30 сентября (12) октября 1812 г.

Старая Калужская дорога.

Больше в сёлах Максим с Фёдором решили не показываться - объезжали их десятой дорогой. Это увеличивало путь, зато хранило от случайностей. Под вечер встали биваком.

Небо выстрелило первыми звездами. Скудный рассеянный свет молодой луны навевал дрёму. Тихо было вокруг, лишь лес один шумел: верхушки деревьев колотились друг о дружку, осыпая листву. У самой земли её подхватывал и шуршащим скопищем носил, кружа, шалый ветер. Опускающаяся тьма не мешала свободно дышать. Начинающего засыпать Толстого более не волновала необходимость проникновения в захваченную неприятелем первопрестольную столицу. Пропала и дорога, таящая неведомые опасности. Во всем мире остались лишь казённо пахнущее армейское одеяло, уютный костерок, мерным потрескиванием отсчитывающий последние минуты сумерек, да звёздное небо. Граф вобрал его счастливым взором, и со сладостным вздохом позволил себе провалиться в забытье.

Его безмятежному взору предстала величественная картина: прекрасная птица-ночь неслась по небу, широко раскинув крылья, горящие мириадами искр. Далекие, далекие солнца Коперника, что были теми искрами, двигались по тропе, неведомой никому чужому. Ничтожная фигурка Фёдора меньше всего была уместна в высоких чертогах. Чёрная птица, возмущённая присутствием человека, попыталась поглотить пришлого. Но не тут-то было: он упёрся руками и ногами, не давая клюву захлопнуться. Человек дрожал, извивался от напряжения, но борьбу постепенно выигрывал. Птица клекотала и мотала головой. Звезды мелькали, заливая исполинские тулово и крылья.

Гигантская птица парила над пустотой, именуемой Вселенной, в которой рождались и умирали люди. По их мрачным фигурам время от времени пробегала искра. Короткая вспышка всколыхивала тень и пропадала. Толстой насчитал одиннадцать человеческих фигур.

Птица летела дальше.

Фёдор осторожно перетек с клюва на затылок. Цепко ухватившись за светящиеся перья, он выглянул вперед. Там разминался от долгого неподвижного стояния великан в тунике, чью талию перетягивал пояс, мерцающий гроздьями звёздных изумрудов. К ногам колосса, обутым в крылатые сандалии, жался могучий рыжий пёс с телом, подобным львиному, но человечьей головой. Толстой, заворожённый драгоценным сиянием изумрудов, потянулся к ним, однако, убоявшись грозного стража, одёрнул руку. Пёс же не зарычал, а отчего-то улыбнулся. И в той улыбке содержалась такая жгучая тайна, что Фёдору захотелось соприкоснуться с нею, а не лететь дальше. Он оставил птичий затылок и полетел вниз, проваливаясь сквозь небосвод. Воды Эридан сомкнулись над головой. Плавать граф не умел и начал тонуть. Но тут послышался лязг, и понеслась к утопающему боевая колесница, запряженная огнедышащими скакунами. Чья-то мощная рука, закованная в латы, больно ухватила за волосы и повлекла прочь из воды. Спасённый граф пожелал устроиться подле возницы и предаться покою. Но не тут-то было: места в колеснице хватало лишь для одного. Тогда граф полетел рядом.

Нет ничего странного в том, что человек свободно летает во сне. Странно, когда проплывающая внизу земля до самого горизонта затянута в зеленое сукно, да еще стоит вверх тормашками. Хотя тотчас оказалось, что это не земля тормашками вверх, а он, граф, подвешен за ногу.

Фёдор стал злиться на то, что не получалось освободиться от пут, и за то, что чувствовал, как приливает кровь к голове… За то, что сон постепенно переставал быть сном.

- Отпустите меня! – свирепо прогнусавил граф. – Клянусь честью, лучше будет меня отпустить! И тогда, быть может, я не пристрелю вас как собак, а дам шанс оборониться!

