12 апреля 1939 года. Москва.

Несмотря на глубокую ночь, в подвалах Лубянки никто не спал: огромный, тщательно отлаженный механизм следственной части НКВД перерабатывал поступившее за день сырьё.

Провожатые в штатском сдали Крыжановского на руки конвою, и профессор начал свой тягостный путь под землёй. Вначале его сфотографировали в двух ракурсах, потом завели в следующее помещение и заставили раздеться.

– Рост сто девяносто, вес девяносто, – измеряя Германа со всех сторон, безжизненным голосом оповещал один человек в белом халате и армейских сапогах другого, одетого точно так же. – Овал лица правильный, глаза серые, волосы тёмно-русые, уши среднего размера, прилегают плотно, нос крупный, губы средние, щёки впалые, подбородок квадратный, родимых пятен, татуировок и других особых примет нет…

Дальше следовала комната для допросов – помещение, понятное дело, без окон, с панелями, выкрашенными тёмно-коричневой краской. На стене – плакат, призывающий к бдительности по отношению к проискам врагов народа, под плакатом – несколько стульев, посреди комнаты – стол со следователем, напротив – табуретка, привинченная к полу, на неё и усадили Германа.

Следователь – молодой, сонный, с очень злыми глазами, раскрыл новенькую картонную папку с надписью «Дело» и принялся задавать рутинные вопросы:

– Число, месяц, год рождения?

– 30 мая 1904 года.

– Место рождения?

– Ленинград, бывший Санкт-Петербург.

– Вероисповедание?

– Православный.

– Национальность?

Внезапно допрос оказался прерван появлением двоих, что вошли без стука. Первый – огромный толстяк кавказского вида с густыми чёрными бровями, такими же волосами и щёточкой усов под носом, второй – невысокий, квадратный, с волевым подбородком, залысинами и в круглом пенсне.

Следователь, немедленно вскочил и вытянулся так, будто в мгновение ока умудрился подрасти на несколько сантиметров. Следуя его примеру, Герман тоже поднялся и начал рассматривать новоприбывших. На толстяке красовалась неопрятная серая косоворотка с пятнами пота подмышками, брюки на коленях – «пузырями», ноги обуты в мягкие кавказские сапоги. Его полную противоположность являл собой второй: дорогой мешковатый костюм, сшитые на заказ туфли, белоснежная рубашка и небрежно приспущенный узел галстука. Казалось, этот щеголь собирался на любовное свидание, но перед тем решил на минутку заскочить сюда, в подвал. Щёголь оказался главным – именно он, пройдя к стульям у стены и усевшись, повелительным жестом позволил продолжать допрос.

Следователь занял прежнюю позицию за столом, при этом, помимо увеличения в росте, не преминул продемонстрировать и иные метаморфозы. Он как будто стал старше годами. А куда подевались злость и сонливость? Теперь здесь сидел энергичный, волевой и очень внимательный человек, словно сошедший с пресловутого плаката о бдительности. Только голос остался прежним:

– Национальность?

– Русский.

– Социальное происхождение?

– Из дворян.

– Место работы, должность?

– Заведующий кафедрой истории колониальных и зависимых стран истфака Московского университета.

Тут франтоватый гость решил вмешаться в рутину. Говорил он с лёгким кавказским акцентом:

– Товарищ Крыжановский, вы, ведь – наполовину немец?

Профессора поразило обращение «товарищ» – вроде бы к подследственным принято обращаться по-другому – «гражданин». Что за невероятная оговорка, и что за странный интерес к генеалогии рода Крыжановских? Ладно бы ещё про расстрелянного отца спрашивали, но материны-то немцы здесь при чём? Тем не менее, размышлять не приходилось – щёголь ждал ответа.

– Мать у меня – из обрусевших немцев, урожденная Эльза фон Дерлих, в православии – Ефросинья. Родилась в Порт-Артуре, её отец, мой дед, являлся совладельцем пароходной компании, осуществлявшей морское сообщение между Одессой и Порт-Артуром. Умерла мать в восемнадцатом от тифа.

Ответ совершенно удовлетворил щёголя. Он скрестил руки на груди и торжествующе поглядел на толстяка. Тот дёрнул подбородком, вперил в Германа взгляд глубоко посаженных глаз и глухо проревел:

– И кем вы себя считаете – русским или немцем?

