4 (16) октября 1812 г.
Калужская губерния.
В неказистой избёнке, что гордо именовалась Главной квартирой русской армии, стояла духота от пышущей жаром печки, но его высокопревосходительство генерал-фельдмаршал Голенищев-Кутузов всё равно зябко кутался в наброшенную на плечи шинель и беспрерывно потирал узловатые артритные пальцы. Главнокомандующий изволил гневаться. Таким командиры не видели его давно.
- Неслыханно, господа! Закушались! Разложились! Потеряли всякий стыд! – Кутузов так перенапряг горло, что пришлось бороться с приступом кашля. Вдоволь похаркав в платок, он обратился к Беннигсену:
- Леонтий Леонтьевич, голубчик, скажите на милость, зачем понадобилось во всеуслышание заверять, будто армия готова к завтрашнему наступлению? Благо, Господь сподобил меня лично проверить сие утверждение. Объехал лагерь – и что же? Отправлялся в войска, а попал в бордель! – на этом слове светлейший попытался сделать ударение, но вышло по-стариковски визгливо. – Да-да, бордель! И нечего воротить нос! Начальники – в отсутствии! Люди – брошены, болтаются пьяные! Не солдаты, а воровская шайка! Спрашиваю – кто такие? Оказывается – ополченцы. О подготовке к выступлению – слыхом не слыхивали! Где командир? Отвечают – в цыганском таборе развлекается! И что вы думаете? Появляется через полчаса сущий аспид с бессовестными гулящими глазами, представляется графом Фёдором Толстым, а от самого водкой разит за версту. Да что там водкой – мятежом! Якобинским переворотом! Где Остерман-Толстой?
Кутузов обвёл единственным глазом горницу и, уцепив среди присутствующих высокого, близоруко щурившегося генерала, обратился к нему, смягчив тон:
- Нечего сказать, Александр Иванович, родственничек ваш хоро-о-ош! Ну, да ничего, я ему семь суток гауптвахты объявил. Пускай посидит. Может, образумится.
- Ваше высокопревосходительство, ополченцы не по моему ведомству. То люди Ермолова, – возразил Остерман-Толстой.
- Вот как? – разыграл удивление главнокомандующий. – А где же дражайший Алексей Петрович? Отчего я его не вижу? Уж не захворал ли, а может, ранен, или того хуже, – Кутузов перекрестился, – убит?
- Ваше высокопревосходительство, – взял слово генерал-квартирмейстер Толь, – диспозиция завтрашнего выступления готовилась в строжайшей тайне. Алексей Петрович не был оповещён…, – генерал замялся.
- И?! – подтолкнул Кутузов.
- И, будучи в неведении, уехал на званый обед. А без него вскрыть пакет с приказом о выступлении не решились, – глядя в пол, тоскливо закончил Толь.
- Вот!!! – шёпотом сказал Кутузов и погрозил пальцем. – Вот то, о чём я говорил!!!
Главнокомандующий покраснел как рак. Казалось, его сейчас хватит удар.
- Приказ о выступлении даже не поступал в войска! Лучшие генералы подают дурной пример! Как прикажете воевать?! Полагаете, вашу нераспорядительность солдаты исправят обычной своей доблестью?! Хотите завалить завтра окрестные поля и леса русскими трупами?!
Кутузов тяжело опустился на табурет, прикрыл глаза и так застыл.
Полковнику Крыжановскому, который, наряду с командирами других гвардейских полков присутствовал на совещании, на миг показалось, что фельдмаршал уснул и вот-вот должен раздаться храп. Но полководец открыл глаза и сказал устало:
- Утреннюю атаку на неаполитанского короля приказываю отложить! Срок выступления переношу на один день. Это время прошу употребить на подготовку войск и доведение их до должного состояния. Все действия согласовать до мелочей. Генералам и офицерам без служебной надобности отлучаться из расположения частей строжайше запрещаю, под страхом трибунала… И сыщите же, наконец, Ермолова!