Тишина. Гнетущая тишина кругом. Ничто не напоминает о жизни – все будто умерло, задохнулось. Но вот сумрачная даль породила смутный силуэт в ниспадающей одежде, который взял в руку зажженный фонарь и двинулся к графу. Приблизившись, неясный человек сотворил бессовестную штуку: широко размахнувшись, метнул фонарь в Толстого. На лету фонарь превратился в рдеющую комету. Немыслимо изогнувшись, граф увернулся от напасти. Зелёная земля пошла волнами от разочарованного стона безликого штукаря.

Комета вновь ринулась к Толстому. Тот встретил хвостатую бестию отборной бранью. Комета завертелась волчком и сгинула. Граф заорал от радости, но тут же умолк, увидев метателя комет прямо перед собой. Тот молча смотрел на Фёдора из-под капюшона. А потом, вдоволь наглядевшись, но, так и не издав ни звука, отошел в сторону и пропал.

Из-за горизонта вынырнула алая тень – она мчалась, будто за ней гонится черт. Вблизи тень сама оказалась чертом, вернее, чертёнком – чумазым мальчонкой в яркой, но грязноватой одежонке. Чёрные глаза, выдающийся нос, задорные рожки и кудрявые волосы. Словом, сущий бесёнок или некто, ряженый под такового. Малец взрыл землю перед подвешенным графом и заплясал камаринского. Метнулся, подпрыгнул, рванул путы так, что Фёдору обожгло лодыжку, и верёвки разлетелись. Американец рухнул на зелёное сукно и расшиб спину. Хотел, было, вскочить на ноги, но почувствовал на плечах горячую хватку. Его подняли в воздух и опять перевернули, стали трясти – из загашников Толстого вылетели пара припрятанных тузов, форма для отливки пуль, табакерка-картуз и потрепанная облигация. Затем демонёнок отшвырнул графа, с восторженным воплем вспрыгнул сверху и давай понукать: «Пошла, родимая! Но-о-о! Но-о-о!» Ответная ругань Американца смутила небо.

Золотой росчерк прошил свинцовые облака и, прямиком попав в мелкого беса, отбросил его от графа. Снова зыбью пошло зеленое сукно. Тщившегося подняться Фёдора опрокинуло, и он повторно прочувствовал хребтом твердь. Вдали послышался хрип загнанных лошадей, удары колесных обручей по валунам и чей-то вопль.

А ряженый человечек выплясывал вокруг и, то и дело подскакивая к графу, хохотал в лицо. Затем вдруг завис в воздухе, перевернулся вверх тормашками и схватил за грудки: «Куда смотришь, чужак! Предупреждали же, чтобы не пялился!» Ухватив за бакенбарды, он принялся кружить Толстого. Американец размахнулся и, что было духу, саданул по глумливой рожице. Та умылась кровью, и руки выпустили Толстого – граф удовлётворённо проехался по неспокойному зелёному сукну, будто козырная карта, побившая фоску. Наверху дохнуло лёгким ветерком и зазвенело хрусталём:

- Гроссмейстер, играйте честно! Это сдано не вам!

- Посмотрим, – сказал, отступая, давешний метатель комет, – посмотрим!

Отвратительный мальчишка стал проваливаться в грунт. Тот поглотил поганца, рыгнул сыто и утих. Всё эфемерное, наконец, уходило, и мир вновь обретал опору.

Лёгкий ночной морозец, что прохватил мокрую от пота одежду, быстро привёл Толстого в чувство. Сизый парок от участившегося хриплого дыхания завесил от взора звёзды, с которых граф только что воротился.

- Что, приснился кошмар? – пытливо спросил немногим ранее проснувшийся Максим.

- Кошмар, говоришь? – Толстой усмехнулся. – Да нет, больше похоже на бред безумца. Столько всего привиделось, что впору убояться дома скорби. Только ты не проси рассказывать. Всё равно не смогу передать смысла, хоть я рассказчик и неплохой.

