Глава 6
Робко открыв для начала один глаз, я увидела огромное окно, а за ним – ничего, кроме вершины горы Мон-Руаяль, гордо возвышавшейся на фоне лазурного неба. Неужели квартира Максима расположена так высоко? Я смутно помнила, как попала сюда: мы хохотали, яростно обнимались на лестничной клетке в стиле арт-деко и скидывали одежду так поспешно, что задним числом мне стало неловко.
Который может быть час?
Я огляделась, стараясь не шевелиться. – Максим еще спал, ровно дыша у моего плеча, и я ни за что, ни в коем случае не хотела бы разбудить его. В первый раз с нашей встречи с Флорианом в Париже я переспала с почти незнакомцем. Лет до двадцати пяти я делала это регулярно, но теперь это казалось мне ребяческим и даже не вполне приличным. Когда же я стала такой зажатой? Я попыталась сказать себе, что ничего такого в этом нет, что Максим наверняка очень часто ложится в постель с девушками, едва успев познакомиться, и это не красит не только МЕНЯ, но и его тоже.
Я уже слишком стара для этого, думала я, ища глазами в большой, залитой светом комнате хоть какие-нибудь часы. В этой комнате было много, очень много вещей. Стопки книг по искусству – выше меня – у стен. Мольберт с рисунком углем – женщина, лежащая на боку. Коробки с красками. Как минимум три гитары. Книжный шкаф, полки которого прямо-таки ломились от книг. Ворох одежды в углу. Установи Максим на стене неоновую вывеску «Я – артист», и то это было бы не так очевидно. В ярком утреннем свете, с легкой головной болью, мне от этого сделалось не по себе.
О нет, подумала я, чувствуя, как его правая рука тихонько обнимает меня за талию. На что это будет похоже в ярком утреннем свете?! Неужели он подумает, как 95 % мужского населения планеты, что я снова умираю от желания, несмотря на утренний час и отсутствие алкоголя в крови? Я уже почувствовала спиной вполне предсказуемую эрекцию. «Что делать?» – спросила я себя, лихорадочно ища в затуманенных воспоминаниях похожие утра моих двадцати лет. Мне вдруг ужасно захотелось плакать. Я чувствовала себя такой маленькой, голой и уязвимой – и где был Флориан, чтобы утешить меня и защитить? Не его рука обнимала меня, не его восставший член упирался в спину, а мне был нужен только он один.
– Как ты? – спросил Максим. Меня все же хватило на то, чтобы рефлекторным движением утереть наверняка потекшую тушь, прежде чем обернуться. Максим улыбался мне. Глаза его чуть припухли, но взгляд оставался все таким же ясным, а в улыбке его красивого рта не было ничего плотоядного или хищного. Ночью он проявил себя внимательным и пылким любовником, явно питавшим к этому делу природную склонность. Но он не был Флорианом, и мне пришлось не единожды делать над собой осознанные усилия, чтобы не сравнивать каждую ласку, каждый запах, каждый вздох с ласками, запахами, вздохами мужчины, державшего меня в объятиях шесть лет. Я даже проявила в какой-то момент совершенно неоправданное нетерпение, требуя, чтобы Максим точно знал, чего я от него жду, – и почти злилась на него за то, что он так долго задерживался на каждой части моего тела, не желая признавать, что он, как-никак, видел его впервые.
– Все хорошо, – ответила я тоненьким голоском. Он перестал улыбаться, вдруг посмотрел на меня очень серьезно, как будто в первый раз увидел, и провел рукой по моим волосам.
Потом он встал.
Деликатность? Здравое понимание отношения 97 % женщин к утреннему сексу после «любви на одну ночь»? Жалость ко мне, такой несчастной и сконфуженной? Он выпростался из постели, со вкусом потянулся и прошел через комнату, ничуть не стесняясь своей эрекции, которая и не думала проходить. Какой красивый зад, мелькнуло у меня в голове, несмотря на мое состояние. Почувствовав себя лучше физически и, главное, морально, я слегка присвистнула.
– Красиво, правда? – сказал он, посмотрев в окно. – Мне многое не нравится в этой квартире, но от вида я не могу отказаться. – Он обернулся с широкой улыбкой. Вид был действительно очень красивый. Гора Мон-Руаяль с ее бело-серой в зимние дни макушкой выглядела царственно. – Тебе бы надо посмотреть на это в октябре, – сказал Максим. Вчера мы на несколько секунд умерили свой пыл, чтобы полюбоваться крестом, сверкающим в черной ночи.
Я по-прежнему ничего не говорила. Мне хотелось оказаться далеко отсюда, под цветным одеялом у Катрин и Никола. («Боже, – подумала я. – Никола. Он, наверно, уже все рассказывает Катрин. Нельзя сказать, чтобы мы перед ним стеснялись…») Более того, мне хотелось оказаться в моей кровати, то есть в той, которую я еще несколько недель назад делила с Флорианом. Я натянула одеяло в крупных цветах, явное наследие какой-нибудь бывшей подружки, до самого носа. Максим передо мной убирал свою эрекцию в коричневые вельветовые брюки.
– Хочешь кофе?
Нет, подумала я. Нет-нет-нет-нет-нет-нет. Я хочу уйти, я хочу, чтобы ты вышел из комнаты и дал мне потихоньку смыться.
– Да, пожалуйста, – ответила я вслух.
Максим вышел, еще раз улыбнувшись мне напоследок. Вид у него был чрезвычайно непринужденный, как будто проснуться рядом с незнакомкой было самым обычным делом. Ну и хорошо. В моем состоянии я бы не вынесла чужого страха или неуюта.
Он не успел еще закрыть за собой дверь (какой внимательный, мысленно отметила я), как я была уже на ногах и пыталась отыскать среди разбросанной на полу одежды свою. Среди, мягко говоря, бардака. Я нашла в маленькой кучке мои джинсы, трусики и носки, которые, казалось, были сняты все разом, как будто я буквально выпрыгнула из штанов. Лифчик мой висел на мольберте (дивный штрих, подумала я, очень артистично). Я кружила среди старых футболок, между которыми печально валялись на полу три использованных презерватива (неизменно жалкие остатки импровизированных ночей любви), когда дверь открылась и прямо мне в руки спланировал мой свитер. «Ты это ищешь?» – сказал Максим, удаляясь. Я поморщилась и надела его.