Генералы пытались возражать – мол, отклад – не в лад. Но Кутузов непреклонно стоял на своём.
Расходились затемно. Все понимали, что учинённый разнос, независимо от того, какие фамилии назывались, в полной мере касается только одного человека – генерала Беннигсена. Именно тот правдами и неправдами добивался от главнокомандующего разрешения на атаку французского авангарда. Кутузов был против, вот и решил выставить крепко нелюбимого им начальника штаба в дурном свете, чтоб в будущем иметь возможность свалить на него вину, ежели исход сражения окажется неудачным.
Финляндский полк этой ночью нёс караул по охране Главной квартиры, поэтому Максим задержался для обхода постов, а когда возвращался, нос к носу столкнулся с Кутузовым. Видимо, военачальник решился покинуть жарко натопленное помещение ради вечернего моциона.
- Иди спать, полковник, – распорядился Кутузов, зевая. – Насладись последней спокойной ночью. Иди-иди, – остановил он попытавшегося возразить Максима, – никакой угрозы для моей особы не существует, гвардейская охрана – это так, для важности.
- Ваше высокопревосходительство, как можно быть уверенным в собственной неуязвимости? Всякое может случиться! – вставил-таки слово Крыжановский.
- Эх, молодо-зелено! Гляди, полковник! – Кутузов сдёрнул с лица чёрную матерчатую повязку, закрывающую правую глазницу. – В семьдесят четвёртом под Алуштой турецкая пуля вошла в левый висок и вышла у правого глаза. Говаривали – не жилец, но я – выжил. Молод был тогда, почитай, лет на пять моложе тебя. Ни в какие чудеса не верил. Исцеление относил к случайности, а не к Божьему промыслу. И Господь, чтоб убедить меня, недостойного, в обратном, – фельдмаршал возвёл оставшееся око к небесам, – проявил особую настойчивость. Видишь шрам на щеке? Случилось это в Очакове по истечении четырнадцати лет после первого ранения. Пуля вошла здесь и вылетела в затылок. Знаешь, что сказал лекарь, который мною занимался? Его слова оказалось мудрено позабыть. Вот они: «Надобно думать, что провидение сохраняет этого человека для чего-нибудь необыкновенного, потому что он исцелился от двух ран, из коих каждая смертельна». С тех пор долгие годы я оставался в неведении относительно предназначения, ради которого высшими силами сохранена сия никчемная жизнь. Даже при Аустерлице, когда в третий раз ранило в лицо, вот он – шрам, не знал я своей судьбы. А потом началось антихристово нашествие. И нынче твёрдо понимаю смысл существования: покуда не изгоню нечисть из пределов Отечества, жизнь моя вне опасности. А после того уж недолго останется… Так что иди, полковник и будь уверен – к особе Главнокомандующего приставлена самая что ни на есть высшая охрана.
Губы невесть по какой причине разоткровенничавшегося военачальника зашептали молитву. Максим стоял и боролся с искушением проявить ответную откровенность и рассказать, что упомянутый антихрист – не абстракция, а реально существующая сила, именующая себя Орденом Башни. Но тут вспомнилось, с каким гневом Кутузов отзывался о виновнике московских похождений – Фёдоре Толстом, и совершенно расхотелось начинать повествование, где пришлось бы упоминать имя арестованного графа.
Когда дверь избы скрипнула, закрываясь за фельдмаршалом, Крыжановский, как и положено отменному служаке, не посмел ослушаться приказа, и отправился спать.
Утро началось с того, с чего и положено начинаться в армии утру, следующему непосредственно после начальственного нагоняя – с муштры.
Максим взял в помощники Леонтия Коренного и занялся необстрелянными солдатами, пришедшими с рекрутским пополнением. Но зарядил сильный дождь, и занятия пришлось прекратить. Полковник, однако, не пожелал оставить подчинённых в покое, а велел, невзирая на непогоду, копать ямы для устройства бань. Может, в его жилах и бродила польская кровь, но обычай русских идти в бой чисто вымытыми Максим чтил твёрдо.
