5 мая 1939 г. Тибет, горная дорога в 315 км от Лхасы. 3908 м над уровнем моря.

С вершины скалы по еле заметной тропке спустился агпа. Спустился не один, а в обществе десятка таких же, как сам, неопрятных монахов. Оружия ни у кого из них видно не было.

– Поверить не могу, – прошептал Шеффер. – Не иначе сами боги внушили тогда, в поезде, мысль приветить этого монаха.

– Да уж, нам встретился весьма непростой человек, – также шепотом ответил Герман. – Посмотри, ведь эти ребята расправились с бадмаши без помощи оружия – голыми руками или колдовством.

Агпа остановился перед Шеффером и насмешливо спросил:

– Желают ли европейские «коллеги» в качестве уплаты за проезд в одном с ними вагоне, принять трупы врагов?

Руководитель экспедиции поспешил рассыпаться в благодарностях, насколько позволяло знание языка.

– Почтенный агпа, – обратился к монаху Крыжановский. – Что сталось с теми европейцами, которые натравили на нас местных жителей?

– Два человека. Они пожелали уйти, и мы не стали мешать, – спокойно ответил монах. – Как я уже говорил, заклинать европейцев – дело трудное.

«Всё-таки, колдовство, – тоскливо подумал Крыжановсий. – Хорошо, что он на нашей стороне, а не наоборот».

– Хорошо, – удовлетворённо кивнул головой монах. – Но осталось вернуть последнюю часть долга и предложить моим «коллегам» пищу, как они сами в поезде предложили пищу нуждающемуся в ней незнакомому человеку. Здесь, неподалеку, деревня, в которой живут друзья, они обрадуются гостям.

– В машине наше оборудование, – забеспокоился Шеффер. – Его нельзя оставить…

– Не нужно переживать – мои люди посторожат, пока вы не вернётесь с вьючными животными, – с этими словами монах обернулся к своим молчаливым спутникам и отдал нужные распоряжения.

«Похоже, Эрнст безоговорочно доверяет монаху, – подумалось Герману. – Не слишком ли он беспечен? Впрочем, кто его убеждал в доброжелательности и неагрессивности тибетских монахов? Я и убеждал. Так-то оно так, но этот агпа – представитель бон-по, что должно насторожить любого».

Профессор поочерёдно оглядел участников экспедиции: настороженность читалась только на лице господина Каранихи, остальные выглядели совершенно расслабленно. А Унгефух даже не озадачился тем, чтобы зарядить в пулемёт новую ленту. Отчасти понять гауптшарфюрера можно – он занят перевязкой раненного Вилли, но ведь опытный же солдат!

Остающиеся подле оборудования монахи одолжили европейцам своих мулов, каковых привели сверху, и экспедиция отправилась вслед за агпой, указующим путь. Вот только куда?

– Куда, собственно, мы приехали? – через час пути этот вопрос прозвучал из уст Бруно Беггера.

– Здесь живут друзья, – повторил прежнее утверждение агпа, остановив мула. – Бадмаши и прочие племена боятся появляться в окрестностях.

Деревенские дома прилепились к окружающим скалам будто ласточкины гнёзда. Хорошо ещё, что жители позаботились об удобстве, выложив на скальных склонах каменные лестницы.

Вышедший поприветствовать пришельцев староста деревни показался мало похожим на азиата. Вытянутое лицо с тонкими губами и близко посаженными глазами явно принадлежало представителю европеоидной расы. Да и волосы не походили на те, что характерны для монголоидов, к примеру, китайцев. Такая шевелюра скорее подошла бы индусу или испанскому баску. К несчастью для тибетца, то же самое заметил и доктор Беггер. Через Каранихи антрополог стал добиваться у старосты разрешения измерить его черепную коробку, а то и сделать слепок. Тибетец вежливо, но решительно отказался, тогда Бруно Беггер стал просить, чтобы ему предоставили возможность измерить черепа других жителей деревни. Но и в этом ему отказали. Антрополог как-то сразу успокоился – у Крыжановского создалось впечатление, что тот даже рад отказу, мол, не хотите, не надо, мне же меньше работы.

