30 апреля 1939 года. Железнодорожная станция Силигури на границе Бенгалии и Сиккима.

Наконец-то позади тягостный путь к Силигури – южному форпосту Гималаев. Под конец даже пыхтение старенького грузовичка «Фрамо», переделанного для перевозки пассажиров, сделалось веселее. Всю дорогу пришлось молчать: тряска и громыхание запихивали слова назад в глотку, а в деревянное днище колотился гравий, словно демон дороги напоминал о недополученной жертве. И верно, европейцы не умилостивили ни собственных, ни чужих покровителей путешественников. Разве что господин Каранихи совершил странные манипуляции со своим сундучком, представляющим нечто вроде дорожных алтарей кротких пасторов с Дикого Запада.

Приехали! Вывалившийся из кабины Шеффер оказался немедленно взят в кольцо толпой носильщиков-шудр, каковые принялись наперебой предлагать помощь в погрузке имущества, да так рьяно, что с места не сдвинешься. Однако идущий следом за начальником экспедиции Унгефух без труда расчистил путь. Понукаемые его окриками, потные меднокожие индусы в считанные мгновения приобрели почти немецкое послушание: большая часть убралась с глаз, а оставшиеся, подхватив из кузова грузовика тюки и ящики, вереницей потянулись к замершему на путях составу, а над их головами, словно бичом, щёлкало неестественно тонкоголосое:

– Link, link!

Вслед за имуществом, кузов покинули остальные члены экспедиции: вначале люди Унгефуха – Эдмонд, Фриц, Карл и Вилли, затем Беггер-антрополог и Краузе-кинооператор. С первыми четырьмя Герман едва успел познакомиться и вряд ли мог чётко распознать, кто из них кто, зато с двумя последними очень даже обстоятельно побеседовал вчера за обедом в дипмиссии. Эрнст Краузе – типичный сын бюргера: рыхлое короткое тело и маленькая голова с лысиной, почти постоянно скрытой под несуразным пробковым шлемом с намалёванными на нём рунами СС, невыразительное лицо, глаза сидят глубоко, а когда Краузе смеется, они почти закрываются. При всем этом оператор весьма резво бегает и вряд ли станет в пути обузой. И он – веселый.

Что касается Бруно Беггера, то тут четкого отношения у Германа не сложилось. Белобрысый, лицо неприятное, да еще недельная щетина, совсем не красящая его, особенно в сравнении с аккуратными усиками и бородкой Краузе. Ростом Беггер почти с Германа, но худосочен и слабосилен. Кажется, вынослив, в меру глуп, насколько может быть глупым ученый. И он – зануда.

Герман осторожно пошевелился – жаль будить Еву, что доверчиво прикорнула на его плече, но делать нечего – поезд ждать не станет. На мгновение решимость отступает – девушка столь беззащитно прекрасна, что хочется остановить движение солнца по небу только ради того, чтобы дать ей ещё пару мгновений сна. Рядом с ней любой мужчина, будь он хоть дикарь, хоть доктор наук, невольно ощутит себя рыцарем-защитником. Вдруг Ева вздрагивает – легко, коротко, словно гибкая веточка от дуновения ветерка. Молясь Господу, чтоб прекрасная ассистентка не проснулась, ученый тихонько целует её в лоб, после чего осторожно будит и помогает выбраться из кузова.

Только на твёрдой земле Герман позволил себе с кряком потянуться.

– Благословенно нынешнее утро, весна пришла к порогу Гималаев! – крикнул он радостно и направился к Шефферу, что разговаривал с Унгефухом у самого локомотива.

– Как чувствует себя фройляйн Шмаймюллер? – процедил Унгефух.

Герман невольно вздрогнул – раздражающий голос полоснул по нервам. Да и взгляд эсесовца слишком сильно напомнил пронзительные ледяные глаза его патрона – доктора Гильшера.

– Вполне хорошо, гауптшарфюрер, – вернув самообладание, сказал Герман. – Фройляйн спала.