– Конечно, русским! – не задумываясь, заявил Герман. – Разве может быть иначе? Я здесь родился, учился, работал, вместе со всем народом пережил смену эпох, в Германии же никогда не бывал. Нет, я всегда ощущал себя только русским…

…Внезапно пришло понимание, откуда у органов интерес к его корням: не иначе, связь с немецкой разведкой хотят пришить. Что ж, чему быть – того не миновать, можно даже облегчить им работу...

– …Впрочем, благодаря матери, немецким языком я владею в совершенстве, – закончил он.

Действительно, в ответ на это заявление и щёголь и толстяк удовлетворённо закивали головами, но тут же продолжили допытываться дальше:

– Расскажите о своей жизни в последние годы. Чем занимались, с кем вместе работали?

Герман пожал плечами, решив дать следствию ещё одну зацепку:

– Специализируюсь на тибетологии. Работал с Андреем Востриковым в Ленинграде, в тридцать шестом меня пригласили возглавить кафедру здесь, в Москве…

– Кто пригласил? – уточнил толстяк.

– Александр Харченко, бывший декан исторического факультета. Он приходился мне родственником – мужем тётки.

– То есть дядей? – снова уточнил толстяк.

– Да, дядей, – с вызовом ответил Герман, но кавказцы по какой-то причине не посчитали нужным обратить внимание на его тон. Вместо этого, уперев в допрашиваемого пытливый взгляд, щёголь спросил:

– Тибет не является колониальным или зависимым государством, другое дело – соседние страны: Индия – британская колония, Китай – частично завоёван японцами, но ведь вы – не специалист по Индии или Китаю. Тем не менее, вам, тибетологу, дали не совсем профильную кафедру. Почему? Родственные связи или иная причина?

Как правильно ответить? Не станешь же объяснять, что, когда над Андреем Ивановичем Востриковым стали сгущаться тучи неминуемого ареста, Харченко нарочно добился введения у себя на факультете новой кафедры, чтобы забрать Германа из Ленинграда и, тем самым, спасти от ареста.

– Несомненно, Индия и Китай представляют для науки колоссальный интерес, – твёрдо сказал Герман. – Но не они, а маленький Тибет сегодня разжигает аппетиты мировых держав. Именно здесь столкнулись многие интересы – наши, британские, американские, немецкие…

Он нарочно вернулся к немецкой теме – мол, не теряйтесь, граждане следователи, это же первоклассный повод для обвинений в шпионаже, а весь непонятный и бессмысленный разговор порядком надоел, и его пора прекращать. Краем глаза даже заметил, как следователь за столом буквально сделал охотничью стойку: будь его воля, уже кричал бы что-нибудь, вроде: «На кого работаешь, гнида?!». Но у кавказцев на сей счёт имелось иное мнение.

– «Наши, британские, немецкие…», – очень правильно рассуждаете, товарищ профессор, я бы даже сказал – очень зрело рассуждаете, – с неподдельной приязнью в голосе объявил щёголь. Помедлив же, добавил:

– А теперь, расскажите поподробнее о своём дяде.

– С чего прикажете начать? – пожал плечами Герман.

– Пожалуй, начните с Братства Башни, уважаемый, – щёголь вкрадчиво блеснул стёклами пенсне, встал и прошёлся из угла в угол. Затем, с кошачьей грацией приблизился к всё ещё горящему охотничьим азартом следователю, похлопал его по плечу и веско приказал:

– Нечипуренко, пойди, погуляй. Понадобишься – вызову.

Когда за ретивым Нечипуренко закрылась дверь, щёголь обернулся к Крыжановскому и напомнил:

– Братство Башни, уважаемый, или сокращённо ББ!

Профессор почувствовал облегчение – наконец, допрос подошёл к главному и больше не придётся изводить себя уколами умершей, было, надежды: мол, вдруг происходящее – ошибка, и всё закончится хорошо. Нет, хорошо не закончится, ведь членство в упомянутом Братстве стало основным пунктом обвинения по делу Бокия, Харченко и остальных. А чем для них всё закончилось – известно. Ожидая неминуемого ареста, Герман не раз прокручивал в уме варианты того, как сам будет отвечать на подобные обвинения. В том, что таковые рано или поздно последуют, он нисколько не сомневался. И не ошибся.

