На той стороне дороги тормозит замызганная «девятка». Через стекло видно, что за рулем паренек в рабочей куртке, а заднее сиденье завалено рулонами рубероида. Из машины появляется долговязая фигура. Не глядя по сторонам, человек переходит к нам через улицу.
– Худолеев, – здоровается он. – Старший научный. Из краеведческого.
Мы по очереди пожимаем руки.
– Готовы? – он ищет глазами старшего. – Сейчас только жене скажу.
Он возвращается к машине, и когда парень за рулем снимает кепку, я вижу, что это девушка. Сам Худолеев одет в голубую, с белыми оспинами, «варенку», такие носили лет двадцать назад. На голове короткий, с проседью, ежик, переходящий в щетину, отчего голова выглядит по-кошачьи круглой. На носу узкие очки.
Мы садимся в машину, и Худолеев достает мобильный. Под его крупными пальцами кнопки хрустят. Разговаривая, он поглаживает себя по щетине.
– К губернатору сам, – густые брови сдвигаются. – А завтра пусть он.
В ответ трубка шелестит и лязгает.
– Знаю, что ляпнет, – Худолеев отстраняется. – Там можно.
История в Долговом, куда мы приехали на съемки, обычная – на реставрацию нет денег, земля под памятником продана, глава города и местное купечество выступают против музейщиков, решающее слово за губернатором, тот обычно в доле, то есть финал предсказуем. И «старший научный» Худолеев об этом знает, конечно. С железнодорожной архитектуры, которой он занимается, он переходит на байки:
– И пошел царский поезд в другую сторону, – говорит он присказками, – да не в Петроград пошел и не в Царское, а на Дно пошел, в расход, прочь с дороги истории.
В машине жарко, и он расстегивает джинсовку.
– Знаете, почему мы город? Почему Временное правительство одарило статусом? За перевод стрелки! За то, что беспрекословно выполнили приказ, – он поочередно оглядывает нас. – Все мы тут исполнители. Потомки стрелочников.
Нечто похожее, про нехорошую судьбу Долгового, я читал перед поездкой на интернет-форумах. Мне немного странно, что Худолеев, историк по образованию, повторяет эти вымыслы.
Машина едет по центральной улице. Кричащие вывески мобильных операторов, крылечки Сбербанка, партийные приемные; «ДвериЛэнд», «Коси и забивай», «Нью-Йорк пицца»; аптечные кресты, которых в этом городе больше, чем магазинов. А между этими напоминающими наспех сколоченную декорацию фасадами – пустыри или пепелища; кое-где даже торчат остовы русских печей. Такое ощущение, что город недавно сожгли или разбомбили.
– Вы знаете, – я называю Худолеева по имени, – мы разное видели, правда, Всеволод Юрич?
Поворачиваюсь за поддержкой.
– Но такого, как здесь… – я пытаюсь найти слово.
– Убожества?
– У вас тут просто семнадцатый год какой-то, – говорит Сева. – Продолжается.
– А у вас? – Худолеев охотно поворачивается. – А в стране?
– Ну что страна, – отвечаю я. – Здесь вы всё сами…
– Сами, сами! – он снова ёрничает. – С царской стрелки приемлем судьбы удары. За то, что не довезли царя-батюшку. Покорно несем бремя, да-с.
Слушая Худолеева, я не понимаю, шутит он или нет.
– Здесь, здесь поворачивайте!
На лесной прогалине видны семафоры и три-четыре товарных вагона. Торчит красная водонапорная башня. Хлопнув дверью, Худолеев берет нашего режиссера под руку; вместе с дядей Мишей они уходят в сторону станции. Худолеев жестикулирует, а Михал Геннадич кивает и даже разворачивает сценарий. Станция, куда он привез нас, – одноэтажный длинный дом с резными наличниками и башенкой-фонарем на углу. Боковая стена вся в плюще; палисадник, обнесенный бордюром из покрышек; сам Худолеев подпрыгивает на платформе, демонстрируя, как хорошо она утрамбована.
– Как говорится, до плотности садовой дорожки.
На фасаде видны следы сбитых «ятей». Сохранился знак царской нивелировки, керосиновый фонарь и столбы «телефонки».
– Шестьсот четвертый без остановки, будьте внимательны. Без остановки, – сипит из пустоты репродуктор.