Диспозиция будущего сражения, разработанная Беннигсеном и Толем, предписывала войскам на рассвете внезапно атаковать позиции французов. При этом на правом фланге казачья конница генерала Орлова-Денисова должна была обойти неприятеля и отрезать тому путь к отступлению.
В семь часов вечера корпуса переправились через реку Нару и начали движение с таким расчётом, чтоб к утру поспеть в назначенные для них места. Влажная после дождя земля способствовала скрытному передвижению больших людских масс. Всем было приказано идти в молчании, не стучать ружьями и не курить.
Гвардию Кутузов оставил подле себя – в резерве. Лишь с наступлением темноты он приказал углубиться в лес и там, не зажигая костров, ждать рассвета.
Сам остановился в крошечном домике на краю деревни Гранищево и всю ночь не сомкнул глаз. То неподвижно сидел, нахохлившись, в складном парусиновом кресле, то молился в одиночестве, то выходил наружу и бродил, заговаривая с солдатами и офицерами. К шести часам, когда стало светать, волнение полководца достигло пика.
- Почему они не атакуют? Пора бы уже начаться пальбе!
Подлежащие атаке неприятельские позиции находились всего в двух верстах впереди, и, начнись канонада, её тотчас стало бы слышно. Увы, в округе царила тишина. Изнывающий от нетерпения Кутузов отправил за новостями посыльных. Но прежде, чем те вернулись, началось.
На правом фланге громыхнуло, и посыпалась дробь ружейных выстрелов. С большим опозданием донесся грохот пушек и по центру. Наконец стали приходить известия о ходе сражения.
Первым прискакал казачий урядник от Орлова-Денисова. Выпучив глаза, постоянно сбиваясь на ор, казак доложил, что неприятель совершенно не ждал нападения, пришёл в полное замешательство и, побросав пушки, удирает во все лопатки. Мюрат ранен в руку и спасся лишь благодаря тому, что казаки, прекратив преследование, бросились грабить его лагерь.
- Что же вы, братцы? – укоризненно осведомился Главнокомандующий.
- Дык, вашвысокпревосходительство, у хренцуза столько добра оказалось, что робята не удержались. А там уж пошло-поехало, – урядник смотрел честно и открыто, производя впечатление человека удалого и героического.
- Немедленно передай графу Орлову, чтоб возобновил преследование и кровь из носу отрезал основным силам неприятеля путь к отступлению, – приказал Кутузов.
Казак умчался, оставив после себя стойкое ощущение, будто спешит он не к графу с приказом от главнокомандующего, а к французскому обозу с надеждой, что товарищи оставили, чем поживиться.
Не все новости оказались столь бравурными. Милорадович поздно начал движение и до сей поры ещё не вступал в баталию. Часть корпуса Остермана-Толстого заблудилась в ночном лесу, из-за чего тоже не поспела к сроку. Такая задержка позволила французам наскоро подготовиться к нападению, и лишь только на опушке леса показались русские колонны, по ним ударили пушки. Наши батареи, превосходя числом неприятельские, подавили их огонь. Но от прямого попадания ядра погиб командир второго корпуса генерал Карл Фёдорович Багговут. Практически везде супостат отступал, но отдельные его части оказывали ожесточённое сопротивление. Особенно яростно дрались поляки Понятовского.
Услыхав знакомое имя, Крыжановский воспылал надеждой на возможную встречу с генералом. А вдруг Главнокомандующий решит бросить на поляков гвардию? Но Кутузов решил иначе.
- Ах, ты ж, пропасть! – запричитал старый фельдмаршал, как только разрозненные сведения позволили составить общую картину. – Всё, как я и полагал – славно задумано, да худо сработано. Внезапность, на которую делался расчёт, потеряна. Теперь неприятель непременно постарается перегруппироваться и устроить нам бойню. Во всём виноват этот рыжий Беннигсен! Немедленно прекратить атаку и отозвать войска. На сегодня войны довольно.
Ординарцы вскочили на коней и помчались доносить до адресатов приказ Главнокомандующего.