Рассказывать принялся, как ему представлялось, коротко и по существу, совершенно не подозревая, что самым что ни на есть комичным образом копирует какого-нибудь из своих старательных и прилежных студентов:

– Братство Башни образовалось в тысяча девятьсот двадцать третьем году, когда Александр Васильевич Харченко случайно наткнулся на старые архивы моего отца. В числе прочего, там содержалась столетней давности переписка героя Отечественной войны 1812 года генерала Максима Крыжановского с другом – графом Толстым…

– Это с писателем, который «Войну и мир» написал? – перебил толстяк, удивлённо выпучив глаза.

– Нет, Фёдор Толстой, о котором я веду речь, приходился, если не ошибаюсь, двоюродным дядей великому писателю, – пояснил Герман. – Ну, так вот, в означенной переписке огромное место уделялось некоему Ордену Башни – древней могущественной организации, имевшей отношение к рыцарям-тамплиерам, к Великой французской революции, приходу к власти Наполеона Бонапарта и даже – к нашим тайным обществам декабристов. Более того, Орден Башни ставил перед собой цель – ни много, ни мало – освободить человечество из-под власти Бога и помочь людям обрести собственную судьбу. В переписке Орден именовался не иначе как «гнездо Антихриста». Это гнездо давно уже не существует, причём, к его уничтожению каким-то образом причастны мой предок-генерал и граф Толстой. Так следует из старых писем, каковые изъяли при обыске: очевидно, теперь они приобщены к делу Харченко. Следует сказать, Александр Васильевич всегда верил, что наша нынешняя цивилизация – не первая на Земле, а до неё существовала как минимум ещё одна, весьма высокоразвитая, в числе достижений которой были не только полёты в атмосфере, но и космические путешествия. Та цивилизация не могла исчезнуть бесследно, а раз так, то по планете должны быть разбросаны многочисленные свидетельства её существования. И не только свидетельства, но и знания, намного превосходящие те, что есть у современной науки. Вероятными носителями таких знаний Харченко считал древние тайные общества оккультного толка вроде розенкрейцеров и тамплиеров. Вот почему он ухватился за Орден Башни, случайное обнаружение которого посчитал перстом судьбы. Естественно, мой дядя немедленно задался идеей восстановить Орден, но уже под новым именем – слово «орден» он счёл старомодным…

– А что вы можете показать по поводу сексуальных оргий, которые устраивали члены Братства на даче Глеба Бокия? – грозно спросил толстяк.

Этот вопрос, так же, как и вопрос о Братстве Башни, высказанный ранее, не застал Германа врасплох:

– Я не состоял в Братстве, и ни в чём подобном не участвовал, – твердо сказал он. – Но насколько могу судить, речь идёт о фаллических, и схожих с фаллическими, ритуалах. Такие ритуалы являются неотъемлемой частью любого тайного общества. Они символизируют стремление к свободе, в том числе и к свободе сексуальной. К примеру, в оргиях и гомосексуализме в своё время обвинялись рыцари-тамплиеры, известно также, что оргии практиковались в обществах декабристов…

– Что?!!! – взревел толстяк, брызжа слюной. – Декабристы – гомосексуалисты?!!!

Профессор пожал плечами и не ответил. Он сознательно увёл разговор от первоначального предмета в дебри схоластики. Очень уж не хотелось давать показания относительно собственной сексуальной свободы. А именно – об отношениях с Лилей, которая, будучи замужем за Песцовым, тем не менее, одно время являлась любовницей Германа. Эта связь всегда очень тяготила Крыжановского, выворачивая наизнанку душу, но самостоятельно разорвать её не представлялось возможным – Лиля противилась, заявляя своё обычное: «Я же ведьма, а от ведьмы так просто не уйдёшь». Прекратилось всё лишь тогда, когда Харченко, а вслед за ним и чета Песцовых, перебрались из Ленинграда в Москву. Герман же нарочно остался, ухватившись за предложение Вострикова…

– Дальше можете не продолжать – мы знакомы с материалами по данному делу, – сухо заметил щёголь, который всё это время неспешно прохаживался по допросной, а теперь снова уселся на своё место: чувствовалось, ему тоже не понравилось то, что профессор сказал о декабристах. – Лучше поясните следующее: при всём влиянии, которое на вас имел дядя, как так получилось, что вы оказались единственным из его окружения, отказавшимся вступать в Братство Башни?