Унгефух кивнул и отвернулся, будто и не было злой заинтересованности, и взгляда не было. Раньше Крыжановский совершенно не обращал внимания на подобные вещи – мало ли кто как на тебя смотрит, и кто как относится. Нынче всё иначе – английские ли «друзья» постарались, советский ли культ бдительности, или немецкие призывы к осторожности, а вернее всего – все перечисленное в комплексе, но Герман теперь стал другим человеком. Он постоянно ловил себя на мысли, что всё больше и больше уподобляется злосчастному Марку Линакеру – каждый шаг, каждое слово окружающих встречает с подозрением, обращает внимание на такие мелочи, которых ранее в упор не замечал и испытывает неосознанное желание за всеми следить. А ещё, ко всему прочему, появилась «милая» привычка постоянно держать руки в карманах, так, чтобы правой ладонью ощущать костяную ручку опасной бритвы, а левой – рифлёную рукоятку «парабеллума». Все ли разведчики испытывают подобное или это только игры его чувственной натуры – Герман не знал, зато не вызывало сомнений, что означенные игры, чёрт возьми, заставляют кровь быстрее бежать по жилам, да и новым человеком он нравился себе куда больше, чем прежним.

Профессор-разведчик оглянулся на красавицу-ассистентку и расплылся в улыбке, совершенно не подозревая, что улыбка эта очень не понравилась наблюдавшему за ним Эрнсту Шефферу, каковой счёл её оскалом вожака обезьяньей стаи. Кому-кому, а учёному-натуралисту доподлинно известно, что вожак в стае может быть только один.

Поезд дал гудок, торопя с посадкой. Сразу за локомотивом – три вагона, под крышу забитые индусами низших каст, вроде тех, что затаскивали на платформу оборудование. Сама платформа в конце состава, а между ней и общими вагонами зажат вполне пристойного вида купейник. К нему-то и направилась экспедиция. Отдельных купе хватило всем – без европейцев вагон шел бы порожним.

Тронулись. Облаченный в тяжелые доспехи рыцарский конь-паровоз потянул громыхающий состав в гору. Однообразный галечный пейзаж время от времени сменяется островками джунглей и невысокими взгорьями. Подъём достаточно пологий для того, чтобы железная дорога карабкалась в Гималаи незаметно для путешественников. На крохотных станциях, где поезду не предписано останавливаться, в вагоны на ходу сноровисто запрыгивают редкие как доисторические реликты пассажиры. Но вот поезд достигает большой станции и тормозит.

Увы, покоем эта остановка не одарила – через некоторое время донеслась громкая ругань. Крыжановский вышел на шум. Любопытная картина открылась профессору: проводник-индус, ожесточенно жестикулируя, пытается отогнать от вагона лысого старика со скверной бородкой и слезящимися глазами, в котором легко угадывается монах-буддист, но одежда монаха слишком грязна даже для бродяги. Крыжановский закурил и окликнул проводника. Тот немедленно взмолился:

– Почтенный саиб, помогите прогнать этого человека, он не желает меня слушать! У него нет билета, но саиб Дранат…

«Начальник поезда, наверное…», – отметил Герман на всякий случай.

– …саиб Дранат разрешил пустить, а он не желает идти в общий вагон, вбив себе в голову, что здесь едут его «коллеги»!

– Коллеги? – удивленно рыкнул Шеффер, выросший из-за спины Крыжановского. – Так кто же ты такой, старик?

– Я – агпа, – сказал монах.

– Он – агпа, – со вздохом подтвердил проводник, будто это всё разъясняло.

На вопрошающий взгляд руководителя экспедиции Герман отвечать не спешил.

– Может статься, и впрямь – коллега, – пробормотал он задумчиво, и Эрнст сейчас же решил:

– Пустите старика!

Проводник посторонился, и монах неспешно поднялся в тамбур. Крыжановский проводил его подозрительным взглядом и, вернувшись в купе, некоторое время безучастно наблюдал в окно, как медленно сдвинулись с места, а затем пропали неказистые строения – отойдя от станции, поезд стал набирать ход.

Проплывающий мимо ландшафт никоим образом не свидетельствует о близости Гималаев: в нескольких километрах от путей титанической лестницей распластались ровные ряды чайных плантаций; чуть дальше, на гребне холма, змеятся чахлые деревца. Все это тонет в пыльной дымке. Но вдруг над пригорком на единственное мгновение вспыхивает белоснежный горный пик. И тут же гаснет.