…И молодой подлесок, обступивший полузаброшенную станцию, и жухлая трава, съевшая большую часть путей и откосов, и сами пути, ржавые и кривые, и заброшенная башня с гранитным цоколем, торчащая в поле, как форпост исчезнувшей армии, и тишина, какая бывает только в глухих, удаленных от магистралей местах, никак не вяжутся с поездом, который по-театральному медленно плывет вдоль перрона. В этом поезде всего четыре вагона, но даже четыре вагона старый тепловоз тянет еле-еле, поминутно выплевывая в прозрачный осенний воздух ошметки черного дыма. Вагоны мерно, торжественно стучат. В окнах дребезжит фанера, которой они заколочены. Вагоны полупусты.
– Снимут, – Худолеев протирает очки. – Кого возить? Мертвые деревни.
Когда последний вагон поезда-призрака исчезает, просто сливается с бурым подлеском, теряясь среди деревьев, как медведь или лось, – рельсы еще тихо полязгивают. Но потом и они стихают.
Это обычная механическая стрелка, такую каждый хотя бы раз в жизни замечал из окна поезда. Правда, большую часть таких стрелок давно заменили на электрические. Сева достает платок и протирает рукоятку. Рывок, другой – безрезультатно.
– Она, – Худолеев оглядывает механизм. – Изменившая ход истории.
Он снова насмешничает.
– Можно? – Я перешагиваю через рельсы.
Худолеев показывает:
– Сначала балансир, – он поднимает за рукоятку груз, а другой рукой толкает рукоятку. – А потом флюгарка. Фонарь.
Стрелка с лязгом передвигает рельсу.
– Фонарь – это сигнал машинисту, что поезд направлен на главный путь, дорога свободна.
– А если повернуть его другим боком?
– Тогда тупик.
Я протягиваю Севе перчатки:
– Давайте.
Дядя Миша и остальные удаляются за камеру.
Начали!
Рукоятка балансира ледяная и обжигает пальцы. Перед тем как сдвинуть груз, я представляю железнодорожника, который перевел царский поезд. Хорошо, что история не сохранила его имени.
После съемок – чай.
– А вы, – спрашиваю Худолеева, – сами-то в эти байки верите?
Сушка каменная, и Худолеев показывает, что лучше размачивать.
– Какие?
– Про стрелку и ход истории. Самобичевание. Вы меня извините, но, по-моему, это ерунда. Вы же историк.
Худолеев продолжает помешивать чай, а дядя Миша от неожиданности замер с чашкой.
Пауза.
– Послушайте, ну кому сегодня нужна история, – наконец отвечает Худолеев. – Людям не история нужна, а оправдание собственной лени и глупости. И пьянству. Отсюда и самобичевание.
Он продолжает, глядя в чашку:
– Прошлое – это планка. Или вытаскивай себя за волосы и соответствуй, или перепиши к такой-то матери. Почему гибнут памятники?
Он показывает чашкой в окно.
– Потому что указывают на наше ничтожество. А кому охота, чтобы его каждый день тыкали в собственное ничтожество?
По тому, как зло звучат его слова, как безапелляционно он произносит их, видно, что его мысли – это безутешный итог, в котором он себе признался, но редко говорит вслух, поскольку в провинции, и мне это хорошо известно, за такие разговоры можно вылететь с работы с волчьим паспортом.
– Виктор Вадимыч, но как же? – спрашивает дядя Миша. – На самом-то деле как было?
– А вы хотите?
Наши шумно придвигают стулья.
– Как вы, наверное, знаете, после роспуска Думы в феврале 17-го в Петрограде начались волнения. Поскольку законная власть оставалась лишь у императора, тот приказал выслать на столицу карательные отряды с целью подавить возмущение. Сам же он выехал из Ставки чуть позже.
– А где находилась Ставка? – дядя Миша.
– В Могилеве. Оттуда утром 28 февраля выходит свитский литерный поезд «Б». За ним следует литерный «А», то есть царский. Оба поезда идут в Петроград через Смоленск, Вязьму и Лихославль. Это кружной путь, и он пересекается с Николаевской дорогой как раз на нашей станции.
– А почему по окружному? – Сева.