Продолжив путь, компаньоны вскоре увидали во тьме жёлтый огонёк. То светилось окно кордегардии на французской сторожевой заставе. Караульный, по виду обычный армеут, спокойно дремал, облокотившись о полосатый шлагбаум, умудряясь при этом не выпускать из рук длинного ружья с примкнутым штыком.

Фёдор подъехал вплотную и, развернув лошадь, вознамерился пнуть часового ногой. Но Максим жестом остановил графа и громко прочистил горло.

- Стой! Кто идёт? – голос француза сорвался на петушиный крик.

- Спиш-ш-шь, опозоренный сын волчицы?! – грозно зашипел на него полковник. – Благодари судьбу, что мы не казаки, а то уже извивался бы на пике, словно таракан на булавке. Ничего, сейчас вызовем из караулки сержанта, он тебе живо объяснит, чем кошмарная явь отличается от сладкого сна на посту.

Часовой съежился и прошептал:

- Не губите, добрые господа, весь день без еды, вот и сморило от слабости…

- Весь день, говоришь? – показательно смягчил тон Максим, а затем, порывшись в седельной сумке, вынул увесистое кольцо свиной колбасы. Раздумчиво, словно, не замечая алчно горящих глаз француза, покачал груз в руке и лениво уронил вниз. До земли колбаса не долетела, и русские тут же услыхали звериное чавканье.

- Эй, малый! – хохотнул Толстой. – Ты прежде дай проехать, а угощаться будешь позже.

Шлагбаум взлетел вверх так, что чуть не вылетел из пазов, подорожные минули заставу надменно, как и подобает победителям, постовой же козырнул на прощание. На миг в глазах солдата мелькнула благодарность, а потом всем его вниманием завладела упоительно вкусная, влекущая чесночным ароматом снедь.

- Послушай, Максимус, – лишь только застава скрылась из виду, фамильярно обратился к спутнику Фёдор, – а много ли ещё колбасы осталось?

- Что, тоже аппетит разыгрался, друг…Теодорус?

- Да нет, я иное подумал. Может, следовало вместо смертоносного оружия побольше запастись колбасой и прочей провизией. Глядишь, всю французскую армию бы одолели, – высказав это соображение, Толстой замолчал, но вдруг хлопнул себя по ляжке:

- Слушай, Максимус, всё не идёт из головы тот сон. Вроде уже и позабыл, что там привиделось, но осталось странное ощущение, будто сон - вещий! Да нет же, глупости, чур меня! Ранее уже случалось похожее дело. Помню, довелось на Алеутских островах гостить у добрейшего племени индейцев-калошей. Раз закончился у меня табачок, ну, я и позаимствовал толику у местного шамана. Кто ж его знал, что он туда ядовитых грибов добавляет. Лишь закурил я ядрёной смеси, как тут же привиделось чудно е. Да такое яркое, такое радостное… Правда, потом желудок наизнанку вывернуло и долго рвало жёлтой слизью. О-о! Кажется, понимаю, в чём причина нынешнего курьёзного сна! Я ведь перед отъездом купил у хозяина «Драгуна» флягу горькой настойки. А в дороге опустошил её до донца. Видимо в настойке была отрава. Как вернусь, первым делом отхлещу прощелыгу-трактирщика плетью.

- Не загадывай наперёд. Столько с тобой разного может приключиться, что кабатчик пока может спать спокойно, – вздохнул Крыжановский.

- Твоя правда, Максимушка, загадывать наперёд – зряшное дело. Я ведь приехал в Тарутино, собираясь вступить в отряд моего доброго друга Дениса Давыдова. Того в лагере не оказалось, вот я и зашёл в трактир мерзавца-отравителя, чтоб в картишки перекинуться. А далее – вон как вышло… И еду нынче пленником честного слова подле тебя, направляясь прямиком в неизведанное грядущее.

- Это который же Давыдов? Не гусарский ли подполковник, знакомый мне по Финляндии как славный и смелый малый? Тот, что в нынешнюю кампанию придумал поднять мужиков против французов?

