Ежевичная водка для разбитого сердца

Жермен Рафаэль

Все по-разному переживают расставание. Женевьева, которую бросил мужчина ее мечты, рыдает на диване в обнимку с котами и опустошает рюмку за рюмкой. Может, горькие слезы и горькие напитки – как раз то, что лечит раненое сердце? Но Женевьева скоро узнает, что есть и другие лекарства: вера в себя и страстный роман с прекрасным незнакомцем.

Рафаэль Жермен не зря называют франкоязычной Хелен Филдинг. Герои ее романов попадают в курьезные ситуации, не боятся смеяться над собой и отчаянно верят в настоящую любовь.

 

Rafaele Germain

Volte-Face et Malaises

Copyright © Rafaele Germain and Editions Libre Expression, 2012

© Хотинская Нина, перевод на русский язык, 2017

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Э», 2017

 

Глава 1

Дела были плохи. В холодильнике не осталось сока, все апельсины давно выжаты, а в большие окна квартиры я видела снежный буран, полностью отражавший мое внутреннее состояние. О том, чтобы выйти, не могло быть и речи. Так, впрочем, продолжалось уже почти десять дней – с тех пор, как Флориан объявил мне, что уходит к другой женщине. Он покинул квартиру, свою квартиру, где я прожила с ним четыре года, сказав, что не собирается на меня давить и я могу пока остаться, на сколько пожелаю. Славный малый.

Но сок кончился, а мне надо было чем-то разбавить остатки водки из бутылки, которую Катрин, добрая душа, принесла мне четыре дня назад, а я за эти дни почти опустошила, жалея себя и упиваясь своим горем. Мне пришла в голову блестящая идея смешать водку с остатками ежевичного сорбета (ежевичная водка!), завалявшегося в морозилке с незапамятных времен. Сорбет – это ведь замороженный сок, верно? – сказала я себе в трогательном порыве самооправдания. Вот только сорбет, невесть сколько пролежавший в морозилке в не самой герметичной упаковке, приобрел стойкий привкус, определенно от оказавшегося рядом пакета с креветками. Мой ежевично-креветочный коктейль вышибал слезу, но я добросовестно пила его, как больной ребенок пьет сироп от кашля. Да, дела мои были действительно плохи.

Флориан ушел. Это факт, он свершился ровно в 20 часов 17 минут в прошлый вторник, но с тех пор, казалось, он обрушивался на меня ежечасно.

В 4:42 утра, когда я, просыпаясь в темноте, на несколько мгновений вновь обретала нежную невинность предшествующих недель, пока не обнаруживала – о ужас! – Флориана нет рядом.

В 11:31, когда я вытаскивала себя за шиворот из постели и ощущала самую настоящую дурноту, осознавая, что мужчина, с которым я жила без малого шесть лет, ушел и больше не вернется.

В 14:03, когда я в слезах звонила Катрин, чтобы пересказать ей мой последний разговор с Флорианом, – который она уже знала наизусть, так как я повторяла ей его слово в слово минимум раз в день, – в смешной надежде, что одна из нас вдруг найдет в нем противоядие от моей беды («Когда он сказал «но», он действительно сказал «но», однако это было больше похоже на «и»… как ты думаешь?»).

Около 16 часов, когда опьянение от первых стаканов водки с грейпфрутом (в ту славную пору в холодильнике еще был сок) давало о себе знать, мне ненадолго удавалось себя убедить, что все к лучшему, но через несколько минут обливалась слезами.

В 19:24, когда, попав в совершенно абсурдный порочный круг, от одного звука собственных рыданий я начинала рыдать еще пуще.

Ближе к 21 часу, когда Катрин пыталась заставить меня хоть что-нибудь съесть, после чего уходила, успев перед этим накормить двух моих котов, которые превратились в ходячие носовые платки, столько слез я на них пролила.

В 23:58, когда я пялилась на титры очередной серии «Анатомии страсти», заливаясь слезами отнюдь не по поводу трагической смерти маленького мальчика, мужественно боровшегося с редчайшей формой рака, а потому, что в это время я от души завидовала этому мужественному маленькому мальчику, добавляя к отчаянию брошенной женщины искреннее отвращение к себе самой, столь же пагубное, сколь и предсказуемое.

Да, окончательный и бесповоротный уход мужчины, которого я все еще любила, наваливался на меня по несколько раз в день. Он свершился во времени, но еще не свершился во мне, и у меня было отчетливое ощущение, что и не свершится никогда. Я вновь и вновь встречалась со своим несчастьем, осознавала свою беду. Боль не притуплялась, горе вкупе с удивлением было все таким же жгучим. И разумеется, я не видела света ни в конце туннеля, ни на дне бутылки с водкой.

«Это пройдет», – твердила мне Катрин. Я выходила из себя: я же не идиотка, я знаю, что пройдет, но я также знаю, что ничего не знаю. Этот странный софизм немного утешал меня, потому что я видела в нем проблеск здравого смысла, который, как я надеялась, однажды должен победить. Катрин была столь добра, что не отвечала на мои нападки, – наверно, она еще и побаивалась меня немного: ведь я, когда мне перечили, становилась до того противной, что даже такой любительнице драм, как Катрин, могла осточертеть.

Она, однако, не оставила меня после моего первого отчаянного звонка в 20:18 в прошлый вторник. Она тут же явилась с первой бутылкой водки, дисками «Секса в большом городе» и с шестью коробками экстраувлажняющих носовых платков, купленных в супермаркете Costco месяц назад в неожиданном порыве хозяйственности – абсурдном, но наконец-то оправданном. Она пережидала мои рыдания, утирала слезы, выслушивала жалобы, терпела приступы ярости, сомнения и заверения в вечной скорби.

Я прошла с тех пор все этапы потери достоинства, неизбежно следующей за разрывом, которого не ждали и не хотели. Я тысячу раз звонила моему бывшему – да, вот кто он мне теперь, бывший, иначе говоря – «экс», унылое и банальное словцо, которое я отныне никогда не смогу сложить в игре в скрэббл со всеми буквами на руках, не ощутив болезненного укола в сердце. Я оставляла жалкие пьяные сообщения на его автоответчике. Я запихала всю его одежду в мешки для мусора и вынесла на помойку, а потом вернулась за ними, движимая чувством вины, любви и надежды (а если он вернется? Как он будет разочарован, не найдя на месте своих носков и плавок, не говоря уж о смешном баварском свитере, который тетя прислала ему на Рождество). Я провозгласила фразы типа: «Любовные горести могут исцелить только те, кто их причинил» – самыми глубокими мыслями, до которых додумалось человечество.

Я заставила Катрин показать мне профиль другой женщины на фейсбуке и изучала его часами, повторяя в подлинном крещендо ярости, что она – всего лишь «тварь позорная, которой надо выпячивать свою даже не оригинальную хипстерскую культуру, потому что кто, кроме позорной твари, которой надо выпячивать свою даже не оригинальную хипстерскую культуру, цитирует на своей странице, excuse me, долбаного Дэвида Фостера Уоллеса и пишет «иронизировать» в списке любимых занятий?» («Может быть, это ирония?» – заметила Катрин, за что получила злобный взгляд.) Я билась в истерике. Я закончила, сорвавшись на крик, чем-то вроде: «И вообще, прикинь, какие последние КРЕТИНКИ имеют страницу на фейсбуке?!» Катрин ответила на это робким: «Ну… около полумиллиарда человек? В том числе я?» Но настаивать она не стала: ей было ясно, что другой женщине я готова поставить всякое лыко в строку, будь то туфли, чтобы ходить, или легкие, чтобы дышать. Так что она поступила, как поступила бы на ее месте любая настоящая подруга в такой момент: согласилась со мной. «Ты права. КРЕТИНКА, и только». И мы дали друг дружке пять. Солидарность Катрин, за которую я еще неспособна была ее поблагодарить, глубоко меня трогала.

Она с завидным терпением поддерживала беседу, превратившуюся в моих устах в невыносимый маятник:

– Подлец, подонок, чертова сволочь.

– Забей.

– Но я его люблюуууууу.

– Да, я знаю.

– Хоть он и недостоин жить.

– Да, он недостоин жить.

– Он такой чудесный.

– Это точно.

– Подлец, подонок, чертова сволочь.

– Забей.

Она слушала ad nauseam грустные песни, дававшие мне возможность упиваться своим горем до тошноты. Ее терпение лопнуло в конце концов и наложило запрет на Уитни Хьюстон («Нет. Только не Bodyguard. Есть, черт возьми, предел, Женевьева»), но в остальном она проявила солидарность на грани героизма, стоически вынося Селин, Жан-Жака Гольдмана и – боже мой! – Джеймса Бланта.

На долю Никола, ее кузена – соседа – лучшего друга, выпала грязная работа – конфисковать мои диски Дэмьена Райса и стереть все его песни из моего компьютера и айпэда. Я кричала ему на редкость несправедливые глупости – он-де ничего не понимает в моем горе, – хотя он сам пережил разрушительную несчастную любовь несколько лет тому назад. Никола я любила, как брата, и это только усиливало мою злобную радость: я могла, делая ему больно, одновременно делать больнее себе. Женщина в несчастной любви полна сил, когда приходит время саморазрушения.

«Хочешь пойти прогуляться? Идем, разомнемся», – сказал мне Никола несколько дней назад так мягко и так властно, что я растеклась лужицей. Катрин тогда вернулась в их квартиру и сидела с Ноем, сыном Никола, который жил с ними постоянно, после того как свалила его мать, – откуда и разрушительная несчастная любовь с последствиями, бесспорно, куда более тяжкими, чем моя, затронувшая в конечном счете только меня и двух котов, которым все равно так и не удалось приручить Флориана.

Он надел на меня старый пуховик и сапоги, нахлобучил на голову вязаную шапочку с помпоном и вытащил в разбушевавшуюся зиму. На пару минут я ощутила щеками и оценила бодрящий укус ветра. Снег валил густыми хлопьями, снежинки кололи нам лица и оседали в волосах. Парк возле моего дома был пуст, только какая-то особо добросовестная девушка бегала трусцой по девственному снегу. Тут я, вспомнив, что здесь бегал и Флориан, рухнула в сугроб и осталась бы в нем до весны, если бы Никола не схватил меня в охапку и не перенес на тротуар. Но за скользкий пуховик не очень-то уцепишься, и он уронил меня в другой сугроб, что ужасно его развеселило, а я, увы, не могла разделить его веселья. «Когда-нибудь ты над этим посмеешься», – пообещал он мне, и я знала, что он прав, но все-таки немножко на него злилась.

Он же взял на себя труд позвонить моему работодателю, издателю, публиковавшему «автобиографии» звезд, которые не умели писать, и я становилась для них пером, чтобы изложить на бумаге их, по правде говоря, не особо интересные истории. Любовные горести, профессиональные неудачи, злоупотребление алкоголем и/или наркотиками, головокружительный взлет, открытие духовного мира – жизненный путь их всех был, казалось, скопирован с одного и того же телефильма. Все они были чистосердечны, безумно тщеславны и, в большинстве своем, убеждены, что их опыт уникален и послужит чертовски полезным уроком будущим читателям.

«Она не может писать», – объяснил Никола издателю, выпускавшему «мои» книги. Я как раз писала биографию победительницы реалити-шоу, которая в свои двадцать восемь лет жаждала поделиться с миром своим опытом, и мой привычный цинизм, уже слегка ядовитый от множества подобных историй, вкупе с несчастной любовью трансформировался в самое низкопробное презрение, которого молодая женщина в конечном счете не заслуживала и которое, увы, отнюдь не способствовало продуктивности.

Издатель, усвоивший уроки жизни благодаря общению с теми самыми «звездами», проявил великодушие, сказав Никола, что я могу взять несколько недель творческого отпуска. Я испытала безмерное облегчение, но и некоторое раздражение: мне хотелось с кем-нибудь поругаться, покатить бочку на неблагодарного издателя за все, что со мной случилось. Мы с Никола и Катрин провели следующий вечер, составляя, в общих чертах, мою автобиографию: она всю жизнь работала в тени, пережила большую несчастную любовь, выдула литры водки и встретила Будду. Встреча с Буддой была делом будущего и представлялась мне очень маловероятной, с моей-то духовностью мухи, но мы втроем сошлись на том, что тут есть все составляющие бестселлера.

Я повторяла им по много раз на дню, и по телефону, и лично, когда они отваживались сунуть нос в мое логово, что «я не понимаю». «Ясное дело, ты не понимаешь», – отвечала Катрин участливо, чем злила меня: она-то с каких пор стала такой понимающей?! Я – нет, не понимала, не хотела понимать, и выходила из себя при мысли, что кто-то «понимает». Как Флориан мог уйти?! Как могла эта история закончиться так банально?..

Мы познакомились в Париже, в маленьком, туристического вида баре близ Сент-Андре-дез-Ар. Разве не должна такая встреча непременно предвещать любовь, какой нет равных? Я пребывала в этом заблуждении долго – оно рассеялось десять дней назад, если быть точной. Я была с Катрин и еще одной подругой, Мари-Эвой, мы пили красное вино, пятна от которого фиг отмоешь, и визжали от радости, что встретились в этом городе. Мы приехали не вместе, и я сначала наткнулась на Катрин, начинающую актрису, немного знакомую по Монреалю, которая в дальнейшем стала моей лучшей подругой. Мари-Эву, мою бывшую одноклассницу, жившую теперь в Эдинбурге, мы с Катрин встретили, распивая первую бутылку красного на мосту Искусств. Такое двойное совпадение следовало хорошенько отпраздновать.

Флориан был там с друзьями и заговорил с нами, услышав наш акцент. Немец по происхождению, он три года жил в Париже и в следующем месяце собирался переезжать в Монреаль. Он заканчивал архитектурный и нашел место в одной французской компании, имевшей отделение в Канаде. Три пьяные барышни из Квебека притянули его как магнит, и он провел остаток вечера за нашим столиком, а остаток недели – в моей узкой кровати в отеле. Мне было двадцать шесть лет, ему тридцать один. Катрин он не очень нравился, но я подозревала, что она ревнует меня к этому немцу чересчур, пожалуй, идеальной внешности, который говорил по-французски с неистребимым акцентом и, казалось, никогда и ни в чем в жизни не сомневался.

А вот я сомневалась, еще как. Я в ту пору уже начала работать в издательстве, для которого теперь, шесть лет спустя, писала. Тогда я правила рукописи, лелея мечту написать однажды свою собственную историю – не автобиографию, нет, но историю, которую я придумаю сама. Несколькими месяцами ранее издатель спросил, будет ли мне интересно написать биографию двадцатичетырехлетней популярной певицы, по которой фанатели дети предподросткового возраста. Я заинтересовалась, уверив себя, что таким образом «отточу перо», – от этой фразы Катрин завизжала от смеха, но она вообще визжала от смеха по любому поводу и имела свое мнение обо всем, что ее не касалось. Флориана моя новая профессия тоже позабавила. «Ты негр?» – сказал он. «Мне больше нравится ghost writer», – парировала я, не преминув уточнить, что не рассчитываю заниматься этим долго. Он окрестил меня Фантометтой, что очень смешило Катрин, а на меня, сама не знаю почему, нагоняло необъяснимую грусть.

В Монреаль мы возвращались порознь – сначала Катрин, потом я, потом Флориан. На неровных мостовых Парижа нас с Катрин накрепко спаяла дружба, а Флориан сразу же по приезде позвонил мне. Через год он въехал в мою квартирку, через два я въехала в купленный им шикарный кондоминиум, а через шесть он объявил, что уходит от меня к другой женщине.

Он с горячностью объяснял мне, что любит меня и будет любить всегда, но что-то, увы, ушло, что-то настолько важное, что впервые с нашей встречи ему захотелось посмотреть в сторону. И вот, посмотрев в сторону, он положил глаз на другую.

Другая была актрисой, которую Катрин немного знала и которой я от души желала смерти; с тех пор, как мне стало известно о ее существовании, она стала «сукой», «тварью» или «чертовой хипстершей в очочках из Майл-Энда».

– Актриса! – без конца повторяла я. – Ты можешь себе представить, что он бросил меня ради чертовой актрисы?

– Ладно тебе, мы же не чумные… – говорила Катрин.

– Флориан всю жизнь говорил, что терпеть не может женщин слишком бурного темперамента!

И Катрин, знавшая, что нельзя упрекать женщину, страдающую от несчастной любви, за склочность, и к тому же странным образом гордившаяся тем фактом, что ее собственный темперамент мог бы горы сокрушить, помалкивала. Знала она и то, что чертова хипстерша в очочках из Майл-Энда могла быть парикмахершей, бухгалтером или флористкой, и я с тем же успехом заклеймила бы скопом все эти профессии.

«Я хочу, чтобы она умерла», – повторяла я в красную диванную подушку. Мой голос, заглушенный ее пухлой начинкой, отдавался у меня в голове. «Я знаю…» – откликалась Катрин.

– И чтобы он тоже умер, – добавляла я. – Еще больше хочу.

– О’кей, – кивала Катрин, протягивая мне новый стакан, который я выпивала, даже не потрудившись сесть.

Я была зла на Флориана. Куда больше, чем на чертову хипстершу, остававшуюся, что ни говори, фигурой расплывчатой, которую я превратила в карикатуру, не заботясь о ее подлинной сущности. Флориан ушел к ней, но ведь ушел-то от меня Флориан, Флориан разбил мне сердце, Флориана я любила. И не кто-нибудь, а Флориан твердил мне, что он меня любит и слишком уважает, чтобы крутить романы за моей спиной.

Это было ужасно, обидно и, говорила я себе, на редкость жестоко. Какая-то часть меня смутно осознавала, что невозможно дать понять тому, кто тебя любит, что ты больше не любишь его, не показавшись при этом жестоким, но все равно я рвала и метала и была убеждена, что стала жертвой самой чудовищной несправедливости, когда-либо свершавшейся на этом свете.

Я предпочла бы смятение, слезы, самобичевание, латинскую мелодраму на разрыв этой тевтонской логике с ее рационализмом и сдержанностью.

«Парень не разводит сырость, когда бросает девушку», – сказал Никола. Мы вернулись с нашей полупрогулки, и я сушила волосы. Катрин принесла порядка сорока галлонов своего чудо-супа – я-то знала, что это консервированный суп Абитан «Итальянская свадьба», в который она добавляла соус табаско. Она налила мне большую миску, одновременно звучно шлепнув Никола по затылку, отчего он уткнулся носом в свой стакан с вином.

– Эй! – крикнул он. – Это правда!

– Недоумок, вот ты кто. Мачо и недоумок.

– Проведи опрос, если мне не веришь.

– Все парни, которых я знаю, развели бы еще какую сырость, если бы сделали то, что сделал Флориан. – Она помахала рукой в мою сторону, предупреждая мой протест. – Я НЕ хочу сказать, что Флориан поступил героически. Просто когда бросают чудесную девушку, как сердцу не заболеть?

Меня она не убедила, но я промолчала. Не воевать же со всеми подряд, право слово.

– Все парни, которых ты знаешь, учились в Национальной театральной школе, – проворчал Никола, принимая миску супа.

Из уст человека, пять лет державшего бар на углу рядом с упомянутой школой, это было исчерпывающе. Никола имел свое мнение о будущих актерах.

– Какой у тебя супчик вку-усный, – сказала я Катрин.

– Спасибо… Это мой кулинарный секрет.

Мы с Никола переглянулись и – чудо из чудес в моем случае – улыбнулись друг другу.

– Я думаю, ты была вправе потребовать хоть слезинку, – продолжала Катрин. – Но уж точно нельзя было, скажем так, ожидать этого от Флориана…

Мы все трое покачали головами. Нет, нельзя было, скажем так, ожидать этого от Флориана. Но я много чего не ожидала и уже задавалась вопросом, не была ли моя блаженная невинность просто-напросто глупостью.

Я, разумеется, ничего не замечала. Мы были «крепкой парой», мои друзья это знали, мои родители это знали, я это знала. Знала ли? Теперь, задним числом, все было под вопросом. Каждый взгляд, каждое опоздание, каждая скука в постели, каждая пауза. Должна ли я была уловить едва слышные звоночки? Или мне так хотелось не видеть очевидного? С некоторых пор Флориан перестал уговаривать меня писать свои истории – а ведь несколько лет он прилагал к этому усилия, тем более похвальные, что они были безрезультатны. Памятуя о том, что я сказала ему в маленьком парижском баре, он регулярно повторял мне, что я должна писать для себя. Я и писала, но без достаточной убежденности, чтобы из этого что-либо вышло. Вот уже год или два, как он перестал заглядывать мне через плечо, когда я работала, чтобы поддразнить меня и узнать, не пустилась ли я в самостоятельный полет.

Насколько я поняла, он примирился и принял меня такой, какая я есть. Флориан, чья карьера шла в гору стремительно, прямо пропорционально колоссальному количеству вложенной им в нее энергии, долго не мог смириться с тем, что считал недостатком честолюбия, во мне. Я, как могла, объясняла ему, что просто не придаю большого значения карьере, и в его ясных голубых глазах видела полнейшее непонимание. Однако с некоторых пор речи об этом больше не заходило. Он махнул рукой? Потерял интерес? Я радовалась, что меня наконец-то оставили в покое, а надо было встревожиться? Я задала этот вопрос Катрин и Никола, которые состроили в ответ невыносимые мины, ясно дававшие понять: «Не хотелось тебе этого говорить сейчас, потому что ты плоха и мы тебя побаиваемся, но… да». Я запустила в каждого по красной диванной подушке и ушла дуться, прихватив одного из котов.

А ведь за все эти годы у меня накопилось столько доказательств нашей любви! Как мы путешествовали, как хохотали вместе, как гостили у его родителей и у моих, как веселились на вечеринках до утра и проводили долгие вечера наедине, откровенничали и не могли наговориться… мы выстраивали нашу повседневность пластами столь же бесценными, сколь и банальными. У нас было пережитое, если воспользоваться словечком, к которому явно питали слабость все люди, чьи истории я писала.

«Ну да, понятно, а тебе не хочется отмежеваться от этого пережитого? – спрашивала меня Катрин, подозрительно косясь на платяной шкаф, откуда рубашки и брюки Флориана будто дразнили меня. – По-моему, не здóрово тебе здесь оставаться…»

Да, это было не здорово пить литрами водку. И снова начать курить, кстати, тоже. Ладно, здоровье могло потерпеть. Я получала извращенное удовольствие, единственное, которое было мне еще доступно, упиваясь всем разрушительным, что мирок, в который я себя заключила, мог мне предложить. Грустные песни, фотографии, где мы влюбленно смотрели друг на друга, судорожное обнюхивание воротничка рубашки, которую Флориан носил незадолго до «событий», «Кровавый Цезарь» в 10 часов утра – мое отношение ко всем этим вещам, которых мне бы следовало избегать, можно было резюмировать как «Bring it on». Мои друзья сначала поощряли меня – немного саморазрушения даже рекомендуется, чтобы пережить несчастную любовь, – но потом, по прошествии нескольких дней, стали пытаться вернуть меня на путь истинный.

Их похвальные усилия порой встречались в штыки, и через неделю терпения и супа Абитан «Итальянская свадьба» они приняли необъяснимое решение призвать на помощь мою мать. Моя мать – странное существо, которое природа наделила обостренным чувством долга, худо-бедно восполнявшим почти полное отсутствие у нее материнского инстинкта, явилась ко мне, встрепанная и растерянная, с видом бедуина, которого катапультировали на Крайний Север и сказали: «Выживай». Я успела спросить себя, увидев ее в дверном проеме, в пуховике «Kanuk», не обратится ли она в бегство, если я брошусь ей на шею, но она сама неловко и чуть робко шагнула вперед, чтобы заключить меня в объятия.

«Мама-а-ааааа», – прорыдала я, прижимаясь щекой к ее еще холодному уху. Она обнимала меня довольно долго, задаваясь – я знала – вопросом: «А дальше-то мне что делать?», но искренность ее усилий так меня тронула, что я упорно не разжимала объятий.

«Никола мне позвонил», – сказала она тоном, каким извинилась бы за беспокойство. Вид у нее был такой же удивленный, как у меня: она – и здесь?!

– Ты не хочешь снять пальто? – спросила я сквозь слезы и сопли, из которых, казалось, целиком состояла моя голова вот уже неделю.

– Да… и я бы выпила горячего чаю.

«Горячий чай» моя мать пила как минимум пятнадцать раз в день. Она никогда не говорила просто «чаю», или там «чайку», или «чашку чаю». «Горячего чаю» – и не иначе. Она пила его с бесконечно довольным видом, какой бывает у людей в рекламе чая или кофе, держа чашку двумя руками, зажмурившись, слегка втянув голову в плечи. Это был один из ее многочисленных ритуалов. Моя мать была приверженкой ритуалов, которую довольно сильно огорчило нежданное появление ребенка тридцать два года назад.

Я принялась заваривать для нее чай и налила себе стакан вина, не обращая внимания на ее нахмуренные брови. Она пила вино только за ужином, и ее ежевечерний предел был полтора стакана. Не один, не два – полтора. «Только полстаканчика», – всегда говорила она в ресторане, отчего я неизбежно закатывала глаза. Я как раз думала: не лучше ли мне опередить ее и сказать, что я знаю, что она скажет, но она первая заявила, усаживаясь: «Знаешь, Женевьева, я понимаю, что сейчас тебе трудно это себе представить, но поверь моему опыту: одной гораздо лучше».

Бинго!

Мой отец ушел от матери, когда мне исполнилось шестнадцать лет, к женщине, которая была намного моложе, намного энергичнее и, как мы обнаружили после рождения моей сводной сестры два года спустя, намного лучшей матерью. Моя же мать, можно сказать, и бровью не повела, когда отец сообщил ей новость. Кажется, она даже вздохнула с облегчением. Для этой любительницы одиночества, которая всегда предпочитала книги и театр разговорам с кем бы то ни было, отправлялась каждый вечер на долгие прогулки и сердилась, когда ее хотели сопровождать, уход моего шумного и беспокойного отца стал, я думаю, освобождением.

Она переехала в маленькую квартирку в Утремоне, этот район она просто обожала и покидала только ради работы на общественных началах в Музее изобразительных искусств, по-прежнему продавала антиквариат (у нее был тонкий вкус) на улице Бернар, занималась тайчи в парке, приглашала на «горячий чай» двух своих подруг (других не было), раз в месяц обедала со мной, ходила на курсы живописи, гуляла одна и благоговейно посещала спектакли во всех театрах, где у нее был абонемент. Теперь она держала меня за руку, смотрела ободряюще и с облегчением, и мне от этого взгляда захотелось лечь на диван в позе эмбриона и горько заплакать. Что я и сделала.

Мать подошла ближе, смущенная и, кажется, слегка раздраженная, и села рядом. «Конечно, тебе нужно время», – сказала она, ничего больше не добавив. Она смотрела в окно и, наверно, спрашивала себя: когда сможет продолжить свою прогулку. Я чуть не сказала ей, что перспектива стать однажды такой, как она, убивает меня еще больше, чем уход Флориана. Я не хотела каждый вечер ложиться спать одна и класть с удовлетворенной улыбкой «Пророка» Халиля Джебрана на прикроватную тумбочку. Я хотела засыпать в теплых объятиях насытившегося мужчины. И главное, я не хотела занимать воскресные дни лекциями о китайской каллиграфии или о драматургии Мишеля-Марка Бушара в аудиториях, заполненных почти исключительно одинокими женщинами.

Абсолютная автаркия моей матери производила впечатление этакой второсортной судьбы, выбранной за неимением лучшего и населенной женщинами, которые, как и она, убедили себя, что ничего больше им не надо, и козыряли своей уверенностью с застывшим выражением бесконечного довольства. Нельзя постоянно иметь такой довольный вид и быть вправду довольной. Это подозрительно. Я предпочитала слишком явную неуспокоенность Катрин, которая стремилась открыть свои тревоги, свои проблемы и свою нестабильность всему свету. Это было порой невыносимо, но куда меньше выводило из равновесия.

«Ты совершенно самодостаточна, Женевьева. Ты этого еще не понимаешь, но ты совершенно самодостаточна. У тебя есть все, что тебе нужно, здесь». Она положила руку мне на грудь, вызвав новый залп стенаний, не душераздирающих, как мне хотелось думать, а – я это, увы, сознавала, – скорее смешных.

«Ну же, ну же, я уж и не знаю, что тебе сказать», – заявила она, наконец, слегка обиженным тоном. Я исчерпала ее очень небольшой запас терпения. Моя мать не любила конфронтаций с чем бы то ни было – и не время было говорить ей, что мне сейчас меньше всего нужны ее наставления под соусом «старые девы живут полной жизнью», хотя эти злые слова так и жгли мне губы, и я заглушала их стенаньями дамы с камелиями.

«Я хочу одного – чтобы он вернулся», – сказала я в приступе слабости так искренне и трогательно, что даже моя мать не удержалась от жалостливого и растерянного «ах!». Она погладила меня по голове.

– Я знаю…

– А ты хотела, чтобы вернулся папа?

У меня не сохранилось никаких воспоминаний о матери, плакавшей в позе эмбриона на диване или топившей свое горе в водке и супе Абитан. Она ответила мне уклончивым: «У-уу-фф». Надо сказать, что уход отца принес облегчение не ей одной. Буян, гуляка, говорун, что на уме, то и на языке, непрошибаемый жизнелюб, он был столь же утомителен, сколь и привлекателен. Его союз с такой женщиной, как моя мать, был, в моем понимании, безумием. Его веселая и какая-то царственная вульгарность не могла не травмировать эту чувствительную и откровенно зажатую женщину – мою мать. Что их связало? «Глюк от траха», – поведал мне однажды отец, отчего мне захотелось немедленно проткнуть себе карандашом барабанные перепонки.

– Я всегда принимала то, что давала мне жизнь, – сказала мать, и я возвела глаза к небу. В мои тридцать два года это еще виделось мне как позиция лузера.

– Никакой это не «лузер», ты еще узнаешь, – продолжала она, рисуя пальцами кавычки, как всегда, когда ей приходилось унижаться до употребления слова на английском – этот язык, казалось, жег ей рот.

– Я не говорила «лузер»!

Меня всякий раз поражало, как быстро я, разговаривая с матерью, сбиваюсь на тон обиженного подростка.

– Да, ты как-то сказала мне, что это, по-твоему, «лузер». – Опять кавычки.

– И потом, думаю, я не была создана для жизни с твоим отцом.

Я сама не сказала бы лучше.

– А ты никогда не думала, что, может быть, ты создана для кого-то? Хоть для кого-нибудь?

Она пожала плечами и встала, ничего не ответив. Мы с Катрин часто задавались этим вопросом, когда пропускали лишнего – стакан ли, дюжину, не важно: правильно ли не быть созданным ни для кого? Невозмутимо принимать свою судьбу, как моя мать? Катрин, разойдясь, всегда стучала по столу и кричала: «Да, мадам! Не надо нам этого, пары вашей! На фиг пару!» – с лихорадочными нотками в голосе, вызывавшими улыбку у Никола, а у меня укол в сердце. И я поддакивала, чувствуя себя одновременно нечестной и великодушной: мне-то не надо было задаваться этим печальным вопросом, ведь у меня был Флориан! Я могла, будучи надежно защищена крепостью моей пары, подать Катрин милостыню солидарности. «Да, не нужны нам мужики! На фиг мужиков! Мы будем пить горячий чай и ходить на лекции», – врала я, уверенная, что уж мне-то никогда не придется всерьез в это поверить.

Мать ушла, на прощание поцеловав меня в лоб и процитировав отрывок из «Пророка». «Скоро станет лучше», – сказала она, закрывая дверь. Да, конечно, скоро станет лучше. Но я не хотела в это верить, потому что признать, что мне может стать лучше, значило бы разлюбить Флориана и, стало быть, поставить крест на его возвращении, а этого я категорически не хотела. Нет, Флориан вернется, несчастный и безутешный! У меня сложилось множество сценариев, в которых я проявляла подлинное величие души, он образцово страдал, а заканчивалось все страстным объятием и тысячей искренних извинений. Долбаная дерьмохипстерша попутно умирала, сбитая мотоциклом у кафе «Олимпико». Отмщение и торжество.

Следующие два дня прошли в тотальном неприятии действительности, из которого я выходила, только чтобы налить себе еще водки с грейпфрутовым соком или сменить диск в плеере. Пришибленная алкоголем и перипетиями «Героев», в которых мало что понимала, я перестала отвечать на мейлы и не подходила к телефону. Мне хотелось покоя, святого покоя и забвения. Было почти хорошо. Я бродила в старых флориановых пижамных штанах из кухни в гостиную и слушала сообщения, оставленные на автоответчике отцом. Мать, очевидно, так растерялась от моего отсутствия энтузиазма перед перспективой одинокой жизни, что позвонила отцу of all people, чтобы он приободрил меня.

«Женевьева, это Билл». Отец никогда не говорил: «Это папа», всегда: «Это Билл». «Алло, Билл», – сказала я автоответчику. Я очень любила отца. Он был… «мужланом», вот, пожалуй, точное слово. Мой отец был мужланом, грубым и неотесанным увальнем, парвеню, демонстрировавшим свое богатство машинами, неприличными для человека его возраста, урожденным ирландцем, не питавшим никакого интереса к стране, где родился его отец, и гордившимся этим, и наконец – неисправимым любителем шуток «ниже пояса», даже не смешных. Он был также одним из самых душевных людей на свете, и от одного его присутствия все становилось легче и проще. Для переживающих несчастную любовь он был худшим советчиком в мире.

«Твоя мать сказала, что ты в печалях… ну и правильно, что он ушел, немчура… Этот парень много о себе понимал. А ты заслуживаешь лучшего, слышишь? Брось, дочка, не заморачивайся, выпей-ка да пойди, прогуляйся, ты оглянуться не успеешь, как найдешь себе в сто раз лучше!»

Я положила трубку, уши вяли от этого вздора. Два часа спустя он оставил еще сообщение: «Жозиана просила передать, что лучший способ вернуть мужчину – это игнорировать его. Сказал бы я, что думаю о тех, кто вешается на мужчин, да…» Фразу оборвал смех. «…Да ладно, вечером поговорим. Все равно это мнение Жози. А мое ты знаешь: без него лучше! Найдем тебе настоящего парня, цыпа моя». Жозиана была второй женой отца, профессиональной trophy wife, проводившей время между парикмахерской, маникюрным салоном и теннисным кортом. Очень милая женщина, но советы ее были всегда исключительно некстати («тебе бы надо попробовать французский маникюр» – это был ее любимый).

Насчет «найти настоящего парня» – в это мне не очень верилось. Мне нужен был только Флориан, я это точно знала. Он был моим настоящим парнем. Надежный, целеустремленный, талантливый и решительный, он знал, чего хочет, и умел этого добиваться. Я любила в нем это отсутствие сомнений, обаятельную веру в себя и глубокую убежденность, очень, кстати, американскую, что нет ничего невозможного, надо только уметь мечтать.

Мой отец тоже ценил эти качества – он и сам был достойным приверженцем этой теории, близкой к американской мечте: он вышел из низов, бедное детство в Пуэнт-Сен-Шарль не помешало ему создать популярную продюсерскую телекомпанию и переместить свои пенаты в огромный особняк в Лоррене. «Winners» – победителей – он уважал и имел благосклонность признавать это качество за Флорианом. Однако он находил его, на свой вкус, чересчур снобом: подписка на такой журнал, как Dwell, была чем-то в высшей степени подозрительным в глазах моего отца. Карьера в области экологического дизайна не укладывалась у него в голове. («Не понимаю я, какого черта город платит миллионы, чтобы сделать из парка игрушку. Если люди хотят видеть зелень, пусть едут за город. А нам тут нужны не парки, а паркинги».) А тот факт, что Флориан был физиологически неспособен смеяться его шуткам, стал непреодолимым препятствием для теплых чувств Билла. («Не хочу дурно говорить о твоем дружке, Женевьева, но он самодовольный гусак».) Да и Флориану мой отец никогда особенно не нравился. Он просто был слишком вежлив, чтобы это показывать. Излияния чувств, как позитивных, так и негативных, не были занесены в его генетический код.

Итак, я прослушивала сообщения моего отца, которые наверняка позабавили бы меня, не будь я в такой глубокой печали. Я прекрасно знала, что принизить человека было для него самой достойной тактикой утешения. Мои друзья были поделикатнее и к ней пока не прибегали. Они лишь поддакивали, когда я катила бочки на Флориана и обвиняла его во всех бедах, а потом меняли мнение с той же быстротой, что и я. Я кричала им тогда: «Вы же только повторяете за мной!» – как будто у них был выбор. Терпение они проявляли завидное. Не иначе, читали, думала я, учебник «Обращение с подругой, переживающей несчастную любовь».

Но в последние два дня я почувствовала меньше терпения, меньше слепого понимания в их мягких упреках. «Тебе надо выходить из дома, тебе надо перестать ему звонить, тебе надо принять душ, тебе надо поесть»… так что я больше не подходила к телефону, ругала их на все корки, призывая котов в свидетели, и пила, плача, водочно-ежевично-креветочный коктейль.

И, как бывает всегда, когда все очень, ну просто из рук вон плохо, но есть настоящие друзья, случилось то, что должно было случиться: они явились. Вдвоем. Я лежала на диване со стаканом моего вонючего коктейля в одной руке и пультом от телевизора в другой. Телевизор был выключен, а коты, которым обрыдло служить мне носовыми платками и наперсниками, спрятались в шкаф. Катрин и Никола позвонили в дверь раз, другой, потом я услышала, как поворачивается ключ в замке. Чертовы коты. Катрин приходила их кормить, когда мы уезжали, поэтому у нее был ключ. Они вошли и нависли надо мной. Такие огромные и полные сверхъестественной силы – куда мне было до них с моей энергией моллюска. Их раскрасневшиеся от холода щеки и блестящие глаза, казалось, принадлежали другому миру – миру здоровья, активности и счастливой любви.

Катрин заговорила первая:

– Это интервенция, Жен.

– Нннееет… не надо никакой интервенции… – выговорила я, успев подумать: «Вау. Я вправду пьяна». Никола подошел, подхватил меня под мышки и усадил на диван. На мне все еще были штаны от пижамы Флориана и старая клетчатая рубашка, которую я носила с университетских времен.

– Только не интервенция… Оставьте меня в покое…

– Даже Флориан беспокоится, – сказал Никола.

– Что?!

– Флориан нам звонил, – объяснила Катрин. – Ты, мол, названиваешь ему на сотовый в любое время дня и ночи и несешь вздор.

– Ага, мог бы, между прочим, сам прийти посмотреть, все ли со мной в порядке! Со мной не все в порядке!

Я поискала глазами вокруг себя, но тщетно. Никола, сразу понявший меня, открыл шкаф и, достав одного из котов, подал его мне. «Спасибо», – сказала я, хлюпая носом в черную шерстку. Кот, недовольный, но смирившийся со своей участью, добросовестно замурлыкал.

– Да что он о себе думает, этот хрен с горы? Какого черта вам звонит? Да пошел он! Пусть катится к своей хреновой хип…

– Мы пришли забрать тебя отсюда, – заявила Катрин.

– Ты не можешь здесь оставаться. Так больше нельзя. Это не здоро́во: тут вещи твоего бывшего, кругом воспоминания, и потом – ты целыми днями пьешь… – Она покосилась на мутную и неаппетитную жидкость в моем стакане. – Что это ты пьешь?

– Креветочный коктейль.

Катрин не стала вдаваться в подробности. «Бери чемодан, – сказала она Никола. – Я ею займусь». Никола отправился в спальню с чемоданом, который они принесли с собой, – я его сразу не увидела, он стоял за ними. Я слышала вопросы Никола, на которые он не ждал ответов: «Все брать? Только туалетные принадлежности? Черт побери, белья-то сколько у этого парня…»

Потом на меня снизошло озарение:

– Это Флориан! Это Флориан вас прислал, чтобы забрать меня отсюда! Он хочет жить здесь со своей чертовой дерьмохипстершей! Он хочет, чтобы я свалила, да? Фиг вам, я остаюсь, ясно? Квартира его, но ведь это он меня бросил, и это наш дом, наш!

– Нет, – мягко сказала Катрин. – Это больше не ваш дом. И потом…

– Это Флориан велел тебе так сказать!

– ЭЙ! – Она повысила голос. – Прекрати. Прекрати, Женевьева. Ты прекрасно знаешь, что Флориан мне ничего такого не говорил. Он сказал, что ты можешь оставаться здесь, сколько захочешь…

– Потому что мсье кувыркается в мотеле со своей чертовой…

Из спальни вышел Никола:

– А клетки для котов где?

– Что?

– Ты едешь к нам, Жен. Ты поживешь у нас со своей зубной щеткой и кисками, ясно?

– Но у вас нет свободной комнаты, и потом…

– Поселим тебя в моем кабинете, – сказал Никола. – Поехали. Катрин, надевай на нее пальто.

Он вернулся в спальню. Я подняла голову и посмотрела на Катрин:

– Кэт… я не могу…

– У тебя нет выбора, детка. Поехали. Мы тебя забираем.

– Нет! Я… и вообще: что потом? Что я буду делать? Катрин, что я буду делать?

– Там будет видно. Для начала переедешь, о’кей?

Я жалко кивнула и поплелась за Катрин в ванную, где уже текла вода. Там будет видно.

 

Глава 2

Мы приехали к Никола и Катрин под вечер, когда бледно-розовое солнце пыталось обогреть большую, всегда неприбранную гостиную. Кругом валялись кипы текстов, которые присылали Катрин на читку, горы еще не распакованных компакт-дисков, которые Никола, музыкальный критик в модном журнале, еще не успел прослушать, десятки – нет, сотни – разбросанных повсюду деталей лего и несколько пустых и полупустых пивных бутылок.

Кабинет Никола – маленькая комнатка, смежная с гостиной, был убран, старательно опустошен (вот откуда взялись горы компакт-дисков в гостиной!) и переоборудован в спальню. Позже мы называли эту комнатушку моей «палатой в реабилитационном учреждении». Но время для шуток еще не пришло, на тот момент они были так же маловероятны, как внезапная весна посреди холодного января. В комнате стоял раскладной диван, застеленный толстым цветным пуховым одеялом, создававшим уют и призывавшим к долгим сиестам; комодик, узкий письменный стол, с которого были убраны компьютер и музыкальный центр Никола. А на деревянном стуле, который должен был служить мне прикроватной тумбочкой, красовался букет цветов неестественно кричащей окраски, какие продают в супермаркетах.

«Это все, что мне удалось найти, – объяснила Катрин. – Надо было, наверно, пойти к флористу, но…» Не успела она закончить фразу, как я разрыдалась, тронутая такой предупредительностью и добротой.

– Это самые прекрасные цветы, которые я видела в своей жизни, – прорыдала я в порыве нежности, столь же искренней, сколь и смешной.

– Вряд ли, – вздохнула Катрин. – Но я рада, что они тебе нравятся.

Она обняла меня и поцеловала в макушку. Я услышала, как Никола за моей спиной поставил на пол клетки с котами, которые отчаянно мяукали, и открыл дверцы. Ти-Гус и Ти-Мусс осторожно вышли, озираясь с растерянным видом. Увидев, наконец, друг друга, они сошлись, обнюхались и дружно юркнули под кровать.

– Я поставил лоток на кухне, – сказал Никола, и я зарыдала еще пуще.

– Ты так и будешь плакать всякий раз, когда кто-то тебя пожалеет?

– М-м-мммда-ааааа…

Катрин и Никола переглянулись чуть испуганно, и я уже собралась возмущенно запротестовать, как вдруг из прихожей донеслись два голоса.

– Пап! Кэт!

– Привет…

Ной, маленькое белокурое торнадо восьми с половиной лет от роду, как две капли воды похожий на своего отца, вошел в гостиную вместе с Эмилио, соседом Катрин и Никола – личностью, в высшей степени абсурдной, и неофициальной нянькой Ноя.

«Привет, мой волчонок…» – Никола раскинул руки, и Ной запрыгнул на него, уцепился, как обезьянка, обхватив руками шею, а ногами талию. «Алло, Жен! Мы с Эмилио ходили сегодня на биржу труда!»

Никола поднял бровь и повернулся к Эмилио, одетому в свою неизменную футболку с изображением Че Гевары в перуанском берете.

– Ты не можешь получить статус безработного, Эмилио, ты не канадский резидент.

– Все люди имеют равные права! – отозвался Эмилио с густым кубинским акцентом.

– Надо быть резидентом, чтобы иметь право на статус безработного, дружище. – Отец поставил Ноя на пол. – Тебе бы помогло, если бы ты уже легально работал в стране.

– Я работал!

– Легально.

– Законы – это тюремная решетка! – выкрикнул Ной, направляясь к своему лего. Эмилио был неутомимым пропагандистом. Он проповедовал наивный и утопический коммунизм, существовавший только в его голове. Это было чудно́е собрание штампов, идеалов и надежд, которые он слепил вместе, для пущей достоверности ссылаясь на источники и цитируя (всегда неточно) Че Гевару. Он мог быть убедительным… для детей, да еще для определенного типа женщин зрелого возраста: мы регулярно видели выходящими из его квартир представительниц этой породы, которые буквально таяли от желания перед испанским акцентом и большими черными глазами кубинца, годившегося им в сыновья.

– В моей стране никого бы не оставили без гроша.

Мы с Катрин посмотрели на Никола. Неужели начнется? У него была скверная привычка затевать с Эмилио бурные споры, из которых он неизменно выходил побежденным, ибо последний жил в мире идей, где логика не имела никакого веса.

– Ты здесь нелегально, – сказал Никола.

– Моя родина – весь мир.

Катрин рядом со мной не удержалась от смеха. Ну вот, Никола в очередной раз съедят с потрохами.

– Если ты запросишь статус безработного… – он тщательно подыскивал слова. – Я хочу сказать, не в твоих интересах привлекать к себе внимание правительства, понимаешь?

– Я правительства не боюсь!

На этот раз засмеялась даже я.

– Хочешь пива, Эмиль? – спросила Катрин, явно желавшая, чтобы спектакль продолжался.

– Не могу, querida, надо бежать. Меня ждут на съемочной площадке.

– Что?

– Я вчера в баре познакомился с одной кинопродюсершей, и она сказала, что я идеально подойду для небольшой роли в pelicula, который она снимает. Она мне заплатит, так что я пошел!

У Катрин, которая всю жизнь мечтала, чтобы ее ждали на съемочной площадке, отвисла челюсть. На этот раз засмеялся Никола, от души хлопая Эмилио по спине:

– Славно, дружище. Только не подписывай контракт, о’кей? Бери наличными!

– Я коммунист, но не дурак, hombre.

Кубинец широко улыбнулся Никола и хлопнул его по плечу.

– Adiós, Ной! Señoras…

Они с Ноем дали друг дружке пять только им двоим известным способом, и Эмилио вышел.

– Он это сказал, чтобы позлить меня? – спросила Катрин, едва за ним закрылась дверь. – Это вы его подучили так сказать?

– Нет… – Никола все еще смеялся.

– Черт, не может быть! Он ведь даже не актер!

– Ну… в каком-то смысле…

– Кто эта продюсерша? Кто, кто?!!

Не утерпев, она пулей вылетела из квартиры вдогонку Эмилио. Никола повернулся ко мне:

– Вау…

– Ты еще легко отделался.

– Нет, ты постигаешь его логику?

– «Моя родина – весь мир», – повторила я, подражая акценту Эмилио. – С этим не поспоришь, Нико.

Никола тихонько засмеялся и погладил меня по руке, одновременно тронутый (я передразнила Эмилио, почти пошутила – это был прогресс, достойный коматозника, наконец-то пошевелившего мизинцем, когда произнесли его имя) и преисполненный сочувствия. Мой подбородок тотчас же задрожал, в глазах защипало. Ну просто собака Павлова! Доброта – лампочка загорелась – слезы. Никола поспешно убрал руку, будто обжегся.

– Ладно, ладно, извини…

– Не-ее! Это ты меня извини! Это я невыносима! Это я навязалась вам с моими котами, моими соплями, да еще и… ЛОТОК НА КУХНЕ!

Готово дело. Я вошла в фазу несчастной любви под названием: «Я систематически поношу себя». Не самую, надо сказать, приятную для окружающих.

– Держись. Хочешь вина? Мы поужинаем, когда вернется Кэт, но, может быть, пока стаканчик вина?

– У-уууй-я-ааааа… как ты можешь жалеть такую, как я-аааа…

Никола сбежал на кухню. Я осталась на диване, всхлипывая без особого убеждения и ища в себе силы, чтобы достать из-под кровати одного из котов.

– Тебе плохо, потому что Флориан ушел?

Ной смотрел на меня своими большими голубыми глазами.

– Да, – шмыгнула я носом.

– Папе было очень плохо, когда Жюли ушла.

Он уже не говорил «мама» или даже «моя мать» о той, которая все же приходилась ему матерью. Она бросила их пять лет назад, когда Ною едва исполнилось три, чтобы, по ее словам, помогать развивающимся странам в Южной Америке. Я встретила ее через несколько месяцев в Монреале, но так и не сказала об этом Никола, который был убит уходом этой женщины, столь же эгоцентричной, сколь и эксцентричной. Он продал свой бар, который так любил, и стал музыкальным критиком, чтобы иметь возможность работать дома и уделять больше времени мальчику, которого обожал и собирался воспитать один.

– Ты это помнишь? – спросила я Ноя.

– Откуда мне помнить, мне было три года! – в подтексте слышалось: вот дура. – Это Катрин мне сказала.

А, Катрин. Язык без привязи, но самые благие намерения.

– Людям всегда плохо, когда кто-то уходит? – Он задал вопрос, не глядя на меня, сосредоточенный на пиратском корабле, который строил из лего.

– Часто, – ответила я. – Особенно если это кто-то, кого мы любим.

– Тебе-то, кажется, в самом деле плохо.

– Да… Мне очень жаль. Тебе мало радости видеть в своем доме взрослую дуру, которая ревет коровой.

– Мне не мешает.

В его тоне было столько искренности, что я разревелась еще пуще. Тем временем вернулся Никола с двумя стаканами вина. Долго же он их наливал, сумела я подумать. Избегает меня? Прячется? Моя новоявленная паранойя была безбрежным океаном, далеко еще не исследованным.

– Что случилось? – спросил он при виде моих слез. – Ной! Ты пожалел Женевьеву?

В его тоне был явный упрек, как будто он сказал: «Ты обидел ее в мое отсутствие?» Это было абсурдно и, надо признать, пожалуй, смешно.

– А что? – спросил Ной, уже ничего не понимавший. Объяснит ли ему Никола потом, что вопреки всему, чему его до сих пор учили, нельзя слишком жалеть взрослую дуру, которая ревет коровой в его доме. Он собирался что-то сказать, когда вошла Катрин.

– Вы не поверите!

В волосах у нее был снег, тапочки насквозь промокли.

– Ты выходила в тапочках? – спросил Никола.

– Ну надо же было мне его догнать! Времени не было надевать сапоги, он ведь раскатывает на велосипеде, зимой-то, черт бы его драл! Короче, знаете что?

Никакой реакции. Даже Ною было известно, что «знаете что?» Катрин ответа не требуют.

– Баба, которую он встретил, – это баба с «Фильм Солей Нуар»!

Опять никакой реакции. Хоть бы кто-нибудь знал, что это за зверь – «Фильм Солей Нуар»? Я – нет.

– «Фильм Солей Нуар»! Это они выпустили «Большую оттепель»!

Гробовое молчание. «Большая оттепель» кому-нибудь что-нибудь говорила? Очевидно, нет.

– Никто не понимает, о чем ты говоришь, Катрин, – фыркнул Ной, отчего его отец расхохотался, а я тихонько прыснула.

– Я пробовалась на главную роль! – выкрикнула Катрин так обиженно, что я прыснула еще раз. Она дала Никола подзатыльник. – Ты же помогал мне репетировать!

– Это роль девушки, которая выгуливает собак и скучает?

– Нет!

– Той, что бродит по Плато в поисках своей идентичности?

– Черт, ты это нарочно?

Катрин пробовалась на столько ролей, что трудновато было все упомнить. Получала она роли редко, и не лучшие. А между тем она была хорошей актрисой. Я видела ее на сцене в трех пьесах, где она блистала и даже была замечена. Но больше – ничего. Мы все были уверены, что предложения так и посыплются после этих постановок, но их не было. Крошечная ролька в телесериале, дурацкая реклама хлопьев быстрого приготовления – и ничего серьезного.

Катрин сама говорила, когда ей случалось немного выпить: «Ничего, достойного меня». Несколько претенциозно, конечно, но она была права. Кукольные личики девушек куда менее талантливых то и дело мелькали на экранах, а Катрин прозябала в безвестности. Ее агентша всегда звонила ей с одними и теми же извинениями от режиссеров и продюсеров: слишком полная, слишком смуглая, слишком типичная.

«Чего бы я только не дала, чтобы быть похожей на тебя», – говорила она иногда. Это было лестно, но до ужаса грустно. Катрин хотела променять свои огромные, почти черные глаза, свой чувственный рот, свою густую шевелюру цвета воронова крыла и нос, доставшийся ей в наследство от отца-армянина, на мои правильные черты и норманнскую бледность, позволявшие мне совершенно раствориться в толпе молодых монреальцев. Квебекское телевидение, судя по всему, желало показывать только самых обыкновенных девушек.

«Разве продюсер имеет право так говорить?» – спросила я как-то. «Детка, – ответила она, – представь себе, что на самом деле он хочет сказать: «У нее толстый зад и слишком еврейский нос». Блин, «слишком полная и слишком типичная» – это так, семечки». Я смотрела в пустоту, возмущенная и шокированная, а Катрин тем временем в тысячный раз изучала рекламный буклет, описывающий все преимущества ринопластики. «Когда-нибудь я напишу твою автобиографию», – говорила я, смеясь, ей в утешение. Она, хороший игрок и вечная оптимистка, улыбалась: «Назовем ее «Стать как все: мой путь от безвестности к славе», автор Катрин Сароян». И мы смеялись, а что еще нам оставалось делать?..

Теперь вот Эмилио получил роль, которой не добивался и даже не хотел, – для Катрин это был, естественно, нож острый. И конечно же, Никола нарочно ее дразнил. Потому что она очень забавно сердилась, к тому же эти двое никогда не упускали случая поддеть друг друга, с тех пор как научились говорить. Они росли как брат и сестра – их матери были однояйцевыми близнецами и родили детей с разницей в восемнадцать месяцев. Первым родился Никола, белокожий, белокурый младенец, похожий на маму, за ним Катрин, смуглая черноволосая девочка, копия папы. Две сестры всю жизнь жили по соседству, и когда отец Катрин навсегда отбыл в Старый Свет, оставив своей жене только долги, а дочери – экзотический нос и не менее экзотическую фамилию, поселились вместе.

– Дура ты, – фыркнула Катрин и ушла в кухню налить себе вина.

– Сказала девушка в мокрых тапочках…

Катрин вернулась в гостиную босиком с полным до краев стаканом в руке.

– Опомниться не могу, – сказала она. – Черт побери, этот клоун клеит мадам в баре и – бац! – получает роль!

– Может, тебе тоже надо клеить мсье в барах? – вынес предложение Ной. – Почему вы смеетесь?

– Потому что ты красавчик! – ответила Катрин и, схватив его в охапку, звонко поцеловала в шею, отчего он зашелся смехом. Я смотрела на него и про себя желала ему никогда не грустить, никогда не знать горя, никогда не мучиться. Наивная надежда, от которой мне, разумеется, захотелось плакать. Я пролила несколько слезинок, подумав, что все равно их скоро никто не будет замечать. Я была не совсем права. Когда я нагнулась за очередным носовым платком, Никола тихонько похлопал меня по бедру:

– У нас замечательное меню для тебя на сегодняшний вечер, Жен. Вино и скрэббл, а потом суши и горячее сакэ, и посмотрим «Девичник в Вегасе».

– Ох, нет… только не комедию… я не способна смеяться, блин, мне хуже, когда я смотрю комедии.

– Жен! А толстуха гадит в умывальник!

Судя по всему, НИЧТО не было в глазах Никола убедительнее толстухи, гадящей в умывальник.

Ной весь напрягся в руках Катрин:

– Что? Можно посмотреть? Можно посмотреть?!

Мы с Катрин понимающе переглянулись. Да уж, куда денешься. В тридцать шесть лет, как и в восемь с половиной, мужчина не может устоять перед отборным сортирным юмором. Должна, впрочем, признаться, что и я тоже. Я смотрела этот фильм в кинотеатре с Флорианом и расхохоталась с полным ртом поп-корна, когда упомянутая толстуха делала свое дело, вопя: «DON’T LOOK AT ME!». Флориан, исключение, подтверждающее правило, посмотрел на меня, как на дегенератку. Я поморщилась при этом воспоминании. Разумеется, некоторые стороны натуры Флориана мне не нравились. Но я, как образцовая мазохистка в несчастной любви, во всяком случае – пока, сознательно закрывала на них глаза.

– Ладно, – согласилась я. – Посмотрим «Девичник в Вегасе». Но не судите меня строго, если я в конце разревусь.

– О, думаю, суд тебе не грозит, – отозвался Никола, а Катрин тем временем уже расставляла скрэббл.

– Можно с вами поиграть? – спросил Ной.

Катрин поморщилась. В прошлый раз, когда Ной играл с ними, он ее обыграл.

– Валяй, ставь первым, – сказала она, протягивая ему мешочек с буквами. Он вытащил А и гордо показал нам. Не гримасничай, – добавила Катрин притворно строгим тоном.

– Я не гримасничаю, это мой обычный плутоватый вид!

– Какой-какой вид? Нет, скажите на милость, откуда он это берет?

Никола посмотрел на меня и беспомощно развел руками. «Понятия не имею. Никакого, черт возьми, понятия…» Тем не менее он улыбался, гордый своим плутоватым сыном.

Я, в свою очередь, протянула руку к мешочку.

– Я не смогу поставить икс. Это напоминает мне «экс».

– Мы вообще убрали икс, – сказала Катрин.

– В голове не укладывается, что у меня есть «экс». Флориан – мой «экс»… – Катрин и Никола с тревогой смотрели на меня, готовые кинуться к коробке с носовыми платками и/или к ближайшему коту, чтобы утереть подступающие слезы. – Сколько времени должно пройти, чтобы я усвоила, что он мой «экс»?

– Два года, – ответил Никола, не поднимая глаз от подставки, на которую он выкладывал буквы. Мы с Катрин переглянулись. Горе Никола, когда ушла Жюли, было глухим, глубоким и устрашающим. Я тогда знала Никола всего год, но была потрясена силой его боли. Он ни с кем не разговаривал и, казалось, должен был прилагать физическое усилие, чтобы не взорваться, – так оно, вероятно, и было. Катрин заботилась о нем и Ное все эти долгие месяцы с той же любовью, которую выказывала сегодня мне.

«Год, чтобы понять, что он не вернется, и еще год, чтобы с этим смириться, – уточнил Никола. – Может показаться, что это одно и то же, но это разные вещи».

Я понимала. Я прекрасно это знала, несмотря на толстый слой ваты, казалось, окутавшей каждый мой нейрон: я была неспособна поверить в то, что Флориан – мой «экс», потому что какая-то часть меня все еще была уверена, что он вернется.

«Это нормально, – сказал Никола, как будто прочитав мои мысли. – Думаю, это вопрос выживания. Вроде как в первое время твой рептильный мозг, или что-то там такое, знает, что ты не сможешь договориться с уверенностью в необратимом уходе, и убеждает тебя, что это ненадолго.

– Неприятие действительности ради выживания? – с сомнением спросила Катрин.

– Не так уж глупо, – сказала я.

После ухода Флориана я была фанаткой неприятия. Флориан ушел не насовсем, мои издатели не знают, что я больше не пишу, и продолжают посылать мне чеки, выпить бутылку водки за три дня не опасно для здоровья… список можно было длить и длить.

– У меня слово! – крикнул Ной, наклонившись и тщательно расставляя буквы. S… A… Q…

– Sac пишется с С на конце, мой родной.

– Не sac – S, A, Q!

Я тихонько прыснула – это был с некоторых пор мой смех. «Понятно, сколько вы пьете, если ваш сын думает, что SAQ – это имя нарицательное». Я часто говорила о Ное «ваш сын», и никто меня давно уже не поправлял. Катрин рассмеялась: «Это не слово, мой родной. Это сокращение: Societé des Alcools du Quebec. Но ты все равно молодец».

Ной убрал буквы и снова склонился над своей подставкой с сосредоточенным видом, я не удержалась от улыбки. Я так часто играла в скрэббл с Флорианом! Это было наше «стариковское времяпрепровождение», как мы любовно называли такие часы. Мы усаживались летом на балконе, зимой – перед маленьким этаноловым камином, открывали бутылку вина, или я готовила коктейли, и подолгу играли, спокойно и безмятежно, по крайней мере, мне так казалось… Как же от этих воспоминаний, которые я считала безмятежными, мне теперь больно! Они задним числом отравлены близостью конца, в котором уж точно не было ничего безмятежного. Я играла в скрэббл, попивая коктейли и твердо веря в счастье, которого не было. Как долго еще я не смогу вспоминать об этом, не чувствуя себя наивной дурой?

«Хорошо нам будет в богадельне, верно? – говорил Флориан. – Старичок, старушка и скрэббл». Когда он перестал упоминать о богадельне? Я этого не заметила. Но картины совместной старости, должно быть, исчезли задолго до конца нашего союза.

Я провела рукой по лицу, как будто этим простым движением могла смахнуть мысли, которые, надо полагать, засели во мне очень и очень надолго.

В тот раз, когда мы любили друг друга у камина в доме моего отца, пока тот катался на лыжах со своей женой и моей сестрой, я испытала такой силы оргазм, что совершенно сорвала спину, после чего пришлось всем объяснять, что я слишком сильно чихнула. Весь остаток рождественских каникул мы улыбались, как два идиота, всякий раз, когда мне случалось чихнуть («Осторожно, спина! – Ничего, обойдется…») и отпускали дурацкие шутки на тему: «Что-то мне очень хочется чихнуть…»

В тот раз, когда мы заблудились, направляясь в гости к одному из его братьев, переехавшему в какую-то деревню в баварской глуши, и забрели, надутые и недовольные, в маленький трактир, казалось, сошедший со страниц сказки или романа «плаща и шпаги». Мы сели за деревянный стол на улице и выпили несколько кувшинов холодного пива, глядя, как сгущаются сумерки над горами и долиной. Мы были вместе уже больше трех лет, но в тот вечер говорили так, будто только что узнали друг друга. Мы диву давались и смеялись до упаду – мы снова друг друга покорили.

В тот раз, когда мы читали газеты февральским утром в воскресенье, и, подняв голову, я вдруг увидела, что он смотрит на меня. Он улыбался, и его голубые глаза сияли теплым, обволакивающим светом. «Ты самая красивая женщина, которую я видел в жизни», – сказал он мне, после чего спокойно вернулся к чтению. Оттого, что мы были вместе уже четыре года, и оттого, что, если говорить объективно, я никогда не была самой красивой женщиной, которую он видел в жизни, мое сердце как будто растаяло в груди…

– Ты играешь во «в тот раз, когда»? – спросил меня Никола.

– Что?

– Ты витаешь в облаках и улыбаешься ностальгической полуулыбкой.

– Я…

– Не играй во «в тот раз, когда». Это вредно.

– Опасно для жизни, – подхватила Катрин.

– Что это за игра «в тот раз, когда»?» – спросил Ной.

Я взяла стакан с вином.

– Боже мой… я в самом деле так предсказуема, да?

– Просто мы тебя знаем, вот и все.

Я снова захлюпала носом:

– Ну да, но меня уже достало… Мне кажется, я вот уже десять дней играю в скверном фильме.

– Ну и отлично, играй – не жалуйся, – сказала Катрин. – Вот бы мне сыграть в фильме, хоть скверном.

Я чуть улыбнулась, благодарная ей за эту шутку, так удачно разрядившую атмосферу.

– Все верно… я кажусь себе такой… скучной. Такой банальной. Все это дерьмо так… банально. Это моя несчастная любовь, но… это так мелко, так предсказуемо. То, что я делаю – горюю, страдаю, самобичуюсь, пью, как все бедолаги, которых бросили.

– Никто не просит тебя быть оригинальной, Жен.

– Да, я знаю.

Я не стала упрямиться. Даже недостаток оригинальности моего горя страдал недостатком оригинальности.

– Играй же, – поторопил меня Никола. Я сложила «visières», зацепившись за S Ноя, который в конце концов выставил «saga» (сага – откуда он знает такие слова?)

– Пятнадцать плюс пятьдесят – шестьдесят пять, – подсчитала я. – Мелочовка.

– Ладно тебе, – замахала руками Катрин. – Давай-ка без ложной скромности, а?

– Имею право, у меня несчастная любовь.

Катрин открыла было рот, чтобы возразить, но вдруг передумала.

– Имеешь – до конца недели, – сказала она. – Потом – финита, ясно?

– Оки…

Она обняла меня за шею и звонко поцеловала. Я еще не знала, как выразить им свои чувства, потому что была не с силах произнести хоть одну вокабулу с позитивной коннотацией, но моя признательность не имела границ. Я знала, что и они это знали, и что ни Катрин, ни Никола не ожидали, что я не сегодня-завтра рассыплюсь в благодарностях. Меня захлестнула любовь к ним и к Ною, который уверял, что ему нисколько не мешает мое присутствие, и складывал такие слова, как «сага».

Это была первая положительная эмоция за десять дней.

Остаток уик-энда прошел для меня в приятном, слегка подвешенном состоянии. Мне казалось, что я под морфием, что живу только наполовину, – и это было хорошо. Я никуда не выходила до понедельника, смотрела мультики с Ноем, играла в скрэббл с Никола, репетировала с Катрин дебильные тексты из телесериала, где она получила маленькую роль проститутки. («Я продаю то, что ниже пояса, ясно? Остальное off the market». «Приглашение к содомии», – заявил Никола. «Что такое содомия?» – спросил Ной. «Провинция в одной стране». – «А что значит офф-де-маркетт?» – «Это ее столица». – «Ну-ну, – сказала я. – Хорош ты будешь, когда твой сын скажет в классе, что отец возьмет его с собой в столицу Содомии. Су-у-уупер-папаша, Нико». Катрин призвала нас всех к порядку, щелкнув пальцами с вульгарным видом – не выходя из образа.)

Мне даже удалось пару часов поработать – старлетка из реалити-шоу хотела подчеркнуть в своей автобиографии ужасные трудности, с которыми она столкнулась, когда слава накрыла ее. Это было так абсурдно, что немного развлекло меня, и я высидела несколько страниц, полных утрированного пафоса, уверенная, что он приведет молодую женщину в восторг.

Ночью я просыпалась под цветным пуховым одеялом на моей новой кровати и смотрела в потолок, представляя себе (не слишком в это веря), что у меня начинается новая жизнь. Думала ли я раньше, что жизнь моя сделана, вычерчена, проторена? Вероятно, да. Как это странно – мне ведь всего тридцать два года. Я перестала задавать себе вопросы. Я едва терпела, чтобы не позвонить Флориану и не спросить, это ли заставило его бежать – моя непрошибаемая уверенность, которой были отмечены наши последние годы. «Мамочке надо было задавать себе вопросы?» – спрашивала я Ти-Гуса, который спал, свернувшись клубочком под моим бочком. Ти-Мусс у меня в ногах издавал вопросительное «мру?» и снова засыпал, не дожидаясь ответа. Мне представлялось, что я в космическом корабле, одна под одеялом, с двумя котами в качестве спутников, буду вечно бороздить бархат ночи. В состоянии, в котором я пребывала, эта мысль была так приятна, что я засыпала почти безмятежно…

В понедельник утром я проснулась от гвалта, доносившегося из гостиной и кухни. Выйдя в одной футболке, я обнаружила, что это просто Ной, Никола и Катрин готовятся к трудовому дню. Ной поглощал хлопья с молоком, протягивая Никола бумаги, которые тот забыл подписать в конце недели, то и дело слышалось: «Где моя шапка?», «Куда ты дел мой шарф?», «Надо выйти через пять минут!», Никола бегал в трусах, натягивая одежду наизнанку, а Катрин, не отыскав резинки, перевязывала свою буйную шевелюру веревочкой от мусорного мешка.

– Как дела? – спросила я, щурясь.

– Утро буднего дня, когда у тебя есть дети, – ответил Никола, чмокнув меня на ходу. – Хочешь круассан? Пончик? Я отведу мелкого в школу и вернусь… НОЙ! Ты надел сапоги не на ту ногу!

Ной шагал через гостиную, левый сапог на правой ноге, правый на левой.

«Черт, я опаздываю…» – прорычала Катрин, уворачиваясь от него. Она работала три дня в неделю в маленьком кафе в Плато-Мон-Руаяль, где подавала напитки и черствые булочки молодым людям, перекусывавшим наедине со своими ноутбуками. Весь Плато-Мон-Руаяль жил благодаря труду студентов театрального училища, чьи мечты разбились о действительность.