– Прямой держали для карательных частей, они шли в Петроград. Точнее, должны были идти. А наши двигались следом. Первые полдня ехали без приключений, губернские города, где о беспорядках в столице не знали, встречали императора со всеми почестями. Только в четыре часа вечера со свитского в царский пришло сообщение, что в Петрограде образовался Временный комитет членов Государственной думы и некий депутат Бубликов по поручению этого комитета занял Министерство путей сообщения. Он теперь передает по железнодорожному телеграфу подписанные Родзянкой воззвания.
– Что это значит – «захватил»? – Сева возмущен. – Кто он такой?
– Сейчас, сейчас. – Худолеев словно сам едет в этом поезде. – На этом надо бы подробнее. С вечера 28 февраля судьба царского поезда зависит от двух людей, занявших телеграфный аппарат в министерстве. От этого самого Бубликова и его помощника, члена инженерного совета по фамилии Ломоносов. Следуя их указам, в ночь на 1 марта царский поезд мечется с ветки на ветку. Да вот здесь, собственно, в этих местах.
За окном тот же осенний пейзаж, но теперь мы смотрим на рельсы, словно с минуты на минуту покажутся голубые вагоны.
– Как это ни комично, судьба империи оказалась в руках Бубликова с Ломоносовым. Эти ребята берут под контроль связь по всем направлениям, то есть всю страну. Более того, в лице начальников станций Ломоносов и Бубликов получают прекрасных осведомителей. Говоря по-нашему, только у этих людей в империи есть Интернет, только они знают, что реально делается в Петрограде и его окрестностях, и только они могут рассказать об этом народу. Или не рассказывать. Или дать ложную информацию. И Бубликов отправляет по всем станциям телеграмму, в которой оповещает начальствующих, что по поручению Комитета Государственной думы он, Бубликов, занял Министерство путей сообщения и теперь будет объявлять приказы председателя Государственной думы по всем станциям. И что первым указом будет следующий… сейчас…
Худолеев достает электронную книжку.
– «Железнодорожники! Старая власть, создавшая разруху во всех областях государственной жизни, оказалась бессильной. Комитет Государственной думы взял в свои руки создание новой власти. Обращаюсь к вам от имени Отечества – от вас теперь зависит спасение Родины. Движение поездов должно поддерживаться непрерывно с удвоенной энергией. Страна ждет от вас больше, чем исполнение долга, – ждет подвига»…
– Ведь что такое эта депеша? – Худолеев поднимает глаза. – Это заявление на всю страну, что в Петрограде революция. От Могилева до Владивостока, от Мурманска до границы с Персией эта телеграмма теперь на каждой станции. Старая власть пала, ее больше нет, говорит она.
– Постойте, – Сева словно очнулся. – Но ведь еще не было отречения. Что значит «пала»?
– В том-то и дело! – Худолеев встает. – За двое суток до официального отречения царя сместили. Представили события, которых еще не было. А вторым распоряжением Бубликова была телеграмма о недопустимости передвижения воинских поездов ближе двухсот пятидесяти километров от Петрограда. На столицу шли войска, и они это предвидели. В тот же час Бубликов исчезает, уходит спать. Нет его. И на сцену заступает Ломоносов. В министерстве звонок, это начальник нашей станции. Спрашивает, как быть с царским литерным «А», который имеет назначение Лихославль – Тосно – Александровская – Царское Село. Само собой, Ломоносов не хочет брать на себя ответственность, бежит к Бубликову. А тот уже спит, дрыхнет – буквально. «Разбудить его нет никакой возможности», как он потом в дневнике напишет. Что остается? Звонок в Комитет председателю Родзянке. «Императорский поезд в Малой Вишере! – докладывает Ломоносов. – Что прикажете делать? Везти в Царское? В Петроград? Держать в Вишере? Ждать? Чего и сколь?» Но Комитет тоже не хочет брать на себя решение такого дела. Там тоже не знают, что делать с поездом. И решение принимает сам поезд. Он отправляется на Петроград, не дожидаясь разрешения. Но уже через несколько часов из свитского, который впереди, в царский летит депеша: «Малую Вишеру заняли мятежники, проехать в Петроград нет никакой возможности». Инженер Керн, находящийся при царском, решает ради безопасности государя вернуть царский поезд на нашу станцию.
– На самом деле там просто буфет разграбили, – неожиданно вставляет наш оператор. – В Малой Вишере. Одно выстрела было бы достаточно.
