1. Мать

Темнота пахла червями. Он так и видел, как те буравят его спину крохотными красными глазками. Холодная влага сочилась из сжатых кулачков, словно из губки. Но он знал, что если будет стоять на месте, то темнота раскроет свою беззубую пасть и проглотит его. Тогда он сам станет червем и будет поджидать кого-нибудь живого и теплого.

Мальчик зажмурил глаза и снова открыл их. Разницы не было.

А наверху грохотал из комнаты в комнату отец, стонали под чудовищными сапогами доски. В этой буре ребенок не слышал для себя ни пощады, ни сожаления и потому брел сейчас на ощупь, боязливо переставляя ножки по невидимой земле. Если можно найти во мраке самый черный угол, он найдет его и будет сидеть там, пока раскаты над головой не утихнут и не заскрипит, принимая отцовское тело, кровать.

Мальчик привык ждать – пряника с ярмарки, отпертой калитки, улыбки матери. Вместо розового петушка маячил перед ним пунцовый нос отца, калитка оставалась на запоре, мать валялась на лежанке безразличной куклой – а он все ждал, потому что иначе не выдержал бы. Весь подвал был уставлен бочками, и мальчик двигался вдоль одного из рядов, пытаясь нащупать просвет достаточно широкий, чтобы можно было сквозь него протиснуться. Пальцы скользили по пухлым, склизким деревянным бокам; ребенка колотило от отвращения… но страх не давал ему остановиться.

В конце концов он нашел подходящее место. Но щель была узка, из нее веяло сыростью, и он колебался.

Заскрипели петли, и белесый свет пролился на земляной пол подвала. Ошалев от ужаса, мальчик мышью юркнул в мокрую скважину и прибился к стене.

В пятне на полу шевелилась усатым насекомым тень. Отец пророкотал несколько страшных слов; маленький беглец сидел не шевелясь. Сердце его стучало в такт подрагивающим хвостам червей.

Наконец хлопнула крышка, через минуту – дверь, и все закончилось. Отец ушел и унес с собой ярость.

Оцепенение спало, и спиной мальчик почувствовал холод кладки. Его начало трясти: в этих судорожных движениях слились воедино озноб и страх. Он бился между бочками, как рыба в садке, до крови ударяясь головой, – крошечный, ничтожный. А в стене росла трещина – будто раскрывалось каменное веко, один взгляд из-под которого способен убить.

Но для одинокого создания, что трепыхалось в своем нечаянном укрытии, не существовало ничего, кроме тьмы.

«Мама!» – закричало оно, и стена лопнула, плюнула камнями и крошкой. Крупный осколок врезался во влажный лоб, испарина смешалась с кровью. Мальчик потерял сознание, и чернота свернулась вокруг него глухим колодцем…

Прошло немного времени. Он вдруг заворочался, стряхивая с себя обломки… и широко распахнул глаза. Болела ушибленная голова, но теперь как бы и не было ее; он целиком, с радостью, отдался новому ощущению, которое хлынуло в него с первым вдохом; казалось, ради него мальчик и пришел в это скользкое подземелье.

Запах! Чудный запах! В нем сплетались самые тонкие нити – спокойной старостью дышали высушенные травы, апрельский ветер пьянил, сам пьяный; мятно журчали в нем лесные ручейки, пряная земля открывала свои поры… Аромат этот щекотал ноздри – но места ему не хватало, и он заполнял легкие, а оттуда расходился по всем тропинкам тела; он баюкал, ласкал, мурлыкал.

Глаза мальчика сияли. Вот оно, совсем рядом, – то, чего он искал, запах, который может принадлежать только одному существу на свете.

Матери. Его настоящей матери.

Он обернулся.

За проломом открылся лаз. В конце его было отверстие, из которого шел мягкий, какой-то льняной, свет. Не замечая новых царапин, очарованный ребенок пополз по нему – мучительно медленно, будто чьи-то сильные руки держали его, не хотели отпускать. Но – шшш! – зашуршал под ногами песок, и он оказался в небольшой пещерке.

В стенах сверкали тысячи голубых кристалликов. Откуда-то сверху падали на них лучи, играя и мечась от одного к другому; даже песчаные прожилки между ними и те светились. Но в центре, в ослепительном ореоле, сидела она – что ему было до каких-то стекляшек?

Он превратился в живое, трепещущее зеркало и стоял теперь, отражая ее русые волосы, ясный лоб, снежную улыбку.