– Каждый раз по приезду сюда приходится отвыкать от цивилизованной жизни, – объявил внезапно появившийся в дверях Шеффер. – Представляю, что сделали бы в Германии с начальником поезда, допусти тот отставание от графика хотя бы на десять минут. А здесь подобное – в порядке вещей: лишь четверть пути проехали, а уже задерживаемся на три десятка минут. Да и вообще, возвращаясь в Азию, думаешь: вот, я знаю многое о здешних местах, но всё время оказывается, что ничего не знаю. К примеру, этот наш загадочный «коллега» – агпа, или как там его? Я дважды побывал в Тибете, но ни про каких агп слышать не доводилось. Кстати, я для того и зашёл, чтобы спросить – не желаешь ли проведать почтенного старца? Для развлечения в дороге, так сказать – может, услышим что-нибудь интересное.

…Искать пришлось недолго – в вагоне оставалось свободным лишь последнее купе, что у нужника. Именно оттуда доносился тихий заунывный бубнеж. Перед мысленным взором Крыжановского возникла картина смиренного старца, творящего благодарственную молитву за посланных ему добросердечных европейцев. Реальность оказалась проще. Старый монах сидел на койке у окна, жевал какую-то ветку, подобно тому, как европейцы обычно жуют мундштуки своих папирос, и упражнялся в горловом пении. Выходило из рук вон, но это, пожалуй, волновало бродягу меньше всего на свете.

– Почему я вступился за тебя, старик? – спросил Шеффер на дурном тибетском, однако монах понял и ощерился:

– Видно, кушо знает цену сединам. Но вы пришли спрашивать не об этом. Спрашивайте. Агпа ответит, если сможет.

– Ты скажешь, наконец, что означает это проклятое слово – агпа? – спросил Шеффер у Крыжановского.

– Каста заклинателей, вроде магов. Путешествуют по миру, предлагая за плату свои услуги.

Ученые разглядывали старика, он платил им тем же.

– Когда один военачальник решил обрезать волосы Брахмы…

…Крыжановский на миг озадачился, но быстро сообразил, что имел в виду монах…

– …решил вычерпать воды Брахмапутры, то вскоре обнаружил – как ни старайся, а большая часть утекает сквозь пальцы.

– К чему это он? – спросил Шеффер.

– Торопит, – пояснил Герман по-немецки.

– Ну что ж, – пробормотал Шеффер и плюхнулся на койку напротив старика. – Дорога длинная, я не прочь послушать какую-нибудь из тех замечательных тибетских сказок, которыми меня уже не раз развлекали местные аборигены. Правда, я их все позабыл напрочь.

Германа же сказки не интересовали. Вновь приобретённая подозрительность заставляла обратить внимание на одно совпадение, незамеченное другими.

– Скажи, уважаемый агпа, а давно ли ты знаком с саибом Дранатом?

– Никогда не слышал такого имени.

– Это тот, кто разрешил тебе путешествовать без билета. С каких пор у незнакомых людей, к тому же принадлежащих к разным религиям, принято оказывать друг другу столь значимые благодеяния?

– Вы тоже не поскупились, а я ведь даже не просил о благодеянии, – пожал плечами агпа.

– Значит, саиба Драната ты всё же попросил? Каким, интересно, способом? – продолжил допытываться Крыжановский.

Ответом ему было заунывное горловое пение.

– Поезд простоял на станции лишних полчаса, и не тронулся с места, пока старик не поднялся в вагон, – перешёл Герман на немецкий.

– Бьюсь об заклад, ты заподозрил бродягу в способности к внушению, – рассмеялся Шеффер. – Ну, этим меня не удивить, подобных сказок я наслушался сверх всякой меры. Помню одну историю про то, как Таши-лама…, извиняюсь, как Панчен-лама гостил у амбаня, и там его попросили продемонстрировать искусство внушения…

– Погоди-ка, Эрнст, давай лучше узнаем у нашего «коллеги», что ему известно о внушении.

«Коллеге» явно кое-что было известно о сути вопроса.

– Можно сделать, как вы просите, – заявил он охотно. – Только заклинать столь высокообразованных господ очень трудно. Вот если бы вы приказали принести постный ужин, благодарность моя стала бы безмерна, а возможности почти безграничны.