В котором часу мы пришли? Я помнила бокалы вина, которые стали бутылками, когда мальчики решили оставить пиво и присоединиться ко мне. Я помнила блестящие глаза Максима и его улыбку – и накатившее желание, которое постепенно становилось все острее, до такой степени, что в какой-то момент от простого прикосновения его бедра к моему я ощутила словно электрический разряд внизу живота. Я помнила, как Никола говорил мне, когда Максим ушел в туалет: «Ну, как сексуальное напряжение? Может, трахнетесь прямо под столом?», а потом, смеясь, ушел. И я помнила руки Максима на моем лице, на шее, когда он целовал меня, как мне до сих пор казалось, часами…
Он оборвал меня на полуфразе (я много, очень много говорила весь вечер) и поцеловал так пылко, что я едва не задохнулась. Только этого я и ждала, казалось мне тогда. От нежности его пухлых губ голова пошла кругом, а прикосновения его рук к моему лицу, к телу, к груди были словно вода для изнемогающего от жажды. Мне вспомнилось, как Эмилио говорил, что лучшее лекарство от разбитого сердца – переспать с другим мужчиной. Сила, с которой я впилась в губы Максима, готовность, с какой – в буквальном смысле – открылась ему, подтверждали правоту нашего кубинского друга. В том, что я позволила Максиму наполнить меня собой и своей страстью, было нечто большее, чем желание, – это была почти жизненная необходимость.
Мы покинули бар с поспешностью, должно быть, выглядевшей со стороны смешно: мне так хотелось ощутить Максима в себе, что в какой-то момент я едва не предложила ему пойти сделать это сейчас же в туалете. Короткая поездка в такси, в конце которой я практически швырнула шоферу десять долларов, крикнув, чтобы сдачу оставил себе, потом лестничная клетка арт-деко и, наконец, комната, осененная крестом на горе Мон-Руаяль. Я получила оргазм в первый раз через считаные минуты, с какой-то необузданной силой.
Понял ли Максим, что в этой алчности было нечто большее, чем простая тяга к сексу? На тот момент я не задалась этим вопросом. Но взгляды, которые время от времени бросал на меня Максим, вспоминались мне, и я думала теперь, в отрезвляющем утреннем свете, что он, быть может, увидел то, чего я сама тогда не хотела знать. Не единожды за – вечер, в баре, в такси, потом в его постели – он всматривался в мои глаза, словно искал в них что-то, – ответ на вопрос, который не решался задать? – думалось мне. Но эти взгляды, проникавшие в самую душу, тревожили меня, и я избегала их, подставляя губы. И воспоминание о них меня все еще тревожило – как будто из всего, что Максим делал со мной за этот вечер, они были единственным истинно порочным.
Я прогнала эту мысль, открыв окно и два-три раза глубоко вдохнув. Воздух, ледяной и сухой, почти похрустывал. Это было очень приятно. Я закрыла окно и вышла из комнаты. Кофе, сказала я себе. Кофе – и ухожу.
Часом позже я глупейшим образом согласилась, когда Максим предложил пойти позавтракать в маленькое кафе на первом этаже его дома. Часы на микроволновой печи показывали половину девятого, и больше всего мне хотелось уйти отсюда, лечь в кровать и, свернувшись калачиком, проспать до вечера. Но я была слишком слаба, или слишком труслива, или слишком вежлива, чтобы сказать «нет». Хуже всего то, говорила я себе, тщетно пытаясь пристроить чашку на стойку, заставленную другими чашками, пустыми бутылками и тарелками разной степени чистоты, что Максим, похоже, именно из тех людей, кого не обижает отказ. Но его просьба была так любезна, так непосредственна, что я только и смогла пробормотать «да» в большую чашку с профилем королевы Елизаветы.
– Я нашел ее на рынке Финнеган на Гудзоне, – гордо сообщил Максим, протянув мне ее, когда я вышла из комнаты. – Ты знаешь, где это?
– Не очень.
– Я обожаю блошиные рынки.
– Никогда бы не подумала, – ответила я, и Максим рассмеялся своим чудесным простодушным смехом.
Его квартира, казалось, была полностью обставлена вещами, купленными на аукционах, распродажах наследств и блошиных рынках.
– Вообще-то, – добавила я, – можно повесить ценники почти на все, что тут есть, и открыть блошиный рынок прямо в квартире.
Здесь стояли старые разрозненные кресла, сосуществовала мебель разных эпох, торшеры на позеленевших ножках, персидские ковры с поблекшими красками, старенькое пианино и какие-то дикие картины на стенах. «Я коллекционирую безобразные картины», – объяснил мне Максим, когда я спросила об одной из них: недорисованный клоун на фоне шотландского пейзажа.
– Ты хоть понимаешь, что недалек от карикатуры на истинного артиста? – спросила я.
Он пожал плечами и улыбнулся.
Случалось ли ему сомневаться в себе? Не в пример большинству карикатур на истинных артистов, встречавшихся мне до сих пор, он, похоже, ничуть не обиделся. Его естественность обезоруживала и, пожалуй, немного сбивала с толку. Он действительно такой непринужденный, или я сижу перед одним из лучших комедиантов в городе? Оттого, что я задала себе этот вопрос и, стало быть, заведомо предполагала, что человек «в своей тарелке» может лишь играть роль, у меня вдруг капитально испортилось настроение.
– Как ты? – спросил Максим.
– Я, да… ванная?
Он указал в коридор.
– Я не испугаюсь? – фыркнула я, встав.
Он рассмеялся:
– Нет… нет, там не так страшно. Я убрался в ванной пару дней назад…
«Да есть у тебя хотя бы один комплекс?» – подумала я. Его непринужденность и полное отсутствие страхов, реальных или надуманных, смущали меня.
– Я никак не успеваю найти домработницу, – добавил он. – И…
Он вдруг замолчал.
– Ты хотел сказать: и у меня нет подружки?
Опять тот же непринужденный смех.
– Послушай… ничто так не стимулирует человека сделать уборку, как подружка.
– Наоборот! Потому что, когда ей надоест бардак, она сама все уберет!
– Ты говоришь по своему опыту?
Я пожала плечами, ничего не ответив. Я не хотела заводить речь о Флориане, не говорить же ему: «Нет, я прожила шесть лет с человеком, который был куда аккуратнее меня». От воспоминания о нашем кондоминиуме, светлом, чистом и прибранном, у меня защемило сердце. Я направилась в ванную, где было и в самом деле «не так страшно», а возвращаясь, заглянула в единственную – не считая кухни – комнату, которая не выглядела сошедшей со страниц романа Гюисманса. Это был кабинет; довольно новая софа стояла перед огромным, новейшей модели телевизором. Такой же навороченный компьютер красовался на большом современном столе среди множества бумаг и открытых словарей.