Экспедиции выделили просторный дом на краю деревни, у самой реки, прозываемой местными Нанг. Над домом горбилась глиняная стена монастыря, храмовая треугольная башенка скребла близкие небеса. На открытой площадке у самого верха прохаживался монах в длинных пурпурных одеждах с большой деревянной доской на плече. В руке монах держал толстую короткую палку с намотанной на конце тряпкой.

Доска с палкой оказались музыкальным инструментом или чем-то вроде того.

Звуки ударов, отозвавшись эхом в скалах, взлетели в вышину – сиди монах в оркестровой яме, Крыжановский сказал бы, что играют крещендо. Только кто же возьмёт такого в оркестр, если с этой странной доской он заглушил бы всех музыкантов? Гомонящие вдалеке птицы замолкли, притих мычащий в деревне як. Только мерный возрастающий гул несся над горами. Члены экспедиции встали, обратив взоры на «музыкального» монаха.

Агпа остановился на пороге гостевого дома, недовольно буркнул что-то и уже громче сказал:

– Это созыв на диспуты! Если «коллеги» желают поглядеть на них, я могу отвести туда, но позже – сейчас вам греют воду в бадьях.

Первой купальню, что размещалась в отдельной выгородке, естественно, оккупировала фройляйн Шмаймюллер. Остальные принялись обживать дом.

Крыжановского же волновало иное. Но не ставшие уже обыденными игры разведок, замешенные на тотальной бдительности, а почти позабытые из прошлой жизни мечты о сказочном Тибете. Здесь, в богом забытой горной деревушке, пришло отчётливое осознание: сбылось то, к чему всю жизнь столь неистово стремился Александр Васильевич Харченко, и до чего так и не смог дотянуться всей своей жизнью! В дороге думалось о другом, потом была горячка боя, а сейчас, когда монах ударил в деревянный гонг – взяло и пришло: вот он, Тибет!

«Пожалуй, на время следует взять тайм-аут у профессии разведчика и отдаться любимой тибетологии», – решил Герман и настойчиво придержал за рукав агпу-заклинателя:

– Уважаемый, когда можно послушать диспут?

– Чтобы достигнуть вершины пирамиды, путь следует начинать с подножья, – глубокомысленно изрёк монах. – Вначале купальня, затем обед, а тогда уже диспут.

За обедом Герман не оставлял агпу вниманием, с его помощью восполняя пробелы в своём знании доктрины бон.

На стол подали местные яства. Растерянный Бруно Беггер потыкал в тарелку вилкой, извлеченной из складного ножа. На блюде перед антропологом высилась мучная пирамида высотой чуть больше дециметра.

– Это торма, – поспешил с разъяснениями Каранихи. – Пусть уважаемый саиб ест и ничего не боится. Это ритуальное кушанье, саиб-агпа обещал проводить нас в монастырь на диспуты, вероятно, поэтому…

Беггер гукнул, погрузил вилку в бок пирамидки.

– Было дело, меня угощали тормой в форме груди юной апсары, – пробормотал Кранихи. – А в форме треугольника, я думал, для изгнания духов…

Беггер, успевший отъесть бок пирамиды, на миг замер, но видно голод превозмог опасение насчёт злых духов, потому он махнул вилкой и насадил на неё кусок теста больше прежнего.

– Радуюсь, что у глубокоуважаемого саиба, не страдающего плохим аппетитом, торма не красного цвета, – продолжил мучить антрополога Каранихи.

– Цвет страсти, – вслух подумал Крыжановский. – Красная торма – нечто вроде приворотного зелья?

– Саиб прав, – довольно кивнул переводчик. – Я счастлив, видя, что глаза мудрого человека не ослеплены мельканием сансары.

Тарелки с мучными пирамидами стояли перед каждым, но ел пока один антрополог.

«Приступим», – подумал Герман, отломил от пирамиды вершину и отправил в рот.

Все последовали примеру, и складные вилки застучали по блюдам. Каранихи ел ячменную кашу, прозываемую местными тсампой, отговорившись то ли праздником, то ли обетом, ибо пирамидки оказались начинены мясом. Меж тем Герман озадачился, откуда местные берут мясо, ведь им запрещается забивать животных, а случайные смерти – штука редкая. На мясо же никто не жалуется – сочное, молодое. Странно…

– Герр Шеффер, – покончив с едой, поднялся Краузе. – Думаю, самое время начать киносъёмку. В дороге расчехлять камеры ради пейзажей я не стал, но сейчас вы не будете против, если..?