Но ее ладони раскрылись, и он подался вперед, к светлой королеве, благоухающей такой нужной ему любовью. Каждый шаг взметал мириады песчинок; каждый шаг длился год. Он забыл о черном подвале за спиной, об отце, о себе…

Сделан последний шаг, и вот она уже вливает в него тонкими пальцами запоздалую ласку…

Мальчик лишь смутно представлял себе, кто она. Знал лишь самое главное: она ему мать (женщину, которую он называл раньше этим именем, он отбросил легко, как куклу), и он не уйдет от нее ни за что в жизни…

И не ушел. Он просидел с ней целую вечность, и она пела ему колыбельные теплым, чуть суховатым голосом. В земле ширились провалы, и вот уже, задыхаясь от бессильной злобы, поползли в них муравьиными вереницами гнилые камни, за ними ломаным строем прошли серые доски, потом засосало стены, и последним багряным отсветом полыхнуло отцовское лицо.

А они все сидели и сидели. Он уснул у нее на коленях, и видел он сны, а потом…

…косматая лапа схватила его за волосы и потащила обратно в подвал, мимо бочек, навстречу хмурому осеннему дню. А белая королева съеживалась, удалялась, пока не остался от нее малюсенький солнечный зайчик, застрявший в его зрачках. И когда отец бил его, зайчик пробирался по извилистым тоннелям памяти, чтобы уснуть в тревожной глубине – и родиться когда-нибудь вздохом.

 

2. Друг

Таинственным летним утром Кнопка распахнул окно.

Это было цветное утро. Лазоревое небо, белопенные облака, изумрудная зелень – словом, все дышало ярким великолепием. Как поверить, что все это настоящее? Такое бывает только на картинках… Кнопке даже представился художник: вот он, большущий, таинственный, стоит один в предутренний час и гигантской кистью раскрашивает землю и небеса. Капля золотистой краски упала Кнопке на нос.

Ему не разрешали уходить без спросу, но сидеть в душном доме, дожидаясь, пока проснутся родители, не хотелось, как и всякому другому человеку в одиннадцать лет. Он тихонько оделся и прокрался на крыльцо.

Дом стоял посреди старого сада. Яблони и вишни уже отцвели. Кнопке они нравились и такими – задумчивыми, притихшими. По утрам здесь всегда царила прохлада. Ветерок овевал стволы и стебли, сквозь зеленую завесу там и сям пробивались медовые, теплые лучи. За забором ходили люди, гавкали собаки, но в саду все звуки становились приглушенными. Было до того красиво, что он и не знал даже, чего хочется больше: остаться на месте, чтобы, открыв рот, глазеть на тенистый мир, или лететь как легкий стриж по деревенским улицам, оставляя за собой удивленных стариков. Кнопка чувствовал, как в груди растет что-то буйное, горячее, сродни самому солнцу.

Шелестела листва, сонно гудели мухи. Уже делалось жарко, а он все сидел и ждал чего-то. Вдруг он рассмеялся.

Над забором поднималось маленькое солнце. На то, что плыло по небосводу, невозможно было смотреть, не зажмурившись. А это, нижнее, светилось мягче, горящим ободком волос, и были у него задорные глаза, вздернутый нос и рот, который раскрылся, чтобы крикнуть:

– Привет, кулема!

Это был Рыжий, его лучший друг. Его-то Кнопка и ждал! Прошло мгновение – и он уже стоял по другую сторону забора, вместе с Рыжим, который сразу затараторил:

– Знаешь, я сегодня таааакую штуку нашел! Давай за мной!

И побежал. Кнопку не нужно было просить дважды, и они помчались, то обгоняя, то подталкивая друг друга, оглашая просыпающиеся улицы смехом. Из тени они выныривали на свет, со света проскальзывали обратно в тень. Облака, ограды, коровы – все проносилось мимо, и их сердца грозили разорваться от счастья.

Когда в просвете между домами сверкнула речка, Кнопка на бегу окликнул Рыжего:

– Может, искупаемся?

Да разве остановишь Рыжего теперь?

– Да ты что, купаться, когда там такоооое!.. – протянул он. – Не отставай!

И Кнопка бросился ему вдогонку, как послушный пес за хозяином, и ни капельки не было обидно, потому что светило солнце, потому что пел в ушах ветер, потому что он был с другом.