Максим сказал мне вчера, что публикует детективные романы под псевдонимом Лоренс Блэк, который я хорошо знала, ибо регулярно видела в рейтингах разных книжных магазинов.
– Почему же под псевдонимом? – спросила я.
– Потому что под своим настоящим именем я издаю сборники стихов, которые никто не читает, – объяснил он. – Ну да, поначалу я думал, что напишу только один детектив, а прославлюсь благодаря моим гениальным стихам, но… Лоренс – это мое второе имя, а Блэк… просто хорошо звучит.
– Женевьева тоже пишет, – счел нужным вставить Никола, но я сменила тему. Мне хотелось смеяться и таять в ласковой непринужденности Максима – мне совсем не хотелось думать о незаконченной биографии «звездочки» из реалити-шоу, ожидавшей меня в моем компьютере, и еще меньше – о собственных, более литературных текстах, которые я пыталась писать, так и не опубликованных ни под моим именем, ни под псевдонимом.
– Хочешь пойти позавтракать? – спросил Максим, когда я вернулась.
Я смотрела на него, на темные волосы, в беспорядке падавшие на лоб, на большие глаза и легкую улыбку, смотрела и лихорадочно искала извинения. Но я так и не нашла в себе силы загасить его лучезарную искренность и пробормотала «да» в свою коричневую чашку. Вот так я и пошла в 8:45 утра погожим, даже слишком, февральским воскресеньем завтракать – во вчерашнем исподнем, под ручку с мужчиной, чья простота и раздражала меня, и очаровывала. Черт возьми, подумала я, спускаясь по ступенькам лестницы, на которой мы столько целовались вчера. И, потому что это было проще, чем счесть себя трусливой или глупой, я немного на него злилась.
Так что я была не в лучшем настроении, когда мы сели за столик в маленьком кафе, убранством как две капли воды походившем на квартиру Максима. Старые швейные машинки, ткацкие станки, клетки для омаров и другие всевозможные диковинки с претензией на очарование валялись повсюду между разномастными столами.
– Это как будто продолжение твоего дома, – заметила я. И Максим снова засмеялся. Вот ведь, подумалось мне, благодарный зритель и слушатель…
Подошел официант, высокий, нескладный, смахивающий на цыгана; он наклонился, чтобы расцеловаться с Максимом, после чего обратил взгляд своих черных глаз на меня.
– Женевьева, Гаспар. Гаспар, Женевьева.
Я протянула Гаспару руку, ожидая, что он, не сходя с места, предскажет мне обалденное будущее или выбранит на незнакомом языке. Но он лишь заявил непререкаемым тоном:
– Для тебя – кофе.
– С молоком? – отважилась я.
– С холодным молоком, – уточнил Гаспар.
– О’кей. – Я скорее умерла бы, чем потребовала горячего молока. – И…
– Я сделаю тебе фирменную яичницу. С черным хлебом и вареньем.
Это тоже не было предложением. Он помедлил, кажется, прикидывая что-то по моему лицу, и заключил:
– Из трех яиц.
Потом он пальцами показал Максиму три, затем четыре, вопросительно приподняв бровь. Максим показал в ответ четыре, и Гаспар молча ушел.
– Обалдеть.
– Красавец, правда? – сказал Максим. – Поэма, а не парень.
– А ты имеешь право выбирать число яиц в яичнице.
– Это право досталось мне дорогой ценой. Мне пришлось с ним надраться. Спиртным, название которого я до сих пор неспособен произнести, но… ох, Женевьева, клянусь тебе, никогда я так не мучился. Зато теперь я могу выбирать, сколько яиц хочу на завтрак.
– Откуда он?
– Из Венгрии.
– Настоящий цыган?
– Не знаю… Он говорит, что да, но я подозреваю, что он просто хорошо играет в карты.
Я посмотрела на Гаспара, суетившегося за стойкой.
– Я тоже иногда думаю, что сделала бы это… уехала бы, сама не знаю куда, и придумала бы себе другую личность. Tabula rasa, знаешь? Оставляешь только хорошее, плохое забываешь, ну и присочиняешь немного, чтобы получилось то, о чем ты всегда мечтал.
– Это называется профиль на фейсбуке.
Впервые за это утро я рассмеялась от души.
– Отличный гэг, – одобрила я.
– Да ладно, спасибо.
– А ты это делаешь? – спросила я. – С Лоренсом Блэком?
– Что?
– Придумываешь себе личину?
Я была твердо убеждена, что если есть человек, который никогда не придумывал себе личину, то это Максим. Но я хотела найти в нем изъяны. Больные места. Маленькие слабости. Я не хотела быть в этом пустом цыганском кабачке единственной недотепой.
Максим пожал плечами:
– Не знаю. Может быть, немножко…
Черт бы драл этого слишком уравновешенного парня, подумала я. Он что, не мог принять мой вопрос в штыки?! Встать на дыбы? Яростно отстаивать свою аутентичность и единственность, которую он, судя по всему, демонстрировал напоказ в своей квартире под видом старинного барахла?
– Я думаю, что больше хотел отмежеваться от другой своей личины, – сказал он. – Личины поэта.
Я закатила глаза.
– Я знаю, – продолжал Максим. – Это невыносимо. Но я взаправду верил в себя, когда мне было двадцать пять. Ты помнишь, как верят в себя в этом возрасте?
Я попыталась вспомнить, когда в последний раз «верила в себя». Когда в последний раз смогла воплотить тот персонаж, которым мечтала быть, не сознавая, что играю роль, не поддаваясь стыдливости, которая приходит с годами, взрослением и цинизмом. Три года в университете я ходила со сборником Сен-Дени Гарно в сумке и провозглашала в задымленных кафе, на полном серьезе и с чувством: «Знаешь, иной раз реальность превосходит вымысел».
– Ты думаешь, мы были смешными в то время, – спросила я Максима, – или мы смешнее сейчас, когда боимся прослыть сумасшедшими за слишком сильные чувства? Иногда мне кажется, что это одно и то же.
Он пожал плечами:
– Для меня ясности в этом вопросе нет. Но могу тебе сказать, что девушка, которая прожила со мной восемь лет, когда я хотел быть поэтом, и только поэтом, находила меня смешным, смешнее некуда… Можешь себе представить, какая это тоска – терпеть парня, который упорно верит, что преуспеет в этом качестве?
Я представила себе карикатуру на поэта, по крайней мере, какой карикатура на поэта виделась мне: растрепанный доходяга с горящими глазами, который носит длинные шарфы и отличается полным и абсолютным отсутствием чувства юмора. Жизнь с таким персонажем действительно не могла не быть в высшей степени тоскливой.
Подошел Гаспар с двумя чашками кофе.