– Пока! – крикнула Катрин; веревочка от мусорного мешка развязалась, волосы упали, рассыпавшись вокруг лица.

– Пока! – отозвался Никола и тотчас заорал: – НОЙ!

– Пока, Жен, – помахал мне рукой Ной, выходя походкой пингвина: сапоги по-прежнему были надеты не на ту ногу.

– Пока? – сказала я закрытой двери.

Появившийся Ти-Мусс потерся о мои ноги и пристально оглядел квартиру, удостоверяясь, что все потенциальные враги ушли, потом посмотрел на меня и коротко мяукнул: «Ми?»

«Валяй!» – указала я на его миску, стоявшую в кухне. Он засеменил по квартире, наслаждаясь наступившими наконец тишиной и покоем. Я отправилась следом, чтобы сварить себе кофе.

Через пятнадцать минут зазвонил мой телефон. Я вздрогнула и кинулась к аппарату: сколько еще я буду ждать звонка от Флориана?

Это был отец. Я положила телефон на стол в гостиной очень осторожно, как будто отец мог услышать мое дыхание или стук аппарата. Через две с половиной минуты я получила сообщение – отец всегда оставлял на автоответчике бесконечно длинные сообщения. Если моя мать говорила только: «Перезвоните Мадлен Борегар, пожалуйста», то он разглагольствовал, забывал о цели звонка, принимал другие звонки на своем мобильном и вновь возвращался к сообщению… моя мать от этого сходила с ума, а я обычно очень смеялась. Я уселась поудобнее с чашкой кофе, чтобы прослушать последнюю поэму Билла.

«Да, Жен, это Билл. Вот… Как ты там, детка? Я знаю, не очень, ага, но ведь когда все плохо, то может стать лучше, верно? Слушай, я звоню, потому что Жози устраивает вечеринку на день рождения Одреанны, ей четырнадцать лет через две недели, так было бы хорошо, чтобы и ты пришла… это очень важно для Жози, и потом…»

Я перестала слушать. Четырнадцатилетие моей сводной сестры предполагало день в особняке в Лоррене в окружении толпы подростков, дядюшек, тетушек и бесчисленных кузин и кузенов, которые все будут спрашивать меня: как поживает Флориан? Я собиралась позвонить отцу и сказать, что твердо намерена случайно, но – о, как же вовремя! – сломать обе ноги накануне дня рождения, и тут как раз вернулся Никола.

Когда, почти восемь часов спустя, пришла из кафе Катрин, я все еще повторяла: «Я не могу туда пойти». Никола сидел за своим письменным столом, который временно перенесли, чтобы разместить меня, в уголок между кухней, стенным шкафом и одной из ванных. На голове у него были огромные наушники.

– С кем ты разговариваешь? – спросила меня Катрин.

– С Нико. Но он, кажется, уже… – Я посмотрела на часы. – О боже. Уже четыре часа он меня не слушает.

– А куда ты не можешь пойти?

Никола, ощутив вибрацию от шагов Катрин в квартире, обернулся, снял наушники и сказал своей кузине: «Брось. Не поощряй ее! Это чудовище. Как начнет, так не остановится».

– Я не хочу идти на день рождения моей дерьмовой сестры! – выкрикнула я.

Никола снова надел наушники, а Катрин сходила в кухню за бутылкой вина и спокойно поставила ее на стол в гостиной, налив два больших стакана, себе и мне.

«Вот спасибо-то», – обрадовался Никола. Он взял бутылку, наполнил свой стакан для воды и сел рядом с нами.

– Я не могу туда пойти, – повторила я.

– Ну так не ходи, – предложила Катрин.

– Я ей это весь день твержу, – вмешался Никола. – Но она, кажется…

– Если я не пойду, – подхватила я эстафету, – для отца и Жозианы это будет жестокий удар. Обида на годы. Я не хочу обид. Но и семейных сборищ я сейчас не хочу… Какого черта я попрусь на день рождения младшей сестры?! Да и ей-то на это плевать!

– Брось, – сказала Катрин. – Я уверена, что ты ее кумир.

Я вместо ответа просто показала Катрин на упомянутого кумира: спутанные волосы, старенький дырявый свитерок, штаны с пузырями на коленях и теплые тапочки. Вряд ли на это запала бы девочка-подросток, которая ездит в техпомощь, вырядившись, как Гвен Стефани. Катрин кивнула, соглашаясь.

– Я могла бы объяснить Биллу и Жозиане, что у меня несчастная любовь и у меня нет настроения встречаться с дамочками из Лоррена…

Катрин чуть улыбнулась:

– Но ты ведь можешь… и пойти – ненадолго, часа на два, на три, чмокнешь сестру, засвидетельствуешь почтение и – пулей обратно!

– Именно это я ей и предлагал с двенадцати до двух, – сказал Никола. – Решайся на что-нибудь, Жен. Ничего страшного, если ты не пойдешь. Думай о себе, вот и все.

– Да, я ДУМАЮ о себе! Я думаю, что будет со мной, если я не пойду, и схожу с ума.

– Что-то ты легко сходишь с ума в последнее время.

– Имею право, у меня несчастная любовь!

Катрин состроила сокрушенную мину:

– Мы договоривались – только до понедельника, киска. Технически ты права больше не имеешь.

– Как это?..

Я скрестила руки и откинулась на спинку дивана – настоящая карикатура на обиженного ребенка.

– Знаешь что? – сказала Катрин. – Я думаю, тебе надо идти. К тому времени пройдет уже две недели после «событий», ну вот… тебе только на пользу. Час. Максимум. А потом мы привезем тебя сюда.

– «Мы» привезем? Вы поедете со мной?

– Ни за что, – отчеканил Никола, а Катрин в унисон с ним сказала:

– Ну да, конечно, мы с тобой!

Я представила, как впервые после «событий» надеваю цивильную одежду (я не носила «настоящих» брюк после ухода Флориана), как выхожу на свежий воздух, поддерживаемая двумя моими друзьями, как пью вино с видом сильной женщины, смирившейся с судьбой, вызывая восхищение родни и уважение компании подростков, которые увидят в моем стоицизме перед несчастьем признак бесконечной крутизны.

– Может быть, – неуверенно согласилась я.

– Отлично. Вот и начинай одеваться сейчас же.

– Это же только через две недели, Кэт!

– Совершим первый выход. Что-нибудь незатейливое, попрактиковаться.

– Не-е-еет…

– Да. Просто пойдем, выпьем по стаканчику в баре Нико.

«Бар Нико» не был баром Нико уже почти пять лет, но мы продолжали так его называть, как и некоторые завсегдатаи, еще приходившие туда вкусить теплой атмосферы, которую сумел создать Никола и которую у новых владельцев хватило ума поддерживать.

«Ннннне-е-ееееет…»

Я глубже забилась в угол дивана. Если бы я могла, я бы слилась с удобными мягкими подушками старенького Экторпа. Отрадная мысль. Стакан с вином я прижимала к себе – будь у меня под рукой бутылочка с соской, я бы налила в нее вина и сосала…

– Обязательно, – не отступалась Катрин. – Одевайся, идем в бар, выпьем немного и вернемся. Да, Нико?

– Меня-то почему всегда впутывают? – жалобно спросил Никола.

– Потому что тебе это доставляет удовольствие.

– Мне надо за Ноем…

– Группа продленного дня работает до шести. Успеем выпить по стаканчику, а на обратном пути зайдем в школу. Заметано. Пошли! Пошли! Пошли!

Она была невыносима, но устоять перед ней не мог никто. Мы с Никола еще немного поныли. Я с трудом поднялась, ожидая едва ли не услышать треск, когда отдирала себя от дивана, и направилась в свою комнату. Моя одежда лежала в двух так и не распакованных чемоданах. Вернулся ли Флориан в наш дом? Ощутил ли укол в сердце, увидев мой гардероб пустым? А чертова хипстерша уже повесила в шкаф брючки с высокой талией? Я вздохнула, роясь в одном из чемоданов в поисках неизмятого свитера, который и надела с моими любимыми джинсами.

Впервые за без малого две недели я посмотрелась в зеркало. Боже, какая я бледная! Я достала косметичку и принялась «штукатурить фасад»: корректор под глаза, румяна, тушь… Мне казалось, что я не красилась уже много лет. Суетный жест, но мне немного полегчало. Когда вернусь, уберу одежду в комод, пообещала я себе. Вот так, мелкими шажками – к выздоровлению…

Я вышла в гостиную под трогательные аплодисменты Катрин: «Ты прелестна, сердечко мое!» Она обмотала мне шею шарфом, сунула ноги в сапоги и ухватила за рукав Никола. «Да зачем…» – еще ныл он, когда мы вышли на улицу, под холодный сухой ветер.

Миновав перекресток, мы уселись за деревянный столик в золотистом свете убывающего дня. В баре Нико было хорошо, несколько энтузиастов уже пришли пораньше на вечерние посиделки начала недели – молодежь лет по тридцать, веселая и без проблем. Играл под сурдинку старый добрый Боб Дилан, официантка разносила по столикам подносы с колбасами и бутылки перуанского вина. Когда Никола открыл бар десять лет назад, он постарался создать в нем спокойную и теплую атмосферу, которая, он был уверен, понравится многим, кто хочет просто выпить, перекусить и поговорить, чтобы не приходилось перекрикивать музыку. «Старичье», – говорили мы о таких, включая в эту категорию и себя. В Монреале были десятки подобных баров, но Никола нашел и свою нишу, и свою клиентуру. Продав бар, он стал обладателем небольшого состояния.

«Привет, Ник!» – поздоровалась официантка, дружески подмигнув ему. После ухода Жюли у Никола не было постоянной подружки, но девушки не переводились. Его красивые голубые глаза и природная непринужденность очень облегчали ему жизнь в этом плане. «Привет, Мари! – ответил Никола, чмокнув хорошенькую официантку. – Принесешь нам бутылку красного? На твой выбор. И пожалуй, пару кусочков колбасы».

– Сию секунду, – закивала Мари, направляясь к барной стойке.

– Привет, Ник! – крикнул мужчина лет сорока из-за соседнего столика. Со всех сторон неслось «привет, Ник!», когда мы приходили сюда. И Ник со всеми здоровался с той же теплотой и спокойствием, которые царили в этом баре, – его баре.

– Привет, Ник, – сказал чей-то голос за моей спиной.

Никола поднял голову.

– Макс? Макс Блэкберн? Ах ты, черт возьми!

Он поднялся и крепко, по-мужски, обнял красивого темноволосого парня, который, похоже, был несказанно рад встрече. Последовали возгласы: «Макс!», «Ник!», «Как поживаешь?», «Нет!», «Не может быть!», хлопки по спине и взрывы смеха. Улыбка у поименованного Макса была чудесная и, судя по всему, заразительная – мы с Катрин обе улыбались, глядя на них.

– Присядешь? – спросил Никола после очередного хлопка по спине.

– Нет, мне пора… но надо нам созвониться, дружище… Запиши-ка мой телефон.

Они постучали по клавишам айфонов, обменявшись номерами.

– Серьезно, замутим что-нибудь, о’кей?

– Непременно, – сказал Никола и повернулся к нам. – Помнишь мою кузину Катрин? А это наша подруга Женевьева.

Макс явно не помнил Катрин, но пожал ей руку и одарил широкой улыбкой, от которой она чуть глуповато хихикнула. «Очень рад», – сказал он мне, и его орехового цвета глаза заглянули прямо в мои. Взгляд у него был открытый и ясный. «Очень рада», – ответила я, а про себя подумала: «Боже, какие глаза».

Снова хлопки по спине, снова мужское объятие, и Макс ушел, на ходу попрощавшись с официанткой.

– Это один из моих лучших клиентов, – объяснил нам Никола, усаживаясь. – Максим Блэкберн. Злой добрый Джек.

В дверях Максим еще раз оглянулся на меня и помахал рукой.

– Чем он занимается? – спросила я.

– Пишет, кажется… Уезжал, жил во Франции или что-то в этом роде…

– А что? – спросила меня Катрин. – Тебе понравился?

– Что? Нет… То есть да, понравился, но… нет, просто любопытно.

Я смотрела через большое окно, как он переходит улицу. На нем было старое пальто и длинный шарф, все выглядело таким старомодным, что на самом деле было, наверно, последним писком.

– Лучшее красное вино, – сказала официантка, ставя перед нами бутылку. – Попробуйте.

Она налила нам три стакана. Вино и вправду оказалось изумительным. Сделав второй глоток, я удовлетворенно вздохнула.

– Спасибо, – сказала я Катрин. – Хорошая была идея – прийти сюда.

– Подожди, ты еще не пробовала колбасу.

Я собралась было попробовать, как вдруг увидела входящую в бар молодую женщину, лицо которой было мне знакомо; она весело смеялась. Женщина сняла шапочку и обернулась, чтобы обнять за талию мужчину. Нет, подумала я, нет. Это невозможно. Я хотела, чтобы все остановилось, я даже успела сказать себе, что, если поверить изо всех сил, что такого случиться не может, то этого и не случится.

В бар вошел Флориан.

 

Глава 3

Из бара мы уходили в полнейшем хаосе. Катрин билась в истерике, Никола бился в истерике, официантка билась в истерике от всех этих истерик, чертова хипстерша тоже билась в истерике, потому что незнакомая ей истеричка (Катрин) кричала гадости ее новому возлюбленному, а я… где же была я?

Я была в ступоре. Или, скорее, я была по ту сторону зеркала. Я смотрела, как они кричат и бранятся, не слушая, слышала только, как отскакивает мое имя от светлых деревянных стен бара, чувствовала руки Катрин и Никола на своих руках, на плечах, на талии, они куда-то тащили меня – она, потом он – и, как ни странно, я сознавала, что вся эта потасовка смешна и лучше всего нам уйти.

И я смотрела на Флориана. Как я на него смотрела! Я пожирала его глазами. Я глаз не сводила с его такого знакомого лица, с розовых губ и прямого носа, с волос, падавших белокурыми прядями на высокий лоб, и с холодной светлой голубизны его глаз, тоже устремленных на меня.

Сейчас он со мной заговорит, думала я. Сейчас он что-нибудь скажет. Я хотела услышать его голос – чтобы убедить себя в реальности его присутствия, но он молчал и только смотрел на меня, словно не замечая всей суматохи вокруг, начиная с Катрин, которая тыкала пальцем ему в область сердца и выкрикивала ругательства, брызжа слюной в лицо.

«Поговори со мной, – молила я его глазами, душой, волей, и мне казалось, будто я кричу это так громко, что в окнах бара вот-вот полопаются стекла. – Поговори со мной».

Но он ничего не говорил. Он стоял неподвижно, как статуя, и я знала, что он потрясен, знала, что за безупречным фасадом бушует буря. Потому что я хорошо знала его – как свои пять пальцев. Он был подобен ледникам в горах, у отрогов которых вырос: за внешней незыблемостью и холодностью крылась бурная жизнь, которая, если ее разбудить, может обрушиться лавиной.

Итак, он не двигался, и только я одна – я была в этом уверена (я даже успела, хоть это было и жалкое тщеславие на фоне всеобщей истерии, немного погордиться этим) – видела голубое пламя, бушевавшее в его больших глазах, пока футом ниже по-прежнему разорялась Катрин:

– Ну, ты мерзавец, понял? Ты – долбаный шелудивый пес олимпийского калибра, понял? Ты – бессердечная сволочь, ты говно, понял? Жен! ЖЕН! Как сказать по-немецки говноед?

Несчастная любовь – идеальное горнило для тех, кто хочет постичь отношения человеческой природы с логикой. Я всерьез озадачилась вопросом Катрин, мысленно переводя: «говноед»… «говно» будет Scheiße, «есть»… Esse? Esser? Мне так и не удалось освоить этот трудный язык. Я пыталась согласовать Scheiße, когда до меня вдруг дошла вся пронзительная абсурдность моего положения. Впрочем, Катрин и не ожидала от меня ответа:

– Мне никогда не нравилась твоя чертова гитлерюгендовская морда, а уж видеть ее здесь, в МОЕМ баре…

С каких это пор бар Нико стал ЕЕ баром? Праздный вопрос, который только женщина в шоковом состоянии могла себе задать.

Тут наконец вмешался Никола, встав между Катрин и Флорианом. Он был ниже его ростом, и ему пришлось задрать голову.

– Нет, серьезно, старина, что за хрень? Что за хренова хрень?! Из всех баров Монреаля? Из всех, черт побери, баров Монреаля?..

Флориан на него не смотрел – его глаза не отрывались от моих, с тех пор как он вошел.

– Флориан… что происходит? – поинтересовалась наконец чертова хипстерша.

Я повернулась к ней. У нее были очень короткие и очень светлые волосы, большие солнечные очки в пожарно-красной оправе и красивые губки, подкрашенные тем же цветом, но матовым. Она ничего не понимала и, похоже, лихорадочно соображала, как себя вести. Флориан тоже повернулся к ней и, кажется, почти удивился, что она здесь.

– We should go, – сказал он ей по-английски.

– Что? Но я хотела посидеть здесь, и потом… who the fuck are these people?

– We should go, – повторил Флориан так властно, что чертова хипстерша, крутанувшись, порысила к выходу. Через пять секунд они были на улице, и Катрин побежала бы за ними, если бы Никола ее не удержал.

– Что все-таки происходит? – спросила официантка, все это время пытавшаяся утихомирить страсти.

– Ничего, – ответил Никола. – Ничего. Нам пора.

– Это ее бывший! – вопила Катрин, указывая на меня. – Это ее чертов говнюк бывший!

При слове «бывший» официантка состроила возмущенную гримаску, преисполнившись женской солидарности и разделенного гнева. Видно, она тоже через это прошла.

– Я пойду, набью ему морду, – не унималась Катрин.

Она и вправду готова была это сделать, что было безумно смешно и одновременно ужасно трогательно.

– Нет, – твердо сказал Никола. – Марш домой с Жен, а я пойду в школу за Ноем. Куплю по дороге бутылку водки.

Они заявили, когда привезли меня к себе, что водка будет отныне под запретом. Но сегодня случился форс-мажор. «Три дня мы продержались», – подумала я.

Мы все трое надели пальто, не преминув допить наши стаканы, так и стоявшие на столе. Никола ушел первым, бросив официантке: «Мари, запишешь на мой счет?»

– Я вас угощаю! – крикнула ему Мари и подошла к нам с Катрин с тремя рюмками, вся еще трепеща от возмущения и солидарности.

– Давайте, девочки…

Она протянула нам каждой по рюмочке, и мы опрокинули их, по-мужски удовлетворенно крякнув, как три бойца, вернувшиеся с поля битвы. Мне вдруг представилось племя женщин, раненных любовью, носящих в себе свои истории, одновременно разные и трагически похожие, всегда готовых подставить друг другу плечо. Племя, в которое теперь входила и я. Были ли среди нас мужчины? Наверняка. Но я подозревала, что их солидарности далеко до нашей.

«Спасибо», – сказала ей Катрин. Я улыбнулась и что-то промямлила – с момента появления Флориана я не произнесла ни слова. «Ладно, – продолжала Катрин, обращаясь уже ко мне. – Пошли домой». Она говорила властно, как маленький генерал, собирающий свои войска после сражения. Я повиновалась.

Катрин разорялась все два квартала, отделявшие нас от их дома.

Она честила Флориана на все корки, кричала: «С ума сойти! С ума сойти!», сулила моему бывшему смерть и пересыпала свои тирады вопросами: «Ты не сдашься, Женевьева, ясно? Ты не позволишь опять вывалять себя в грязи!»

У меня не хватило духу сказать ей, что мне надо сначала из этой грязи подняться. Тон ее, даже когда она обращалась ко мне, был все таким же гневным, и оборачивавшимся на нас прохожим, наверно, казалось, что она распекает меня, как тухлую рыбу.

Но ее злость оказалась заразительна, а приятное тепло от выпитого медленно разливалось в животе и в голове, отчего мне тоже захотелось заорать. Нет, говорила я себе. Я не рухну. Хватит, наплакалась. Довольно лежать тряпочкой на диване. Я сильная, я гордая, и гори все огнем.

– Да пошел он на фиг! – заорала я, когда Катрин отпирала входную дверь. – Пошел. Он. На. Фиг!

Катрин посмотрела на меня, как смотрят на ребенка, делающего первые шаги, – мне даже показалось, что она расплачется, так она была горда.

– Забей, детка. Забей, мать его, забей.

Мы бегом поднялись по лестнице, продолжая кричать и визжать. Когда мы были у двери квартиры, на площадку вышел Эмилио:

– Señoras, qué pasa?

В немыслимых спортивных штанах, явившихся прямиком из 80-х годов прошлого века, и неизменной футболке, он, казалось, только что проснулся. Катрин, даже не обернувшись, вошла в квартиру.

– Я встретила моего бывшего, – объяснила я. – Парня, который меня бросил. Он пришел в бар Нико, когда мы были там.

– Ай-яй-яй…

– Да уж, ай-яй-яй! – фыркнула Катрин. – Идем репетировать, Жен, и потом, мне надо с тобой поговорить.

Она так и не переварила пилюлю под названием «маленькая роль в фильме». Эмилио пожал плечами, дружески сжал мне локоть и ушел к себе. Я последовала за Катрин, и не успела еще снять сапоги, как в дверь постучали.

– Чего ему еще надо? – раздраженно проворчала Катрин, едва приоткрыв дверь. В щель просунулась рука Эмилио, протягивая нам почти полную бутылку золотой текилы.

– Сердце подлечит и сил прибавит, – сказал Эмилио.

Я распахнула дверь и улыбнулась ему, широко, по-настоящему, а Катрин взяла бутылку.

– Спасибо, Эмилио… Ты широкая натура.

– Э, вам она нужнее.

И, подмигнув мне, он ушел.

Через пятнадцать секунд мы с Катрин выпили по хорошему глотку прямо из горлышка. Я была еще в одном сапоге. Текила обжигала, и мы обе одинаково поморщились и смешно крякнули, как амазонки, вернувшиеся с поля битвы.

– Черт возьми, – сказала Катрин, откашлявшись. – Пробирает!

– То, что надо.

Я сняла второй сапог и прошла в гостиную.

Нет, никакого дивана сегодня вечером, никакой позы эмбриона! Я воительница, я бунтарка, меня не сломить! Мне даже захотелось позвонить Мари, официантке из бара Нико, и пригласить ее присоединиться к нам после работы, чтобы устроить языческий обряд с сожжением фотографий Флориана, напиться до чертиков и всласть повопить.

Я, как говорится, надиралась. И мне от этого было очень хорошо. Я чувствовала себя сдувшейся целых две недели и теперь, когда во мне клокотал гнев, буквально встала на ноги. Вид Флориана и его чертовой дерьмохипстерши подействовал на меня, как хороший удар хлыста, который, оказывается, был мне позарез нужен. Я наконец-то чем-то наполнилась. Это было не здорóво (шептал мне на ухо тихий голос, однако я его царственно игнорировала), но все же лучше, чем быть совсем пустой. Я чувствовала также абсолютную ясность ума, какая может быть только у кипящей женщины, основательно приложившейся к бутылке текилы. (Тут тихий голос шепнул мне, что следует остерегаться этой иллюзорной ясности, но я и на этот раз заставила его замолчать.)

– Ладно, что делать будем? – спросила я Катрин.

Она стояла посреди гостиной, взъерошенная и сердитая: большие, подведенные черным глаза и растрепанные волосы придавали ей вид неукротимой дикарки, которому я завидовала: не время было выглядеть паинькой.

– Не знаю! – гаркнула Катрин. – Я… Давай для начала проведем разбор полетов: какого ЧЕРТА?

Нет ничего лучше хорошего «какого черта!» для конструктивного разбора полетов.

– Осточертело… – поддержала я.

– Пойду, приготовлю «маргариту», – перебила меня Катрин.

– Отличный план, подруга.

«Отличный план, подруга»? Неужели это я сказала: «Отличный план, подруга» при упоминании «маргариты»?!

Какая разница. План и вправду был отличный, и как это чудесно, почти освободительно – уверенно и четко сказать: «Отличный план, подруга!» Из моей комнаты вышел Ти-Гус и посмотрел на меня, видимо, ожидая, что я сейчас схвачу его, чтобы поплакаться.

– Не сейчас, Ти-Гус. Но не уходи далеко, мамочке еще понадобится зоотерапия – попозже.

– Нет уж! – крикнула из кухни Катрин. – Ножик хороший тебе понадобится, ясно? И никакой зоотерапии!

Убийство – этот вариант я еще не рассматривала, но на данный момент он был, бесспорно, очень привлекателен.

Катрин вернулась из кухни с двумя огромными «маргаритами», а я почувствовала ягодицей, как завибрировал в заднем кармане телефон.

– О боже! – вздохнула я. – Я вибрирую.

– О боже, – повторила за мной Катрин.

Потом, видя, что я поднесла руку к левой ягодице, дикой кошкой бросилась на меня. Последовал смешной раунд греко-римской борьбы, сосредоточенной вокруг моего зада: Катрин пыталась помешать мне ответить, а я, отталкивая ее, вытаскивала телефон из кармана. «Не трогай!» – кричала она. «Я хочу поговорить!» – вопила я.

Спустя шесть бесконечных вибраций она держала в руках умолкший телефон и смотрела на меня большими глазами фурии. «Вот так», – сказала она с таким спокойствием, что я сразу поняла: звонок был от Флориана. Я застыла на несколько секунд, потом кинулась на нее.

– Нет! НЕТ! – закричала Катрин. – Я спрячу его в трусы, клянусь тебе!

– Плевать, я его выковыряю из твоей задницы, если понадобится!

Мы обе орали. «Стоп! Стоп! ТПРРРУ!» – выкрикнула наконец Катрин. Мы замерли, и впервые за две недели я расхохоталась. «ТПРРР-У!» – повторила Катрин и тоже прыснула. Тем не менее она успела встать между домашним телефоном и мной, а мой по-прежнему держала в поднятой руке над головой, как будто это могло меня остановить, учитывая, что она была намного ниже ростом.

– Жен, – она понизила голос. – Серьезно. Я хочу сказать: мы можем сначала поговорить? Ты же знаешь, что он сделает, если ты ему позвонишь.

Да. Я знала, что он сделает, если я ему позвоню. Он спокойно объяснит мне, что у меня нет никаких причин нервничать, что он оплошал, с кем не бывает, он извиняется, но я должна понять. Хуже того: он будет так убедителен, что я почувствую себя дура дурой: с какой стати взвилась? Это было невыносимо.

– Черт, как же он меня достал, – сказала я, продолжая свои мысли вслух.

– Держи.

Катрин протянула мне «маргариту», подняла свою, и мы чокнулись.

– Как хорошо, – сказала я. – Я бы осушила дюжину зараз. – Ладно. Можно хотя бы прослушать сообщение?

– Можно прослушать сообщение, – согласилась Катрин.

Мы сели на диван, и я включила громкую связь.

– Женевьева… это я… это Флориан…

– Да знаем мы, что это Флориан, кретин! – фыркнула Катрин под мое агрессивное шиканье.

– Послушай, – продолжал знакомый голос моего бывшего, – я должен извиниться…

– Он думает, извинения будет доста…

– Ч-Ш-Ш-ШШШ!

– …я не должен был приходить в этот бар… это моя ошибка, это… Глупо, но я решил… из-за того, что сказала мне твоя мать…

При упоминании моей матери мы с Катрин переглянулись ошеломленно и озадаченно. При чем тут моя мать?!

– …Так вот, глупо, но я решил, что ты… что тебе не хочется никуда выходить… я… это ужасная глупость с моей стороны… ты… ты сильнее, чем я думал, и… вот… в общем… это… не вот… я допустил непростительную ошибку. Надеюсь, что ты сможешь… нет… Vergiß das… я… мне очень жаль. Вот. Гм… Пока.

Это было все. Мы с Катрин тупо смотрели на маленький аппарат, ожидая непонятно чего.

– А что такое Vergiß das, что это значит?

– Это значит «забудь»!

– Что он хочет, чтобы ты забыла?

– Да не знаю я!

– Надо еще раз прослушать!

– Давай!

– Ох, мне показалось, что… он говорил не так, как обычно!

– Да, знаю!

Все наши фразы были до того восклицательными, что я рассмеялась. Чисто нервное, но как же от этого было хорошо!

«О’кей… о’кей, о’кей, о’кей… Прослушаем еще раз». Я приложилась к «маргарите» так основательно, что глотать пришлось в два приема. «Тебе не показалось, что он был… слегка опрокинутый? Потому что для Флориана это… это турбо-мега-архи-опрокинутый».

– Был, был опрокинутый…

– Он никогда не бывал опрокинутым. Как ты думаешь, это знак, это хороший знак?

– Надо бы разобраться, что ты подразумеваешь под «хорошим знаком».

Она смотрела на меня с сокрушенным видом. Я понимала, что она хочет сказать. Что я, собственно, подразумевала под «хорошим знаком»? Что некоторая нервозность в обычно таком степенном голосе Флориана означала, что он может ко мне вернуться? Размышления под таким углом не могли не быть смертельно опасными, это было абсолютно ясно даже сейчас, когда я пыталась заглотить децилитр «маргариты» в один присест.

– Ладно, все, – решилась я. – Прослушаем еще раз.

Я хотела было нажать клавишу телефона, но тут вошел Никола и объявил с победоносным видом: «Я принес водку!» Он остановился, разочарованный, увидев, что с крепким алкоголем у нас уже все в порядке. Наши стаканы были наполовину пусты.

– Где Ной? – спросила Катрин.

– У Эмилио. Он вышел на площадку, когда услышал нас, и сказал, что Ною, наверно, лучше побыть сегодня вечером у него.

Мы с Катрин переглянулись и одобрительно покивали. Начинающий актер или нет, Эмилио был неоценимым помощником.

– Что тут творится? – спросил Никола.

– Звонил Флориан. Мы как раз собирались еще раз прослушать его сообщение.

– Подождите меня, я налью себе выпить. Вы что пьете?

– «Маргариту», но это слишком долго, пока еще ты приготовишь! Выпей из моего стакана, потом еще смешаем.

Катрин не было равных, когда приходило время контролировать потребление алкоголя, необходимого для выхода из кризиса.

– Отлично, – сказал Никола и сел перед нами, потирая руки. Он отпил большой глоток из стакана Катрин и посмотрел на нас. – Ну что, слушать будем или как?

– А тебе не терпится, да? – спросила я, чуть улыбнувшись. – Ты же мужик, чего ж так возбудился, а?

– Я не возбудился, просто любопытно, что он там оставил за сообщение… – Он осекся, увидев, что я смотрю на него все с той же ехидной улыбкой. – Слушай, я, пожалуй, решу, что ты была куда приятней, когда орошала слезами все наше белье!

Он, однако, взял меня за руку, звонко ее поцеловал. И тут же поторопил:

– Ну, давай же! ДАВАЙ! – и показал на телефон.

Мы прослушали сообщение. Голос Флориана не успел сказать «пока», а мы с Катрин уже кричали наперебой: «Он действительно не такой, как всегда!», «Ему плохо, это ясно, ему плохо. Ведь ему плохо, да?», «Как вы думаете, что он хотел сказать своим «забудь»?» и особенно: «Нет, скажите на милость, как это он говорил с моей матерью?!»

– О’кей, тайм-аут! – крикнул наконец Никола. – Будем разбираться поэтапно. Здесь есть над чем подумать.

Как я их любила! Их внимание ко мне, их эмоциональность, тот факт, что они были взвинчены не меньше, чем я, от этого сообщения, трогали меня до глубины души и – я это знала – не давали мне закрыться в одиночестве своей комнаты и слушать сообщение в режиме нон-стоп сотни раз, а то и – что было бы катастрофой – звонить, может быть, даже не единожды, Флориану.

– Какое счастье, что вы у меня есть, – сказала я.

– Забей! – бросила Катрин, подняв руку к Никола, и они дали друг дружке пять. Я готова была прижать их обоих к груди и задушить в объятиях, так я их любила.

– Так. – Никола собрался что-то сказать, но передумал. – Сначала надо выпить.

– Нет, Нико!

– Надо! Я сейчас.

Он ушел в кухню, забрав наши стаканы. Не успели мы с Катрин еще раз прослушать сообщение до конца, как он уже вернулся.

– Ух ты!

– Я пять лет держал бар, не забыли? – Он поставил перед нами три полных стакана. – Итак. Тут есть три важных пункта: номер один – тон. Затем – искренность его извинений и пункт два-прим: что он хотел сказать своим «забудь». И наконец, третье: Жен, как ты себя ощущаешь? Такая повестка дня вас устраивает?

– Ух ты, – повторила я – других слов не нашлось, чтобы выразить восторг его умением разложить все по полочкам. – Мне даже захотелось сделать тебе предложение.

Никола повернулся к Катрин:

– Она такая с тех пор, как вы вернулись из бара?

Катрин кивнула.

– Вот и хорошо! – улыбнулся Никола. – Не знаю, что это значит, но так-то лучше, чем реветь на диване. Это больше на тебя похоже.

Я чмокнула его в лоб:

– Ну что, я начну? Хотите знать мое мнение о тоне?

– Валяй, – кивнул Никола.

Следующие два часа мы пили коктейли, доедали прямо с блюда оставшиеся макароны и анализировали сообщение Флориана. Был ли причиной эйфории удар хлыстом – встреча в баре? Или так подействовала текила Эмилио? Или падавший за окном снег, создававший ощущение, что мы живем в коконе, под надежной защитой от внешнего мира? Я получила, как ни странно, массу удовольствия. Мы смеялись, разрабатывали абсурдные теории; в успокаивающем тепле любви моих друзей я чувствовала себя сильной, и все было под контролем.

Мы пришли к следующему выводу: Флориану искренне жаль. Это было бесспорно, и основанием для нашего решения служил его сокрушенный и неловкий тон, так на него непохожий. Его «забудь» тоже подтверждало нашу теорию: он сказал в этом сообщении, которого мы наслушались ad nauseam: «Надеюсь, что ты сможешь… Vergiß das…»

Не такой он все-таки дурак, чтобы думать, будто я его прощу.

Его поступку – на этом сошлись мы все – не было прощения. Даже если ему искренне жаль, без устали повторяли мы. Я спрашивала себя, не решаясь поделиться с друзьями, долго ли смогу удержаться на этой реваншистской позиции. Личный опыт подсказывал мне, что, как только друзья лягут спать и пройдет действие текилы, мое негодование может, увы, растаять, как снег на солнце…

Ну и ладно!

Зато сейчас я была полна праведного гнева и радостно посылала проклятия на голову Флориана: его рациональность и его жалость оскорбляли меня.

Выдвигалась идея, что он не мог не подозревать, что столкнется со мной, нарисовавшись в баре Нико. Но это предполагало подлинную жестокость с его стороны, а я слишком хорошо его знала, чтобы исключить такую возможность. Он мог быть обидно холоден, мучительно непреклонен, но он не был жесток. И он был хорошо воспитан – даже до смешного хорошо: его вежливость и маниакальная забота о том, чтобы не поступить неуместно или некорректно, были для меня неиссякаемым источником шуток в пору нашей совместной жизни.

«Значит, он просто идиот», – пришла к выводу Катрин, когда мы исключили жестокость как двигатель его действий. И правда: было ли другое объяснение, кроме глубокого идиотизма, чтобы оправдать такой поступок?! Я так боялась, как бы кто-нибудь из моих друзей не сказал это раньше меня, что сама воскликнула: «Любовь! Любовь делает человека идиотом!» Катрин и Никола промолчали, но переглянулись, и этот взгляд не ускользнул от меня. Если чертова хипстерша выразила желание пойти в бар Нико, может ли быть, что Флориан, обычно такой предусмотрительный, как ни в чем не бывало надел пальто, сказав себе: «Она никуда не выйдет»?

Что до моего самочувствия… до этого мы еще не дошли. Мое настроение – увы, я это слишком хорошо понимала – могло измениться с минуты на минуту. Я подозревала, что Никола особенно хочется знать: есть ли у меня безумное желание позвонить Флориану? Или допускаю ли я, что безумное желание позвонить Флориану у меня появится – что, в сущности, одно и то же. Я опять предвосхитила их тревожный вопрос, заверив, что не имею, по крайней мере сейчас, никакого желания звонить моему бывшему. Я слишком на него зла! Да и потом вряд ли позвоню: я слишком горда. «Торжественно обещаю вам, что не стану сегодня ночью прятаться под одеяло с телефоном», – сказала я им. Это обещание я дала и себе, потому что остатки здравого смысла подсказывали мне, что делать этого не следует ни в коем случае. Пусть потомится, черт бы его драл. «Пусть почувствует себя виноватым, – сказала я Катрин и Никола. – Все равно это национальный вид спорта в Германии».

Конечно же, я надеялась, от всей души надеялась, что он перезвонит. Что оставит еще сообщения, одно другого сокрушеннее! Но об этом я не говорила. Я прекрасно знала, что друзья и так догадываются о моих мыслях.

Около половины девятого Никола сходил за Ноем в соседнюю квартиру. Они с Эмилио ходили есть гордитас и польо асадо в маленький ресторанчик в Розмоне, и на груди у Ноя красовался значок с изображением Че. «А мы голосуем лево, а?» – спросил он с порога, и, закрывая дверь, мы услышали смех Эмилио.

Никола уже начал отвечать:

– Мы голосуем… да, мы голосуем лево, но…

– Мы голосуем лево, потому что хорошие люди слева! – радостно перебил его Ной.

– Это не так просто, – сказал Никола.

– Нет, очень просто: хорошие слева, а плохие справа.

– Не обязательно…

– Ну… технически это, пожалуй, верно, – вмешалась Катрин.

– Нет, технически это совершенно неверно! – возразил Никола. – Ной… дело в том, что… конечно, я, например, разделяю ценности, близкие к левым, но… это не значит, что… дело в том, что это очень важно, чтобы… тебе надо развивать критическое суждение, понимаешь?

Когда дошло до «критического суждения», мы с Катрин рухнули на диван от смеха.

– ЭЙ! Я пытаюсь объяснить моему сыну важные вещи! – заявил Никола на полном серьезе, уходя за Ноем в его комнату.

– В чем-то он прав, – сказала я.

– Забей! Да здравствуют левые!

– Нет, я хочу сказать, что Никола прав.

– Чума, – ответила Катрин, язык у нее начал заплетаться. – Тебе бы понравились в восемь лет лекции по политологии вместо сказки на ночь?

Я улыбнулась. Когда мне было восемь лет, отец укладывал меня спать не со сказкой, а с непристойными анекдотами, от которых я покатывалась со смеху, пока моя мать читала в гостиной.

– Моя мать! – воскликнула я, вспомнив о ней.

– Что твоя мать?

– Так ведь моя мать говорила с Флорианом! Сейчас я ей позвоню.

Но трубку никто не брал. Я посмотрела на часы. Около девяти – она, наверно, в театре. А автоответчика у нее, конечно же, нет.

– Выпьем еще? – предложила Катрин.

– Нет, не стоит… И вообще, я, наверно, пойду спать.

Переживания этого дня вдруг навалились на меня, как тонна – как тысяча тонн – кирпичей. В гостиную вышел Ной, очаровательный в пижамных штанишках с надписью «Монреаль Канадиенс». Он побежал в ванную чистить зубы и вернулся к нам примерно через восемь секунд.

– Хм, – хмыкнула Катрин. – Что-то недолго ты чистил зубы.

– А у тебя язык заплетается! – ответил ей Ной, смеясь, и мне тоже стало смешно. Он чмокнул нас обеих и убежал в свою комнату.

– Серьезно, – сказала я Катрин, – я на ногах не держусь.

Я и правда не помнила, чтобы когда-нибудь так уставала за всю свою жизнь.

– Как ты? – спросил меня Никола, закрыв дверь комнаты Ноя.

– Навалилось, – ответила я. – Пойду, возьму пример с Ноя. Ты мне тоже споешь колыбельную про критическое суждение?

Никола погрозил мне пальцем, а Катрин на диване покатилась со смеху. Через пятнадцать минут я лежала под цветным пуховым одеялом между счастливо мурлыкавшими Ти-Гусом и Ти-Муссом. Я не сказала Катрин и Никола, что глубина и интенсивность бесконечно долгого взгляда, которым мы обменялись с Флорианом, убедили меня в том, что между нами еще что-то есть и что эта мысль, даже когда я содрогалась от гнева, грела мне сердце.

«Я не должна так думать», – шепнула я темноте и двум спящим котам. Но я уже знала, что гнев иссякнет и негодование пройдет, а эта мысль останется. Будь ты проклято, слабое сердечко, подумала я. Через приоткрытую дверь мне было слышно, как Никола и Катрин смеются и разговаривают вполголоса. У них двое детей на руках, успела я подумать и уснула.

На следующий день, когда я встала, Катрин с Ноем уже ушли. Никола сидел за своим временным столом, лицом к стене, в огромных наушниках. Он снял их и повернулся ко мне:

– Как ты, спящая красавица?

– Который час?

– Десять.

Я проспала тринадцать часов. Я потерла лицо – чувство было такое, будто я выходила из комы.

– Как ты себя чувствуешь? – спросил Никола.

– Я… сама не знаю.

Я чувствовала себя слабенькой, как выздоравливающая после тяжелой болезни.

– Хочешь круассан?

– Вообще-то… вообще-то я бы, пожалуй, вышла, – сказала я. – Пойдешь со мной?

– С удовольствием, дорогуша.

Мы по-быстрому оделись – я не стала даже переодеваться, просто напялила пуховик поверх старой футболки и пузырящихся штанов, служивших мне пижамой.

Потеплело, и, выйдя из кафе, где я в рекордное время уничтожила яичницу с беконом, мы пошли прогуляться на свежем воздухе. Стоял серенький зимний денек, тротуары были мокрые, собачьи какашки таяли у длинных сугробов.

– Я так и знала, что это ненадолго, – сказала я Никола. Он держал меня под руку, и мы шли медленно, без определенной цели.

– Что?

– Да моя вчерашняя суперформа.

– Это нормально. Я пережил то же самое, когда встретил Жюли, после того как она меня бросила. Она сказала, что уезжает в Южную Америку, – и вдруг я встречаю ее в Монреале.

– Так ты знал?

Никола вскинул на меня удивленные глаза:

– Так ты знала?

– Да… я тоже ее видела… Но ты-то, ты знал? Я тебе не говорила, чтобы не…

– Знал… – Он засмеялся и покачал головой.

А я спросила себя, через сколько времени я тоже смогу говорить без гнева и без боли об этих днях после разрыва.

– В общем… меня так тряхануло, что я был как под кайфом почти неделю. Но потом… – Он встревоженно посмотрел на меня.

– Все правильно. Я хочу сказать: не так уж все плохо. И уж точно – ничего общего с твоей историей. У нас нет чада, и он не заливал мне, что уезжает на край света…

– Не сравнивай, Жен. Так плохо и так плохо. Не хочу бередить твои раны, но у разбитого сердца нет градаций…

– Ты думаешь?

– Что разбито, то разбито. Мое разбилось на тысячу кусочков. Но оно склеивается. Все со временем склеивается.

– Мне кажется, что мое раскололось надвое.

Он улыбнулся мне. Мне нравилось говорить с ним о моем разбитом сердце. После разрыва он стал моим единомышленником, товарищем, братом по оружию. Катрин – та никогда не знала несчастной любви, она часто говорила, что ее истинное несчастье в том, что у нее еще не было большой любви… по-своему это было не менее грустно, чем наши горести. Но у нас с Никола было нечто общее и весьма конкретное: уход единственного человека, которого нам хотелось удержать.

– Это не твоя мать, вон там?

– Где?

Никола показывал на парк, где группа людей выполняла странные синхронные движения в очень медленном темпе. «Это, наверно, ее тай-чи», – догадалась я. Мы подошли, как раз когда группа расходилась. Моя мать, кажется, была самой молодой.

– Ну, как экстремальный спорт? – спросила я, подойдя поближе. Она обернулась и была буквально ошеломлена при виде меня.

– Мы живем в одном городе, мама, ты забыла?

– Да! Да, конечно… я просто… – Она широко улыбнулась. – Но я очень рада, что ты вышла, Женевьева! Свежий воздух пойдет тебе на пользу!

– А ты думала, я не выхожу?

– Что? Да ничего я не думала, просто – когда я видела тебя на прошлой неделе… О, добрый день, Никола!

Мать расцеловалась с Никола. Она была очень миленькая в спортивном костюмчике, который больше подошел бы для лыжного кросса, чем для пантомимы в ритме слоу моушен в парке.

– Флориан тебе звонил, да?

– Да… Где-то с неделю назад… Вскоре после того, как я заходила к тебе. Бедный мальчик, он так переживал!

– Да ладно! Не будешь же ты жалеть человека, который меня бросил?

– Как хочешь, как хочешь… Но он беспокоился за тебя, и, честно говоря, я сказала ему, что он прав!

Ну почему у меня нет нормальной матери?! Матери, которая послала бы человека, разбившего сердце ее дочери, очень далеко? Отчитала бы его так, что мало бы не показалось? Объяснила бы ему, что он потерял самую лучшую девушку на свете? Я знала, что, если задам этот вопрос моей матери, она ответит, что объективно – я не самая лучшая девушка на свете и что, если Флориан влюбился в другую, с этим ничего не поделаешь.

– Ты в самом деле думала, что я так и буду сидеть безвылазно в нашем доме?

– Ну… мне показалось…

– Не так уж было плохо!

– Э-э… – Никола поднял палец, чтобы вмешаться, намекая кивком головы, что да, было именно так плохо.

– Да ты посмотри на себя… я уверена, что тебе полезно прогуляться, правда?

Надо отдать ей должное, она была права.

– Да, да, но…

– Вот увидишь, – добавила она, и глаза ее засветились таким оптимизмом, что я прикусила язык. – Скоро вся твоя энергия к тебе вернется. И потом – у тебя наконец-то будет время на себя. – «Время на себя» – это был любимый бзик моей матери. Ничто на свете не могло сравниться в ее глазах с бесконечным счастьем – иметь время на себя.

– Можешь прийти позаниматься с нами тай-чи!

Я посмотрела на группу тай-чи. Старички, разведенки, люди, «имеющие много времени на себя»…

– Может быть, мама. Прогуляешься с нами?

– Нет… Пойду, выпью горячего чаю с подругой.

– О’кей…

Мы расцеловались с ней, и она простилась со мной, победным жестом вскинув два кулачка. Практика тай-чи и, боюсь, тот факт, что единственная дочь осталась одиночкой, решительно радовали ее.

– Ты будешь заниматься тай-чи в парке? – спросил Никола, примерно через квартал.

– Не-е-еет… нет, Нико, мне не суждено стать дамочкой, занимающейся тай-чи в парке…

– Успокойся, успокойся… До этого тебе далеко. Но все-таки твоя мать на свой манер выглядит совершенно счастливой.

Я ничего не ответила. А ведь с этим не поспоришь. Моя мать счастлива.

Это странное счастье, состоящее из покоя, «времени на себя» и почти категорического отказа от любых стимулов извне, кроме театра, мы с Катрин попытались подвергнуть анализу несколько дней спустя.

Мы сидели неподалеку от кафе, где работала Катрин, в ресторанчике, который потчевал клиентов безупречной классикой французской буржуазной кухни.

– Не могу больше, достала жратва по новым рецептам, – сказала Катрин, когда мы искали, где бы поесть. – Китайский паштет по новому рецепту, мясо по-бургундски по новому рецепту, жареная утка по новому рецепту, пирог с вишнями по новому рецепту… Могу я, черт возьми, просто съесть филейчик от шефа, без необходимости мысленно его воссоздавать?

Я не могла с ней не согласиться, и мы вернулись в это проверенное местечко без претензий, где мне очень нравилось, и к тому же я была уверена, что на сей раз уж точно не столкнусь с Флорианом.

Он оставил сообщение на автоответчике Никола, попросив его позаботиться обо мне, чем вызвал бурю негодования со стороны Катрин, которая сочла, что надо, в самом деле, быть законченным мачо, чтобы обращаться с такой просьбой к мужчине, как будто женщины, мои подруги, на это неспособны! Флориан также пообещал отныне избегать мест, где бывала я. «Хорошая новость», – сказал мне Никола, а у меня сердце так и упало: это был этап, еще один этап на пути нашего разрыва.

– Возьмем бутылочку? – спросила Катрин, еще не успев сесть. – Мартини?

– Два сухих мартини, – сказала я официанту. – С водкой. Безо льда. Очень сухих.

– Хорошо здесь, правда? Я, пожалуй, съем филейчик… или тартар!

Я тщетно искала глазами Флориана. Выходить было надо, как надо делать уколы или показываться доктору. Я знала, что он обходит стороной это место, что делало его еще ближе: его просчитанное отсутствие было всюду, в больших зеркалах, в барной стойке, тянувшейся вдоль одной из стен ресторана, в освещавших нас лампах…

– А я рада, что ты ешь мясо, – Катрин уже больше года была вегетарианкой. Одна из ее многочисленных попыток «усовершенствоваться» – моя подруга находилась в перманентном поиске самосовершенствования. Всевозможные терапии, восточные религии, посещение ашрамов, горы прочитанной литературы по популярной психологии – стоило кому-то где-то поманить обещанием лучшего «я», и Катрин сразу на это клевала.

– Пора бы знать, что вегетарианство полезно для здоровья, – ответила она.

– Зато скучно. И потом, разве ты не чувствовала себя в чем-то ущемленной?

– Может быть…

– Сейчас ты скажешь, что хорошая бутылочка красного шла под гороховое пюре не хуже, чем под телячью ножку?

– Я в то время не пила. Берегла здоровье.

Мы засмеялись и чокнулись. Спустя два мартини, бутылку вина и еще четыре коктейля мы покачивались на плавучем острове, пытаясь добраться до истоков ускользающего счастья моей матери.

– Корень всегда один и тот же, – говорила Катрин. – No men.

– Корень… – Я изобразила руками четыре стены вокруг себя.

– Ящик?

– Нет, дурища, панцирь.

– О боже, тебе бы надо походить на курсы мимики.

Сама она, разумеется, мимикой занималась. Мы с Никола так над ней смеялись, что она даже подумывала съехать.

– Ладно, ты поняла. Это… это отказ от внешнего мира. Я такого не хочу.

– Да, но… может быть, не хотеть всего, как хотим мы, – это помогает? Мы же так хотим всего, Жен…

– Значит, надо отказаться?

– Нет, конечно, нет. Я все равно хочу всего. Но, может быть, можно иногда довольствоваться малым?

– Я готова довольствоваться моей работой или… или даже тем фактом, что у меня сейчас, в полном смысле слова, нет дома, но… без любви?

– Вот уже пятнадцать лет у меня есть только любвишки, а любви нет.

– Ты же мечтаешь о большой любви.

Катрин поморщилась.

– Вот у меня она была, большая любовь… – Моя нижняя губа предательски задрожала.

– Нет-нет-нет! – закричала Катрин. – Мсье! Мсье! Нам еще по рюмке. Кальвадос. Скорее, скорее, это срочно!

Я вымученно улыбнулась ей. Я сознавала, что изо всех сил стараюсь держаться молодцом, и казалась себе смешной.

– Так значит, в этом наша проблема? – подытожила я. – Мы ставим все на любовь?

Катрин долго молча смотрела на меня. Это был извечный вопрос женщин нашего возраста, лейтмотив холостячек за тридцать (ведь и я теперь была такой! Я теперь тоже была такой! Мне все еще с трудом в это верилось): неужели любовь до такой степени необходима нам для счастья?

Мы вернулись домой очень пьяные, яростно шепча, чтобы не разбудить Ноя, мол, «на хрен любовь» и, мол, «никто мне не нужен, сама справлюсь, блин…». Я легла, даже не смыв макияж, и повторяя котам: «На хрен любовь, ясно? На хрен…»

На следующее утро я проснулась с похмельем размером с квартиру. Во всяком случае, так мне казалось, пока я не попробовала совершить бросок в кухню с наивной и утопической целью выпить стакан апельсинового сока. Пройдя пять шагов по слишком ярко освещенной гостиной, я рухнула камнем на софу и сдвинулась только три часа спустя, чтобы взять в руки пульт от телевизора, лежавший где-то в метре от меня. Ной и Никола ушли, дверь комнаты Катрин была закрыта. Ти-Гус и Ти-Мусс взирали на меня с глубоким, я была в этом уверена, презрением к моему вчерашнему поведению, моему нынешнему состоянию и всей моей жизни.

Мое похмелье, поняла я так скоро, как позволили мои бедные нейроны, оказалось куда шире квартиры. Оно раскинулось на весь город, на всю провинцию, на каждый уголок кондоминиума, где я жила с Флорианом, оно забило мою голову изнутри и тянуло ее книзу. «Алкоголь действует депрессивно», – с трудом выговорила Катрин, высунувшись наконец из своей комнаты. «Да ну? Правда? Ты так думаешь?» – ехидно ответила бы я, если бы была способна издать что-нибудь, кроме жалобных стонов.

Я была никакая. Разбитая, раздавленная, сплющенная. Физическое недомогание – это были семечки в сравнении с накатившей эмоциональной тошнотой. Моя несчастная любовь выросла до монументальных размеров и раздавила все, начиная с моей собственной личности. То была моя вина, только моя, Флориан ушел, потому что я – ничтожество, полное и абсолютное ничтожество, ничтожество из ничтожеств!..

Три дня спустя я была все в том же состоянии. Физически мне полегчало, но в остальном ничего не изменилось. Целыми днями я жалела себя, старательно и добросовестно: ни у кого никогда не было такой депрессии, как у меня! Я полезла бы в драку с тем, кто осмелился бы утверждать обратное, будь у меня силы. «Может быть, не надо было выходить в тот вечер…» – говорила Катрин, но я не хотела ничего слышать: несчастье не пришло извне, я не выпила его с тремя стаканами красного, оно было во мне. Было и есть.

Я смутно сознавала, что стала настоящей карикатурой на женщину в депрессии, но этого не хватало, чтобы попытаться исправить положение. Я упивалась этой вязкой отравой. «Я хочу умере-е-еееть», – ныла я, на самом деле о смерти не помышляя, но мне нравилось это говорить, нравилось играть с ужасной и такой соблазнительной мыслью. Эта извращенность позволяла мне даже – мутная, черная радость! – немного стыдиться. Я часами лежала ничком, зарывшись головой в диванные подушки и повторяя, что мои друзья должны меня ненавидеть, желать моей смерти, жалеть, что вообще со мной познакомились. «Я жалкая», – повторяла я по несколько раз на дню.

– Ничего подобного, – отвечали Катрин и Никола – безо всякого убеждения.

А потом, однажды вечером, когда Ной делал рядом со мной уроки, – мальчик привык к валявшейся в гостиной тряпичной куче, – он, послушав мои стоны о том, что я жалкая, вдруг сказал: «Да, по-моему, ты жалкая. Тебя правда очень жалко». И на его детском личике отразилась подлинная жалость, какую испытывают к нищим зимой или к больным старикам в больничных коридорах, – жалость безропотная, которая не презирает единственно из великодушия. Я медленно села.

– Ты так думаешь? – спросила я Ноя.

– Нет-нет, он так не думает! – крикнула Катрин из кухни. – Ты ведь так не думаешь, Ной!

– Нет, я правда думаю, что тебя жалко, Жен.

И он снова склонился над своими примерами.

Я поднялась с дивана:

– Надо что-то делать.

Никола, который был в кухне с Катрин, вышел, вытирая стакан.

– Ты издеваешься?

– Как это «ты издеваешься»? Мне надо что-то делать, Ник!

– Да знаю я, что тебе надо что-то делать, мы вот уже неделю твердим, что тебе надо что-то делать! И ты вдруг решилась только потому, что восьмилетнее дитя сказало, что ты в заднице?

– Мне восемь с половиной, и я не говорил, что она в заднице, я сказал, что ее жалко.

Никола и Катрин обиделись. Я их понимала, но не могла позволить себе это признать. Вечером, уложив Ноя спать, Никола сел рядом со мной на диван, который уже принял форму моего тела.

– Так! И что теперь?

– Что – «что»?

– Ну, ты хочешь что-то делать?

– Да, я хочу что-то делать… я… не столько, чтобы избавиться от несчастной любви, просто… – Я показала на диван, как будто мое «я» все еще валялось там в прострации. – Это не я. Я как будто становлюсь кем-то… я хочу сказать: я не такая… я не жалкая по жизни!

– Да мы ведь уже неделю из кожи лезем, пытаясь тебе это втолковать!

Я вымученно улыбнулась:

– Я знаю. Извини… я… может быть, мне надо было через это пройти?

Я не знала, как ему сказать, – я не знала, как сказать себе, – что мне было странным (и весьма извращенным) образом хорошо в эту неделю, проведенную на диване. В отличие от двух недель, последовавших за уходом Флориана, которые я прожила в состоянии мучительного ступора и гадкого одиночества, эти семь дней я была окружена теплом и заботой моих друзей. Они злились, я это знала и неосознанно прощупывала их пределы. Как капризный ребенок, я хотела проверить, до каких пор они будут меня любить. Очевидно, граница была очень далеко.

В уютном коконе, который соткала вокруг меня их дружба, я смогла наконец предаться всему, что было в моем горе иррационального. Как под пологом – под защитой их успокаивающего присутствия я смогла спуститься ниже некуда, исследовать глубины моей раны и ее ответвления, уходящие в самые темные уголки моей души. То была внутренняя спелеология, не представляющая опасности для жизни. Странная роскошь, которой я пользовалась, сама того не понимая.

– Ну, и что ты будешь делать? – спросил Никола.

– Вытащу себя за шиворот. Снова начну писать.

– Вот это отличная идея! Ты ведь писательница, могла бы описать, что чувствуешь… тебе бы это помогло, разве нет?

– Нет… Во-первых, я не писательница, я негр. Фантометта, помнишь?

Я поморщилась от этого воспоминания. Флориан еще год назад пожурил бы меня, сказал бы, что я должна считать себя писательницей. Но я не могла. Убежденная, что никогда в жизни не написала ничего стоящего, я сочла бы это излишней самонадеянностью.

– Нет…

Вообще-то я пробовала. Патетические тексты, полные расчетливого мазохизма и фальшиво провокационные, которые я писала от второго лица, обращаясь к Флориану в тягостных лирических порывах, и не могла потом перечитывать, не испытывая ужасной неловкости.

– Нет… – повторила я, – это не для меня.

– У меня есть то, что тебе нужно, – объявила Катрин, выходя из своей комнаты и плюхаясь рядом со мной на диван. Она поставила на стол коробку от обу-ви, полную буклетов.

– Ох, нет, не надо твоей рекламы… – вздохнул Никола.

– Не слушай его, – сказала мне Катрин. – Тут есть все, чтобы кого угодно привести в чувство.

Она принялась доставать буклеты из коробки и протягивать их мне так быстро, что я не успевала их посмотреть. «Цигун. Второе рождение. Терапия смехом. Курсы литературного мастерства… живописи… gumboot…»

– Gumboot… не уверена, что я тебя поняла, Кат.

– Мне очень помог gumboot! Супер, как расслабляет.

Я встретилась взглядом с Никола, и мы засмеялись. Вот это расслабляло. Мне представилось, как я, рыдая в три ручья, в резиновых сапогах выплескиваю свое горе и сморкаюсь в рукава свитера, похлопывая по сапогам в ритме танца.

– Катрин, брось, – сказала я, смеясь.

– Ладно, пусть не gumboot, но… Уединение в Сен-Бенуа?

Она была до ужаса трогательна. Она ведь сама все это делала. Все перепробовала – она пребывала в постоянном поиске. И теперь хотела поделиться своим опытом, хотела помочь мне и была убеждена, что где-то существует религия, секта, техника, книга, которая сделает ее или меня лучше – и даже совершенной.

– У меня еще есть книги.

– Нет…

Ее внушительная коллекция популярных книг по психологии всегда вгоняла меня в депрессию. Не время было подсовывать мне «Одна, но с собой» или другую книжицу в этом роде.

– Сейчас, две секунды…

Она убежала в свою комнату, оставив меня с буклетом курсов йоги, обещавшим помочь мне наладить контакт с моим пищеварительным трактом. Я бросила отчаянный взгляд на Никола.

– Я дам тебе телефончик.

– Что?

– Психотерапевт. Потрясающий. Немного… нестандартный, но потрясающий.

– Ты ходил к психотерапевту? Ты?!

Во мне всегда жил предрассудок, что к психотерапевтам ходят только люди чересчур эмоциональные и явно нестабильные (как Катрин).

– А что такого? – просто сказал Никола с обезоруживающей улыбкой. – Ходил. Пару месяцев. Это изменило мою жизнь. Не полностью, но просто… это было то, что мне было нужно.

Я надулась. Не стоило искушать дьявола, спрашивая, неужели я выгляжу чересчур эмоциональной и явно нестабильной, но все же – мне было трудно смириться с этой мыслью. Никола снова улыбнулся мне:

– Тебе же не в психушку ложиться, Жен. Просто сходить к психотерапевту.

Он протянул мне карточку. «Жюли Вейе, психотерапевт». Телефон. Я взяла свой мобильный, в последний раз умоляюще взглянула на Никола и позвонила. Через пять минут я была записана к Жюли Вейе на послезавтра.

 

Глава 4

– Как я выгляжу?

Я стояла перед Никола, слегка разведя руки, выпятив грудь и ягодицы, со смешной миной, которую строят женщины (и многие мужчины тоже, я была в этом уверена), анализируя свой наряд перед зеркалом.

– Э-э… миленько? – отважился Никола.

Он разглядывал меня с любопытством и, – но, может быть, дело было в паранойе, не отпускавшей меня уже три недели? – казалось мне, с подозрением. На мне была черная кашемировая водолазка, любимые черные джинсы и ярко-красные лаковые сапоги, на редкость неудобные, но очень красивые. Я хотела было дополнить ансамбль губной помадой того же цвета, что и сапоги, но вспомнила рот чертовой хипстерши и предпочла блеск, а волосы собрала в пучок.

– Guapa! – воскликнул Эмилио, выйдя из кухни. – Но мне больше нравится другой черный свитерок… тот, в котором лучше видны твои…

Он ощупал на себе несуществующие груди.

– А этот что здесь делает?! И вообще, откуда ты знаешь мой гардероб?

– Он учит меня готовить тамалес, – сказала Катрин, появляясь следом за Эмилио. – А я взамен помогаю ему учить роль для дерьмового фильма, в котором мне роли не досталось, и… о, ВАУ! Жен! Какая ты красавица!

– А можно узнать, куда это ты так нарядилась? – спросил Никола.

– Не надо, Нико, не говори так! Для женщины очень важно всегда чувствовать себя красивой! Самоуважение проявляется и в образе, который видят окружающие, ты не знал?

Никола и Эмилио повернулись к Катрин и уставились на нее так, будто она заговорила на незнакомом языке.

– Я… я могу повторить мой вопрос? – не унимался Никола.

– Я записана к психотерапевту, – жалобно сказала я, тотчас забыв о позе манекенщицы. Никола улыбнулся и кивнул, будто говоря: «Так я и думал».

– Ты красишься, чтобы идти к психотерапевту? – Он, казалось, не знал, то ли посмеяться надо мной, то ли всерьез встревожиться.

– Да брось ты! Оставь мне хотя бы это…

– Да! – поддержала меня Катрин. – Для женщины очень важно всегда… ты идешь к психотерапевту?

Она была удивлена, но еще больше обижена тем, что ее не посвятили, и тем – я была в этом уверена, – что я выбрала «средство», не рекомендованное буклетом из обувной коробки.

– Д-да, – промямлила я.

Я чувствовала себя маленькой девочкой. И мне было неловко, как будто мой свитер и бюстгальтер вдруг улетели и я осталась перед друзьями с голой грудью.

– Не верю я в этих психов, – сказал Эмилио. – Знаешь настоящее средство от разбитого сердца?

– Если ты скажешь «найти трахаля», я заеду тебе красным сапогом в физиономию.

– Я хотел сказать «нежно полюбить другого мужчину». Желательно кубинского происхождения. Pero hé… haz lo que sienta.

Я не смогла удержаться от смеха.

– А знаешь, он, кажется, всерьез, – сказал мне Никола, пока Эмилио открывал в кухне пиво.

– Угу, знаю…

Я вообще-то была недалека от того, чтобы с ним согласиться. Не в том, что надо быть обладателем кубинского паспорта, чтобы стать гарантированным и действенным лекарством от несчастной любви, но в том, что, переключившись, можно иной раз решить немало проблем. Теория, которую, говорила я себе, вряд ли поддержат всевозможные Жюли Вейе.

– Как это ты идешь к психотерапевту? – спросила Катрин. Она была возбуждена, чтобы не сказать дестабилизирована: кто-то в пьесе совершил терапевтический демарш, и это была не она. – Кто это? Где ты его нашла? Как его зовут? Какой у него метод?

– Не знаю! Я ничего не знаю! Ее зовут Жюли Вейе, это психотерапевт Нико.

– Вот как!

Катрин скорее умерла бы, чем сказала бы это вслух, но она считала, что ей принадлежит монополия на психологическую помощь и помощь вообще. Она метнула на Никола укоризненный и оскорбленный взгляд, поскольку не могла при мне и Эмилио назвать его узурпатором.

– Это целое дело – найти психотерапевта, Жен… вот я их перевидала… где-то… пятнадцать, прежде чем нашла своего.

– Я знаю, знаю…

За ее поисками идеального психотерапевта мы с Никола в свое время следили, как за перипетиями телесериала.

– Тебе надо определиться с твоими нуждами, с уровнем раскрытия, с тем, как быстро ты хочешь работать, по каким пунктам… главное – надо знать, какой путь ты хочешь пройти и каковы твои цели. И только потом надо говорить с психотерапевтами, искать поле для взаимопонимания, только потом… ЭТО НЕ ТАК ЛЕГКО!

Мы с Никола прыснули со смеху, так искренне она говорила.

– Да идите вы на хрен! – крикнула Катрин.

– Извини, Кэт… извини… я просто нервничаю.

Я не могла ей сказать, что нервничала-то я отчасти потому, что боялась, показавшись психотерапевту, стать похожей на нее – внимательной к малейшим движениям собственной души до такой степени, что порой бывало трудно просто жить. Я не хотела говорить по любому поводу «мой психотерапевт думает, что» или «как сказал мой психотерапевт». Я не хотела, ни за что не хотела быть больной! Нуждаться в помощи. Быть неспособной выкарабкаться самой или на худой конец с помощью мужского тела и хорошей дозы неприятия действительности.

– Я бы все-таки хотел вернуться к тому факту, что ты нарядилась, чтобы идти к психотерапевту, – сказал Никола.

– А ты ничего не пропустишь, а?

– Такой не пропущу! – Он взял протянутую Эмилио бутылку пива. – Я хочу сказать: ты классно выглядишь, и… тем лучше, но…

– Я хочу хотя бы выглядеть! Не идти же мне в штанах с пузырями на коленях и старой футболке! Что она подумает?

Никола широко улыбнулся. Именно это он и хотел от меня услышать. Я поморщилась. Ну почему я не остановилась на «старой футболке»? Почему не выскользнула тихонько из квартиры, зачем мне понадобилось щеголять перед моими друзьями и спрашивать: «Как я выгляжу?»

Проклятая неуверенность.

– Не так уж… не так уж важно, что о тебе подумает психотерапевт, – сказал Никола.

– Вот именно! – крикнула Катрин. – Важно, что ты о ней подумаешь. Ты – вот что важно.

О боже. Я иду к психотерапевту. Скоро я начну выдавать перлы типа: «Мой приоритет – это я».

– Я просто не хочу, чтобы она подумала, что я задрипанный лузер, – сказала я.

– Знаешь, не ее дело тебя судить.

– Все судят.

– Только не психотерапевт. Она привыкла, что люди у нее в кабинете ревут и кричат: «Мамочка!»

– Боже мой, – ахнула я в ужасе. – И ты тоже?..

– Нет. Я – нет, но такое бывает.

– Я ревела, – вставила Катрин, и никто даже не дал себе труда удивиться.

– Хочешь, я тебя провожу? – спросил Никола.

Кабинет психотерапевта находился в нескольких кварталах от их дома. Я кивнула головой, как ребенок, покосившись краем глаза на Катрин, которая была на грани апоплексического удара. Кто-то принимал антикризисные меры – и это была не она! Она отпила большой глоток пива и пошла за моим пальто. Ей требовалось что-то делать, это было сильнее ее. Она помогла мне попасть в рукава, как будто я была еще слаба после болезни. Никола ждал меня в прихожей.

– Вот так. Знаешь, Жен… нет ничего вульгарного в том, чтобы говорить о своих чувствах. Даже самых интимных.

Я через силу улыбнулась ей. Как хорошо она меня знала! Мне нож острый – выворачивать перед кем-то душу. И это тоже знак, сказала я себе, чмокнув ее на прощание и выходя, что мне чертовски нужна эта консультация.