Они бежали, минуя поворот за поворотом, пока не оказались на окраине деревни. Рыжий остановился так резко, что Кнопка налетел на него.

Мальчишки стояли перед двухэтажным домом, окруженным раскидистыми вязами. Это было угрюмое, почерневшее от времени деревянное строение, и ничем, кроме размеров, оно не отличалось.

Три или четыре года назад хозяин был найден в петле, в сарае, стоящем на заднем дворе. Вряд ли эта смерть кого-нибудь расстроила: Таган (так его прозвали) слыл человеком тяжелым. Многие его побаивались: вопреки сложившемуся в деревне обычаю, он колотил не только жену и малолетнего сына, но и всех, кто попадался ему под горячую руку. Никто не сомневался, что повесился Таган по пьяной лавочке.

Его жена, вялая женщина, которая, как поговаривали, была не в своем уме, съехала через несколько дней после похорон, забрав с собой сына. Дом, однако, она продавать не стала. Деревенские пустомели подхватили было сплетню, что в нем творится что-то неладное, но успеха она не имела: хозяйка все же наведывалась сюда время от времени, чтобы прибраться. Да и мальчишки, которые, презрев все запреты, забирались в дом, в один голос заявляли, что ничего странного там нет.

Кнопка гадал, зачем же Рыжий его сюда привел, да еще так торопил. Они тоже побывали в свое время в доме Тагана, и Кнопке тот не пришелся по душе. Пусто и скучно. В комнатах пылилась кое-какая мебель, но интерес мог вызвать разве что подвал: там было темно. Друзья хорошо позабавились, пугая малышню… и только. Ощупывать голые стены – интереса мало.

– Идем, – сказал Рыжий и направился к углу дома. Кнопка двинулся за ним. В западной стене было разболтанное окно, через которое дети и проникали в дом.

– Подсади меня.

– Слушай, Рыжий, а зачем мы сюда лезем?

– Много будешь знать – рано состаришься.

В ответ Кнопка промолчал. Рыжий, протянув руку, помог ему подняться. Внутри стоял затхлый, но терпимый запах, и, как всегда, все было неподвижным. С трудом верилось, что когда-то здесь жили люди.

– Нам нужно в подвал.

– Что мы там потеряли? – удивился Кнопка.

– Скоро узнаешь.

Рыжий достал фонарик (даже в верхней части дома было темно из-за закрытых ставен) и стал играть с лучом. Молочное пятно металось по влажному потолку, наталкиваясь на другие, темные, пятна. Вдруг сноп света ударил Кнопке в глаза.

– Ты – темный, я – светлый! – загоготал Рыжий и повернулся к двери.

Кнопка давно привык к таким выходкам и всегда прощал их другу. Тот уже вышел из комнаты в коридор, вздымая за собой пыль. Крупинки взлетали к потолку.

Кнопка потер маленький, наперсточный нос, из-за которого и получил свое прозвище, и бросил последний взгляд за окно. Все так же ослепительно было небо, все так же ползли сочные облака, все так же густо собирались на ветвях листья. Но мальчик последовал за другом, чтобы сойти вместе с ним в страну, где цветов не существовало.

Они нашли люк в подвал и осторожно спустились по обветшавшей лестнице, от души, но в шутку желая друг другу сломать шею. Когда они очутились внизу, Кнопка спросил:

– Ну и что?

– А вот что! – торжествующе произнес Рыжий и высветил фонариком дыру в стене. Та была похожа на огромный черный глаз.

Кнопка ахнул. Это же целое приключение! Он встал у зияющей пасти и изучал ее, пока Рыжий рассказывал:

– Значит, надумал я вчера поиграть в тюрьму. Наловил лягушек и хотел посадить в гнилое бревно, что в овраге. И тут вспомнил про этот подвал. Уж знатнее тюрьмы не найдешь, сколько не ищи. Когда я начал их из мешка доставать, он возьми и выскользни, и лягушки распрыгались кто куда. Я гоняюсь за ними по всему подвалу, не вижу ни черта. Но всех переловил, кроме одной. Она как раз вот здесь села и квакает. Я подкрался к ней тихохонько, да как прыгну! А она, сволочь такая, – в сторону. Вот я и шарахнулся со всей дури о стенку. Чувствую, что провалился. Посмотрел – а там дырища. Страсть как хотелось туда залезть, но без тебя я не стал.