– С холодным молоком, – напомнил он мне, как бы предупреждая, чтобы я не вздумала отлынивать или, хуже того, просить горячего молока.
– Да, да, – закивала я. – С холодным молоком. То, что мне надо.
Максим кивком поблагодарил его за свой кофе – эспрессо без молока и без сахара. Гаспар был, казалось, из тех людей, с кем можно выстроить многогранные и сложные отношения на одних только взглядах и редких кивках. Попойка с ним, надо полагать, была этюдом о свойствах молчания вдвоем.
– А потом однажды, – продолжал Максим, – я поделился с моей девушкой идейкой детектива. Не знаю, откуда она у меня взялась, я никогда не был поклонником этого жанра, но моя девушка сочла, что замысел сногсшибательный. Я, конечно, ей не поверил, потому что был уверен, что для нее на тот момент хорошо было бы что угодно, лишь бы не поэзия. Но все же я начал писать. А через пару дней вдруг понял, что втянулся. Я больше не включал голову. Мне казалось, будто я занимаюсь физическим трудом. Тяжким, но приносящим огромное удовлетворение. Какая-то часть меня чувствовала себя немного виноватой, что предала стихи, но… Во всяком случае… я написал этот роман, и когда пришло время послать его издателю… я спасовал.
– Ты спасовал!
– Спасовал по полной программе. Мне казалось, что если я это сделаю, то предам мой идеал. Идеал поэта. Неловко это говорить, но так оно и было.
– Ничего неловкого… у всех у нас есть идеалы, правда? Представление о том, какими мы хотим быть. С какой стати нам было бы легко с этим расстаться? Я только не очень понимаю, где проходит граница между откровенно глупой упертостью и самоуважением.
– Вот именно, – кивнул Максим.
Он был явно очень доволен, что нашел понимание.
– И могу тебя уверить, что в моем случае была откровенно глупая упертость. Вообще-то проблема даже не в упертости. Скорее в притязании. В том, что мнишь себя эдакой долбаной величиной и просто неспособен понизить планку. Вот ЭТО глупо.
Я кивнула, соглашаясь. Я не знала, была ли то эйфория после похмелья, которое начало проходить, или подействовал замечательный кофе Гаспара (был бы он так же хорош с горячим молоком? – спрашивала я себя, не пытаясь найти ответ), но мне было хорошо. Солнце, просачиваясь сквозь грязноватые стекла витрины, согревало мне спину. И Максим с его лучезарной улыбкой, несмотря на слишком пристальные порой взгляды, тоже что-то во мне согревал.
– В общем, так, – сказал он. – Когда пришло время отсылать рукопись, я подписался Блэком.
– Блэком? – Я рассмеялась.
– Да, но моя девушка была не дура, она сказала мне, что это, пожалуй, перебор. Это она предложила Лоренса. Ну и… издателю понравилось.
Я где-то читала, что он продал сотни тысяч экземпляров своих романов.
– Ты был разочарован, когда дело хорошо пошло? – насмешливо спросила я.
– Бог ты мой, нет! Ты не представляешь, как быстро сдулись принципы, когда пришел первый чек на крупную сумму.
– А поэзия?
– Я продолжаю.
– Продается?
– Совсем нет.
Мы оба рассмеялись в тот самый момент, когда появился Гаспар с двумя огромными тарелками. Он бросил на нас подозрительный взгляд, должно быть, предназначавшийся у него всем смеющимся, и поставил тарелки перед нами, кивком пожелав приятного аппетита. Стряпня его была странная, в яичнице оказалось больше сыра, чем яиц – за нашими вилками тянулись длинные расплавленные нити, и мы ели, низко склонясь над тарелками и смеясь.
– Ему бы надо запатентовать это, как лекарство от похмелья, – сказала я. – Волшебно.
– Нет-нет-нет, – запротестовал Максим. – Никому не говори про Гаспара. Я прихожу сюда каждое утро и хочу, чтобы мой Гаспар принадлежал мне одному.
– Здесь никогда не бывает народу?
– Не больше двух… иногда трех человек. В такие дни он крутится только так!
– Как же он держится на плаву?
– А надо ли нам знать, как удается Гаспару преуспеть в жизни?
– Нет. Нет, ты прав.
Мы понимающе переглянулись над тарелками с расплавленным сыром. И тут Максим задал ТОТ САМЫЙ вопрос, которой я так надеялась не услышать:
– Ну а ты?
Я посмотрела на него и ничего не сказала. Может быть, если промолчать достаточно долго, подумалось мне, он вообще забудет, что я здесь. Но он не сводил с меня глаз и приподнял брови:
– О! Ладно…
– Мой любимый только что меня бросил, понятно?
– Понятно.
В его ясных глазах я прочла, что он этого не знал, и ощутила прилив нежности к Никола, сумевшему промолчать на эту тему.
– Еще я пишу дерьмовые книги. Биографии сериальных «звезд». Вообще-то я ghost writer их автобиографий.
– Так у тебя тоже есть псевдоним.
– У меня двадцать пять псевдонимов, – уточнила я и перечислила «звезд» и «звездочек», за которых писала.
– Кроме певички кантри, я никого не знаю, – сказал Максим.
– Это делает тебе честь. Почти все они – «звезды», скроенные по мерке Империей.
– Империей?
Он, кажется, спрашивал себя, не сошла ли я с ума. Я назвала ему медийный холдинг, который подписывал мои чеки.
– А… Империя… Я знаю одного парня, он за хорошие деньги пишет хиты, не помню, для какого певца, который входит в Империю. Он тоже не имеет права раскрывать свое имя.
– Вопрос стоит так: захотели бы мы раскрыть свои имена, если бы могли? Я не уверена.
Максим как будто задумался.
– Ты и вправду рассказываешь их истории, или это вымысел по заказу Империи?
– Не знаю, – ответила я. – Все истории похожи друг на друга, и, с одной стороны, я думаю, что кто-то где-то штампует их жизни. Но, с другой стороны, это настолько, ну настолько плоско, что у меня в голове не укладывается, чтобы кто-то взял на себя труд сочинять их жизни ради такого результата.
– А ты бы хотела, чтобы они стали тибетским племенем или серийными убийцами? Народ любит обыкновенную жизнь. И по-моему, в Империи сидят не дураки, они знают это.