– Это из-за воспоминаний, – тихо вздохнув, сказал Герман. – Когда я был ребёнком, отец часто рассказывал на ночь истории о похождениях нашего предка – бравого гвардейца Максима и его боевого товарища Фёдора Толстого, которые едва не вдвоём победили чёрных колдунов из проклятого Ордена. Я часто представлял себя непобедимым фехтовальщиком Максимом, из-за этого даже одно время увлекался фехтованием, воображаемый же Орден ненавидел жгучей ненавистью. В общем, я вырос с этим, и не посчитал возможным изменить идеалам. Пусть идеалам детским, но от того не менее прочным, чем любые другие. К тому же, в память о родителях…

Герман осознавал, что его объяснения звучат совершенно наивно, можно сказать, недопустимо наивно для тридцатипятилетнего профессора и доктора наук, но сказанное представляло собой сущую правду. В этой правде недоставало лишь одной детали – Лили, каковая в Братстве состояла и, несомненно, участвовала во всех ритуалах. Эта, сокрытая от следствия деталь, не менее прочно удерживала Германа от вступления в Братство, нежели приверженность мальчишеским идеалам.

– Понимаю, – мягко сказал щёголь, – и благодарю за откровенность, уважаемый.

– С дядей всё пока ясно, – снова вступил в разговор толстяк. – Теперь перейдём к отцу. Его ведь расстреляли по приговору революционного трибунала, то есть – по приговору Советской власти. Хотелось бы узнать ваше отношение к данному факту.

– Время было такое, гражданин следователь, – бросил Герман давешнюю Бокиевскую фразу, которую, как и прочие ответы, приготовил заранее.

– И всё же! – грозно прошипел толстяк.

– Приговор отцу подписал друг моего дяди и член его Братства Башни Глеб Бокий. Много раз мне хотелось убить этого человека, и возможность такая предоставлялась неоднократно, но что-то останавливало – возможно, не хотелось брать грех на душу. В конце концов, за меня отомстила та самая Советская власть, именем которой вершил свой суд убийца моего отца. Здесь я вижу некую параллель с пресловутым Орденом Башни. Одно поколение моей семьи участвовало в его уничтожении, другое – в восстановлении. Времена меняются, меняются и судьбы поколений…

В ответ на эту тираду Толстяк по-восточному зацокал языком, вероятно, выражая таким манером недоверие к услышанному. Щёголь же в очередной раз удружил Герману, переведя разговор в менее щекотливую плоскость:

– Хорошо, дорогой профессор, оставим Братство Башни. Расскажите теперь о своей работе. И начните со свитков Якова Блюмкина.

Упомянутые свитки на протяжении многих лет служили главным объектом исследований профессора Крыжановского, можно сказать, делом всей его жизни.

И Герман стал рассказывать.

Началась эта история четырнадцать лет назад, в двадцать пятом, когда Бокий и Харченко подготовили экспедицию в Тибет. Пожалуй, правильнее сказать – не подготовили, а выстрадали – чего стоили, к примеру, изнуряющая альпинистская подготовка и изучение тибетского языка – даже вспоминать боязно. Оставалось лишь получить разрешение от наркома иностранных дел Чичерина, но в последний момент всё сорвалось из-за козней Меера Трилиссера – давнего недруга Глеба Бокия. Желая насолить Бокию, Трилиссер убедил Чичерина отказать в проведении заграничной экспедиции, однако, возражений против того, чтобы организовать таковую в пределах СССР не нашлось, и Харченко удалось вначале съездить в Крым, а затем на Алтай. Обе поездки имели одну и ту же цель – поиск следов працивилизаций. Этими новыми изысканиями Александр Васильевич так увлёкся, что на время примирился с невозможностью осуществить давнюю мечту – отправиться в Тибет и отыскать мифическую Шамбалу. Однако подобным образом с неудачей примирились не все – коллега Бокия по работе в ГПУ и один из членов Братства Башни, Яков Блюмкин, заявил, что плевать он хотел на бюрократические препоны и готов двинуться на поиски Шамбалы в одиночку, презрев любые трудности.