– Ты бы купил Катрин цветов на обратном пути, – сказала я Никола, когда мы проходили мимо магазинчика итальянского флориста.

– Ага… я вторгся на ее территорию, а?

– Еще как, дружище. Ты ущемил ее права.

Он тихонько засмеялся:

– Все будет хорошо, Жен.

Я шла, глядя вниз, на мои красные сапоги в сером снегу.

– Знаешь… мне это в лом, Нико… я не могу тебе сказать, до какой степени мне это в лом.

– Все правильно. Я знаю.

Я глубоко вдохнула, чтобы не расплакаться. Я не хотела, чтобы у меня потекла тушь до встречи с психотерапевтом, что было бы – я очень хорошо это сознавала – уж совсем смешно.

– Я всегда хотела верить, что… я всегда верила, что я не такая… что я способна справиться сама. Я всю жизнь осуждала тех, кто ходит к психотерапевтам… А теперь, потому что эта чертова сволочь меня бросила, я совсем растерялась, и… Я думаю, это хуже всего. За это я буду зла на него до конца моих дней. Как будто, бросив меня, он открыл какую-то дверь, из-за которой хлынуло дерьмо. Столько дерьма…

– Можно и так сказать… Может быть, когда-нибудь ты будешь ему благодарна.

– Флориану? Даже не надейся.

Он засмеялся и взял меня за плечо. Мимо прошел мужчина, наш ровесник. На нем было широкое пальто и длинный шарф, напомнившие мне того друга Никола, который поздоровался с нами в баре, как раз перед апокалиптическим появлением Флориана.

– Знаешь, тот парень, что приходил тогда в бар…

– Макс Блэкберн?

– Да… Он, знаешь… Он так странно на меня смотрел.

– О боже… я не сплетник, Жен, но это у тебя паранойя брошенки, потому что он, наверно, самый славный парень на свете.

– Да нет, ничего плохого. Просто… не знаю.

Мы уже подошли к кабинету психотерапевта, который располагался в квартирке на первом этаже трехквартирного коттеджа. Никакой таблички с именем и профессией особы, ожидавшей меня внутри, на двери не было. Я была ей за это благодарна и сказала себе, что, наверно, так же благодарны большинство приходящих сюда людей. Из подъезда вышел мужчина лет сорока и улыбнулся нам, не поднимая глаз. Я тотчас же составила о нем мнение: больной человек, слабак, кто же еще ходит к психотерапевту?! Забавное суждение, учитывая мою ситуацию, и от этого мне снова захотелось плакать.

– Держись, чемпионка. – Никола чмокнул меня, и я взялась за ручку двери. – Жен?

– Что?

– Не делай резких движений, ладно? Она не… она не вполне соответствует сложившемуся образу психотерапевта.

Я провела небольшое мысленное изыскание, пытаясь найти в своей голове образы психотерапевтов. Если не считать сексапильного доктора, сыгранного Габриэлем Бирном в «Лечении», я видела только слегка зажатых дам лет пятидесяти в строгих костюмах и очках на кончике носа.

– Вряд ли я ожидаю многого, – сказала я.

– В любом случае. Только не делай резких движений. Увидимся через час?

– Если я еще буду той же…

Я улыбнулась ему вымученной и, хотелось бы думать, мужественной улыбкой и вошла.

Я села на маленький стульчик с прямой спинкой в бездушной приемной. Часы на стене, коробка носовых платков и традиционная стопка старых журналов «Лулу». «Это что за психотерапевт такой, который держит в своей приемной «Лулу»?» – задумалась я и тут услышала женский голос, произнесший мое имя:

– Женевьева Криганн?

– Крейган, – поправила я, подняв голову. – Ничего страшного, все…

Я осеклась, увидев Жюли Вейе. Она как две капли воды походила на Жюли Куйяр. Или на участницу «Двойной оккупации», если бы в реалити-шоу допускали женщин за тридцать пять. Или за сорок. Сколько ей лет? Трудно сказать. Она была безупречно накрашена, а длинные черные волосы обрамляли лицо, до того гладкое, что это выглядело подозрительно.

– Извини, – сказала она, сразу переходя на «ты». – Как это произносится?

– Это… вы сказали почти правильно. Крейган.

– Английская?

– Ирландская.

– О! Говорят, в Ирландии очень красиво! Ты оттуда?

– Мой дед…

Она вытаращила свои большие прекрасные глаза, карие с золотым отливом:

– Твой дед…

Что же, мы так и будем обмениваться банальностями в ее приемной? Может быть, еще полистаем «Лулу» за сентябрь 2009 года? Какая-то часть меня от души этого желала…

– Извини, – повторила она. – Я Жюли, – и протянула мне руку с пятью белыми квадратными кончиками накладных ногтей.

– Женевьева, – ответила я, спрашивая себя, заметно ли мое изумление и не обидит ли оно ее.

– Проходи, садись. – Жюли пригласила меня в маленький кабинетик, окутав широкой улыбкой, такой лучезарной, что нельзя было не улыбнуться в ответ. – Ничего, если мы будем на «ты»?

Могла ли я ответить что-то, кроме «да»? Вряд ли. Я устроилась в широком удобном кресле, она села напротив. У нее были огромные груди, явно фальшивые, что подчеркивала очень тонкая талия. Мне так не терпелось обсудить с Никола внешний вид Жюли Вейе, что я почти забыла стесняться.

– Ну-с, – сказала Жюли, протягивая мне картонную папочку с отпечатанным листком. – Заполни-ка это, тут основная информация, твои координаты и прочее, и мы начнем…

Может быть, еще есть время сбежать? В комнате было только одно большое окно, и выходило оно, кажется, в маленький дворик.

– Вы… ты живешь здесь? – спросила я.

– Нет. Я живу на Рив-Сюд. Здесь только кабинет.

Мне хотелось задать ей еще вопросы, о ее доме, о розовом свитере, который был на ней, о дизайне этого миленького кабинета… мне хотелось просто поговорить. О чем угодно, только не о себе.

– Так. Объясни, что тебя ко мне привело, – сказала Жюли, когда я подала ей должным образом заполненный листок.

– Я…

С чего же начать? Я целыми днями бормочу в подушку в доме моих друзей? Меня больше не могут выносить даже мои коты? Человек, которого я люблю, ушел от меня?

– Мой любимый меня бросил, – сказала я.

Жюли скорбно поджала губы. Она так и лучилась сопереживанием. Но молчала. Стало быть, говорить должна я? Подсознательно я желала, чтобы Жюли Вейе, с ее внешностью бывшей богемы, сделала всю работу за меня. Чтобы она начала говорить в ту минуту, когда я села перед ней, и объяснила бы за шестьдесят минут по хронометражу, что надо делать, чтобы мне стало лучше. Но этого явно – что логично – произойти не могло.

– Мой любимый меня бросил, – повторила я, – и это дало выход всему… всему дерьму, что у меня внутри.

Вау, подумала я. Бра-во, чем-пи-он-ка. Но Жюли снова широко улыбнулась мне:

– Посмотрим, что можно сделать, чтобы убрать это дерьмо.

Она смотрела на меня – доброжелательнее некуда. Она поняла, что я хочу сказать! Она чудесная! Она будет моей новой лучшей подругой! Мне захотелось встать и крепко-крепко обнять ее.

Первые сорок пять минут пролетели с ошеломившей меня быстротой. Жюли задавала мне вопросы, а я отвечала так честно, как только могла. Но могла я, как стало мне ясно, немного. Я лгала Жюли Вейе самым бесстыдным образом. Хуже того: я приукрашивала действительность, казавшуюся мне малопривлекательной. Будь я хотя бы откровенной лгуньей, эксцентричной и чуточку сумасшедшей, в моих отклонениях от истины была бы какая-то прелесть. Но нет. Я просто рассказывала Жюли Вейе мою жизнь – опуская те ее стороны, которыми меньше всего гордилась. Я гримировала свою личность, как Жюли гримировала свое лицо: слишком ярко, слишком старательно и с явной целью скрыть все несовершенства. Короче говоря, пресловутая дверь, из-за которой хлынуло дерьмо, оставалась наглухо закрытой.

Я была неспособна сказать Жюли и ее сопереживанию, которого, я уверена, хватило бы на весь мир, что я не без греха. Что я сомневаюсь в себе. Что мне, одним словом, тошно. Я не хотела жаловаться и главное – не хотела, ни в коем случае не хотела! – допустить мысль, что я не создана для счастья. Я все это понимала, обращаясь к лицу Жюли и делая отчаянные усилия, чтобы не смотреть на ее груди, упорно бросавшие вызов закону тяготения в метре от меня. Я могла бы ей сказать, что похищала детей, что планировала убийство новой пассии моего бывшего (что было недалеко от истины), или выложить ей самые интимные подробности моей сексуальной жизни, но я предпочла бы удалить зуб без наркоза, чем признаться Жюли, что порой я катастрофически не умею быть счастливой.

– Значит, ты сказала бы, что была счастлива в жизни? – спросила Жюли примерно через полчаса после того, как я села.

– Совершенно. Ну… дело не в том, что мой любимый меня бросил, но… жизнь меня всегда очень баловала, это я понимаю.

– Можно быть избалованной жизнью и при этом не быть счастливой.

Да, если ты последний неудачник и постоянно жалуешься, подумала я.

– Что такое для тебя счастье?

Я чуть не ответила: «Покой». Но сдержалась. Радующиеся жизни покоя не хотят.

– Я… многое, наверно… нет?

– Я не знаю, я тебя спрашиваю.

И вряд ли поможешь ответить, захотелось мне сказать.

– Я хочу знать, что такое счастье для тебя, – настаивала Жюли. – Если бы я попросила тебя нарисовать счастье, что бы это было?

– Прости?

– Нарисовать счастье.

Я представила, как выхожу из моря в лучезарном свете, раскинув руки, подставив лицо благодатному солнцу, а прохладная ласковая вода тихонько плещется вокруг. Смешно до боли. Я не могла сказать этого Жюли. Нет, невозможно.

– Я не могу найти только одну картинку, – сказала я.

– Нет?

– Нет.

Где-то в потаенных глубинах моего существа я еще выныривала из волн блаженной наядой.

– Трудно сказать…

– О’кей, – кивнула Жюли.

Я почти обиделась, что она не настаивала. Она долго смотрела на меня с бесконечным спокойствием и с тем особым терпением, с каким смотрят на детей, которые не успевают в школе, хоть и стараются. Судя по всему, она видела меня насквозь. Что не должно было меня удивлять, учитывая, скольких таких она повидала на своем веку! Была ли я плохой лгуньей? По всей вероятности. И была ли моя внутренняя неловкость столь очевидна золотистому взгляду этой женщины? Я едва не залилась краской при этой мысли. Я предпочла бы оказаться перед ней голой. В сущности, я могла бы без проблем перед ней раздеться. Но я была неспособна ей сказать, что страдала задолго до ухода Флориана, оттого что была не так счастлива, как мне следовало бы быть.

– Кем ты работаешь? – спросила Жюли, милостиво меняя тему.

– Я… я пишу. Пишу биографии.

– Людей, которых ты знаешь?

– О нет, не думаю…

Я чуть было не назвала Черчилля, Марию Кюри, Лукрецию Борджиа, но остатки честности заставили меня сказать правду:

– В основном это звезды телевидения…

Я перечислила несколько имен, знакомых Жюли. Некоторые из «моих» книг она читала, и ей они очень понравились.

– Правда? – спросила я так удивленно, что она не удержалась от смеха.

– Да, правда. Но… кажется, ты сама их не очень любишь, или я ошибаюсь?

Это было невыносимо. Она походила на Катрин, когда та была «в фазе внимания» и на каждое произнесенное слово отвечала вопросом, по ее мнению, глубоким и проницательным («Все в порядке?» – «Да». – «Нет, у тебя правда все в порядке?»). Она всех нас сводила с ума этими вопросами и очень смешила. Но смеяться над Жюли мне совсем не хотелось. Мне хотелось плакать. Потому что она, конечно же, была права, но признать, что мой кусок хлеба так угнетает меня, я не могла. Каким надо быть мелким человечишкой, чтобы заниматься делом, которое едва ли не презираешь?

Поэтому я ответила Жюли, что обожаю мою работу, и принялась распространяться о том, как я привыкла к этому делу, как мне нравится сидеть за компьютером, каким неиссякаемым источником интереса является для меня чужая жизнь. Несколько лет я говорила все это Флориану, потому что ему я тоже не могла признаться, что занимаюсь этой работой лишь за неимением лучшего. Он мне не верил. Как не верила сегодня и Жюли Вейе.

Я осеклась, совсем уже было собравшись воспеть хвалу достоинствам чужого «пережитого». Есть все же предел неприятию действительности, на которое я способна, и посмешищу, которым готова себя сделать, особенно перед этой женщиной, казалось, физиологически не способной никого судить. Какой странный парадокс, подумала я. Она заботится о своей внешности, как молодуха олимпийского калибра, но не испытывает ни малейшего отвращения к внутренним уродствам других.

– Женевьева? – окликнула меня Жюли.

Оказывается, я молчала уже довольно долго.

– Я… я ненавижу говорить о себе, – выдавила я.

– Это, быть может, объясняет, почему ты пишешь чужие биографии.

– Вам… тебе не кажется, что это несколько упрощенческий подход?

– Простое не значит упрощенческое. И потом, могу тебе точно сказать, что самый упрощенческий подход чаще всего оказывается верным.

Я кивнула. Очко в пользу Жюли Вейе.

– А почему ты так ненавидишь говорить о себе?

– Не знаю… но я не понимаю, как некоторые могут любить говорить о себе. Я хочу сказать: говорить о своей «внутренней жизни». – Я изобразила пальцами кавычки. – Я ущербна?

– Прости?

– Ну… что не хочу говорить о своей «внутренней жизни». Опять кавычки.

– Ты думаешь, есть шанс, что я отвечу на это «да»?

Я коротко усмехнулась.

– Это нормально – быть сдержанной, – добавила Жюли.

– Да. Может быть. Не знаю. Иногда мне кажется, что надо быть супероткрытой, не стесняться, выкладывать все. По-моему, быть сдержанной – это как-то глуповато.

Я подумала о Катрин, не имевшей никаких фильтров, чьей спонтанности и прозрачности я порой завидовала. Я же пряталась за тысячу покровов, в которые заворачивалась, как в кокон. Я была непроницаема.

– Пожалуй, с этим мы могли бы поработать.

– С чем?

– С тем фактом, что ты находишь сдержанность глуповатой, но не понимаешь, как людям может нравиться говорить о своей «внутренней жизни».

Подражая мне, она нарисовала в воздухе пару кавычек накладными ногтями.

– Можно, но… Как это связано с тем фактом, что мой любимый меня бросил?

– Ты сказала мне, что уход твоего парня выпустил наружу твое внутреннее дерьмо.

Я поморщилась:

– Да… извини за брутальную метафору.

– Нормально. Но надо посмотреть, что ты хочешь бросить в это дерьмо. Хочешь все вывалить наружу? Ведь наверняка под дерьмом есть и что-то хорошее.

Я едва слушала ее, занятая другим: я говорила себе о настоятельной необходимости никогда не забыть этот разговор. Я платила женщине восемьдесят пять долларов за час, чтобы услышать, что под моим внутренним дерьмом наверняка есть скрытые сокровища, и находила это уместным. Меня вдруг разобрал смех.

– Я не ставлю себе целью держать тебя здесь годами, – продолжала Жюли. – Есть профессионалы, которые в это верят, но я так не работаю.

– Слава богу, – вырвалось у меня.

Жюли улыбнулась всеми своими сияющими зубами.

– Ты хочешь увидеться еще раз? – спросила она.

– Что?

– Хочешь записаться еще на один сеанс?

– Ну, не знаю… разве это я решаю?

– Конечно, это ты решаешь! Все решаешь ты, моя красавица.

Я вышла из кабинета Жюли Вейе с записью на следующую неделю, множеством анекдотов, которыми мне не терпелось поделиться с друзьями, и бесспорным чувством легкости.

«Все решаю я!» – говорила я себе, шагая по зимнему морозцу.

Все решаю я! Очевидность, банальность – но я поняла ее впервые. Я еще не была уверена, хочу ли все решать, не легче ли дать жизни идти своим чередом и плыть по течению, но было что-то до ужаса возбуждающее в самом факте: я знала, что могу все решать.

Я смотрела на мои шикарные сапожки, ступающие по тротуару, по тающему снегу, и уже видела себя чистой и безмятежной, спокойной и степенной, свободно говорящей о себе – в разумных пределах, конечно же. Чуточку стеснительности я себе оставлю. Я стану одной из тех хладнокровных и уравновешенных женщин, которых мы с Катрин ненавидели вслух при каждом удобном случае, по той, весьма веской, причине, что они лишь подчеркивали наши с ней недостатки и слабости.

Неприятие действительности и подавление желаний уступят место здравомыслию, которое позволит мне анализировать мои потребности и решать мои проблемы иначе, чем поглощая литры водки и вопя на пару с лучшей подругой, – решение практичное и весьма забавное, но не самое надежное, и его вряд ли одобрила бы Жюли Вейе.

Я вспомнила, сколько раз мы с Катрин лихорадочно насмехались над общими подругами или знакомыми, которые казались нам невыносимыми только потому, что им было просто… хорошо. Впервые за все годы дружбы и шуточек – о, как они тешили душу! – на тему «мисс блаженненьких» и «счастливых дур», такое пришло мне в голову. Надо рассказать об этом Жюли, подумала я на какую-то наносекунду, и тотчас одернула себя: о боже, нет, я не стану женщиной, которая фиксирует в уме все, о чем хочет рассказать своему психотерапевту!

Знак ли это того, что я не была счастливой все эти годы, когда думала, что счастлива?

Мне вспомнился один вечер в нашем любимом ресторане, когда Катрин кричала в ответ на мое презрительное описание издательницы, с которой я работала: трое детей, карьера, удачный брак и «позитивно-дзенское, черт его возьми, отношение к жизни»: «Я их ненавижу, функциональных женщин! Чтоб им всем передохнуть!» И мы чокнулись с какой-то яростной радостью. Будь у нас под рукой два черепа этих в высшей степени функциональных женщин, мы бы, наверно, без колебаний выпили из них, подобно кровожадным валькириям.

Много лет мы строили из себя «раздолбаек, гордых собой», и не столько тот факт, что мы были раздолбайками, огорчал меня теперь, сколько наша гордость, о которой нам надо было все это время кричать, чтобы убедить себя в том, что мы ее не выдумали.

Меня как будто хорошенько взболтали. Был ли мой случай тяжелым? Была ли я карикатурой на «раздолбайку, гордую собой»? Стану ли я несносной «мисс блаженненькой», убедив себя, что это – верный путь? Нужен ли мне выбор? Нормально ли задавать себе столько вопросов? Знаю ли я, чего хочу? Должна ли я знать, чего хочу? Не банально ли – хотеть это знать? Не лучше ли было остаться веселой раздолбайкой?!

«У меня сейчас голова лопнет», – сказала я себе. Или я стану такой, как Катрин, буду вечно подвергать себя сомнению и отчаянно искать ответов, которые мне в конечном счете, может быть, и не нужны.

Я остановилась на углу и глубоко вдохнула, пытаясь успокоиться. Для одного сеанса достигнуто многое. Был ли это тот пинок под зад, которого я ожидала? Я тряхнула головой и мысленно дала себе абсурдное обещание, что больше не задам ни одного вопроса, пока не вернусь к Катрин и Никола.

Интересно все-таки. Мы с Никола столько шутили по поводу техник самоанализа, которыми увлекалась Катрин, но мне никогда не приходило в голову, что это может быть по меньшей мере поучительно. Посмотрим, как далеко это зайдет. И тут же поймала себя на мысли: мне не терпится рассказать об этом Флориану!

Это был рефлекс, вполне естественный, но, в силу обстоятельств, мучительный до ужаса: я переживала нечто важное и испытывала потребность поделиться с человеком, который был моим главным собеседником шесть с лишним лет. Гордился бы он мной? Удивился бы? Посмеялся? Всего понемногу? Какую-то минуту я всерьез думала вернуться назад, чтобы разрыдаться на коленях Жюли Вейе. Вместо этого я пустилась наутек, как будто могла убежать от этой внезапной и настоятельной потребности, и промчалась бегом три квартала, отделявшие меня от дома Катрин и Никола.

– Жен! – крикнул Ной, когда я вошла в квартиру, встрепанная и запыхавшаяся. – Твои коты – гомосексуалисты!

– Что?!!

Нет ничего лучше мальчика восьми с половиной лет, когда вас требуется от чего-либо отвлечь.

– Ти-Гус и Ти-Мусс гомосексуалисты!

Он взял меня за руку и повел к моей комнате под искрящимися весельем взглядами сидевших в гостиной Катрин и Эмилио. На цветном одеяле два кота лежали в обнимку и поочередно лизали друг другу мордочку, громко мурлыча.

– Они целуются по-французски! – сказал Ной с таким ошарашенным видом, что я прыснула.

– Это не… это потому, что они братья, вот, и потом…

– Они братья? – Теперь он пришел в настоящий ужас. – Они братья и гомосексуалисты?

– Они не гомосексуалисты, – сказала я, – они коты…

– Бывают утки-гомосексуалисты! – встрял Ной.

– Да, но… Ти-Гус и Ти-Мусс не…

Никола положил мне руку на плечо:

– Женевьева! Ничего страшного, если коты и геи…

Я уставилась на него. Весь этот разговор был каким-то сюрреалистическим. Никола хотел преподать своему сыну урок толерантности?

– Ладно, – согласилась я. – Ничего страшного.

– Так они геи? – не унимался Ной.

– Нет. Но это не важно, мы все равно их любим.

Никола за спиной Ноя одобрительно закивал.

– У меня много друзей-геев, – ни с того ни с сего сказала Катрин.

– Может быть, познакомим их с Ти-Гусом и Ти-Муссом? – предложил Ной.

– Хорошая идея.

– Эй, Женевьева! – крикнул за моей спиной Эмилио. Он произносил «Йенебьеба». – Как все прошло у psicóloga?

– СПАСИБО! – фыркнула я, замахнувшись рукой на Эмилио. Катрин и Никола повернулись ко мне с преувеличенно сокрушенным видом. «Повезло, что Эмилио здесь, а?» – добавила я. А Эмилио на диване смеялся, гордый собой.

– Что такое psicóloga? – спросил Ной.

– Психолог.

– Ты ходила к психологу?

– Ну да, ходила.

– Потому что ты псих?

Вопрос был такой простодушный, что Никола, Эмилио и я расхохотались.

– Не только психи ходят к психологам, – сказала Катрин – она-то перебывала у доброго десятка, и весь «вербатим» ее бесконечного психоанализа мы знали наизусть. – Тебе тоже может когда-нибудь понадобиться психологическая помощь, Ной, и потом…

– Ладно, Кэт, хватит, – оборвал ее Никола.

– Да… Ладно… – Она была очень смешная, когда вдруг осознавала свое отсутствие фильтров и внезапно горько об этом сожалела. – Да! – встрепенулась она, пожалуй, слишком живо. – Жен! Расскажи нам!

– Что ж… запишите эту дату, потому что мне сегодня, как-никак, сказали следующую фразу: «Наверняка под твоим дерьмом есть и что-то хорошее».

Никола засмеялся и зааплодировал:

– Браво! Жюли Вейе, дамы и господа. Она не разочарует! Я ведь тебя предупреждал, а, Жен?

– Вряд ли есть степень предупреждения, достаточная, чтобы меня к этому подготовить.

– Приколы давай! – потребовала Катрин, протягивая мне большой стакан вина.

Я села между ней и Эмилио, а Никола пододвинул к нам стул. Я уже почти забыла отчаянное и мучительное желание позвонить Флориану, накатившее на меня перед приходом сюда. Я рассказала, в общих чертах, о моей встрече с Жюли, кое-что опустив. Но мои друзья, хоть и не обладали проницательностью Жюли Вейе, знали меня как свои пять пальцев.

– Ты врала? – спросила Катрин.

– Что? Нет!.. Может быть… Не врала, но…

Мне казалось, что меня застукали со спущенными штанами.

– Это нормально, – сказал Никола.

– Да?

– Я одному из моих психотерапевтов не сказала ни слова правды за год, – вырвалось признание у Катрин.

– А вот это уже не нормально.

Я рассмеялась.

– Это было так интересно, – добавила Катрин, не обращая внимания на Никола. – Я создала образ страдающей навязчивыми страхами…

Мы с Никола переглянулись. «Создала»? «Образ»? Катрин лишь шлепнула своего кузена по бедру и продолжала.

– Настоящими страхами, – уточнила она. – Это как если бы я могла раздуть все мои тревоги, все сомнения, довести их до предела…

– Ай-яй-яй…

Эмилио вытаращил глаза с таким испуганным видом, что я засмеялась. Катрин, исследующая границы своих страхов, – в этом и впрямь было что-то пугающее.

– Как актриса, я это сделала просто гениально!

– Страхи – это одно из достоинств Катрин, – вступил Никола. Катрин дала ему увесистого пинка в колено, а Эмилио на диване согнулся от смеха.

– Я не совсем врала, – объяснила я. – Просто есть вещи, которые…

– Черт, Жен, не торопись, на это нужно время.

– Может быть… Это смешно, потому что какая-то часть меня боится стать…

– Женщиной, которая через слово вставляет «мой психотерапевт»?

– Да, и потом… – Я бросила виноватый взгляд на Катрин. – Такой женщиной, каких мы ненавидим… функциональной и уравновешенной.

– Об этом я бы особо не беспокоилась, киска. – Она лукаво подмигнула мне.

– Вот только что, на улице… я стала задавать себе так много, ну так много вопросов, просто о-бал-деть! Можно было бы сдвинуть танк на той энергии, что я потратила впустую. Психологиня меня предупреждала, но…

– Да, в первое время возникает что-то вроде синдрома Туретта, – кивнул Никола. – В моем случае мы изрядно поработали над тем, что я слишком многое держу в себе…

Он осекся, увидев, что мы с Катрин смотрим на него, скрестив на груди руки, с откровенной насмешкой. Никола нечасто говорил об этих вещах и еще реже в таких выражениях.

– …По очевидным причинам, – продолжал он, наставив на нас указующий перст. – Как бы то ни было, когда я начал раскрываться, это был… Туретт. Чего только из меня не поперло.

– Что правда, то правда, – подтвердила Катрин.

– И как, утряслось? – спросила я.

– Эй, – поднял палец Никола. – Разве я не образец сдержанности?

Так мы проговорили добрую часть вечера, поедая тамалес, приготовленные Эмилио и Катрин. Я больше не задавала себе вопросов, и мне было хорошо – метод «потребление алкоголя и вопли с друзьями» был на данный момент куда менее затратным и более приятным, чем метод «самоанализ и здравомыслие».

Я все-таки не сказала им о вдруг накатившем желании поделиться с Флорианом впечатлениями от визита к психотерапевту. Мне не хотелось их тревожить и еще больше не хотелось вновь пробудить это желание. Лишний стакан вина, чуть больше неприятия действительности – это было куда проще.

Мне еще предстоит долгий путь, сказала я себе.

– Мы идем завтра к твоему отцу? – спросила меня Катрин, когда я помогала ей мыть посуду. Я совершенно забыла о дне рождения сестренки, которое было намечено на завтра в особняке моего отца.

– О боже…

– Тебе надо пойти, – сказала Катрин.

– Да… да, я знаю…

– Я пойду с тобой.

– Нет… не надо, я пойду одна.

– Ты уверена? – спросила она с явным облегчением.

– Да… я уверена.

Какая-то часть меня хотела встретиться с моей родней – посмотреть, как я на это отреагирую. Я ждала неизбежных вопросов с тревогой, но и с изрядной долей любопытства. В худшем случае, говорила я себе, вернувшись, я переверну пару танков!..

– Я уверена, что все будет хорошо, – сказала мне Катрин. – Побудешь там час или два и вернешься.

Я встревоженно покосилась на подругу: обычно, когда она была уверена, что все будет хорошо, происходила катастрофа. Никола говорил, что это дар. Я убрала в буфет стопку тарелок, от души надеясь, что на этот раз дар не сработает.

 

Глава 5

Я приехала на вокзал Сент-Дороте около пяти часов, когда розовая полоса неба медленно гасла над огромной полупустой автостоянкой. Ах, Лаваль, подумалось мне. Я прошлась по перрону, глубоко вдыхая. Я нервничала, не зная толком, почему. Вечеринка не очень меня прельщала, мне не особенно хотелось видеть сестренку и ее подруг, а также дядюшек и тетушек, но ничего устрашающего в этом не было. Я почти надеялась, что отец забудет меня здесь, на бездушном перроне вокзала Сент-Дороте, или позвонит и скажет, что праздник отменяется из-за нехватки постеров Нико Аршамбо, или утюжков для волос, или уж не знаю, по чему и кому там теперь фанатеют подростки.

Но Билл был на месте и весело сигналил мне из-за руля своего сверкающего внедорожника, марку которого я никогда не могла запомнить. (Каждый раз, когда я виделась с отцом, Никола потом спрашивал: «Ну? Какой у него новый танк?», а я неизменно отвечала: «Черный?» или «Вроде бы серый?»)

– Ну? – крикнул мне отец через окно. – Ты не на велике прикатила?

Ах, Билл. Ничто, по его мнению, не могло быть лучше славной шутки в адрес людей, живущих на Плато, или близ Плато, или только бывающих на Плато, которые, все как один, «хиппари». Когда я ела, он не мог не сказать мне, энергично подмигивая (мой отец принадлежал к тому типу людей, которые считают, что хорошую шутку не оценят без подмигивания и/или тычка локтем): «Смотри, Женевьева, а вдруг это не экологично», хотя я ни разу за свои тридцать два года не проявляла ни малейшей непримиримости к органическому содержимому моей тарелки. Смысл, который мой отец вкладывал в понятие «хиппари», был очень личным.

Я спустилась по ступенькам, ведущим на стоянку, и села к нему в машину.

«Моя красавица дочка», – сказал он. Его манера смотреть на меня так умиляла, что в первые несколько секунд встречи я не могла произнести ни слова. В его маленьких глазках, голубых и искрящихся, светились абсолютная любовь и огромная, безмерная гордость, как будто он всякий раз, встретившись со мной, узнавал, что я лично ответственна за улучшение качества жизни половины планеты. Эта гордость трогала меня, но не ускользала и ирония, если учесть, что я за все это время так и не смогла улучшить качество моей собственной жизни. Ну или совсем чуть-чуть.

– Привет, папа. – Моя нервозность почти прошла. – Что ты скажешь, если мы уедем вдвоем? Сбежим. Хочешь?

Он широко улыбнулся мне:

– Ничто не было бы для меня большей радостью, чернушка моя. – Кто еще на свете говорил «чернушка моя»? Только мой отец. – Но не уверен, что двум другим женщинам моей жизни это…

– Ладно, проехали.

Он все еще не трогался, продолжая смотреть на меня с восхищением, которое грело мне сердце. Мой отец всю жизнь повторял мне, что я самая красивая, самая умная и вообще – самая-самая лучшая, и он первый горевал, убеждаясь, что, несмотря на его несокрушимую веру в меня, не смог уберечь меня от сомнений и вопросов, одолевавших мою жизнь.

– Как ты, детка?

– Я… лучше. Немножко лучше. Чуть-чуть. Я…

На короткую секунду я готова была рассказать ему о вчерашней встрече с психотерапевтом, но тут же представила себе цунами гэгов ниже пояса, которое за этим последует, и предпочла промолчать.

– Завела нового дружка?

– Папа…

– Такая красавица, как ты…

– При чем тут это? И потом, могу я хоть зализать раны?

Он хотел было что-то сказать.

– И не говори мне, что Флориан не заслуживает, чтобы такая девушка, как я, зализывалась после него больше двадцати секунд, о’кей?

Он посмотрел на меня с делано невинным видом – чересчур невинным.

– Я знаю, что ты это скажешь. Ты классный, я тебя люблю, но… этого не случится сегодня-завтра, папа. Считайся, пожалуйста, с тем фактом, что для меня это очень серьезно.

Моему отцу все надо было объяснять. Это зачастую утомительно, порой забавно, но всегда необходимо.

– Как хочешь, – сказал он. – Только не стань такой, как твоя мать…

– О, пап, я знаю… Я встретила ее на днях в парке, она занималась своим тай-чи, и я решила, что она выглядит счастливой, но… от одного этого мне стало страшно… как будто я пыталась убедить себя, что это правильно…

– Это и есть правильно, чернушка моя. Для твоей матери. Она и правда счастлива, и я, разумеется, счастлив, что она счастлива. Ты же знаешь, как я люблю твою мать.

Это была правда. Мои родители сохранили искреннюю привязанность друг к другу. Мать всегда была желанной гостьей на новогодних праздниках в особняке Лаваль-сюр-ле-Лак, и отец говорил с ней, как со старой подругой, – каковой она, собственно, и стала.

– Но это не для тебя, – продолжил он, как будто речь шла о самых очевидных вещах. – Ты другого полета птица. – Он широко улыбнулся мне. – И во всяком случае, ты чудо как хороша.

– Надеюсь, – ответила я. – Я полчаса красилась, чтобы не выглядеть старой тетушкой рядом с компанией Одреанны.

На самом деле я красилась час. Я перебрала пять нарядов, казавшихся мне либо слишком скромными, либо подходящими «для молодящейся старой девы», либо недостаточно непринужденными, либо слишком будничными. Я чуть не довела Катрин до нервного припадка. «Я не виновата, – твердила я. – Я робею перед компанией подростков». «Это нормально, – говорила Катрин, успокаивая меня. – Они закомплексованы, вот и мы перед ними комплексуем. Черт, ты можешь просто надеть твой сиреневый свитер и не мучиться?»

Отец снова улыбнулся, и мы поехали.

Дорога к его дому шла вдоль берега замерзшей реки, по которой, несмотря на поздний час, еще скользили лыжники. Он жил совсем недалеко от вокзала, и через пять минут мы уже проезжали между двумя белыми кирпичными столбами, на которых восседали каменные львы.

– Э-э… а это что? – спросила я.

– Ты их еще не видела? – улыбнулся отец, паркуясь перед огромным домом, еще освещенным рождественскими гирляндами. – Их установили сразу после праздников.

Он был очень горд, это чувствовалось. Я ничего не сказала.

– Это мой знак Зодиака! Я ведь родился в августе!

– Ну да…

Мой отец по-детски гордился тем, что он лев. Он даже назвал свою продюсерскую компанию «Августовский лев», снабдив ее логотипом, достойным римского императора, с изображением рычащего льва на фоне солнца.

Мы свернули на мощеную дорогу, обсаженную кустиками, которые чья-то заботливая рука – определенно не моего отца – укутала на зиму брезентом. Я вздохнула. Может быть, есть еще шанс сбежать? Обогнув дом, я выйду к реке и как-нибудь постараюсь украсть снегоход местного жителя. И куда я поеду? Я плохо представляла себе триумфальное возвращение в центр Монреаля на трескучем снегоходе.

Отец открыл дверь, на которой красовалась золоченая накладка в виде львиной морды, лишний раз напоминавшей об астрологическом превосходстве хозяина дома. В прихожей стояли десятки пар сапог – бело-розовые «угги», розовые «Сорелы» – в общем, оргия розового цвета. Сегодняшние подростки не стесняются, как мы когда-то, выглядеть «по-девчачьи», сказала я себе. Я свою юность проходила в джинсах и сапогах «Тимберленд», надеясь убедить весь мир, что я слишком, ну просто слишком крута, чтобы следовать моде.

– Же-не-вьева! – донесся певучий голос Жозианы из гостиной. Она вышла, вся в белом и кремовом, и обняла меня так крепко, что мне стало смешно. Она была всего на неполных десять лет старше меня, но от нее исходила энергия «мадам», которой, я хорошо это знала, у меня никогда не будет. Она была, как всегда, безупречна. Безупречен был ее маникюр, безупречны стрижка и цвет волос, одежда, макияж, зубы, талия, утонченная часами скакания на теннисном корте, – даже ее походка была безупречна. Я сильно сомневалась, что Жозиане случалось когда-нибудь в 3 часа ночи, в дым пьяной, глушить с лучшей подругой сакэ, потому что больше в шкафах ничего не осталось…

– Как ты, детка?

Она смотрела на меня со всей мыслимой печалью в прекрасных синих глазах. В свое время она доводила меня до безумия, называя «деткой» с высоты своих двадцати шести лет, когда мне было семнадцать. Но ее искренность тоже была безупречной: моему отцу, уж не знаю как, удалось отыскать единственную «trophy wife» на свете, которая, хоть и не брезговала деньгами, жила с ним действительно по любви. Она любила Билла, и любовь ее простиралась на все, что Билл в своей жизни сделал. Она любила его телепродукцию (гала-концерты, телевикторины, ток-шоу, а теперь и реалити-шоу)… и меня.

– Хорошо, все хорошо…

– Он вернется, – сказала Жозиана, обнимая меня и глядя в глаза с такой убежденностью, что я почти испугалась. Она первая после «событий» сказала мне это. Мои друзья не пытались меня утешить и, даже когда я в пижаме пила водочно-ежевично-креветочный коктейль, не говорили мне «он вернется». И я вдруг прониклась к Жозиане неудержимой благодарностью. Я знала, что это не лучшее, что можно сказать, но ее простодушная доброта и материнская непосредственность (она сказала «он вернется», как помазала йодом бобошку) глубоко тронули меня. Я выдала ей свою знаменитую мужественную улыбку последних дней.

– Нет уж, не вернется он, – вмешался Билл. – Да так оно и лучше.

Очко за здравомыслие, папа, минус пятнадцать за деликатность.

– Билл! – с укором сказала Жозиана и обняла меня за плечи. – Поздороваемся со всеми, а потом поболтаем.

Ее забота слегка начала меня утомлять. Она говорила со мной, как с тяжело больной. Каковой я, возможно, и была на самом деле. Мои родители и друзья не принимали такого отношения, находя его, надо полагать, чересчур нежным или на грани снисходительного. Я представила себя в терминальной фазе рака, в окружении друзей и родных, говорящих мне: «Борись, ты одолеешь эту пакость!», и только Жозиана на заднем плане печально качала головой, повторяя: «Больно, ну, так и должно быть».

– Не беспокойся, – предупредила она, ведя меня в гостиную. – Все в курсе, что с тобой случилось.

Я оторопела. Как можно заявить такое после «не беспокойся»?! Она считает, что это хорошая новость? Я проглотила столько книг, фильмов и телесериалов, в которых мне твердили, что по-настоящему сильную женщину не может сломить уход мужчины, что от слов Жозианы глупейшим образом почувствовала себя униженной. Я лузер, я ущербная, я та, на кого косятся с сочувствием, думая про себя: «Бедняжка, ее бросил парень». Та, на кого люди, счастливые в любви, смотрят свысока. «Боже мой, – подумала я, идя через большую серо-белую гостиную, огромные окна которой выходили на реку, – надо будет поговорить об этом с Жюли Вейе».

– Выпьешь виски? – спросила Жозиана тоном заботливой мамочки. – Твой отец его очень уважает, когда надо взбодриться.

– Это мои корни, – объяснил Билл, отчего я прямо-таки закатила глаза к небу. Он проявлял так мало интереса к своим ирландским корням, что даже так и не выучил толком английский. Но склонность к виски соответствовала его представлению о человеке, обладающем властью.

– Знаешь, что? – ответила я Жозиане, не обращая внимания на отца. – Не откажусь.

Жозиана повернулась к единственной в доме «библиотеке», где за фальшивыми корешками книг скрывался бар.

– Отдает «Mad men», – сказала я.

– «Mad» что? – не поняла Жозиана.

– Ничего. Телесериал.

– Мы видели, Билл?

Жозиана всегда говорила «мы». Отец пожал плечами: он не продюсировал «Mad men», поэтому сериал был ему совершенно неинтересен. Через пять минут я держала в руке стакан виски, узнав из этикетки на бутылке, что оно сделано в Коннемаре и обладает крепостью 60 %. Фантастика, подумала я, чокнувшись с Жозианой, которая пила коктейль из пива с вином.

– Класс! – выдохнула я, сделав обжигающий глоток. – И я пьяна.

– Молодчина! – отец хлопнул меня по спине.

– Молодчина, папа? Честно?

Он улыбнулся мне и приобнял за плечо, повторив: «Молодчина».

– А где все? – спросила я.

– Девочки в подвале, – ответила Жозиана. – Остальные на кухне.

Старый добрый Квебек, подумала я, направляясь в большую кухню, словно сошедшую со страниц «Декормага». Есть гостиная с камином и огромными окнами, откуда открывается великолепный вид на закат над рекой, а мы тусуемся на кухне. Мне вспомнилась свадьба канадца и француженки, на которой мы с Флорианом были в Париже. После регистрации брака молодожены пригласили нас к себе на аперитив. Все канадцы инстинктивно прошли на крошечную кухоньку под растерянными взглядами французов, которые удобно (и вполне логично) расположились в креслах в гостиной.

– Народ, Женевьева пришла!

Народ – это были моя тетя Кэтлин, ее муж и три сестры Жозианы с мужьями. Четыре пары выдали мне восемь сокрушенных улыбок. «Привет, красавица», – поздоровалась Кэтлин, прижав меня к своей пышной груди. Сестры Жозианы, которых я так и не научилась различать, по очереди обняли меня, а их мужья (тоже неразличимые, кроме Жазона, мужа самой младшей сестры, моего ровесника, который всегда напивался с Флорианом на рождественских вечеринках) торжественно подняли стаканы.

– Все в порядке, – сказала я. – Никто не умер.

– Нет, но что-то все-таки умерло, – возразила Жозиана таким тоном, что я чуть не рассмеялась.

– Ничего, все в порядке, Жози… не надо акцентировать…

Я изо всех сил старалась выглядеть непринужденно. Если бы я не сдерживалась, то могла бы наговорить резкостей.

– Говорить об этом – правильно, – не удержавшись, добавила Жозиана.

«В каком женском журнале ты это вычитала?!» – захотелось заорать мне. Но я лишь снова улыбнулась своей мужественной улыбкой и отпила большой глоток виски из Коннемары, моего нового любимого напитка.

– Пойду поздравлю Одреанну, – сказала я, протискиваясь под скорбными взглядами к лестнице, ведущей в подвал.

Цветочно-сладкий запах юных девушек донесся до меня еще на середине лестницы. Они стояли ко мне спиной, десяток светлых, темных и рыжих головок с одной и той же прической: длинные, умело разглаженные волосы и – я догадывалась об этом, не видя их лиц, – падающая на глаза челка. На всех были слишком тесные джинсы с низкой талией, кроме одной рыженькой, чьи конфетно-розовые брючки сообщали готическим шрифтом на ягодицах, что она «princess».

– О боже мой! – взвизгнула одна из них. – Какая фигня!» – Последовал каскад хрустального смеха. Они сгрудились перед компьютером.

– Привет, девочки, – поздоровалась я, вдруг словно увидев со стороны мой облик, мою позу, мою энергию, мои волосы, совсем не разглаженные. Они все разом обернулись. Детские личики на женских телах. За неполных пять секунд их чересчур накрашенные глаза рассмотрели меня в деталях снизу доверху.

– Жен! – воскликнула Одреанна. – Это моя сестра, – объяснила она подругам. – Ну… в общем, сводная сестра, но мы все говорим – сестра.

Она расцеловалась со мной, окутав сахарным запахом своих духов.

– Как тебе мой новый имидж?

Свои светло-золотые волосы она выкрасила в угольно-черный цвет.

– Блондинка – больше не мой тренд. – Она бросила взгляд на мои волосы. – Извини…

– Ничего… я не фанатка светлых волос… Хотя все мы знаем, – добавила я, подмигнув единственной блондиночке в группе, – что это гораздо красивее. – Блондиночка и моя сестра вежливо улыбнулись, а остальные девушки таращились на меня глазами жареных мерланов.

– Говорят, твой парень ушел к другой? – спросила Одреанна.

– Угу.

Пауза. Я видела, что им всем не терпится вернуться к своим делам, состоявшим, если судить по экрану компьютера за ними, в просмотре страницы фейсбука.

– Сколько ты с ним была? – спросила девочка с «принцессой» на заду.

– Беатриса тоже через это прошла, – объяснила мне Одреанна. – Ее парень ушел от нее к Лори Савуа? – У нее была необъяснимая привычка заканчивать почти все фразы, даже утвердительные, знаком вопроса. – Это правда значит лузер?

– Вся школа знает, что Лори Савуа уже спала с Алексом Мишо, – вставила брюнеточка в свитере с на редкость непристойным, на мой взгляд, декольте. Со всех сторон последовали комментарии поведения Лори Савуа в общественной и личной жизни, один другого ехиднее.

Я сочувственно улыбнулась Беатрисе:

– Я была с моим парнем шесть лет.

– О БОЖЕ! – воскликнула Беатриса. – Я-то была с Сэмом где-то пять недель, и все равно до нутра травмирована!

– Я тоже не слабо травмирована, – сказала я.

Большие глаза Беатрисы пристально смотрели на меня с почти комичной печалью. Забавно, но я вдруг ощутила солидарность с этой девчушкой лет тринадцати-четырнадцати. Мне вспомнились мои любовные горести в этом возрасте. Если подумать, ее страдания были так же сильны, как мои.

– Ты будешь три года приходить в себя? – заявила моя сестра.

– Ну, три года – это, пожалуй, многовато…

– Нет, нет, правда, три года? Есть такая формула, можно высчитать, сколько продлится несчастная любовь? Вроде половина того времени, что ты была с парнем?

– Это не формула, – сказала я. – Это старая теория.

– Э-э… нет? Это формула?

В подтверждение своих слов она протянула мне айпэд:

– Теория существовала до формулы.

– Это формула, вот: введи количество дней, что ты была с парнем, и высчитай, сколько продлится твоя несчастная любовь? Вроде половина того времени, что ты была с парнем?

– Да. Я знаю. Но…

Почему меня всегда тянуло спорить с сестренкой?

С тех пор как она стала иметь свое мнение обо всем на свете, в слишком юном, на мой взгляд, возрасте девяти лет, я практически считала своим долгом как можно чаще доказывать ей ее неправоту. Еще одна плодотворная тема для обсуждения с Жюли Вейе.

– И все-таки, – подытожила я, – иногда это бывает быстрее. Мне кажется, что это будет мой случай.

– Все равно он полный козел, твой бывший, если тебя бросил, – сказала Беатриса.

– Полный козел, – повторила я и кивнула. Мне стало очень смешно.

– Да, – не унималась она. – Ты такая классная.

Я едва удержалась, чтобы не расцеловать ее. Гордость, которую я ощутила, была, пожалуй, чрезмерной.

– Он точно БУ!

– БУ? – переспросила я, ощутив себя как минимум двухтысячелетней.

– «Безбашенный урод», – объяснила брюнеточка с непристойным декольте.

Невозможно было не улыбнуться.

– Вы правы, – согласилась я.

На самом деле они были абсолютно не правы. У Флориана был миллион недостатков, но он не был «уродом», и уж тем более «безбашенным». Даже наоборот. Безбашенным Флориан не был никогда. Во всяком случае меньше, чем кто-либо, кого я знала. Он был адаптирован. Социально приспособлен. В высшей степени функционален, как те женщины, которых мы с Катрин с таким удовольствием ненавидели. Если кто из нас и был БУ, так это я.

Я допила остатки шестидесятиградусного виски и протянула Одреанне маленькую коробочку:

– Держи. С днем рождения.

Она улыбнулась во весь рот и издала что-то вроде урчания с радостно-возбужденными интонациями. Как этот донельзя избалованный ребенок еще мог так бурно радоваться в предвкушении подарка? Загадка. Она распаковала и открыла коробочку, и тут же десяток голосов застрекотали наперебой:

– О БОЖЕ мой!

– Супер!

– Класс-класс-класс!

– В точку мой стиль! – сказала Одреанна, показывая подругам маленькие сережки в виде черепов из искусственных бриллиантов. – Нет, правда, мой стиль? – добавила она, обращаясь ко мне.

– Я знаю.

Учитывая, что у нее была очень внушительная коллекция розовых в блестках футболок с изображением черепов, тоже розовых в блестках, мой подарок нельзя было назвать чудом проницательности.

Сестра расцеловала меня.

– О БОЖЕ мой! – воскликнула в этот момент одна из девушек. – Жюль-Габриэль в сети!

Меньше чем в секунду все дружно обернулись к компьютеру, точно стайка переливающихся золотых рыбок.

Я улыбнулась и, сделав ручкой их затылкам и Беатрисиным ягодицам «принцесс», поднялась обратно в мир взрослых. В каком, собственно, возрасте наше внутреннее кипение перестает выплескиваться наружу? Я вибрировала так же, как эти девочки, я это знала. Мы с Катрин задавали себе не меньше вопросов, чем они. Мы были такими же беспокойными и почти такими же закомплексованными. Мы просто научились усмирять внешние проявления этих внутренних бурь. Но успокоится ли когда-нибудь само кипение?..

Поднявшись на первый этаж, я застала всех уже за столом. В этом была прелесть ужинов у моего отца: они рано начинались и рано заканчивались.

– Девочки не ужинают с нами? – спросила я.

– Нет, – объяснила Жозиана. – Праздник по заказу Одреанны: они будут есть конфеты и смотреть фильм.

Да, они были, несмотря на повышенный интерес ко всевозможным Жюлям-Габриэлям, еще девчонками. Некоторые вещи никогда не меняются. Сколько фунтов лакрицы сжевала я, глядя «Грязные танцы» и мечтая о красавцах одноклассниках в разных подвалах у разных подруг?..

Девочки присоединились к нам лишь на несколько минут, чтобы выбрать себе десерт из пирамиды розовых пирожных, возвышавшейся посреди большого стола. Четырнадцать из них были увенчаны маленькими свечками в серебряных блестках – эти Жозиана выбросила не притронувшись, сказав, что воск натек на глазурь. Я подумала было забрать их и отнести к Катрин и Никола, но удержалась. Мало того что я бедная брошенка, не хватало еще спятить настолько, чтобы рыться в отцовской помойке.

После десерта я спустилась с девочками в подвал посмотреть караоке – часть немыслимого арсенала подарков, которыми осыпали Одреанну. Балетки, новый айфон, джинсы, футболки, купоны на конфеты в сети «Colossus», пальто, шапочки, электронные игры… Три подруги моей сестры уже крутили бедрами перед экраном, распевая во все горло песню Адель. Я ее никогда не любила, но столько раз слышала по радио, что знала почти наизусть.

– «The scars of your love remind me of us, they keep me thinking that we almost had it all», – пела девочка, вся извиваясь. Пела она неплохо, и смысл слов, хоть я их и знала, вдруг дошел до меня впервые. Я неловко улыбнулась Одреанне, которая ожидала восторгов по поводу крутизны караоке, и, пролепетав что-то, убежала в ванную. Не могла же я разрыдаться перед четырнадцатилетней девчонкой, наяривавшей Адель перед плазменным экраном!

– Алло? – ответил мне голос Катрин.

– Кризисная связь, – проблеяла я в трубку.

– Уже?!

Я предпочла не напоминать о том факте, что моя подруга однозначно предвидела необходимость кризисной связи в ходе вечеринки.

– Девочки развлекаются караоке, – сказала я.

– И поют лучше тебя?

– Нет, дурища! Но они поют хит Адели… знаешь, тот хит, который я ненавижу, где она кричит…

Я не успела еще закончить фразу, как Катрин завыла: «We could’ve had it aaaaaaall». Она-то пела фальшиво.

– Уходи оттуда, – сказала Катрин.

– Что?

– Это ХУДШАЯ песня для несчастной любви. Вообще-то через пару месяцев ты будешь слушать ее, когда напьешься, и решишь, что она про тебя. Но пока для Адели еще слишком рано.

– Можно узнать, откуда у тебя эта теория?

– Подруга. Это же Адель! Такие песни слишком бьют по мозгам. Тебе не понять.

Я вымученно улыбнулась. Катрин сумела разрулить кризис, насмешив меня.

«Спасибо», – сказала я ей и, отключившись, бегом поднялась по лестнице, чтобы не слышать конца песни. Девочки даже не посмотрели мне вслед. Видно, они решили, что на такую козу или БУ не стоит обращать внимания.

Когда около половины девятого я пришла попрощаться, они все были в пижамках и поглощали конфеты, млея перед вампирами и оборотнями «Сумерек». Моя сестра и Беатриса все же поднялись, чтобы расцеловать меня.

– Все будет хорошо, – сказала я Беатрисе.

– Ты думаешь? – простодушно спросила она. Она тоже задавалась вопросом: придет ли в себя когда-нибудь от своего романчика?

– Я уверена, – сказала я, постаравшись вложить в свой голос всю убежденность, на какую только была способна.

Она мило улыбнулась мне:

– Я тоже уверена, что у тебя все будет хорошо.

В этом как раз я далеко не была уверена, но все же погладила ее по голове. Когда я уходила, никто даже не обернулся: Роберт Паттинсон на большом плазменном экране как раз снял свитер.

В машине, когда мы ехали на вокзал, отец успокаивающе положил руку мне на бедро:

– Забавные зверушки, да?

– Кто? Одреанна и ее подруги?

– Пфф… все девчонки в этом возрасте, я полагаю.

– Не знаю, – промямлила я, – да…

Мы помолчали, только шины его автомобиля шуршали по пустынной пригородной дороге. «Я такая же была?» Я попыталась вспомнить свои отроческие годы. Полный дискомфорт, длившийся около восьми лет, перемежавшийся пару-тройку раз ослеплениями, славная чистота которых оставила по себе неизгладимую память.

«Ты была спокойнее, – сказал отец. – Все время читала». Фантастика, подумалось мне. Я уже тогда была БУ. «Но это не значит, что мне было легче тебя понять». Он удовлетворенно улыбнулся. А ведь ему нравится, сказала я себе, быть окруженным странными созданиями, которых ему трудно понять.

«Одреанна… Одреанна все говорит. Что на уме, то и на языке». Это ты хочешь так думать, мелькнуло у меня в голове. Мое отрочество было еще достаточно близко, чтобы я помнила: в этом возрасте открывают лишь маленький хвостик того урагана, который бушует внутри, сметая все на своем пути.

– Ты ничего не говорила, – продолжал Билл. – Сплошные тайны. Это у тебя от матери.

– Да, наверно, папа.

Мой отец и Катрин должны были бы каждый год спорить за золотую медаль на олимпиаде отсутствия фильтров.

– Но внутри себя ты ого-го как кипела! Я-то видел. Смотрю на тебя иной раз – сидишь в гостиной, глядишь в окно и не двигаешься, а я думаю – черт возьми! Да по ней только щелкни – можно всю планету взорвать.

– Ну, это ты хватил.

Мне не нравилось думать, что и я тоже слишком бурно кипела. Я подозревала, что так оно и было и, скорее всего, так и есть до сих пор (но разве не все мы такие? И не в этом ли величие и убожество натуры человеческой?), но мне хотелось верить, что я – не худший вариант. Я всегда по-детски гордилась тем фактом, что была самой уравновешенной из моих подруг.

– Я тебе говорю, – не сдавался Билл. – Но не видно было почти ничего! Все внутри. Там… – Он, улыбаясь, поводил перед собой указательным пальцем. – Там… я смотрел на тебя и думал: эге, эта девчонка много парней сведет с ума!

– «Сведет с ума» – в хорошем или плохом смысле слова?

– «Сведет с ума» в смысле – «сведет с ума».

Ну конечно. Бесполезно спрашивать моего отца о разнице между буквальным и переносным смыслом. Свела ли я Флориана с ума тем, что ничего не выпускала наружу? Я хотела было задать этот вопрос отцу, но не стала – слишком боялась ответа.

– Пока, чернушка моя, – сказал отец, прощаясь со мной на почти пустом перроне вокзала. – И не унывай, ладно? Найдешь другого, получше. Настоящего парня, который не боится трудностей.

Я улыбнулась ему, хотелось надеяться, оптимистичной улыбкой. Сама я была далеко не уверена, что он сообщил мне хорошую новость. «Трудность» – не означало ли это в устах мужчины попросту «сумасшедшую девку»? Я вспомнила девочек, которые ели конфеты в подвале и строили перед зеркалом «красивые и неземные» личики, чтобы понравиться будущим поклонникам. Достанет ли им веры в себя, чтобы оставаться «трудностями», невзирая на давление общества? И в их ли интересах ими оставаться?

Я поцеловала отца и сказала, чтобы он хорошенько заботился об Одреанне.

– Будь моя воля, – ответил он уже из окна машины, – не было бы на свете никого счастливее моих двух дочек.

– Выпить! – заорала я с порога.

– Т-С-СССССССССССС! – зашипела на меня Катрин, достигнув уровня децибелов, наверняка превышавшего мой крик. – Ной спит.

– Ох! Упс…

Я еще не привыкла к расписанию, которое предполагало проживание под одной крышей с маленьким мальчиком.

– Выпить, – повторила я шепотом.

– Я не могу, – ответила Катрин. – Я сижу с малышом, и потом – надо учить тексты. У меня завтра прослушивание.

– А можно узнать, на какую роль?

– Роль подростка в молодежном сериале, – сказала Катрин с такой забавной мимикой, что я прыснула.

– Слушай, тебе тридцать четыре года!

– Ну да, а среднему подростку на квебекском телевидении двадцать восемь, так что…

Я все-таки принесла нам из кухни два стакана вина.

– Это несложно, – сказала я Катрин, вспомнив сестренку и ее подруг. – Просто выглядеть перманентно обиженной… и убежденной, что только ты знаешь истину.

– Твоя сестра не изменилась, насколько я поняла?

– Если бы… она еще и объяснила мне, что мой любимый ушел, возможно, из-за того, что я настолько считала его своим, что перестала краситься, когда была с ним вдвоем? Послушать ее, так нельзя, чтобы любимый видел меня ненакрашенной? И все это с вопросительными знаками в конце предложений?

– А у нее есть парень?

– Похоже на то.

Как я ни старалась, в моих словах прозвучало слишком много горечи. Моя четырнадцатилетняя сестренка, квинтэссенция поверхностности, на мой взгляд, и та имеет парня, а я своего потеряла – это угнетало меня ужасно. Она дала мне и другие советы, которые явно произвели впечатление на Беатрису, а меня просто разозлили. Больше всех мне понравился следующий: «Делай красивое и неземное лицо перед зеркалом, а когда он на тебя посмотрит, притворись, что не замечаешь и не сразу меняй лицо».

– Тебя хватило сдержаться, или ты сочла своим долгом объяснить ей, что она смешна? – спросила Катрин.

Я надула губы:

– Ах, брось, Кэт! Это ее день рождения!

– Да, но какой смысл, если все современные девочки думают так же?

Катрин посмотрела на меня, явное понимая: это не феминистка во мне не соглашалась с Одреанной, а, скорее, не изжитая до конца девчонка.

– Как ты думаешь, мы перестанем когда-нибудь быть девчонками? – спросила я Катрин.

– Напомню тебе, что я учу текст, который говорит как раз девчонка шестнадцати лет.

– Да. Это так нелепо… Беседуя с компанией подростков в подвале, я говорила «взрослые», имея в виду отца и Жозиану. Не себя.

– Я знаю.

– Флориан был взрослым, – сказала я.

– Угу.

– Не знаю, хорошо ли это… я хочу сказать: к этому надо бы стремиться, нет?

– Могу я еще раз напомнить тебе возраст героини, которую я надеюсь однажды сыграть на телевидении?

Я подняла свой стакан в знак согласия.

– Роль большая? – спросила я, кивнув на бумаги, над которыми склонилась Катрин.

– Это сквозная роль. Только ради этого… Думаю, я согласилась бы сыграть цветочный горшок, если бы это означало постоянную работу.

– Ну, уж…

– А что? Мне нужны деньги! И мне нужно играть!

– Цветочный горшок?

– Все равно что.

– Тебе не кажется, что это немного странно?

– Хотеть сыграть цветочный горшок? Нет, сыграть можно все.

– Да нет, я хотела сказать… я не хочу разводить грошовую психологию…

Невыносимое начало фразы, однозначно указывающее на то, что говорящий как раз и собирается разводить грошовую психологию.

– Но тебе не кажется, что есть что-то как бы… демонстративное в такой потребности сыграть роль?

– Думаешь, ты не играешь?

В ее вопросе не было агрессивности. Просто замечание, но в моем состоянии я сама простерла его на все мое прошлое, на всю мою жизнь. «До какой степени можно играть? – спросила я себя. – Надо или не надо?» Я, конечно, подозревала, что существуют странные экземпляры, которые всегда абсолютно честны и безупречно подлинны. Но они пугали меня, пожалуй, не меньше, чем вечные комедианты, великие актеры повседневности, те, о которых никогда не знаешь, чувствуют ли они на самом деле то, что говорят, или так усиленно притворяются, что и сами в это верят. Есть ли золотая середина между двумя этими крайностями? Я провела рукой по лицу.

– Мне надо еще выпить, Кэт.

– Нико в баре, иди к нему, если хочешь.

Образ Никола, сидящего за кружкой светлого пива в приглушенном свете бара, вдруг показался мне маяком в ночи. Мне бы, наверно, следовало заподозрить, что неспроста я вижу нечто столь спасительное в факте присутствия друга в баре и что лучше мне было бы лечь спать, но я, недолго думая, надела пальто.

Огни бара ложились красивыми золотистыми пятнами на сугробы перед витриной. Я улыбнулась, представив себе тепло большого зала, улыбку Никола и стакан вина, ожидавшие меня за дверью. Я сразу увидела Никола, который поднял голову и просиял при виде меня. Никола, с его светлыми волосами, с его довольным и всегда готовым к радости видом, часто напоминал мне золотистого ретривера. Я никогда ему этого не говорила – кому понравится быть похожим на собаку, – но для меня это был комплимент.

– Йо, Жен! – приветствовал он меня и подвинулся, давая мне место. – Ты помнишь Максима?

Он сидел с молодым мужчиной, которого мы встретили две недели назад, в ТОТ раз, когда ОН пришел сюда с НЕЙ.

– Привет, Максим, – поздоровалась я слегка разочарованно. Я-то надеялась, что Никола будет весь мой, что я смогу эгоистично задолбать его своими вопросами и позабавить описанием подруг моей сестры.

– Привет, Женевьева, – ответил Максим, поднявшись. Та же обволакивающая и заразительная улыбка, те же смеющиеся глаза. Он взял меня за руку и тихонько притянул поближе к себе. Поцелуй в щеку, потом в другую.

– Как дела? – спросил он, отстранив свое лицо от моего.

– Я…

Что-то произошло. Или я была пьянее, чем думала. Я подняла глаза на Максима, который смотрел на меня так же, как две недели назад. Он был и вправду очень красив. Дело было не в правильности черт, а в том, что приветливее лица я, пожалуй, в жизни не видела.

– Смотри, Макс, она еще подумает, что ты как-то странно на нее смотришь! – прыснул в пиво Никола.

– ПРЕКРАТИ! – вырвалось у меня.

Я вдруг почувствовала глубинную связь с подругами моей сестры.

Максим стоял рядом и от души смеялся.

– Это я заговорил с ним о тебе, – объяснил Максим. – Я сказал, что ты очень красивая, а он мне говорит: оно и видно, потому что ты сказала, что я пялился на тебя как дурак.

У него была совершенно обезоруживающая манера делать комплименты. Очевидно, подумалось мне, мы не привыкли, чтобы нам говорили, что мы красивы, так естественно и непринужденно.

– Я не говорила, что ты пялился на меня как дурак, – возразила я.

– Нет, но ты сказала, что он как-то странно на тебя смотрел, – уточнил Никола.

– ПРЕКРАТИ! – Я раскинула перед ним руки, жестом спрашивая, что на него нашло, потом повернулась к Максиму:

– Серьезно, это болезнь какая-то! У него Туретт или что?

Максим все еще смеялся.

– Выпьешь с нами?

– Не знаю, – сказала я, садясь. – Он же через две секунды во всеуслышание огласит мой номер лифчика.

– ТРИДЦАТЬ ЧЕТЫРЕ С! – заорал Никола, отчего к нам повернулся десяток голов. – Извини, Жен, но ты сама напросилась.

– Можно узнать, откуда тебе это известно?

– Мужчина с моим опытом может угадать размер лифчика любой женщины, дорогуша.

Они с Максимом принялись называть размеры лифчиков сидевших в баре женщин, смешно хлопая ладонью о ладонь, когда их оценки совпадали.

– Нам еще два пива, – сказал Никола официантке Мари, когда она подошла к нашему столику.

– Мне бокал шардоне.

Мари понимающе улыбнулась мне и кивнула.

– Тридцать четыре В, – хором произнесли Максим и Никола, как только она отвернулась, и снова хлопнули ладонью о ладонь.

– Ладно, – сказал Никола. – Побаловались и хватит. Как прошел вечер?

– Не так уж плохо. Забавно. Мой отец. Группа подростков. Лаваль.

– Ничего себе! – вставил Максим. – Не знаю, кто твой отец, но звучит как начало фильма ужасов.

– Можно узнать подробности? – спросил Никола.

И я принялась рассказывать о проведенном вечере, очень оживленно и, что немаловажно, с большим удовольствием. Я подражала подросткам, пародировала отца, с пафосом описывала каменных львов, украшавших вход в большой дом…

– У твоего отца новый танк? – спросил Никола.

– Ага, серой марки.

Я была в ударе, на радость моей маленькой аудитории. И мне приходилось сдерживать свое ликование всякий раз, когда Максим смеялся над моими рассказами. Его смех был как награда, и я находила, что после всех этих недель «тощих коров» и горестей вполне ее заслуживаю.

Я не упомянула ни о вопросах, которые вызвал у меня разговор с отцом, ни о телефонном звонке из туалета в подвале и слезах, пролившихся, когда девочка пела под караоке. Я не хотела говорить о своей несчастной любви. Не хотела быть «трудностью» в этот вечер. Я хотела выглядеть – в блестящих глазах Максима – забавной и непринужденной. Это роль, сказала я себе, вспомнив разговор с Катрин. Ну и плевать. Я была довольна, и впервые за долгое время мне было хорошо. Лишь бы Максим продолжал улыбаться, говорила я себе.

Что он и делал – весь вечер и добрую часть ночи. Улыбался он и на следующее утро, когда я проснулась в его комнате, полной света.

 

Глава 6

Робко открыв для начала один глаз, я увидела огромное окно, а за ним – ничего, кроме вершины горы Мон-Руаяль, гордо возвышавшейся на фоне лазурного неба. Неужели квартира Максима расположена так высоко? Я смутно помнила, как попала сюда: мы хохотали, яростно обнимались на лестничной клетке в стиле арт-деко и скидывали одежду так поспешно, что задним числом мне стало неловко.

Который может быть час?

Я огляделась, стараясь не шевелиться. – Максим еще спал, ровно дыша у моего плеча, и я ни за что, ни в коем случае не хотела бы разбудить его. В первый раз с нашей встречи с Флорианом в Париже я переспала с почти незнакомцем. Лет до двадцати пяти я делала это регулярно, но теперь это казалось мне ребяческим и даже не вполне приличным. Когда же я стала такой зажатой? Я попыталась сказать себе, что ничего такого в этом нет, что Максим наверняка очень часто ложится в постель с девушками, едва успев познакомиться, и это не красит не только МЕНЯ, но и его тоже.

Я уже слишком стара для этого, думала я, ища глазами в большой, залитой светом комнате хоть какие-нибудь часы. В этой комнате было много, очень много вещей. Стопки книг по искусству – выше меня – у стен. Мольберт с рисунком углем – женщина, лежащая на боку. Коробки с красками. Как минимум три гитары. Книжный шкаф, полки которого прямо-таки ломились от книг. Ворох одежды в углу. Установи Максим на стене неоновую вывеску «Я – артист», и то это было бы не так очевидно. В ярком утреннем свете, с легкой головной болью, мне от этого сделалось не по себе.

О нет, подумала я, чувствуя, как его правая рука тихонько обнимает меня за талию. На что это будет похоже в ярком утреннем свете?! Неужели он подумает, как 95 % мужского населения планеты, что я снова умираю от желания, несмотря на утренний час и отсутствие алкоголя в крови? Я уже почувствовала спиной вполне предсказуемую эрекцию. «Что делать?» – спросила я себя, лихорадочно ища в затуманенных воспоминаниях похожие утра моих двадцати лет. Мне вдруг ужасно захотелось плакать. Я чувствовала себя такой маленькой, голой и уязвимой – и где был Флориан, чтобы утешить меня и защитить? Не его рука обнимала меня, не его восставший член упирался в спину, а мне был нужен только он один.