Он был совершенно прав. Я, собственно, тоже любила обыкновенную жизнь. В далекой юности я мечтала, глотая романы Александра Дюма: мне хотелось жизни «плаща и шпаги», бурной и страстной любви и невероятных приключений. Хотелось стать пиратом, открывать неизвестные пустынные острова и пить темный ром из бутылки в компании самых отчаянных флибустьеров, какие только бороздили тропические моря. Но прошло время, и теперь я стремилась к любви мирной и разделенной, к безмятежности и душевному покою, к безбурным дням тихой жизни. Усмотрел ли Флориан в этом отказ от себя? Потому ли он ушел, что чертова хипстерша еще грезила абордажами и поисками сокровищ?
– Это не изъян – быть обыкновенным, – сказал Максим, как будто прочел мои мысли.
Я криво улыбнулась.
– Ты думаешь, все втайне верят в свою необыкновенность?
– Да, – кивнул он. Потом повертел головой налево и направо, как делают актеры в детских фильмах, когда хотят показать, что готовы открыть секрет; он наклонился ко мне и прошептал: – Но на самом деле необыкновенный только я. – И приложил палец к губам.
Я тихонько засмеялась.
– Ну а ты, – спросил Максим, – что ты пишешь?
– Так я же тебе только что сказала.
– Нет, ты сама, что ты пишешь?
– Что ты хочешь сказать?
– Ну, я думаю, вряд ли ты проснулась однажды на последнем курсе и сказала себе: «Я хочу писать автобиографии «звездочек». Что ты сама пишешь? Для себя?
– Ничего особенного.
Он посмотрел на меня, явно спрашивая себя, надо ли настаивать. Я тоже уставилась на него, мысленно повторяя: «Отстань-отстань-отстань», как вдруг вошла высокая брюнетка и направилась прямо к нашему столику.
– Привет, – сказала она однозначно агрессивным тоном, сняв темные очки ценой как минимум четыреста долларов. Максим инстинктивно отпрянул.
– Привет.
– И давно ты вернулся?
Вчера я узнала, что Максим провел последние два года во Франции, куда уехал, получив стипендию Квебекского Совета по литературе и искусству (как поэт – создание детективов, по его словам, Совет искусством не считал), а потом остался ради прекрасных глаз одной француженки, жить с которой оказалось невозможно. Он вернулся, сказал он мне, чуть больше месяца назад.
– Я… не так давно, – ответил он.
– Ты вернулся двадцатого января.
Максим молчал. Высокая брюнетка – роскошная, надо сказать, высокая брюнетка, – казалось, вот-вот налетит на него, как реактивный снаряд.
– Ты вернулся двадцатого января, – повторила она. – Твоя соседка мне сказала.
– Ты… знакома с моей соседкой?
– А что? От тебя ни слуху ни духу почти год, должна же я была у кого-то о тебе узнать? С ума сойти, ты вернулся четыре недели назад и не позвонил мне.
«Ну да, – захотелось сказать мне. – Удивительное дело».
– Я думал, что внес ясность, когда мы в последний раз виделись, разве нет? – сказал Максим. – Когда я приезжал в прошлом году, я объяснил тебе, что у меня кто-то есть.
– Это она? – спросила высокая брюнетка, ткнув в меня пальцем, но не удостоив взглядом.
– Нет. Нет, это… оставь Женевьеву в покое.
Мне вдруг пришло в голову, что, может быть, придется драться, и от этого меня разобрал неудержимый смех. Но высокая брюнетка ко мне даже не повернулась. Она открыла было рот, чтобы снова наброситься на Максима, но тут он заговорил:
– Марианна, черт возьми! Я тебе ничего не должен, ты мне ничего не должна! Мы с тобой уже все выяснили!
Марианна застыла. Гаспар из-за стойки наблюдал за нами, видимо, готовый навести на Марианну порчу, если потребуется. Максим взял ее за локоть.
– Два года прошло, Марианна. Серьезно.
– НЕ ТРОГАЙ МЕНЯ!
Она с силой вырвала у него руку, в два прыжка пересекла кафе и выскочила за дверь. Я сидела, не смея ничего сказать. Максима трясло от злости.
– Все в порядке? – спросила я.
– Да… я… извини за эту сцену.
Он опустил глаза.
Я повторила: «Все в порядке?», но он, казалось, был целиком погружен в свои мысли и даже – или мне померещилось? – пустил слезу. «Прости, – сказал он, утирая глаза. – Не выношу таких вещей… Эту женщину я очень любил и до сих пор очень люблю, хотя и… ладно…»
Будь я в лучшей форме, эти слова меня бы ошарашили.
– Извини, – повторил Максим. – Я немного чувствителен.
– И тебе самому очень нравится эта твоя чувствительность.
Он рассмеялся:
– Ну да… не слишком это мужественно, я полагаю… Я не должен был?
– Нет, нет… просто это редкость. Или, может быть, я общалась только с брутальными самцами. Не исключено.
– Нет… просто я плакса.
Я недоверчиво подняла брови.
– Я не должен бы говорить это девушке, на которую хочу произвести впечатление, да?
– По логике вещей, я думаю, ты не должен бы говорить девушке, на которую хочешь произвести впечатление, что хочешь произвести на нее впечатление.
Максим расхохотался. Мне было одновременно лестно и неловко. Я не хотела, чтобы он хотел произвести на меня впечатление, и еще меньше – чтобы он мне это говорил. Его искренность требовала ответа или как минимум реакции, а я не хотела реагировать, по лени или из трусости. Но Максим, казалось, ничего от меня не ждал. Пока я ломала голову, что бы сказать в ответ на его признание, он кивнул на дверь, в которую выбежала Марианна:
– Я бы хотел только сказать в свое оправдание, что я не доводил ее до этого, ясно? Она уже была такой, когда мы познакомились. Конечно, поначалу это возбуждало и было очень мило. Но оказалось лишь верхушкой айсберга. А в постели…
– Так это не миф? Что сумасшедшие – всегда фурии в койке?
– Не знаю, миф ли это, но… – Он сощурил глаза. – Ловишь меня, да? То есть, что бы я ни ответил, ты свяжешь это с прошлым вечером, чтобы узнать, думаю ли я, что ты сумасшедшая или недостаточно хороша в койке.
Я усмехнулась: «Да, я тебя ловила». Но я немного ревновала к Марианне, которая и два года спустя сохранила свою ауру сумасшедшей фурии.
– Поскольку… я джентльмен, – сказал Максим, – не стану хвалить себя, но… я провел… чертовски славную ночку.
Я почувствовала, что краснею. Вспоминать ночь мне не хотелось. Дело было не столько в самом акте, сколько в том, что я бросилась в него очертя голову, чтобы забыть свое горе. Поступок сумасшедшей, сказала я себе. Я, должно быть, была дьявольски хороша. Но лучше было сменить тему.
– Так ты, типа… сбежал во Францию?