– А может, ты просто струсил? – спросил Кнопка. Спросил просто так. Человека смелее Рыжего он не знал: его друг не боялся ни лягушек, ни ос, ни змей, а один раз даже был на настоящих похоронах и ни капельки не испугался (по его словам; впрочем, Кнопка не сомневался в их правдивости).

– Конечно, нет! – отрезал Рыжий. – Я о лягушках сразу позабыл, хотел к тебе бежать, да вспомнил, что вы там что-то празднуете. Насилу утра дождался.

Кнопка был бы только рад, если бы ему удалось удрать со скучных именин, но спросил только:

– Как ты думаешь, что это такое?

– Нора какая-нибудь.

Оба прекрасно знали: скажи им кто-нибудь, что это вход в ад, они бы и тогда полезли.

– Так кто первый – ты?

– Как хочешь.

– Тогда я.

Кнопка взял фонарик и сразу исчез в лазу. Тот оказался узким, но вместе с тем довольно гладким, и пробираться по нему было не очень тяжело. Не прошло и двух минут, как мальчик снова стоял на ногах и светил Рыжему.

– Ну и яма!

Кнопка кивнул. Теперь, когда друг был рядом, он решился осмотреться.

По сути, они попали в каменный мешок. Вихрастые головы почти касались свода, а лица вытягивались, потому что не было здесь ровным счетом ничего, кроме камней – мелких, крупных, но неизменно серых.

И тут Кнопка заметил, что в дальнем конце пещерки что-то белеет.

– Рыжий, глянь.

Они приблизились к странному предмету… и застыли. В углу пещеры, облаченная в кружевное платье, таилась она.

Не было со дня творения на земле более совершенного безмолвия. Молчали все трое, но каждый по своим причинам.

Наконец Кнопка проговорил:

– Какая же ты красивая!..

– Да… точь-в-точь чучело, что торчит у нас в огороде.

Казалось, не мальчишка повернулся на каблуках – лязгнул клинок.

– Что ты сказал? – отчеканил Кнопка.

– Что-что… Ну ты сдурел! Что, и клоп садовый для тебя красавец?

– Я не понимаю тебя, – слова выходили холодными, стальными; впервые в этом голосе звучала бездушная нотка.

– А что ты заводишься-то? Давай-ка лучше перетащим ее наверх и там рассмотрим получше.

Рыжий потянулся было к ней, но Кнопка резко оттолкнул его.

Их глаза встретились. Так они не встречались никогда прежде. Ледяная ярость стояла в одних, страх и неуверенность плескались в других.

Внутри Кнопки все рушилось и менялось. С каждой секундой он осознавал все глубже: нет, Рыжий ему не друг, совсем не друг, он что-то наносное, случайное… он и вовсе враг, надо гнать его, нельзя подпускать его к ней…

Кнопка подобрал камень с острыми краями, Рыжий зашептал: «Да ты что, Кнопка? Я же…» Но камень рассек ему скулу, и он упал.

– Убирайся, – сказал Кнопка, и бывший друг повиновался. Оставляя за собой кровавый след, уполз он куда-то в темноту и больше не возвращался.

А Кнопка сел рядом с ней и взял ее за руку. Он говорил с ней, и она понимала каждое движение его сердца. Садились батарейки в фонарике, двое погружались в бесцветную темноту. Но Кнопка ничуть не страшился, а только говорил, говорил, говорил…

И даже когда губы его тронул первый мазок тления, он не переставал твердить:

«Как хорошо, что у меня есть настоящий… настоящий друг».

 

3. Любовь

…хорошо что мы сняли этот дом это как раз то что нам надо ты отдохнешь и я тоже ну сколько можно работать он такой большой я не ожидала честно а что в подвале может ты слазишь после ужина ты же знаешь я боюсь темноты…

– А что здесь может быть? Пустота!.. Хотя нет… что это там? Эх…

…ты думаешь он не откажется если мы пригласим его сюда вместе с женой здесь так уютно так ты полезешь или…

– Кто там? Я знаю, что вы там прячетесь!..

…только осторожней ты знаешь врача здесь днем с огнем не найдешь расскажешь мне что было а я пойду спать не шуми я…

– Господи, как вы меня напугали! Кто вы?

«Я не знаю».

– Как вы сюда попали?

«Я была здесь всегда».

– Этого не может быть. Абсурд какой-то. Ничто не вечно.

«Я не знаю, что такое вечность, но я была здесь всегда».

