Большой палец правой руки впивается в лак, покрывающий спинку скамейки передо мной. Я ковыряю ее так сильно, что куски ДСП вонзаются в мясо под ногтем. Палец саднит и слегка кровоточит.

Резко провожу ногтем снизу вверх и слева направо.

Потом сверху вниз слева направо.

Потом снизу вверх справа налево.

Надо пересечь первую линию.

В какой-то момент становится невыносимо больно – ноготь цепляется за вбитый в лавочку гвоздь.

Боль пронизывает всю руку. Кажется, я слышу, как в мозге кричат и перегорают нейроны. Из-под ногтя хлещет кровь. Несколько ярко-алых капель падают на джинсы.

Провожу пальцем слева направо, стараясь провести линию параллельно полу.

Резко провожу ногтем против часовой стрелки, рисуя неровный круг. На кроссовку падает стружка. На пол падают кровавые капли.

Я высасываю из-под ногтя кусочки дерева и смотрю на криво выцарапанный и смоченный кровью символ анархии. Я чувствую сладковатый привкус крови во рту, и мне очень хочется, чтобы резкая боль не проходила. Потому что, когда она пройдет, будет сложно отвлекаться от монотонного бормотания судьи.

Судью зовут Иван Сергеевич Одинцов. Ему сорок, женат, двое детей, трехкомнатная квартира на Фрунзенской в сталинской высотке. Третий подъезд, предпоследний этаж, металлическая дверь. В подъезде часто толпится всякий молодняк и ночуют бездомные – домофон все время ломается.

Точнее, его ломают.

Еще точнее, его ломаю я.

Я делаю это, чтобы в любой момент суметь попасть в подъезд судьи.

Судья Одинцов покупает еду в «Азбуке вкуса», редко моет машину – старенький «Форд Фокус» синего цвета. Изменяет жене со своей однокурсницей, ведет секретную страничку «ВКонтакте». Ничего криминального. Фотографии с дачи, рыбалки, охоты.

Дача судьи в Полушкино – пара часов на электричке с Белорусского вокзала. Столько же по Минскому шоссе. Одинцов гоняет туда каждые выходные. Я видел его дачу. Скромный домик, сигнализации нет. В одном месте забор из рабицы незаметно отходит от столбика.

Кто-то его подрезал так, чтобы можно было попасть на участок.

Этот кто-то – я. Я сделал это для того, чтобы пролезть на участок незамеченным. Я даже смогу вскрыть дверь в дом. Я пробовал.

Судья Одинцов мало что обо мне знает. Для него я всего лишь парень, который ходит на суды по резонансному делу ячейки анархистов. Сегодня Одинцов будет оглашать им обвинительный приговор. Сомнений в том, что он будет обвинительным, нет, а значит, этим вечером я должен буду убить Одинцова.

Я давно к этому готовлюсь.

Я знаю все, что должен буду делать, до мелочей.

И все же сейчас я не хочу смотреть на судью.

Я боюсь, что не смогу его убить.

Убить судью я хочу ради парней, которые сидят в клетке. Их четверо. Им грозят большие сроки. Все, что судья говорит про оружие, убийства, подготовку терактов и экстремистское сообщество, – чистая правда.

Парни в клетке – действительно анархисты. Они действительно раздобыли стволы и действительно собирались убивать ментов на улицах, пока хватит сил и патронов. Я это знаю, потому что должен это все проделывать вместе с ними. Они тоже знают, что я должен проделать это все вместе с ними. А вот следователи и прокуроры не знают обо мне ничего.

…За оружие отвечал Борян. Как только в Украине полыхнула война, Борян сразу поехал туда. Он умудрился повоевать за обе стороны, наладить какие-то контакты в ополчении Луганска и переправить в Москву пять пистолетов.

Один для себя.

Второй для Сереги – нашего идеолога, тихого тридцатилетнего парня, который всю свою жизнь просидел в пыльных библиотеках и книжных магазинах, пытаясь всеми силами найти аргументы против любых насильственных действий. Кажется, Россия в этом смысле сломала Серегу. Он не нашел ни одного способа мирным путем приблизить анархию. Теперь он сидит на скамье подсудимых.

Больше всего я уважаю Серегу за то, что он всегда был последовательным человеком. Еще до того, как предложить нам всем встать на тропу городской партизанской войны, Серега съездил в Питер и прямо на улице грохнул курсанта академии МВД.

Зарезал ублюдка кухонным ножом.

Несмотря на резонанс и ситуационистский подход, Сереге повезло – это дело долго не могли раскрыть.

Идея Сереги была в том, чтобы расшатать в стране политическую ситуацию перед Седьмым ноября. Серега очень любил всякие банальные исторические параллели.