- Он самый! Поверь, нет на свете другого, столь же достойного человека! А какие стихи пишет! Вот, послушай, к примеру, что Денис сочинил обо мне в прошлом году:

- О чём это? У тебя, Фёдор, что-то вышло с Дризеном из морского кадетского корпуса? – поинтересовался, зевая, Максим.

- Расскажу как-нибудь в другой раз, в более уместной обстановке. Нынче же сия чарующая ночь располагает к предметам исключительно лирическим. Как тебе такое? – Американец встал в стременах и заорал во всю глотку:

- Поправь, граф, но сдается, что мы больше не одни! – перейдя, также, на французский, негромко сказал Максим.

- Доброй ночи, господа! – от ближайшей рощицы на дорогу выезжали всадники, числом в чёртову дюжину. Хвостатые драгунские каски, кавалерийские карабины и иное бряцающее железо, какового не разглядеть в темноте, явно указывали на то, что компания подобралась весьма серьёзная. Четвёрка впереди – определённо офицеры, остальные – солдаты.

«Скверно, очень скверно, – подумал Максим, – этих за колбасу не купишь, а случись заварушка, пожалуй, легко не одолеешь». Толстой же предпочел не размышлять. Совершенно развязным тоном он потребовал от французов назвать пароль.

- Ранее для истых патриотов старой доброй Франции, паролем был девиз «Да здравствует король!», но вот уже почти два десятка лет минуло с той поры, как лишились права на жизнь не только девиз, но и его монархическое величество, – с трагичным спокойствием ответил немолодой драгун, что прежде желал доброй ночи.

- Пусть будет так, – в тон сказал Толстой. И хоть мы с …э-э-э… гражданином не разделяем роялистских убеждений, но, по крайней мере, теперь есть ясность, что перед нами – не вражеские лазутчики, а товарищи по оружию.

- Что будем делать? – спросил он шёпотом у полковника.

- Импровизировать, – ответил Максим, – наши и их жизни нынче расположились на кончике твоего языка.

- Вполне согласен, – удовлетворенно оскалился Толстой.

- Господа! – крикнул он встречным. – Не знаю ваших имен, но искренне верю в вашу, господа, понятливость! Ибо мы возвращаемся из весьма важной поездки, цель которой не имеем права открыть никому, кроме пославшего нас.

Блеф графа удался как нельзя лучше. Французы приняли их с Максимом за своих и наперебой принялись представляться.

Седой драгун, что первым вступил в разговор, отрекомендовался Николя Трюбле. Следом назвался ладный, среднего роста, с приятным лицом: – Франсуа Аруа де Тер. Третий офицер попросил звать его Редан. Подполковник Кериак, – представился четвёртый.

Крыжановский обвел названых пытливым взглядом. Французы явно ожидали ответных рекомендаций.

- Мое имя Аскольд, – обезоруживающе улыбнулся Толстой. Вернее при свете дня улыбка, может, и смотрелась бы не оскалом, а именно улыбкой – но здесь, на ночном тракте – увы и ах!

- Аскольд Распутный, а это мой компаньон – Дир Гордый!

- Господа, – кашлянул тот, что назвался Аруа де Тер. – Кажется ли вам уместным скрывать имена, коль мы назвались?

- Погоди, Франсуа, – прервал Кериак, и Редан шумно поддержал последнего. – Я, как будто, догадываюсь о причинах скрытности этих господ!

- Не ослышался ли я, – обратился Кериак к Толстому, то есть к Аскольду Распутному. – Вы назвали спутника компаньоном? Значит ли это, что вами движет вендетта?

- Совершенно верно, сударь, – наконец подал голос Крыжановский. Сарказма в голосе Максима хватило бы, чтоб взбеленить столетних туров, – у нас именно то, что вы назвали вендеттой!

Французы, однако, сарказма не распознали или не придали ему значения.

- Тогда всё разъясняется, – кивнул Кериак, – Справедливости ради скажу, что из нас тоже лишь двое назвались своими истинными именами!