Худолеев радуется как ребенок:
– Вот вы знаете! Тогда дальше. Утром первого марта Ломоносову сообщают, что царский поезд вернулся. Тот передает информацию в Комитет. Что прикажете делать? – спрашивает он Родзянко. Задержать поезд до приезда в Долговое на переговоры, приказывает тот, – то есть на неопределенный срок. То есть делает сложную ситуацию патовой. Чисто русский метод, не правда ли? Но тут опять неувязка, в ответ управляющий дороги доносит, что из царского поезда раньше поступило требование дать назначение на Псков. Что ему делать? Кого слушаться? Ломоносов понимает, зачем царю нужен Псков, там штаб армии генерала Рузского, которого царь держит за надежного человека и на чью армию рассчитывает. Комитет на запросы не отвечает, Родзянко самоустранился. Ломоносов вынужден принять судьбоносное решение на свой страх и риск. «Ни в коем случае не выпускать поезд!» – телеграфирует он. Но тут снова зигзаг, телеграмма опаздывает. Империя получает шанс. В телефонной записке, которую приносят Ломоносову, сказано, что поезд литер «А» уже вышел на Псков, причем «без назначения», самовольно. Все! Момент упущен, царь ускользнул. Ломоносов проиграл, и теперь он обычный преступник. Как спасти шкуру? Нужно перехватить поезд по дороге, задержать на пути, на любом разъезде – на ближайшем, на станции Дно, например. К этому времени на сцену возвращается проспавшийся Бубликов, и Ломоносов спешно передает дело с рук на руки. Пусть и Бубликов станет соучастником. На кону такая ставка! И он телеграфирует начальнику Виндавской дороги с требованием не пускать царский поезд дальше станции Дно, для чего разрешается применить – внимание! – любые действия вплоть до крушения. Вот текст этой телеграммы.
Худолеев снова открывает электронную книжку:
– «По распоряжению Исполнительного комитета Государственной думы благоволите немедленно отправить со станции Дно навстречу царскому поезду два товарных, чтобы занять ими какой-либо разъезд и сделать физически невозможным движение каких-либо поездов в направлении на Дно – Псков. За неисполнение или недостаточно срочное исполнение настоящего предписания будете отвечать как за измену перед Отечеством».
Такое же предписание у начальника станции Дно. Тот подчиняется и отправляет со станции Дно, как ему и приказано, два товарных состава на перегон Дно – Полонка, то есть в лоб царскому поезду. Казалось бы, крушение поезда и убийство царя неизбежны. Но! Игра не окончена, Империя получает еще один шанс, теперь уже в лице путевого стрелочника. Этот стрелочник – обычный железнодорожник – ничего не знает о революции и просто не переводит стрелку, резонно решив, что наверху либо спятили, либо перепились. Ошибка, оговорка! Нельзя же в трезвом уме приказывать пустить один поезд на путь, по которому шпарит встречный? Никак невозможно, нет у честного железнодорожника такой инструкции. И поезд, в котором спит царь, благополучно доезжает до станции Дно, а потом и до Пскова, где его встречает генерал Рузский.
– Значит, – Сева трет переносицу, – стрелка его спасла.
– Его, но не империю. Если бы царь погиб при крушении, никакого отречения на следующий день не было бы, престол просто переходил к наследнику. На передачу ушло бы время, а время в те дни решало все.
– Но вообще они зря старались, – говорит Сева. – Слабым звеном оказался тот, на кого царь больше всего рассчитывал. Генерал Рузский. Это же он сделал все, чтобы произошло отречение.
– А это не странно, – спрашиваю я, – что одних людей возмездие находит, а других нет? Что стало с Ломоносовым, например? С Бубликовым?
Теперь все смотрят на меня.
Пауза.
– С большого человека большой спрос, – отвечает Худолеев.
– А что стало с генералом? – это Витя.
– Его казнили через год на пятигорском кладбище, – говорит Сева. – Его и других бывших. Красные. Сначала заставили вырыть яму, а потом зарубили шашками. Экономили на патронах.
Тишину в комнате наполняет зуд электрической лампы. Слышно, как в печи догорают угли. Худолеев, подперев рукой небритую щеку, несколько секунд смотрит в стену.
– Яму копал кладбищенский сторож… – говорит он. – Но в целом вы правы, могилу они вырыли себе сами.