- Милорадовича ко мне пришлите! – крикнул им вслед Кутузов тоном, не предвещавшим генералу ничего хорошего. – Отправляюсь в бывший лагерь неаполитанского короля. Пускай туда жалует.
Неприятельский лагерь являл собой картину полнейшего разорения. Казаки поживились на славу. Что не забрали, то побили и растерзали. Иррегулярное войско – каков с них спрос! Тем не менее, кое-что осталось нетронутым – к примеру, съестные припасы на кухне его величества. Большая палатка Мюрата лежала пустая, опрокинутая и истоптанная лошадьми. Но рядом, возле медного котла, на вощёной бумаге кто-то разложил дюжину свежих лягушек, две ободранные кошачьи тушки и конскую ногу с копытом. Первым указанные ингредиенты обнаружил любопытный Илья Курволяйнен. И тут же громко завозмущался:
- Вот же, морды басурманские! Ничем не брезгуют! Не ровён час, мертвяков жрать начнут! А там уж и до живых недалеко! Дайся только им в плен – мигом попадёшь как кур в ощип!
Максим, конечно, знал, что французские кулинары – весьма смелые экспериментаторы. Но отчего-то не верилось, что кошатина – подходящее блюдо для королевского стола. Сопровождавшие полковника штаб-офицеры дружно шутили по поводу увиденного.
Кутузов тем временем обнаружил куда больший повод для негодования, нежели странные изыски неприятельских поваров. Главнокомандующий стоял невдалеке от финляндцев, и, глядя снизу вверх, неприязненно беседовал с восседающим на великолепной лошади франтоватым Милорадовичем.
- Ах, Михаил Андреевич, голубчик вы мой! Правильно сделали, что не стали нападать на приятеля своего Мюрата. Он -то позволил нам невозбранно уйти из Москвы, отчего же нынче не проявить ответную любезность? Похвально! Похвально!
Во время этой тирады лицо Милорадовича последовательно меняло цвет, по странной случайности повторяя окраску щегольского шарфа, повязанного вокруг шеи. Генерал вначале покраснел, затем позеленел и, в конце концов, достиг восхитительного померанцевого оттенка.
- А вот и главный виновник сегодняшнего триумфа, – радостно вскричал Кутузов, издали приметив скачущего к ним Беннигсена.
Подъехавший генерал искривил рот в улыбке и жёлчно осведомился – отчего остановлено наступление?
- Помилуйте, Леонтий Леонтьевич. Я посчитал невозможным допустить какое-либо отклонение от вашей блестяще задуманной диспозиции. Судите сами: изначально всё пошло не так: атака в центре и на левом фланге запоздала. На правом фланге обходной манёвр не удался. Француз, правда, сегодня ведёт себя отменно, послушно впадает в панику и разбегается. Но дальнейшее развитие событий непредсказуемо. Потому полагаю верным остановиться на достигнутом, каковое трактую не иначе, как викторию. Уверен, Государь вас наградит.
Только сейчас Кутузов заметил, что у начальника Главного штаба по ноге струится кровь. Тотчас были созваны лекари, которые, несмотря на сопротивление, уложили Беннигсена в носилки.
Кто-то несмело тронул Максима за рукав, заставив отвлечься от генеральской беседы. Перед ним стояла кричаще одетая девушка, с искажённым от страха лицом.
- Господин офицер, – обратилась она по-французски, – можем ли мы просить об одолжении?
«Мы?» – Максим огляделся. Подле пёстрой палатки сгрудилась небольшая группа женщин. Они опасливо косились на солдат, что во множестве сновали поблизости, но, будучи занятыми добычей трофеев, пока не обращали на женщин внимания.
- О, куртизанки! Надо полагать, французики весело проводили время, – развязно объявил Жерве, но осёкся, лишь только полковой командир посмотрел в его сторону.
- Что вам угодно, сударыня? – осведомился Максим.
- Скажите правду, какая судьба нас ожидает? – в глазах бедняжки блеснули слёзы.