Улыбка монаха не внушала доверия, а в речи явно присутствовала какая-то двусмысленность. Нести ужин, однако, распорядились – интересно же.

Вскоре выяснилось, старик действительно кое-что умеет: горка коричневого жареного риса дематериализовалась с принесённого проводником блюда буквально мгновенно. Что до заклинания мыслей, то…

…В дверях показался господин Каранихи и спросил:

– Саибы, я пришёл засвидетельствовать почтение знатному учёному гостю: подскажите, где я могу найти этого мудрого человека. – Взгляд переводчика мазнул по монаху, будто не замечая.

– Это ты про него, что ли, про агпу? – спросил Шеффер.

– Не знаю, о ком вы говорите, я пришёл засвидетельствовать…

– Так вот же твой учёный гость! – рявкнул Шеффер, показывая на бродягу.

Каранихи непонимающе захлопал глазами:

– Саиб пошутил, но я по недомыслию не могу понять его шутки – там никого нет!

Шеффер с Крыжановским не успели изумиться, потому что в дверной проем втиснулась рельефная фигура Сигрида Унгефуха, облаченного в армейские штаны и майку.

– Проснулся и не могу понять, что меня разбудило. Оберштурмфюрер, вы не звали меня? – спросил эсесовец, обводя взглядом купе. И также скользнул по старику, словно не замечая.

– Позвольте, да неужто и вы тоже не видите этого…мудрого человека?! – вскричал Шеффер.

Старик мурлыкнул сыто и с глаз Унгефуха и Каранихи спала пелена – вдруг на койке у самого окна, на европейский манер закинув ногу на ногу, материализовался бродячий монах.

– Мудрый человек, говорите? Хм, да он просто оборванец, – хмыкнул Унгефух и с достоинством удалился. Переводчик, напротив, остался стоять столбом, таращась на старика.

– Эрнст, – сказал Герман удовлетворенно. – Ты нуждался в подтверждении ментального воздействия? Пожалуйста, в лучшем виде.

Шеффер не возражал – он лишь потрясённо качал головой.

– Мы даже не достигли Тибета, но уже столкнулись с чудом. То ли ещё ждёт впереди… – сказал Крыжановский мечтательно.

– Лично мне не по себе стало, как только представил, что старик может и меня как этих двоих..., – буркнул Шеффер зло. – Поражаюсь, что тебе удаётся сохранять спокойствие и бодрость духа. Настоящий нордический темперамент. Куда там подевался гауптшарфюрер, что сомневался в твоём арийском происхождении – пусть бы полюбовался…

– Спасибо за добрые слова, Эрнст, но тут дело не в арийском темпераменте – просто мне кое-что известно о буддийских монахах. Уверяю, эта братия – мирная и неопасная.

– Объяснись! А то, стыдно сказать, не я тебя, а ты меня постоянно просвещаешь относительно местных нравов и обычаев.

Глубоко вдохнув, Герман приступил:

– Буддийское учение разделяет человечество на две части: нан-па, «расположенные внутри», то есть, собственно, буддисты и чи-па, «расположенные снаружи», то есть – не буддисты. Однако сами буддисты еще членятся на две подгруппы. Первая – это миряне, обязанные исполнять лишь пять заветов Будды: не убивать, не красть, не развратничать, не лгать и не пьянствовать; вторая подгруппа – это послушники и монахи. Для монахов, живущих в монастырях, обязательны все девять заветов Будды, добавляющие к запретам трапезу в неположенное время, участие в таких развлечениях как танцы, песни и театральные представления, также им нельзя пользоваться украшениями и косметикой. Ну, а для полного счастья запрещено спать на высоком или просторном ложе, да принимать от мирян золото и серебро. Другое дело – нищенствующие, бродяжничающие монахи. Как любое духовное лицо на Востоке, они пользуются у населения огромным уважением, но несут несколько иное бремя, нежели их монастырские собратья. Бродячие монахи плохо следуют основным заветам Будды, зато свято блюдут собственные обеты – обеты, данные перед лицом Благословенного, один на один.