Блюмкин слыл личностью по-своему легендарной. Выходец из левых эсеров, человек авантюрного склада, именно он в восемнадцатом году осуществил убийство германского посла графа Мирбаха. Помимо того, Яков имел и иные заслуги перед пролетарской революцией, а также обладал немалыми связями и ещё большими амбициями. Поэты Сергей Есенин, Николай Гумилёв и Осип Мандельштам гордились дружбой с ним, а сам Лев Троцкий причислял этого человека к своему ближнему кругу. Но, как бы там ни было, все знали: Яков – хвастун, каких поискать, соврёт – недорого возьмёт. Поэтому когда он исчез из поля зрения, никто в Братстве не придал этому факту особого значения. Через год Блюмкин вернулся. Вид имел одичалый, но вполне довольный. Изумлённым членам Братства он заявил, что побывал в Тибете, нашёл Шамбалу и даже беседовал с её представителями – потомками древней мудрой цивилизации. В доказательство своих слов Яков предъявил стопку старинных текстов на архаичном тибетском языке, в которых, якобы, содержались некие сакральные знания, в частности – ключ, позволяющий попасть в Шамбалу. Зная Блюмкина, никто бы его тибетской истории верить не стал, кабы не эти свитки, оказавшиеся вполне подлинными.

Блюмкина как отъявленного троцкиста через три года арестовали, при этом не обошлось без погони со стрельбой по улицам Москвы, а чуть позже приговорили к расстрелу. Привезённые же им из Тибета тексты стали для Германа Крыжановского настоящим наваждением. Оказалось, что они не просто написаны на труднодоступном языке, а вдобавок – весьма замысловатым способом зашифрованы. За десять лет титанических усилий учёному удалось расшифровать лишь четверть текста. Тем не менее, это явилось весомым результатом – статья, опубликованная сразу двумя научными журналами, сделала имя Крыжановского весьма известным. Вдобавок, молодёжное издание «Знание-сила» в январе 1937 года поместило весьма хвалебный материал, где результаты Германовой работы именовались не иначе как открытием.

Профессор уже собирался перейти к содержанию расшифрованной части тибетских текстов, но это, очевидно, не интересовало следователей, потому что вопрос толстяка внезапно прервал повествование:

– Не о той ли статье вы говорите, которую потом опубликовали в Германии?

Герман кивнул, хотел пуститься в объяснения, что разрешения на публикацию не давал, следовательно, никак к появлению статьи за границей не причастен, но осёкся, осенённый простой и здравой мыслью: очевидно, эти двое – настоящие гении своего дела. Непостижимо, как легко им удалось подобрать ключик к нему. Без всяких пыток, криков и давления на психику, задавая самые обычные, к слову сказать, весьма умные и точные вопросы, тактично уходя от неприятных для собеседника тем, следователи волшебным образом сумели подвести подоплёку под любое, самое немыслимое, обвинение. Тут тебе, пожалуйста, и отец – махровая контра, и дядя – враг народа, то же самое – Востриков. Добавляем троцкиста Блюмкина, тайное Братство Башни, немецкую разведку и получаем такой «букет», что можно «пришить» организацию Вселенского заговора. А ведь Герман, чёрт возьми, никакой не враг, а обычный гражданин, лояльный к Советской власти и убеждённый патриот своей страны. Более того – предвидя арест, он даже готовился отвечать на вопросы, многие из которых предугадал. Нет, определённо, кавказцы гениальны. Понятно, у них большой опыт работы да и общая удручающая обстановка допроса поспособствовала откровенности арестованного, но только опытом и обстановкой подобный результат не объяснишь – тут нужен великий талант, такой, что, будь эта парочка, к примеру, художниками, наверняка стоила бы в одном ряду с Рафаэлем и Леонардо…

– Хорошо, дорогой профессор, спасибо, что удовлетворили наше любопытство, – вежливо сказал щёголь. – Теперь мы с коллегой можем представиться. Я – Берия, Лаврентий Павлович, а это – товарищ Богдан Кобулов.