– Больше того, – вытирая губы батистовым платком, сказал Шеффер. – Я попрошу дать и мне камеру. Будем снимать с нескольких ракурсов. Это будет первый в мире фильм о таинственном Тибете, посему его должно сработать с наилучшим качеством. С нашим немецким качеством…

…После обеда, выполняя обещание, агпа повёл путешественников в монастырь. Пошли не все: Беггер объявил, что у него больной желудок, Унгефух, с оставшимися на ногах Эдмондом, Фрицем и Вилли, отправились к грузовику за оборудованием, а Вилли, естественно, никуда идти не мог. На ритуалы бон пошли Шеффер, Краузе, Крыжановский, Ева и господин Каранихи.

Войдя в ворота монастыря, агпа молча указал в глубину двора, а сам уселся под высокой аркой, придвинул к себе стоявший рядом жестяной таз и перестал обращать внимание на гостей. Монах потянулся к мешочку на поясе и извлёк глиняный ком. Узловатые пальцы неспешно отщипнули толику и принялись мять, превращая глину в маленькую пирамидку. Пирамидка упала в таз, тут же монах вылепил новую, но лишь для того, чтобы она последовала за первой. Герман знал, что такими пирамидками обычно устилают пещеру, где отшельник собирается долгое время медитировать. Долгое время – это несколько лет. Так говорят…

Монах начал издавать горловые звуки и закатил глаза.

– Всё, его больше нет в нашем мире, – насмешливо сказал Шеффер и, громко топая, двинулся вперёд.

Несмотря на сжимающие монастырь скалы, двор оказался широк. В дальнем его конце на расшитой блестящими нитками подушке восседал старый монах в свободных одеждах и шапке, похожей на треснувший арбуз. От него слева и справа расположились по три монаха – глаза прикрыты, руки покойно лежат на коленях. Спиной к вошедшим, в прославленной позе «лотоса», сидел последний монах в балахоне цвета крови. Таким образом, сидящие образовывали окружность, в центре которой стоял молодой гелонг с почтительно склонённой головой и рассказывал собранию:

– …Долгие годы просвещенный Миларепа, по указу своего учителя Марпы, без посторонней помощи строил каменный дом и затем разрушал его, и снова строил – бесконечное число раз...

Каранихи стал вполголоса переводить.

– Также и мы, – продолжал молодой монах. – Собираем из битых кирпичей истину бон.

– Ты ошибаешься, – сказал громко сидящий спиной к европейцам. – Истина бон пришла в мир раньше иных истин. Все человеческие эмоции и поступки подобны хижине Миларепы. Да и сами люди. Они собирают истину из того, что есть под рукой. Потому я, Чётим, надзиратель, решаю – ты, ученик ошибся. И за ошибку понесёшь наказание.

«Похоже, диспут окончен, – с досадой подумал Герман. – Не иначе агпа специально так подстроил, чтобы мы ничего не услышали. Но каков хитрец! Ему бы с другим подобным хитрецом – товарищем Берия подискутировать, интересно бы глянуть – кто кого?»

– Согласны ли учителя? – меж тем вещал назвавшийся Чётимом.

Семь лам медленно закивали.

– Ученик!

Тот поднял голову и кивнул.

Двое монахов увели гелонга в черную глазницу храма.

– Куда его? – вырвалось у Германа.

Оказалось, господин Каранихи знает ответ:

– В библиотеку, во всяком случае, такова традиция. Ученик, проигравший диспут, уходит в библиотеку, где ему предстоит провести ночь за изучением предмета спора.

«Повезло юнцу, проиграй он спор тому же некстати помянутому товарищу Берия, наказание вышло бы несколько строже», – усмехнулся про себя Герман.