Он говорил, что надо апеллировать к коллективной памяти.

Он говорил, что надо эксплуатировать исторические символы.

Анархисты, нацисты, большевики – народ не понимает разницы, рассуждал Серега.

Он говорил, что народ надо научить.

Он даже напечатал листовки. В них он восторженно объяснял, что большевики-революционеры и анархисты-революционеры не так уж сильно и отличаются друг от друга. Он объяснял, что революция – это что-то вроде особенного состояния сознания человека. «Революционер – человек обреченный», и вот это вот все.

Серега много раз описывал мне, как все будет: 2017 год, сто лет Октябрьской революции. Ментов и чиновников убивают на улицах. Отличный отклик в медиа. У нас сотни сторонников! Баррикады на центральных улицах крупных городов, отделы полиции захвачены, воинские части бунтуют. Озверевшие толпы людей освобождают политических заключенных из следственных изоляторов, на Красной площади проходит грандиозный митинг, собравшиеся требуют суда над президентом, а Серега выступает перед ними с Мавзолея и зачитывает любимые отрывки из Кропоткина. В левой руке он держит томик «Хлеба и воли», в правой сжимает свой пистолет.

Третий пистолет предназначался Мише. Мише двадцать. Когда за парнями пришли, Миша успел свалить в Финляндию. Жил нелегалом и толкал транки. Он все-таки попался местным ментам. Финны, узнав, что Миша в международном розыске, просто выслали его в Россию.

Четвертый пистолет – это пистолет Яна. Красавчику Яну двадцать восемь. Он спортсмен, с отличием окончил «Вышку». Ян – единственный, кто успел применить оружие по назначению, и теперь ему грозит пожизненное. Когда за ним пришли, он стал отстреливаться. Не то чтобы он был удачным стрелком, но пуля как-то совсем нехорошо срикошетила в одного из спецназовцев. Он умер в больнице.

На суде Ян пытался доказать, что это было непредумышленное убийство.

Как же.

К нему пришли первому, я думаю, что его кто-то сдал. Благодаря пистолету Яна вышли на Боряна. Оказывается, все пистолеты, которые продавали луганские вояки, были на учете у ментов.

Официально сообщалось, что Боряна арестовали на территории ЛНР. Чушь, конечно. Я знаю, что его взяли в Москве, а уже потом перевезли в непризнанную республику. Что с ним делали в подвалах ЛНР, я не знаю. Борян стал дурачком. И, очевидно, рассказал все или почти все. Взять остальных было делом техники. Их и взяли. Всех, кроме меня. Я не знаю, почему так вышло.

Последний раз мы говорили с Боряном, когда он отдавал мне мой пистолет. Пятый пистолет. Этот пистолет лежит в моей съемной однушке на «Нагорной». Я его спрятал за трехлитровыми банками с соленьями на антресоли. Следователи до сих пор ищут пистолет и его владельца. Они знают, что им владеет некое неустановленное лицо. Что неустановленное лицо будет делать с пистолетом, следователи не знают.

Неустановленное лицо стоит в зале суда и слушает приговор. Неустановленное лицо готовится убить судью Одинцова. У неустановленного лица слегка сорван ноготь на большом пальце, из-за чего палец кровоточит. Кровь неустановленного лица капает на линолеум в зале суда.

Я смотрю на Яна, Мишу, Боряна, Серегу. Я думаю, что до сих пор не могу объяснить Яну, почему его девушка не ходила в суд.

Из-за ареста Таня была подавлена и просила меня проводить с ней время. Ходить гулять, обедать, все такое. Мы гуляли обычно в моем районе. Ничего живописного, но я не любил далеко уходить от дома.

О деле ребят Таня говорить не хотела, поэтому мы просто молчали. В один из таких вечеров Таня попросила остаться на ночь. Я постелил ей на диване на кухне, но не успел заснуть, как она оказалась со мной в постели и сразу полезла мне в трусы. Ее не смутило, что у меня не было презервативов.

– Я ем таблетки, и вообще у меня аллергия на латекс, – сказала она.

Через некоторое время я понял, что Таня меня обманула.

Никаких таблеток она не принимала.

У нее случилась задержка.

Пиздец. Мы уже съехались.

Я надеялся, что она сделает аборт. Все-таки я собирался убить судью и, возможно, еще пару полицейских. Я был революционером. Человеком с особым состоянием сознания. Анархистом-революционером, который был ментально близок большевикам.

По крайней мере, так было написано в листовке. Я верил в это. Я ничего не планировал на будущее. Пока ребят не поймали, я даже к зубному не ходил – не было смысла. Я знал, что я обречен.

Отцовство с этим слабо сочеталось.