– Давайте без шуток. Я устал, у меня еще много дел, а вы невесть что делаете в моем подвале. Повторяю: кто вы?

«Я действительно не знаю».

– Тогда убирайтесь отсюда и не знайте в другом месте.

«Я не могу».

– Вы повредили ногу?

«Нет».

– Тогда в чем дело?

«Я просто не могу».

– То есть сюда вы могли забраться, а обратно не можете.

«Я не знаю».

…что где он там не могу же я всю ночь…

– Не понимаю почему, но, вместо того чтобы плюнуть на вас и уйти, я сижу в каком-то бредовом месте и сам несу сплошной бред. Я схожу с ума?

«Нет».

– А я все-таки думаю, что схожу. Вот мне уже многое из того, что вы говорите, не кажется странным.

«Я говорю самые простые вещи».

– Странным не кажется, но непонятным остается.

«Я вас ждала».

– Откуда вы могли обо мне знать?

– Почему вы молчите?… Мне надо идти. Раз уж вы вечны, одну ночь сможете и подождать.

«Я подожду».

…где ты был ну что там так прямо и ничего а там сухо ну тогда устроим там склад чердак мне не нравится завтра этим и займемся нет ты один займешься у меня клаустрофобия я не выдержу давай…

– Вот я и вернулся. Вы все еще здесь. Неужто и вправду – вечны?

«Я скучала по вам».

– Забавно. Я по вам тоже.

…еще нужно сделать голова идет кругом может быть мы поторопились хотя в доме после города как во дворце…

– Раз уж ни о чем серьезном мы говорить не можем, давайте играть.

«Я люблю игры».

– Ну и славно. Поиграем в загадки. Я – Эдип, вы – Сфинкс. Вы знаете, кто такой Эдип?

«Знаю».

– Ну так спрашивайте меня. О чем угодно.

«Я не знаю, что спросить у вас».

– Хорошо. Пусть будет так: вы – дельфийская пифия, я – паломник. Кстати, можно на «ты»?

…я его не слышу я столько ему отдала а он холоден ну почему я так несчастна…

– Скажи, о пифия, зачем я пришел сюда?

«Ты пришел ко мне».

– Что будет со мной?

«Я буду с тобой».

– Почему уходит любовь?

– Я забираю ее себе.

– Зачем ты забираешь ее?

«Я хочу, чтобы ты был со мной».

…плевать на меня хотел мог бы понять подвал подождет я ему не нужна его глаза больше не блестят…

– Почему ты так говоришь?

«Я тебе нужна».

– У меня есть жена!

«Я лучше ее».

– Иди ты к черту!

…наконец почему так долго странно я думала ты там уснул мне так плохо почему у тебя так стучит сердце но ты же у нас смелый угнетает завтра не полезешь ну и ладно…

– Ты мне нужна.

«Конечно».

…куда он ходит каждый день у нас даже знакомых здесь нет говорит меланхолия он и в самом деле грустный но неужели меня мало чтобы ее развеять у него любовница нет какая чушь так скоро не может…

– Я тебя люблю.

«Я тоже тебя люблю».

…пришел где говоришь но я думала все улажено раз так ладно ты не хочешь со мной сидеть устал а я скучала да как дурочка скучала завтра тоже жалко…

– Мне так хорошо с тобой, любимая.

…уже темнеет как я не люблю закат что в нем находят красивого такой мертвый…

– Она мне надоела.

«Ты мой».

– Да, но что с ней делать?

«Расскажи ей все».

…наконец серьезный не пугай меня другую я знала боже мой я знала прости меня ну прости меня ты сам себя обманываешь ну прости…

– Истеричка.

…почему почему почему почему почему почему почему почему почему почему почему почему…

– Слушай, а что это такое у тебя под ногами? Кости?

«Это пустота».

…совсем не больно…

– Боже, как же ты… красива…

«Я должна быть такой».

 

4. Вздох

13 января 19** года

Не люблю окон в поездах. Я понял это шестьдесят лет назад. Была зима, моя первая свободная зима. Мы с матерью сидели в жестком купе, и она смотрела перед собой, а я в окно. Я прижался лбом к ледяному стеклу. Сильно мерз, но не мог отлипнуть, до того страшно было видеть те бескрайние поля – белые, белые…

Временами я вспоминал лицо отца – такое, каким оно мне представилось в последний раз, в сарае. Черты его заострились, кожу покрыла белая крапинка, а я стоял и думал, что вот таким я его могу принять, и сам пугался этой мысли, и порывался бежать, но не мог. Лицо становилось все больше и больше, пока не врезалось мне в мозг, как отпечаток на стальной пластине. После оно находило меня повсюду.