Оставшиеся шесть лам намеревались с достоинством удалиться, но не тут то было – дорогу им заступил широко улыбающийся Эрнст Шеффер. Своей позой и тем тоном, которым обратился к уважаемым учителям, он поразительным образом напомнил Фридриха Гильшера: высокомерие и властность с небольшой примесью вкрадчивости. Даже помощь переводчика не потребовалась – начальник экспедиции легко и непринуждённо убедил лам позировать перед камерами. Герман только изумленно открыл рот, в очередной раз поражаясь, насколько разным может быть этот человек. Дальнейшее вообще не поддавалось объяснению: Шеффер взялся распоряжаться как хозяин, то и дело раздражённо покрикивая на монахов, лишь только те делали что-то неверно. Из дверей монастыря выходили ещё монахи, но и они слушались пришельца, которого видели впервые. А Шеффер хотел одного – заснять на плёнку какой-нибудь из мистических ритуалов – неважно, какой, лишь бы оказался зрелищным.

На глаза Герману попался монах, что объявлял «приговор» гелонгу, проигравшему диспут. Как он себя назвал? Чётим, надзиратель. Внимательные черные глаза, сморщенные, будто от обезвоживания, губы, нечесаная копна волос против блестящих бритых голов гелонгов либо длинных кос деревенских жителей.

Чётим заметил взгляд Германа и высунул язык. Далеко не сразу в голове Крыжановского всплыло воспоминание, что таким образом тибетцы отгоняют злых духов. Хотя, глядя на забавную рожу монаха и помятуя, как, иронизируя, развлекался их знакомый агпа, Герман сильно засомневался, что европейский смысл жеста незнаком Чётиму. Но тот, как оказалось, не шутил – тибетцы собирались показать европейцам ритуал изгнания злых духов.

Идея гостям понравилась, особенно фройляйн Еве, каковая еле сдерживалась, чтобы не захлопать в ладоши.

Герман состроил зверскую физиономию и наклонился к девушке:

– Говорят, чтобы повелевать духами, заклинатель заглядывает внутрь себя и извлекает на свет всё злое и порочное, что совершал сам и что видел в мире, в том числе мысли и поступки других людей. В сознании мага они превращаются в демонов-гег и, по воле заклинателя, кидаются на злого духа, словно охотничьи собаки на медведя, и изгоняют его.

– Откуда изгоняют? – спросила Ева.

Герман пожал плечами.

– Отовсюду. Из мира. Мы на Востоке, а здесь ритуал экзорцизма отличен от привычного нам.

Между тем, монахи облачились в принесенные ритуальные костюмы, Шеффер же взялся за Краузе:

– М-да! Оператор ты или выхлопной пшик яка? Делай своё дело, а то я начинаю жалеть, что зачислил тебя в состав экспедиции!

В ответ Краузе молча застрекотал кинокамерой.

– Воистину, – хмыкнул оберштурмфюрер, тоже потянувшись к сумке с кинокамерой.

Ритуал производил впечатление. Герман жадно ловил каждое движение, каждую гримасу монахов-актеров, стараясь постигнуть смысл происходящего, и тут же растолковывал постигнутое любознательной Еве. Девушка крепко держала профессора за руку и ловила каждое его слово.

– Просвещенный лама в поисках истины удалился от людей, – нашёптывал в прекрасное ушко Крыжановский. – И вот сидит он в пещере-келье на крупной гальке без подстилки, не сходя с места, вместо сна медитирует, а вместо еды – читает манускрипты. Однажды идёт мимо старая и очень мудрая женщина, решившая наведаться в пещеру к ламе. Тот, находясь в состоянии медитации, никак не реагирует на появление старухи, а она, воспользовавшись ситуацией, начинает всячески издеваться над медитирующим мудрецом: плюёт ему на голову, пачкает нечистотами одежду и творит прочие мерзости. Лама же никак на это не реагирует. И только в тот момент, когда старуха крадёт очень древний и ценный манускрипт, лама не выдерживает, вскакивает, но в пещере кроме него никого – бабка исчезла, потому что то была дакиня – дух гор, демоница, берегущая знания, схороненные в земле.

Толкуя увиденное, Герман внезапно почувствовал, как сильней забилось сердце – вспомнилась виденная на симпозиуме в Берлине госпожа Шурпанакха, которая точно так же исчезла, несмотря на преклонный возраст и очевидную немощь. Вспомнилась и древняя табличка доктора Гильшера, которую он, Герман, тогда читал.