– Да, мадам. Именно так. Когда мне дали стипендию, я вообще-то не собирался ехать, но… о боже. В общем, я решил, что момент подходящий. Я даже не пытался сдать свою квартиру, просто свалил. Как говорится, в одночасье.
– Только пятки сверкнули?
– Я как бы сказал себе: «К черту чемодан, там все купим».
Я улыбнулась ему.
Я всегда подозревала, что мужчины, с которыми такое случается, втайне бывают довольны. Приятного мало, но когда тебя преследует великолепная и неуравновешенная женщина, это только лестно. Поневоле задашься вопросом, что в данном конкретном мужчине необыкновенного, чтобы объяснить такую нездоровую страсть. Максим был отменным любовником, в этом я смогла убедиться за одну ночь, но чтобы закатывать истерики в воскресенье утром?..
Мне, конечно, было далеко до понимания истерик. Я встретила моего бывшего, случайно, с новой подругой – и молчала как рыба, пока мои друзья бесновались вокруг меня. Я ему даже не позвонила после этого. Моя истерика проявлялась в полном упадке сил и злоупотреблении водочно-ежевично-креветочным коктейлем. Я была безумно, отчаянно влюблена в Флориана, но никогда, никогда мне бы и в голову не пришло найти его в кафе и закатить сцену. А может быть, надо было? Может быть, я слишком пассивна? Всевозможные Марианны казались мне слабыми и жалкими. Но я не была уверена, что сама вела себя мужественнее или даже просто достойнее.
Мы доели яичницу. Я покосилась на улицу. Редкие прохожие спешили по тротуару, большинство держались за поводки рвущихся вперед собак: нужна была весомая причина, чтобы выйти в колючий мороз этого воскресного утра. Например, закатить сцену бывшему любовнику.
– Думаешь, путь свободен? – спросила я. Мне представилась Марианна, притаившаяся за углом соседнего переулка, готовая кинуться на нас с острой сосулькой.
– Я бы сказал, что да, – ответил Максим. – Но, может быть, лучше подождать еще немного. Чтобы уж наверняка.
И мы просидели в тепле кабачка Гаспара еще добрый час. Мы болтали о жизни, о нашем далеком прошлом, о котором всегда легче рассказывать: о наших семьях, о первой любви, об учебе. О наших фамилиях, пришедших прямиком с Британских островов и оставленных нам в наследство отцами-франкофонами и ярыми сторонниками суверенитета. Ни разу Максим не спросил о парне, который меня бросил. Было ли дело в его хороших манерах или особой чуткости – я не знала, но была ему благодарна. Я сознавала, что это желание видеть меня, словно вчера родившейся, которое я читала во взгляде Максима, гроша ломаного не стоит, но все же не хотела обнажать свою сердечную рану. Все равно, сказала я себе, он должен ее чувствовать.
Мы вышли на чистый морозный воздух около 10 часов, поглядывая налево и направо, как два плохих шпиона. Марианны поблизости не наблюдалось, и я сделала несколько шагов в направлении дома Никола и Катрин.
– Мне в другую сторону, – сказал Максим.
– Правда. Извини.
Я повернулась к нему. Солнце било ему в лицо, и он щурился от света.
– Прости, что заставил тебя позавтракать со мной, хоть тебе и не хотелось.
– Мне не не хотелось.
Боже, я говорю совсем как моя сестренка, когда пытаюсь лгать!
Максим не удержался от улыбки:
– Как бы там ни было, я рад, что ты согласилась.
Я вспомнила, как он сказал, что хочет произвести на меня впечатление, и мне захотелось бежать без оглядки, чтобы не разжигать то, что можно было разжечь. Я почти разозлилась на него: зачем он все испортил этим интересом, выходившим за холодные и клинические рамки «любви на одну ночь»? И в то же время я упивалась этой непрошенной тягой, которая после ужаса, который я пережила, была мне как бальзам на сердце. Проклятье, до чего же мы, девушки, сложно устроены, подумала я, а вслух сказала Максиму: «Я тоже».
Я постояла молча, глядя на него. Как нам проститься – поцеловаться? Пожать друг другу руки? Обняться? Я не помнила, чтобы мне приходилось ломать голову над этим смешным вопросом в двадцать лет. Этот парень был во мне, сказала я себе. Поздновато разыгрывать недотрогу и скромницу. Я шагнула к нему и поцеловала в губы. Легкий электрический разряд пробежал внизу живота. Что было тому виной – мое долгое воздержание последних недель или феромоны Максима, я не знала, но решительно впечатление он на меня произвел.
– Чао, – сказала я. Максим, казалось, был ошеломлен и смотрел на меня тем самым взглядом, к которому я уже начала привыкать.
– Не надо, – добавила я на прощание. – Ты опять смотришь на меня как-то странно.
Я улыбнулась ему и ушла. На мгновение мне подумалось, что он пойдет за мной, – я даже успела за эти несколько секунд и порадоваться этому, и разозлиться. Но когда я, пройдя метров десять, повернула за угол, его уже не было.
Дверь в квартиру я открывала очень медленно. Я колебалась между победной и самодовольной улыбкой девушки-которая-всю-ночь-трахалась и жалобным видом девушки-которой-неловко-за-свое-вчерашнее-поведение. Не то чтобы я хотела ошеломить или позабавить моих друзей – я действительно разрывалась между этими двумя вариантами. Так что вошла я с самодовольно-жалобной улыбкой, если такое возможно.
– Жен! – крикнул Ной при виде меня, а оба кота засеменили ко мне, протяжно мяукая, глубоко обиженные – я была в этом уверена – за то, что я оставила их одних на всю ночь. Ной стоял на диване. На нем были штанишки от пижамы с Гарри Поттером и больше ничего. За его спиной телевизор выдавал стробоскопические изображения и какофонические звуки детской передачи. Что за поколение эпилептиков на этом вырастет, подумала я.
– Как дела, мой волчонок?
– Я убил третьего босса на втором уровне третьего мира! – выкрикнул Ной, с гордостью показав мне «Нинтендо ДС», которую я, в силу преклонного возраста, называла просто «твоя игрушка». Так он еще и играл в видеоигру, вдобавок к бьющему по шарам телевизору! Я вдруг почувствовала себя очень старой и странным образом ощутила солидарность с матерью. Мне захотелось предложить ему горячего чаю и абонемент в читательский клуб.
– Ты не находишь, что здесь очень шумно?
– Шумно?
Фантастика. Телевизор уже стал для него привычным фоном. На плазменном экране красная рыбка, чьи толстые черные брови указывали на то, что она либо злодейка, либо кандидатка на конкурсе двойников Пьера Флинна, заливалась сардоническим смехом в своем аквариуме.