– Как ты? – спросил Максим. Меня все же хватило на то, чтобы рефлекторным движением утереть наверняка потекшую тушь, прежде чем обернуться. Максим улыбался мне. Глаза его чуть припухли, но взгляд оставался все таким же ясным, а в улыбке его красивого рта не было ничего плотоядного или хищного. Ночью он проявил себя внимательным и пылким любовником, явно питавшим к этому делу природную склонность. Но он не был Флорианом, и мне пришлось не единожды делать над собой осознанные усилия, чтобы не сравнивать каждую ласку, каждый запах, каждый вздох с ласками, запахами, вздохами мужчины, державшего меня в объятиях шесть лет. Я даже проявила в какой-то момент совершенно неоправданное нетерпение, требуя, чтобы Максим точно знал, чего я от него жду, – и почти злилась на него за то, что он так долго задерживался на каждой части моего тела, не желая признавать, что он, как-никак, видел его впервые.

– Все хорошо, – ответила я тоненьким голоском. Он перестал улыбаться, вдруг посмотрел на меня очень серьезно, как будто в первый раз увидел, и провел рукой по моим волосам.

Потом он встал.

Деликатность? Здравое понимание отношения 97 % женщин к утреннему сексу после «любви на одну ночь»? Жалость ко мне, такой несчастной и сконфуженной? Он выпростался из постели, со вкусом потянулся и прошел через комнату, ничуть не стесняясь своей эрекции, которая и не думала проходить. Какой красивый зад, мелькнуло у меня в голове, несмотря на мое состояние. Почувствовав себя лучше физически и, главное, морально, я слегка присвистнула.

– Красиво, правда? – сказал он, посмотрев в окно. – Мне многое не нравится в этой квартире, но от вида я не могу отказаться. – Он обернулся с широкой улыбкой. Вид был действительно очень красивый. Гора Мон-Руаяль с ее бело-серой в зимние дни макушкой выглядела царственно. – Тебе бы надо посмотреть на это в октябре, – сказал Максим. Вчера мы на несколько секунд умерили свой пыл, чтобы полюбоваться крестом, сверкающим в черной ночи.

Я по-прежнему ничего не говорила. Мне хотелось оказаться далеко отсюда, под цветным одеялом у Катрин и Никола. («Боже, – подумала я. – Никола. Он, наверно, уже все рассказывает Катрин. Нельзя сказать, чтобы мы перед ним стеснялись…») Более того, мне хотелось оказаться в моей кровати, то есть в той, которую я еще несколько недель назад делила с Флорианом. Я натянула одеяло в крупных цветах, явное наследие какой-нибудь бывшей подружки, до самого носа. Максим передо мной убирал свою эрекцию в коричневые вельветовые брюки.

– Хочешь кофе?

Нет, подумала я. Нет-нет-нет-нет-нет-нет. Я хочу уйти, я хочу, чтобы ты вышел из комнаты и дал мне потихоньку смыться.

– Да, пожалуйста, – ответила я вслух.

Максим вышел, еще раз улыбнувшись мне напоследок. Вид у него был чрезвычайно непринужденный, как будто проснуться рядом с незнакомкой было самым обычным делом. Ну и хорошо. В моем состоянии я бы не вынесла чужого страха или неуюта.

Он не успел еще закрыть за собой дверь (какой внимательный, мысленно отметила я), как я была уже на ногах и пыталась отыскать среди разбросанной на полу одежды свою. Среди, мягко говоря, бардака. Я нашла в маленькой кучке мои джинсы, трусики и носки, которые, казалось, были сняты все разом, как будто я буквально выпрыгнула из штанов. Лифчик мой висел на мольберте (дивный штрих, подумала я, очень артистично). Я кружила среди старых футболок, между которыми печально валялись на полу три использованных презерватива (неизменно жалкие остатки импровизированных ночей любви), когда дверь открылась и прямо мне в руки спланировал мой свитер. «Ты это ищешь?» – сказал Максим, удаляясь. Я поморщилась и надела его.

В котором часу мы пришли? Я помнила бокалы вина, которые стали бутылками, когда мальчики решили оставить пиво и присоединиться ко мне. Я помнила блестящие глаза Максима и его улыбку – и накатившее желание, которое постепенно становилось все острее, до такой степени, что в какой-то момент от простого прикосновения его бедра к моему я ощутила словно электрический разряд внизу живота. Я помнила, как Никола говорил мне, когда Максим ушел в туалет: «Ну, как сексуальное напряжение? Может, трахнетесь прямо под столом?», а потом, смеясь, ушел. И я помнила руки Максима на моем лице, на шее, когда он целовал меня, как мне до сих пор казалось, часами…

Он оборвал меня на полуфразе (я много, очень много говорила весь вечер) и поцеловал так пылко, что я едва не задохнулась. Только этого я и ждала, казалось мне тогда. От нежности его пухлых губ голова пошла кругом, а прикосновения его рук к моему лицу, к телу, к груди были словно вода для изнемогающего от жажды. Мне вспомнилось, как Эмилио говорил, что лучшее лекарство от разбитого сердца – переспать с другим мужчиной. Сила, с которой я впилась в губы Максима, готовность, с какой – в буквальном смысле – открылась ему, подтверждали правоту нашего кубинского друга. В том, что я позволила Максиму наполнить меня собой и своей страстью, было нечто большее, чем желание, – это была почти жизненная необходимость.

Мы покинули бар с поспешностью, должно быть, выглядевшей со стороны смешно: мне так хотелось ощутить Максима в себе, что в какой-то момент я едва не предложила ему пойти сделать это сейчас же в туалете. Короткая поездка в такси, в конце которой я практически швырнула шоферу десять долларов, крикнув, чтобы сдачу оставил себе, потом лестничная клетка арт-деко и, наконец, комната, осененная крестом на горе Мон-Руаяль. Я получила оргазм в первый раз через считаные минуты, с какой-то необузданной силой.

Понял ли Максим, что в этой алчности было нечто большее, чем простая тяга к сексу? На тот момент я не задалась этим вопросом. Но взгляды, которые время от времени бросал на меня Максим, вспоминались мне, и я думала теперь, в отрезвляющем утреннем свете, что он, быть может, увидел то, чего я сама тогда не хотела знать. Не единожды за – вечер, в баре, в такси, потом в его постели – он всматривался в мои глаза, словно искал в них что-то, – ответ на вопрос, который не решался задать? – думалось мне. Но эти взгляды, проникавшие в самую душу, тревожили меня, и я избегала их, подставляя губы. И воспоминание о них меня все еще тревожило – как будто из всего, что Максим делал со мной за этот вечер, они были единственным истинно порочным.

Я прогнала эту мысль, открыв окно и два-три раза глубоко вдохнув. Воздух, ледяной и сухой, почти похрустывал. Это было очень приятно. Я закрыла окно и вышла из комнаты. Кофе, сказала я себе. Кофе – и ухожу.

Часом позже я глупейшим образом согласилась, когда Максим предложил пойти позавтракать в маленькое кафе на первом этаже его дома. Часы на микроволновой печи показывали половину девятого, и больше всего мне хотелось уйти отсюда, лечь в кровать и, свернувшись калачиком, проспать до вечера. Но я была слишком слаба, или слишком труслива, или слишком вежлива, чтобы сказать «нет». Хуже всего то, говорила я себе, тщетно пытаясь пристроить чашку на стойку, заставленную другими чашками, пустыми бутылками и тарелками разной степени чистоты, что Максим, похоже, именно из тех людей, кого не обижает отказ. Но его просьба была так любезна, так непосредственна, что я только и смогла пробормотать «да» в большую чашку с профилем королевы Елизаветы.

– Я нашел ее на рынке Финнеган на Гудзоне, – гордо сообщил Максим, протянув мне ее, когда я вышла из комнаты. – Ты знаешь, где это?

– Не очень.

– Я обожаю блошиные рынки.

– Никогда бы не подумала, – ответила я, и Максим рассмеялся своим чудесным простодушным смехом.

Его квартира, казалось, была полностью обставлена вещами, купленными на аукционах, распродажах наследств и блошиных рынках.

– Вообще-то, – добавила я, – можно повесить ценники почти на все, что тут есть, и открыть блошиный рынок прямо в квартире.

Здесь стояли старые разрозненные кресла, сосуществовала мебель разных эпох, торшеры на позеленевших ножках, персидские ковры с поблекшими красками, старенькое пианино и какие-то дикие картины на стенах. «Я коллекционирую безобразные картины», – объяснил мне Максим, когда я спросила об одной из них: недорисованный клоун на фоне шотландского пейзажа.

– Ты хоть понимаешь, что недалек от карикатуры на истинного артиста? – спросила я.

Он пожал плечами и улыбнулся.

Случалось ли ему сомневаться в себе? Не в пример большинству карикатур на истинных артистов, встречавшихся мне до сих пор, он, похоже, ничуть не обиделся. Его естественность обезоруживала и, пожалуй, немного сбивала с толку. Он действительно такой непринужденный, или я сижу перед одним из лучших комедиантов в городе? Оттого, что я задала себе этот вопрос и, стало быть, заведомо предполагала, что человек «в своей тарелке» может лишь играть роль, у меня вдруг капитально испортилось настроение.

– Как ты? – спросил Максим.

– Я, да… ванная?

Он указал в коридор.

– Я не испугаюсь? – фыркнула я, встав.

Он рассмеялся:

– Нет… нет, там не так страшно. Я убрался в ванной пару дней назад…

«Да есть у тебя хотя бы один комплекс?» – подумала я. Его непринужденность и полное отсутствие страхов, реальных или надуманных, смущали меня.

– Я никак не успеваю найти домработницу, – добавил он. – И…

Он вдруг замолчал.

– Ты хотел сказать: и у меня нет подружки?

Опять тот же непринужденный смех.

– Послушай… ничто так не стимулирует человека сделать уборку, как подружка.

– Наоборот! Потому что, когда ей надоест бардак, она сама все уберет!

– Ты говоришь по своему опыту?

Я пожала плечами, ничего не ответив. Я не хотела заводить речь о Флориане, не говорить же ему: «Нет, я прожила шесть лет с человеком, который был куда аккуратнее меня». От воспоминания о нашем кондоминиуме, светлом, чистом и прибранном, у меня защемило сердце. Я направилась в ванную, где было и в самом деле «не так страшно», а возвращаясь, заглянула в единственную – не считая кухни – комнату, которая не выглядела сошедшей со страниц романа Гюисманса. Это был кабинет; довольно новая софа стояла перед огромным, новейшей модели телевизором. Такой же навороченный компьютер красовался на большом современном столе среди множества бумаг и открытых словарей.

Максим сказал мне вчера, что публикует детективные романы под псевдонимом Лоренс Блэк, который я хорошо знала, ибо регулярно видела в рейтингах разных книжных магазинов.

– Почему же под псевдонимом? – спросила я.

– Потому что под своим настоящим именем я издаю сборники стихов, которые никто не читает, – объяснил он. – Ну да, поначалу я думал, что напишу только один детектив, а прославлюсь благодаря моим гениальным стихам, но… Лоренс – это мое второе имя, а Блэк… просто хорошо звучит.

– Женевьева тоже пишет, – счел нужным вставить Никола, но я сменила тему. Мне хотелось смеяться и таять в ласковой непринужденности Максима – мне совсем не хотелось думать о незаконченной биографии «звездочки» из реалити-шоу, ожидавшей меня в моем компьютере, и еще меньше – о собственных, более литературных текстах, которые я пыталась писать, так и не опубликованных ни под моим именем, ни под псевдонимом.

– Хочешь пойти позавтракать? – спросил Максим, когда я вернулась.

Я смотрела на него, на темные волосы, в беспорядке падавшие на лоб, на большие глаза и легкую улыбку, смотрела и лихорадочно искала извинения. Но я так и не нашла в себе силы загасить его лучезарную искренность и пробормотала «да» в свою коричневую чашку. Вот так я и пошла в 8:45 утра погожим, даже слишком, февральским воскресеньем завтракать – во вчерашнем исподнем, под ручку с мужчиной, чья простота и раздражала меня, и очаровывала. Черт возьми, подумала я, спускаясь по ступенькам лестницы, на которой мы столько целовались вчера. И, потому что это было проще, чем счесть себя трусливой или глупой, я немного на него злилась.

Так что я была не в лучшем настроении, когда мы сели за столик в маленьком кафе, убранством как две капли воды походившем на квартиру Максима. Старые швейные машинки, ткацкие станки, клетки для омаров и другие всевозможные диковинки с претензией на очарование валялись повсюду между разномастными столами.

– Это как будто продолжение твоего дома, – заметила я. И Максим снова засмеялся. Вот ведь, подумалось мне, благодарный зритель и слушатель…

Подошел официант, высокий, нескладный, смахивающий на цыгана; он наклонился, чтобы расцеловаться с Максимом, после чего обратил взгляд своих черных глаз на меня.

– Женевьева, Гаспар. Гаспар, Женевьева.

Я протянула Гаспару руку, ожидая, что он, не сходя с места, предскажет мне обалденное будущее или выбранит на незнакомом языке. Но он лишь заявил непререкаемым тоном:

– Для тебя – кофе.

– С молоком? – отважилась я.

– С холодным молоком, – уточнил Гаспар.

– О’кей. – Я скорее умерла бы, чем потребовала горячего молока. – И…

– Я сделаю тебе фирменную яичницу. С черным хлебом и вареньем.

Это тоже не было предложением. Он помедлил, кажется, прикидывая что-то по моему лицу, и заключил:

– Из трех яиц.

Потом он пальцами показал Максиму три, затем четыре, вопросительно приподняв бровь. Максим показал в ответ четыре, и Гаспар молча ушел.

– Обалдеть.

– Красавец, правда? – сказал Максим. – Поэма, а не парень.

– А ты имеешь право выбирать число яиц в яичнице.

– Это право досталось мне дорогой ценой. Мне пришлось с ним надраться. Спиртным, название которого я до сих пор неспособен произнести, но… ох, Женевьева, клянусь тебе, никогда я так не мучился. Зато теперь я могу выбирать, сколько яиц хочу на завтрак.

– Откуда он?

– Из Венгрии.

– Настоящий цыган?

– Не знаю… Он говорит, что да, но я подозреваю, что он просто хорошо играет в карты.

Я посмотрела на Гаспара, суетившегося за стойкой.

– Я тоже иногда думаю, что сделала бы это… уехала бы, сама не знаю куда, и придумала бы себе другую личность. Tabula rasa, знаешь? Оставляешь только хорошее, плохое забываешь, ну и присочиняешь немного, чтобы получилось то, о чем ты всегда мечтал.

– Это называется профиль на фейсбуке.

Впервые за это утро я рассмеялась от души.

– Отличный гэг, – одобрила я.

– Да ладно, спасибо.

– А ты это делаешь? – спросила я. – С Лоренсом Блэком?

– Что?

– Придумываешь себе личину?

Я была твердо убеждена, что если есть человек, который никогда не придумывал себе личину, то это Максим. Но я хотела найти в нем изъяны. Больные места. Маленькие слабости. Я не хотела быть в этом пустом цыганском кабачке единственной недотепой.

Максим пожал плечами:

– Не знаю. Может быть, немножко…

Черт бы драл этого слишком уравновешенного парня, подумала я. Он что, не мог принять мой вопрос в штыки?! Встать на дыбы? Яростно отстаивать свою аутентичность и единственность, которую он, судя по всему, демонстрировал напоказ в своей квартире под видом старинного барахла?

– Я думаю, что больше хотел отмежеваться от другой своей личины, – сказал он. – Личины поэта.

Я закатила глаза.

– Я знаю, – продолжал Максим. – Это невыносимо. Но я взаправду верил в себя, когда мне было двадцать пять. Ты помнишь, как верят в себя в этом возрасте?

Я попыталась вспомнить, когда в последний раз «верила в себя». Когда в последний раз смогла воплотить тот персонаж, которым мечтала быть, не сознавая, что играю роль, не поддаваясь стыдливости, которая приходит с годами, взрослением и цинизмом. Три года в университете я ходила со сборником Сен-Дени Гарно в сумке и провозглашала в задымленных кафе, на полном серьезе и с чувством: «Знаешь, иной раз реальность превосходит вымысел».

– Ты думаешь, мы были смешными в то время, – спросила я Максима, – или мы смешнее сейчас, когда боимся прослыть сумасшедшими за слишком сильные чувства? Иногда мне кажется, что это одно и то же.

Он пожал плечами:

– Для меня ясности в этом вопросе нет. Но могу тебе сказать, что девушка, которая прожила со мной восемь лет, когда я хотел быть поэтом, и только поэтом, находила меня смешным, смешнее некуда… Можешь себе представить, какая это тоска – терпеть парня, который упорно верит, что преуспеет в этом качестве?

Я представила себе карикатуру на поэта, по крайней мере, какой карикатура на поэта виделась мне: растрепанный доходяга с горящими глазами, который носит длинные шарфы и отличается полным и абсолютным отсутствием чувства юмора. Жизнь с таким персонажем действительно не могла не быть в высшей степени тоскливой.

Подошел Гаспар с двумя чашками кофе.

– С холодным молоком, – напомнил он мне, как бы предупреждая, чтобы я не вздумала отлынивать или, хуже того, просить горячего молока.

– Да, да, – закивала я. – С холодным молоком. То, что мне надо.

Максим кивком поблагодарил его за свой кофе – эспрессо без молока и без сахара. Гаспар был, казалось, из тех людей, с кем можно выстроить многогранные и сложные отношения на одних только взглядах и редких кивках. Попойка с ним, надо полагать, была этюдом о свойствах молчания вдвоем.

– А потом однажды, – продолжал Максим, – я поделился с моей девушкой идейкой детектива. Не знаю, откуда она у меня взялась, я никогда не был поклонником этого жанра, но моя девушка сочла, что замысел сногсшибательный. Я, конечно, ей не поверил, потому что был уверен, что для нее на тот момент хорошо было бы что угодно, лишь бы не поэзия. Но все же я начал писать. А через пару дней вдруг понял, что втянулся. Я больше не включал голову. Мне казалось, будто я занимаюсь физическим трудом. Тяжким, но приносящим огромное удовлетворение. Какая-то часть меня чувствовала себя немного виноватой, что предала стихи, но… Во всяком случае… я написал этот роман, и когда пришло время послать его издателю… я спасовал.

– Ты спасовал!

– Спасовал по полной программе. Мне казалось, что если я это сделаю, то предам мой идеал. Идеал поэта. Неловко это говорить, но так оно и было.

– Ничего неловкого… у всех у нас есть идеалы, правда? Представление о том, какими мы хотим быть. С какой стати нам было бы легко с этим расстаться? Я только не очень понимаю, где проходит граница между откровенно глупой упертостью и самоуважением.

– Вот именно, – кивнул Максим.

Он был явно очень доволен, что нашел понимание.

– И могу тебя уверить, что в моем случае была откровенно глупая упертость. Вообще-то проблема даже не в упертости. Скорее в притязании. В том, что мнишь себя эдакой долбаной величиной и просто неспособен понизить планку. Вот ЭТО глупо.

Я кивнула, соглашаясь. Я не знала, была ли то эйфория после похмелья, которое начало проходить, или подействовал замечательный кофе Гаспара (был бы он так же хорош с горячим молоком? – спрашивала я себя, не пытаясь найти ответ), но мне было хорошо. Солнце, просачиваясь сквозь грязноватые стекла витрины, согревало мне спину. И Максим с его лучезарной улыбкой, несмотря на слишком пристальные порой взгляды, тоже что-то во мне согревал.

– В общем, так, – сказал он. – Когда пришло время отсылать рукопись, я подписался Блэком.

– Блэком? – Я рассмеялась.

– Да, но моя девушка была не дура, она сказала мне, что это, пожалуй, перебор. Это она предложила Лоренса. Ну и… издателю понравилось.

Я где-то читала, что он продал сотни тысяч экземпляров своих романов.

– Ты был разочарован, когда дело хорошо пошло? – насмешливо спросила я.

– Бог ты мой, нет! Ты не представляешь, как быстро сдулись принципы, когда пришел первый чек на крупную сумму.

– А поэзия?

– Я продолжаю.

– Продается?

– Совсем нет.

Мы оба рассмеялись в тот самый момент, когда появился Гаспар с двумя огромными тарелками. Он бросил на нас подозрительный взгляд, должно быть, предназначавшийся у него всем смеющимся, и поставил тарелки перед нами, кивком пожелав приятного аппетита. Стряпня его была странная, в яичнице оказалось больше сыра, чем яиц – за нашими вилками тянулись длинные расплавленные нити, и мы ели, низко склонясь над тарелками и смеясь.

– Ему бы надо запатентовать это, как лекарство от похмелья, – сказала я. – Волшебно.

– Нет-нет-нет, – запротестовал Максим. – Никому не говори про Гаспара. Я прихожу сюда каждое утро и хочу, чтобы мой Гаспар принадлежал мне одному.

– Здесь никогда не бывает народу?

– Не больше двух… иногда трех человек. В такие дни он крутится только так!

– Как же он держится на плаву?

– А надо ли нам знать, как удается Гаспару преуспеть в жизни?

– Нет. Нет, ты прав.

Мы понимающе переглянулись над тарелками с расплавленным сыром. И тут Максим задал ТОТ САМЫЙ вопрос, которой я так надеялась не услышать:

– Ну а ты?

Я посмотрела на него и ничего не сказала. Может быть, если промолчать достаточно долго, подумалось мне, он вообще забудет, что я здесь. Но он не сводил с меня глаз и приподнял брови:

– О! Ладно…

– Мой любимый только что меня бросил, понятно?

– Понятно.

В его ясных глазах я прочла, что он этого не знал, и ощутила прилив нежности к Никола, сумевшему промолчать на эту тему.

– Еще я пишу дерьмовые книги. Биографии сериальных «звезд». Вообще-то я ghost writer их автобиографий.

– Так у тебя тоже есть псевдоним.

– У меня двадцать пять псевдонимов, – уточнила я и перечислила «звезд» и «звездочек», за которых писала.

– Кроме певички кантри, я никого не знаю, – сказал Максим.

– Это делает тебе честь. Почти все они – «звезды», скроенные по мерке Империей.

– Империей?

Он, кажется, спрашивал себя, не сошла ли я с ума. Я назвала ему медийный холдинг, который подписывал мои чеки.

– А… Империя… Я знаю одного парня, он за хорошие деньги пишет хиты, не помню, для какого певца, который входит в Империю. Он тоже не имеет права раскрывать свое имя.

– Вопрос стоит так: захотели бы мы раскрыть свои имена, если бы могли? Я не уверена.

Максим как будто задумался.

– Ты и вправду рассказываешь их истории, или это вымысел по заказу Империи?

– Не знаю, – ответила я. – Все истории похожи друг на друга, и, с одной стороны, я думаю, что кто-то где-то штампует их жизни. Но, с другой стороны, это настолько, ну настолько плоско, что у меня в голове не укладывается, чтобы кто-то взял на себя труд сочинять их жизни ради такого результата.

– А ты бы хотела, чтобы они стали тибетским племенем или серийными убийцами? Народ любит обыкновенную жизнь. И по-моему, в Империи сидят не дураки, они знают это.

Он был совершенно прав. Я, собственно, тоже любила обыкновенную жизнь. В далекой юности я мечтала, глотая романы Александра Дюма: мне хотелось жизни «плаща и шпаги», бурной и страстной любви и невероятных приключений. Хотелось стать пиратом, открывать неизвестные пустынные острова и пить темный ром из бутылки в компании самых отчаянных флибустьеров, какие только бороздили тропические моря. Но прошло время, и теперь я стремилась к любви мирной и разделенной, к безмятежности и душевному покою, к безбурным дням тихой жизни. Усмотрел ли Флориан в этом отказ от себя? Потому ли он ушел, что чертова хипстерша еще грезила абордажами и поисками сокровищ?

– Это не изъян – быть обыкновенным, – сказал Максим, как будто прочел мои мысли.

Я криво улыбнулась.

– Ты думаешь, все втайне верят в свою необыкновенность?

– Да, – кивнул он. Потом повертел головой налево и направо, как делают актеры в детских фильмах, когда хотят показать, что готовы открыть секрет; он наклонился ко мне и прошептал: – Но на самом деле необыкновенный только я. – И приложил палец к губам.

Я тихонько засмеялась.

– Ну а ты, – спросил Максим, – что ты пишешь?

– Так я же тебе только что сказала.

– Нет, ты сама, что ты пишешь?

– Что ты хочешь сказать?

– Ну, я думаю, вряд ли ты проснулась однажды на последнем курсе и сказала себе: «Я хочу писать автобиографии «звездочек». Что ты сама пишешь? Для себя?

– Ничего особенного.

Он посмотрел на меня, явно спрашивая себя, надо ли настаивать. Я тоже уставилась на него, мысленно повторяя: «Отстань-отстань-отстань», как вдруг вошла высокая брюнетка и направилась прямо к нашему столику.

– Привет, – сказала она однозначно агрессивным тоном, сняв темные очки ценой как минимум четыреста долларов. Максим инстинктивно отпрянул.

– Привет.

– И давно ты вернулся?

Вчера я узнала, что Максим провел последние два года во Франции, куда уехал, получив стипендию Квебекского Совета по литературе и искусству (как поэт – создание детективов, по его словам, Совет искусством не считал), а потом остался ради прекрасных глаз одной француженки, жить с которой оказалось невозможно. Он вернулся, сказал он мне, чуть больше месяца назад.

– Я… не так давно, – ответил он.

– Ты вернулся двадцатого января.

Максим молчал. Высокая брюнетка – роскошная, надо сказать, высокая брюнетка, – казалось, вот-вот налетит на него, как реактивный снаряд.

– Ты вернулся двадцатого января, – повторила она. – Твоя соседка мне сказала.

– Ты… знакома с моей соседкой?

– А что? От тебя ни слуху ни духу почти год, должна же я была у кого-то о тебе узнать? С ума сойти, ты вернулся четыре недели назад и не позвонил мне.

«Ну да, – захотелось сказать мне. – Удивительное дело».

– Я думал, что внес ясность, когда мы в последний раз виделись, разве нет? – сказал Максим. – Когда я приезжал в прошлом году, я объяснил тебе, что у меня кто-то есть.

– Это она? – спросила высокая брюнетка, ткнув в меня пальцем, но не удостоив взглядом.

– Нет. Нет, это… оставь Женевьеву в покое.

Мне вдруг пришло в голову, что, может быть, придется драться, и от этого меня разобрал неудержимый смех. Но высокая брюнетка ко мне даже не повернулась. Она открыла было рот, чтобы снова наброситься на Максима, но тут он заговорил:

– Марианна, черт возьми! Я тебе ничего не должен, ты мне ничего не должна! Мы с тобой уже все выяснили!

Марианна застыла. Гаспар из-за стойки наблюдал за нами, видимо, готовый навести на Марианну порчу, если потребуется. Максим взял ее за локоть.

– Два года прошло, Марианна. Серьезно.

– НЕ ТРОГАЙ МЕНЯ!

Она с силой вырвала у него руку, в два прыжка пересекла кафе и выскочила за дверь. Я сидела, не смея ничего сказать. Максима трясло от злости.

– Все в порядке? – спросила я.

– Да… я… извини за эту сцену.

Он опустил глаза.

Я повторила: «Все в порядке?», но он, казалось, был целиком погружен в свои мысли и даже – или мне померещилось? – пустил слезу. «Прости, – сказал он, утирая глаза. – Не выношу таких вещей… Эту женщину я очень любил и до сих пор очень люблю, хотя и… ладно…»

Будь я в лучшей форме, эти слова меня бы ошарашили.

– Извини, – повторил Максим. – Я немного чувствителен.

– И тебе самому очень нравится эта твоя чувствительность.

Он рассмеялся:

– Ну да… не слишком это мужественно, я полагаю… Я не должен был?

– Нет, нет… просто это редкость. Или, может быть, я общалась только с брутальными самцами. Не исключено.

– Нет… просто я плакса.

Я недоверчиво подняла брови.

– Я не должен бы говорить это девушке, на которую хочу произвести впечатление, да?

– По логике вещей, я думаю, ты не должен бы говорить девушке, на которую хочешь произвести впечатление, что хочешь произвести на нее впечатление.

Максим расхохотался. Мне было одновременно лестно и неловко. Я не хотела, чтобы он хотел произвести на меня впечатление, и еще меньше – чтобы он мне это говорил. Его искренность требовала ответа или как минимум реакции, а я не хотела реагировать, по лени или из трусости. Но Максим, казалось, ничего от меня не ждал. Пока я ломала голову, что бы сказать в ответ на его признание, он кивнул на дверь, в которую выбежала Марианна:

– Я бы хотел только сказать в свое оправдание, что я не доводил ее до этого, ясно? Она уже была такой, когда мы познакомились. Конечно, поначалу это возбуждало и было очень мило. Но оказалось лишь верхушкой айсберга. А в постели…

– Так это не миф? Что сумасшедшие – всегда фурии в койке?

– Не знаю, миф ли это, но… – Он сощурил глаза. – Ловишь меня, да? То есть, что бы я ни ответил, ты свяжешь это с прошлым вечером, чтобы узнать, думаю ли я, что ты сумасшедшая или недостаточно хороша в койке.

Я усмехнулась: «Да, я тебя ловила». Но я немного ревновала к Марианне, которая и два года спустя сохранила свою ауру сумасшедшей фурии.

– Поскольку… я джентльмен, – сказал Максим, – не стану хвалить себя, но… я провел… чертовски славную ночку.

Я почувствовала, что краснею. Вспоминать ночь мне не хотелось. Дело было не столько в самом акте, сколько в том, что я бросилась в него очертя голову, чтобы забыть свое горе. Поступок сумасшедшей, сказала я себе. Я, должно быть, была дьявольски хороша. Но лучше было сменить тему.

– Так ты, типа… сбежал во Францию?

– Да, мадам. Именно так. Когда мне дали стипендию, я вообще-то не собирался ехать, но… о боже. В общем, я решил, что момент подходящий. Я даже не пытался сдать свою квартиру, просто свалил. Как говорится, в одночасье.

– Только пятки сверкнули?

– Я как бы сказал себе: «К черту чемодан, там все купим».

Я улыбнулась ему.

Я всегда подозревала, что мужчины, с которыми такое случается, втайне бывают довольны. Приятного мало, но когда тебя преследует великолепная и неуравновешенная женщина, это только лестно. Поневоле задашься вопросом, что в данном конкретном мужчине необыкновенного, чтобы объяснить такую нездоровую страсть. Максим был отменным любовником, в этом я смогла убедиться за одну ночь, но чтобы закатывать истерики в воскресенье утром?..

Мне, конечно, было далеко до понимания истерик. Я встретила моего бывшего, случайно, с новой подругой – и молчала как рыба, пока мои друзья бесновались вокруг меня. Я ему даже не позвонила после этого. Моя истерика проявлялась в полном упадке сил и злоупотреблении водочно-ежевично-креветочным коктейлем. Я была безумно, отчаянно влюблена в Флориана, но никогда, никогда мне бы и в голову не пришло найти его в кафе и закатить сцену. А может быть, надо было? Может быть, я слишком пассивна? Всевозможные Марианны казались мне слабыми и жалкими. Но я не была уверена, что сама вела себя мужественнее или даже просто достойнее.

Мы доели яичницу. Я покосилась на улицу. Редкие прохожие спешили по тротуару, большинство держались за поводки рвущихся вперед собак: нужна была весомая причина, чтобы выйти в колючий мороз этого воскресного утра. Например, закатить сцену бывшему любовнику.

– Думаешь, путь свободен? – спросила я. Мне представилась Марианна, притаившаяся за углом соседнего переулка, готовая кинуться на нас с острой сосулькой.

– Я бы сказал, что да, – ответил Максим. – Но, может быть, лучше подождать еще немного. Чтобы уж наверняка.

И мы просидели в тепле кабачка Гаспара еще добрый час. Мы болтали о жизни, о нашем далеком прошлом, о котором всегда легче рассказывать: о наших семьях, о первой любви, об учебе. О наших фамилиях, пришедших прямиком с Британских островов и оставленных нам в наследство отцами-франкофонами и ярыми сторонниками суверенитета. Ни разу Максим не спросил о парне, который меня бросил. Было ли дело в его хороших манерах или особой чуткости – я не знала, но была ему благодарна. Я сознавала, что это желание видеть меня, словно вчера родившейся, которое я читала во взгляде Максима, гроша ломаного не стоит, но все же не хотела обнажать свою сердечную рану. Все равно, сказала я себе, он должен ее чувствовать.

Мы вышли на чистый морозный воздух около 10 часов, поглядывая налево и направо, как два плохих шпиона. Марианны поблизости не наблюдалось, и я сделала несколько шагов в направлении дома Никола и Катрин.

– Мне в другую сторону, – сказал Максим.

– Правда. Извини.

Я повернулась к нему. Солнце било ему в лицо, и он щурился от света.

– Прости, что заставил тебя позавтракать со мной, хоть тебе и не хотелось.

– Мне не не хотелось.

Боже, я говорю совсем как моя сестренка, когда пытаюсь лгать!

Максим не удержался от улыбки:

– Как бы там ни было, я рад, что ты согласилась.

Я вспомнила, как он сказал, что хочет произвести на меня впечатление, и мне захотелось бежать без оглядки, чтобы не разжигать то, что можно было разжечь. Я почти разозлилась на него: зачем он все испортил этим интересом, выходившим за холодные и клинические рамки «любви на одну ночь»? И в то же время я упивалась этой непрошенной тягой, которая после ужаса, который я пережила, была мне как бальзам на сердце. Проклятье, до чего же мы, девушки, сложно устроены, подумала я, а вслух сказала Максиму: «Я тоже».

Я постояла молча, глядя на него. Как нам проститься – поцеловаться? Пожать друг другу руки? Обняться? Я не помнила, чтобы мне приходилось ломать голову над этим смешным вопросом в двадцать лет. Этот парень был во мне, сказала я себе. Поздновато разыгрывать недотрогу и скромницу. Я шагнула к нему и поцеловала в губы. Легкий электрический разряд пробежал внизу живота. Что было тому виной – мое долгое воздержание последних недель или феромоны Максима, я не знала, но решительно впечатление он на меня произвел.

– Чао, – сказала я. Максим, казалось, был ошеломлен и смотрел на меня тем самым взглядом, к которому я уже начала привыкать.

– Не надо, – добавила я на прощание. – Ты опять смотришь на меня как-то странно.

Я улыбнулась ему и ушла. На мгновение мне подумалось, что он пойдет за мной, – я даже успела за эти несколько секунд и порадоваться этому, и разозлиться. Но когда я, пройдя метров десять, повернула за угол, его уже не было.

Дверь в квартиру я открывала очень медленно. Я колебалась между победной и самодовольной улыбкой девушки-которая-всю-ночь-трахалась и жалобным видом девушки-которой-неловко-за-свое-вчерашнее-поведение. Не то чтобы я хотела ошеломить или позабавить моих друзей – я действительно разрывалась между этими двумя вариантами. Так что вошла я с самодовольно-жалобной улыбкой, если такое возможно.

– Жен! – крикнул Ной при виде меня, а оба кота засеменили ко мне, протяжно мяукая, глубоко обиженные – я была в этом уверена – за то, что я оставила их одних на всю ночь. Ной стоял на диване. На нем были штанишки от пижамы с Гарри Поттером и больше ничего. За его спиной телевизор выдавал стробоскопические изображения и какофонические звуки детской передачи. Что за поколение эпилептиков на этом вырастет, подумала я.

– Как дела, мой волчонок?

– Я убил третьего босса на втором уровне третьего мира! – выкрикнул Ной, с гордостью показав мне «Нинтендо ДС», которую я, в силу преклонного возраста, называла просто «твоя игрушка». Так он еще и играл в видеоигру, вдобавок к бьющему по шарам телевизору! Я вдруг почувствовала себя очень старой и странным образом ощутила солидарность с матерью. Мне захотелось предложить ему горячего чаю и абонемент в читательский клуб.

– Ты не находишь, что здесь очень шумно?

– Шумно?

Фантастика. Телевизор уже стал для него привычным фоном. На плазменном экране красная рыбка, чьи толстые черные брови указывали на то, что она либо злодейка, либо кандидатка на конкурсе двойников Пьера Флинна, заливалась сардоническим смехом в своем аквариуме.

– А где твой отец и Кэт? – спросила я, снимая сапоги.

– Кэт еще спит, – ответил Ной. И тут же из-за спинки дивана, повернутого к телевизору, показалась голова Никола. Он спал здесь, с тех пор как в квартире поселилась я, и теперь смотрел на меня, как ему хотелось думать, насмешливо, на самом же деле по его несчастному лицу было видно, что его может вырвать с минуты на минуту.

– Как ты? – спросила я.

Никола ответил мне жестом, подняв обе руки и показав ими огромный размер головы. Я развела руками, как бы говоря: «Как это?», и он продолжил нашу нелепую пантомиму, сначала показав жестом, будто пьет, а потом изобразив рукой нечто, означавшее «после». Значит, он продолжал пить здесь, после того как ушел из бара. Я снова засмеялась и вопросительно кивнула в сторону кухни: мол, что ему принести, но Никола встал.

– Я с тобой, если позволишь, lover girl.

– Почему лава герл? – крикнул Ной.

– Да, почему твой стыд мы показываем жестами, а мой выражаем вербально, а? – спросила я.

– Что такое «твой стыд»? О-о-о! Четвертый босс готов!

В дефиците внимания со стороны мальчиков определенно были свои плюсы. Я повесила пальто и направилась в кухню.

– Так-так-так, – сказал Никола, входя следом. – Ночка удалась?

– Серьезно, дружище, тебе ли смеяться надо мной… Ты-то что делал, ты вернулся сюда и надрался с Кэт?

У него был обескураженный вид:

– А ты будешь смеяться надо мной, если я скажу, что все гораздо хуже?

– Конечно.

– Кэт уже легла, когда я пришел… но была бутылка текилы на столе… Наверно, Эмилио заходил выпить с ней по стаканчику… вот…

– И ты пил текилу в одиночестве.

– И смотрел «Брейк-Пойнт».

– Что?

Теперь он тоже смеялся, расслабленным смехом человека, перебравшего накануне.

– Он шел по «Мувипикс», или уж не помню, по какому каналу, а я был слишком пьян, чтобы встать с дивана, и бутылка была под рукой, и…

– Хватит, не надо подробностей, а то я заплачу.

– Ной проснулся в половине седьмого.

– Ух…

– Ну а ты, чемпионка?

– Что – я?

Я переспрашивала нарочно. Губы сами собой растягивались в победную и самодовольную улыбку.

– Да брось ты! Когда я ушел из бара, вы практически трахались на… вы трахались на столе?

– НЕТ! Тпрру… Нет. Не на столе. И даже не в баре, если хочешь знать. Мы вели себя очень цивилизованно.

Никола посмотрел на меня, словно говоря: «Не пудри мне мозги». Я почувствовала, что улыбаюсь, как девчонка.

– Слушай… я такого не вытворяла с тех пор… с того вечера, когда я встретила Флориана, можешь поверить?

– Я не могу поверить, что ты сказала «Флориан» и не утратила улыбки. На пользу пошло?

Я чуть не выпалила в ответ «да-а-аа», но сдержалась. Своего рода уважение, с примесью искренней благодарности к Максиму, помешало мне продолжать. Я вспомнила утреннюю эрекцию, которую он имел деликатность не навязывать мне, вопросы о Флориане, которых он так изящно избегал, его искренность, которая мне нравилась, хоть и вызывала некоторую неловкость. Я не могла сказать, что просто воспользовалась им. Да и так ли оно было?

– Не знаю, – сказала я Никола. – Я хочу сказать: конечно, на пользу в основном, потому что…

Я не хотела становиться женщиной, подзаряжающей свое эго оргазмами в незнакомых объятиях, но подозревала, что Никола все понял правильно.

– Тяжко это? – спросила я.

Он рассмеялся:

– Брось, что ты несешь? И могу я тебе напомнить, что Макс, наверно, самый легкий человек на свете?

– Это тоже странно. Он иногда так на меня смотрит…

– Это потому, что ты в самом деле в его вкусе. Он сказал мне это вчера, еще до того как ты пришла.

– Он ведь меня даже не знает!

Я, кажется, повысила голос. Так же я среагировала около часа назад, когда Максим сказал, что хочет произвести на меня впечатление. Я ничего этого не хотела. Жизнь, моя жизнь была бы куда проще, не окажись я «в его вкусе»!

– Жен, успокойся… я же не сказал, что он хочет детей тебе делать, я просто сказал, что ты ему понравилась. И потом… – Он опять засмеялся. – Сейчас он, пожалуй, знает тебя гораздо лучше…

– Хватит, хватит…

– Ох, скорей бы проснулась Кэт. Будет ей двойной подарок – мое похмелье и твоя ночка…

И тут мы услышали, как приоткрылась дверь комнаты Катрин и Ной закричал: «Эмилио!» Меньше чем в наносекунду мы с Никола метнулись в гостиную и как раз успели увидеть выходящего из комнаты Эмилио. «Hola, amigos…» Он был еще встрепаннее обычного, а футболка с Че Геварой надета наизнанку. Раскрыв рты, мы смотрели, как он идет через квартиру и, сделав нам на прощание ручкой, закрывает за собой дверь. Я была слишком ошарашена, чтобы сказать хоть что-нибудь, и чувствовала, что Никола рядом со мной лихорадочно ищет шутку, или комментарий, или хотя бы просто звук, не зная, на чем остановиться. В дверях комнаты появилась Катрин с самым жалким выражением, какое я когда-либо видела на женском лице.

– О-БАЛ-ДЕТЬ, – выговорила я наконец, а Никола скорее объявил, чем спросил:

– Что. Ты. Творишь.

И мы оба расхохотались, зачем-то дав друг дружке пять.

– Что ты творишь, – повторил Никола. – Серьезно, что ты творишь? Что творишь-то? Кэт. Что. Ты. Творишь.

Катрин лишь издала тихий звук, такой жалобный, что я не удержалась и, смеясь, обняла ее. Впервые за эти недели я сама кого-то утешала. Ситуация была еще та, но все же это случилось.

– Ох, Кэт… – Я смеялась и не могла остановиться. – Я… можно как бы… узнать подробности?

– Нет…

– Ты была пьяна вдрызг? Вдрабадан?

– Да не то чтобы…

Она сконфузилась так, что это было уже действительно смешно.

– Я провела ночь у Максима Блэкберна, если это может тебя утешить.

– Максим Блэкберн классный, – сказала Катрин. – И я не думаю, что он разводит коммунистическую пропаганду после полового акта.

– Нет, зато он носит коричневые вельветовые штаны, – милосердно отозвалась я, что, кажется, немного утешило Катрин.

– Вельветовые?

– Коричневые.

– Может быть, он носит их иронически или…

– Нет, никакой иронии.

Катрин кивнула:

– Спасибо.

– Извини, – вмешался Никола, – но ты всех перещеголяла. Ты, подруга, даешь… Эмилио?

– Не слушай его, – сказала я. – Он тут пил вашу текилу и смотрел «Брейк-Пойнт».

– Это на самом деле не худший вариант! – крикнул Никола.

Я посмотрела на него, потом повернулась к Катрин, которая так и стояла, уставившись в пол с убитым видом.

– Да, честно говоря, он прав. Это не худший вариант. Черт! Эмилио!

И мы все трое расхохотались.

Остаток утра и добрую часть ланча мы рассказывали друг другу, как провели вчерашний вечер, прибегая по возможности к эфемизмам и мимике, чтобы пощадить уши Ноя. Нам всем было более или менее стыдно, но только для проформы, – нам не надо было говорить этого друг другу, мы и так знали, все трое, что еще долго будем вспоминать о вчерашнем вечере (кроме разве что Никола, который глушил «кровавые Цезари» в тщетной надежде, что наконец пройдет его похмелье).

– А ты будешь… как бы… продолжать с Эмилио? – спросила я Катрин за ланчем.

– НЕТ!

– Почему «нет», тебе не понравилось?

Она покраснела до корней волос, чего не случалось с ней никогда.

– Это была промашка, – сказала Катрин. – Ну а ты, – добавила она, – как у тебя с Максимом?

– Я не стану относиться к этому всерьез, Кэт, меня ведь только что бросили. Это был бы самый крутой рикошет в моей истории.

– Он слишком хорош для рикошета, этот парень, – сказал Никола, добавляя табаско в свой «кровавый Цезарь».

– Не могу не согласиться.

Это была правда. Но я тем более не хотела поощрять интерес, чем менее была уверена, что он существует.

Шли дни, и я начала думать, что Максим попросту проделал со мной тот же номер, что он проделывал со всеми другими. Может быть, он патологический сердцеед, таких много среди мужчин – да и среди женщин тоже. А может быть – это была наименее приятная гипотеза, – я все выдумала. Увидела искру там, где был всего лишь сексуальный интерес, какой наверняка возникает не единожды в день, когда ты молодой мужчина тридцати пяти лет от роду.

Но через несколько дней я перестала задаваться этими пустыми вопросами. Флориан снова занял все место в моих мыслях и в моем сердце, хоть в моей жизни его и не было. Он не звонил, не подавал знаков, но он все время был рядом, как неотступно следующая за мной тень, отчего я жила в перманентном полумраке. Это не было больше то назойливое и до ужаса тягостное присутствие первых недель, но я ощущала его повсюду, постоянно, каждую минуту. Я говорила себе иногда, что со временем привыкну, что стану и останусь странной женщиной, которая несет бремя своей несчастной любви, как старые бродяжки свои котомки.

Мне все-таки удавалось поработать – долгими часами на диване в гостиной с ноутбуком на коленях и котами под боком, пока Никола слушал альбомы и делал записи за своим столом. Время от времени из комнаты выходила Катрин и тестировала на нас или на Ное, если он был не в школе, какие-то реплики. Роль шестнадцатилетней девочки она так и не получила, что хоть и было, несомненно, к лучшему, глубоко ее обидело и заставило еще активнее, если такое возможно, искать роль. Она выходила из дома только рано утром, а возвращаясь после полудня, кралась по коридору, в ужасе от мысли, что может столкнуться с Эмилио, который, однако, оставался квинтэссенцией крутизны и неутомимым пропагандистом, когда его встречали мы с Никола.

История моей «звездочки» из реалити-шоу была почти закончена. Я дошла до последней главы, в которой она поведала миру, как ей удалось «начать новую жизнь», став лицом сети по накладке акриловых ногтей. Такого не сочинишь, думала я, вспоминая наш разговор с Максимом. Максим, кстати, дня через три или четыре после нашей ночи прислал мне сообщение: «Драма у Гаспара сегодня утром: клиентка потребовала горячего молока. Я по тебе скучаю. Дай знать, если захочешь осчастливить старого цыгана. М.». Это послание, само собой, настолько же порадовало меня (я не сошла с ума, интерес был), насколько и разозлило (чего он хочет, зачем настаивает?).

– Не отвечай ему, – посоветовал Никола, когда я спросила мнение моих друзей за бутылкой вина. – Если у тебя нет никакого интереса к этому парню, не морочь ему голову. Просто не отвечай.

– Да уж, – вздохнула Катрин, – бедный парень.

– Будет знать! Он пытается получить свое еще разок, это нормально. Он же не говорит, что хочет построить жизнь с…

– Но…

Я не закончила фразу. Катрин и Никола ждали, а Ной, воспользовавшись случаем, ввернул, что, как говорит его учительница, очень жаль, что сегодня мы общаемся по большей части посредством текстовых сообщений и социальных сетей.

– Спасибо, мой волчонок, но…

– Что – но?

Я, собственно, спрашивала себя, не позвонить ли действительно Максиму – просто ради повторения приятной ночи. В конце концов не исключено, что именно этого он и хотел. И… и я тоже хотела, по-настоящему хотела… ощутить тяжесть его тела. Из лучших соображений? В этом я сильно сомневалась.

– Я точно знаю, о чем ты думаешь, Женевьева Крейган.

Никола смотрел на меня, скрестив на груди руки, с широкой улыбкой на лице.

– Нет, ты не знаешь!

– Женевьева! – прикрикнула Катрин делано возмущенным тоном.

– Я тоже знаю, о чем ты думаешь! – сказал Ной.

– Ну, и о чем я думаю?

– Ты думаешь, что хочешь еще вина!

Я посмотрела на мой пустой стакан.

– Ты недалек от истины, Ной.

Мы с Катрин и Никола расхохотались.

Жизнь шла своим чередом. Она текла рядом со мной, и, хоть мне было еще слишком тяжело, чтобы отдаться течению, я чувствовала его силу и неодолимую тягу этих вод. Все наладится, сказала я себе, и очень удивилась, что вправду в это верю.

Когда Никола наливал мне вина, в дверь трижды тихонько постучали. Катрин вскочила:

– Если это Эмилио, меня нет дома! – но Ной уже открывал дверь.

Это была моя сестра.

– Мой любимый меня бросил! – сообщила она с порога и, даже не сняв розовые сапожки, кинулась мне на шею.

 

Глава 7

Я оторопела секунд на тридцать, которые, видно, показались Одреанне слишком долгими, потому что она, оторвавшись от меня, крикнула:

– Ну, скажи же что-нибудь?

«С удовольствием, – хотелось мне ответить, – но что?» «Ничего, ничего»? «Все будет хорошо»? «Надо было чаще делать красивое и неземное лицо»? А лучше всего: «И ты сюда пришла плакать?» Я была не очень близка с сестренкой почти на двадцать лет младше меня, и ее выбор прийти со своим горем за много километров от дома в объятия почти, в сущности, постороннего человека, меня озадачил.

Еще я успела подумать, что она присвоила мою монополию на несчастную любовь, отчего тут же прониклась отвращением к себе. Меня огорчил не столько собственный эгоцентризм, сколько тот факт, что, оказывается, какая-то темная часть меня дорожила этой несчастной любовью, как будто она представляла собой хоть что-то мало-мальски завидное. Если я буду продолжать в том же духе, подумалось мне, то стану одной из тех женщин, что сотворяют из несчастной любви себе кумира. Жалкая и постыдная участь.

Одреанна смотрела на меня своими огромными синими глазами и, несмотря ни на что, еще и ухитрялась выглядеть обиженной.

– Ну ладно, ладно, – сказала я, снова обнимая ее, чем наверняка заслужила медаль за самый неконструктивный комментарий в истории. Через плечо Одреанны мне было видно, как Никола закатил глаза. Я бросила на него отчаянный взгляд, он в ответ развел руками, словно говоря: «Сама разбирайся со своими проблемами».

– Хочешь выпить, Одреанна? – предложила Катрин.

– Кэт! – одернула я ее, а Никола на диване закатил глаза еще выше.

– Извини, – спохватилась Катрин. – Машинально. Мороженого? Шоколаду? Мороженого с шоколадом?

Она, пожалуй, возбудилась. Мою подругу всегда тянуло на чужую беду, как ночную бабочку на свет. Что-то происходило, она могла помочь, быть полезной! Во мне вдруг шевельнулось предчувствие обувной коробки, набитой плохо отпечатанными буклетами о цигуне и втором рождении…

– Садись же, – пригласила я Одреанну, и та мешком плюхнулась рядом с Никола.

– Ты не поверишь? – сказала она, пытаясь дотянуться до моего стакана, так и стоявшего на столе, который я поспешно прибрала. Как я могла поверить или не поверить?! Неужели Одреанна была до такой степени озабочена своей скромной персоной, что думала, будто все только и думают о ее романе?! Я попыталась вспомнить собственное отрочество и тогдашнее ощущение себя центром Вселенной – с этим, пожалуй, следовало считаться.

– Одре, я… как ты сюда добралась?

За неимением четкого мнения о ее проблеме, я переключилась на практические вопросы.

– На поезде, потом на метро? – ответила моя сестра тоном, ясно дававшим понять, что никогда, никогда за всю историю человечества никто не задавал столь дурацкого вопроса.

– А… папа и Жозиана знают, что ты здесь?

– Мне четырнадцать лет?

Все тот же тон. Какой человек пришел бы просить помощи и поддержки, подчеркивая жирными штрихами дебильность (относительную, казалось мне) своей собеседницы? Одреанна.

– Что произошло, деточка? – спросила Катрин, садясь рядом с ней. Она вдруг стала само сочувствие. Я и Никола с улыбкой переглянулись.

– Ее парень бросил! – пропел Ной, направляясь в свою комнату.

– Эй! – взвилась Одреанна. – Он совсем того?

Я кусала губы, чтобы не расхохотаться.

– Не слушай его, – продолжала Катрин. В комнате разыгрывалась человеческая мини-драма, этого она упустить не могла. – Расскажи нам.

Я почти с облегчением услышала, как Одреанна в том же тоне «нет-ну-ты-типа-тупая?» ответила:

– Ну вот, мой любимый меня бросил, и я не знала, куда податься, вот и приехала сюда?

– А можно спросить, почему ты приехала сюда? – вмешался Никола. – Именно сюда?

– Да! – подхватила Катрин. – Вы ведь даже не очень ладите!

Ее отсутствие фильтров поистине поражало.

Одреанна посмотрела на Катрин, явно готовая облить ее царственным презрением, но тут ее нижняя губа задрожала, и в одну секунду она вдруг стала совсем маленькой девочкой.

– Да ну! – всхлипнула она. Она по-прежнему была обижена, но трогательный фасад, старательно выстроенный при помощи туши «Мейбеллин», черного лака для ногтей и манер, полностью осыпался, и ее обида сразу перестала быть смешной. Я легонько шлепнула Никола, чтобы он подвинулся, села и обняла ее за плечи.

– Ну ладно, ладно, – повторила я во второй раз. Одреанна привалилась ко мне. Теперь она плакала горючими слезами:

– Я не знала, куда податься! Я не хотела говорить маме и…

– И что?

Я вспомнила подружек, которых видела в подвале несколько дней назад. Разве они, с их едва распустившейся женственностью, не были идеальными наперсницами? Эти девочки напомнили мне стайку бабочек, порхающих вокруг любви, как они ее себе представляли, завороженные этой странной штукой, столь же пугающей, сколь и желанной. (Тут я, разумеется, во многом проецировала на себя: это меня и страшила, и манила любовь в пору моего отрочества. Одреанна и ее подруги просто казались мне более понятными, когда я так легко приписывала им преходящие эмоции, которые обуревали меня двадцать лет назад.)

– Я не могу рассказать об этом подругам? – сказала Одреанна, лихорадочно теребя шнурки своего рюкзачка-кенгуру. – Я… я не хочу, чтобы они знали, что я лузер и даже не могу удержать своего парня!

Она окончила фразу рыданием, уткнувшись лицом в мое плечо. Мне было так обидно, так горько за нее, что я сама чуть не заплакала. До чего же мы дошли, в самом-то деле? Мы думаем, что неудача в любви делает нас париями? Я в этом смысле оказалась еще более жалкой, чем моя сестра: уж в тридцать два-то года могла бы и наплевать на взгляды окружающих! Особенно в таких обстоятельствах! У меня никого не осталось, кроме нее да пары друзей, которые скорее умерли бы, чем дали мне почувствовать, что я «лузер».

Я хотела что-то сказать, но тут подошел Ной. Он держал под мышки Ти-Мусса. Кот болтал задними лапами в пустоте, поджав хвост, с обреченным видом добрых животных, когда их тискают дети.

– Держи, – сказал Ной и положил Ти-Мусса Одреанне на колени. – Когда Жен грустно, она всегда берет кота.

Одреанна уставилась на него – казалось, она искала в своем непреложном своде надлежащих ответов наиболее подходящий к случаю. Игнорировать мальчика? Послать его подальше вместе с другими ему подобными БУ? Однако она прижала кота к груди и, вымученно улыбнувшись Ною, пробормотала недоверчивое: «Спасибо?»

– Поди-ка сюда, – шепнула Катрин Ною, обнимая его. – Какой ты у меня добрый! А? Какой ты у меня внимательный!

Никола рядом со мной приосанился от гордости за сына, и мне даже показалось, что он сейчас пустит слезу. Я улыбнулась ему, прижимая к себе Одреанну. Маленькая, худенькая, ребенок, да и только. А между тем она была высокая и уже год как обрела женские формы, приводившие в отчаяние моего отца («Нет у меня больше малышки», – говорил он, печально качая головой всякий раз, когда она проходила мимо него в своих слишком, на мой вкус, облегающих одежках), но от ее тела исходило ощущение хрупкости, как будто она была еще незавершенной. Не хватало нескольких винтиков там и сям, чтобы закрепить конструкцию.

– Я подумала, что ты меня не осудишь, – продолжала Одреанна, уткнувшись лицом в густую шерстку Ти-Мусса. – Знаешь, потому что твой возраст, и все…

– Что – наш возраст? – спросила Катрин, которая в свои неполные тридцать четыре года уже была не в меру чувствительна к этому вопросу.

– Ну, вы как бы слишком старые, чтобы судить… – Услышав слова «слишком старые», мы с Никола стиснули зубы в ожидании неминуемой катастрофы.

– …Но в то же время вы ведь еще молодые? – добавила Одреанна, чем спасла положение и душевное здоровье всех присутствующих. – Моя мама, она как бы… она классная и все такое, но от нее только и дождешься: мол, это пройдет типа в две секунды, потому что…

Она заговорила тонким глуповатым голоском, подражая матери:

– …первая любовь не бывает долгой.

Никола, Катрин и я хором запротестовали. Нет ничего серьезнее первой любви, говорили мы Одреанне, погрузившись втроем в бурные воспоминания наших юных сердец. Особенно Катрин – она, казалось, помнила каждую подробность, каждого мальчика – и тех, кто заставил ее страдать, и тех, кто пробудил в ней первые чувства. Мне пришлось остановить ее, когда она сказала доверительным и почти комичным тоном:

– Я долго хранила старую футболку первого парня, который меня… знаешь… – она понизила голос до шепота, чтобы не услышал Ной, но и – я была уверена – чтобы усилить эффект женской солидарности: – …потрогал пальцем там…

– Стоп! – вскрикнули мы с Никола в унисон. – Майор TMI!

– Да? – искренне удивилась Катрин.

«Майор TMI» («Too Much Information») – это был сигнал тревоги, который мы придумали с целью предупреждать Катрин, когда она заходила чересчур далеко в своих излияниях, что случалось, увы, слишком часто. В барах, в ресторанах, на вечеринках мы, бывало, кричали нашей подруге: «МАЙОР TMI!», а она всегда удивлялась, что ее в очередной раз поймали на бесстыдстве. Она была, так сказать, сердечной эксгибиционисткой и никогда не замечала, в какой момент распахивался ее бежевый плащ, обнажая чувства, мнения и воспоминания, которым лучше было бы оставаться в непроницаемой сфере интимного. Никола часто говорил ей, что она страдает эмоциональным Туреттом.

– Да ладно… – сказала она, явно растерявшись от нашего наскока, – она ведь знает, что такое, когда трогают паль…

– Катрин! – Я жестом застегнула рот на «молнию». Одреанна рядом со мной не выглядела шокированной, но слегка поморщилась от «майора TMI».

– Это не в кайф, – сказала она, что, кажется, в высшей степени оскорбило Катрин.

– В твоем возрасте, – объяснил Никола, – у Катрин была тетрадка, в которую она записывала имена всех мальчиков, на которых западала… а потом наклеивала разноцветные бумажки, чтобы помнить, целовалась она с ними по-настоящему или нет… – Он жестом изобразил дальнейшие возможности.

– А что, это прекрасное воспоминание! – крикнула Катрин. – Я ее сохранила и не жалею.

Никола улыбнулся ей, потом, заметив, что Одреанна смотрит на Катрин с видом строгого и безжалостного судьи, как умеет большинство девочек от одиннадцати до пятнадцати лет, произнес длинную прочувствованную тираду об отрочестве. Просто необходимо, говорил он, чтобы Одреанна на всю жизнь запомнила, на какие бурные эмоции была способна сегодня.

– Боже мой! – сказала Катрин. – У тебя у самого-то не бурные эмоции?

– Это ты говоришь мне? Ты находишь меня слишком эмоциональным, Одре?

Одреанна пожала плечами. Она его, в сущности, не слушала и явно хотела вернуться к своей проблеме – единственному, что ее интересовало.

– Вообще-то, – сказала она, – я пришла сюда, потому что Жен… ну… тебя ведь тоже бросили?

Никола не удержался от смеха. Стало быть, девочка кинулась к единственному человеку, который был в ее глазах таким же «лузером», как и она. Ко мне. Я чуть было не взвизгнула: «А как же твоя подружка Беатриса, она типа не лучше?», но сдержалась и просто спросила:

– А тебе не захотелось поделиться с Беатрисой?

– Беатриса – дура. У нее и любви-то настоящей не было с Сэмом.

Мой донельзя смешной инстинкт, всегда заставлявший меня противоречить младшей сестре, побуждал грудью встать на защиту бедной Беатрисы, но Никола, знавший меня как облупленную, отвесил мне хлопок по плечу и покачал головой:

– Ты-то, кажется, по-настоящему ранена.

– Да ладно, ничего, – буркнула я, взяв у нее кота и в свою очередь зарываясь лицом в душистую шерстку. Издалека мы, наверно, походили на двух девчонок – что было, сказала я себе, недалеко от истины. И все же между нами лежала пропасть: уткнувшись носом в шейку кота, я смотрела на сестренку и ломала голову, что же мне для нее сделать. Смешать ей водочно-грейпфрутовый коктейль и врубить «With or Without You» на полную громкость? Я в подростковом возрасте не знала большой несчастной любви по той простой причине, что слишком боялась мальчиков и не приближалась к ним настолько, чтобы обжечься. Предложенное Катрин мороженое с шоколадом начало казаться мне хорошим планом, но тут дверь, которую Одреанна не заперла, войдя, отворилась.

– Hola-a-aaa, – раздался тягучий голос Эмилио. Катрин вскочила как ужаленная с криком: «Меня нет дома!», отчего Ти-Мусс порскнул с моих колен, а Никола расхохотался. Лицо его сестры под черной гривой было красным, как помидор.

– Катрин! – сказал Эмилио. – Я ведь слышу, как ты утром уходишь, а вечером возвращаешься тихонько, как мышка, и мне обидно, слышишь? Я ведь твой amigo… y un poco más, если хочешь.

Он лукаво улыбнулся.

– Ничего я не хочу!

– Ладно, ладно, – согласился Эмилио, чье хорошее настроение было непрошибаемо. – Но поговорить-то со мной ты можешь, no? Нехорошо так, Катрин.

– Эмилио! – Ной пулей вылетел из своей комнаты. Его любовь к Эмилио не знала границ. – Почему Кэт нехорошая?

Он бросил на нее обиженный взгляд.

– Потому что, Ноэсито, мы с Катариной кое-что разделили, и это…

– Прекрасно! – перебил его Никола. Это было благоразумно. Если с кого и сталось бы объяснить ребенку все про «любовь на одну ночь» и ее прелести, так это с Эмилио.

– Никола, я и говорю о прекрасном! – сказал Эмилио так простодушно, что я прыснула. Катрин схватилась за голову.

– О’кей, типа – что происходит? – спросила Одреанна, которую одновременно рассердила помеха ее излияниям и слегка встревожило появление этого странного существа (кроме неизменной футболки на Эмилио были шорты, несмотря на снегопад, теплые тапки и перуанская шапочка), какие вряд ли встречаются на тихих улицах в Лаваль-сюр-ле-Лак, разве что хорошенько прячутся за газонокосилками или машинками для стрижки кустов.

– Пойдем выпьем кофе, – сказала я сестре. У меня было предчувствие, что ситуация в квартире разрешится не скоро. Одреанна энергично кивнула.

– Я с вами! – пискнула Катрин.

– Нет, подруга, ты останешься здесь.

– Почему? – спросила она тоном обиженного ребенка.

– Потому что тебе надо выяснить отношения? – предложила объяснение я, кивнув на Эмилио и сама поразившись своей нечуткости.

– Да, тебе хорошо говорить, ты-то не выясняешь отношения с Максом Блэкберном!

– Кто это – Макс Блэкберн? – спросила Одреанна.

– Никто, так, ничего серьезного – фигня!

Эти слова вырвались у меня сами собой. Никола округлил глаза.

– Отличное выражение, – сказал он. – Одре, я думаю, тебе надо бывать здесь почаще… ты пробуждаешь в девочках внутренних подростков, и это… это очень интересно.

– Заткнись! – фыркнула Катрин, чей внутренний подросток никогда и не засыпал. – Думаешь, лучше смотреть «Брейк-Пойнт» и лакать текилу?

– Надевай пальто, – сказала я Одреанне. – Мы уходим. Боюсь, что здесь поговорить не удастся.

– Ну, покатили. А куда?

– У меня есть идея.

«Джукбокс», расположенный в двух шагах от дома Катрин и Никола, был крошечным ресторанчиком, адресность которого оставалась для нас загадкой. Убранством он смахивал на забегаловку 50-х годов прошлого века; здесь подавали молочные коктейли, банана-сплит, персики мельба и другие старомодные десерты под звуки старых шлягеров Элвиса клиентуре, которая, скорее всего, еще не родилась на момент смерти короля рок-н-ролла. Можно было заказать также хот-доги и гамбургеры и запить все это крем-содой или чинзано – в зависимости от того, на какую степень иронии вы способны.

Я потягивала чинзано, удобно устроившись на банкетке из светло-розового пластика, а напротив меня Одреанна поглощала пломбир с клубникой и шоколадом величиной с ее голову.

– Это правда крутое место? – в шестой раз повторила она, проглотив ложку мороженого. – Ты здесь часто бываешь?

– Нет… это не вполне мое место.

Моя непринужденность была совершенно деланой и решительно невыносимой. Будь у меня чуть меньше «фильтров», я бы, пожалуй, добавила что-нибудь в духе того, что я реально слишком продвинутая, чтобы ходить сюда.

– Почему? – спросила Одреанна с ноткой агрессивности – она явно решила, что люди, достойные ее уважения, не могут не находить «Джукбокс» крутым.

– Я не очень люблю десерты, – сказала я, и это было правдой.

Чрезмерно накрашенная девушка за соседним столиком слабо улыбнулась мне.

– Я тоже, – сказала она, обращаясь в основном к Одреанне. – Но иногда это помогает, правда?

Она ела на пару с другой девушкой банана-сплит весом как минимум десять кило. Я ответила на ее улыбку и увидела в ее подведенных глазах, что она узнает меня, – вернее, узнает нас. Ее любовная лодка, как и наша, потерпела крушение.

Адресность ресторана, до сих пор остававшаяся загадкой, вдруг стала мне понятна. Я даже немного удивилась, что мне это раньше не приходило в голову. Это же очевидно: «Джукбокс» с его оргиастическими десертами и сладкими напитками в меню был создан для утоления насущных нужд страдалиц от несчастной любви. Кого-то здесь осенила гениальная идея! Да будь я мужчиной, холостым и бессовестным, я бы дни напролет проводила на розовых банкетках ресторана, с добродушным и якобы безобидным выражением лица, и сколько же возможностей имела бы в этом цветнике уязвимых и заплаканных женщин!.. Я подозрительно покосилась на единственного одинокого мужчину в зале, который в ответ на мой взгляд нахмурил брови и вернулся к чтению, наверняка приняв меня за сумасшедшую. Неужели у меня до такой степени развилась паранойя? Не исключено.

– Рехнуться можно, да? – сказала я Одреанне.

– НЕТ!

Вид у нее был испуганный. Рехнуться, вспомнила я, это худшая из бед, которая может обрушиться на девочку-подростка.

– Нет, ты права, – согласилась я. – Но это нелегко.

Она смотрела на меня, очевидно, задаваясь вопросом, достойна ли я теперь ее доверия.

– Может, расскажешь, что случилось? – спросила я.

Одреанна пожала плечами. Я думала, она промолчит, так и будет дуться, доедая мороженое, но она вдруг заговорила. История была донельзя простая, но в передаче моей сестры обретала эпические масштабы. Я перебила ее только один раз, когда узнала, что избранника ее сердца зовут Уильям – так же, как нашего отца. «Я знаю, – сказала она. – Так же, ага… Но папу все зовут Биллом, а Уильям никогда не назовет себя «Билл», потому что это тупо?» Как я ни уверяла ее (опять эта нездоровая потребность спорить с ней), что Билл – это уменьшительное от Уильяма, она ничего не хотела слышать. Ее Уильям крутой. Он красивый. Он клевый. Он учится в четвертом классе.

Я вспомнила, какими взрослыми и привлекательными казались нам, в пору моей учебы в средней школе, мальчики на год-два старше нас. Полубоги. Встречаться с парнем из старшего класса, даже если он полный тупица, – это был символический статус редкостного могущества.

Ее Уильям, насколько я поняла, пока гора мороженого перед Одреанной постепенно уменьшалась, остановил свой завидный выбор на ней незадолго до Рождества. Надо сказать, не без причины: Одреанна была очень хороша, но, главное, от нее исходило такое желание нравиться, что мужчины определенного типа должны были слетаться на нее, как мухи. Уильям, надо полагать, сказал себе, что сможет делать, что ему вздумается, с миленькой девочкой, которая явно «не прочь». Я заказала еще чинзано, вынашивая план в ближайшие дни набить Уильяму морду, пусть даже он, в свои пятнадцать лет, на голову выше меня.