– Из этого никоим образом не следует, что наш агпа не может нам навредить. Может, он, как раз-таки, и не давал подобного обета, – возразил Шеффер.

– В том-то и дело, – торжествующе продолжил Крыжановский, – известно сколько угодно случаев, когда странствующие монахи предавались самому безобразному разгулу и разврату, но ни одного случая, когда бы они проявили агрессию. Силу, правда, применяли, но только в целях самозащиты.

– Ценная информация, спасибо, что успокоил, – поблагодарил Шеффер, но тут же встрепенулся: – То есть, ты хочешь сказать, что этот…м-м…учёный человек, возможно, возвращается из Калькутты, где предавался непотребству с прокаженными девками в звериных клетках? То-то, гляжу – вид у него довольный как у сытого кота.

Герман рассмеялся:

– Возможно, хотя и маловероятно.

Старик же во время разговора улыбался и кивал головой, будто понимал немецкий язык.

– Быть может, уважаемый агпа соизволит сказать, как он относится к Далай-ламе? – спросил вдруг Шеффер по-тибетски.

– Зачем это тебе? – изумился Крыжановский.

– Надо, – упрямо отрезал начальник экспедиции.

Ответ монаха, однако, для Шеффера оказался непонятен:

– Что он сказал?

– Гхм, – кашлянул Герман. – Ну, ругает он Владыку Тибета. Да так ругает, словно личную обиду простить не может.

– Вот как?! – удивился немец. – Очередной тибетский сюрприз: я был твёрдо уверен, что буддисты относятся к Далай-ламе как к воплощению Будды.

– Воплощению Бодхисаттвы, – автоматически поправил Герман, недоуменно почесав подбородок.

– За что ты не любишь Далай-ламу? – снова спросил Шеффер.

Монах выслушал вопрос и рассмеялся. Европейцы стоически перенесли приступ веселья старца.

– Ты ведь не буддист, старик?! – мрачно сказал Крыжановский.

– Бодхи? – переспросил монах. – Ой, вряд ли. Тот, кто видел Будду, не верит в него.

Чуть подумал и досказал:

– А кто знает истину, не верит никому. Будде в том числе. Говорит ли вам что-либо название Бон-по?

Герману это слово сказало всё, как ни странно, Шеффер тоже не стал переспрашивать.

Религия Бон, более древняя, чем буддизм! Черная вера, отрицающая личность Будды, но принимающая грядущего мессию Майтрейю. Они совершают те же обряды, что и буддисты, но наоборот. Молитвенные колеса вертятся в обратную сторону, так же свершаются хождения в храме. Кроме того, Бон изображает свастику так же, как нацисты – катящёйся навстречу солнцу.

– Зачем ты поехал с нами, агпа? – медленно и твёрдо произнёс Герман.

– С этого вопроса надо было начинать!

Шеффер сладко потянулся, не вставая:

– Так в чем дело? Еще не поздно…

– Поздно, – улыбнулся агпа. – Ход замедляется, чувствуете? Это моя станция.

Герман кивнул, прекрасно понимая, что монах сел в их вагон неспроста, а ради какой-то конкретной цели. И цель его, судя по всему, достигнута. Допытываться дальше не имело никакого смысла, равно как и пытаться тем или иным способом удержать агпу-гипнотизёра.

Ученые разошлись, не прощаясь – оба «переваривали» случившееся. Когда и каким образом купе покинул Каранихи, они не заметили.

Крыжановский отправился к себе и долго, молча курил, задаваясь вопросами, которые пока не имели ответов. Наконец, признав усилия бесплодными, профессор поднялся. В коридоре его тотчас же окликнули.

– Герман, как от вас папиросами несет! Шучу-шучу, я уже почти привыкла, но ворчу по привычке, – появление Евы моментально убило в голове Крыжановского все посторонние мысли, заставив думать только о ней одной, и ни о чём более. Но, поскольку человеческое лицо не в состоянии менять выражение, поспевая за мыслями в голове, Ева успела всё заметить:

– Снова вас что-то тревожит? Герман, неужели вы так никогда и не научитесь просто наслаждаться жизнью? Наверное, мужчины потому и живут меньше женщин, что непрестанно заняты поисками поводов для беспокойства. Причём там, где их просто нет!