– А где твой отец и Кэт? – спросила я, снимая сапоги.
– Кэт еще спит, – ответил Ной. И тут же из-за спинки дивана, повернутого к телевизору, показалась голова Никола. Он спал здесь, с тех пор как в квартире поселилась я, и теперь смотрел на меня, как ему хотелось думать, насмешливо, на самом же деле по его несчастному лицу было видно, что его может вырвать с минуты на минуту.
– Как ты? – спросила я.
Никола ответил мне жестом, подняв обе руки и показав ими огромный размер головы. Я развела руками, как бы говоря: «Как это?», и он продолжил нашу нелепую пантомиму, сначала показав жестом, будто пьет, а потом изобразив рукой нечто, означавшее «после». Значит, он продолжал пить здесь, после того как ушел из бара. Я снова засмеялась и вопросительно кивнула в сторону кухни: мол, что ему принести, но Никола встал.
– Я с тобой, если позволишь, lover girl.
– Почему лава герл? – крикнул Ной.
– Да, почему твой стыд мы показываем жестами, а мой выражаем вербально, а? – спросила я.
– Что такое «твой стыд»? О-о-о! Четвертый босс готов!
В дефиците внимания со стороны мальчиков определенно были свои плюсы. Я повесила пальто и направилась в кухню.
– Так-так-так, – сказал Никола, входя следом. – Ночка удалась?
– Серьезно, дружище, тебе ли смеяться надо мной… Ты-то что делал, ты вернулся сюда и надрался с Кэт?
У него был обескураженный вид:
– А ты будешь смеяться надо мной, если я скажу, что все гораздо хуже?
– Конечно.
– Кэт уже легла, когда я пришел… но была бутылка текилы на столе… Наверно, Эмилио заходил выпить с ней по стаканчику… вот…
– И ты пил текилу в одиночестве.
– И смотрел «Брейк-Пойнт».
– Что?
Теперь он тоже смеялся, расслабленным смехом человека, перебравшего накануне.
– Он шел по «Мувипикс», или уж не помню, по какому каналу, а я был слишком пьян, чтобы встать с дивана, и бутылка была под рукой, и…
– Хватит, не надо подробностей, а то я заплачу.
– Ной проснулся в половине седьмого.
– Ух…
– Ну а ты, чемпионка?
– Что – я?
Я переспрашивала нарочно. Губы сами собой растягивались в победную и самодовольную улыбку.
– Да брось ты! Когда я ушел из бара, вы практически трахались на… вы трахались на столе?
– НЕТ! Тпрру… Нет. Не на столе. И даже не в баре, если хочешь знать. Мы вели себя очень цивилизованно.
Никола посмотрел на меня, словно говоря: «Не пудри мне мозги». Я почувствовала, что улыбаюсь, как девчонка.
– Слушай… я такого не вытворяла с тех пор… с того вечера, когда я встретила Флориана, можешь поверить?
– Я не могу поверить, что ты сказала «Флориан» и не утратила улыбки. На пользу пошло?
Я чуть не выпалила в ответ «да-а-аа», но сдержалась. Своего рода уважение, с примесью искренней благодарности к Максиму, помешало мне продолжать. Я вспомнила утреннюю эрекцию, которую он имел деликатность не навязывать мне, вопросы о Флориане, которых он так изящно избегал, его искренность, которая мне нравилась, хоть и вызывала некоторую неловкость. Я не могла сказать, что просто воспользовалась им. Да и так ли оно было?
– Не знаю, – сказала я Никола. – Я хочу сказать: конечно, на пользу в основном, потому что…
Я не хотела становиться женщиной, подзаряжающей свое эго оргазмами в незнакомых объятиях, но подозревала, что Никола все понял правильно.
– Тяжко это? – спросила я.
Он рассмеялся:
– Брось, что ты несешь? И могу я тебе напомнить, что Макс, наверно, самый легкий человек на свете?
– Это тоже странно. Он иногда так на меня смотрит…
– Это потому, что ты в самом деле в его вкусе. Он сказал мне это вчера, еще до того как ты пришла.
– Он ведь меня даже не знает!
Я, кажется, повысила голос. Так же я среагировала около часа назад, когда Максим сказал, что хочет произвести на меня впечатление. Я ничего этого не хотела. Жизнь, моя жизнь была бы куда проще, не окажись я «в его вкусе»!
– Жен, успокойся… я же не сказал, что он хочет детей тебе делать, я просто сказал, что ты ему понравилась. И потом… – Он опять засмеялся. – Сейчас он, пожалуй, знает тебя гораздо лучше…
– Хватит, хватит…
– Ох, скорей бы проснулась Кэт. Будет ей двойной подарок – мое похмелье и твоя ночка…
И тут мы услышали, как приоткрылась дверь комнаты Катрин и Ной закричал: «Эмилио!» Меньше чем в наносекунду мы с Никола метнулись в гостиную и как раз успели увидеть выходящего из комнаты Эмилио. «Hola, amigos…» Он был еще встрепаннее обычного, а футболка с Че Геварой надета наизнанку. Раскрыв рты, мы смотрели, как он идет через квартиру и, сделав нам на прощание ручкой, закрывает за собой дверь. Я была слишком ошарашена, чтобы сказать хоть что-нибудь, и чувствовала, что Никола рядом со мной лихорадочно ищет шутку, или комментарий, или хотя бы просто звук, не зная, на чем остановиться. В дверях комнаты появилась Катрин с самым жалким выражением, какое я когда-либо видела на женском лице.
– О-БАЛ-ДЕТЬ, – выговорила я наконец, а Никола скорее объявил, чем спросил:
– Что. Ты. Творишь.
И мы оба расхохотались, зачем-то дав друг дружке пять.
– Что ты творишь, – повторил Никола. – Серьезно, что ты творишь? Что творишь-то? Кэт. Что. Ты. Творишь.
Катрин лишь издала тихий звук, такой жалобный, что я не удержалась и, смеясь, обняла ее. Впервые за эти недели я сама кого-то утешала. Ситуация была еще та, но все же это случилось.
– Ох, Кэт… – Я смеялась и не могла остановиться. – Я… можно как бы… узнать подробности?
– Нет…
– Ты была пьяна вдрызг? Вдрабадан?
– Да не то чтобы…
Она сконфузилась так, что это было уже действительно смешно.
– Я провела ночь у Максима Блэкберна, если это может тебя утешить.
– Максим Блэкберн классный, – сказала Катрин. – И я не думаю, что он разводит коммунистическую пропаганду после полового акта.