Они целовались по-настоящему в школьном дворе. (Ах, эти целующиеся в школьном дворе! Как я им завидовала в юности! Я смотрела, как они жадно впиваются друг другу в губы на цементных ступеньках, ведущих к главному входу, и мне казалось, что они такие, ну такие крутые! Такие взрослые!)

«Французские поцелуи» продолжались несколько недель и плавно перетекли, после бесконечно долгого перерыва на праздники, когда Одреанна, бедняжка, была вынуждена поехать с родителями на горный курорт («полная фигня!»), в тисканье груди, а может быть, и во что-то большее. Одреанна не хотела вдаваться в подробности, и я ее очень хорошо понимала, но она так ерзала на стуле, рассказывая о своих визитах в подвал родительского дома прекрасного Уильяма, что можно было догадаться: они там не только смотрели видео на Ютубе.

Но Уильям хотел все большего, а Одреанна не была уверена, что «готова». Она часами обсуждала этот вопрос с подругами посредством текстовых сообщений, электронных писем, а порой, чувствуя тягу к ретро, – и телефонных разговоров. Но вот в чем фишка: Сара-Мод Ганьон-Дютиль, брюнеточка с непристойным декольте, которую я видела несколько дней назад, сказала лучшему другу Уильяма, что Одреанна идти дальше не собирается! Мне не требовалось быть доктором наук по подростковой психологии, чтобы догадаться, что после этого Сара-Мод стала встречаться с Уильямом и предавалась с ним таким актам, от одного упоминания о которых я в ее годы сгорела бы со стыда.

– Какая же чертова сука, – сказала я, когда Одреанна закончила свой рассказ. Моя сестра сначала сделала большие глаза и посмотрела на меня слегка шокированно, потом улыбнулась мне.

– Да, правда?

– Ну да… злючка проклятая! И что, все твои подруги такие? – спросила я Одреанну.

– Нет… нет… но тут такое дело, в нашей компашке одни приняли сторону Сары-Мод, другие – мою, но даже с теми подругами, которые остались моими подругами, я не могу говорить об этом, понимаешь?

– Почему?

– Да ну, потому что я должна делать вид, что мне плевать? Я не должна выглядеть лузером и показывать, что мне больно? Я не понимаю, как ты можешь? – Она, похоже, очень удивилась, что я не поняла этого сразу. Все-таки мне, наверно, не помешала бы докторская диссертация по подростковой психологии.

– Знаешь, если будет видно, что мне как бы плохо, вдруг кто-то из девочек скажет это Саре-Мод?

– Черт бы подрал дерьмовую Сару-Мод! Но Одре… не может быть, чтобы не было ни одной подруги, с которой ты могла бы поговорить.

Она опустила глаза.

– Я кое-что сказала Беатрисе, но… у нее новый парень, ну, вот…

– У нее новый парень? У Беатрисы, которую я видела неделю назад?

Я совершенно растерялась: какую бурную жизнь, оказывается, ведут эти девушки, почти еще дети. Жаль, что с нами не было Катрин, опоры и барометра: мы ведь еще не так стары, но неужели все до такой степени изменилось? Или это я была в их возрасте таким страусом, что не замечала беспощадных закулисных игр, что ведутся в любовной жизни тех, у кого она есть?

Одреанна смотрела на меня, посасывая засахаренную вишенку. Она выглядела печальной и обиженной, но совсем не потерянной: случившееся не лишило ее ориентиров. Это было относительно нормально в ее мире: определенное поведение влекло за собой события, которых с точки зрения здравого смысла можно было ожидать. Я прониклась к ней чем-то вроде восхищения: надо было быть очень толстокожей, чтобы жить в этом мире! И мне это показалось невыносимо грустным.

Я вспоминала свое отрочество, которое отнюдь не было безоблачным, но по сравнению с сестренкиным представлялось мне чудесной, волшебной порой. Я долго оставалась наивной (слишком долго, на взгляд моего отца, который убивал меня, иногда при своих друзьях, вопросами типа: «Как это у тебя еще нет парня?») и вдоволь намечталась о любви, прежде чем познала ее. Были, конечно, более раскрепощенные подруги – вообще-то, если не считать безнадежных единиц, которые, появившись двадцать лет спустя на фейсбуке, все еще гордо афишировали свою социальную неприспособленность, почти все были гораздо отвязнее меня. Я их осуждала (возраст обязывает), но и завидовала их непринужденности и смелости: они бросались очертя голову в мутные воды любви, а я стояла на берегу, зажатая, и словно борясь с головокружением…

Но мне не довелось испытать этого ужасного общественного давления, которое тяготело над жизнью моей сестренки, и я начала спрашивать себя: что же меня уберегло – собственная блаженная наивность или исключительно благоприятное стечение обстоятельств. Мир и человеческая природа не могли настолько измениться за двадцать лет.

– А какой ты была, когда тебе было столько лет, сколько мне? – спросила Одреанна.

– Я сейчас как раз об этом думала.

– Папа говорит, что ты была жутко умная.

– «Жутко умная»?

Забавно. Мой отец полагал, что чтение «Журналь де Монреаль» – признак большого ума.

– В каком смысле?

– Ну, типа ты все время читала и в школе как бы хорошо училась?

Судя по ее тону, чтение и хорошая успеваемость в школе в наши дни не котировались.

– Да, это правда… но ты ведь тоже много читаешь, разве нет? – Я помнила, что видела ее летом, два года назад, уткнувшейся в книгу на несколько часов кряду. – Ты не выпускала из рук «Дневник Аурелии Лафлам».

– Да, но это же для маленьких детей?

Как она могла считать Аурелию Лафлам «для маленьких детей» в ее-то возрасте?

– Не знаю, Одре… мне кажется, многие подростки это читают, они же не маленькие дети, правда?

Она пожала плечами. Аурелия Лафлам и чтение вообще явно ее больше совсем не интересовали. Мне было грустно за нее. У Аурелии, похоже, жить получалось куда лучше.

– Есть еще девочки, которые читают книги, – сказала Одреанна. – В моем классе есть одна, она читает все время. Типа даже на уроках математики.

– И что, она продвинутая?

Сестра снова пожала плечами. У нее вообще был внушительный репертуар этого движения, которым она то и дело сопровождала свою речь. Оно могло означать: «Мне плевать с высокой колокольни» или «Не знаю», или «Об этом лучше не говорить».

– Да, в общем-то, продвинутая, – все же снизошла она до ответа. – Но она не из нашей компании.

– Я, скорее всего, тоже не была бы в вашей компании.

– Нет, это точно! – вырвалось у нее так непосредственно, что она, кажется, смутилась. Я рассмеялась.

– Все правильно, – успокоила я ее. – Я не уверена, что хотела бы быть в вашей компании.

– Почему?

– Мне кажется, что вы жестко играете.

– Мы – что?

– Мне кажется, с вами нелегко.

Снова пожатие плечами.

– Я пойду в туалет, – сказала я. – Закажи два хот-дога, если подойдет официантка.

Когда я вернулась, Одреанна, склонившись над своим айподом, яростно стучала по клавишам. При виде меня она подняла голову, чтобы сказать мне, что сделала заказ, но аппаратик из рук не выпустила.

– Сообщения? – догадалась я.

– Да. А ты, когда Флориан тебя бросил, что ты делала?

Пила водку литрами? Сморкалась в шерстку моих котов так часто, что она поредела? Доставала друзей звонками в любое время дня и ночи?

– Я… я выплакала все слезы. И до сих пор еще плачу.

– Правда?

– Да. Я думала, у нас с ним будут дети. Я с ним жила. Я была уверена, что мы состаримся вместе. – От одних этих слов мне будто тисками сдавило сердце. Я глубоко вдохнула и знаком попросила официантку забыть о хот-догах. – Я и сейчас его люблю.

– Почему?

– Почему?..

Какой странный вопрос, подумалось мне.

– Да потому… потому, что он остается одним из самых удивительных людей, которых я встречала. Для меня. Я находила его… нахожу…

Заговорить о нем в настоящем времени удалось ценой невероятного усилия. Видимо, какая-то часть меня предпочитала думать, что он умер.

– Я нахожу его блестящим. Пробивным. Еще мне нравилось… – Я снова спохватилась: – Мне нравится, что он знает, чего хочет от жизни, и добивается этого.

– А ты знаешь, чего хочешь?

Я сощурила глаза. Для юной девушки, которая, слушая, набирала сообщения и с виду казалась очень и очень склонной к легкомыслию, она задавала весьма уместные вопросы.

– Не всегда, – сказала я. – Правда, не всегда. – Я сдержалась, чтобы не пустить слезу. Меньше всего мне хотелось разреветься в этом храме заплаканных женщин. – И потом, жизнь с ним была просто… прекраснее. Типа, когда он был со мной, будто солнышко светило?

Я поморщилась. От горя, что ли, я несу такую пошлятину? Слышал бы меня Никола, подумала я, он бы умер со смеху. Но Одреанну прямо-таки преобразила моя грошовая проза.

– Вау, – сказала она уважительно.

– Во всяком случае… а почему ты меня об этом спрашиваешь? Вот ты – почему ты любишь Уильяма?

Я мысленно отсчитала секунды (две) до следующего пожатия плечами.

– Я… все девочки в школе хотят с ним встречаться?

– Да, но ты? Что ты в нем любишь?

Она отчаянно захлопала ресницами и проговорила потухшим голосом:

– Не знаю… но… но когда я была с ним, у меня все время как будто бабочки были в животе.

Я улыбнулась и взяла ее за руку.

– Я не знаю, как тебе объяснить, и потом, я знаю, ты думаешь, это просто девчоночьи дела, и…

– Нет! Ты все объяснила. Бабочки в животе – это оно и есть. В сущности, это все, что нужно.

Она тихонько заплакала, и лицо ее снова стало лицом маленькой девочки.

– Иди сюда, сядь рядом со мной, – сказала я ей.

– Нет, нет, так хорошо. – Она попыталась вытереть слезы, украдкой тревожно поглядывая по сторонам. – Я выгляжу полной дурой…

– Ничего подобного. Вовсе нет.

Dixi женщина, которая сама лишь ценой сверхчеловеческого усилия ухитрилась не заплакать.

– Конечно, я его люблю! – вдруг воскликнула она и, отбросив всякое достоинство, все-таки пересела и прижалась ко мне. Она была такая трогательная, что мне захотелось посадить ее на колени и покачать, как маленькую.

– Ну ладно, ладно… детка моя…

– Я люблю его, да! Я хочу быть с ним все время!

– Я знаю.

– А Сара-Мод – гадина!

– Сучка! – подхватила я, тут же задумавшись, стоит ли употреблять это слово при юной девушке. Я хотела было добавить, что она, Одреанна, отказавшись уступить желаниям прекрасного Уильяма, могла собой гордиться: она – не сучка, у нее есть стержень, есть воля, она себя уважает. Но мне подумалось, что нет более жалкого утешения, чем сказать «браво твоей чистоте» девочке, страдающей от несчастной любви. Ей должна быть ненавистна эта чистота, ставшая препятствием ее любви, которой она дорожила. И я предпочла перевести разговор на «бывшего».

– Знаешь, – сказала я, – тебе вряд ли хочется это слышать, но твой Уильям… если он бросил тебя только потому, что ты не захотела с ним переспать, это не говорит о том, что он хороший человек, правда?

– Ну да, а твой парень ушел от тебя к другой, это, по-твоему, хорошо?

Я чуть было не уточнила, что причина ухода Флориана – уж точно не секс, но промолчала. Я всегда несокрушимо верила в нашу сексуальную жизнь, казавшуюся мне в высшей степени удовлетворительной, но как знать, в конце концов, не обольщалась ли я? Страшно подумать, сколь во многом я обольщалась.

– Я просто хочу сказать… – начала я.

– Знаю я, что ты хочешь сказать. Я, видишь ли, не дура.

Я посмотрела на нее:

– Я знаю, Одреанна.

– Просто… трудно быть подростком.

Я кивнула, удивившись здравомыслию, которого прежде за ней не замечала.

– И это я тоже знаю. Я только не знала, что ты знаешь.

– Ну да, знаю, а как же! Мне так не терпится поскорее поступить в коллеж…

Я не удержалась от улыбки. Для нее взрослость начиналась с коллежа, означавшего конец подростковых терзаний. Бесполезно ее разубеждать, решила я.

– Ты не скажешь об этом папе, правда?

– Боже мой! Конечно, нет. Не беспокойся. Но если он позвонит, а он ведь тебя ищет, придется сказать ему, что ты у меня.

– Да, да, но… без подробностей.

– Обещаю.

Она снова принялась играть со своим айподом.

– Девочки говорят, мне повезло, что у меня такая продвинутая старшая сестра, – сказала она, кивнув на сообщение, которое читала.

– Правда?

Я была безмерно, до смешного польщена. Мне даже захотелось позвонить домой и похвастаться этим перед Катрин и Никола.

– Ну вот… что мне делать, как ты думаешь?

– Держи марку. Что бы ни случилось, держи марку.

Она посмотрела на меня – совет ее не впечатлил. Мой градус продвинутости понижался на глазах.

– Я знаю, ты мне не веришь, Одреанна, но… ты не только, в конце концов, сама будешь рада, что выдержала марку и заставила с тобой считаться, но и не удивлюсь, если он еще вернется. Не могу утверждать на сто процентов, но обычно парням быстро надоедают такие Сары-Мод Дюмон-Дютиль…

– Ганьон-Дютиль.

– Не важно, дурацкие они, эти двойные фамилии.

Одреанна, носившая немыслимую фамилию Шаретт-Крейган, посмотрела на меня обиженно.

– Ладно, извини. Но все равно… вот увидишь. Я не говорю, что он позвонит тебе прямо завтра, но кончится тем, что он бросит Сару-Мелани-Жюли-Риту-Дюмушель-Симар-Богран. Вот увидишь.

Я говорила запальчиво и думала, конечно же, о Флориане и его чертовой хипстерше. Но Одреанна, похоже, готова была мне поверить.

– И что, я буду держать марку и сохнуть?

Я от души рассмеялась:

– Еще – игнорируй его. Это самый старый способ на свете, но я уверена, что он все еще прекрасно работает.

– А ты игнорируешь Флориана?

– Вообще-то да. Но… – Не говорить же ей, что в моем случае речь идет не о том, как завоевать парня вновь, а скорее о трусости и столь характерной для меня пассивности.

– Что – но?

– Ничего.

– Ты думаешь, он вернется?

Я только об этом и думаю, захотелось мне сказать. Я думаю об этом, просыпаясь, принимая душ, разговаривая с друзьями, сочиняя историю «звездочки» телевидения, переквалифицировавшейся на продавца акриловых ногтей, думаю, когда ем, думаю, когда пью. Один только раз за прошедший месяц я не думала о возвращении Флориана – это было в постели Максима.

– Я… скажем так, я бы соврала, если бы сказала, что не надеюсь, что он вернется.

Это был эвфемизм века. Каждый вечер, засыпая, я сочиняла истории, достойные серии «Арлекин». Я выстраивала до смешного невероятные сценарии, в которых Флориан возвращался ко мне рапидом, а вокруг нас мои друзья, моя родня и даже мои коты плакали от счастья перед всепобеждающей силой моей любви.

– Идем, – сказала я. – Тебе, по-моему, пора домой.

– Ой, нет! – запротестовала Одреанна.

– Одре, папа и Жозиана, наверно, с ума сходят…

– А нельзя мне у вас переночевать? Пожалуйста? Пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста? Я позвоню папе оттуда, честное слово…

– Во-первых, я не у себя дома, а во-вторых, боюсь, сосед еще там…

– Не страшно… это как бы смешно.

– Да уж, что смешно, то смешно…

– Он спал с Катрин?

Говорить о сексе с младшей сестренкой мне почему-то было неловко. Я подозревала, что она осведомлена как минимум не меньше меня, но что-то мешало мне углубляться в эту тему.

– Да, – все же ответила я, расплатившись по счету и вставая.

– А ты?

– Что – я?

– Да ну! Катрин говорила о каком-то парне… Макс Блэкбин, или как его там…

Она снова стала веселой и озорной. Наверно, подумала я, глядя, как она надевает пальто на четвертой скорости, сказалось повышение уровня сахара в крови.

– Макс Блэкберн. Я… да.

– Это друг Флориана?

– Нет! Нет… и никогда этого не делай. Спать с лучшим другом бывшего – никуда не годится.

Я сама совершила такую подлость много лет назад и до сих пор не могла себе простить. Тот бывший, симпатичный и очень забавный парень, с которым я училась в университете, ужасно переживал, куда больше, чем я могла надеяться, и главное – куда больше, чем переживала я, когда он меня бросил. Да, я долго не могла себе простить свою некрасивую месть и до сих пор, вспоминая об этом, чувствовала легкую брезгливость.

– А сколько тебе было лет, когда ты переспала с парнем в первый раз? – спросила Одреанна, когда мы вышли на крепкий не по сезону мороз.

– Девятнадцать.

– ЧТО?

Скажи я «тридцать один», она бы отреагировала так же.

– Я знаю, знаю… я хотела дождаться настоящей любви.

– И что?

– Настоящая любовь пришла. Поздно.

Это была низкая ложь: настоящая любовь действительно пришла, но много, много позже. А в девятнадцать лет я просто выбрала парня, которого не любила, но который казался мне подходящим для этого дела. Не время, решила я, рассказывать эту историю сестренке с хрупким, как стекло, эго.

– А сколько у тебя было, кроме Флориана?

– Не ХВАТИТ ли вопросов?

Я покосилась на нее. Ей было искренне любопытно. Какова же моя ответственность, спросила я себя, в качестве старшей сестры, которую подруги считают «продвинутой»?

– Не так много, – соврала я. «Я начала поздновато, но потом свое наверстала» – такой ответ не показался мне подходящим.

– А правда, что это круче, когда любишь?

– Никакой связи. – Я подумала о Максиме, с которым провела жаркую и физически как нельзя более удовлетворительную ночь, потом вспомнила объятия Флориана и его тело, медленно двигавшееся на моем. – Правда, никакой связи, – повторила я.

Несколько минут мы шли молча.

– А что ты делаешь, когда тебе очень больно?

Пью водку и трахаюсь с незнакомцами?

– Я хожу к психотерапевту, – ответила я.

– Правда?

– Ну да… – Я повернулась к ней. – Не говори об этом папе, ладно? Ты же знаешь, что он думает о психотерапевтах и обо всех…

– Я знаю! Он и так спекся, оттого что мама ходит к психотерапевту каждую неделю.

– Твоя мама ходит к психотерапевту?

– Да. У нее тревожность. Она еще и лекарства принимает.

Я всегда удивлялась, узнав, что люди, практически ничего не делающие, страдают тревожностью. Что, собственно, могло мешать жить Жозиане? Слишком много денег? Слишком много комфорта? Слишком много свободного времени? Скорее всего.

«Черт, до чего же сложная штука жизнь», – подумала я и не сразу поняла, что произнесла это вслух.

– Бог мой, ты совершенно права! – воскликнула Одреанна, когда я открывала дверь подъезда. – Ты совершенно, совершенно права.

Ее, казалось, странным образом утешила эта констатация: сложна не она, сложна жизнь.

Я услышала знакомый голос, еще не успев войти в квартиру. Я открыла дверь: он был там, сидел в кресле в гостиной напротив Никола с большим стаканом скотча в руке.

– Папа?

– Мать твою за ногу… девочки мои… скажите мне кто-нибудь, что я натворил, за что обеим моим дочкам разом не повезло в любви?

Никола на диване расхохотался, а мы с Одреанной в дверях хором прошипели сквозь зубы: «Па-па-а-ааа!..» одним и тем же униженным и уязвленным тоном. Ну чисто две девчонки, снова подумала я. И пожалуй, была недалека от истины.

 

Глава 8

– Что ты здесь делаешь? – наконец спросила я отца, который пытался, но не очень успешно, встать с кресла.

– Я беспокоился за мою малышку, такие дела! Одре, почему ты не сказала нам, куда идешь? Пришлось обзвонить всех твоих подруг!

– Что?

В вырвавшемся у Одреанны «что?» отчетливо слышалась нотка паники, и мне даже показалось, что она сейчас упадет в обморок от стыда, что меня насмешило.

– Папа, – сказала я с упреком. – Ты не знаешь, что ничего хуже нельзя сделать подростку? Звонить всем ее подругам? О чем ты думал?

– Я искал мою дочь, черт возьми! – Он, наконец, сумел встать, но, шагнув к нам, покачнулся.

– Ты пьян? – Я повернулась к Катрин, которая вышла из кухни с тарелкой колбасы. – Он пьян? – Она энергично кивнула.

– Это они дали мне скотч! – объяснил отец преувеличенно жалобным голосом. – Потому что виски у них нет…

– Извини, Жен, – сказал Никола и тоже встал.

– Его было так жалко, – ввернула Катрин. – Бедный Билл. Он был просто не в себе, девочки.

– Я правда был не в себе. Но теперь мне лучше.

– И потом, честно говоря… – добавил Никола. – Мы не могли устоять… твой отец – лучший в мире собутыльник!

Они чокнулись, смеясь, как два кретина, и снова сели.

– Ты звонил моим подругам? – вмешалась Одреанна. – Ну, все, это капец: это хуже, чем конец света!

– Ладно, надо все-таки выбирать выражения, ты не находишь?

– Мой отец звонил моим подругам! – Она посмотрела на меня так, что мне стало ясно: выбор выражений сегодня в меню не предусмотрен.

– Ну а что мне было делать, Одре? – воскликнул отец еще более жалобно. – Твоя мать довела меня до ручки. Она видела по телевизору репортаж о самоубийствах среди подростков и…

– ФИГНЯ?

– Ну, так ведь этот Билл, как его там, тебя бросил, и потом…

– Ты идиот, слышишь? Ты полный идиот!

Она пулей пронеслась через гостиную прямо в сапогах, но, не зная, куда идти, остановилась перед коридорчиком, который вел в комнаты.

– Жен, где твоя комната?

– Это не ее комната, это папин кабинет! – крикнул Ной, когда я указала на комнатушку, расположенную прямо за спиной отца. Одреанна, которая буквально вибрировала от возмущения и только ценой нечеловеческих усилий сохраняла то, что, видимо, считала последними остатками достоинства, обежала гостиную по кругу и метнулась в кабинет, временно служивший мне спальней, оглушительно хлопнув дверью.

– Может, дать ей кота? – предложил Ной.

– Не думаю, что это хорошая идея, мой волчонок.

С озадаченной и немного разочарованной гримаской он сел рядом со своим отцом.

– Непростая она, твоя сестра.

– Ной, – сказал ему Никола, легонько шлепнув по бедру, – ты еще знать не знаешь, что такое женщины.

– Нико! – возмутилась Катрин.

– Вот, кстати, и пример! – фыркнул мой отец, поднимая свой стакан. Они с Никола снова чокнулись, смеясь, как два жизнерадостных идиота, а Катрин отвесила кузену подзатыльник.

– Пойди извинись, – сказала я отцу, который тут же снова стал пытаться встать. – Не сейчас! Пусть остынет… Черт, папа… вырастив двух дочерей, ты мог бы быть поделикатнее, тебе не кажется?

– Я лучше, чем был, знаешь… спроси у матери…

– Ладно, знаю я все ваши байки…

У моей матери всегда был наготове целый ряд примеров толстокожести отца (способного, скажем, заявить посреди семейной ссоры: «Да ладно, хватит цепляться, достала уже. Давай трахнемся и забудем это»), которые сегодня казались очень смешными, но ей-то в свое время было не до смеха.

– Черт, это же нормально, что мы беспокоились, разве нет? Жози, конечно, хватила через край, но все-таки…

– Но как тебе пришло в голову приехать сюда? Я все опомниться не могу, что и Одреанне это пришло в голову…

– Ну, обзвонив всех ее подружек, я попытался пораскинуть мозгами… и сообразил… она только и говорила о тебе всю неделю, после того как ты побывала на ее дне рождения.

– Это правда? – В очередной раз я была очень польщена, даже слишком.

– Ну да… – сказал отец, которого это, кажется, тоже удивило. – И я подумал, что тебя ведь тоже бортанули…

– Хватит… ты не мог бы выразиться иначе?

Он посмотрел на меня так, будто я заговорила по-китайски.

– В общем, я позвонил тебе, но ты не отвечала. – Я действительно оставила свой телефон на столе в столовой. – Ну, вот я и приехал, как единственный мужчина. Жози осталась дома, на случай, если Одреанна вернется… О черт! Жози! Нам надо домой! Который час?

– Почти восемь.

– Сейчас начнется «Нэшенал Джиографик»! – взвизгнул Ной. Он питал всепоглощающую страсть к документальным фильмам о животных, которые показывают в этой передаче. – Идите разговаривать в столовую!

Восемь с половиной лет, и уже телетиран!

– Нам пора домой, – повторил отец и смешно заерзал, пытаясь встать.

– Я думаю, ты не сможешь вести машину, папа.

Катрин смотрела на меня, округлив глаза и энергично качая головой.

– Брось! Я ирландец! Лишний скотч или два…

Никола не оборачиваясь поднял руку и показал четыре пальца.

– О’кей, айриш-бой. Ты останешься здесь, – постановила я.

– Об этом не может быть и речи!

– Пап… я позвоню Жозиане и скажу ей, что ты напился. Неужели ты думаешь, что она позволит тебе сесть за руль?

– Я н-не п-пьян! – Он осекся, услышав, как у него заплетается язык, и от души расхохотался: – Ох, ничего себе…

– Вот именно «ох, ничего себе»! Давай, звони жене и оставайся с нами ужинать.

– Я уже поужинал, а вы идите, пожалуйста, все в столовую! – сказал Ной не по-детски властно.

Три часа спустя я легла в постель рядом с сестрой, которая в конце концов простила отца. Они долго говорили – я постаралась сделать так, чтобы никто им не мешал, – и она признала то, что давно уже поняла: что ее отец, при всей своей неуклюжести, без памяти любит ее. Ее не очень вдохновляла перспектива подняться завтра спозаранку, чтобы успеть заехать домой переодеться, прежде чем идти в школу (я предложила одолжить ей свитер, но все равно пришлось бы надевать те же джинсы два дня подряд, а она скорей пришла бы в школу с кучей дерьма на голове), зато она была возбуждена этой импровизированной ночевкой в квартире на Плато.

Отец улегся на диван и уже храпел, когда я вышла из ванной, почистив зубы. Я поцеловала его в лоб, мысленно порадовавшись тому, что он здесь, и тому, что у меня такой нелепый и часто смешной, но крепко любящий отец.

– Спокойной ночи, – сказала я Одреанне, уютно свернувшейся клубочком под пуховым одеялом между двух котов.

– Спокойной ночи…

Последовала долгая пауза, потом прозвенел ее голосок в темноте:

– Жен?

– Да?

– Мы не одни такие, правда?

Я увидела нас с ней со стороны, два разбитых сердечка на раскладном диване в чужой квартире, с нашим отцом – храпящим за дверью добрым и неуклюжим цербером.

– Да, – сказала я. – Мы не одни такие.

И как ни странно, я сама в это верила.

Утром нам с Никола пришлось общими усилиями будить отца, который все еще сотрясал пружины дивана своим титаническим храпом. С похмелья, с примятыми по одну сторону головы волосами, он был очень смешной. Он ворчал, пыхтел, охал и смеялся, повторяя Никола, что чертовски хорошо провел вечер, а Ною советуя быть аккуратнее со скотчем и женщинами. Он уехал с Одреанной, выпив две чашки крепчайшего кофе.

– Спасибо… – сказала Одреанна, обняв меня за шею на удивление крепко. – Я буду часто приходить, о’кей?

– О’кей? – ответила я, несколько встревоженная перспективой регулярного общения с четырнадцатилетней сестренкой. – Держи меня в курсе, – добавила я. – Но могу тебе обещать, что скоро станет лучше.

Она, похоже, не поверила, но все же улыбнулась мне и помахала затянутой в розовую перчатку рукой, выходя на лестницу. Вскоре за ней последовали Никола с Ноем, пытавшимся надеть пальто наизнанку, потом Катрин, которая бежала, прыгая через ступеньки и крича, как и каждое утро: «Я опаздываю!»

Через пятнадцать секунд я услышала, как она поднимается обратно на той же скорости. «Черт возьми-и-иии…» Я была еще у двери и, открыв ее, обнаружила, что она ушла в пальто, шапке и шарфе… но без сапог.

– Альцгеймер начинается, – сказала она, показывая на свои ноги, на которых были только красные носки. – Это точно. Альцгеймер.

– Успокойся… – Я умирала от смеха.

– Была одна девушка в «Галере», ненамного старше меня, у нее был Альцгеймер…

– Да успокойся же ты! – Я нагнулась, нашарила на полу ее сапоги и протянула ей. – А как уладилось с… – Я указала подбородком на дверь квартиры Эмилио, украшенную, разумеется, постером с Че.

– Нормально, нормально, – ответила Катрин. – Я сказала, что очень извиняюсь, но это было ошибкой…

– Так и сказала – ошибкой?

– Нет, я сказала по-испански, чтобы он лучше понял! – Она смотрела на меня, как на последнюю тупицу.

– Правда, как-то глупо получилось…

– Подруга, это же Эмилио. Он где-то гулял, когда Бог раздавал обидчивость. Да оно и к лучшему, мне наверняка скоро понадобится любая помощь, чтобы справиться с моим Альцгеймером… – Ей, кажется, пришла в голову идея. – Как ты думаешь, он остался бы в стране, чтобы… чтобы стать моей памятью?

– Я… Кэт, послушай, слишком рано для шуток такого уровня. Я, пожалуй, еще не дозрела.

– Ага, ты скоро об этом пожалеешь, когда я начну забывать твое имя!

– Хмм-хмм…

– А потом твое лицо! – крикнула она, убегая.

Я собралась закрыть дверь, когда Эмилио открыл свою:

– Que loca, э?

– Кому ты это говоришь. Она не обидела тебя вчера?

– Женевьева. Жизнь коротка, а женщины красивы. У меня нет времени обижаться.

Он подмигнул мне и закрыл дверь. Я тоже закрыла свою, улыбаясь и от души желая быть похожей на него. Возможно ли это? Можно ли научиться такому великолепному пофигизму? «Жизнь коротка. Женщины красивы. У меня нет времени обижаться». Я пошла варить кофе, повторяя про себя эти три короткие фразы, как мантру. Может быть, если я сумею как следует проникнуться ими, мне не придется завидовать иллюзорному Альцгеймеру Катрин и ее благодатной забывчивости. Может быть, я тоже смогу насладиться жизнью, которая проходит так быстро, не цепляясь за память о Флориане?

Я вспомнила фильм «Вечное сияние чистого разума», в котором Джим Кэрри решает стереть из своей памяти женщину, разбившую ему сердце. Выбрала бы я такой вариант, если бы имела возможность? Я представила себе, как мы с Катрин через пятьдесят лет покачиваемся в гамаках в хосписе далекого будущего и блаженно улыбаемся прошлой жизни, из которой стерты все тягостные воспоминания. Мы смеемся над ее красными носками, и ничто больше не имеет значения.

Жизнь без Флориана. Я знала, что наступит день, когда наша история станет мне бесконечно дорога и я буду лелеять каждый образ, каждое воспоминание, которые сегодня терзают мне сердце. Но как же далеко до этих дней великой отрешенности! Так много вещей, более или менее значимых, мучительно напоминали мне о Флориане и обо всем, что у нас с ним было общего.

Места, – например, маленькая фруктовая лавочка, где мы делали мелкие покупки, или грязноватый корейский ресторанчик, куда мы любили заскочить поесть перед кино. Натюрморты: блюдо с устрицами и бутылка белого вина (наша первая трапеза вдвоем), ветви старого кедра под снегом. Запахи: аромат сирени, распустившей пышные гроздья под нашими окнами, или душок апельсинового масла, которым Флориан раз в неделю полировал старинный тиковый столик, доставшийся ему от матери. Целая страна: я не знала, когда снова смогу выносить Германию и все, что с ней связано. Звуки, времена года и часы дня. И рассвет, который он любил благоговейно, навсегда принадлежал ему…

Список был длинный, жестокий, безжалостный. Были и другие, менее приятные воспоминания – его холодность и отстраненность после наших ссор, неизменно действовавшие на меня, как наказание, его многочисленные принципы, за которые он держался зубами, даже когда ему однозначно доказывали их абсурдность, его почти комичное нежелание признавать свою неправоту. Но природа не всегда разумно устроена, и эти элементы со знаком минус были убраны в дальние закрома моей памяти – только хорошие, только отрадные моменты вспоминались, всплывая на поверхность убийственными пузырями.

Я задумалась, похожа ли на меня Одреанна и удается ли ей вспоминать те качества прекрасного Уильяма, что нравились ей меньше. Но она, скорее всего, просто не успела их в нем найти, и я сама не знала, завидно мне или жаль ее.

Я поймала семенившего мимо меня Ти-Гуса и свернула его в мурлычущий клубок, который могла ласкать и тискать, бродя по квартире. Мой отец еще раз спросил вчера, когда мы ели салат и колбасу, чересчур обильно запивая вином: что такое он сделал или чего не сделал, чтобы его дочери были так несчастны в любви? Вопрос этот меня сильно задел: с какой стати он рвался взять на себя ответственность за наши разбитые сердца?! К тому же я не решилась сказать это при Одреанне, но мне казалось, что вот так валить наши с ней горести в одну кучу было оскорблением моей любви.

– Что-то я сделал не так, – твердил мой отец, – ведь я – единственное, что вас двоих объединяет!

– Пап… ничего ты не сделал, брось! И даже мы ничего не сделали! Это наши парни ушли! Мы ничего не сделали!

– Может быть, в этом-то и есть ваша проблема?

Я ничего не ответила – так боялась, что он прав. Еще одна благодатная тема для психотерапевта, сказала я себе, ставя кота на пол осторожно, будто он был фарфоровым. Я должна была увидеться с ней сегодня днем и заранее составила список тем, казавшихся мне подходящими для обсуждения. Я находила это занятие довольно пустым и чувствовала себя школьницей, сознавая, что слишком стараюсь и пытаюсь скрыть свое ученическое рвение за внешней беспечностью.

Я перечитала свой список, решив, что, если смогу запомнить его содержимое, то не придется доставать бумажку при психотерапевте. Я, конечно, подозревала, что ей приходилось наблюдать и куда более нелепое поведение пациентов, но как мне нестерпима была мысль заплакать при ней! Пусть даже я знала наверняка, что большинство ее пациентов это делают. Поэтому я предпочитала сегодня не демонстрировать ей материальное доказательство моих проблем.

Я написала:

1. Слишком пассивна?

2. Потребность постоянно спорить с Одреанной.

3. Убеждение, что несчастная любовь = лузер.

4. Задаю себе слишком много вопросов?

5. Боюсь мнения окружающих?

Вопросительные знаки были, разумеется, только для самоуспокоения. Я отлично знала, что, если изложу свои проблемы Жюли Вейе в виде вопросов, она ответит чем-нибудь невыносимым вроде: «А ты сама что думаешь?», и одна мысль об этом выводила меня из себя. Я написала внизу листка «пассивность», трижды подчеркнув это слово. Итак, вооружившись вызубренным списком, я почувствовала удовлетворение, будто сделала уроки. Организованности мне всегда не хватало (вечный источник наших с Флорианом конфликтов), и в тех редких случаях, когда мне удавалась ее проявить, я бывала очень довольна собой. Я обещала себе тогда быть отныне образцом организованности, точно зная, что этого никогда, никогда не будет!..

Мы с Катрин, не в меру выпив, осыпали друг друга цветами, хваля наш «внутренний художественный беспорядок», что долго смешило Флориана. Он целовал меня и говорил, что это правда, что он любит этот сложный и, по его словам, прелестный хаос в моей головке. Что же, он перестал находить его прелестным? Стал им тяготиться? Я добавила внизу листка: «Навязчивая потребность строить теории на тему: «Почему Ф меня бросил».

Я догадывалась, что этот последний пункт наверняка фигурирует в списках большинства брошенных женщин и что многие из нас склонны направлять эти теории против себя, искать свою вину, видеть проблему только в себе. Проклятые эстрогены, подумала я. Мужчины, я была уверена, намного реже нас попадаются в западню комплекса вины, отчего мне всегда хотелось удвоить феминистский пыл – и навсегда поставить крест на женской натуре.

Никола ушел, и мне не с кем было обсудить эти вопросы с бесконечными разветвлениями, поэтому я решила до запланированной встречи переключиться на работу. Я сообщила издателю, что почти закончила биографию «звездочки-энтузиастки красивых ногтей», и он прислал мне то, что называл (на мой взгляд, иронически) «синопсис» истории жизни еще одной женщины, актрисы и певицы, которой было сегодня лет пятьдесят, чья слава пришлась – я хорошо это помнила – на пору моей ранней юности. Да и то, говорила я себе, речь не о громкой славе: один хороший фильм и два похуже, одна роль в популярном телесериале и одна песня, видеоклип которой победил в «Бою клипов» в исполнении группы «Деф Леппард» (я голосовала против нее).

Я устроилась в кресле в гостиной, чтобы прочесть синопсис этой жизни, которая не хотела кануть в забвение. Написано было в телеграфном стиле – мне излагали факты, подчеркивали то здесь, то там необходимость эмоции («В том году умер мой отец: мне было грустно») и давали ненужные хронологические ориентиры. Издательский дом Империи теперь достаточно доверял мне, чтобы опустить сюрреалистические директивы, которые включал в первые синопсисы, указывая мне, в какой момент надо добавить пафоса, а какие пассажи написать так, чтобы читатель понял, что речь идет о ключевом событии (будущая актриса смотрит «Молчание ягнят» с Джоди Фостер и понимает свою судьбу). Это не было бы так смешно, если бы «будущая актриса» не прославилась в дальнейшем регулярным присутствием в таблоидах, на площадках телевикторин… и благодаря исключительно едкой пародии, которую сделал на нее один злой юморист. Мне стоило больших усилий не поддаться легкому цинизму, а впрочем, это было неизбежно: ведь чем незначительнее карьера, тем настоятельнее потребность в создании персонального мифа.

Итак, я пыталась отыскать в истории певицы-актрисы ключевые события, которые должны были стать моей путеводной нитью. Но их не было. Почти всю жизнь ее преследовало совершенно невероятное невезение, порой до смешного: к такой степени неудачливости просто нельзя относиться серьезно. Жлобы-родители, вороватый импресарио, неверные любовники, вороватый муж (он же импресарио), завистливые коллеги, нечистый на руку бухгалтер – список можно было длить и длить. Систематически, в любой ситуации, она делала худший выбор. Но никогда не жаловалась. Это было потрясающе.

Она была, пожалуй, вполне довольна судьбой, а в своем предсказуемом «перевоплощении» – она жила теперь одна за городом и выращивала лаванду – и вовсе счастлива. Я положила синопсис перед собой на кофейный столик и легонько отодвинула его ногой. Происходило нечто ненормальное: я положительно реагировала на эту историю – более того, я была тронута.

Во мне боролось желание заплакать перед этим уроком жизни, который я находила откровенно прекрасным (выращивать лаванду! улыбаться назло невзгодам! расцветать, невзирая на удары судьбы!) с желанием засмеяться над собой. Это никуда не годится, сказала я себе. Решительно, у меня нет больше никакой дистанции. Я схватилась за телефон и набрала номер мобильного Никола, который тут же ответил. Я слышала в трубке грохочущую музыку. Он был на записи нового альбома непотопляемой группы, и ему приходилось кричать, чтобы было слышно.

– АЛЛО?

– У тебя есть две секунды?

– ЭТО ВОПРОС ЖИЗНИ И СМЕРТИ?

– Я чуть не разревелась, читая синопсис следующей биографии, которую должна написать.

– ЧЬЯ ЭТО БИОГРАФИЯ?

Я назвала имя актрисы-певицы. В трубке наступила тишина.

– Алло? – повторила я.

– Я вышел из студии, – послышался голос Никола. – Жен, ты спятила?

– Не-е-еет… я просто стала чересчур впечатлительной… Нико, или у меня больше нет никакой дистанции, или моя судьба – выращивать лаванду в Восточных кантонах.

Никола от души засмеялся:

– Слушай… было бы, наверно, неплохо податься всей компанией в Восточные кнатоны… и лаванда хорошо пахнет.

– Нико, я позвонила тебе, потому что мне требуется порция цинизма. Если бы мне был нужен разнузданный оптимизм, я позвонила бы Кэт.

– Ну, не знаю… мы бы пили вино и набивали лавандой душистые подушечки, которые дамы кладут в комод… слушали бы Канон Пахельбеля… это было бы как «Закат американской империи», только без интеллектуальной нотки и меньше секса. Сду-ре-ла.

Он откровенно надо мной насмехался.

– Спасибо, Нико, – сказала я. – Мне лучше.

– Ты все еще растрогана, а?

Боже, как хорошо он меня знал.

– Угу. Но мне надо через час к Жюли Вейе.

– Отлично, – сказал Никола. – Забей на все остальное и сосредоточься на этом.

– Но, может быть, я тоже должна улыбаться, назло невзгодам? Может, это знак, который подает мне судьба?

– Пока, Жен.

– Пока…

Я повесила трубку, улыбаясь. «Что бы я делала без моих друзей?» – спросила я себя в тысячный раз после ухода Флориана. Я покосилась на синопсис, так и валявшийся на кофейном столике, и хотела было снова взяться за него, но тут зазвонил мой телефон.

– Йалло! – пропела я в трубку, не сомневаясь, что это снова Никола. – Как там твои «непотопляемые»? Утонули?

– Женевьева?

Мое сердце трепыхнулось в груди и, я была уверена, перестало биться. Это был Флориан. И, как будто я могла забыть этот голос, которого ждала уже которую неделю и буду ждать, в этом я была убеждена, всю жизнь, он добавил: «Это Флориан».

Я по-прежнему молчала – даже если бы от этого зависела моя жизнь, я все равно неспособна была бы издать ни звука. Колоссальная тяжесть навалилась на мою грудь, давила на ребра, легкие, горло, живот и на мое бедное разбитое сердечко. Я успела подумать, и сама себе поразилась, до того абсурдно это было в данных обстоятельствах, что сигналы мобильной связи вряд ли принимаются на лавандовых полях в Восточных кантонах.

– Алло? – сказал Флориан.

Я не ответила. Я не знала, что сказать, и, главное, ничего говорить не хотела. Не хочу разговаривать, подумала я. Я имела право молчать, не в наказание, нет, но потому, что, казалось мне, Флориан не мог после всего горя, которое он мне причинил, требовать от меня слов. Эта мысль успокоила меня, я села на диван и перевела дыхание.

– Я… я хотел… – Он покашлял, как мне показалось, делано. – Узнать, как ты поживаешь?

Я догадалась, не имея тому подтверждения, что он дважды звонил в квартиру и, нарвавшись на отборную брань Катрин (которая специально ради такого случая выучила немецкие ругательства), второй раз попал на Никола, который заверил его, что я жива, спасибо, до свидания.

Он подождал немного, потом сказал: «Ладно». Ему стало ясно, что я не скажу ни слова, по крайней мере, не сейчас. Я открыла было рот, чтобы сказать, что молчу, потому что имею право, а не потому, что дуюсь, но подумала, что он достаточно хорошо меня изучил, чтобы знать, что дуться не в моем характере. Но что он знал обо мне в несчастной любви? Что я сама о себе знала? Из-за него я стала другим человеком.

– Я думал послать тебе мейл, – сказал он, – но… решил, что это будет трусливо.

В этом был весь Флориан: голова работает и принципы незыблемы. Он был, конечно, прав, но мне подумалось, что в этой ситуации трусость, вернее слабость, была бы более приемлема и даже милосердна. Я могла бы прочесть его мейл в окружении друзей, вооружившись бутылкой спиртного: сценарий, куда более приятный, чем то, что происходило сейчас.

– Ладно, – повторил он. – Это, наверно, была плохая идея.

Он говорил очень ласково – я знала этот его голос.

– Подожди, – сказала я.

Я не хотела, чтобы он отключался. Но не могла же я просить его оставаться на линии и дышать в трубку еще час, пока я не уйду на встречу с психотерапевтом!

– Долго же ты собирался, чтобы мне позвонить.

Это вырвалось у меня само собой. Я ведь все время думала о молчании Флориана и о том, что оно значит, – все время, до этого момента.

– Но… я хотел… ты тоже не звонила.

– Я ТЕБЕ не звонила? Ты издеваешься?

Ох-ох. Мне пришло в голову, что если я рассчитывала хоть на секунду сохранить достоинство и хладнокровие, то глубоко заблуждалась.

– Ты издеваешься? – отчеканила я.

– Женевьева…

– Ах, какие мы невозмутимые, какие взрослые, какие, бог ты мой, титаны самоконтроля! Будь же человеком хоть раз в жизни, черт возьми!

Первый залп вхолостую. Браво.

– Я не могла тебе звонить, потому что боялась, что твоя чертова хипстерша снимет трубку! И потом, что ты хотел, чтобы я тебе сказала, а? Хотел подтверждения, что да, ты разбил мне сердце? Что я реву ночами напролет из-за тебя? Это ты хочешь услышать? Ты доволен?

– Женевьева, перестань. Это не ты.

– «Это не ты», – передразнила я противным голосом. – Нет. Это не твое представление обо мне, Флориан. Извини, что не могу быть всегда в точности такой, как тебе бы хотелось. Я уверена, что твоя дерьмовая подружка всегда именно такая, как ты хочешь. Извини, что не могу предоставить тебе ЕЩЕ и бывшую, которая говорила бы только то, что ты хочешь услышать.

«Обалдеть!» – подумала я.

Я вздорная, скандальная, но бог ты мой, как же от этого полегчало.

– Да к черту! – почти выкрикнул Флориан в трубку. – Я только хотел узнать, как у тебя дела! К черту!

– Хорошо у меня дела, кретин чертов!

Мне хотелось орать, осыпать его бранью. Ничто на свете не доставило бы мне большего наслаждения, чем ругать его на все корки часами. Разве что, может быть, ударить. Боже мой. Мне в самом деле хотелось его ударить.

– Ты что, думал, я буду за тобой бегать? У тебя крыша съехала?

– Я брошу трубку.

– Ха! Ты мне звонишь, чтобы бросить трубку.

– Да что ты хочешь от меня услышать?!

Я хочу, чтобы ты умылся кровавыми слезами, подумала я. Но даже в моем теперешнем состоянии я чувствовала – еще чуть-чуть, и все превратится в фарс.

– Я ничего не хочу от тебя слышать.

«Я ничего не хочу от тебя слышать». Это была, разумеется, ложь, ложь и архиложь. Я хотела услышать, что ему очень жаль, или что он задушил ночью свою хипстершу и выбросил ее тело в реку, потому что не мог больше выносить ее глупость, и что он возвращается, что он купил самые прочные наручники, чтобы приковать ими себя ко мне до скончания времен.

– Ладно, – произнес спокойный и степенный голос Флориана. – Я… я думаю о тебе, поняла?

– Иди на фиг.

– Ну что ж… я… до ско… пока.

– Иди на фиг.

И я повесила трубку.

– Хорошо было, а? – сказала я уставившимся на меня котам и рухнула на диван. Я не плакала, меня трясло. Хотелось кусаться. Мой телефон пискнул: пришло сообщение. Я перевернула аппаратик, готовая возненавидеть каждое слово Флориана, но это был Максим. «Встречаюсь с Нико в баре сегодня вечером в 18. Присоединишься? М.» Я отшвырнула телефон, который, к счастью, приземлился на кресло.

Еще сорок пять минут до встречи с психотерапевтом. Если я сейчас же не выйду, сказала я себе, то прогрызу диван. Я схватила первое попавшееся пальто, сунула ноги в сапоги и вылетела из квартиры. По лестнице поднимался Эмилио с огромным мешком картошки.

– Querida, разве это не пальто Никола?

– Некогда!

Если бы я остановилась, то врезала бы ему, просто ради удовольствия кому-то врезать. Так что я на бегу помахала ему рукой, кубарем скатилась по лестнице и помчалась в кафе, где работала Катрин.

– Привет, – сказал мне невыносимо игривым тоном Стивен, управляющий кафе, толстяк, который, как я подозревала, еще играл в компьютерные стрелялки и давно неровно дышал ко мне. Катрин наверняка рассказала ему о моем разрыве, и бедняга, похоже, питал надежду, которую я со злобным удовольствием изничтожила убийственным взглядом. Катрин за стойкой возилась с гигантской кофе-машиной.

– Флориан мне звонил, – сообщила я, оттолкнув молодого человека со связанными в пучок волосами.

– Иди ты! – вскрикнула Катрин. Она никогда не церемонилась, выражая удивление. Бросив свое занятие, она выскочила из-за стойки ко мне.

– Э-э… мой кофе? – робко спросил молодой человек с пучком.

– Видишь, ботаник, у меня срочное дело! – бросила ему Катрин, увлекая меня к столику. – Стив! Сделай кофе! Парень, который очень хочет выглядеть студентом-историком искусств, заказал маленький латте.

Она говорила очень, очень громко. Катрин была, наверно, единственной в мире официанткой, которая могла оскорблять клиентуру, командовать начальством и не потерять работу.

– Я, вообще-то, антрополог… – жалобно проблеял бедняга клиент, что в другое время меня бы насмешило.

– Так, – сказала Катрин, садясь напротив меня. – Подробности.

Она замолчала, словно вдруг что-то заметив.

– Это не пальто Нико на тебе?

– Да? Очуметь… прикинь, в каком состоянии я уходила? Но хоть сапоги надела, ты бы на моем месте…

– Ладно, ладно… подробности.

Я пересказала ей наш разговор. Она слушала, слишком часто, на мой взгляд, кивая головой, как интервьюерши на телевидении.

– О боже… – сказала она, когда я закончила. – Блин, весь план «ice queen» накрылся медным тазом.

– Какой план «ice queen»?

– Ну, план оставаться холодной, невозмутимой и равнодушной.

– У меня никогда не было плана оставаться холодной, невозмутимой и равнодушной, Кэт.

– Не было?

– Нет.

– А мне кажется, что это всегда лучший план.

– Извини меня, но… ты могла бы сказать, что сама была холодной, невозмутимой и равнодушной? Хоть когда-нибудь?

Катрин была полной противоположностью всему этому.

– Ну… может быть, не равнодушной, но… я хочу сказать, эта теория ведь не вчера родилась? Мужчины любят женщин с тайной…

Я смотрела на нее и молчала.

– Тебе не кажется, что во мне, например, есть тайна?

– Нет…

– Нет? – Она была искренне разочарована.

– Тайны в тебе ни на грош, Кэт, ты как экран, на котором постоянно демонстрируются все твои чувства. – У нее был такой несчастный вид, что мне захотелось подсластить пилюлю. – Знаешь, я всегда думала, что эти так называемые «женщины с тайной» – просто дуры, им до того нечего сказать, что только и остается молчать с таинственным видом. Многие мужчины путают тайну и пустоту.

Катрин задумчиво кивнула:

– Но тебе не кажется, что, если бы ты говорила с ним холоднее…

– Кэт! Чудо еще, что мне не понадобился долбаный дефибриллятор! Блин, НИКАКИХ признаков жизни целый месяц – и нате вам: мсье звонит узнать, как у меня дела. Как у меня могут быть дела, кретин чертов? – Я схватилась за голову. – О боже. Надо было оставаться «ice queen».

– Да нет…

– Вообще-то, что бы это изменило, а? Нечего строить иллюзии. Вряд ли он прибежал бы обратно, если б я делала вид, будто мне начхать.

– Да, но, может быть…

– Кэт! Мне сейчас не нужен здравый смысл, мне нужно, чтобы ты говорила «Да-нет, да-нет», это возможно?

– Да-нет, да-нет…

– Спасибо. – Я так и сидела, обхватив голову руками. – Я хочу, чтобы он вернулся, Кэт…

Удивительно, что я не заплакала. Я подняла лицо к Катрин, ожидая потока слез, но он не хлынул.

– Да-нет, да-нет, – повторила Катрин.

– Да, да, я хочу, чтобы он вернулся! Я… знаешь, бывают такие моменты, когда я как будто забываю на две-три секунды, что он ушел. А потом вспоминаю, и… Клянусь тебе, это как вспышка, и я думаю: «Боже мой, я самая несчастная на свете». – Я подняла руку, прежде чем Катрин успела заговорить:

– Я знаю, что я не самая несчастная на свете. Но ты меня понимаешь?

– Да понимаю я тебя, понимаю. Но знаешь, что хуже всего? Иногда по вечерам я думаю о твоей истории – и завидую тебе. Потому что у тебя в жизни хоть что-то есть.

Она сказала это с совершенно обезоруживающей искренностью. Мне захотелось прыгнуть через стол и обнять ее. Моя подруга. Совсем, ну совсем без тайны. И такая настоящая, что это, по-моему, волнует сильнее любой тайны.

– Славная мы команда, а? – сказала я ей.

У Катрин глаза были на мокром месте. Но мои оставались решительно, безнадежно сухими. Я посмотрела на большие часы над стойкой, за которой лихорадочно суетился толстый Стив, готовя кофе для небольшой толпы.

– Мне пора, – встрепенулась я.

Катрин кивнула, утирая глаза:

– Извини. Я худшая подруга на свете. Ты приходишь ко мне поделиться, а я реву тебе в жилетку.

– Перестань. Это я говорю только о себе вот уже месяц… Просто тебя достало.

– Да?

– Да. А сейчас я пойду поговорить о себе с кем-то, кому за это плачу.

– Ты спроси ее, что она думает о теории «ice queen»! – крикнула мне вслед Катрин, когда я рысила к выходу, игнорируя безутешные взгляды Стива.

Удобно сидя в кожаном кресле, Жюли Вейе безмятежно смотрела на меня. На ней была супероблегающая белая блузка, длинные пряди черных волос симметрично ниспадали на груди.

– Ну, вот… как-то так, – сказала я.

Я только что закончила рассказ о телефонном разговоре с Флорианом. Мой список, разумеется, был забыт. Ничто больше не имело для меня значения, только этот разговор и то, что из него следовало. Я говорила, как выяснилось при взгляде на маленький будильник, стоявший на столе между нами, больше получаса. И теперь я ожидала, что Жюли Вейе, с высоты своего образования и своей роскошной силиконовой груди, скажет мне, что об этом думать. Я хотела, чтобы она препарировала разговор с моим бывшим, которого я, в конце концов, знала лучше, чем кто бы то ни было (и этим фактом все еще как дура гордилась: чертова хипстерша могла делить с ним постель – ужасная, ужаснейшая мысль! – зато я знала его как облупленного).

Но Жюли, конечно же, ничего не говорила.

– Моя лучшая подруга считает, что я должна была вести себя, как «ice queen»… а ты как думаешь?

– «Ice queen»?

– Холодная, невозмутимая и равнодушная.

Жюли кивнула в знак понимания.

– Это смешно, – заговорила я после паузы. – Вряд ли это бы что-нибудь изменило, правда?

Жюли по-прежнему молчала.

– О’кей, это, типа… ты молчишь, потому что я сама должна найти ответы на мои вопросы?

Она тихонько засмеялась:

– Я могу помочь тебе ответить на твои вопросы, Женевьева. Но я не могу тебе сказать, правильно ты сделала или нет, что накричала на своего бывшего.

– Но это же нормально, разве нет?

– Что?

– Кричать, бесноваться… Перед тем как прийти сюда, я зашла к подруге в кафе, где она работает, и… ничего, ни слезинки. Я только очень сильно злилась.

– Такое бывает. Как ты себя ощущаешь по отношению к этому?

– По отношению к бесноватости? – Мне казалось, что наш разговор принимает все более бредовый оборот. – Не знаю… я думаю, это закономерный этап, гнев, разве нет?

– Кто сказал, что закономерный?

– Ну, этапы после утраты… печаль, гнев, обида, смирение…

Вообще-то я имела очень смутное представление о списке и порядке следования этих этапов, о которых не раз слышала, но не придавала значения. Я отталкивалась в основном от эпизода из «Студии 30», где Алек Болдуин проигрывает каждый этап в замедленном темпе. Можно было перейти к обсуждению заслуживающего доверия источника.

Жюли Вейе напротив меня улыбалась.

– Мне не очень нравится этот подход, – сказала она.

– Так, по-твоему, этапов нет?

– Этапы есть, да, но они твои.

Я почувствовала, что глаза у меня стали круглыми, как в тот раз, когда она сказала мне неделю назад, что я решаю все. Я представила, как буду приходить в кабинетик Жюли Вейе неделю за неделей – и всякий раз поражаться очевидной истине. Ладно, если уж я выгляжу полной дурой, сказала я себе, можно задать глупый вопрос.

– Но… откуда мне знать, какие мои этапы?

Жюли по-прежнему улыбалась.

– У тебя все пациенты такие тупицы?

– Я должна соблюдать профессиональную тайну, иначе понарассказывала бы тебе и не такое…

Я улыбнулась ей в ответ.

– Так… я задам вопрос по-другому: откуда мне знать, этап это или просто минутная слабость?

– Ага, вот это уже интереснее. Ты злишься на себя за то, что так с ним говорила?

– Нет! – ответила я обиженным тоном – в духе Одреанниного «ты за дуру меня держишь?»

– Тебе от этого полегчало?

Я задумалась.

– Не очень. Когда я повесила трубку, во мне клокотал невыплеснувшийся гнев… как будто я начала восхождение, но до вершины добраться не успела…

Жюли смотрела на меня, кивая, – само понимание.

– В то же время… – продолжала я, – в то же время какая-то часть меня хотела попросить его вернуться. Обнажиться перед ним и сказать «вернись».

– Ты больше не хочешь играть с ним в игры.

– Нет… уж точно не в «ice queen». Но… поди угадай, где игра, а где нет… Странно, да?

– Нет.

– Вдобавок я не знаю, играет ли он тоже… Я хочу сказать: это не очень в его духе, но… не знаю. Я совсем запуталась.

Я огляделась вокруг, как будто ответ или хотя бы подсказка могли быть написаны на бежевых стенах кабинета Жюли. Играл ли Флориан в игру? Он был почти маниакально честен, но я прекрасно знала, что ему приходилось говорить со мной очень осторожно: внимательно следить за собой, за мной, за шатким равновесием, которое он надеялся поскорее установить между нами. Флориан панически боялся неуравновешенности.

– Я провела последние сутки с моей сводной сестрой, – сказала я Жюли, – ей четырнадцать лет. Она говорила мне об играх, в которые играют подростки, и… по-моему, это так грустно и так нездорово… И я не дура, я знаю, что взрослые тоже в них играют, что всю нашу жизнь мы более или менее играем, но…

– Все играют в игры на определенном уровне в определенный момент.

– Я знаю. Все правильно. С этим я согласна. Но проблема в том, что я начинаю путаться и не понимаю: играет кто-то или нет? И когда играю я?

Жюли смотрела на меня, улыбаясь, с одобрительным огоньком в глазах – так смотрят на детей, которые все схватывают на лету.

– Тебе надо определиться, когда ты хочешь быть настоящей.

– Да всегда! Всегда! Мне осточертели игры! Если бы я могла быть настоящей все время… если бы!

Я на минуту представила себя донельзя чистой и настоящей, абсолютно прозрачной и честной в проявлениях чувств… это было невыносимо. Я поморщилась. Во мне еще крепко сидело предвзятое мнение, что цель консультации с психологом в том и состоит, чтобы найти свою «внутреннюю правду», – это универсальное выражение я громогласно поносила всякий раз, когда его употребляла Катрин.

– Значит, это я должна делать? – спросила я Жюли. – К этому стремиться? Никаких больше игр, только правда?

– Не обязательно, – скзала Жюли. – Не всегда. В чем-то это верно. Но общественный договор сложнее.

«Но я не хочу общественного договора с моим «бывшим»! – захотелось закричать мне. – Мы прожили вместе шесть лет! Мы выше общественных договоров! Мы любили друг друга! Большой, чистой и прекрасной любовью, которая еще живет во мне! И я не желаю марать ее чудовищными понятиями игр, и общественного договора, и…» Я хотела было выпалить вслух что-то в этом духе, но тут Жюли сказала:

– Наш час закончился.

Наш «час» составил на самом деле всего пятьдесят минут.

Я растерялась:

– Ой, нет! У меня…

Я чуть не ляпнула: «У меня был такой замечательный список», но вместо этого сказала:

– У меня было много других тем…

– Бывают такие недели. Когда одно событие занимает все время.

– Черт… не мог он позвонить на два дня раньше? Я бы успела переварить…

Жюли широко улыбнулась мне, показав сюрреалистической белизны зубы:

– Ты успеешь переварить за неделю. Постарайся только… соблюдать этапы, о’кей? Будь грустной, если хочешь, или гневной, или какой угодно. Это ты. Это твой ритм. Универсальной теории нет, Женевьева.

Я вышла, повторяя про себя: «Универсальной теории нет». А как бы мне хотелось, чтобы была! Я надеялась, крайне наивно, услышать от Жюли Вейе простые и однозначные ответы. Это вот так, то происходит этак, вот что ты чувствуешь, вот что будешь чувствовать, вот чего ты можешь и должна ожидать. «Ну почему нет практического руководства для женщины, переживающей несчастную любовь?!» – подумала я, хотя прекрасно знала, что в отделах популярной психологии книжных магазинов полки ломятся от книг, носящих фактически именно это название.

Я снова подумала о Флориане. Мой гнев утих, и вдруг захотелось задать ему тысячу вопросов. Вопросов, сформулированных не под влиянием моего желания ранить или вновь завоевать, вопросов искренних и важных. О да, говорила я себе, идя по улицам города, где наконец-то повеяло весной. Да! Я лелеяла образы: мы с Флорианом, символически нагие, смотрим друг на друга, такие, какие мы есть на самом деле, – образы, в которых я не желала на сей раз видеть бесконечный потенциал смешного. «Долой цинизм! – говорила я себе, блаженно улыбаясь этому видению новой эры. – Только красота, только позитив, лавандовые поля в Эстри!»

Была ли это экзальтация после встречи с психологом – ведь предупреждал же меня Никола? Как бы то ни было, не получив внятных ответов от Жюли Вейе, я решила, что хочу их и получу – от Флориана.

Я достала из кармана телефон. Если я стану думать, сказала я себе, если стану размышлять, то никогда этого не сделаю. Поэтому голова у меня была почти пустая и до странного ясная, когда я позвонила моему бывшему и с расстановкой сказала ему, что извиняюсь за свое утреннее поведение и что хочу с ним пообедать.

«Хоть такую малость ты мне должен», – добавила я, прекрасно зная, что Флориан, будучи человеком долга, не сможет отказать в подобной просьбе. Он согласился, слегка встревоженно, и мы распрощались, назначив встречу на завтра в полдень в ресторане неподалеку от его офиса. Такого рода план наверняка фигурировал в первой строчке списков «чего нельзя делать» в практических руководствах для женщин, переживающих несчастную любовь, но это дошло до меня только на следующее утро, когда отступать было уже слишком поздно.

 

Глава 9

Никола и Катрин, стоя посреди гостиной, взирали на меня с тем скорбным и беспомощным видом, с каким смотрят на людей в терминальной фазе.

– Я не знаю, что тебе сказать, – в третий раз повторила Катрин, а Никола рядом с ней кивал головой и сокрушенно мычал.

– О чем же ты думала?!

– Да, о чем ты думала?

– Ты же думала о чем-то или нет?

– Нет?

Они помолчали, глядя на меня, потом Никола снова спросил терпеливо, как врач:

– Жен… о чем ты думала?

Я сумела героически – казалось мне – пережить вчерашний вечер, не сказав им о свидании с Флорианом. Никола сидел в баре с Максимом, а я, несмотря на сообщения последнего (должна признать, очаровательные) и все более настойчивые звонки Никола, несокрушимо верившего в терапию сексом, отказалась к ним присоединиться под надуманным предлогом поджимающих сроков. Максим, сам будучи автором, прекрасно знал о сверхъестественной растяжимости издательских сроков, в конце концов понял, что я просто не хочу, и любезно пожелал мне доброй ночи.

Ной, чья социальная жизнь была куда насыщеннее моей, был на третьем детском празднике за три недели. Так что мы с Катрин устроили настоящий девичник с ДВД, коктейлями и суши, мололи чушь, глядя на красавчиков вампиров из «Настоящей крови», объедались сырой рыбой и накачивались горячим сакэ. Несколько раз я готова была нажать на «паузу» и выложить Катрин мои новости, но представляла себе сокрушенную мимику, крики, усиленные действием алкоголя, и бесчисленные рекомендации, одна другой противоречивее… в общем, кончилось бы это плохо: смятение чувств, звонок Флориану в полубреду и, уж признаюсь, бег на заплетающихся ногах до бара Нико за срочной терапией сексом к Максиму. Нет уж, нет уж…

Я предпочла сосредоточиться на прекрасном вампире с внешностью викинга, который во многом напоминал Флориана и позволял мечтать о бывшем возлюбленном, как иные предаются фантазиям о недоступном актере. Я правильно сделала, говорила я себе, поглощая маки и запивая ее сакэ. Я правильно сделала. Я увижу Флориана, которого люблю, – дальше этого мои размышления не шли. Малейшая экстраполяция возымела бы последствия, которые я ни в коем случае не хотела разруливать, прекрасно зная, что неспособна разрулить что бы то ни было.

Итак, я повторяла про себя: «Я правильно сделала», лелея идеализированный образ мужчины, разбившего мне сердце. Кто-нибудь более разумный и менее пьяный мог бы мне заметить, что если я так убеждена, что правильно сделала, то почему же скрываю от лучшей подруги завтрашнее свидание, но я бы его вряд ли послушала, как не слушала и другой голос внутри себя, твердивший мне: «Скверный план, Жен. Очень скверный план».

Ночью меня преследовал бредовый кошмар: я видела, как мини-версия моего «я» колотится в стены моего сознания и кричит сквозь толстое антиздравосмысловое стекло, которое я сама установила: «Не ходи! Ты об этом пожалеешь!», а по другую сторону стекла, в обширной зоне неприятия действительности, где мне так вольготно жилось, мое другое «я» издевательски хохотало в смирительной рубашке.

Но назавтра мне пришлось-таки объясняться с друзьями. Я всерьез думала уйти, ничего им не сказав, но утренняя нестабильность сменила непрошибаемую уверенность вчерашнего вечера, и мне захотелось, чтобы меня успокоили, подбодрили. Думала ли я хоть на секунду, что Катрин и Никола похлопают меня по спине и скажут: «Браво, чемпионка! Блестящий ход!»? Вероятно. Вероятно также, что, как и вчера, я не хотела ни думать, ни размышлять. Я вошла в гостиную, где Никола работал, а Катрин читала пьесу, которую хотела поставить с труппой, сформированной пока только в ее мечтах (до этого было еще ох как далеко), и сказала: «Я иду обедать с Флорианом». Будь я похитрее, я бы подождала до без минуты полудня и крикнула бы им новость, захлопывая за собой дверь. Но пока едва пробило 11, и у них было много, очень много времени, чтобы отреагировать.

Сначала наступила долгая, почти комичная пауза, они таращили глаза, поворачиваясь то друг к другу, то ко мне, то опять друг к другу. Потом посыпались вопросы, но ответов не последовало. Я стояла перед ними столбом, точно косуля в свете автомобильных фар, и прямо-таки физически ощущала, как функционирует мой мозг. Мои лучшие друзья наперебой задавали мне вопросы, а я видела перед собой хомячка, лихорадочно бегущего в колесе.

Наконец Никола, первым понявший, что на вопрос: «О чем ты думала?» ответа не будет, спросил:

– Так что произошло? Он позвонил тебе, чтобы извиниться, и пригласил на обед, а ты сказала «да»?

Еще не поздно спастись бегством, сказала я себе. Никола и Катрин стояли между мной и дверью, но можно выпрыгнуть в окно, в стиле Лары Крофт. В мутных и прельстительных водах неприятия действительности я плавала большую часть моей жизни, почему бы не зайти еще чуточку дальше и не отказаться взглянуть правде в лицо, убежав от нее на сей раз физически? Я представила, как изящно ныряю в окно и падаю в снег несколькими метрами ниже, потом поднимаюсь, без единой царапины, смотрю направо, налево (достаточно долго, чтобы зритель успел полюбоваться моей великолепной пластикой) и наконец бегу со всех ног с решительным видом. Я покосилась на окно.

– Отличная мысль, – сказал Никола, – но скорее всего ты просто ушибешься о стекло.

Я поморщилась. Как он мог прочесть мои мысли? Неужели я до такой степени предсказуема?

– Ишь ты, – сказала я, – какой проницательный… И что же, по-твоему, я отвечу?

– Полагаю, ты сейчас скрестишь руки на груди и надуешься.

Да уж, силен. Я заставила себя держать руки опущенными, отчего вдруг осознала, что у меня есть эти две конечности, и, изо всех сил стараясь не надуваться, сказала:

– Это не он звонил, это я ему позвонила.

Никола и Катрин молчали. В отношении последней это было особенно тревожно: если уж Катрин нечего сказать или выкрикнуть, значит, дело очень, очень плохо. Ничего не оставалось, кроме как принять удар.