- Вас накормят, – полковник учтиво поклонился и кивнул офицерам, чтоб те позаботились о дамах.
В Тарутино армия возвращалась под барабанный бой. Потери убитыми составили не более 200 человек. Французы потеряли вдесятеро больше. Удалось захватить 36 пушек, множество пленных и трофеев. Глаза новобранцев горели радостью – нет ничего более благотворного для морального духа, чем вид бегущего неприятеля.
Утром, прихватив бутылку вина и кое-что из съестного, Максим отправился на гауптвахту – проведать Толстого. Узилищем тому служил пустой дровяной сарай. Дверь запоров не имела. Кроме совести, иной охраны дворянину не полагалось.
Фёдор «томился за решёткой» со свойственным ему азартом. Перед графом на колоде восседал обнажённый человек, чьё естество прикрывали лишь польская рогатувка да пышные усы. Этого усача Толстой с оттягом щёлкал по носу игральными картами, сопровождая действо французским счётом. Увидав Максима, граф немедленно прекратил экзекуцию и с криком: «Сher ami, veuillez agréer mes sincères salutations!», полез обниматься.
- Максимус, ты как всегда спасаешь меня от скуки! Ну, не томи, рассказывай – чем закончилось сражение!
- Мы незнакомы с сим господином.
- Pardonnez-moi cet oubli!- хлопнул себя по лбу Американец и принялся исправлять оплошность.
Усатый оказался польским перебежчиком – подхорунжим Жванеком. Ещё накануне сражения он явился к русским и пообещал помочь захватить в плен самого Мюрата. Жванеку не поверили и, не зная, что делать с ним дальше (с одной стороны – не пленный, а с другой – уж не шпион ли?) определили на гауптвахту под присмотр к Американцу. Вот они вдвоём и коротали время за картами.
- Хороший человек – пан Жванек, да игрок никудышный, – отрекомендовал перебежчика Толстой. – Я у него одежду уже три раза выигрывал, да назад возвращал, чтоб было, на что снова играть.
- Держи, пан, – в четвёртый раз отдавая выигрыш, заявил граф. – Только не обессудь – кисет себе оставлю. Такая жалость, потерял где-то картуз с табаком. Когда в таборе на поляне сидели – был, а потом хватился – нет картуза.
Поляк с достоинством оделся и обратился по-русски:
- Пусть ясновельможный пан Крыжановский не думает, что Гжегож Жванек есть предатель. Гжегож Жванек шёл воевать за Речь Посполиту и за Господа. У нас многие думали, Бонапарт восстановит польское государство. Но Император обманул ожидания. Ради чего осталось воевать? Господь – на стороне русского Государя. За Бонапарта – только дьявол.
- Это он про Орден Башни, – объяснил Толстой.
- Страшные люди! – подтвердил Жванек шёпотом.
- А почему в Ордене так много поляков? – поинтересовался Максим.
- То есть традиция. Где-то в Польше стоит страшный Красный замок, и в нём обитает дьявол. Охраняют замок всегда только поляки. Так сказывал пан Зборовский. О, тот пан любил поговорить, пока был жив! Потом его выловили в реке.
- Хватит про Орден, панове! – остановил беседу Толстой. – Ты, Максимус, обещал рассказать о сражении. Кроме того, не мешало бы подкрепить силы добрым глотком вина.
Пока узники отдавали дань вину и закускам, полковник в мажорных тонах рассказал о замечательной победе русских и позорном бегстве неприятеля.
- Всё-таки, я оказался прав! – прокомментировал повествование Американец. – Эх, не приемлют люди правды! Даже самые выдающиеся люди!
- О чём это ты? – не понял Максим.
- Получается, Главнокомандующий меня на hauptwache за правду упрятал. За истинную правду! – Фёдор возмущённо надул губы – Когда он напустился, мол, ополченцы – ужасны видом, я и ответил: раз сам «Великий дедушка» сих бравых людей устрашился, то неприятель побежит и подавно, и ведь не соврал же!