Поезд несся на запад, и в каждой заснеженной роще, каждом припорошенном камне виделось мне оно – притягательное, жуткое… видится и сейчас.

И, точно как тогда, я не в силах оторвать от него взгляд.

14 января 19** года

Зачем я еду туда? Или лучше – «сюда»? В этом доме я страдал, в нем я узнал боль. Но все эти годы что-то неуловимое влекло меня назад. Вот и сегодня я, не в первый уже раз, проснулся среди ночи, а сердце у меня стучало, как легкий молот. Один и тот же сон – год за годом: дом, тьма, шаги, потом свет… и пробуждение.

Но почему только сегодня понял я, что мне снится подвал? Я не помню, чтобы я там когда-нибудь был.

15 января 19** года (ночью)

Клетка – символ не заточения, а лишь желания быть заточенным.

15 января 19** года

Я приехал. Дом стоял пустым пятнадцать лет. Иногда мне кажется, что я видел все в глазах людей, которым протягивал ключи: ее гибель, его исчезновение. Но все это пустое. Я не вижу их теней на лестнице: я вижу только сны.

Комнаты огромны и безнадежны.

Первым делом я очистил от пыли ту, в которой когда-то жил, и приволок старую печку. Топлю постоянно, но жара не хватает.

Другие пока не отваживаюсь исследовать. Подвал пугает меня больше всего.

16 января 19** года

Сегодня ходил в сарай. Странно: там мне легко. И еще удивительнее, что, как только я переступил порог, облик отца начал меркнуть, уступая место другой фигуре – столь же мощной, столь же статичной, но… светящейся.

В доме будто камень привязан к моим ногам, и он тянет меня вниз, вниз, где бы я ни был… Но почему я сопротивляюсь? Не за этим ли я пришел сюда?

17 января 19** года

Откидывал крышку подвала: совсем не страшно. Долго сидел и тупо смотрел в темноту. Я знаю, что когда-то она была живой. Сейчас это просто отсутствие света. Спускаться не стал, хотя пульсирующий образ не дает мне ни минуты покоя.

18 января 19** года

Я начинаю вспоминать.

Там была красота. Там была любовь. Там был… запах.

Но… как?

19 января 19** года

Пересилил себя и спустился. В подвале очень сухо и пусто – ничего, кроме камней… и отверстия. Но я боюсь сделать последний шаг.

Пульс все сильнее…

20 января 19** года

Тихо, так тихо…

Я сдался. Я решился и позволил подвальной стене поглотить себя – второй раз в жизни. И едва я выбрался из лаза и поднялся во весь рост, как все вспомнил, а секундой позже – все понял.

Я увидел старые кости – скелет ребенка, скелет мужчины… и женский скелет.

Да, это была она. Безупречно белая, безупречно тонкая… Когда-то эти пальцы ласкали меня… но нет, не способны на это голые костяшки. Когда-то эта улыбка согрела меня… но что он сейчас для меня, открывшего глаза, что он – этот волчий оскал? Выцветший парик вместо волос… Черные глазницы… Труха, облеченная в кружева…

Но разве больше во мне жизни, чем в ней и ее жертвах?

Передо мной лежит письмо, написанное, должно быть, больше века назад; кажется, одно прикосновение – и оно рассыплется. И сюда, наверх, я принес его целым, как величайшую драгоценность.

Я не знаю, кем она была когда-то – разве это имеет значение? – но слова в письме принадлежат уже не женщине из плоти и крови:

Я отдавала вам всю свою жизнь.

Я была матерью, другом, женой.

Вы предпочитали мертвечину.

Вы кормились пустотой.

Теперь я сама дам вам то, чего вы хотите.

Я стану вашей гибелью.

Вы полюбите меня.

Полюбите, когда я стану тем, что заменило вам жизнь.

Я читаю эти строки, у меня просится вздох, но слышится только шелест.

Тихий, тихий шелест.

Примечание

Танатофилия – (греч. thanatos – смерть + philia – любовь) – разновидность мазохизма, когда половое возбуждение неразрывно связано с тематикой смерти.

2005