– О’кей, – сказала я. – Хватит. Прекратите смотреть на меня, как на слабоумную, ясно? – Оба уставились в ковер, это выглядело комично. – Я позвонила Флориану, потому что, выйдя от психотерапевта…

– …А я тебя предупреждал о постпсихотерапевтическом эффекте… всегда надо навести порядок в голове, прежде чем…

– …позвонила Флориану, потому что решила: не желаю больше играть в игры. И потом, правда, самая настоящая, истинная правда в том, что я хочу его увидеть. Я хочу с ним поговорить, сказать ему, как я себя чувствую, и попытаться понять… Вот вас, скажите, не удивляет, что уже месяц, как мы расстались, и ни разу за это время не поговорили? Я думаю, что имею право на разбор полетов.

– Который час? – спросила Катрин.

– Четверть двенадцатого, а что?

– Пойду, сделаю «Кровавых Цезарей».

– Я сказала четверть двенадцатого.

– Жен… – Она смотрела на меня будто на чрезмерно оптимистичного юношу, отправляющегося на высадку в Нормандии. – Мы все согласны, что ты имеешь право на разбор полетов. Но боюсь, ты еще не готова. Нужно выпить.

Никола, которого сначала, похоже, удивила идея «Кровавых Цезарей», в конечном счете ее одобрил.

– Кэт, не могу же я идти пьяной.

– Один коктейль. А потом будешь осторожней с выпивкой.

Мы все трое кивнули, как будто каким-то боком это мог быть хороший план.

– Не ходи, – сказал мне Никола, когда Катрин вышла из комнаты.

– Я уже не могу позвонить ему и сказать, что не приду.

– А это, по-твоему, не игра? Ты не хочешь признать, что боишься или что, может быть, совершила ошибку?

– Я не боюсь! И почему это ошибка? – Я почти сорвалась на визг, что было дурным знаком. – Прекрати так на меня смотреть.

– Ты уверена, что этого хочешь?

– Честно?

Я присела на стул, чтобы лучше думалось. Изо всех сил постаралась думать честно. Карты были спутаны так давно, и я уже месяц жила в режиме выживания, который чаще обычного требовал от меня серьезных отступлений от честности.

– Честно? – повторила я, как будто это слово могло волшебным образом пробудить здравый смысл. – Не знаю.

Не густо, зато честно. Передо мной появился «Кровавый Цезарь». Сделав большой глоток, я едва не расплакалась от благодарности и добавила: «Я не боюсь, я уже за гранью страха. Поэтому мне лучше не думать слишком много, иначе я дойду до ручки…»

Я почувствовала, что сейчас разревусь, и замолчала.

Катрин села передо мной со своим огромным стаканом.

– Признайся, ты ведь втайне довольна, что мне это нужно, – сказала я. – У тебя появилось весомейшее оправдание, чтобы выпить до полудня…

Я улыбнулась. Мои друзья тоже, и мы чокнулись.

– Всегда в удовольствие поощрять чужие пороки, когда под эту лавочку можно предаться своим, – сказал Никола.

– Ты не думаешь… не лучше ли было подождать? – спросила Катрин.

– Нет… это как нарыв, лучше вскрыть сразу… После вчерашнего звонка, да с моей реакцией, я была настолько не в себе… еще больше не в себе, чем раньше…

Катрин сделала большие глаза: дело пахло керосином.

– …Я предпочитаю все выяснить сразу. Честно… – Я подняла палец и посмотрела на Никола, подчеркивая намеренное употребление этого наречия. – Мне вообще-то без разницы, что он скажет. Я только хочу положить конец сомнениям.

– О’кей, – кивнул Никола, садясь. – Короче, ты идешь.

– Да.

– Хорошо. Ты продумала план?

– Ты продумала экипировку? – одновременно с ним спросила Катрин.

– Нет и нет. Потому я и хотела с вами поговорить, хоть и знала, что вы меня осудите.

Я посмотрела в свой стакан, из которого отпила всего пару глотков. Я уже была опасно расслаблена действием алкоголя и полна любви и признательности к моим друзьям. И я сделала то, что рекомендуется делать в таких обстоятельствах: бодро приложилась к стакану и отдалась на волю Катрин и Никола, которые принялись бомбардировать меня советами.

– Легинсы и твой длинный розовый свитер.

– Для начала просто послушай, что он скажет.

– Не надо розового, лучше серый.

– Можно не играть в игры, но при этом не подставляться.

– Розовый – это уже перебор.

– Скажи ему сразу, что тебя достало притворяться. Будь прозрачной.

– Но не слишком раскрывайся.

– Вот именно.

– Вопрос дозировки.

– И не забывай почаще говорить «я».

– Сапоги! Тебе надо надеть сапоги. На высоких каблуках.

– Начинай фразы с «я чувствую», «у меня такое ощущение, что…» – звучит глуповато, но…

– Твои черные замшевые сапоги. Снега все равно уже почти нет.

– Не важно, что ты говоришь, главное почаще говорить «я».

Я слушала их чрезмерно внимательно, как человек, с которым говорят на малознакомом языке. Через полчаса этого штурма заботы у меня в голове остались только две вещи: я должна почаще говорить «я» и надеть черные замшевые сапоги.

Но «Кровавый Цезарь» сделал свое дело, и я чувствовала себя защищенной легким ватным коконом. Я была взвинчена, но настроена оптимистично. Я дала Катрин выбрать для меня наряд и оделась спокойно и уверенно. Закалывая волосы перед зеркальцем в своей временной комнате, я успела сказать себе: «Твоя уверенность совершенно иллюзорна. Смотри, осторожней». Но как раз быть осторожной я и не хотела. Если мне удастся остаться в этом подвешенном состоянии до ресторана, все будет хорошо, мысленно повторяла я, заканчивая краситься. Полное отсутствие логики в этом умозаключении меня мало заботило: мое блаженное состояние позволяло мне игнорировать логику, грациозно скользя поверх нее. Я расцеловалась с друзьями и ушла на носочках своих черных замшевых сапог, ступая очень тихо, будто боясь разбудить ребенка. Или спящее чудовище, сказала я себе, входя в ресторан, где Флориан, как всегда пунктуальный, должно быть, уже ждал меня.

Он сидел спиной к двери. Я не знала, случайность это или деликатность с его стороны, но была ему благодарна. Я могла привести себя в порядок, снять пальто и спокойно подойти к нему, не беспокоясь о том, как я выгляжу. Официант сразу узнал меня – он не раз видел меня здесь с Флорианом – и бросил короткое: «Мсье вас ждет», указав на его столик. «Спасибо», – захотелось сказать мне, в этом не было необходимости: Флориана я бы почувствовала и с закрытыми глазами.

Я нервно улыбнулась официанту и начала долгий путь к столику, каждую минуту ожидая, что голова Флориана расколется, так я сверлила взглядом его затылок. Мое сердце билось глухо, тяжело и, казалось мне, очень медленно. Я даже задумалась: не симптом ли это особой сердечной недостаточности, или это нормально, что сердце при слишком сильном стрессе бьется медленнее обычного? И вдруг оказалась рядом с ним. Он поднял голову еще до того, как я заговорила и даже вошла в его поле зрения, и я поняла, что он уже знал, что я здесь, что он тоже меня чувствовал. «Ты меня еще любишь?» – чуть не закричала я. В сущности, это все, что я хотела знать.

«Эй», – только и сказал он, устремив на меня свои голубые глаза. Его взгляд. Голубизна его глаз. Столько лет я была окутана этим взглядом, защищена им, что считала только своими нежность и уют этого лазурного кокона. Чем он был для меня теперь? Лазером, лучом, искавшим во мне ответы, прощупывавшим и оценивавшим меня. Он нервничал не меньше меня, и я удивилась, как мне раньше не пришло в голову, что он на это способен.

«Эй», – ответила я. Все лучше, чем «люблю тебя», полтора коротких слова, занимавших все мои мысли. Одно только «люблю тебя» было у меня в голове, грохочущее «люблю тебя», которого Флориан не мог не слышать и которое грозило выбить стекла большой витрины ресторана и припаркованных напротив машин. Больше того, от моего «люблю тебя» готовы были разлететься вдребезги стеклянные здания в центре города, пустые винные бокалы в кухонных шкафчиках новеньких кондоминиумов, хрустальные люстры в буржуазных домах и зеркала в ванных комнатах пансионов в предместьях, в которые смотрятся девочки-подростки.

То было внезапное и яростное «люблю тебя», разбуженное видом этого лица, которое я знала наизусть, обладавшего в моих глазах неповторимой и душераздирающей красотой тех, к кому мы давно привязаны и чьего присутствия лишены. Я неспособна была думать ни о чем другом и, должно быть, смотрела на него странно: я пыталась впитать его взглядом и понять, что в этих правильных и гармоничных чертах значило для меня – любовь. Я едва сдерживалась, чтобы не коснуться его, не прижаться носом к щеке, не вдохнуть его запах.

– Садись, – сказал Флориан, указывая на стул напротив. Посмотрел, как я усаживаюсь, и добавил, чуть поколебавшись:

– Ты хорошо выглядишь.

Я склонила голову набок и взглянула на него с укоризной. Он не должен был мне этого говорить. Это было банально и, скорее всего, неправда. Я очень похудела, и мне пришлось дважды наложить корректор, чтобы попытаться скрыть следы бессонных ночей и пролитых слез под глазами. И еще – это было жестоко. Почему нет закона, запрещающего «бывшим» делать комплименты тем, кого они бросили?

– Что? – спросил Флориан, все прочитав на моем лице. – Это правда.

– Я думаю, ты не имеешь права это говорить.

Он улыбнулся мне. Подошедший официант собирался, надо думать, предложить нам воды, но я бросила:

– Бокал шардоне, пожалуйста.

– Возьмем бутылку, – сказал Флориан. – Нормально для тебя – бутылка?

– Да, да, в самый раз.

Будь в винном погребе полные бочки, я попросила бы прикатить мне одну.

Официант ушел, а я сказала себе: надо заговорить. Надо произнести хоть что-нибудь. Это я ему позвонила, и если я не заговорю, то завизжу.

– Спасибо, что пришел, – выдавила я из себя.

– Не стоит благодарности.

Фу ты. Он здесь из милосердия, из чувства долга.

– Я тоже хотел тебя увидеть, – добавил он, видимо, из жалости или снова прочитав мои мысли. – Я думаю, что… Я не… Когда все это случилось… – Он искал слова, собирался с мыслями. – Мне стало скучно с тобой, – сказал он наконец.

– О боже. Вот этого ты точно не имеешь права говорить. Тебе не было скучно со мной, Флориан!

Я вспомнила Никола и его совет с привкусом популярной психологии: «Почаще говори «я».

– Я не думаю, что тебе было скучно со мной, – поправилась я.

– Ты не права. Это не потому что…

Он замолчал. Что же он хотел сказать? Не потому что я тебя оставил, не потому что я люблю другую, не потому что я разлюбил тебя? Я осознала, что мы движемся по густо заминированному полю: куда бы ни ступил он, куда бы ни шагнула я, везде могло рвануть. И я решила броситься в омут. Один шаг, сказала я себе, и готово дело. Все лучше, чем топтаться на месте, как два идиота, боясь взрыва.

– Когда же… – Я спохватилась. – Я хочу знать, когда…

Но тут официант, уж не знаю, на беду или к счастью, вернулся с бутылкой в одной руке и штопором в другой. Он поставил бутылку на стол, спокойно повернул ее ко мне, показывая этикетку, на которую я плевать хотела, после чего стал ее открывать – до безумия медленно. Мы с Флорианом смотрели на стол, на руки официанта, на половицы, на женщину за соседним столиком, которая ела в одиночестве, читая журнал… все это под негромкое шрк-шрк, которое издавала пробка, поворачиваясь в бутылочном горлышке. Я подняла глаза на Флориана. Он тоже смотрел на меня, оторопев от медлительности официанта. Шрк-шрк. Флориан вымучил улыбку. Шррррк. И я рассмеялась.

Чпок! Официант приподнял пробку, понюхал ее и начал снимать со штопора. Снова шрк-шрк, и мне стало еще смешнее. Я смеялась беззвучно, закрыв лицо руками, и слезы подступали к глазам, как двадцать лет назад, когда я пыталась совладать с приступом хохота в классе. Сейчас он даст пробку Флориану, подумала я. Но нет, официант протянул ее мне, чтобы я лично могла удостовериться, что вино открыто. Я поднесла легкий цилиндрик к носу, сотрясаясь от настоящих спазмов.

– Очень хорошо пахнет, – удалось мне выговорить. Флориан напротив меня тоже смеялся до слез, зачем-то прикрыв рот салфеткой. Я надеялась, что до официанта наконец дойдет или, по крайней мере, ему надоест иметь дело с парочкой идиотов, – но нет, он плеснул чуть-чуть вина в мой бокал, чтобы я попробовала. Я подняла бокал – у меня вырывались тоненькие пронзительные «хи-хиии», и женщина с журналом покосилась на меня с усмешкой. Я посмотрела на Флориана. Что я должна сделать – пригубить вино? Продегустировать его всерьез? Он заходился от смеха, я даже испугалась, что он задохнется. Я все же сделала глоток, держась одной рукой за бокал, а другой за живот, который начал болеть, сказала официанту: «Прекрасно» и засмеялась в полный голос. Официант, чья невозмутимость олимпийского калибра рассмешила меня еще больше, наполнил мой бокал, потом бокал Флориана – и, слава богу, ушел, оставив бутылку на столе.

Мы смеялись еще довольно долго – дивное ощущение легкости от неудержимого смеха вдвоем уже давало себя знать. Я успокоилась первой – спазмы еще слегка сотрясали меня, но удалось хотя бы отдышаться. Я вытерла потекшую тушь и посмотрела на Флориана. А он смотрел на меня и улыбался, как будто только что, наконец, увидел. «Алло», – сказал он. И я, тоже узнав его, ответила: «Алло».

Выплеснув таким образом отчасти нашу нервозность, мы смогли провести больше половины следующего часа за нормальным разговором, насколько это было возможно в таких обстоятельствах. Мы комментировали события в мире, за которыми следили когда-то вместе, Флориан рассказывал мне о своих проектах, а я ему – о новой биографии, которую мне заказали (все же умолчав о том факте, что вчера несколько минут вынашивала план о лавандовых полях), спрашивали друг друга о родных.

Мы оба, и он и я, казалось, не могли наговориться, нам хотелось без конца рассказывать друг другу о мелочах нашей повседневности, и я с грустью подумала, что дело тут все же, скорее, в привычке, чем в чем-то ином. Я была собеседницей Флориана шесть лет. Пусть сердце его уже не со мной, между нами осталась тысяча разговоров, прерванных нашим разрывом. Разговоров не глобальных, но тем более важных, что были они – о нашей повседневной жизни, детали которой, столь же банальные, сколь и основополагающие, мы так долго делили.

Но и моя, и его повседневная жизни изменились – коренным образом изменились всего за месяц, поэтому наш разговор принимал все более абсурдный оборот, и мы снова оказались на том же минном поле, где на каждом шагу нас подстерегало то, чего следовало избегать: моя новая жизнь, мое пребывание на раскладном диване у Катрин и Никола, женщина, делившая теперь с ним постель, мое бедное разбитое сердце…

Мы не могли говорить о моих друзьях, не могли ни словом упомянуть его кондоминиум, который так долго был нашим домом и где еще осталось множество моих вещей, от кухонной посуды до постельного белья. Мы заслуживали лучшего, нам следовало быть мужественнее, честнее. Я удивлялась, что Флориан еще не взорвал первую мину, что он не счел своим рыцарским долгом дать первый залп, не взял на себя неблагодарную роль – затронуть, наконец, темы, на которые мы говорить не хотели, но не могли не заговорить.

Принесли обед, и я нервно ковыряла вилкой ризотто, а Флориан рассказывал мне о весьма престижном проекте, предложенном его фирме. Не в пример Флориану, лишь поначалу изображавшему определенное любопытство к моим писаниям (потом он совершенно потерял к ним интерес, и кто его за это осудит?), меня его работа всегда завораживала. Я любила, когда он рассказывал мне о линиях и пространствах, показывал на листах ватмана или на экране своего компьютера чертежи, похожие на минималистские картины, которые со временем воплотятся в гармоничные и полные света здания. И вот я слушала, как он говорит об окнах и широких лестницах, гоняла по тарелке горошины и вдруг сказала себе, что больше так продолжаться не может, – и решительно шагнула прямо на минное поле.

«Флориан…» Как странно было произносить его имя! Я называла его Флорианом, говоря о нем с другими, – а наедине звала его «любимым», или «милым», или ласковыми прозвищами, которые приходили и уходили, неся в себе все прелестные и глуповатые нюансы близости.

– Флориан, – повторила я. – Что произошло?

И тут же спохватилась:

– Я бы хотела, чтобы ты объяснил мне, что произошло.

Он посмотрел на меня долгим взглядом. Вид у него был разочарованный – неужели он вправду надеялся, что этот момент не настанет? Что мы так и уйдем из ресторана, ни словечком не намекнув на то, чем стала моя жизнь? И грустный: я увидела в его светлых глазах, что он не хочет причинять мне боль и прекрасно знает, что честный ответ на такой вопрос не может не причинить мне боли.

– Я… – Он помедлил, глядя на меня.

Наверно, спрашивает себя, хватит ли у меня сил выдержать удар, который он готовится нанести, подумала я. И внутренне напряглась, заранее зная, что это бесполезно.

– Я много думал об этом, – сказал он. – Я задавал себе этот вопрос…

Снова поколебался. Каждая пауза была для меня мукой, потому что я угадывала за ними желание пощадить меня, не сказать всей правды, которую, пока она была так завуалирована, я могла представлять себе лишь невыносимо жестокой.

– Я задавал себе этот вопрос несколько месяцев.

Бац! Я, конечно, догадывалась, что Флориан не сказал себе, проснувшись однажды утром: пойду-ка я на сторону. Я знала, что это был долгий и тягостный процесс: еще до того, как он ушел, ушла любовь. Но услышать эти слова от него – это было другое дело. Я все же успела оценить его честность, а также спросить себя: что делать с рисом, который был у меня во рту. Я ухитрилась – с трудом – проглотить его, прежде чем ком намертво закупорил бы мое горло. Я отодвинула тарелку. Флориан кашлянул.

– Я встретил… Билли…

– Билли?

Я едва услышала свой голос. Вино в бутылке кончилось, и я сделала знак невозмутимому официанту принести мне еще бокал.

– Ту… мою… девушку, которую ты видела тогда в баре.

– Ее зовут Билли?

На странице фейсбука, однако, чертова хипстерша именовалась Брижит, но о том, сколько я паслась на этой странице, я предпочла не говорить моему бывшему.

– Это ее артистический псевдоним, – пояснил Флориан, которому, я могла в этом поклясться, было немного неловко за эту деталь. Хорошо, что голоса у меня по-прежнему не было. Мне хотелось заорать: «Что за девушка старше пятнадцати лет станет звать себя Билли?», но я лишь выдавила из себя:

– Сколько ей лет?

– Двадцать четыре года.

Я в панике оглянулась на официанта: где же мой бокал вина? Он наконец поставил его передо мной, и я махнула сразу половину. Итак, в тридцать два года я стала женщиной, от которой уходят к молодой. Я успела заметить, что «Билли» (я уже знала, что никогда не смогу произнести это имя, не нарисовав пальцами в воздухе кавычки) выглядит молодо, но чтобы… двадцать четыре года? Флориан был такой спокойный, такой… я не любила это слово, но он всегда казался мне человеком зрелым. Он был степенным, серьезным, уравновешенным. И он выбрал молодость – двадцать четыре года вдруг показались мне совсем юным возрастом, и я представила себе «Билли» танцующей в подвале у моего отца под караоке Одреанны.

– Я знаю, – кивнул Флориан; он, конечно, видел мое смятение, и ему явно было неловко за крайнюю молодость чертовой хипстерши. Он вымученно улыбнулся и продолжил рассказ об их встрече. Я слушала его, держась за свой бокал, как за спасательный круг, и недоумевая, что я могла сказать или сделать такого, чтобы он подумал, будто я хочу знать эту историю. Но говорить я не могла и смотрела ему в лицо слишком, слишком пристально – вид у меня был, вероятно, как у птички, загипнотизированной змеей: пустой, застывший взгляд, неподвижное, несмотря на угрозу, тело и здравый смысл, отчаянно кричавший: «Беги, спасайся!»

«Билли», как сказала мне Катрин несколько недель назад, была актрисой. Но, подобно большинству молодых актеров в нашем городе, она зарабатывала на жизнь другим ремеслом: принимала звонки и встречала клиентов в крутом рекламном агентстве, с которым была связана фирма Флориана. Все так просто, что оторопь брала. Флориан бывал в агентстве, и его встречала эта молодая особа с вытравленными волосами и завлекательной походкой («Билли» стала в моем сознании пташкой, подпрыгивающей и чирикающей, очаровательной, глупенькой и неотразимой). Она строила ему глазки, и он был вынужден признаться себе, что не остался равнодушным к чарам энергичной барышни с ресепшена.

И все это, объяснял он мне (а я так и смотрела на него, как на впечатляющее столкновение на автостраде), имело место в конце лета и всю осень. То есть почти полгода назад, когда я еще наивно полагала, что купаюсь в супружеском блаженстве. Я помахала рукой официанту, чтобы попросить еще бокал.

– Но ничего не было, ничего, пока я тебе не сказал, – заключил Флориан, мой экс-возлюбленный, тот, кого я все еще любила, воплощенная порядочность, человек, который не смог бы жить с мыслью, что кого-то «обманывает».

– Браво, – сказала я. – Ты должен собой гордиться.

Он сделал обиженное и одновременно всепрощающее лицо, давая мне понять, что мой комментарий – мелкая месть, но он не станет вступать в пререкания из жалости ко мне, из великодушия. Я взяла принесенный официантом бокал прежде, чем он успел поставить его на стол, и снова отпила большой глоток.

– Ты не слишком много пьешь? – спросил Флориан.

– Серьезно? – отозвалась я. – Ты будешь учить меня благоразумию теперь?

Он открыл было рот, чтобы что-то сказать, – наверно, что я неуравновешенна сейчас, когда услышала нелицеприятную правду, и да, как раз самое время поучиться благоразумию в питии, – но увидел мое лицо над бокалом и осекся.

– Я могу узнать… – спросила я, – как это случилось?

Флориан посмотрел на меня ошарашенно.

– Не как это у тебя случилось в первый раз с «Бобби», – продолжала я исключительно неприятным тоном, нарочно перепутав имя, как будто могла когда-нибудь забыть, что она «Билли». – Как… как ты меня разлюбил? Когда?

– Я тебя не разлюбил, – сказал Флориан, и я видела, что он не лжет, но заставить себя поверить ему уже не могла.

– Так что же произошло?

Вид у него был сокрушенный. И он был прав: зачем я настаиваю, чтобы услышать то, что может лишь причинить мне боль? Я посмотрела в свой бокал, уже почти пустой, и поняла, что изрядно пьяна. Я повторила с настойчивостью, усиленной алкогольными парами:

– Что же произошло? – и поправилась, вспомнив советы Никола: – Я хочу знать, что произошло.

– Жен… я не знаю, что произошло. Я… мне казалось… – Ему-то какой инстинкт подсказал, что надо почаще говорить «я»? – Мне казалось… – повторил он, – что ты… может быть, слишком часто… отдаешься на волю событий… Понимаешь… Я ведь знаю, что ты, в сущности, хотела бы писать для себя, мы об этом не раз говорили, но я видел, что ты никак не начнешь, и… однажды я понял, что мне все меньше и меньше хочется тебя подбадривать и…

– Ты меня бросил, потому что я не пишу для себя?

– Это пример. Я уверен, ты понимаешь, что я хочу сказать.

Я не только понимала, что он хотел сказать, – я и сама предполагала эту причину его ухода: он бросил меня, потому что я слишком пассивна, потому что я, захотелось мне крикнуть – «долбаный моллюск». Оттого, что я была права, что верно все поняла, у меня разрывалось сердце. Я осознала, что пришла сюда отчасти затем, чтобы услышать его возражения.

– Мне надо было с тобой об этом поговорить, – продолжал между тем Мистер Великодушие, который, разумеется, говорил со мной об этом, и не раз. – Но… я видел, что ты отдаешься на волю событий.

Сколько можно это повторять?! На волю каких событий я отдавалась? В какую-то долю секунды мне в голову пришло несколько ответов на этот вопрос, но я от них отмахнулась, потому что я-то не была великодушна и не хотела признавать правоту Флориана в чем бы то ни было.

– …Я чувствовал, что ты себе не хозяйка… и это… это моя вина, так я устроен, но мне все меньше хотелось… быть частью твоей жизни.

Он явно долго, очень долго обо всем этом думал.

– Но почему ты мне ничего не сказал? – выкрикнула я.

Он говорил мне, обиняками, о моей пассивности, но ни разу – о том, что ему «все меньше хотелось быть частью моей жизни».

– Я… я не хотел на тебя давить… – промямлил Флориан.

– Да это же черт-те что! И неправда! Неправда, что я себе не хозяйка, ясно? Я решаю все! Мой психотерапевт мне это сказал!

О боже. Неужели я произнесла эти слова? Я, увы, сознавала безмерную патетику моего заявления и моего тона в целом – так говорил бы ребенок, не понимающий, почему у него отобрали лего.

– Я решаю все, ясно? – повторила я. – И могу решить быть пассивной, если хочу, имею право!

Это было ужасно. Я видела, как вязну в этой смехотворной риторике на глазах Флириана, до того этим опечаленного, до того сокрушенного – нет слов. Я заплакала.

– Женевьева… Я… Ты права… Конечно… ты имеешь право быть какой хочешь, жить, как хочешь, это я не имел права требовать от тебя… я не имею права требовать от тебя чего бы то ни было.

– Но ты должен был! Должен был! – выкрикнула я сквозь слезы.

Я плакала перед Флорианом с каким-то даже наслаждением, и мне на миг вспомнились эпизоды из моего детства, когда, ударившись или оцарапавшись, я только на руках у отца начинала плакать.

– Ты должен был, – повторила я.

Должен был – и что? И я превратилась бы в динамо-машину? В человека с неутолимыми амбициями, с высокими целями, ориентированного на карьеру? Флориан, надо полагать, задавал себе те же вопросы и пришел к тем же выводам, что и я.

– И что же, – спросила я, давясь слезами, в то время как женщина с журналом за соседним столиком изо всех сил сдерживалась, чтобы не уставиться на меня. – И что же, ты встретил эту девушку и сказал себе: вау, секретарша, которая хочет стать актрисой, – вот это драйв?

Это был удар ниже пояса, но у меня хватило присутствия духа возгордиться собой за эту шпильку.

– Женевьева… – начал Флориан тоном мягкой укоризны, на который я всегда обижалась.

– Прекрати говорить со мной, как с ребенком.

Я подняла голову. До меня вдруг дошло, что мой любимый давно обращался со мной, как с ребенком. И это меня устраивало (в конце концов, дети не обязаны принимать решений и могут в какой-то мере отдаваться на волю событий), но и тревожило, хотя я это не вполне сознавала.

– Я не обращаюсь с тобой, как с ребен…

– Да! Да, ты обращаешься со мной, как с ребенком!

Я едва не добавила, что тут наверняка есть связь с тем фактом, что он с недавних пор общается с почти ребенком, но для такой воинственности мне не хватало пороху и, должна уж признаться, – я упивалась слезами.

– Тебе не приходило в голову, что ты, может быть, хочешь, чтобы с тобой обращались, как с ребенком?

Я вскинула на него глаза, будто он меня ударил, и на секунду подумала, что именно это сделаю сейчас сама – влеплю ему оглушительную пощечину.

– Извини, – тотчас спохватился он. – Я… извини. Это нехорошо, я…

Это было лукавство, типичное дешевое лукавство, которое он проявлял всегда, когда был не прав. И все же, вкрадчиво нашептывал мне внутренний голос, он был не совсем не прав. Если честно, даже недалек от истины. И эта мысль, еще более невыносимая сама по себе, чем тот факт, что именно он ее озвучил, заставила меня вскочить.

– Я ухожу, – сказала я, вытирая глаза рукавом, совсем как ребенок.

– Жен…

– Нет, я ухожу. Я знаю, что это слишком эмоционально, знаю, что это смешно, я уверена, что «Бинди», или как ее там, никогда бы ничего подобного не сделала, но я не хочу здесь оставаться, ясно? И кстати, я знаю, что подтверждаю твою правоту, короче, ты можешь быть доволен. Я веду себя, как малое дитя. Ты доволен?

Он тоже поднялся и посмотрел мне прямо в глаза. Он не был доволен. Конечно же, нет.

– Позволь мне хотя бы… я провожу тебя.

– Нет! Нет. Мы ведь оба знали, что этим кончится, правда?

И я подумала про себя: в самом деле, какая-то часть меня с самого начала знала, что мой уход из ресторана будет не в меру драматичным. «Извини, что побеспокоила». Я чуть не добавила что-то вроде «живи счастливо», но есть все же пределы пафосу! Я повернулась на каблуках своих черных замшевых сапог и ушла, от всей души надеясь не навернуться на них хотя бы до дверей.

Я подумала было, вернувшись в пустую квартиру, срочно позвать на помощь Катрин или Никола. Но они ушли с Ноем к своим матерям, у которых был день рождения, и собирались остаться там до завтра. Катрин хотела переиграть, говорила мне, что может свернуть визит пораньше, но я отказалась. Их матери жили в Лорантидах, у Катрин не было водительских прав, а мне хотелось считать себя сильной и самостоятельной. Я все же поколебалась немного, но потом твердо решила им не звонить. Я не ребенок, без конца повторяла я Ти-Гусу и Ти-Муссу, между которыми легла, свернувшись клубочком, как только пришла. Я владею ситуацией, как большая.

Я обошла квартиру. Нашлась водка (много), сок (значит, не придется пить креветочный сорбет), диски с романтическими комедиями, сто раз виденными, штаны с пузырями на коленях, в которые я тут же влезла, и телефон для полной изоляции. Я отправила Катрин и Никола лживые сообщения, заверив их, что, хоть мне грустно и есть много чего им рассказать, в общем, все в порядке. Ни он, ни она, конечно, мне не поверили и ответили: «Звони в любое время», а потом сами несколько раз пытались мне дозвониться. В конце концов я ответила и сказала, что владею ситуацией и что немного одиночества пойдет мне на пользу.

«Ты хочешь побыть одна? – спросила Катрин. – Она хочет побыть одна», – сказала она Никола и передала ему трубку. «Жен, – сказал он. – Звони нам в любое время, хоть в три часа ночи, хорошо? Если захочешь. Если нет, мы оставим тебя в покое. Обещаю». Я чуть не разрыдалась. Его ласковый голос, то, что он так хорошо меня знал и уважал мое мазохистское желание упиваться своим горем в одиночестве, – все это растопило мое сердце. «Спасибо», – сказала я искренне. Флориан тоже пытался мне дозвониться, но о том, чтобы ответить, не могло быть и речи. Я хотела сохранить статус-кво, хотела посмаковать мое горе и мое смятение и ни за что, ни за что не хотела продолжать наш разговор…

Я расположилась на диване перед телевизором с большим стаканом водки, разбавленной каким-то оранжевым соком, коробкой носовых платков и обоими котами. «Я правильно сделала», – сказала я двум черным мордочкам, уставившимся на меня. И это было отчасти правдой. Я могла теперь оперировать реальными, хоть и болезненными фактами, и было в этой реальности что-то странно успокаивающее.

Я даже пришла через несколько часов в состояние эйфории под действием алкоголя, романтических комедий и долгих разговоров с котами и/или своим отражением в большом зеркале в прихожей, сводившимся, собственно, к одному: «Пошел на хрен, Флориан, я сама все решаю!» Стемнело, белые рождественские огоньки, которые Катрин повесила на окна еще в незапамятные времена праздников, освещали квартиру мягким успокаивающим светом, и мне казалось, будто я в коконе.

«Пошел на хрен, Флориан со своей долбаной Билли Джин», – повторила я невозмутимым котам, доедая завалявшийся в холодильнике чили-кон-карне. И, чтобы проиллюстрировать свои слова совсем уж ясно, я взяла телефон и позвонила Максиму Блэкберну.

 

Глава 10

Чаша была огромная. И полная. Но мне очень хотелось пить. Стоя в какой-то сказочной реке, над которой склонялись ветви ивы, я жадно пила прямо из большой чаши. Я призывала утоление жажды прохладой чистой воды – ничего, казалось мне, не было сладостнее, чем пить ее. Но я пила, пила галлонами, и все без толку – жажда продолжала жестоко мучить меня.

Проснувшись наконец, я обнаружила, что пить хочется еще сильнее, чем во сне, но реки под ногами не было – и никакой чаши с прохладной водой поблизости не наблюдалось. Вдобавок чудовищно болела голова, а сердце, казалось, готово было выскочить из груди. Я провела рукой по лицу, пытаясь собрать воедино вчерашние воспоминания. Чили-кон-карне, водка, монологи перед зеркалом в прихожей и… я с трудом повернулась на смятых простынях: Максим.

Он спал рядом со мной, не издавая ни звука, и его безмятежное выражение и свежий цвет лица говорили о том, что он-то вчерашнее помнит. Я прикрыла глаза согнутой рукой в смутной и тщетной надежде, что, если я не буду видеть мир, он, быть может, забудет обо мне в ответ. Но коты, чье шестое чувство всегда срабатывало точно в момент моего пробуждения, уже влезли на одеяло, требуя пищи. Я хотела было подышать на них, в надежде отпугнуть (или мгновенно усыпить алкогольными парами), но Ти-Мусс уже стоял на груди Максима и старательно мял ее лапками.

– Нет… нет… Иди сюда, – прошептала я коту, как будто это могло возыметь хоть какое-то действие. Ти-Гус тем временем уже навис над моей головой и, сообщая о своем присутствии яростным мурлыканьем, тянулся лапкой к моему лицу.

– Эгей, малыш! – сказал Максим, проснувшись, и принялся щедро гладить Ти-Мусса, который тоже решил показать, на что способен по части мурлыканья. – Красавец, котик! Красавец! – Ти-Мусс не мог опомниться: за шесть лет похвальных усилий он так и не добился от Флориана ничего, кроме проявлений равнодушия, граничащего порой с раздражением.

– Привет… – робко сказала я (голосом, который был октавы на три ниже моего). Максим повернулся ко мне и широко улыбнулся. Один мой глаз был закрыт лапкой Ти-Гуса, но и в другом он мог прочесть весь мой конфуз.

– Ну, как оно утром? – спросил он, посмеиваясь.

– Надо ли отвечать?

Он покачал головой сокрушенно и весело, и я закрыла свободный глаз рукой.

– Ох, какой стыд… какой стыд…

– Да нет…

– Да, стыд… такой стыд, что дальше некуда!

Я помнила мой звонок, потом приход Максима – я открыла дверь и буквально набросилась на него со всей элегантностью и сдержанностью, на какие была способна после четырех? пяти? восьмидесяти коктейлей? Остаток вечера всплывал у меня в памяти урывками: неловко срываемая одежда, улыбка Максима, мои губы на его шее, наши сплетенные тела на…

– Ой, мамочки! – ахнула я. – Кэт и Нико вернулись?

– Не думаю…

– Надо срочно прибраться.

Мы трахались практически на всех поверхностях в квартире – отрывочные картинки в моем мозгу были бы (при других обстоятельствах) в высшей степени эротичными, но в моем нынешнем состоянии каждая била наотмашь. Стол в столовой – трах! Диван – трах! Рабочий стул Нико – трах! Стена перед большим зеркалом – трах!

– Ох, какой стыд… такой стыд, что ДАЛЬШЕ НЕКУДА! – повторила я и поднялась слишком быстро. – А-а-а… – простонала я и снова села.

– Да перестань, – сказал Максим, все еще смеясь.

– Ты что? Я звоню тебе в… не помню, в котором часу, зову в гости, я вдрызг пьяна, и…

– Эй! Разве похоже, что я жалуюсь?

– Нет, но… – Я легла на спину, отчего снова страшно заболела голова. – Ты, наверно, считаешь, что я последняя…

Я не закончила фразу, не в силах найти слово, которое отразило бы мою спутанную мысль.

– Брось… – сказал Максим, садясь в постели и прижимая к себе кота, который заходился счастливым мурлыканьем. – Ты можешь злиться на себя, но… – Он посмотрел на меня с насмешливой улыбкой. – Тебе, я вижу, и так не в дугу, короче… если хочешь вдобавок есть себя поедом, давай. Только не взваливай это на меня.

Он говорил не сердито и не сурово, скорее – решительно и убежденно. Он не видел ничего плохого или смешного в случившемся, кроме разве что моей собственной реакции. Я почувствовала себя глупо, но стало немного легче. Я снова попыталась встать, крепко держась за лоб, как будто это могло помочь. Максим смотрел на меня, откровенно потешаясь.

– Я помогу тебе, – сказал он.

– Нет! Нет-нет…

– Это прямо обалдеть, как же ты любишь страдать! Не хочу напоминать тебе о плохом, короче, я видел тебя вчера и представляю, как раскалывается у тебя голова сейчас.

Я застонала при одном упоминании о том, что он видел меня вчера.

– О-о-ооох… как ты мог… – Я сделала неясный жест, пытаясь, чтобы он вышел недвусмысленным. – С женщиной в таком состоянии?

– Позволь мне открыть тебе большой секрет о мужчинах и их отношении к женщинам в состоянии опьянения…

Я снова жалобно застонала, натягивая свитер и легинсы, валявшиеся на полу.

– По идее, – добавил Максим, – стыдно должно быть мне. Это же я воспользовался моментом твоей слабости.

– А ведь правда!

– Ну вот. Короче, дашь ты мне тебе помочь?

Я обернулась и посмотрела на него. В его больших глазах действительно не было и тени осуждения. Ну конечно, сказала я себе. Самый непринужденный и продвинутый парень в городе. Но от этой непринужденности, действовавшей мне на нервы неделю назад, сейчас почему-то было хорошо. Я кивнула и медленно поднялась.

Нанесенный квартире урон оказался меньше, чем я боялась. Я быстро обошла гостиную и подобрала два валявшихся презерватива, возблагодарив небо, младенца Иисуса и святого покровителя пьяных женщин, что Ной не вернулся раньше и не нашел их до меня. Максим в джинсах и футболке (вчера я не обратила никакого внимания на его одежду, но сегодня была почти разочарована, не увидев коричневых вельветовых штанов) ходил между гостиной и кухней, ставя на место мебель. Меньше чем через четверть часа все следы наших игрищ были уничтожены, а в квартире приятно пахло кофе.

– Ты сварил кофе? – поразилась я.

– Подумал, что тебе это не повредит…

– Спасибо… Я… Ты…

Мне хотелось побыть одной, чтобы переварить чувство вины, стыд и похмелье, но какая-то часть меня не хотела, чтобы он уходил. Я знала: оставшись одна, я снова начну анализировать (более трезво на сей раз) каждую секунду моего обеда с Флорианом – а это, с моими обнаженными нервами, большого удовольствия не сулило. Странно, подумала я, глядя, как Максим снимает с плиты кофейник из нержавейки. Пока он здесь, можно подумать, что мне не так уж плохо.

– Выпьешь кофе? – спросила я.

– Ты уверена? Если выставишь меня за дверь, я не обижусь.

– Нет… нет, я уверена.

Еще не было десяти, Катрин, Никола и Ной вернутся не раньше полудня. Мы расположились на залитом солнцем диване, и я рассказала Максиму о моей несчастной любви.

– Дерьмово, – сказал Максим, когда я закончила.

– Ага. Дерьмово.

Я рассказала все до мелочей, так здраво и так точно, что сама удивилась. А он слушал меня очень внимательно, реагировал именно когда надо и как надо и главное – ни разу ни в какой момент в нем не мелькнуло жалости ко мне. Конечно, ему было за меня горько, но он явно не считал, что я достойна жалости, и за это я была ему очень благодарна.

– Короче, ты понимаешь, – сказала я, – мне еще и за это стыдно. Это был ночной звонок пьянчужки, страдающей от несчастной любви. Хуже не придумаешь.

Максим улыбнулся:

– Это верно. Не скажу, чтобы я был доволен.

Я тоже улыбнулась ему:

– А ты… тебе когда-нибудь бывает тревожно? Не по себе? Хоть иногда?

Он рассмеялся, показав красивые белые зубы:

– Ну да. Часто.

– Что-то не верится.

– Тем лучше.

– Потому что это не вписывается в образ.

– Какой образ?

– У тебя вид, будто тебе всегда так… хорошо. Хорошо с самим собой.

– Господи, – удивился Максим, – с какими же людьми ты имела дело?

– Что ты хочешь сказать?

– Я не понимаю, – ответил он, вставая и направляясь в кухню, – с какими людьми ты имела дело, если удивляешься, что кому-то просто комфортно жить…

Я помолчала, не поднимаясь с дивана. Это был хороший вопрос, вопрос, на который в моем состоянии и хвостик ответа было не поймать, поэтому я предпочла сосредоточиться на пляшущих в солнечном луче пылинках.

– Как ты думаешь, можно позаимствовать у Ноя хлопья? – крикнул Максим из кухни.

– Это не Ноя, это Нико… Ну да, бери… – рассеянно ответила я.

Вопрос Максима не давал мне покоя, мягко перекатываясь в моей голове. Вчерашние слова Флориана переплелись с многочисленными ответвлениями, образовав замысловатое созвездие, которое я лениво разглядывала издалека, как смотрят на звезды летним вечером. Мне придется к нему приблизиться, я это знала, или хотя бы рассмотреть его более вдумчиво через какой-то внутренний телескоп, но я трусливо оттягивала этот момент. Все равно мне не хватало энергии, чтобы предаваться самоанализу в какой бы то ни было форме. Лучше было, забавы ради, искать космические метафоры для моего состояния духа.

– Держи, – сказал Максим, протягивая мне мисочку, в которой плавали хлопья в подернутом желтизной молоке. – Не яичница Гаспара, но должно помочь.

Я поблагодарила его улыбкой. Подсахаренное молоко показалось мне сладким лекарством.

– А у тебя была когда-нибудь большая несчастная любовь?

Максим как будто задумался.

– Я полагаю, ответ будет «нет», если над этим надо думать.

– Действительно, – кивнул он, – я никогда… – он постучал по деревянному столику у дивана. – Мне никогда не доводилось переживать то, что пережила ты.

– Тебя никогда не бросала девушка?

– Если не считать Мелани Кампо в третьем классе. Она сказала, что я ее возлюбленный, мы держались за руки целых два дня, а потом она ушла к моему лучшему другу. – Максим карикатурно вскинул сжатый кулак. – Оливье Гуэн… Я до сих пор ему не простил… – Он улыбнулся мне. – Но кроме жестокой измены Мелани Кампо… нет, мне повезло. Но несчастья у меня были.

Я с сомнением подняла бровь. Тот, кто не пережил того, что переживаю я, казалось мне, не страдал! И я осознала, что смотрю на него чуть ли не свысока, как будто хотя бы в этом его превосхожу: у меня есть несчастная любовь. Еще немного, и я скажу ему самодовольным тоном: «Кому ты говоришь о несчастьях, дружок?»

– Девушка, о которой я тебе говорил тогда, у Гаспара, – продолжал Максим, не обращая внимания на мою обвиняющую бровь.

– Та, чокнутая?

– Нет, – терпеливо объяснил Максим, – не Марианна. Та девушка, с которой я был, когда начал писать детективы. Которая терпела меня восемь лет, пока я мнил себя новым Рембó.

– Никак не меньше?

– Надо метить высоко, ты не находишь?

Я покачала головой. Сама я никогда не метила высоко, тем более на такие вершины, как Рембо. Я даже испытывала что-то вроде недоверия с легкой примесью презрения к профессиональным амбициям. Хорошая тема, подумалось мне, для Жюли Вейе.

– В общем, – продолжал Максим, – это я ее оставил. Один из нас давно должен был это сделать, все было из рук вон плохо, но мы так крепко любили друг друга, что оставались вместе. Но парой мы больше не были. Привязались друг к другу, привыкли… Скучно, да?

Я пожала плечами. Держалась ли я за Флориана, потому что привязалась к нему? Привыкла? Отчасти – да. Но тут было и нечто большее, по крайней мере, так мне казалось.

– Короче, я ушел, – сказал Максим, – и это разбило мне сердце. – Я вспомнила слезы в его глазах, в то утро, у Гаспара, когда очень личное страдание Марианны причинило ему боль. – Это, пожалуй, не сравнить с твоей историей, – добавил Максим. – Но в моем списке бед это – несчастная любовь. Ведь… нам всегда хочется, чтобы это не кончалось, правда?

Я смотрела на него и молчала. Боялась, что заплачу, если открою рот, или наговорю глупостей типа: «Да, но у меня это правда не должно было кончиться».

– Я часто задаюсь вопросом, – сказал Максим, – есть ли люди, которые… которых не подкашивает конец их связей. Есть ли такие, что считают это частью игры.

Я вспомнила Флориана, каким он был вчера, спокойного и рационального, несмотря на нервозность.

– Пожалуй, есть, – сказала я.

– Тем хуже для них.

– Да уж… ты поймешь, что мне трудно найти прекрасное в интенсивности моих нынешних переживаний.

Максим улыбнулся мне:

– Fair enough.

– Ты думаешь, когда-нибудь я извлеку из этого урок? Мои друзья говорят мне это иногда, и мне, естественно, хочется их поколотить, но…

– Конечно, уверен, что да.

– Знаешь, что меня больше всего напрягает?

Я говорила с Максимом так свободно, что сама себе удивлялась. Мне понадобилась тысяча околичностей (и несколько коктейлей), чтобы изложить все это Катрин и Никола. Может быть, потому, что я больше боялась их ответов, – зная меня как облупленную, они видели мои слабые места, о которых я и сама не догадывалась. Перед Максимом я была еще цельной и не имела четкой формы. Он мог лишь принимать то, что я о себе говорила. Правда, я старалась от всей души не лгать ему, не приукрашивать действительность и не скрывать некоторые мои стороны, которые мне самой не нравились. Не потому ли, что он прямо-таки излучал невероятную прозрачность? Я подумала, что совсем его не знаю: а что, если меня водит за нос хронический невротик и коварный злодей, а по совместительству – один из лучших актеров в городе? Но в это утро мне хотелось быть искренней, открытой и душевно здоровой.

– Что тебя больше всего напрягает? – спросил Максим.

– Что… Мой «бывший» наговорил мне вчера таких вещей… – Я уже все ему рассказала: про «Билли», наезды Флориана на мою якобы пассивность, мои слезы и мой театральный уход. – Насчет моей… – даже слова все еще были мне унизительны. – Моей нехватки драйва. Я вот думаю, что, если когда-нибудь мне придется извлечь урок из этой истории, это меня втройне напрягает. И еще больше – мысль, что мне пришлось пережить эту чертову несчастную любовь из-за… я себя не на помойке нашла!

Максим рассмеялся.

– Я тебя мало знаю, Женевьева, но, судя по тому, что я видел, драйва у тебя – выше крыши…

– О’кей, не надо намеков на мое сексуальное поведение, я еще слаба. И потом, Флориан говорил не об этом драйве.

– Я знаю. А ты… – Он поколебался, глядя мне в лицо, словно спрашивал себя, может ли задать вопрос, который пришел ему в голову.

– Что – я?

– Ты… ты можешь мне сказать, что это не мое дело, но… ты не думаешь, что твой «бывший», может быть, в чем-то прав?

– Ну, знаешь!

Боже мой, какая же я обидчивая, особенно когда мне говорят то, чего я не хочу слышать. Максим поднял руку, словно выбросил белый флаг. Я сделала над собой усилие: разговор с Максимом был мне во благо, я это понимала. Надо перетерпеть – это как лечение, уколы и горькие пилюли!

– Я думаю, он прав в том, что я отдаюсь на волю событий, – сказала я спокойнее. – Но… что в этом плохого? Разве я этим мешаю кому-нибудь жить?

– Ну… себе, может быть?

– Ладно, хватит. Слишком ты проницательный. Мы еще мало знакомы.

– Ты задала мне вопрос!

– А я не хотела правдивого ответа. – Я пристально посмотрела на него. – Ты, наверно, из тех мужчин, которые отвечают честно, когда девушка спрашивает: «Я в этом очень толстая?», да?

– Ты не представляешь, сколько раз я оказывался из-за этого в дерьме! – смеясь, ответил Максим. – Но все, что я хотел сказать, это… если тебе хорошо, как есть, твой «бывший» может утереться, и это, наверно, к лучшему, что вы больше не вместе. Но если тебе хоть мало-мальски нехорошо…

– Я знаю, знаю…

Я принялась нервно теребить рукава свитера. Мне было слишком «нехорошо» с тех пор, как Флориан меня бросил, чтобы подумать над этим вопросом на трезвую голову, и я боялась того момента, когда мне наконец станет лучше и придется всерьез спросить себя: хорошо ли мне?..

– Он еще сказал мне, перед тем как я ушла… я говорила, что он всегда обращался со мной, как с ребенком, и он сказал, что, может быть, я сама хочу, чтобы со мной обращались, как с ребенком…

Я посмотрела на Максима, ожидая энергичных возражений, но он ничего не сказал. «Я боюсь, – чуть не добавила я, – что Флориан прав, я даже сама недалека от мысли, что он прав», – но промолчала. Максим смотрел на меня, видимо, ожидая, что я заговорю, или просто читая ответы в моих нервных движениях и несчастном лице. Потом он вдруг взял меня за руку, притянул к себе и поцеловал.

– Н-н-нет, – промычала я без особого убеждения, но его губы уже накрыли мои, а от его рук на моей груди меня пробирала дрожь до кончиков ног.

– Идем, – сказал он, целуя меня и увлекая в мою комнату.

– Нет… опять я отдаюсь на волю событий…

Я уже стояла, уцепившись за него руками, ногами, губами. Он взял мое лицо в ладони, посмотрел на меня своим слишком пристальным взглядом, кивнул и, снова поцеловав, оторвал от пола и отнес на постель.

Я почти заснула, прижавшись изгиб в изгиб к телу Максима, чувствуя удовлетворение, какого давно не испытывала (усталость, истома, мягкая постель и кожа моего любовника – в общем, сущее наслаждение), когда Максим прошептал мне на ухо: «Мне нравится любить тебя». Я не знала, сознательно ли он выбрал слово, но, призвав верного друга – неприятие действительности, сделала вид, будто уже сплю и не слышала, как он сказал «любить».

Я проснулась от певучего голоса и шагов Ноя, который бежал по квартире, требуя свою компьютерную игру с непроизносимым названием. Максим, по-прежнему обнимавший меня, тоже проснулся. «Который час?» – пробормотал он, уткнувшись мне в шею.

– Час, когда Кат и Нико вернулись.

Кому-то из нас – Максиму – пришла в голову блестящая мысль закрыть дверь, когда мы улеглись, но положение все равно было далеко от идеала. Я чувствовала себя, как девчонка, застигнутая врасплох вернувшимися предками, и в смятении спрашивала себя, не нанесет ли Ною присутствие Максима неизгладимую травму. В дверь трижды тихонько постучали. «Жен?» – раздался голос Никола. Слава богу, подумала я, будь это Катрин, она бы просто открыла дверь без стука. Я ответила: «Да-да», стараясь, чтобы прозвучало непринужденно, но сама услышала жалкий писк нашкодившего ребенка и принялась поспешно одеваться, делая энергичные знаки Максиму, чтобы он тоже оделся. Он, разумеется, умирал от смеха.

Наконец я подошла к двери и очень осторожно приоткрыла ее. Я пыталась, что было очень смешно и совершенно бесполезно, скрыть присутствие Максима. Чего я ждала? Что он под шумок выпрыгнет в окно? Или будет жить под раскладным диваном до тех пор, пока квартира снова не опустеет?

– При-ве-е-еет, – пропела я Никола, который смотрел на меня, скрестив на груди руки и прищурившись. – Как ты?

– Я-то хорошо, – сказал Никола. – А ты?

– Хорошо… я тут вздремнула… я… немного перебрала водки вчера и…

Я выкручивалась и уже начала спрашивать себя, с какой стати так стараюсь, как вдруг почувствовала спиной Максима.

– Привет, дружище, – сказал он, распахивая дверь настежь.

– Ах ты, черт! – только и ответил Никола, смеясь.

– О’кей, вы еще дайте друг дружке пять! – успела я сказать, пока не стало слишком поздно. Оба поспешно вытянули руки по швам.

– Ну что, старина? – спросил Никола.

Максим улыбался, «как идиот», подумала я.

Никола повернулся ко мне. Он улыбался такой же идиотской улыбкой – видимо, сказала я себе, это нормальная реакция мужчины на очевидность секса.

– Жен… а мы-то беспокоились о тебе…

– Ладно, ладно… – Я обогнула его, вышла в гостиную и села.

– Кто это? – спросил, подбегая, Ной.

– Ной, – сказала я, – это… это мой друг Максим.

– Он был в твоей комнате?

Ной говорил так громко, что на его голос вышла из своей комнаты Катрин, с любопытством глядя на нас.

– Ну… да… – ответила я, бросая отчаянные взгляды на Никола.

В какой мере можно просветить ребенка? Я понятия не имела.

Ной подошел ближе и спросил – на этот раз Максима: «А вы делали?..» Он издал несколько весьма недвусмысленных звуков. Ребенка, судя по всему, уже просветили, и без околичностей. Никола и Катрин расхохотались. Ной, довольный собой, постонал еще немного, а я, показывая на него пальцем, взглядом спрашивала Никола, как его чаду в восемь лет удается воспроизвести фонограмму порнофильма.

– Ной, откуда ты это взял? – спросил Никола и повернулся к Катрин, которая мимикой оскорбленной девственницы давала понять, что она ни при чем.

– Это все в школе знают, – гордо сказал Ной, принимаясь за свою игру. – Все животные делают… – Он снова издал несколько стонов, и на этот раз засмеялась даже я. – Это сказали в передаче «Нэшенал Джиографик».

– Я думаю, там все-таки не это сказали, – заметила Катрин.

– В школе на уроках говорят такие вещи?!

Я была искренне возмущена.

Никола и Максим энергично закивали.

– Мог и из Интернета всего набраться… – вздохнул Никола.

– А ты предпочитаешь, чтобы он занимался сексуальным воспитанием с восьмилетними друзьями?

Никола задумался, потом обескураженно развел руками:

– Промашка вышла… Надо мне с ним поговорить, да?

Максим ободряюще похлопал его по спине.

– Я могу поговорить, – предложила Катрин.

– НЕТ!

Мы с Никола выпалили это в один голос, что очень развеселило Максима. Катрин пожала плечами.

– Как знаешь, – сказала она кузену. – Но ты, мамзель… в кои-то веки оставили тебя одну, и…

– О’кей, можно об этом в другой раз?

Максима, разумеется, все это очень забавляло.

– Останешься выпить с нами? – спросил его Никола, непрестанно подмигивая мне, что было невыносимо. Максим повернулся ко мне, словно спрашивая у меня разрешения остаться, – поразительная деликатность.

– Ну да, если хочешь… – Я вспомнила вчерашний вечер. – Боюсь только, мало что осталось…

– Мы сходим в SAQ, – решила Катрин. – Да, Жен? А мальчики пока пусть допивают остатки.

Мне это показалось лучшим на свете планом. Свежий воздух, женская солидарность – как я изголодалась по всему этому.

– С тобой хоть на край света, – сказала я Катрин.

Мы не успели еще ступить на тротуар, как Катрин забросала меня своими «ну, ну, ну?», «что, что, что?» и прочими «короче?», которые и забавляли меня, и немного раздражали.

– Позор на мою голову, – сказала я наконец.

– Ты была пьяна?

– В лоскуты.

– И где-то в глубине души ты хотела таким образом поставить Флориана на место?

– Да, мадам.

– Вау… – Катрин обняла меня одной рукой за талию, тихонько смеясь надо мной. – Тебе хоть полегчало?

Я задумалась.

– Вообще-то… да.

Мне все еще было трудно поверить, что такой глупый поступок, с самыми что ни на есть нездоровыми мотивациями, мог привести к чему-то позитивному.

– Ну вот, это главное, – радостно прощебетала Катрин. – Ну и… как он?

– Ох, Кэт… я не уверена, что готова к разговорам о сексе…

– Брось! Мне он всегда нравился, этот парень… такой тигр…

– Кэт…

– Да ну тебя! Сколько мы дружим, у тебя все один и тот же парень! Могу я полюбопытствовать? Шесть лет я слышу только о Флориане, и, честно говоря…

Она осеклась. Когда Катрин подвергала себя самоцензуре, это было очень смешно. Вместо того чтобы замолчать или незаметно переменить тему, как делают все люди, когда не хотят, чтобы угадали их тайную мысль, она прерывалась на полуслове и закрывала рот двумя руками, тараща глаза.

– Ну? – спросила я.

– Ничего, ничего.

– Катрин Сароян! Что ты хотела сказать?

– Ничего! Ничего!

Я примерно представляла себе, что бы она сказала, если бы не осеклась, но мне нравилось мучить подругу.

– Нет! Что ты хотела сказать?

– Ну… я никогда не была в восторге от Флориана…

Она боязливо покосилась на меня, точно ожидая удара.

– Все правильно, Кэт… я это знала.

Я не добавила, что Флориан отвечал ей тем же. Эти двое – полные противоположности – никак не могли друг другу понравиться: они жили на разных планетах, с разными ориентирами, разными принципами, даже разной космогонией. Единственной их точкой соприкосновения была я, и поскольку оба искренне любили меня, они шесть лет мужественно терпели друг друга. Флориана до такой степени раздражала буйная натура Катрин, что он даже выработал занятный прием – вычеркивал существование моей подруги из своего сознания. Катрин, разумеется, была не из тех, кто даст так запросто себя вычеркнуть. Поэтому совместные вечера нередко кончались тем, что она орала в лицо Флориану, а тот смотрел куда-то вдаль, где грубых и лишенных такта женщин не существует.

– Ты знала? – спросила Катрин. Свято веря в свой актерский талант, она всегда терялась, когда ее ловили на лжи или скрытности.

– Ну, так… Не надо быть доктором психологии, чтобы понять, что вы, мягко говоря, не вполне совместимы…

– Я не ненавидела его, не думай!

– Я знаю, знаю… – Я обняла ее за плечи, прижалась щекой к пухлому валику шевелюры. – Это был просто не твой человек, он действовал тебе на нервы, но ты очень старалась ладить с ним из дружеских чувств ко мне.

– Я была уверена, что ты ничего не замечаешь…

Она так расстроилась, что меня одолел смех.

– Ничего страшного… правда, ничего страшного. Главное – ты старалась.

– Короче, что он тебе вчера сказал, чертов немчура?

– Только не надо расистских выпадов, пожалуйста.

Я улыбнулась ей и приступила к рассказу о вчерашнем обеде. После того как я все поведала Максиму, дело шло легче – я даже подпустила немного юмора, изобразив, как плакала и как не в меру драматично покинула ресторан. Катрин слушала меня, смеясь и пронзительно взвизгивая в нужных местах (от ее «КАК?», когда я озвучила кличку и возраст чертовой хипстерши, подскочил старый пес, спокойно дожидавшийся хозяина у аптеки).

– Мне очень жаль, Жен, но это, черт его дери, полное дерьмо. Что это за свинское отношение?! Ты вовсе не хочешь, чтобы с тобой обращались, как с ребенком! Что за хрень?

– Ну…

– Что – ну?

– Ну, может быть, он где-то прав, Кат.

– Да брось ты! Тебе что, мозги промыли?

– Да нет, ты подумай! Подумай серьезно.

Она подумала, сдвинув брови, примерно треть секунды.

– Фигня, и только.

– Я не уверена… честно. Правда то, что меня это устраивало… где-то… на каком-то уровне… Не знаю.

– Эй, если ты у нас – дитя, то я тогда кто?

Мы уже пришли к магазину. Служитель, которому Катрин дала доллар, поздоровавшись: «Привет, Ги, как семья?», открыл перед нами дверь.

– А может быть, это Флориан ведет себя уж чересчур по-взрослому, тебе это не приходило в голову? – спросила она, когда мы рассматривали красные австралийские вина.

Я задумалась. Как ни странно, эта гипотеза показалась мне блестящей.

– Нет, не приходило… Но тебе не кажется, что это кое-что говорит о нас, если нам не нравятся взрослые, которые ведут себя по-взрослому?

Катрин наморщила нос:

– Плевать! Меня устраивает эта теория. Что возьмем?

– Понятия не имею. Надо было спросить Нико. С фруктовым послевкусием и крепкого? Ароматного и мягкого?

– Ароматного и крепкого, как я, – ответила Катрин, жестом обведя свои пышные формы.

Мы взяли, как всегда, две бутылки красного наобум и одну водки для проформы.

– Пока, Ги! – попрощалась Катрин, и мы вышли из магазина.

На улице было солнечно, дивный денек, предвесна, как говорил Ной.

– Думаю, что я начну искать квартиру, – сообщила я.

– Что? Это из-за того, что этот кретин тебе сказал?

– Да нет! Кэт, не могу же я жить у вас вечно.

– А мне нравится, что ты у нас… Ты уверена, что это не из-за…

– Нет! Мне просто нужно… Черт, вернись вы на три часа раньше, Ной нашел бы использованные презервативы в гостиной.

– В гостиной! Сексуально… но слегка неаппетитно.

– Ну вот, ты же понимаешь, что мне хочется иметь мой собственный диван и мою собственную гостиную, чтобы трахаться, где я хочу и когда я хочу.

– Короче, ты собираешься и дальше трахаться с красавчиком Блэкберном?

– Нет!.. Я… Я не то хотела сказать.

– Главное, не съезжай потому, что чувствуешь себя обязанной съехать… Или чтобы доказать что-то Флориану…

– Не беспокойся.

Я предприняла попытку самоанализа, чтобы разобраться: точно ли, что у Катрин нет повода беспокоиться? Я была в этом далеко не уверена. Какая-то часть меня – довольно большая часть – так и прозябала бы на раскладном диване моих друзей до скончания времен. Но, с другой стороны, я больше не хотела, чтобы со мной носились. Я хотела в кои-то веки стать себе хозяйкой. В этом не могло не быть прямой связи со словами Флориана, и я вспомнила, что сказала Максиму не далее как сегодня утром: «Если мне когда-нибудь придется извлечь урок из этой истории, это меня втройне загрузит». Что ж, тем хуже, подумала я, шагая на свежем воздухе рядом с подругой. Втройне напрягает, ну и пусть.

– Ты поможешь мне искать? – спросила я Катрин.

– Не вопрос… Но я буду очень занята этот месяц, мы ставим пьесу с моей студией…

– С твоей студией?..

Катрин всегда участвовала одновременно как минимум в трех студиях – театральных, пластических или еще какого-то творчества. Я испугалась, как бы речь не шла на этот раз о студии пантомимы.

– С труппой экспериментального театра, – уточнила она. – Ты придешь?

Зная, что труппы экспериментального театра, в которых подвизалась Катрин, способны и на высший пилотаж, и на такой-ужас-что-хуже-некуда, и на все, что располагалось между этими двумя крайностями, я ответила энергичным «да», стараясь, чтобы оно прозвучало как можно оптимистичнее.

Мы были уже на углу, когда Катрин спросила:

– О’кей, пока мы не пришли, выдай мне хоть одну горячую подробность про Максима. Его позы? Его пенис? Хоть что-нибудь.

– Я тебе горячую подробность про Максима, а ты мне горячую подробность про Эмилио…

Я была очень довольна своим остроумием.

– Так нечестно!

– Давай, мне любопытно!

– Ну ладно… – Катрин слегка покраснела. – Он хороший любовник. Очень… ласковый. Но я… боюсь, я уже не слишком разборчива.

– Да брось ты…

– Жен…

Она остановилась посреди тротуара. Она всегда останавливалась, когда хотела сказать что-то для нее важное, поэтому любая прогулка с ней затягивалась до бесконечности.

– Мне так не хватает любви…

Я тоже остановилась. Такая беззащитность была в ее голосе и в ее больших глазах, что я обняла ее.

– Знаю, – сказала я. И это была правда. Я знала. – Мне тоже.

– Я больше не могу жить без любимого. Я знаю, что такие вещи не говорят, но я больше не могу.

– Знаю.

– У меня все есть, вроде бы не на что жаловаться, но… мы чертовски ненасытны, правда?

– Да. Чертовски.

Мы обняли друг друга за плечи и так и дошли до квартиры, две ненасытные одиночки среди стольких других. Непременно ли неутолимая жажда любви должна быть романтичной? Мне казалось, что нас перекормили этой теорией, напичкали стереотипами, нелестными для женщин, отчаянно ищущих любви. «Неправда», – сказала я себе, думая о моей подруге, которая всю жизнь искала своего единственного, и о себе, потерявшей того, кто был единственным и неповторимым для меня. Как могли мы не изголодаться?..

– Эй! – прошептала сквозь зубы Катрин уже у двери. – А где моя горячая подробность?

Я развела два пальца на расстояние, как мне казалось, воздававшее должное Максиму. «Супер…» – оценила Катрин, и мы, смеясь, вошли в квартиру. За столом в столовой Никола, Максим, Ной и Эмилио играли в карты.

Я подошла ближе. За те минут двадцать, что мы ходили туда и обратно, на столе успели появиться деньги, жетоны, фишки, две колоды карт и несколько рюмок.

– Это покер cubano, – объяснил мне Эмилио. – Хочешь сыграть?

– Не-а, это без меня…

Я немного понаблюдала за ними. Они обменивались картами, переговаривались, бросали жетоны в рюмки, наполняли их «Бейлисом» (единственным, что осталось из крепких напитков после моего вчерашнего разгула) или молоком, если это была рюмка Ноя, прикупали карты…

– Какой в этом смысл? – спросила я.

Максим и Никола оба кивнули на Эмилио, который смотрел на меня хмуро: ведь вслед за мной и остальные могли понять, что игра его совершенно бредовая.

– Вы занимаетесь черт-те чем, – добавила я.

– Ты ничего не понимаешь в покере cubano.

– Я выиграл трех валетов, но отдал пятьдесят центов, а потом еще выпил рюмку молока! – крикнул Ной. В ту же минуту Максим показал пять разных карт и победно вскинул руку. Эмилио дал Никола двадцать пять центов, тот опрокинул рюмку, а Ной подгреб к себе три жетона.

– Почему вы с нами не играете? – спросил нас Ной.

– Думаю, нам интереснее будет на вас посмотреть, – ответила Катрин, ставя бутылку водки на середину стола, отчего мужчины восторженно зацокали – так восторженно, словно перед ними явился Святой Грааль.

День плавно перетек в вечер, мы с Катрин еще несколько раз сходили в SAQ, а также в продуктовый магазин, и приготовили огромный казан тушеной ягнятины (представленной Ною как «говяжье рагу»); Максим тем временем играл с Ноем в компьютерные игры, а Никола пытался в очередной раз объяснить Эмилио, что теперь, будучи нелегальным иммигрантом (его виза истекла несколько месяцев назад), ему лучше не вступать в пререкания с домовладельцем. Хлопоча с Катрин на кухне, я слышала, как разглагольствовал Эмилио: «В моей стране понятие собственности существует только в сказках, чтобы пугать los niños». Ной с Максимом, удобно устроившись на диване, который сослужил нам совсем иную службу не далее как вчера, радостно кричали на два голоса: им наконец удалось освободить принцессу.

Странно, но мне было хорошо в этих домашних хлопотах, в этой семье с миру по нитке, со старыми друзьями, с их изголодавшимися сердцами и с нелепым соседом, который тоже уже стал другом. Эмилио бегал по квартире с Ноем на спине, а я вдруг подумала, что мне не хотелось бы, чтобы здесь был Флориан, и что будь он с нами, беспечность этого вечера ушла бы безвозвратно. Я поделилась этой мыслью с Катрин, которая только и сказала в ответ: «Мне правда очень нравится Максим», – тоном, так смутившим меня, что я предпочла сделать вид, будто ничего не слышала. Но с Катрин такие номера не проходили, и она продолжала донимать меня, повторяя: «Нет, правда… мне очень нравится Максим», пока, оказавшись перед выбором – покинуть квартиру или ответить ей, я не ляпнула: «Переспи с ним сама для начала», что было зло, глупо и неуместно, но, по крайней мере, заставило ее замолчать.

Одна только мысль, что Максим мог быть для меня больше, чем просто очень симпатичным парнем, с которым я занималась очень приятными вещами, была мне почти нестерпима: мне казалось (безосновательно, я это знала), что я нажила себе новую проблему в новой плоскости. Ни сердце, ни голова, больше месяца жившие в тираническом ритме моей несчастной любви, не были к этому готовы. Они хотели отдыха, им не нужны были стимулы, о них лучше было забыть.