Представление меж тем шло своим чередом. Герман продолжал комментировать увиденное:

– Понял лама, что это дакиня обернулась старухой, а ещё понял, что не видать ему более ни манускрипта, ни покоя. Не исполнил лама обета, не достиг просветления, читая пыльный свиток. Не достигнет впредь, ибо потерял веру в истинность записанного в манускрипте. Решил лама отыскать злокозненную дакиню и пошел по свету. Долго бродил, пока не застала его как-то в пути ночь. Пришлось заночевать на кладбище. Тогда-то и явилась ему дакиня – вышла из разверстой могилы. Сказала, где искать просветления, и снова исчезла, посмеявшись над ламой. Тот, понятное дело, попытался схватить глумливицу, но не смог. Лама не пошел, куда велели, а двинулся прежним путём, надеясь, всё же, отыскать и поймать дакиню. Долго шел – через долины и перевалы, знойные пески и обледенелые вершины. Пережил лама сто восемь оползней и столько же камнепадов и пришел к тростниковой хижине, где жила глумливая демоница. Не вышла встречать его хозяйка. Вошел лама в хижину, но попал во дворец, подобный дворцу всесильного раджи. Кидались на просвещенного ламу ожившие чучела чудищ, нападала охрана, состоящая из мертвецов. Но прошел лама. И нашел в тронном зале дакиню, сидящую на кресле из слоновьих бивней. Только была она теперь не уродливой старухой, а прекрасной обнажённой девой. Дева посулила ламе просветление и познание Истины. Посулила богатства земные и роскошную жизнь в раю Амитабхи. Не польстился лама, а изнасиловал и убил дакиню. Так мудрый лама обрел просветление. И для этого не понадобился ему древний манускрипт.

Представление окончилось, в монастырской тиши жужжали моторчики кинокамер. Ева смотрела с ужасом. Герман пожал плечами и пояснил:

– Воззрения последователей религии Бон всегда пугают непосвящённых.

– И что, жители деревни, все эти монахи…, наш милый агпа…, все они исповедуют такую ужасную религию?!

Герман кивнул, но тут же поспешил заверить, что девушке нисколько не угрожает участь несчастной дакини. Профессор не обманывал – он действительно был в том уверен. Полностью обосновать уверенность, конечно, не мог, но видел ясно – не стали бы бонцы унижаться перед теми, кого собираются убить. А они унижались.

– Все не так! Концовка смазана! – кричал Шеффер. – Ты, в шапке, иди сюда! А ты, в юбке, ляг там! Не двигайся! Так и лежи! Эй, ты, сапожная набойка, ровнее лежи! Ещё раз покажите финальную сцену с изнасилованием…

Начальник экспедиции говорил по-немецки, но при этом настолько выразительно жестикулировал, что тибетцы его прекрасно понимали.

Крыжановский подошёл к Чётиму, отвесил почтительный поклон и попросил объяснить смысл ритуала.

– Что ты хочешь узнать?

У внушительного вида монаха оказался чудной голос, да и речь звучала столь же необычно. И агпа, и Каранихи предваряли фразы обращением «господин» или «коллега» и фразы строили как можно витиеватее. Этот же лама, будто нарочно, игнорировал обе условности – почти как европеец.

Герман спросил, почему лама из спектакля разъярился на дакиню. Ведь он искал истину, и не имел права являть миру человеческие эмоции.

– Да, ярость не истинна, но если это природное свойство, то оно несет просветление.

– Зачем нужно такое просветление?

Чётим помолчал недолго, но все же ответил:

– Торма из человеческого мяса противоречит истине, но если это служит самоосвобождению, то становится благом.

И еще:

– Треугольная жертвенная яма не истинна, но если человек имеет знание о бесконечности бытия, она – благо.

Герман не успел спросить, что за яма, лама пояснил раньше:

– Яма, в которой сожгли тело язвительной дакини. Ритуалы бон зачастую ошибочны по форме и потому не истинны, но если они служат смущению поклонников ложных доктрин, то это – благо.

Герман испугался, как бы не покраснеть то ли от гнева, то ли от стыда и, поклонившись, двинулся прочь. Через несколько шагов пришлось бороться с желанием оглянуться – явственно представилось, как Чётим смотрит вслед, высунув язык.

А агпа-заклинатель по-прежнему сидел под каменной аркой у ворот. Подсохшие глиняные пирамидки заполняли тазик до верха, и в настоящий момент заклинатель металлической ступкой толок их, перемалывая часовой труд в труху. Совсем как древний поэт-Миларепа.