Таня сказала, что оставит ребенка.

Таня сказала, что не скажет ничего Яну.

Таня сказала, что ей на него наплевать.

Она сказала, что на меня ей тоже наплевать, но я должен буду ее потерпеть, пока она не родит ребенка. Для которого, как она сказала, я стану примерным отцом.

Я примерно прикинул дату рождения. Годовщина Октябрьской революции.

Злая ирония, мрачное совпадение.

Таня сказала, что Ян не хотел быть примерным отцом, поэтому они постоянно ссорились.

Вот так новость.

После этого разговора мы перестали трахаться. Через неделю мы перестали разговаривать. Мы не ссорились. Просто Таня превратилась в натянутый нерв. В струну, которая еле заметно подрагивает, издавая неслышимый ухом, но раздражающий психику звук. Находиться с ней в одном пространстве было невыносимо. Про таких людей обычно говорят: «От них фонит».

От Тани дико фонило.

От нее веяло беспросветной тоской.

Я стал избегать ее. Я стал спать на диване на кухне. Я старался как можно меньше ее видеть. Я пару раз даже подумывал покончить с собой.

Серьезно.

Я хотел повеситься.

Я даже купил веревку.

– Зачем тебе веревка? – спросила Таня.

Иногда она удостаивала меня вниманием.

– С ее помощью я планирую убить судью, – мрачно отшутился я.

Если бы Таня спросила, как именно я с помощью веревки собираюсь убить судью, я бы не ответил. Но она не спросила. Он была слишком занята своей депрессией и растущим животом. Всерьез она это не восприняла. О моих делах с Яном и остальными она была не в курсе. Или почти не в курсе.

Чем заметнее становился Танин живот, тем больше она меня ненавидела. Чем больше она меня ненавидела, тем больше я шпионил за судьей. И чем больше я шпионил за судьей, тем на более поздний срок откладывал убийство.

Я был плохим революционером.

Сейчас Одинцов оглашает приговор. Я не запоминаю их сроки. Меня тошнит. Я еду домой.

Неустановленное лицо, неспособное застрелить сорокалетнего судью в парадной, неспособное наладить отношения с любовницей, неспособное покончить с собой. Если бы я убил судью в начале процесса, я бы не считал себя предателем.

По-хорошему надо было найти стукача, конечно. Но я понятия не имел, какая гнида могла сдать Яна и подвести под статью Боряна, Мишу и Серегу. Поставить под угрозу мою жизнь. Жизнь анархиста, который в скором времени станет отцом. Жизнь революционера. Или жизнь предателя. Это как посмотреть.

Неустановленное лицо едет в метро по красной ветке, на «Библиотеке имени Ленина» переходит на серую, выходит. Кутается в пальто, мерзнет. У неустановленного лица саднит палец. Неустановленное лицо шлепает по лужам, оно хочет заболеть. Желательно менингитом, но сойдет и простуда.

– Сойдет и простуда, – бормочу себе под нос и набираю развороченным большим пальцем код на домофоне. Очень неудобно, но я не хочу, чтобы дверь открылась с первого раза.

В подъезде не работает лифт, но даже если бы он работал, то я бы пошел по лестнице. Настолько мне хочется отсрочить встречу с Таней.

Может, я не смогу застрелить судью, но со своей бывшей любовницей я смогу совладать. Я никогда всерьез не думал об этом, но сейчас мне стало кристально ясно.

Единственным возможным стукачом могла быть только она. Вряд ли у нее был злой умысел. Скорее, она хотела прочнее привязать Яна к себе. Она как-то обмолвилась, что видела у него пистолет. Действительно. Откуда ей было знать, что он будет стрелять в ментов?

Я хочу отсрочить встречу с Таней, потому что иду ее убивать.

Я запнулся на лестнице. Дыхание перехватило.

Господи, она же еще и беременна! Неужели я способен убить беременную?

Дверь не заперта, вхожу в прихожую. В нос бьет запах мочи. Включаю свет и вижу на уровне лица женский лобок. Лобок мертвой женщины. Лобок Тани. Делаю шаг назад и смотрю на нее. Синие ноги, синий вздувшийся живот, перекошенное лицо. Торопливо запираю дверь, блюю в туалете, чищу зубы. Моюсь, одеваюсь в чистое. (Для этого приходится пару раз виртуозно обогнуть висящее в петле тело.)

Тащу с кухни табуретку и начинаю копаться на антресоли, двигая банки с соленьями. Я тороплюсь, я хочу успеть на электричку до Полушкино.

Сегодня я убью судью Одинцова.

Если повезет, еще пару полицейских.

Учитывая все дерьмо, которое происходило со мной последнее время, мне должно здорово повезти.