Я даже чуть не выцарапала глаза Никола, когда он подмигнул мне: «Короче… ты с Максимом, а?» – я так вспылила, что он почти в открытую назвал меня сумасшедшей. «Успокойся же, – сказал он мне. – Просто он классный, вот и все, и классно, что вы получили удовольствие». Максим, разумеется, был сама естественность, обращался со мной, как со старым другом, и сумел откланяться незадолго до полуночи, не поставив меня перед затруднительным выбором: легкий поцелуй в щечку или пламенный в губы.

Эмилио и Катрин мило флиртовали на диване, а я собиралась спать, когда Никола сказал мне:

– Знаешь, Жен, может, это и правильно, просто дать событиям идти своим чередом. Иногда жизнь сама приводит нас именно туда, куда…

– Да, но я больше не хочу идти на поводу у жизни! – ответила я так пылко, что самой стало смешно. – В этом ВСЕ дело, ясно?

В этом все дело? Ой ли? Я смутно сознавала, что несу чушь, и вообще – говорю, как героиня плохого сериала, но не могла удержаться и продолжала в том же тоне:

– Я не хочу больше пускать все на самотек, ясно? Жюли Вейе мне так и сказала: я решаю!

Никола на мгновение опешил – его явно разбирал смех, но он еще не все сказал:

– А может быть… иногда можно решить довериться жизни…

– А-АХ-Х-Х! Слишком сложно! Слишком… – Я схватилась за голову. – Я неспособна больше думать. Я… я пойду спать, а завтра мы начнем искать квартиру.

– Мы?

– Да, ты мне поможешь, – сказала я, закрывая за собой дверь своей комнаты. Через две секунды я вновь распахнула ее. – Но все решаю я!

И я оглушительно хлопнула дверью, а Никола расхохотался.

Прошло три недели, а мы все еще искали. Сначала мы потеряли несколько дней на слишком долгие споры о том, важно ли остаться в своем районе или лучше быть подальше от Флориана. Я крепко привязалась к району, в котором жила с ним, у меня выработались здесь свои привычки и образовались свои вехи, но перспектива наткнуться на него в аптеке или в магазине в обществе «Билли» приводила меня в ужас.

– Значит, метим на другой район, – говорил Никола.

– Да, но я люблю этот…

– Тогда на другую часть района?

– Район-то не такой уж большой…

– Тогда другой район.

– Но я так люблю этот…

– Короче, ищем в этом районе.

– Да, а вдруг я его где-нибудь встречу?

Это было невыносимо и весьма непродуктивно. Эмилио предложил мне переехать с ним на Кубу, что после трех дней бесконечного пережевывания «да, но я люблю этот район, но я не смогу жить в этом районе» начало представляться мне самым разумным выбором. В конце концов Катрин, в кои-то веки проявив здравый смысл, напомнила, что они-то тоже живут в этом районе, но за шесть лет мы с Флорианом случайно встретились с ними всего два раза. Я уверяла, что сработает закон подлости: я буду натыкаться на Флориана и «Билли» как минимум трижды в неделю. После бурных дебатов мы договорились, что разумное решение о съеме недвижимости не принимают исходя из закона подлости.

И я начала поиски в своем районе. Я думала, что знаю его как свои пять пальцев, но быстро убедилась, что он таит множество сюрпризов. Особенно поражали домовладельцы. За три недели мы навидались всяких – например, еврея-хасида, сдававшего огромную, но чудовищно грязную квартиру, который, стоило Никола отвернуться, сделал мне недвусмысленное предложение – это было настолько невероятно, что привело меня в восторг. Я буду рассказывать внукам, как старый хасид хлопал меня по заду, спрашивая на ломаном английском: «You know… spanish fly?»

Португалец весом килограммов двести убеждал нас, что квартира на первом этаже за 1400 долларов в месяц, все окна которой, кроме окна кухни, выходили на гараж, построенный им самим из подручных материалов, – просто находка.

Дама лет шестидесяти, квинтэссенция буржуазии Утремона, показала мне кокетливую четырехкомнатную квартирку, которую готова была сдать по относительно разумной цене. «Лишь бы не сдавать какому-нибудь… – она понизила голос и прошипела по-змеиному: – Жжжжиду…»

Отчего мне сразу захотелось вернуться к похотливому хасиду и сказать ему, что в трех кварталах от него есть дама, мечтающая познать все многочисленные прелести spanish fly.

Моя мать, как ни странно, вознамерилась мне помочь, ходила со мной смотреть квартиры и чересчур активно высказывала свое мнение – во всех, по ее словам, было недостаточно света и непременно «паразиты». Я не видела никаких паразитов, даже следов паразитов не наблюдалось, но у матери, похоже, был глаз-алмаз одержимой истребительницы, и она тащила меня отовсюду прочь, как от чумы. Квартиры же, в ее глазах приемлемые, все казались ей слишком дорогими – вообще, любая цена, превышающая 550 долларов в месяц (столько она платила за квартиру, где жила, надо сказать, уже пятнадцать лет), была для нее грабежом. Сколько я ни объясняла ей, что цены растут, все без толку.

Она позвонила отцу, чтобы он урезонил меня, – тот предложил решить проблему, купив для меня кондоминиум в Старом Монреале, о чем не могло быть и речи (этот отказ дорого мне стоил – меня сочли сумасшедшей все знакомые, включая Одреанну, которая кричала отцу, что пусть лучше купит квартиру для нее, когда ей исполнится восемнадцать).

Максим тоже посмотрел со мной несколько квартир и оказался судьей не менее беспощадным, чем моя мать, что со стороны человека, жившего на блошином рынке с красивым видом, меня очень насмешило. Я виделась с ним дважды за эти недели поисков – он звонил мне, я колебалась, мямлила: «Да, но не знаю, будет ли время, может быть, да, но мне бы не хотелось…», и он наконец сказал: «Слушай: я хочу тебя видеть. Ничего сложного. Но ты не должна считать себя обязанной видеться со мной».

Я пыталась объяснить ему, что для меня все «намного сложнее», но в конце концов уступала, потому что какая-то часть меня хотела видеть этого человека, такого спокойного, твердо стоящего обеими ногами на земле, с которой я давно уже не соприкасалась. Оба раза я убеждала себя, что буду льдом и чисто платонически проведу с ним день, осматривая квартиры, но оба дня перешли в приятные вечера, а потом в жаркие ночи. Было ли дело в нем или в моей неутолимой жажде? Одно только прикосновение его кожи к моей электризовало меня…

Но я все еще мечтала об объятиях Флориана, просыпаясь по ночам на раскладном диване, который, казалось, я никогда не покину. «Когда же это кончится?» – спросила я Жюли Вейе, которая, разумеется, ответила мне, что на такие вопросы ответов нет. Она, однако, гордилась мной, гордилась этим новым волевым человечком, которым я пыталась быть и которым, верилось мне временами, уже стала. Я рассказала ей и о Максиме, о том, что мне нравится видеться с ним и еще больше нравится с ним «спать» – глагол «любить», как это делал он, я употреблять отказывалась, – о страхе и неловкости, которые вызывали у меня эти новые «отношения», ведь речь шла именно о человеческих отношениях, не правда ли? Жюли улыбнулась моим тревогам и ответила: «Если он ничего не требует от тебя взамен, почему бы тебе просто не брать то, что нравится?», и я вышла из ее кабинета, в очередной раз ошеломленная очевидностью: можно доставлять друг другу удовольствие, не ожидая, что за это придется платить.

Я также исключительно гордилась тем, что смогла спокойно и, казалось мне, умно ответить на несколько осторожных мейлов, которые прислал мне Флориан. Он, видно, понял во время нашей встречи, столь бесславно закончившейся для меня, что электронная почта является более безопасным способом общения, и писал мне короткие послания, в которых, надо полагать, по десять раз взвешивал каждое слово. Мои ответы, требовавшие бесконечных сеансов мозгового штурма с Никола и Катрин, были столь же продуманны и укрепляли меня в мысли, что возобновление диалога в принципе возможно.

Я спрашивала себя всякий раз, собираясь нажать на «отправить», не жду ли бессознательно, затягивая с поиском квартиры, что Флориан позовет меня снова к себе, но мне удавалось отодвинуть эту мысль далеко, очень далеко, в чулан подсознания, загроможденный моими многочисленными неприятиями.

А потом однажды утром, отправившись в одиночестве смотреть, кажется, сто пятидесятую по счету квартиру, я нашла редкую жемчужину. Меня приняла молодая пара, до того идеальная, что я тотчас впала в депрессию: они были красивы, очаровательны, имели чудесного ребенка и жили на втором и третьем этажах изумительного трехквартирного дома, полностью отремонтированного их собственными руками и наверняка очень экологичного. Короче говоря, они были – по крайней мере с виду – воплощением моих грез об идеальном браке. Я бы, наверно, прокляла их и ретировалась, не будь они также владельцами четвертого этажа дома, светлой пятикомнатной квартиры без «паразитов», удачно расположенной и с выходящим в переулок широким балконом, на котором Ти-Гусу и Ти-Муссу хорошо будет играть (за этот критерий я держалась крепко, чем приводила в отчаяние Никола).

Я вернулась пешком к Катрин и Никола, обрадовав идеальную пару тем, что готова снять квартиру. Была чудесная погода, и отдельные смельчаки уже пили пиво и сангрию на террасах, выросших повсюду, казалось, за одну ночь. Задрав голову, я дышала полной грудью и наслаждалась хрупким и мимолетным ощущением, что все хорошо и дальше будет только лучше.

Дойдя до угла улицы, где жили Катрин и Никола, я увидела на ступеньках подъезда Максима. Он сидел с книгой в руках и как будто кого-то ждал. И потому, что он был красив на солнце, потому, что так потеплело, и все было, наконец, прекрасно, я спряталась за почтовым ящиком.

 

Глава 11

– Ты просто балда, – повторил Никола, кажется, в тысячный раз, с тех пор как мы вышли из квартиры. Мы стояли в очереди, чтобы войти в маленький зал, где Катрин и ее труппа показывали сегодня свою экспериментальную пьесу, в окружении людей, которые в большинстве своем были, как и мы, друзьями и родными актеров.

Ноя оставили с Эмилио – это было разумно, учитывая, что в последней пьесе Катрин, на которую его взяли, чудовище-минотавр бодро предавалось содомскому греху с женщиной и двумя юношами. Ной, к счастью, уснул до этой сцены, но Никола в дальнейшем предпочел держать его подальше от экспериментов Катрин, которая назвала его мракобесом и тупицей, – впрочем, Никола в данных обстоятельствах и не возражал.

– Правда, – сказал Никола, качая головой и смеясь. Он собирался в тысячу первый раз повторить мне, что я балда, но я оборвала его резким «ХВАТИТ!», от которого вздрогнули две молоденькие студентки перед нами. – Мало того что Макс приходил ко мне, – продолжал Никола, – но даже если бы он пришел к тебе… кто же прячется за почтовым ящиком, Жен? А? Кто прячется за почтовым ящиком? – Одна из двух студенток, видимо, развеселившись от этой картинки, повернулась к нам. Я глупо улыбнулась ей, словно говоря: «Ну да, это я такая сумасшедшая», и она опустила глаза, немного смутившись, но все еще посмеиваясь.

– Я же не знала, что он приходил к тебе, – процедила я сквозь зубы.

Этот разговор начался еще в квартире и уже сильно меня раздражал. Никола же было очень смешно.

– Ты бы узнала, если бы подошла и спросила его. Но ты предпочла спрятаться за…

– ХВАТИТ!

Между тем за почтовым ящиком я простояла недолго. Я развернулась и пошла обратно, пригнувшись, как жуликоватый персонаж в старой французской комедии. Я шла на цыпочках и даже успела подумать, что, будь рядом камера, я повернулась бы к ней, чтобы прошипеть «тс-с-сс» и подмигнуть детям. Направилась я к ближайшему кафе, где села и принялась «плести кружева», по удачному выражению Никола, издавна называвшего меня «кружевницей». «Плести кружева» означало разбирать ситуацию за пределами разумного и анализировать ее до полного абсурда. Я и вправду была кружевницей. Когда я принималась за дело, мало кто мог со мной сравниться в упорстве и умении делать самые немыслимые выводы из самой заурядной ситуации. Ничего оригинального в этом не было. Я подозревала, что почти все женщины и изрядный процент мужчин более или менее регулярно «плетут кружева» в вопросах любви, работы или просто морали. Разве что буддистским монахам да одной-двум культиваторшам лаванды, думаю, удавалось не увлечься этим вредным занятиям. Но я могла только позавидовать их прекрасной мудрости.

Сидя в маленьком кафе, я «плела кружева» с почти болезненным усердием. Я не знала меры. Подстегиваемая моим раненым эго, которое после ухода Флориана только и ждало целительного бальзама, я говорила себе: готово дело, Максим думает, что мы пара. Он считает наши «отношения» свершившимся фактом, он убежден, что ему больше не надо звонить мне, – можно просто нарисоваться, он ожидает, что я буду рада его видеть, уверен, что мне ничего другого не хочется в этот прекрасный весенний день, кроме как проводить время в его обществе, он хочет быть моим любимым, он влюблен в меня, он решил, что мы поженимся, – о боже, он пришел, чтобы сделать мне предложение и хочет от меня детей!

Ничтожно малая часть меня, еще пребывавшая в здравом уме, прекрасно понимала, что все это бред сумасшедшего. Я знала, что преувеличиваю, что мои выводы грешат самонадеянностью (чтобы не сказать больше), но меня несло, «кружева» плелись сами собой, и я не могла остановиться…

Эти нездоровые мысли я пережевывала битый час, после чего вернулась за свой почтовый ящик посмотреть: свободен ли путь. Я успела выстроить различные планы, чтобы отговорить Максима создавать со мной семью: я буду ледяной и безжалостной, я скажу ему, что бесполезно ждать от меня чего бы то ни было, что мое скорбящее сердце закрылось наглухо несколько недель тому назад и не откроется ради его прекрасных глаз.

Но Максима у подъезда больше не было, и я отложила свой жестокий сеанс разбивания иллюзий на потом. Я осторожно поднялась в квартиру, которая была пуста, и продолжила «плетение кружев» (еще слишком рано, зачем он это делает, я не готова, он что-то не так понял или просто слишком влюбчив?). Только несколько часов спустя Никола, смеясь и разводя руками, сообщил мне, что Максим приходил к нему, потому что у Никола были билеты на спектакль для него. Он сам назначил ему встречу дома, но опоздал; погода была прекрасная, под рукой оказалась хорошая книга, и Максим решил подождать на улице.

– Ох, – только и ответила я.

– Да, ох, – повторил Никола.

Я почувствовала себя, в порядке очередности: глупой, смешной, самонадеянной, сконфуженной и, наконец, немного разочарованной. Я, конечно, не сказала Никола, что моему бедному эго в конечном счете не была неприятна мысль, что такой мужчина, как Максим, безумно в меня влюбился. Мое бедное эго даже втайне желало разбить иллюзии Максима – ему, этому подлому эго, хотелось, в свою очередь, причинить кому-то боль. Я сама была чуточку возмущена этим злобным и мстительным желанием, которое проросло во мне, точно сорная трава, и выбрало мишенью Максима – человека, которого я уважала и который всегда был со мной добр и безупречно честен.

– Я не виновата, – сказала я Никола. – Это несчастная любовь сводит меня с ума.

Я от души надеялась, что это правда – что существует некая внешняя причина для оправдания столь некрасивых внутренних мотиваций.

– Да уж… – вздохнул Никола. – Долго еще ты будешь все валить на несчастную любовь?

Я ткнула его кулаком в плечо, признавая тем самым, что его вопрос уместен, но для меня неудобен. Я думала об этом, пока мы собирались в театр, и продолжала думать в очереди, которая никак не двигалась: неужели я уподоблюсь тем, кто списывает на прошлое несчастье все свои косяки? В биографиях, которые я писала, было полно таких людей, убежденных, что имеют все права (начиная с права быть чудовищно эгоцентричными), лишь потому, что судьба нанесла им жестокий удар.

– И вообще, – сказал мне Никола, когда мы уже приближались к наспех сооруженной кассе. – Если даже Максим на тебя запал… тебе-то что с того?

– А что, он тебе сказал?

– Нет, дурища! Я просто спросил. Стоит только затронуть краешек этой темы, как у тебя начинается мандраж.

– Так это потому, что я не хочу, чтобы это случилось, вот и все! Я не хочу, Нико… Я не готова, я не… я боюсь, понятно? Я по-настоящему боюсь. Это слишком большая ответственность.

Никола посмотрел на меня и, казалось, разглядел что-то в моем лице, что его тронуло. Он улыбнулся и взял меня за плечи.

– Все правильно, – сказал он. – Думаю, подвернись мне даже лучшая девушка на свете в первый год после разрыва, я бы тоже замандражировал.

– Правда?

– Ну, да.

– Ты не мог сказать мне это раньше, вместо того чтобы надо мной смеяться?

– Но я-то никогда не прятался за почтовым ящиком…

– Иди ты…

Он обнял меня, и я, улыбаясь, прижалась к его груди.

– Все утрясется, – сказал Никола. – Вот увидишь, рано или поздно все утрясется.

Я не стала делиться с ним своими мыслями, но про себя подумала, что по прошествии пяти лет он так и не встретил новую любовь, да, казалось, и не ждал ее. Несчастным он не выглядел, но смирился ли? Я никогда его об этом не спрашивала – видно, слишком боялась ответа. Катрин несколько недель назад, слишком много выпив, высказала пожелание увидеть нас, в конце концов, вместе, и мы оба содрогнулись, как будто речь шла о кровосмешении. Мы не были созданы друг для друга и знали это – но были ли мы созданы еще для кого-то? У меня не было ответа на этот печальный вопрос, и мне, в этой очереди театралов, вдруг стало страшно, что у Никола его тоже нет.

Маленькая труппа Катрин, состоявшая из четырех девушек и единственного мужчины, который был и режиссером (я не стала зацикливаться на том факте, что мужское меньшинство руководит по преимуществу женской труппой), поставила короткую пьесу на тему ожидания. Четыре женщины, собравшись вокруг голого дерева, которое было единственной декорацией, ждали мужчину. Все они представляли разные грани женственности: одна была романтичной и мечтала о любви, другая ждала лишь мужского семени, третья готовилась к конфронтации и надеялась свести счеты и, наконец, четвертая, которую играла Катрин, ужасно боялась того, что будет. Сработано было грубо, тексту порой настолько не хватало тонкости, и мы с Никола щипали себя, чтобы не рассмеяться, зато вдохновения хватало, и реплики, само собой, трогали мое сердце.

Итак, женщины ждали – о приходе мужчины было заявлено с самого начала – и беседовали или произносили монологи на тему своих надежд и тревог. Пьеса была плодом коллективного творчества, и я узнавала в некоторых тирадах мысли и чувства, которыми Катрин уже делилась со мной. Текст был наивный, пылкий и экзальтированный, как моя подруга, как большинство пьес экспериментального театра, которые мне доводилось видеть. Пьеса заканчивалась приходом мужчины – зрители его не видели, о нем сообщали крики женщин. «Он пришел!» – кричали они поочередно, с разными интонациями, от муки до боевого клича и экстаза.

Немногочисленная публика вскочила с мест, когда упал занавес (собственно занавеса в этом крошечном зале не было, просто притушили свет), и разразилась бурными аплодисментами. Мы с Никола орали: «У-у-уууу!» – любой рок-концерт позавидовал бы – мы гордились нашей подругой и радовались, что спектакль оказался достаточно хорош, чтобы мы могли от души ее поздравить. (Мы хранили горькие воспоминания о таких провальных пьесах, что приходилось выдавать банальности типа: «Вы, похоже, реально получали кайф», а Катрин, разумеется, все понимала.)

Актрисы и режиссер быстро смешались с публикой, излучая энергию, которая приходит после окончания удачного спектакля.

– Тебе понравилось? – спросила меня Катрин. – Я не хотела тебе рассказывать, пока ты не посмотришь, потому что мы об этих вещах часто говорили… Это было не слишком глупо?

– Совсем не глупо, почему ты спрашиваешь?

– Ну, знаешь… когда говорят о любви, это часто выглядит глупо…

Она почти смутилась, что было для нее редкостью, и вдруг показалась мне такой трогательной.

– Не беспокойся, – сказала я. – Ни на грамм не глупо. Да, про любовь, но точно не глупо…

– Потому что, знаешь… все говорят о любви… и мы тоже, а потом злимся на себя, но…

– Кат… у вас отлично получилось.

Я оглядела зал. Довольно известная журналистка как раз направлялась к выходу. Во время спектакля я несколько раз видела, как она улыбалась.

– Мне кажется, у вас даже будут неплохие отзывы в прессе.

Глаза Катрин, обведенные черным, блестели. «Мы идем праздновать в маленький бар по соседству. Вы с нами?» Мы вежливо отказались – Никола торопился освободить Эмилио от обязанностей няньки, а мне хотелось быть где угодно, только не в маленьком баре с актерами, празднующими успех спектакля, к которому я не имела никакого отношения. И мы с Никола пошли домой пешком по маленьким улочкам города, обсуждая пьесу и надежды на лучшее для нашей подруги.

– Ей бы хорошую критику, – говорил мне Никола. – Она ведь хорошо играет, правда? Или это потому, что она моя кузина, мне так кажется?

– Нет, она хорошо играет. Просто супер.

Катрин действительно была лучшей актрисой в маленькой труппе. «Ей бы хорошую критику», – повторила я про себя, скрестив пальцы. Мы принялись фантазировать: наконец-то она имеет головокружительный успех, становится самой востребованной актрисой в Квебеке, потом получает роль на подмостках Бродвея! А заканчивалось все апофеозом на подиуме театра «Кодак» в Голливуде – церемонией вручения премии «Оскар», где Катрин, со слезами на глазах, говорила, что ничего бы не свершилось без ее дорогих друзей Никола и Женевьевы… В этом мы тоже «плели кружева», но в хорошем смысле.

Мы как раз прикидывали, что будем делать с небольшим состоянием, которое Катрин станет ежегодно посылать нам из Голливуда в знак любви и благодарности, когда вошли в квартиру, где Ной готовился лечь спать. Он пулей подлетел к отцу, кинулся ему на шею, а мне сказал: «А ты прячешься в почтовых ящиках!», отчего Никола чуть не умер со смеху.

– Это кто ему рассказал? – спросила я мужчин, которые смотрели на меня с невинным видом.

– Ты прячешься в почтовых ящиках, потому что боишься, что Максим в тебя влюбился, – со смехом уточнил Ной.

– Я не пряталась в почтовых ящиках, – возразила я, собрав остатки достоинства. Ной, которому на остатки моего достоинства явно было наплевать, пожал плечами и сказал: «По-моему, ты действительно все усложняешь на пустом месте».

Было что-то унизительное в том, чтобы услышать правду о себе от мальчишки восьми с половиной лет от роду. Будь это хотя бы взрослый человек, я могла бы протестовать, спорить, защищаться, призвав на помощь всю логику и все лукавство, на какие была способна, но что я могла против обезоруживающего простодушия ребенка? Ной с высоты своих восьми лет понял то, что многие мужчины (да и женщины тоже) не могут понять всю жизнь.

Я все усложняла на пустом месте или почти пустом, и тот факт, что я далеко не единственная так делаю, меня не утешал. Я легла спать, думая о Максиме, которому посчастливилось ничего не усложнять, и почувствовала себя полной дурой, что вот так сбежала от него, не умея вести себя просто.

«Зачем просто, когда можно сложно?» – часто говорил мой отец, насмехаясь над матерью, Жозианой или двумя своими дочерьми. Я всегда ругалась с ним, напоминая, что очень многие мужчины тоже склонны усложнять, и называла папу женоненавистником. Он смеялся, отмахиваясь от моих возражений: «Может, я и женоненавистник, но я хоть ничего не усложняю», – гордо говорил он тем же тоном, каким заявлял: «Дела «культурные» я оставляю бабам». Того факта, что он путал простоту с глупостью, отец совершенно не осознавал, и это заставляло меня задаться вопросом: не путаю ли я сложность с умом, что было ничуть не лучше.

Я рассеянно играла с Ти-Гусом, который лежал рядом со мной на одеяле, задрав все четыре лапки, и пытался ухватить зубами мои пальцы, когда запищал мой телефон, уведомляя, что пришло сообщение. Это был Флориан, всего несколько строчек. Его фирма получила заказ на реставрацию старого здания в новом «модном» районе. Он слышал, что я ищу квартиру, и желал мне успеха. Еще несколько осторожных слов о весне и в конце: «Надеюсь, что у тебя все хорошо», искреннее и без околичностей.

Я положила телефон на стул, служивший мне ночным столиком, и подождала немного. Я отвечу ему дня через два-три, говорила я себе. Напишу о квартире и о весне, поздравлю с новым контрактом. Сохраню невозмутимость и дистанцию. Я собралась уже погасить свет, как вдруг мне подумалось, что такие расчеты далеки от «простоты». Я взяла телефон и набрала: «Мои поздравления. Ты заслужил этот контракт. А тебе не кажется, что я все усложняю на пустом месте?»

Две минуты спустя от Флориана пришло короткое сообщение: «Who isn’t?» Я ответила сразу же. Мы послали друг другу еще два десятка сообщений, спонтанных и искренних, закончившихся двумя пожеланиями «Спокойной ночи» и еще одним улыбающимся смайликом от него. Засыпала я с удивительно легким сердцем: я просто написала то, что хотела написать. А из Ноя может вырасти хороший психолог, успела я подумать, и провалилась в глубокий крепкий сон.

Назавтра я проснулась бодрая и полная сил, готовая к двум событиям, казавшимся мне знаковыми в моей новой жизни, в которой я буду решать все сама и стану себе хозяйкой: мне предстояло встретиться сначала с издателем моих «биографий» и поделиться с ним желанием написать что-то оригинальное, а затем зайти к идеальной паре, чтобы подписать договор на аренду.

Встретиться с издателем меня уговорил Максим, сказав, что это ни к чему не обязывает, зато может дать необходимый толчок. Он проявил большую деликатность, употребив слово «толчок», потому что не хуже меня знал, что единственное, что может сдвинуть меня с места после многих лет профессиональной инертности – это мощный пинок под зад. Я отбивалась, упиралась, приводила всевозможные оправдания одно другого безосновательнее, что Максим мне тут же с легкостью доказывал.

– Почему ты меня уговариваешь? – спросила я его.

– Потому что уверен, что в глубине души ты сама хочешь, чтобы тебе дали толчок.

– Ты хочешь сказать: хороший пинок под зад?

Он улыбнулся:

– Я уговариваю тебя из чисто эгоистических соображений, потому что мне любопытно посмотреть, что из этого получится.

Я посмотрела на него искоса, спрашивая себя, в каком извращенном уме рождается подобного рода любопытство, но все-таки договорилась о встрече с издателем – в основном, должна признаться, для того, чтобы не потерять лицо. Никола, разумеется, сразу это понял: узнав, что я встречаюсь, наконец, с издателем для этого разговора, он сказал: «Мне не терпится увидеть, как ты будешь получать Гонкуровскую премию и скажешь, что начала писать, чтобы не выглядеть дурой». Я отвесила ему подзатыльник: комплимент, явно чрезмерный, не компенсировал шпильки, вполне справедливой.

Но он был рад за меня и оставил на моем столе в это утро записочку с пожеланием удачи, придавив листок крошечным красным почтовым ящиком, – уж не знаю, где он его раздобыл. Я улыбнулась и, сунув его в карман пальто, отправилась на встречу.

Здание в центре города, где находился офис издательского дома Империи, выглядело исключительно депрессивно и ухитрялось оставаться таким даже в чудесный весенний день. Я поднялась на последний этаж, где кокетливая девушка с ресепшена, сразу напомнившая мне «Билли», заставила меня ждать в низком кресле, явно дизайнерском и очень неудобном.

Я нервничала, не знала, куда себя деть, и принялась играть с телефоном, чтобы отвлечься и забыть о своих страхах. Пришло сообщение от Максима, который был в курсе моих дел сегодня утром, но не знал, что вчера я чуть не спряталась в почтовый ящик, чтобы не рожать от него детей. «Удачи! Может быть, нагрянут новые времена…» Его сообщение высветилось прямо над тем, что вчера прислал мне Флориан, последним смайликом, который согревал мне сердце всю ночь. Разве Максим не знает, что новые времена всегда пугали меня? Знает, подумала я, потому и выбрал именно эти слова.

Я посмотрела в большое окно, где было видно только небо за спиной у псевдо-«Билли». Я напевала про себя песню Стефана Венна про новые времена, прочно засевшую у меня в голове, пока я читала сообщение Максима. Новые времена начались для меня два месяца назад, когда Флориан бросил меня и разбил мое сердце. Может быть, в самом деле – настала пора превратить эту новизну во что-то позитивное и радостное, как сиявшая за окном весна? Я ответила Максиму коротким «Там будет видно…» и проследовала за двойником «Билли» по коридору, продолжая напевать про себя единственные две строчки песни, которые помнила.

«Отлично сделано», – сразу сказал мне издатель, показав на почти законченную рукопись биографии актрисы/певицы/культиваторши лаванды. Я много работала в последние две недели. В промежутках между пустыми осмотрами квартир я пристраивала ноутбук на стол в столовой рядом с Ти-Муссом, который непременно ложился, свернувшись клубочком, на листки «синопсиса», и писала.

– Спасибо, – ответила я. – Невелика премудрость, надо сказать.

– Не нужно преуменьшать свои заслуги. Ведь не каждому дано влезть в чужую шкуру.

Неужели он искренне полагает, что штампованные биографии, выходящие из моего компьютера, требуют настоящей творческой работы? Но он наверняка не раз говорил ведущим телепередач, которых встречал в кулуарах Империи: «Твое вчерашнее шоу… это войдет в историю телевидения», а «звездам» и «звездочкам», доверявшим ему историю своей жизни: «Мы сделаем из этого хит». Я ограничилась в ответ улыбкой, надеясь, что она вышла вежливой и польщенной.

– Короче, что я могу для тебя сделать, моя красавица?

Он немного напоминал мне отца своим отсутствием сомнений и напором, который теперь редко встретишь у мужчин моложе пятидесяти. Он, кстати, однажды признался мне, что искренне восхищается Биллом, – под большим секретом, разумеется, – никто в Империи не имел права допустить, что продюсер извне может сделать что-нибудь заслуживающее интереса. Я даже подозревала, что сотрудники холдинга обязаны отрицать существование чего бы то ни было, не спродюсированного гигантской машиной Империи, будь то телепередачи, спектакли, книги или «звезды», но, не имея доказательств, я предпочитала этим не заморачиваться.

– Ну…

Я едва сдерживалась, чтобы не накрутить на палец прядь волос, как оробевшая девчонка. Он посмеется надо мной, говорила я себе, хотя прекрасно знала, что просто не может быть, чтобы этот человек, такой, в сущности, приличный, посмеялся над женщиной, желающей писать для себя.

– Я…

Я все еще колебалась, запутавшись в своих детских страхах, и меня одолевало почти неконтролируемое желание запеть в полный голос: «Грянут новые времена! На нулевом году земля-а-ааа!»

– Надеюсь, ты не пришла сказать мне, что больше не будешь для нас писать? – спросил наконец издатель.

– Что? Нет!

Я чуть было не добавила: «Надо быть дурой, чтобы отказаться от работы, которая так хорошо оплачивается и требует так мало умственных затрат», но сочла за лучшее промолчать.

– Ты не потому так нервничаешь?.. Может, у тебя есть другие предложения?

Я не представляла, от кого могли поступить другие предложения: ни одно издательство, кроме издательского дома Империи, не интересовали подобные автобиографии. Я вдруг поняла, что представляю ценность в глазах этого человека, по той простой причине, что мало найдется людей в Квебеке, которые будут счастливы довольствоваться долей ghost writer. Я вспомнила, как Флориан называл меня фантометтой, и это трогательное воспоминание придало мне смелости.

– Нет, нет, – сказала я. – Я бы только хотела… я готова продолжать биографии, нет проблем, но… но я бы хотела еще… писать что-то свое.

– Ты хочешь написать свою биографию?

Несуразнее вопроса, казалось мне, нельзя было придумать.

– Нет! Боже мой, нет… Нет, я бы хотела писать… книги, истории.

Обалдеть. В тридцать два года я трясусь, как девчонка, говоря издателю: «Я бы хотела писать истории». То-то Максим бы посмеялся.

– Что-то оригинальное, ты хочешь сказать?

– Типа того.

Для выпускницы филологического лексикон просто потрясающий.

– Роман?

– М-мм-да…

– Так это же здорово! У тебя есть рукопись, покажешь мне?

– Нет…

Издатель уставился на меня озадаченно, и я поняла, что выглядит это действительно нелепо: явиться на встречу в состоянии крайней нервозности, чтобы попросить в конечном счете разрешения писать, что хочется.

– О’кей… – сказал издатель. – Но ты уже начала что-то набрасывать? Я бы с удовольствием прочел, что у тебя есть.

Я была не в силах признаться ему, что у меня нет ничего, ни строчки, ни единой мысли. Меня вдруг захлестнула абсурдность моей просьбы, и я разозлилась на Максима, сделавшего меня посмешищем.

– Я могу прислать тебе пару-тройку страниц… в скором времени. – Я выкручивалась, как могла. – Просто хочу доработать то, что есть…

– Конечно! Конечно! – Он наконец понял, чего я хочу, и был этим очень доволен. – Женевьева, я с удовольствием прочту, что у тебя есть. И если ты хочешь опубликоваться у нас, подберем тебе редактора с удовольствием.

Он с нажимом произносил слово «удовольствие», видимо, оно входило в его профессиональный жаргон, как и фраза «если ты хочешь опубликоваться у нас», как будто выбор был за мной, хотя мы оба прекрасно знали, что последнее слово принадлежит и всегда будет принадлежать Империи.

– Дорабатывай свою вещь сколько хочешь и присылай мне. Мой кабинет всегда открыт для тебя, моя красавица.

Я ушла, тепло поблагодарив его, пообещав прислать конец биографии культиваторши лаванды в рекордные сроки и намекнув, что начну «дорабатывать» свои писания сегодня же. И впрямь начались новые времена: дорабатывать мне предстояло несуществующие тексты! Стоя на солнце перед депрессивным зданием, я играла маленьким почтовым ящичком в кармане. Максим, поняла я, идеальный манипулятор. При моей гордости я просто не смогу ничего не послать издателю. Значит, придется писать.

Я немного опоздала в ресторан по соседству, где ждала меня мать. Я согласилась, чтобы она пошла со мной в квартиру идеальной пары, заставив ее, правда, пообещать держать себя в руках и не орать с порога: «Паразиты!»

Она сидела за столиком у окна с книгой в руках. Я мысленно сделала ставку на биографию буддистского монаха и вошла. Она подняла голову при моем появлении и машинально показала мне обложку: это была биография индусского мудреца.

– А я поставила на буддистского монаха, – сказала я, садясь.

– Это было на прошлой неделе. – Она подмигнула мне. Моя мать все же была не лишена чувства юмора.

– Ну? – спросила она. – Что мы идем смотреть?

– Мы идем смотреть ТУ САМУЮ квартиру, мама. Ту, которую я решила снять.

– Но…

– Нет! Никаких «но»! И никаких мнимых паразитов и капризов насчет цены. Я хочу там жить. Мне там нравится.

– Но…

Я перебила ее, взяв за обе руки:

– Мама. Мне тридцать два года. Я могу сама за себя решать. – Это была бесстыдная ложь, и мать это знала, но, по доброте душевной, улыбнулась мне. – Мне нравится там, мама. Мне там хорошо. – Вот это было уже ближе к истине.

– Это первая квартира, где ты будешь жить одна, после…

– …после моей квартирки над флористом, – подхватила я.

Я три года жила в квартире над лавкой флориста, там жил со мной Флориан, пока я не переехала с ним в его шикарный новый кондоминиум. Мне нравилось жить одной – даже очень нравилось, и я с тоской вспоминала каждую мелочь в моей квартирке еще долго после того, как ее покинула. Но я была тогда беспечна и легка на подъем, ходила на вечеринки по несколько раз в неделю, порхала от мужчины к мужчине и любила редкие моменты одиночества, которые были для меня передышкой, желанной и благодатной паузой. Сегодня одиночество страшило меня, потому что напоминало: это не я его выбрала.

– Тебе страшно? – спросила мать, как и все матери на свете, читавшая мысли дочери.

– Ну да, немного страшно.

– Вот поэтому ты должна быть уверена, что это подходящая квартира и что в ней нет…

– Мам! Перестань! Нет там никаких паразитов. И я уверена. Правда-правда уверена. Просто какая-то часть меня хотела бы остаться в маленьком коконе, который я сплела у Кат и Нико. Мне там было уютно и…

– Да, но ничего в этом нет хорошего.

– Я знаю, мам! – Боже мой, у нее был просто талант нервировать меня и заставлять говорить тоном Одреанны. – Я знаю, что ничего хорошего, но мне было уютно, я была не одна, и…

– У одиночества немало преимуществ, Женевьева. Знаешь, что написано в…

– Если ты будешь цитировать мне «Пророка», я заставлю тебя съесть корзинку для хлеба, – пригрозила я.

– Разве можно так разговаривать с матерью? – спросила она у подошедшего официанта, молодого парня, щеголявшего своей голубизной, который наверняка, как я сразу догадалсь по его брошенному на меня взгляду, именно «так» разговаривал со своей матерью, и не раз.

– Я возьму тартар, – сказала я, понимающе улыбнувшись ему. Моя мать ходила только в один-единственный ресторан уже почти пятнадцать лет, и я успела выучить меню наизусть. – Достаточно острый. И…

– …стаканчик сюра? – закончил за меня официант. Я кивнула.

Он повернулся к матери, которая склонилась над меню, хотя тоже могла прочесть его с закрытыми глазами. Я покосилась на официанта, который и не думал скрывать свое нетерпение.

– Я возьму… – начала мать тоном человека, понятия не имеющего, что выберет. – Я возьму… А ты что взяла, Женевьева?

– Рыбный тартар.

– Ах, вот как? Я возьму… – Она изучала меню еще с минуту, прежде чем сообщила, что «попробует телячью печень», как будто никогда ее не ела.

– Здесь мило, правда? – спросила меня мать.

– Тебе, должно быть, здесь уютно, – ответила я, гордясь собой: вот как я прямо поставила ее на место!

– Женевьева, – вздохнула мать. – Я ничего не имею против уюта. Или против привычек. Я ведь, в конце концов, старая дева и дорожу моими привычками.

Я испуганно спросила себя, не стану ли и я в один прекрасный день не просто старой девой, но такой вот старой девой, смирившейся со своей долей и изрекающей такие вещи. Она смотрела на меня с лукавым огоньком в глазах, и я поняла, что она нарочно меня провоцирует, «тормошит», как сказал бы отец.

– Тебе будет хорошо одной, – добавила она. – Это пойдет тебе на пользу. Я уверена.

Я пожала плечами жестом, достойным Одреанны. Я знала, что она права, и знала также, что, как и многое, в конечном счете «идущее на пользу», мое одиночество будет сначала очень мучительным.

– Ты сможешь восстановиться, – добавила мать. К «восстановлению» она питала поистине безграничную страсть.

– Я знаю, мама. Я все знаю. Знаю даже, что раз мне страшно, это, наверно, знак, что я должна это сделать.

– И ничего плохого в этом нет, знаешь ли.

Мне представилось, как я одна, немного пьяная, звоню по очереди Никола, Катрин, Максиму, Флориану и даже Эмилио. «Нет, знаю», – соврала я. Сделала усилие, чтобы представить себе другую картину: вот я, одна, безмятежная, в прекрасной светлой квартире, день за днем залечиваю сердечные раны, обретаю душевный покой и ясность ума. Сценарий был куда менее вероятный, чем первый, но мне удалось в него поверить. Я даже впервые почувствовала, что мне не терпится помериться силами с этим одиночеством, которое придется приручать.

– Мне будет хорошо, правда? – спросила я тоном ребенка, который хочет, чтобы его утешили. Я от души надеялась, что она, в кои-то веки, ответит мне тоном мамочки-утешительницы.

– Ну да, дочка. – Не идеально, но недалеко от верного тона. Я улыбнулась ей. – И потом, я уверена, что это поможет тебе начать писать что-то свое, – добавила она.

Это что – заговор? Мои друзья и мой новый любовник тайно встречались с моей матерью?

– Я как раз сегодня виделась с издателем, – сказала я.

– Ты ему что-нибудь принесла?

– Нет… нет, в том-то и дело. Я встретилась с ним, просто чтобы сказать, что я хочу писать, а признаться, что у меня ничего нет, духу не хватило, и я ему впарила, что могу показать кое-какие тексты… короче… думаю, придется сесть и написать.

Моя мать, казалось, была не особенно впечатлена моей железной логикой.

– Ты думаешь, что я все усложняю на пустом месте? – спросила я, взяв принесенный бокал вина.

Она подняла брови и склонила голову набок – это вышло немного комично, – потом мягко улыбнулась мне:

– Простой ты никогда не была, Женевьева. Это очень огорчало твоего отца, который винил во всем меня. – Ее улыбка стала шире. – А я гордилась, что дочь у меня непростая.

Я округлила глаза. Впервые за очень, очень долгое время моя мать сказала, что гордилась мной. И почему – потому что я непростая!

– Помню, – продолжала она, – тебе было лет пятнадцать или шестнадцать… как раз перед тем, как твой отец от меня ушел… твои подружки звонили и звали тебя на вечеринку в пятницу, и ты всегда соглашалась, а потом приходила к нам почти в слезах и говорила: «Но мне не хочется никуда идти… я хочу побыть одна…» Твой отец, разумеется, уговаривал тебя, ты же знаешь, какой он, а у меня просто сердце разрывалось. Я спрашивала себя: когда же моя дочь найдет в себе силы быть собой и не чувствовать себя обязанной уступать общественному давлению?

Она печально покачала головой. Я прекрасно помнила те вечера и свои тогдашние терзания. На вечеринку я всегда в конце концов шла и, как правило, получала удовольствие, но, танцуя или накачиваясь скверным пивом в компании подруг, я думала о тишине моей комнаты, о недочитанных книгах и вдруг ощущала укол в сердце, до сих пор свежий в моей памяти.

– Угу, – вздохнула я. – Короче, я не вчера начала все усложнять…

Мать улыбнулась:

– Слишком простые люди неинтересны.

– Да, но я не хочу усложнять на пустом месте, понимаешь? Не хочу усложнять просто ради сложности.

Мать подумала немного и кивнула.

– Я понимаю.

– Знаешь, что мне надо сделать? – вдруг сказала я.

– Что тебе надо сделать?

– Квартира освободится только через две недели. Почему бы мне не провести это время в папином шале? Совсем одной?

Перед глазами встала новая картина: вот я, чиста и безмятежна, часами смотрю, как тает лед на озере, медитирую (никогда в жизни я не медитировала ни одной секунды), конструктивно размышляю о будущем и, вдали от всех соблазнов, познаю себя. Я буду как Элизабет Гилберт, только без вегетарианства. Я прекрасно понимала, что такое внезапное и непродуманное решение – как раз для любительниц усложнять на пустом месте, но что я теряла? В худшем случае вернусь, поджав хвост, на диван к Катрин и Никола.

Мой телефон тихонько завибрировал. Пришло сообщение от Максима, который спрашивал, как прошла встреча. Открылись и те, что написал мне вчера Флориан, и смайлик, так волновавший меня. Я подумала об оригинальных текстах, которых никогда не писала и по причинам, так мне до конца и не понятным, хотела писать, о певучем голоске Ноя, говорившем мне, что я усложняю на пустом месте, о четырех женщинах из пьесы Катрин, которые ждали мужчину.

– Мне это пойдет на пользу, – сказала я матери. – И потом, если мне понадобится совет, как не киснуть в одиночестве, я ведь всегда могу тебе позвонить, правда?

Мать засмеялась:

– Обязательно. И две недели – это так немного. Не заметишь, как пролетят.

Она щелкнула пальцами – и мое решение было принято. Две недели одиночества, говорила я себе. Ерунда.

 

Глава 12

Назавтра я за рулем маленькой машины Никола весело катила среди раскисших полей, под безоблачным небом, к «шале» моего отца. Тот факт, что его «шале» общего с шале имело только стены из фальшивых бревен «под канадскую хижину» да декор, тщательно продуманный Жозианой, нас никогда не смущал: мы живем в Квебеке, и загородный дом у нас называется «шале», будь он хоть дворцом.

У нас было настоящее шале, когда я была совсем маленькой, на острове посреди реки – настоящий деревянный домик «с безэлектричеством», как я гордо говорила подругам, о котором у меня сохранились самые романтичные воспоминания. Я плакала, обижалась и дулась, когда отец решил продать эту «развалюху» и купить прекрасный участок у озера, где он построил гибрид швейцарского шале с бревенчатой хижиной, к которому я сейчас направлялась.

Я предпочла бы для своего одинокого паломничества ту старую избушку «с безэлектричеством». Для поисков себя в лесах больше подходит простой деревенский дом, чем этот – оборудованный по последнему слову техники и ландшафтного дизайна, с плазменным экраном двенадцатиметровой ширины, дававшим доступ к половине телеканалов мира. Но, как сказала я Никола, который посмеивался и с сомнением качал головой, будем обходиться подручными средствами.

Мои друзья, разумеется, приняли мой проект без энтузиазма и почтения, которых он, на мой взгляд, заслуживал. Никола и Катрин ждали меня вчера с бутылкой шампанского, чтобы отпраздновать подписание контракта на аренду, и первым делом спросили, не хочу ли я лучше «горячего чаю» или отвар, чтобы окончательно войти в образ.

– Потому что ты ведь понимаешь, что это образ, а? – спросил Никола.

– Отстаньте, – ответила я тоном обиженного ребенка, которым в последнее время явно злоупотребляла.

– Жен… уединение – это не твое… это практикует Катрин. И мы ее не одобряем, когда она это делает.

– Эй, я тебя слышу, я рядом! – возмутилась Катрин и предложила поехать со мной – она вовсе не считала, что это противоречит понятию «уединения». Она, конечно, немного ревновала к моему замыслу: он предполагал поиск себя, самоанализ, короче, это была конкретная попытка самосовершенствования. Никола был прав: я вторглась на территорию моей подруги.

– Ты проведешь две недели совсем одна? – спросил Никола, и в его тоне ясно слышалось, что он не только ни чуточки мне не верит, но и находит это крайне забавным.

– Ты мог бы хоть иногда принимать меня всерьез, – буркнула я, и он ответил улыбкой, которую я нашла бы очаровательной в других обстоятельствах и которая недвусмысленно говорила: «Ты знаешь, что тебя совершенно невозможно принимать всерьез, но знаешь и то, что я тебя все равно люблю».

Катрин, которая не могла не поддержать такое начинание, заставила его замолчать и потребовала, чтобы мы сели с листком бумаги и карандашом и составили подробный план моего уединения.

– Я буду просто… читать, писать и размышлять, – сказала я.

– Да, но в каком порядке? – спросила Катрин. – Сколько времени ты будешь отводить на медитацию? А заниматься йогой по утрам у озера будешь? Хочешь, мы подберем тебе специальную литературу? А что ты будешь есть? Никаких животных белков, надеюсь?

Я встревоженно покосилась на Никола, который только рукой махнул: мол, выкручивайся сама. Ной крикнул из своей комнаты: «Ну и фигня твой план!» Поскольку он в последние два дня стал МОЕЙ истиной в последней инстанции в области психологии, я подавила желание пожурить его и принялась расписывать прелести одиночества, пока Никола не шепнул мне на ухо, что я «звучу совсем как моя мать».

Я все же уехала назавтра; в кармане у меня был план действий, разработанный Катрин, который я, конечно, не собиралась соблюдать (я написала «С 7:00 до 8:00 – йога и медитация», прекрасно зная, что и не подумаю медитировать и даже сидеть в позе лотоса, глядя на озеро), а в багажнике машины – мой ноутбук, и ни одной бутылки спиртного. Я дала себе более или менее торжественное обещание не пить, не включать телевизор, не открывать Интернет, не смотреть почту и никому не звонить.

Максим, когда я поставила его в известность лаконичным сообщением, спросил, не возомнила ли я себя героиней «Есть, молиться, любить», что меня задело, потому что я думала именно об этой героине, добровольно уединившейся, не помню, на сколько времени, на маленьком островке, чтобы подумать и «погрузиться в себя». «А ты знаешь, что эта девушка с прибабахом, что она бывала в ашрамах и с ума сходит по медитации много лет?» – поддел меня Максим, хоть я и заверила его, что нет, я вовсе о ней не думала.

Что я могла ему сказать? Что я прочла эту книгу несколько недель назад, в свой самый черный период, и она принесла мне огромное облегчение? Что мне понравился оголтелый идеализм этой чересчур эмоциональной женщины? Глупо, но мне было неловко, что я клюнула на эту историю вкупе с ее рассказчицей. Хотелось все же убедить окружающих (да и себя), что идея целиком моя.

Максим пожелал мне удачи, добавив, что сам он обожает проводить недели в одиночестве, и я подумала: ну конечно, самый уравновешенный человек на свете и должен обожать проводить время за городом с гитарой, старой пишущей машинкой и мольбертом. Он раздражал меня, потому что ему до смешного легко доставался душевный покой, которого я так отчаянно хотела достичь.

Флориан, с которым я за два дня обменялась большим количеством сообщений и мейлов, чем за всю нашу совместную жизнь (об этом факте, доставившем мне опасную радость, я никому не сказала, чтобы не услышать в ответ то, что я и сама говорила себе: «Не обольщайся»), ответил на мою новость: «Я уверен, это пойдет тебе на пользу», что разозлило меня почти так же, как любовь Максима к одиночеству. Хорошо, что я уезжаю, подумалось мне, а то скоро начну бросаться на людей.

Всех переплюнул мой отец, когда, заехав вчера отдать мне ключи от шале, сказал Никола: «Это что за новая мода на Плато: впариваем, будто любим деревню?» Никола, просияв, налил ему скотча, и они заговорили как тонкие знатоки «привычек старых дев и одиноких дамочек». Нам с Катрин пришлось выйти погулять с Ноем, чтобы не совершить отцеубийство вкупе с кузеноубийством, за что мы удостоились бы фотографии крупным планом на первой полосе «Журналь де Монреаль».

Но все это не мешало мне почти гордиться собой теперь, когда я ехала среди залитых солнцем полей. Выезжая из города, я включила радио, но потом, передумав, выключила: мой путь начнется здесь, в маленькой, изъеденной ржавчиной машине Никола, и я буду смотреть на убегающие за окном поля в тишине. Километров через десять я была вынуждена признать, что поля, когда смотришь на них с автострады, – зрелище довольно скучное. Но я держалась, разговаривая с Ти-Гусом и Ти-Муссом, которые тоже скучали, мяукая в своих клетках на заднем сиденье.

«Кто проведет две недели за городом с мамочкой?» Мяу! Мяу! «Кто будет играть в саду?» Мяу! Мяу! «Кто, котятки мои, подышит свежим воздухом?» Мяу! Мяу! «А мышей ловить будем? А? А, котятки? Будем ловить мышей?» Молчание. Моим котам раньше меня надоел этот беспредметный разговор, и я решила на них не обижаться. Я вдруг поняла, что нервничаю, и разозлилась на себя за это.

Странно, сказала я себе, проезжая через центр маленькой деревушки, пожалуй, слишком буколической, чтобы выглядеть настоящей, я ведь так любила быть одна, я все отрочество втайне мечтала, чтобы меня предоставили самой себе. А теперь я уже и не помню, как можно ценить одиночество. Я разговариваю с котами, потому что разучилась жить в тишине.

Я прекрасно понимала причину своей нервозности: это одиночество я сама себе навязала. А ведь я провела много долгих дней и немало вечеров совсем одна, когда жила с Флорианом. Он работал в офисе, иногда допоздна, а я дома. Меня тогда вполне устраивали эти спокойные дни, я писала свои биографии, разговаривала (но не так активно) с котами, часами читала, с удовольствием ела в одиночестве с хорошей книгой.

Но это навязанное одиночество представлялось мне вызовом – именно это слово, кстати, употребила Жюли Вейе, когда я позвонила ей, чтобы сказать, что пропущу две ближайшие встречи. Я изложила ей свой план с энтузиазмом, даже мне показавшимся немного ребяческим (в конце концов, я не отправляюсь покорять в одиночку Килиманджаро, я просто проведу две недели на берегу озера в Эстрии, что такого?!).

– А ты видишь это как вызов себе самой? – спросила меня Жюли своим красивым, чуть хрипловатым голосом.

– Нет! Вовсе нет, вот еще!

Я была почти оскорблена: неужели мой психотерапевт считает, что я настолько слаба духом, чтобы считать две недели одиночества вызовом? Но, повесив трубку, я поняла, что это именно так. И дух соревнования во мне, проявлявшийся в самых абсурдных ситуациях (типа: я докажу моей четырнадцатилетней сестренке, что я более взрослая), в очередной раз заработал.

«Смешная мамочка, сама себе бросает вызовы, а, котятки?» В ответ я дождалась раздраженного «мяу» от Ти-Мусса. Ну и отлично, сказала я себе. Больше ни слова, пока не приедем в шале. Еще один славный вызов для чемпионки.

Маленькое озеро было еще сковано льдом, снежные шапки медленно подтаивали на деревьях и галереях. Место было очаровательное, даже весной, чья неблагодарная палитра выкрасила пейзаж в гризайль блеклых буро-серых тонов. Только лучше было не смотреть на дом, горделиво возвышавшийся над озером, с резными коньками и широкими балконами темного дерева. Флюгер в виде льва, специально заказанный моим отцом у мастера, который нашел его задумку несуразной, тихонько поскрипывал над крышей.

Я поднялась по ступенькам (это были толстенные бревна, распиленные в длину) к парадной двери, открывавшейся в большую гостиную, и поставила на пол клетки с котами. Они вышли и, осторожно принюхиваясь, шагнули в дом – мордочки вытянуты, глаза вытаращены, вид подозрительный. И было отчего: многочисленные оленьи головы смотрели на нас с высоких стен, а у огромного камина лежала устрашающая медвежья шкура.

Когда-то я занималась любовью с Флорианом на этом полярном медведе со столь трагической судьбой и теперь, глядя на мех, чувствовала, что сердце не умещается в груди. Я направилась к шкуре, подняла ее, удивившись, какая она тяжелая, и отволокла в одну из маленьких комнат на втором этаже: я не хотела видеть всякий раз, когда она попадется мне на глаза, два сплетенных тела на белом меху. Вернувшись в гостиную, я показала язык голове лося, которая смотрела на меня – я готова была в этом поклясться – как-то странно.

Мой отец, разумеется, не убил своими руками ни одного из этих бедных животных. На охоте он бывал, но всегда возвращался с пустыми руками: он был из тех охотников, что идут в лес, чтобы пить что покрепче, обмениваться сальными и солеными шутками с товарищами и, при случае, мазать по ни в чем не повинным косулям. По возвращении он травил нам немыслимые охотничьи байки, мы смеялись, и я подозревала, что он даже ни разу не прицелился. Сам он скорее умер бы, чем в этом признался, но он был слишком чувствителен для охоты.

Поэтому трофеи были куплены у других, более мужественных и закаленных охотников, и мы все могли благодарить Жозиану, без которой на этих стенах наверняка оказались бы головы льва и зебры. Но представители африканской фауны не отвечали ее замыслу «охотничьего домика/канадской хижины», включавшему зато каяк из березовой коры, красовавшийся на колпаке гигантского камина, над двумя веслами, которые Жозиана отстояла, несмотря на наши замечания и тот факт, что два настоящих каяка в сарае подтверждали нашу правоту.

Она послала мне бесконечно длинное электронное письмо с практически полным перечнем всего, что было в кладовой, в погребе и в сарае, и чем я, писала она, должна непременно пользоваться, как мне вздумается. (На что мне двенадцать мешков турецкого гороха и три тобогана? Загадка.) Она также объяснила мне во всех подробностях, как работают колоссальный телевизор в гостиной и более скромный – в хозяйской спальне.

Но телевидение мой вызов не предусматривал, и я поспешила отключить их от сети, как будто боялась, что не смогу удержаться, если пройду мимо работающего телевизора. Та же участь постигла беспроводной роутер (еще одно искушение), а перед одним из телефонных аппаратов я постояла в задумчивости, спрашивая себя, хватит ли меня на то, чтобы отключить все. В конце концов я махнула рукой, не преминув сказать пробегавшему Ти-Муссу, что уж как-нибудь смогу удержаться и никому не звонить две недели. Мне показалось, будто кот смотрит на меня с сомнением, что я сочла дурным знаком, и решила выйти прогуляться.

Гуляла я в итоге почти три часа по узким дорожкам, раскинувшимся вокруг шале, встречала на пути стариков и велосипедистов, видела красивые каменные дома и косуль, которые флегматично поднимали голову при виде меня и снова принимались мирно пастись. Видно, жизнь у косуль в Эстрии спокойная.

Я думала о Флориане, о Максиме, о моих друзьях и родных, об окружающем меня мире и о себе в нем, я просто дала волю своим мыслям, потому что мне было любопытно, куда они меня приведут. И через пару часов я удивилась, поняв, что не думаю почти ни о чем. Я шла по щебенке дорог и сухой соломе еще не засеянных полей, смотрела на рисунок голых ветвей на небе, на быстрые трепетные движения ушей встречной косули.

Мне пришлось сделать над собой усилие, чтобы осознанно задуматься о моей ситуации, отчего у меня резко испортилось настроение: я прекрасно понимала, что как-то смешно заставлять себя думать, когда можно просто жить, и мне не хотелось на сей раз созерцать свой пупок. Но приходилось признать очевидное: я уехала в эти дивные места для того, чтобы созерцать свой пупок, в надежде перестать на нем зацикливаться. Интересный случай, сказала я себе, надо будет обсудить его с моим другом Ноем.

Я вернулась к дому, спрашивая себя, не стоит ли и вправду, как советовала мне Катрин, составить список, где перечислялись бы мои задачи на ближайшие две недели. Мне это казалось немного смешным и очень «катринским», но старый добрый подход «если на то пошло» начинал представляться все более разумным.

Каковы же эти задачи? Разобраться в себе. Встать на ноги – мне казалось, с тех пор как ушел Флориан, и даже раньше, что я как будто плыву, меня несла какая-то волна или сквозняк, в этом не было ничего неприятного, даже наоборот, но это не давало мне коснуться земли, опереться на нее и самой решить, куда идти. Я болталась в невесомости, не поддаваясь закону тяготения. Мне вспомнилось виски капитана Хэддока в «Мы ходили по луне», превращавшееся в жидкий шар, когда ракета покидала нашу планету. В детстве меня завораживала эта картинка, и я завидовала легкому и свободному шару, неподвластному законам земной физики.

Итак, я пометила в моем мысленном списке задач: отказаться от невесомости. Жюли Вейе всегда хмурила брови, когда я употребляла глагол «отказаться» в любом из многочисленных спряжений. «Ты не должна видеть это так», – говорила она. И я с ней соглашалась. Однако было, пожалуй, что-то патетическое и незрелое в том, чтобы в тридцать два года так хотеть парить. Я не могла не провести параллель между этой невесомостью и состоянием зародыша в утробе матери и начала задаваться вопросом: не нужен ли мне, скорее, старый добрый психоанализ по Фрейду, чтобы стать законченной невротичкой и окончательно зациклиться на собственном пупке, как все знакомые мне люди, прошедшие через это.

Пора завязывать с самопознанием, сказала я себе, поднимаясь по лестнице из бревен. Интересно, прошел ли через это Максим? Может быть, люди становятся уравновешенными, пережив в какой-то момент чрезмерную склонность к самоанализу? Вот об этом размышлять не стоило: при воспоминании о Максиме и его обаятельной улыбке меня одолело безумное желание позвонить ему, поговорить с ним и, главное, сказать: «Купи пару бутылок вина, и я объясню тебе, как проехать к шале». Солнце садилось над голубоватым льдом озера, и я чуть было не поддалась желанию – пусть Максим, пусть Флориан, пусть любой мужчина, который оторвет меня от меня самой.

Была половина восьмого, и дом уже погрузился в сумрак, лишь несколько ярких розовых пятен заходящее солнце еще отбрасывало на толстую балку под потолком центральной комнаты. Я смотрела, как оно склоняется к горизонту, и дождавшись, когда погаснет последний красный отсвет, со всех ног кинулась в «хозяйскую» спальню на последнем этаже. В большое окно еще был виден крошечный кусочек солнца. Отец показал мне этот «фокус» лет в двенадцать или тринадцать, и я была покорена этим бегом наперегонки со светилом и мыслью, что, живи мы в доме высотой в десять тысяч этажей, день можно было бы длить часами, годами, быть может, вечно.

Я посмотрела на линию деревьев за озером, уже совсем черную. Оранжевое небо медленно пожелтело, позеленело и, наконец, наполнилось глубокой ночной синевой, постепенно окутавшей дом. Красиво, думала я, изысканно красиво. Но, полюбовавшись десять минут изысканной красотой, я сказала себе, на сей раз вслух: «Now what?» Что можно делать вечерами, без телевизора, без компании? Мои предки коротали время, рассказывая деревенские сплетни у очага, но мне некому было рассказывать сплетни, если б я их и знала, а коты, мирно спавшие на шкуре уж не знаю какого зверя, покрывавшей кровать, вряд ли были склонны к досужей болтовне. Зато очаг у меня был, и я спустилась в гостиную развести огонь, зажигая по пути все лампы в доме, чтобы наполнить его жизнью, иллюзией присутствия.

Хозяйская спальня, в которой я решила поселиться, занимала весь последний этаж, а комнаты поменьше на предпоследнем выходили на длинную галерею, под которой и помещалась большая гостиная. Я предусмотрительно закрыла дверь в спальню, которую обычно делила с Флорианом, и остановилась перед комнатой Одреанны. Она очень смахивала на детскую – кровать с балдахином, окутанная светло-розовой кисеей, а в углу – внушительная колония кукол и плюшевых зверюшек, смотревших на меня блестящими глазами.

Уж не знаю, было ли Одреанне все равно, как выглядит эта комната, в которой она жила лишь от случая к случаю, или в ней еще дремала маленькая девочка и вдали от посторонних взглядов она могла выпустить ее наружу. Я зажгла стоявшую на белом письменном столике лампу-карусель, которая тихонько закружилась, отбрасывая на розовые стены силуэты синих птиц и падающих звезд. У меня вырвалось умиленное «ах». Мне хотелось сидеть здесь часами и смотреть, как скользят по светлым стенам наивные и трогательные фигурки…

В другой раз, сказала я себе. Это будет план на другой вечер.

Я спустилась развести огонь в большом камине (это оказалось на диво легко, надо было не забыть сказать об этом отцу, который каждый раз, растапливая камин, вел себя как астронавт, на котором лежит ответственность за посадку космического корабля, ничуть не меньше). Коты, пришедшие вслед за мной, уселись поближе к огню, их шерстка поблескивала в свете пламени, тельца разнежились в тепле. Мне вспомнилось мое собственное тело, разнежившееся в объятиях Флориана, и я мысленно произнесла коротенькое языческое заклинание, чтобы изгнать эту картину: две недели будут долгими, если меня каждый день будут осаждать видения любви с моим бывшим. И все-таки, подумала я, направляясь готовить ужин, хороший секс у камина мне бы не повредил.

Час спустя я съела кусок свиного филе с кленовым сиропом (грустно готовить для себя одной!), пробегая глазами первые страницы романа американского автора, который взяла с собой, казавшегося мне подходящим чтением для желающего подумать о душе. Раз двадцать я косилась на женские журналы Жозианы, валявшиеся в гостиной, но устояла: статьи типа «Разоблачение Чудо-Женщины» и «Война латентному сахару!» имели, надо признать, мало общего с моим замыслом.

– Ну вот, – сказала я котам, совсем размякшим от тепла, садясь в большое кресло у камина. Было 9 часов, и я всерьез подумывала лечь спать. Я продержалась до 10, и в этот час обнаружила в себе настоящую страсть к тележурналу, чувствуя, что готова заплатить, лишь бы его посмотреть (голос! лицо! человеческое присутствие!). А ведь я здесь всего полдня… Я все же поднялась наверх, в спальню. В 3 часа ночи я спустилась в комнату Одреанны, забрала с собой лампу-карусель и закрыла дверь: неживые глаза кукол и медвежат уже преследовали меня в обрывочных снах, и я плохо представляла себе, как сбегу в город, жалкая и сконфуженная, от страха перед коллекцией детских игрушек.

Первые три дня прошли неплохо, в той мере, в какой они соответствовали запланированному образу спокойствия и безмятежности: я часами гуляла, звала встречных косуль, давая им имена, читала и готовила еду. Во время моих долгих прогулок я думала о Флориане, намеренно стараясь навспоминаться до тошноты. Я мысленно перебирала подробности всех наших разговоров, представляла себе каждый квадратный сантиметр его тела, вспоминала лица его родителей, которых не видела больше года и, наверно, никогда больше не увижу.

Но ничего не помогало, мои воспоминания плавно перетекали в долгий сон наяву, слащавость которого ошеломляла меня и немного смущала. Мне даже хотелось побыстрее пробежать мимо косуль, из страха, что они подслушают мои мысли и составят обо мне нелестное представление. Всегда одно и то же: Флориан возвращался ко мне, жалкий, раскаявшийся, потерявший голову от любви, а я великодушно его прощала. Место действия менялось, но декор оставался буколическим и волшебным.

Он возвращался ко мне на горе Мон-Руаяль, которую я покрывала ради такого случая бесчисленными фруктовыми деревьями в цвету; возвращался у озера на закате солнца, где я наивно надеялась увидеть его всякий раз, идя с прогулки; возвращался на Бруклинском мосту с маячившим на заднем плане Манхэттеном – что и вовсе не имело никакого смысла, но нравилось моему жаждущему романтики сердцу. На мосту Искусств? Почему бы и нет. Но это у нас уже было: мы были знакомы всего три дня и целовались до потери дыхания на этом мосту, слишком подходящем для влюбленных. Неужели Флориан все забыл?..

Меня быстро доводили до ручки эти бесплодные мечты, которым, я это прекрасно знала (будь ты проклято, здравомыслие!), никогда не суждено осуществиться. Меня трясло, я выходила из себя, но не совсем, недостаточно, и представляла, как отвинчиваю себе голову и отфутболиваю ее подальше, точно заправский форвард.

Тогда я пыталась вообразить себя с Максимом или с любым другим мужчиной, у которого не было лица, и голоса, и тела, и кожи, и губ, и глаз Флориана, но результат был тот же: в моих мечтах связь с другим служила лишь для того, чтобы вновь завоевать обезумевшего от ревности Флориана. Я была искренне впечатлена тем, как долго может длиться несчастная любовь и как не хочет сердце отвлечься. Сколько еще я буду мечтать о мужчине, который меня бросил? Я была совершенно неспособна представить, что это когда-нибудь кончится. Это было также немыслимо, как дать отрезать себе обе ноги или проснуться однажды утром в мужском теле.

Я возвращалась в чересчур большой дом с изрядным желанием выпить, но пока держалась. Вместо этого я погружалась в кулинарные изыски, которые имели два преимущества: занимали руки, отвлекая от попыток писать, и оправдывали многочисленные походы в деревенскую лавку, где я могла подолгу беседовать с хмурой кассиршей, неотразимо привлекательной в моих глазах, ибо она была, как-никак, человеческим существом.

Как же эта женщина, с которой в других обстоятельствах я никогда бы не заговорила, притягивала меня! Я хотела знать о ней все и находила тысячи оправданий, одно другого хуже, чтобы продолжить наше общение. Прогноз погоды больше не имел от меня тайн, и ничто на свете не интересовало меня так, как история этого магазинчика. Женщина отвечала мне терпеливо, на заброшенную мной удочку женской солидарности не клевала, и я уезжала, чувствуя себя немного глупо и рассказывая вслух в машине отсутствующей Катрин о провале моих попыток сближения.

Наконец, на пятый день, встретив усталый взгляд кассирши при виде меня и обнаружив, что морозильник в кухне не закрывается из-за шести пирогов со свининой и двух сотен равиолей с кабачками и шалфеем, которые я там складировала, приготовив вручную, я сказала себе, что с моим подходом что-то не так. Я больше не выходила из кухни, разве что ездила в лавку за кабачками и объезжала пять соседних деревень в поисках шалфея. На прогулки я забила: я возвращалась после них слишком злая, слишком раздраженная чрезмерным самоанализом. Но разве не это было моей целью? В тот вечер я сказала себе, что промежуточный итог моего уединения, пожалуй, глубоко патетичен и довольно смешон: я уехала просто-напросто для того, чтобы констатировать, что я невыносима.