– Нет, зато он носит коричневые вельветовые штаны, – милосердно отозвалась я, что, кажется, немного утешило Катрин.
– Вельветовые?
– Коричневые.
– Может быть, он носит их иронически или…
– Нет, никакой иронии.
Катрин кивнула:
– Спасибо.
– Извини, – вмешался Никола, – но ты всех перещеголяла. Ты, подруга, даешь… Эмилио?
– Не слушай его, – сказала я. – Он тут пил вашу текилу и смотрел «Брейк-Пойнт».
– Это на самом деле не худший вариант! – крикнул Никола.
Я посмотрела на него, потом повернулась к Катрин, которая так и стояла, уставившись в пол с убитым видом.
– Да, честно говоря, он прав. Это не худший вариант. Черт! Эмилио!
И мы все трое расхохотались.
Остаток утра и добрую часть ланча мы рассказывали друг другу, как провели вчерашний вечер, прибегая по возможности к эфемизмам и мимике, чтобы пощадить уши Ноя. Нам всем было более или менее стыдно, но только для проформы, – нам не надо было говорить этого друг другу, мы и так знали, все трое, что еще долго будем вспоминать о вчерашнем вечере (кроме разве что Никола, который глушил «кровавые Цезари» в тщетной надежде, что наконец пройдет его похмелье).
– А ты будешь… как бы… продолжать с Эмилио? – спросила я Катрин за ланчем.
– НЕТ!
– Почему «нет», тебе не понравилось?
Она покраснела до корней волос, чего не случалось с ней никогда.
– Это была промашка, – сказала Катрин. – Ну а ты, – добавила она, – как у тебя с Максимом?
– Я не стану относиться к этому всерьез, Кэт, меня ведь только что бросили. Это был бы самый крутой рикошет в моей истории.
– Он слишком хорош для рикошета, этот парень, – сказал Никола, добавляя табаско в свой «кровавый Цезарь».
– Не могу не согласиться.
Это была правда. Но я тем более не хотела поощрять интерес, чем менее была уверена, что он существует.
Шли дни, и я начала думать, что Максим попросту проделал со мной тот же номер, что он проделывал со всеми другими. Может быть, он патологический сердцеед, таких много среди мужчин – да и среди женщин тоже. А может быть – это была наименее приятная гипотеза, – я все выдумала. Увидела искру там, где был всего лишь сексуальный интерес, какой наверняка возникает не единожды в день, когда ты молодой мужчина тридцати пяти лет от роду.
Но через несколько дней я перестала задаваться этими пустыми вопросами. Флориан снова занял все место в моих мыслях и в моем сердце, хоть в моей жизни его и не было. Он не звонил, не подавал знаков, но он все время был рядом, как неотступно следующая за мной тень, отчего я жила в перманентном полумраке. Это не было больше то назойливое и до ужаса тягостное присутствие первых недель, но я ощущала его повсюду, постоянно, каждую минуту. Я говорила себе иногда, что со временем привыкну, что стану и останусь странной женщиной, которая несет бремя своей несчастной любви, как старые бродяжки свои котомки.
Мне все-таки удавалось поработать – долгими часами на диване в гостиной с ноутбуком на коленях и котами под боком, пока Никола слушал альбомы и делал записи за своим столом. Время от времени из комнаты выходила Катрин и тестировала на нас или на Ное, если он был не в школе, какие-то реплики. Роль шестнадцатилетней девочки она так и не получила, что хоть и было, несомненно, к лучшему, глубоко ее обидело и заставило еще активнее, если такое возможно, искать роль. Она выходила из дома только рано утром, а возвращаясь после полудня, кралась по коридору, в ужасе от мысли, что может столкнуться с Эмилио, который, однако, оставался квинтэссенцией крутизны и неутомимым пропагандистом, когда его встречали мы с Никола.
История моей «звездочки» из реалити-шоу была почти закончена. Я дошла до последней главы, в которой она поведала миру, как ей удалось «начать новую жизнь», став лицом сети по накладке акриловых ногтей. Такого не сочинишь, думала я, вспоминая наш разговор с Максимом. Максим, кстати, дня через три или четыре после нашей ночи прислал мне сообщение: «Драма у Гаспара сегодня утром: клиентка потребовала горячего молока. Я по тебе скучаю. Дай знать, если захочешь осчастливить старого цыгана. М.». Это послание, само собой, настолько же порадовало меня (я не сошла с ума, интерес был), насколько и разозлило (чего он хочет, зачем настаивает?).
– Не отвечай ему, – посоветовал Никола, когда я спросила мнение моих друзей за бутылкой вина. – Если у тебя нет никакого интереса к этому парню, не морочь ему голову. Просто не отвечай.
– Да уж, – вздохнула Катрин, – бедный парень.
– Будет знать! Он пытается получить свое еще разок, это нормально. Он же не говорит, что хочет построить жизнь с…
– Но…
Я не закончила фразу. Катрин и Никола ждали, а Ной, воспользовавшись случаем, ввернул, что, как говорит его учительница, очень жаль, что сегодня мы общаемся по большей части посредством текстовых сообщений и социальных сетей.
– Спасибо, мой волчонок, но…
– Что – но?
Я, собственно, спрашивала себя, не позвонить ли действительно Максиму – просто ради повторения приятной ночи. В конце концов не исключено, что именно этого он и хотел. И… и я тоже хотела, по-настоящему хотела… ощутить тяжесть его тела. Из лучших соображений? В этом я сильно сомневалась.
– Я точно знаю, о чем ты думаешь, Женевьева Крейган.
Никола смотрел на меня, скрестив на груди руки, с широкой улыбкой на лице.
– Нет, ты не знаешь!
– Женевьева! – прикрикнула Катрин делано возмущенным тоном.
– Я тоже знаю, о чем ты думаешь! – сказал Ной.
– Ну, и о чем я думаю?
– Ты думаешь, что хочешь еще вина!
Я посмотрела на мой пустой стакан.
– Ты недалек от истины, Ной.
Мы с Катрин и Никола расхохотались.
Жизнь шла своим чередом. Она текла рядом со мной, и, хоть мне было еще слишком тяжело, чтобы отдаться течению, я чувствовала его силу и неодолимую тягу этих вод. Все наладится, сказала я себе, и очень удивилась, что вправду в это верю.
Когда Никола наливал мне вина, в дверь трижды тихонько постучали. Катрин вскочила:
– Если это Эмилио, меня нет дома! – но Ной уже открывал дверь.
Это была моя сестра.
– Мой любимый меня бросил! – сообщила она с порога и, даже не сняв розовые сапожки, кинулась мне на шею.