- Я заметил, – сказал Фёдор.

- Да?

- Конечно! И поверьте, высоко оценил вашу деликатность. Наверняка, услышав как некто, глухой ночью, посреди чужой и холодной страны декламирует бессмертного Расина, вы решили сделать этому неизвестному соотечественнику приятное, назвавшись именами, звучащими усладой для любого истинного ценителя поэзии.

Аруа де Тер и Николя Трюбле учтиво поклонились Толстому. А тот весело глянул на Максима и коротким жестом очень удачно изобразил, как голодный армеут алчно поглощает колбасу.

- Ваша невероятная догадливость, господин Аскольд, должно быть, открыла и причину, побудившую моих друзей надеть личину? – спросил Кериак.

- Могу лишь предположить, что один у другого потребовал сатисфакции, – подумав лишь мгновение, сказал Толстой.

- И вы пожелали удалиться из города, – подхватил Крыжановский, – чтоб уйти из-под надзора «маленького капрала»!

- Который лишился последнего ума! – плюнул на землю Кериак.

- Ого! – подумал Максим, – а я ведь молодчина, раз сумел угадать настроение лягушатников. Однако дела их императора действительно плохи, ежели в армии не скрывают подобных настроений.

- Который был победителем и отцом своим подданных! – невесело поддержал товарища Редан.

- Вы хотели сказать, кто принудил французов быть счастливыми! – бросил совершенно невинную фразу Толстой. Драгуны встретили эти слова возгласами одобрения.

Максим, не имевший привычки гоняться за литературными новинками, совершенно не уловил тонкой словесной дуэли, произошедшей между завсегдатаями Елисейских полей и Толстым. Впрочем, как и все остальные дуэли с участием графа, нынешняя закончилась его полной победой.

Со свойственной беспардонностью, Толстой тут же воспользовался плодами достигнутой победы:

- Боюсь показаться бестактным, друзья мои, но всё же, позвольте осведомиться – в чём суть разногласий, толкнувших вас к… смертельной вражде?

Американец чуть не сказал «к барьеру», чем, несомненно, вызвал бы подозрения у французов. Ведь их обычаи, в отличие от русских, диктовали поединки с использованием холодного оружия.

- Этот твердолобый не желает меня слушать! – легко признал право Фёдора задавать подобные вопросы Трюбле.

- Я – сам хозяин собственной судьбы, а ты – глупец, – мгновенно среагировал де Тер.

Американец переводил взгляд с одного на другого:

- Мне думается, ваши тезки были миролюбивее, и несколько…

- Но они не были братьями, – хохотнул Редан, однако закашлялся под взглядами спутников. Редан выглядел младшим в компании и, несомненно, находился под влиянием остальных.

- Прошу простить, господа, – извинился граф. – Мы стали невольными свидетелями чужой драмы и, видимо, не имеем права злоупотреблять столь щедрым терпением. Разрешите откланяться.

Однако Крыжановский, справедливо рассудивший, что легковерные драгуны при своём возвращении в Москву могут послужить идеальной ширмой для их с графом предприятия, принялся напрашиваться в присутствующие на дуэли, объясняя подобный интерес любовью к фехтованию. Неподдельная искренность слов Максима в данном случае сделала с возражениями французов то же, что делает атака мастера шпаги с защитой новичка. И вскоре дуэлянты русские, присоединившись к дуэлянтам французским, неспешно двинулись к чахлой рощице, где нёс свои невеликие воды Сухой ручей. Именно это место определили секунданты для поединка между братьями.

- Разве это видано, чтоб кровные братья устраивали между собой дуэли, – размышлял Толстой.

Словно прочитав его мысли, Аруа де Тер воскликнул:

- Мы будет рубиться насмерть, господа! Слово чести!

- Пусть меня заберёт дьявол, – глухо отозвался Трюмбле, – если я пощажу этого худшего из сыновей лучшей на свете матери!