Я не понимала, нет, реально не понимала, как меня может выносить кто бы то ни было; мне хотелось позвонить Флориану, сказать ему: «Ты правильно сделал!» и бросить трубку. Более того, мне хотелось уйти в монастырь или на худой конец уехать и начать новую жизнь где-нибудь подальше отсюда, может быть, в Ирландии, где моя фамилия распространенная и никто не станет показывать на меня пальцем, шепча другим на ухо: «Только не ведись на разговор о ее несчастьях, барабанные перепонки лопнут, не успеешь оглянуться». Я чуть было не позвонила Никола, чтобы попросить его быть со мной честным и спросить, действительно ли я – всемирный эталон по части хронической невыносимости, но сдержалась: этот нарциссический жест сам по себе был достаточно невыносим.

«Так, – сказала я котам, усевшись вместе с ними перед потрескивающим в камине огнем. – Надо что-то делать». Можно было включить мегателевизор и тупо посмотреть американский экшен или бразильский сериал. Можно было сделать то же самое с беспроводным роутером и часами шарить во Всемирной паутине в поисках скучных развлечений: тут тебе и толстяки, падающие в свадебные торты, и дерущиеся котята, и межрасовые конфликты – только выбирай. Можно было позвонить Катрин и попросить ее приехать ко мне. Можно было налепить еще две сотни равиоли. Или можно было – проще всего – приложиться к остаткам виски Билла.

Позже, после трех стаканов, я оказалась перед лицом своей неудачи – и в прекрасном настроении. Я все еще не позволяла себе звонить кому бы то ни было или посылать мейлы, но танцевала перед камином, разговаривая сама с собой, а потом, после еще одного стакана, принялась писать. Валяй, говорила я себе. Дай себе волю. Перетекай в каждую фразу. Я нанизывала смутные образы на легкий символизм и, очевидно, потому, что из-под моего «пера» выходил трэш, была убеждена, что творю большую литературу. Я легла спать пьяная и полная недоброй и нездоровой радости, даже не включив лампу-карусель.

Явленная назавтра неудача оказалась более жестокой. Голова раскалывалась, а написанное вчера сразу погрузило меня в глубокое уныние: я официально и однозначно признала себя худшим писателем на свете. Я не сказала ничего нового, даже от моего яда разило банальностью, я ухитрялась быть слащавой, пытаясь быть трэшевой, и была, судя по содержанию моих дурных абзацев, полна горечи, от которой обратились бы в бегство все мужчины мира. Я поскорее удалила файл и пошла пить кофе на галерее над озером. От свежего воздуха полегчало, и я решила, в последней отчаянной попытке сохранить свою ребяческую идею об идеальном уединении, прокатиться на велосипеде. Велосипеды всех членов семьи стояли в сарае за тремя санями, и я села на Жозианин, стоивший, наверно, дороже машины Никола.

Я вернулась через час; суставы ныли, зато голова прошла, и я была полна решимости писать, на сей раз – на трезвую голову. Я быстро позавтракала и расположилась за столом в столовой, лицом к озеру.

Я долго смотрела на экран компьютера. Что же я могу сказать? Столько лет я пересказывала чужие слова и прекрасно знала, что у всех, даже у «звездочек» реалити-шоу с ограниченными интересами и микроскопическим размахом, есть своя история. Все что-то пережили. Но мне не хотелось писать о себе. Меня от себя тошнило, и, мысля трезвее и яснее, чем вчера, я не находила в себе особого интереса. Я подумала о Максиме и его детективных романах. Он-то сочинял истории, он был совершенно свободен. Что же могу сочинить я? Осталась ли еще на свете непридуманная история? Мне вспомнился курс литературного творчества в университете. Преподаватель всегда задавал нам темы с очень жесткими рамками, на что мы постоянно жаловались. А потом однажды он дал нам то, чего мы требовали с самого начала, – карт-бланш. Я тогда часами, целыми вечерами сидела перед своим стареньким «Макинтошем» в недоумении и тревоге. Карт-бланш давал мне слишком большую свободу, и я не знала, как ею распорядиться.

Я все же писала весь день, встала только один раз, чтобы разморозить равиоли с кабачками, которые мне определенно удались. Я описывала озеро, пейзаж, заставляя себя каждый час живописать в нескольких абзацах малейшие вариации света по мере прибывания дня. Это была, конечно, поденщина, но удовлетворение приносила. Я чеканила фразы, рылась в словарях, искала незатасканные метафоры, находила забытые названия цветов и оттенков – давненько я всем этим не занималась, пока писала биографии.

Я пыталась создать историю несчастной любви, вспоминая преподавателя английской литературы, который повторял нам «write what you know», но, видимо, забывал добавить «по прошествии времени». Слишком близко было мое горе, и «из-под пера» выходила длинная жалоба, очень похожая на мое представление о дневниках Одреанны. Я все же сохранила написанное – среди всего этого маразма затесалось несколько фраз, казавшихся мне хорошо построенными, по крайней мере, я испытала реальное удовлетворение, когда их писала.

Я начала также набрасывать портрет человека, способного говорить попросту то, что думает (но другие уже делали это до меня, и лучше). Рассказ о писателе, задумавшем написать величайшую историю любви всех времен. Но что прикажете делать мне? Самой написать величайшую историю любви всех времен? Я даже не смогла сохранить свою собственную. А еще мне захотелось описать жизнь обычной семьи, но, хоть я с удовольствием и даже с легкостью рисовала портреты персонажей, куда их девать, не знала.

Около половины восьмого, яростно описав закат солнца и даже не пытаясь больше избежать штампов и общих мест («последние всполохи дня окрасили небо багрянцем», «светило медленно утонуло в темных водах озера ночи»), я закрыла компьютер и пошла налить себе виски. Я смертельно скучала и казалась себе смешной – этот загородный дом, этот замысел, все выглядело жалко. Я пробыла здесь всего шесть дней и, хоть сама не знала толком, чего ожидала от своей эскапады, но уж точно была уверена: я приехала не для того, чтобы кропать дерьмовые метафоры и пить виски по двадцать долларов за глоток.

Мне захотелось позвонить Никола, но я была слишком зла, чтобы выносить его добродушные шпильки. Катрин тоже вывела бы меня из себя разговорами о моем процессе, об «этапах» и еще каких-нибудь дебильных теориях, о которых я не хотела слышать. Я взяла телефон и позвонила Максиму.

– Алло? – ответил он осторожным тоном, свойственным всем монреальцам, когда они видят на определителе другой региональный код.

– Это Женевьева.

– Ах, вот как…

– И хочу тебе сразу сказать, что я не пьяна. Пока еще нет.

Я услышала на том конце провода безмятежный смех Максима.

– Как дела?

– Дела дерьмово, Макс. Дела такие, что я не могу себя выносить, когда я совсем одна, и вчера я спросила у продавщицы в магазине, каким шампунем она пользуется. Дела такие, что я пишу дерьмо и что… – Я сбилась. Я была так возбуждена оттого, что говорю с живым человеком, с кем-то, кроме женщины из магазина, что меня понесло. – Я… я хотела поговорить с кем-нибудь земным.

– Это я?

– Да, это ты.

– И чем я могу тебе помочь? – Он говорил мягко, с достоинством, – так хотелось бы говорить мне самой.

– Плохая была идея сюда уехать, да? – спросила я.

– Ну… я не могу сказать за тебя, Жен. Это может быть классно – провести две недели одному в деревне, и…

– Я спросила продавщицу в магазине, каким шампунем она пользуется! – повторила я, подчеркивая масштаб своей неудачи. Максим тихонько засмеялся. – Я не понимаю, – продолжала я. – Мне ведь нравилось быть одной раньше! Я любила это больше всего на свете! А теперь…

– Я могу сказать тебе одну вещь?

– Все, что хочешь! У тебя есть голос, ты живой человек, ты – лучшее, что случилось со мной за шесть дней.

– Вот и славно… Я не понимаю, зачем ты этого от себя требуешь.

– Чего я требую?

– Ну… – Он искал слова. – В точности соответствовать представлению о том, что надо делать, чтобы стать лучше. Понимаешь, что я хочу сказать?

– Не совсем, но…

– Тебя бросили, ладно. Тебе тяжко, тебе гадко, тебе хреново. Это должно пройти, вот и все. Но ты не обязана ничего предпринимать, чтобы это прошло быстрее. Тебе не хочется дать себе передышку?

Я тупо уставилась на камин. Я только этого и хотела. Дать себе передышку. Но не это ли ставил мне в вину Флориан? Мое бездействие? То, что я всю жизнь только и делала, что давала себе передышку?

– Я слышу, как ты «плетешь кружева», – сказал голос Максима в трубке. – У тебя вся жизнь впереди, чтобы стать дико активной женщиной, если ты считаешь, что должна ею стать.

– Эй! – меня слегка возмутило, что он читал меня как открытую книгу.

– Почему ты не вернешься? – спросил Максим. – Шале никуда не убежит, будет на месте и на следующей неделе, и летом, и осенью, когда там будет обалденно красиво, пир красок. Дай же себе передышку, Жен.

Я повесила трубку. На следующий день, убрав мои пироги и равиоли в ледник и удостоверившись, что все в доме на своих местах, я уехала в Монреаль. Бог с ней, с гордостью, говорила я себе, трогая маленькую машину с места. В другой раз. У меня передышка.

 

Глава 13

«Нехорошо…» – сказало смеющееся отражение Максима в хромированном колпаке от колеса, который он держал перед собой. Мы ходили по блошиному рынку, где можно было запросто найти колпак от колеса, так же, как и канадские шкафы, стеганые одеяла и наборы винтажной посуды. Я только что рассказала ему, какой прием оказали мне Катрин и Никола, когда я вернулась из своего пейзанского уединения четыре дня назад, и он, похоже, усомнился в добрых намерениях моих друзей.

Я вряд ли подняла их в глазах Максима, признавшись, что Никола, как я подозревала, всю неделю составлял список шуток, единственной целью которых было поддразнить и высмеять меня. Вставая из-за стола после ужина, он говорил: «Извините, мне надо ненадолго уединиться в ванной», или, вдруг оторвавшись от работы, заявлял: «Мне надо восстановить душевные силы… – и, взглянув на часы, добавлял: – У меня есть пять минут… действуем массированно, а?»

Он даже науськал Ноя, который крикнул мне, когда я постучалась к нему, чтобы позвать его ужинать: «Я в уединении!» – отчего я расхохоталась и закатила глаза.

Мое триумфальное возвращение состоялось около 10 часов утра, и я постаралась открыть дверь как можно тише, будто малейший звук мог материализовать отсутствующих в квартире людей. Но Никола сидел за рабочим столом и выдал при виде меня многоступенчатую реакцию: удивление (как? уже вернулась?), самодовольство (я так и знал, что это ненадолго) и чистое наслаждение (боже мой, теперь я смогу смеяться над ней месяцами!).

Я поставила клетки с котами на пол и властно подняла руку, призывая его к молчанию. Он затрясся на стуле от сдерживаемого смеха. «Жен… ох… Не могу… Сил моих нет… я сейчас… лопну…» Вдруг он как будто что-то вспомнил и спохватился:

– Ты вернулась не потому, что случилась беда?

– Если я скажу «нет», ты будешь надо мной ржать?

Никола притворно задумался и выдал:

– Угу.

Я стояла и смотрела на него. Я могла сердиться, злиться, даже обижаться, но я была ужасно рада его видеть. В больших голубых глазах моего друга светилась такая нежность, что я сказала самым что ни на есть жалким тоном:

– Я устроила алконавтский налет на запасы Билла и еще, думаю, свела с ума кассиршу из магазина, часами болтая с ней о погоде.

Никола пришел в такой восторг, что я невольно улыбнулась.

– Я могу начинать? – спросил он.

– Ну да… что с тобой делать… валяй.

И начались издевательства.

– Нехорошо, – повторил Максим, положив колпак на место и все еще смеясь.

– Говоришь, а сам умираешь от смеха.

– Это смешно, но нехорошо.

– Нет, все правильно, – сказала я. – Мне это нужно. Не будь Никола, некому было бы смеяться надо мной, когда я начинаю принимать себя слишком всерьез, и я бы…

– …принимала себя слишком всерьез?

– От тебя ничего не скроешь.

Максим кивнул с пониманием, как всегда. Меня еще немного раздражало это сочувствие, исходившее от него и, казалось, не требовавшее никаких затрат, но я начала подозревать, что во мне говорит зависть. У меня был рефлекс опаски перед этим его свойством, как у моего отца был рефлекс насмешки над людьми, которые читают книги и ходят в театр, потому что сам он книг не читал и в театр не ходил, но был слишком горд, чтобы признаться, что не прочь иной раз расширить свои горизонты.

«Тэ-а-аа-тр, тэ-а-аа-тр, – вещал он карикатурно снобистским тоном, даже когда говорил о летнем театре. – Это для «интеллектуев». Он упирал на последнее слово, подчеркивая свое презрение к «интеллектуям», а я только вздыхала от такого ребячества. И вот я сама точно так же отношусь к непринужденному сочувствию Максима, чтобы не признаваться себе, что сама хотела бы обладать этой благодатью, которая наверняка делает жизнь легче.

– Это не конец света, если принимаешь себя немного всерьез, – сказал Максим, прямо-таки излучая доброту и благожелательность.

Я посмотрела на его ноги: не воспарил ли он на пару сантиметров от земли?

– Ты так не думаешь?

– Да, думаю, да… Но я уверена, что нет на свете ничего хуже, чем принимать себя слишком всерьез. Короче, я принимаю игру, понимаешь? Когда я пойму, что не способна посмеяться над собой…

Я была вынуждена смеяться над собой по возвращении из Восточных кантонов – сначала из гордости, потому что не могла предоставить Никола делать это одному, а потом – потому что действительно было над чем посмеяться. Я уехала на поиски какой-то чистоты и вернулась неделю спустя с похмельной головой, злая, вопя: «Я невыносима, и мне нужна передышка!»

Катрин, разумеется, проявила бесконечное понимание и даже винила себя, потому что забыла меня предупредить, что на пути внутреннего поиска, как во всяком марафоне, есть «стена» – трудный период, который удается пройти только самым мужественным и самым опытным, остальные же позорно пасуют. Не будучи ни мужественной, ни опытной, я спасовала, и Катрин не могла этого себе простить.

– Я должна была сказать тебе про стену… – сокрушалась она, а Ной за ее спиной крутил пальцем у виска. – Если бы только я сказала тебе про стену…

– Если бы ты сказала мне про стену, я бы не уехала.

– Да нет, ты бы уехала… ты верила, ты была полна надежд, ты…

– Хватит! Хватит…

Воспоминание о моей наивной вере лишь усиливало в моих глазах мой конфуз. Если бы хоть я просто уехала, сказав, что хочу отдохнуть несколько дней за городом, но нет, мне надо было выстроить план духовного поиска – это мне-то, такой недуховной, как любил мне напоминать Никола.

– Ты мог бы сказать мне это до того, – с горечью повторяла я в ответ на его издевки.

Тогда он обнимал меня и говорил, что ни за что на свете не стал бы мешать этому бредовому опыту, отчего я невольно смеялась. В конце концов он все же признался мне, когда мы пили в его баре на другой день после моего возвращения, что и сам не раз предпринимал попытки «поиска», когда ушла мать Ноя.

– Я хотел уехать в Индию, – поведал он, заказав еще по одной. – Я и правда уехал бы в Индию, не будь Ноя.

– Это все-таки посерьезнее, чем уехать в отцовский загородный дворец…

– Это то же самое, Жен. И потом, Индия… Что может быть банальнее? Меня бросили, я ищу себя, я уезжаю в Индию?

Я задумалась. Это и правда был старый штамп и посылка множества романов посвящения (юноша, разочаровавшийся в жизни, в любви или в западном обществе, уезжает в Индию и возвращается оттуда другим человеком), но мотивация мне была хорошо понятна. Это далеко, где-то на другом конце света, это, в сущности, другой мир. Я представила, как брожу по покрытым грязью после муссона улочкам Мадраса, за тысячи километров от всех привязанностей, сетью опутавших мое сердце, но тут Никола сказал:

– Кончай воображать себя в Индии, Жен, – за что тут же получил тычок в плечо.

– Я могла бы уехать в Антарктиду, – предложила я.

– Или остаться здесь и заняться музыкой. Что я и сделал. Разумеется, потому, что у меня не было выбора, но в конечном счете это лучшее, что я мог сделать.

– М-да, – ответила я, не очень убежденная. Но, в сущности, ничто не могло меня убедить с тех пор, как ушел Флориан. – Мне бы хотелось… ты знаешь. Чуда. Чудесного лекарства.

– Я знаю, – кивнул Никола.

И мы чокнулись. Катрин присоединилась к нам позже, после спектакля, который, как я и ожидала, имел очень благосклонную прессу. Катрин так возбудилась от того, что о ее постановке наконец заговорили, что была просто на седьмом небе. Я гордилась ею, и мы провели остаток вечера за разговорами о пьесе и о ее будущем. Последнее представление должно было состояться послезавтра, и Катрин жаждала возобновить спектакль «в Монреале или на периферии», на что Никола, не удержавшись, заметил: «Надо бы дать пару представлений в Восточных кантонах… говорят, там полно изнывающих от безделья девиц, которые наверняка будут рады…» Он не смог закончить под градом тычков, которыми я осыпала его, смеясь. Рассмеялась даже Катрин, и я воскликнула притворно плачущим голосом:

– Кэт! Если даже ты издеваешься над моим поиском духовности, что мне остается, а?

– Извини, – ответила Катрин. – Я смеюсь… Мы смеемся, но…

И мои друзья провозгласили хором: «Это потому, что мы тебя любим!»

– Значит, я тоже имею право смеяться? – спросил Максим. Я покосилась на него, старательно не понимая намека, который можно было услышать в этой фразе. Это он – конечно же! – повел меня на блошиный рынок, чтобы отвлечь, но еще и потому, что, как он уверял, мне непременно нужна новая мебель. Тот факт, что на блошиных рынках, по определению, продается все, кроме новой мебели, его не остановил: я могла, по его словам, создать себе новый интерьер примерно за четырнадцать долларов.

– Без обид, – сказала я, вспомнив его квартиру, похожую на лавку старьевщика, – но я не уверена, что у меня есть вкус к разрозненной подержанной мебели.

Я вспомнила кондоминиум, где мы жили с Флорианом, – его четкие линии и авторскую мебель, – может быть, это и есть мой «стиль»? Флориан мыслил пространствами, он творил их, как другие творят музыку или картину. В квартирах, где я жила одна, до того как его встретила, никогда не было прекрасной гармоничности кондоминиума. В них открывалась взгляду более или менее удачная мешанина мебели, унаследованной от родителей, купленной в Икеа, и вещиц, найденных в маленьких бутиках и казавшихся мне высшим шиком в плане дизайна, что в дальнейшем Флориан систематически опровергал.

Катрин всегда терпеть не могла обстановку нашего кондоминиума. Ей, как и всем, нравился свет, вливавшийся в многочисленные и умело расположенные окна, но ей было, как она утверждала, не по себе среди всего этого светлого дерева и кресел, в которые просто не решаешься сесть из страха испортить вид своим жалким присутствием.

– У вас недостаточно грязно, – говорила она, проводя пальцем по девственно-чистым каменным стойкам и белоснежным стенам. – Холодно как-то.

Я понимала, что она хочет сказать, но из гордости и из любви к Флориану возражала ей. И потом – я любила эти комнаты, полные света, любила нашу большую спальню с огромной кроватью без спинки. А больше всего я любила простор. Куда ни кинь взгляд – все, казалось, дышало. Это было, подумалось мне, когда мы ходили между стендами блошиного рынка, полной противоположностью квартире Максима. «Слишком продуманно», – говорила Катрин, а я как раз любила эту продуманность, эту мысль, видевшуюся за каждой гармоничной перспективой. Но мысль была не моя, и я никогда не заботилась о перспективах, пока не встретила Флориана.

Мы остановились перед старым лакированным секретером, бока и ножки которого были украшены изящной инкрустацией. Я провела рукой по чувственному изгибу и не удержалась от улыбки, ощутив под пальцами твердость светлого дерева. Мне представилась картина: мой компьютер стоит на откидной доске, бумаги аккуратно разложены по ячейкам, и я сосредоточенно работаю. Я подняла голову и посмотрела на Максима.

– Не так плохо для подержанной мебели? – сказал он.

Я только кивнула: гордость не позволяла мне сразу признать его правоту.

– Знаешь, – продолжил он, – я не эзотерик ни на грош, но иной раз и правда мебель нам что-то говорит.

– Как все тут у вас?

– О’кей, – кивнул Максим, улыбаясь. – Может быть, я и правда слишком много слушаю старую мебель, когда прогуливаюсь по блошиным рынкам. Но не говори мне, что ты не представляешь, как писала бы за ним.

Я робко покосилась на цену секретера.

– Четыреста девяносто пять долларов? – ошеломленно шепнула я Максиму.

– Это прекрасная вещь!

– Да, но четыреста девяносто пять долларов?

– Мне нравится, как ты упираешь на слово «долларов», как будто именно это тебя возмущает. А ты думала, цены здесь в чем, в старых франках?

– Это было бы легче… Но я думала, что на блошиные рынки приходят за выгодными покупками.

– Такого добра тут полно, – сказал Максим. – Ты же видела стенды? Четыре колпака для колес за десять долларов, шесть за двенадцать.

– Для твоего знаменитого шестиколесного танка?

Так мы смеялись, стоя рядом с чудесным секретером, когда подошел продавец, маленький старичок лет на вид ста двадцати, согнутый под углом девяносто градусов.

– КРАСАВЕЦ, А? – крикнул он в самое ухо Максиму. Слух у него, очевидно, сдал одновременно с позвоночником. Максим улыбнулся ему и кивнул.

– Кажется, ваша супруга положила на него глаз, – добавил старичок, по-прежнему не глядя на меня.

– Она находит, что это дороговато, – ответил Максим.

– Что? Нет!

Мне стало так неловко и неудобно, как будто Максим спустил перед старым продавцом штаны. Но тот только вытянул шею и озадаченно поднял брови: он не слышал ни слова.

– ДОРОГОВАТО! – повторил Максим, не обращая внимания на мои тычки.

– Ну что? – тихо спросил он меня. – Если ты его хочешь, надо торговаться…

– Я не люблю торговаться. Мне неудобно.

– Не смеши меня. Мы на блошином рынке, Жен. Предоставь это мне.

– Нет…

– Может быть, ты его не хочешь? Если не хочешь, тогда сваливаем.

Старичок пытался посмотреть на нас и, главное, расслышать, что мы говорим, и испускал душераздирающие вздохи, давая нам понять, что с такими покупателями нелегко иметь дело. Максим взглянул на меня, словно говоря: «решайся», и я повернулась к секретеру. Дерево, отливающее золотом и рыжиной, весело поблескивало на солнце, и я представила себе, как он, в маленькой светлой комнате, которую я облюбовала под кабинет, каждый день побуждает меня работать. Глупо, но мне подумалось, что будет легче писать хорошие вещи, если поставить компьютер на хорошую мебель. Но все же я ответила Максиму:

– Да, но это дорого…

– Слишком дорого? Так дорого, что тебе нечего будет есть?

– Нет, но…

– Что тут сложного, Женевьева: ты его хочешь или нет?

Я метнула на него недобрый взгляд. Его «что тут сложного» немного обидело меня, потому что подразумевало, что глупо искать сложности там, где их нет, но ведь Максим прекрасно знал, что для меня это сложно, как и вообще жизнь. Однако он был прав: что тут сложного? Я не страдала глубоким психологическим пороком, не была (уж совсем) мазохисткой, могла назвать себя относительно умной, и к чему мне было усложнять себе жизнь на пустом месте, если только не из желания порисоваться? Мне вспомнилось, как Катрин кричала, поднимая стакан с вином: «Ненавижу функциональных женщин, чтоб они сдохли!», и как мы с ней радовались тому, что мы раздолбайки и горды этим. Мы уподоблялись моему отцу с его «тэ-а-аа-тром», мы наивно блефовали, пытаясь пустить пыль в глаза, а между тем никто не обманывался насчет нашего истинного лица. «Не пора ли сменить пластинку?» – спросила я себя и заорала Максиму и старичку:

– ДА, Я ЕГО ХОЧУ!

Через полчаса сын старого продавца, которому было не меньше семидесяти, помогал Максиму затащить секретер в мини-фургон, который тот взял напрокат для такого случая. («Всегда надо быть готовым, когда идешь на блошиный рынок», – объяснил он мне, когда мы ждали очереди в прокатной фирме.) Они со старичком наперебой выкрикивали цены добрых двадцать минут и в конце концов сошлись на двухстах пятидесяти, что поразило меня до глубины души.

«Это же полцены!» – прошептала я Максиму. Я была одновременно впечатлена его умением торговаться и расстроена за старичка, потерявшего двести сорок пять долларов. Максим в ответ лишь подмигнул мне и достал огромную пачку двадцаток («Всегда надо быть готовым»).

– Что ты делаешь? – спросила я.

– Покупаю его тебе. Это мой подарок на новоселье.

– Не может быть и речи!..

Старичок ждал, вытянув руку на уровне лица, параллельно своему скрюченному телу.

– У тебя есть при себе двести пятьдесят долларов? – спросил Максим, на что я смогла ответить лишь гримасой: я-то пришла, не подготовившись.

Я все еще настаивала на том, чтобы вернуть ему деньги, когда он закрывал задние дверцы фургончика.

– Слушай, – сказал он мне тем же тоном, каким говорил, что «нет ничего сложного: либо я хочу секретер, либо не хочу», к этому тону я уже начала привыкать, хотя он по-прежнему меня раздражал. – Если ты не сможешь из-за этого спать, ладно, верни мне деньги. Но мне это просто приятно. Правда. Если ты хочешь начать писать по-настоящему, лучше это делать на хорошей мебели, верно?

Я не удержалась от улыбки.

– Это слово в слово то, что я подумала, – призналась я. – Но ты позволишь хотя бы угостить тебя ланчем?

– А вот это – с удовольствием. Есть отличное местечко на берегу реки.

Я не сразу решилась позвонить Максиму по возвращении из Восточных кантонов. Да, я не задумываясь позвонила ему в пьяном виде, чтобы попросить почти открытым текстом прийти трахнуть меня, но мне все еще было немного неловко, что из всех людей я выбрала именно его, когда мне понадобилось поговорить с кем-то стабильным и уравновешенным. Мне казалось, что это многое говорит о моих отношениях с друзьями, да и обо мне самой: раздеться мне не так стыдно, как попросить помощи или хотя бы совета.

Позвонить меня уломала Катрин. Сколько я ни напоминала ей, что в последний раз при виде Максима спряталась за почтовым ящиком, решив, что он сидит в засаде, чтобы сделать мне первого из дюжины детишек, моя подруга не унималась.

– Мне очень нравится Максим, – твердила она.

– Что толку это повторять?

– Мне нравится, какая ты, когда он рядом.

– Час от часу не легче!

– Делай как знаешь, но… ты предпочитаешь мои советы? Если хочешь, пойдем пообедаем, и я могу тебе предложить другие виды уединения или, может быть, терапию смехом? Второе рождение? Первобытный крик? Или…

– Я позвоню Максиму.

Катрин улыбнулась лукавой и довольной улыбкой. Я подозревала – я ведь видела ее рядом с Максимом, – что она сама питает к нему небольшую слабость и автоматически предполагает те же чувства во мне. Но, в конце концов, разве не питала и я эту маленькую слабость?

От намеков Катрин было не по себе, но мне тоже нравилось «какая я, когда он рядом». Его непринужденность и невозмутимость были заразительны, и я чувствовала себя с ним на диво спокойно. Никогда до и не всегда после, но когда он был рядом – это умиротворяло меня, хоть ненадолго. Мне казалось, что в его присутствии я даю себе ту самую «передышку», о которой он говорил.

Я спросила себя однажды в приступе паранойи: не были ли его слова тщательно подобраны, влияние просчитано и зерно умело посеяно в плодородную почву моего смятенного ума, но эти нездоровые мысли, как я быстро поняла, шли вразрез с понятием «передышки». И вот я положила маленький красный почтовый ящик, подарок Никола, на стул у изголовья, служивший мне ночным столиком, и позвонила Максиму, который попросту предложил мне сходить с ним «на один из его любимых блошиных рынков» в следующие выходные. «Вот увидишь, – сказал он мне. – Это почти волшебное место».

И я готова была в это поверить, сидя за столом для пикника на берегу реки, катившей свои искрящиеся на солнце воды. Теплый ветерок, полный сладких и пьянящих запахов весны, дул ласково, и я сняла пальто. В магазинчике на бензозаправке мы купили упаковку пива, и Максим поставил передо мной блюдо жареной картошки с сыром, занявшее чуть ли не половину стола.

– Что это? – спросила я смеясь.

– Это маленькая порция картошки.

– А какая же большая?

Он указал на соседний стол, за которым два необъятных толстяка сидели перед горой картошки выше крыши. Я кивком оценила, а Максим разложил рядом с нашей «маленькой» картошкой три хот-дога.

– С кетчупом и майонезом? – спросила я жадно.

– Да, мадам.

Я подняла вверх большой палец и отпила глоток пива, которое вместе с первым куском картошки пошло изумительно.

– Ну? – сказал Максим, победоносно улыбаясь из-за темных очков. Я ответила ему улыбкой – мне было, наконец-то, так хорошо, что слов не требовалось.

– Короче… – сказала я после паузы, – я решила последовать твоему совету и дать себе передышку.

Я стеснялась, как девчонка, признающаяся в сердечной склонности к мальчику из класса.

– Правда? – отозвался Максим с довольным видом. – За это надо выпить.

Он поднял свое пиво, и мы чокнулись. Хот-доги были восхитительные, ничуть не хуже картошки, и мне казалось, что ничего вкуснее я в жизни не ела.

– И как ты это сделаешь? – спросил Максим.

– Что?

– В чем ты даешь себе передышку?

– Ну… – Я заерзала на скамье. – Мне как-то неловко.

– Ты мастурбируешь по несколько раз в день?

– Что?!

Я готова была обидеться.

– Ты же говоришь, что тебе неловко…

– Мне неловко, потому что… потому что ты у нас такой Мистер Уравновешенность, что тебе это покажется совершенно смешным.

– Ты все-таки попробуй, а не решай за меня.

– О’кей, в общем, например, я стараюсь не слишком много думать, когда надо что-то делать.

Я припомнила наш день: сегодня-то я думала слишком много, не меньше пятидесяти раз, даже когда надо было заказать хот-доги.

– Мне еще далеко до чемпионки, – призналась я, – но я над этим работаю. Вот вчера – типа, я хотела написать моему «бывшему», но подумала: во-первых, не лучше ли с ним не общаться? Во-вторых, если общаться, то в каком тоне? В-третьих, сказать ли ему прямо то, что я хочу сказать, или лучше говорить о другом, или…

Я осеклась. Даже за темными очками я угадывала почти испуганный взгляд Максима.

– Это… это идиотизм, что я говорю о моем «бывшем»?

– Нет! Нет, ничего подобного, – ответил Максим. – Просто… ты всегда так многоступенчато думаешь?

– Да. – Я заерзала еще сильней. Теперь мне стало вдвойне неловко, потому что я была настолько самонадеянна, что решила, будто Максима смутило упоминание о Флориане, и потому, что моя ментальная гиперактивность явно была чересчур внапряг даже для самого терпимого человека на свете.

– Это слишком сложно, – подытожил Максим.

– Я знаю! Потому я над этим и работаю. Короче, теперь, когда придется принимать решение, я просто буду делать то, что хочу, не задаваясь вопросом: вправду ли я этого хочу? Конечно, иногда это будет довольно сложно, потому что бывают ситуации, когда я не знаю в точности, чего хочу, но я размышляла над понятием импровизации и думаю, что готова впустить импровизацию в мою жизнь. В худшем случае я ошибусь, верно? Ну вот, я решила, что и ошибаться имею право и не должна потом грызть себя за это. Честно говоря, я наверняка буду себя грызть, но мой план – не грызть.

– Очуметь, – сказал Максим, сняв очки и глядя на меня совершенно серьезно. – Какая отчаянная непосредственность.

Я на мгновение оторопела, а потом расхохоталась, спрятав лицо в ладони.

– О-чу-меть! – повторил Максим.

Вдруг, словно услышав со стороны свой не вполне связный план, я смеялась и не могла остановиться.

– Спасибо за такую реакцию, – выговорила я сквозь смех.

– Других вариантов не было… – ответил Максим и тоже засмеялся.

– Я знаю, что это ужасно, но… по сути – это правда. Думаю, надо еще немного поработать.

– Немного?

Я запустила в него куском картошки, промахнувшись примерно на метр, – кусок подхватила на лету чайка.

– Ты хоть понимаешь, что я хочу сказать? – спросила я.

– Да. Да, я понимаю.

– Я уверена, что есть женщины и похуже меня.

– Могу подтвердить, что есть женщины еще хуже тебя. И мужчины тоже.

– Хорошо. Это, конечно, не оправдание, но все-таки…

Доедая мой сказочный хот-дог, я подумала, что в конечном счете правильно сделала, заказав его с кетчупом и майонезом.

– Мой «бывший» не давал мне передышки, – снова заговорила я.

– В каком смысле?

– Он очень на меня давил… Я не думаю, что это плохо. Он был… он довольно нетерпим, но нетерпим к правильным вещам. Я хочу сказать: к вещам, к которым правильно быть нетерпимым. Понимаешь?

– Да… но я все-таки скорее за терпимость.

– Странно. Я думаю, ты не очень-то терпим к чрезмерным сложностям. Типа: да, я хочу секретер, но я не знаю, я не уверена, что так уж его хочу…

– О’кей, это правда, – улыбаясь, сказал Максим. – У всех у нас свои аллергии, верно? А ты? К чему ты нетерпима?

– Я завоюю золотую пальмовую ветвь в грошовой психологии – и звание Капитана Очевидность, если скажу «к себе самой»?

Максим улыбнулся мне:

– С этим можно бороться, знаешь.

– Да, я думаю, но… что, если я стану слишком терпимой к себе самой и превращусь в безвольного моллюска? У меня и так с волей плоховато, ну и…

– Опять: какая отчаянная непосредственность.

Я рассмеялась и посмотрела на него. Он так и не надел больше очки, и его глаза на солнце отливали золотом. И тут я проявила, по моим критериям, совсем уж разнузданную непосредственность: взяла его за руку и попросила:

– Ты не согласился бы прочесть то, что я написала в последние дни? Просто… скажешь мне, что ты об этом думаешь?

– Так прямо и попросила? – в третий раз переспросила Катрин с похотливым огоньком в глазах. – Это же… это почти как если бы ты согласилась раздеться перед ним догола.

– Я раздевалась перед ним догола не меньше десяти раз.

– Да, правда.

– И это было куда легче, чем послать ему мои тексты.

– Я понимаю. Я тоже перед выходом на сцену мандражирую в тысячу раз сильней, чем когда раздеваюсь перед парнем.

Я понимающе кивнула: Катрин была начисто лишена физической стыдливости, так что сказанное ею было не вполне к месту. Ей труднее было выбрать канал по телевизору, чем пройтись в чем мать родила перед первым встречным. Меня это в ней всегда восхищало: она не страдала комплексами, по крайней мере в отношении своего тела, хоть оно ни в чем не отвечало современным канонам красоты. Она была округлая, налитая, пышная; в то время как множество худых женщин изнуряли себя диетами, Катрин весело выставляла напоказ свои щедрые прелести.

Она верно истолковала мой кивок и ответила только кокетливой улыбкой, а потом добавила:

– Все равно. Молодец, это поступок.

– Я знаю. Но тебе не кажется, что с нами что-то не так? Почему нам легче показать сиськи, чем поделиться своей внутренней жизнью?

– Не кажется. Это куда интимнее, если хочешь знать мое мнение.

Она была права. Именно поэтому я пожалела о своей просьбе ровно через три наносекунды после того, как высказала ее Максиму. Я знала, что он не будет настаивать, чтобы я прислала ему эти тексты, но знала и то, что я слишком горда, чтобы прикинуться овечкой и ничего ему не послать. И потом: я хотела услышать его мнение. Я хотела знать, не трачу ли напрасно время в тщетных надеждах и не лучше ли мне удовольствоваться биографиями псевдозвезд, которые требовали в конечном счете немного затрат, почти никаких усилий и минимального сопереживания. Если хочешь дать себе передышку, лучшей работы, чем сочинять автобиографии сериальных актрис, и пожелать нельзя!..

И я послала Максиму несколько текстов, которые выбирала полдня, сопроводив их мейлом почти такой же длины, в котором просила его быть мягким, но искренним, сказать мне правду, но облечь ее в деликатную форму. Я заранее извинялась за посредственность моих текстов и извинялась за то, что извиняюсь, – в общем, я опять проявила «отчаянную непосредственность». Максим ответил на мой мейл лаконично и очаровательно: «Я буду сама деликатность».

– Когда же ты с ним увидишься? – спросила Катрин, помогая мне закрыть чемодан. Назавтра мне предстоял переезд на новую квартиру, который грозил быть бесконечным и очень неэкологичным: я должна была сделать дюжину ездок – забрать свою старую кровать у отца, забрать заказ в Икеа, еще один – в магазине бытовой техники, не говоря уже о мебели, купленной на блошином рынке, которая еще пребывала у Максима.

– Завтра, – ответила я. – Между двумя ездками. – Максим вызвался мне помочь, равно как и Эмилио, которому все равно было нечего делать, к тому же я посулила даровое пиво и пиццу. Никола и Катрин, у которых днем были дела, обещали забегать в свободные минуты, и даже моя мать грозилась поучаствовать, что страшило меня больше всего.

– Поверить не могу, что ты съезжаешь… – сказала Катрин. Я подняла голову, ожидая куда более эмоциональной реакции. Ну конечно, глаза у Катрин были полны слез.

– Я буду жить в трех кварталах отсюда, Кэт.

– В пяти кварталах.

– И так больше не может продолжаться. Два месяца Нико работает на кухне, сколько можно?

– Да, зато нам было весело, правда?

Я прокрутила в голове недели, проведенные у друзей: вот самое начало – я в штанах с пузырями на коленях и фланелевом свитере, слившаяся с диваном. Потом одежда становилась все более «цивильной», улыбки все более частыми. Вспомнила я и наши трапезы с Катрин, Никола и Ноем, с Эмилио, с моим отцом и сестрой, с Максимом. Мне казалось, будто я прожила здесь годы. Что бы там ни говорили, с несчастной любовью скучать не приходится – сколько потрясений произошло в моем мирке за эти два месяца! «Да, – сказала я Катрин. – Нам было весело». И я была почти растрогана тем, что так хорошо устроена человеческая природа, а мои великодушные друзья дали мне возможность сказать о самом мрачном периоде моей жизни, – что да, нам было весело.

Катрин коротко всхлипнула и кинулась мне на шею. Она плакала, а я смеялась.

– Это слишком бурно. Слишком бурно.

Как раз в эту минуту вошли Ной и Никола. Никола замер перед этой сценой с насмешливой улыбкой на губах.

– Она плачет? – спросил он меня. Я кивнула, зарывшись подбородком в шевелюру Катрин.

– Почему ты плачешь, Кэт? – спросил Ной.

– Она плачет, потому что я завтра уезжаю, – объяснила я.

– И мне, и мне грустно!

Ной подбежал и обнял нас обеих, как мог, своими ручонками, отчего Катрин зарыдала еще пуще.

– Это слишком, ну просто слишком бурно, – повторил вслед за мной Никола.

– Да, но это же Кэт, – сказала я. – Иди лучше тоже к нам.

– Нет!

– Пап, иди к нам! – крикнул Ной, зарывшись головой под наши четыре груди.

– Это смешно, – проворчал Никола, подходя. – Это просто смешно.

Но он тоже обнял нас, и мы постояли так, пока плач Катрин не перешел в смех.

Назавтра около шести часов Максим и Эмилио поставили лаковый секретер в комнату, ставшую отныне моим кабинетом. Это была последняя поездка – квартира имела вид временного лагеря, но она была уже вполне жилой и благодаря вечернему солнцу, вливавшемуся в многочисленные окна, теплой.

Полдня я кружила вокруг Максима, точно встревоженный зверек, пока он не сжалился надо мной и не сказал:

– Я прочел твои тексты, Жен. И я не знаю, чего ты ждешь.

– Это плохие тексты? Почему ты так говоришь?

– Потому что ты пишешь хорошо. И если это плохие тексты, то уж не знаю, каковы хорошие.

Я посмотрела на него. Мне одновременно хотелось узнать больше и остаться на этой прекрасной ноте. Я, конечно, подозревала, что он кривит душой или, по крайней мере, преувеличивает, но была так довольна и чувствовала такое освобождение – ведь кто-то наконец прочел мои тексты! – что исполнила танец в еще пустой квартире, как раз когда вошел Эмилио с огромным скатанным ковром на плече.

– Мы еще поговорим об этом, если ты захочешь, – сказал мне Максим.

И я кивнула, но для меня это уже не имело значения: кто-то прочел мои тексты, они наконец-то существуют не только для меня.

– Когда ты захочешь, – ответила я Максиму, продолжая пританцовывать.

Эмилио положил ковер и присоединился ко мне, исполнив крайне неизящную хореографию, навеянную Голливудом.

Идеальная пара зашла к нам позже удостовериться, что все в моем вкусе. Что я могла сказать? Стены были заново покрашены, деревянные панели начищены, а кухня и ванная отдраены, казалось, зубной щеткой. Какие домовладельцы проявляют такое рвение, принимая нового жильца?

– Что-то тут не так, – смеясь, сказал мне Максим. – Слишком идеально… Даже подозрительно. Отличная завязка для моего нового романа, кстати.

Я пожала плечами, а Эмилио принялся развивать мысль – он тоже решил стать автором детективов и весь день проверял свои задумки на Максиме.

– Десять человек на острове, о’кей, Массимо? У каждого есть грех на совести, и вот они умирают один за другим…

Максим посмотрел на меня:

– Он издевается?

– Не думаю…

Но обескуражить Эмилио было не так просто, и он продолжал атаку на Максима, перебрав почти все романы Агаты Кристи. Максим принял игру и предлагал идеи, которые Эмилио систематически отвергал.

– Герой – молодой иностранец коммунистических убеждений, и он…

– Очень хорошо! – одобрял Эмилио.

– …найден мертвым в своей ванной.

– Нет, плохо, Массимо, очень, очень плохо.

Так они продолжали весь день, прерываясь только на споры о политике, столь же пылкие, сколь и абсурдные: Максим шел наперекор Эмилио во всем, с удовольствием играя «адвоката дьявола». Эмилио, у которого дела с логикой обстояли не лучшим образом, путался, противоречил сам себе, злился и заканчивал криком:

– Надо негодовать, ясно? Всегда надо негодовать! Я приехал сюда с одной футболкой и моим негодованием. Все остальное пусть идет к чертям, но моя футболка при мне и мое негодование при мне!

– Вот тут мы согласны, мой Эмиль. За негодование! – говорил Максим, и они, смеясь, чокались. – И за твою футболку.

И они снова чокались.

Они все еще чокались, когда мы сели на балконе, где идеальная пара поставила миниатюрный садовый гарнитур в подарок на новоселье («Что-то не так», – повторил Максим). Большой клен, дающий летом благодатную тень, уже выпустил почки.

– Здорово, правда? – сказала я.

– Классно, – подтвердил Максим.

– А как здесь много места, – заметил Эмилио.

– Даже не думай.

– Договоримся, Йенебьеба. Я не думаю, а ты подумай.

Он подмигнул мне. Он шутил, но я знала, что в каждой шутке есть доля правды. Он так достал домовладельца, что тот твердо решил выставить его за дверь, и это ему удалось после судебной мини-саги, все перипетии которой мы знали до мелочей. А Эмилио твердил, что канадское правосудие продажно и пристрастно, не в пример правосудию его страны! Послушать его, там карали правонарушителей, посылая им цветы и воздвигая памятники.

– Серьезно, – сказал ему Максим, – что ты будешь делать? Через сколько он тебя выставит?

– Dos meses… – вздохнул Эмилио.

– У тебя есть план?

– Нет. Но надо верить, и жизнь покажет, вот так.

Он зажмурился и улыбнулся солнечным лучам, еще пробивавшимся сквозь ветви клена. Максим повернулся ко мне, взглядом спрашивая, всерьез ли говорит Эмилио, и я кивнула, на что он ответил, восхищенно округлив губы и крепко хлопнув Эмилио по спине:

– Горячий ты парень, мой Эмиль.

– Sí. Даже слишком caliente для этого города.

– Ты уедешь? – встревожилась я.

Жизнь без Эмилио – все равно что жаркое без перца.

– Не знаю, – сказал Эмилио. – Уже скоро два года я здесь… Есть много мест на свете, куда мне хочется…

– Но Ной будет горевать!

– Ах, Ной… Я вернусь. А он, когда вырастет, приедет ко мне. Мы будем вместе делать революции повсюду.

Я обняла его за плечи и звонко поцеловала в щеку. Через полчаса он поднялся, вдруг определив по косым солнечным лучам, что опаздывает на галантное свидание.

– Студентка, будущий антрополог, – сказал он, многозначительно поглядывая на Максима.

– Тебе, наверно, подцепить будущего антрополога – раз плюнуть… так нечестно, – сказала я ему.

Эмилио от души рассмеялся и ушел, пообещав прийти на следующей неделе на новоселье, которое было на самом деле лишь поводом лишний раз выпить с друзьями.

– Чертовски славный парень, – сказал Максим. Мы смотрели ему вслед, пока он не скрылся за углом. – Почему Катрин не захотела?..

– У Катрин мания такая – ничего не хотеть. Как только хоть чуть-чуть что-то может получиться, ее это перестает интересовать.

Максим кивнул с видом знатока:

– Такого типа девушка, а?

– Есть немного. Тебя это, наверно, удивит, но она несколько склонна к пафосу и драме.

– Никогда бы не подумал, – улыбнулся Максим. – Но вообще-то я вижу ее с Эмилио.

– Может быть… – Я осеклась, не желая злословить о подруге за ее спиной.

– Что ты хотела сказать?

– Ну… Нехорошо так говорить, но… если Эмилио все-таки уедет… скажем так, не исключено, что тогда Катрин сама так решит.

Я злилась на себя за эти слова, но прекрасно понимала, что Катрин первая признала бы это. Она смеялась над своим сердцем, жаждущим драмы, и сетовала, когда была пьяна, на свою неспособность к стабильной и спокойной любви.

– В мои-то годы… – говорила она. – Это забавно в двадцать лет, но теперь… Дурные привычки неистребимы, Жен!

И она смеялась своим громким, порой грустным смехом.

– Непростые мы, а? – сказала я Максиму.

– Да. Непростые, но, может, оно и правильно. В котором часу придут Кэт и Нико?

– Не раньше восьми. Они зайдут ненадолго выпить по одной, потом им надо укладывать Ноя.

Максим посмотрел время на своем телефоне:

– Еще только семь.

Я улыбнулась ему. Он взял меня за руки и увлек в большую гостиную, где был только персидский ковер, подарок моей матери. Свет еще лился в окна, мягкий и золотистый, как масло, и Максим взял мое лицо в ладони и посмотрел на меня своим слишком пристальным взглядом. И тут я что-то почувствовала, словно удар, глухой и глубокий, на сей раз не внизу живота, а повыше, точно под левой грудью.

 

Глава 14

Весна улыбалась мне. Мне, Женевьеве Крейган, лично. Я была в этом уверена – бившая во мне ключом энергия могла бы даже напугать солнце, не будь оно так радо за меня. Я была survivor, и дневное светило – не зря же оно метило своими яркими весенними лучами прямо в меня – гордилось мной, если не сказать – восхищалось. Я пережила несчастную любовь, долгие месяцы над моей бедной головой сгущались темные грозовые тучи, но вот благодаря моей беспримерной стойкости я снова улыбалась в бледном майском свете.

И вправду было, чем гордиться! Было, отчего быть счастливой и довольной (или довольной и счастливой). Я нашла новую квартиру и сегодня вечером отпраздную новоселье, которое – я уже решила – будет памятным. Близкие друзья, родные, мои двести пятьдесят равиоли с кабачками (вот и доказательство, что можно превратить свое горе в золото или, по крайней мере, во вкуснейшее блюдо) и много хорошего вина. Веселье и беззаботность. Я начала писать для себя (вообще-то я не написала ни строчки после тех, что показала Максиму, но начало положено, и это тоже надо отпраздновать).

И мое раненое сердце понемногу заживало. Я прямо-таки чувствовала, как оно встает на место и вновь обретает нормальные размеры. Оно больше не болело, не занимало всю грудную клетку, не давило на желудок, на кишки, на мою бедную измученную печень и другие органы, которых все это время, казалось, просто не существовало. Порой я даже удивлялась, как быстро оно срастается. Его география менялась, и я постепенно привыкала к мысли, что оно больше никогда не будет прежним.

На нем навсегда остались шрамы от моей несчастной любви, и оно еще вспухало по несколько раз в день, и особенно ночью, когда я спала одна и передо мной вновь всплывало лицо Флориана. Боль была смутная, все более абстрактная, я уже не знала: страдаю ли от отсутствия Флориана или просто в силу рефлекса. Временами у меня бывало мимолетное ощущение, что я совершенно исцелилась, пережила свое горе, но длилось оно недолго и всегда оставляло за собой странное чувство вины, как будто, избавившись от боли, я что-то предала. Я не могла бы сказать, что именно – мою любовь? Мое горе? Мое прежнее сердце?

Хороший вопрос, подумалось мне, для Жюли Вейе, к кабинету которой я направлялась легким шагом. Я чуть было не позвонила ей, чтобы отменить визит, по всей видимости бесполезный, ибо кто же ходит к психотерапевту в такой прекрасный весенний день?! Уж точно не такая королева стойкости, как я. Но одумалась: я, пожалуй, слишком далеко зашла в своей самоуверенности, это дурной знак. И потом, у меня было чисто эгоцентричное желание рассказать кому-нибудь об этих волнах, всколыхнувших мое сердце и душу.

Я знала, что есть внешние причины этому всплеску энергии. Я не обманывала себя: мне хотелось верить, что этим разнузданным оптимизмом (где-то даже подозрительным, нашептывал мне ехидный внутренний голос, который я грубо заставляла замолчать) я обязана силе своего характера, но я знала: мне помогли, и во многом, великодушие моих друзей, этот глупый метеорологический феномен, который зовется весной и всегда слишком много значит для нас, три бокала вина, выпитые за ланчем, и, что уж тут лукавить, Максим.

Он сумел войти в мою жизнь, этот вкрадчивый молодой человек с неотразимой улыбкой, а я и не заметила. Пока я размазывала слезы и сопли на диване Катрин и Никола, он уже прокладывал путь, отыскав уж не знаю какую трещинку во мне, считавшей себя навсегда закрытой, замурованной в своем горе и отчаянии. Мне вспоминалась строчка Леонарда Коэна «There is a crack in everything, that’s how the light gets in», и я напевала вслух эту прекрасную мелодию на весенних улицах. Этот «crack», эта трещинка во мне была теперь мне бесконечно дорога – до чего же чудно устроена человеческая природа, если мы исцеляемся благодаря своей хрупкости!

Да, Максим занял, мало-помалу, место в моей жизни, это был факт, который я признала лишь несколько дней назад и о котором никому не говорила, кроме разве что котов. Я не была влюблена, но Максим с его ясными глазами был здесь, в новой географии моего сердца, которую я понемногу узнавала. Когда я вспоминала его, мне казалось, будто меня укутали одеялом, теплым и легким. Я говорила себе, что это вызвано состоянием почти перманентной сексуальной эйфории, которая охватывала меня от свиданий с ним, но я знала: с того дня, когда они с Эмилио помогали мне переезжать, дело было уже не только в этом.

И я собиралась спросить у Жюли Вейе – которая, конечно же, ответит мне, что не ей отвечать на этот вопрос, – могу ли я не пытаться понять, в чем еще дело, не сразу, не сейчас, когда так ярко светит солнце и я чувствую себя вылупившейся из куколки, свободной и хрупкой, как никогда.

– Ты, похоже, в отличной форме, – приветствовала меня Жюли в своем кабинете, откуда только что вышла молодая женщина в слезах.

– Ты находишь? – кокетливо спросила я. Сама она выглядела так, будто провела месяц на Кубе или несколько часов в солярии.

– Точно, – подтвердила Жюли, сияя белозубой улыбкой, пока я усаживалась в ставшее уже привычным кресло. – Совсем не та женщина, что вошла сюда полтора месяца назад.

У меня вырвалось глуповатое «ах», и я сама поразилась, до чего смешным оно вышло.

– Тебе надо учиться принимать комплименты, Женевьева. И потом, это не пустые слова. Это правда, и очень важно, чтобы ты сама сознавала свои успехи. Когда ты пришла сюда в первый раз, ты была разорвана на кусочки, тебе было неловко и, главное, чертовски трудно быть правдивой.

Я чуть не повторила со злой насмешкой: «Быть правдивой, честно?» После всех наших сеансов я так и не поняла, что меня больше всего бесит в Жюли – ее акриловые ногти или формулировки типа «быть правдивой». А между тем она была совершенно права, и я вдруг почувствовала, что краснею.

– Я была не так уж плоха… – сказала я и смутилась, вспомнив, как долго предпочитала лгать своему психотерапевту, чтобы не выглядеть – чего уж скрывать – совсем уж «лузером».

– Ладно, это неправда, я была так плоха. Но ты мне очень помогла.

– Нет. Ты себе помогла.

– Знаешь что? Я в это ни капельки не верю. Я понимаю, почему ты мне это говоришь, понимаю, как это важно, чтобы я правильно оценила работу, которую я проделала сама на пройденном пути… – Я сделала короткую паузу, осознав, что сказала «на пройденном пути» без тени иронии, и продолжала: – Но, честно говоря, я знаю, что если мне лучше, то это на девяносто девять процентов благодаря моим друзьям, тебе и…

– Знаешь, ты можешь назвать его имя.

Я уже упоминала ей о Максиме, всякий раз ерзая, точно испуганная девчонка. Я говорила себе, что надо о нем рассказать, но что-то мне ужасно мешало. Я не хотела облекать в слова то, что переживала с Максимом, я ни за что не хотела укоренять наши отношения в пошлой реальности, банально описав их моему психологу.

– Максим, – процедила я сквозь зубы.

Жюли не удержалась от смешка:

– Хочешь, поговорим о том, почему ты не способна говорить о нем?

– Нет.

– О’кей.

Как и всякий раз, когда Жюли признавала мою правоту или уступала моей просьбе, я удивилась. Она уже раз десять объясняла мне, что в ее задачи не входит вытягивать из меня информацию, которую я не хочу разглашать, но я никак не могла этому поверить, что ее явно очень забавляло.

– О чем же тогда ты хочешь поговорить?

– Ну… о том, что у меня вроде бы все хорошо – и мне это почти странно?

Жюли широко улыбнулась, как будто я сделала ей подарок: эта тема, похоже, ей нравилась.

– Начни, пожалуйста, с определения «странного» для меня.

– Почти странно, – уточнила я, словно этот нюанс имел основополагающее значение. Жюли кивнула, давая понять, что слышала, но продолжала смотреть на меня с видом инквизитора.

– Я говорю это, потому что… потому что, думаю, какая-то часть меня вообще не ожидала, что когда-нибудь станет лучше?

Я сама на себя злилась за то, что, говоря о себе, изъяснялась совсем как Одреанна и заканчивала все утвердительные фразы вопросительными знаками. Эту тему мы с Жюли уже пространно обсуждали и заключили, к вящему моему огорчению, что эта стыдливость, выражающаяся обилием неуместных вопросительных знаков, на самом деле скорее притворна: я так боялась показаться смешной, что притворялась дурочкой, предвосхищая потенциально негативное суждение окружающих. Приятного мало, но констатация этого ничего не изменила в моем поведении: вопросительные знаки продолжали выскакивать сами собой.

Жюли, видно, давно смирившаяся с этой моей комедией, и бровью не повела. И я продолжала в том же тоне:

– И… я как будто боюсь сказать, что мне лучше, потому что какая-то часть меня думает, что это ненадолго и…

– Перебью тебя сразу, – сказала Жюли. – Эта «часть тебя», о которой ты говоришь… что это?

Я обескураженно выдохнула «уф-ф-ф» и чуть не ляпнула: «Есть же предел самокопанию?!», но сказала другое:

– Это осторожная часть, я полагаю. Слегка страдающая паранойей…

– Та, что предпочитает ждать худшего, а не надеяться на лучшее?

Я задумалась над тем, что сказала Жюли, и одобрительно поджала губы.

– Именно так, – сказала я и добавила: – Ну и дура же эта часть! – чем насмешила Жюли. – Сложно устроены люди, да?

– Мне повезло! – воскликнула Жюли. – Иначе я бы не зарабатывала ни гроша.

Я тоже засмеялась. Мне захотелось пригласить ее выпить, посидеть с ней на одной из террас, переполненных пьяными от весны посетителями, и поговорить в кои-то веки о ней. Я вышла из ее кабинета в еще лучшей форме; определенно, Жюли Вейе была профессионалкой в поднятии духа, а не просто психологом. Она сказала мне пару банальностей, которые я хотела услышать («Может быть, тебе станет похуже в какой-то момент, но так и должно быть, просто нужно время»), и, как всегда, – одну-две очевидные истины, поразившие меня своей глубиной («Ты не обязана постоянно думать о счастье, чтобы жить. Наоборот…»). Она разговорила меня о моих тревогах и о той части меня, которая отныне официально именовалась «дурой», которая не могла не ждать, что ей на голову упадет тонна кирпичей, из страха не заметить, как тонна кирпичей падает ей на голову.

Еще мы поговорили о жестокой и завораживающей природе несчастной любви и о том, что оплакиваем мы сначала потерю человека, потом потерю самой любви и только потом – потерю несчастья: единственного, что в конце этого пути остается нам от утраченной любви.

Я, со своей стороны, не переставала любить Флориана, и все мои грезы наяву по-прежнему были о его возвращении, но я больше не была уверена, что действительно его жду, и, удивляясь своему смирению, грустила. «Уже?!» – хотелось мне спросить. И я не могла понять, что я предаю – Флориана, память о нас двоих или несчастье, ближе которого у меня не было спутника долгие недели.

Три дня назад я попросила Никола и Эмилио пойти к Флориану и забрать мою мебель, которая еще оставалась там. В последние недели я живо обменивалась мейлами и сообщениями с тем, кто стал моим «бывшим», но видеться с ним боялась, боялась потерять голову и мое шаткое равновесие. И еще я боялась, что, увидев его лицо, такое любимое и такое знакомое, перестану чувствовать эту тягу к Максиму, от которой мне было так хорошо. Никола и Эмилио любезно выполнили мою просьбу и, вернувшись, сказали, что Флориан спрашивал обо мне. Этот факт я предпочла проигнорировать. Я также не спросила их, там ли чертова хипстерша или ощущается ли ее присутствие в кондоминиуме, который так долго был моим домом.

Но, обнаружив нехватку кухонных ножей и принтера, я очень обрадовалась: у меня еще осталась связь с Флорианом, зацепка в его жизни. Смешная зацепка, но мне она показалась до того бесценной, что даже стало немного страшно, и я написала Флориану и спросила, когда могу зайти все это забрать и вернуть ему ключи, которые по-прежнему находились у меня, прожигая карман моего пальто.

«Когда хочешь, – ответил он. – Я вынесу все в прихожую, а ключи оставь на стойке».

Я чуть не плакала, читая эти слова, с ужасающей ясностью говорившие, что между нами в самом деле все кончено. А Флориан – было ли ему тяжело их писать? Я достаточно хорошо его знала, чтобы догадаться, что он долго размышлял над формулировкой и остановил свой выбор именно на этой, потому что она была единственно честной: все кончено и пора перестать питать иллюзии.

Я показала это письмецо Катрин, которая посмотрела на меня с печальной гримаской и крепко обняла, а Ной тем временем, стоя рядом, говорил: «Вот нам тебе никогда не придется отдавать ключи, Жен», – почти рыцарским тоном.

– Когда пойдешь? – спросила меня Катрин. Я зашла к ней перед визитом к Жюли Вейе на ланч с обильными возлияниями и заодно дала указания Никола, который обещал заняться вином и коктейлями на моем новоселье.

– Завтра, – сказала я. – Завтра все будет сделано.

Я хотела было пойти туда после психотерапевта, чтобы новоселье стало настоящим началом новой жизни: Флориан и наша история остались позади, а мои ножи заняли место на новой кухонной стойке. Но я струсила: мне не хотелось ничем омрачать этот солнечный день и мою бившую ключом энергию.

– Я пойду с тобой, – пообещала Катрин, и я, кивнув, удалилась легким шагом. Завтра, повторяла я про себя. А сегодня будем праздновать, пить и встречать новую жизнь.

Пили много, что да, то да!

Человек пятнадцать в большой сдвоенной комнате моей новой квартиры болтали со стаканами в руках, греясь в лучах солнца, на том самом ковре, который мы с Максимом так хорошо обновили неделю назад. Тут были мои родители, Жозиана и Одреанна, которая находила мою квартиру, мой квартал и даже мою жизнь самыми «классными» на свете.

– Типа это точно, что, когда мне исполнится восемнадцать, я буду жить на Плато? – спросила она уже раз двадцать, а отец в ответ поддразнивал ее, говоря, что купит ей к совершеннолетию прекрасный кондоминиум у станции метро «Монморанси». Моя мать смотрела на них, снисходительно улыбаясь, и с тревогой косилась на розовые стринги, выглядывавшие из-под джинсов Одреанны: эта деталь женской одежды явно вызывала у нее недоумение.

Расположившись за кухонной стойкой в углу большой комнаты, Эмилио и Никола смешивали невероятные коктейли (бейлис, водка и мятный ликер у Никола, текила, мелисса и мякоть манго у Эмилио), которые никто, раз попробовав, не хотел пить, и стаканы так и копились на стойке. Только домовладельцы, идеальная пара, – вежливость не всегда идет на пользу! – потягивали их с одобрительными минами, которым никто не верил.

– Как ты думаешь, через сколько времени Эмилио начнет клеить женщин? – спросила меня Катрин.

– Уже начал, – ответила я, указав подбородком на Эмилио, который воспевал идеальной жене моральные и политические добродетели своей страны.

– Он вправду думает так, как говорит? – спросила моя мать, подойдя к нам со своим неизменным полстаканом вина в руке.

– Я бы сказала, что да, – ответила я. – Вообще-то, я думаю, ему так хочется в это верить, что он верит.

– Вот как, – сказала мать. – Не он первый, не он последний выдает желаемое за действительное, а, девочки?

Мы с Катрин уставились на нее удивленно. Сами-то мы прекрасно понимали, что большую часть жизни убеждали себя, будто состоялись, хотя состоялись лишь наполовину, но у меня в голове не укладывалось, что моя мать, которая несла свою безмятежность по жизни, как факел, признает, что тоже иной раз сомневается в своей искренности.

– Это, должно быть, вопрос поколения, – добавила мать, тем самым подтвердив, что ее комментарий относится к нам, а ни в коей мере не к ней.

– А с вами этого никогда не случалось? – спросила Катрин. Я незаметно ущипнула ее за ляжку, отчего она преувеличенно вздрогнула.

Мать, разумеется, ответила «нет», вся лучась внутренним покоем и злоупотреблением книгами по искусству дзен. Я снова ущипнула Катрин, чтобы она не вздумала продолжать спор, и попыталась отвлечь ее, заметив, что чары Эмилио, искренни они или нет, работают. Идеальная жена, с блестящими глазами и порозовевшими от выпитого щеками, сияла улыбкой и с увлечением расспрашивала Эмилио об изумительной культуре его родины. Мы понаблюдали за ними, пока моя мать не заявила с понимающей улыбочкой: «Ну да… все мы когда-нибудь клевали на удочку краснобаев, верно?» На другом конце комнаты мой отец вовсю очаровывал Максима и еще двух моих друзей, которые были явно покорены его энергией и заразительным хорошим настроением.

Я одобрительно похлопала мать по спине и подошла к ним. Некоторых из моих друзей я видела в первый раз после «событий». Два месяца мой мир ограничивался Катрин и Никола, к которым позже добавился Максим. Я была рада увидеть другие лица после такого долгого перерыва. Теперь они смотрели на меня как на выжившую после смертельной болезни и были довольны, что я в прекрасной новой квартире, в отличной форме и как будто совсем оправилась.

– Не думай, что все так просто, – сказала я Франсуа, старому университетскому другу. – Я провела недели в слезах и соплях.

– По тебе не скажешь, – ответил он. – Ты… ты просто сияешь!

И я заворковала, как девчонка. Кое-что немного смутило меня: несколько друзей, расцеловавшись со мной и осведомившись о моем самочувствии и моем сердце, сразу сказали, что им никогда особенно не нравился Флориан. Слишком холодный, слишком сдержанный, слишком высокомерный, объясняли они, а мой отец подливал масла в огонь, имитируя – весьма приблизительно – его акцент.

Я быстро свернула этот разговор и пошла за бейлисом с водкой и мятным ликером: мне было грустно и почти обидно. Неужели люди искренне верят, что делают правильно, когда столь настойчиво твердят мне, что человек, которого я так любила и все еще люблю, того не стоит? Наверное. Но я была немного сердита на них, в основном потому, что мне от этого хотелось со всех ног кидаться защищать Флориана. Максим подошел ко мне у барной стойки и незаметно приобнял за талию, взглядом спрашивая, все ли в порядке. Его забота, участие и деликатность были таким бальзамом на сердце, что мне захотелось его поцеловать. Но я сдержалась, опасаясь комментариев отца, и только посмотрела на него с такой улыбкой, что мать две минуты спустя попросила представить ей моего нового любовника.

А мой новый любовник уже хохотал во все горло над сальными шутками отца.

– Слушай, отец у тебя замечательный, – сказал он мне, когда я подошла.

– Да, я знаю… он так действует на мужчин за тридцать.

Я повернулась к отцу:

– И пожалуйста, не надо шуток о твоем воздействии на женщин за тридцать, о’кей? Теперь, когда я достигла этого возраста, лучше не стоит.

Отец в ответ преувеличенной мимикой показал, что наступили на горло его песне, отчего Максим и Франсуа покатились со смеху. Я тоже улыбнулась и в десятый раз за вечер подавила в себе желание прижаться к Максиму.

Хотя это был вполне естественный порыв – я чувствовала почти физиологическую тягу к этому телу, к этим рукам, которые, я знала, жаждали меня обнять. Но у меня не хватало духу, так сказать, «официально оформить» перед близкими отношения, которые для меня еще таковыми не были, а демонстрация влечения и нежности на людях страшила меня больше, чем признание того факта, что мы спим вместе, о чем почти все гости и так уже знали.

– Классный он, твой новый парень, – сказала мне Одреанна, когда мы любовались закатом солнца с балкона.

Еще не успев дослушать, я возразила:

– Он не мой парень! – так поспешно, что Одреанна вздрогнула.

– Да ну, расслабься? Это твоя мать мне сказала, что он твой парень?

Я бросила гневный взгляд на мать, которая смеялась с отцом и Жозианой на диване в гостиной.

– Он не совсем мой парень, – добавила я спокойнее. – Он скорее…

– Парень для секса? – спросила Одреанна как ни в чем не бывало.

– О БОЖЕ, откуда ты знаешь это слово?

– Во-первых, это три слова? И мне четырнадцать лет?

Я посмотрела на ее еще детское личико, накрашенное гуще, чем мое.

– Хорошо, хоть сигарету у меня еще не просишь, – сказала я.

– Фу, курить – гадость… В моем классе есть такой обалденный парень, он предлагал мне встречаться, но он курит, и, короче, я ни в какую?

– Стало быть, ты уже начала встречаться с другими парнями?

– Ну, так и ты тоже!

– Да, да, это не в упрек… – Я улыбнулась ей. Густо подведенные черным глаза придавали ее личику суровое выражение. – А как ты видишься с тем…

– С Уильямом? Да никак. Он хотел опять со мной встречаться, а я, типа: «Хм… нет?»

Ее «хм… нет?» было конденсатом презрения и оскорбленного достоинства, какой мне редко приходилось слышать, и я не удержалась от смеха.

– Слушай, – сказала я. – Браво. Ты крутая. Куда круче меня.

– А ты бы не сказала «нет» Флориану?

Я отпила глоток вина и вспомнила все наивные сценарии, которые сочиняла на тему возвращения Флориана: в финале я никогда не говорила «хм… нет?», ни даже «может быть», ни даже «дай мне две минуты подумать». Одреанна смотрела на меня в некоторой растерянности.

– Потому что твой новый, кто бы он ни был, – сказала она, махнув рукой на Максима, – стопудово круче Флориана.

Я заглянула в открытую дверь. Максим сидел на полу с Эмилио, оба играли на гитарах, Катрин что-то пела, а идеальная жена, уже далеко не столь идеальная, самозабвенно хлопала в ладоши.

– Офигеть, он еще и на гитаре играет, – добавила Одреанна. Я чуть было не заметила, что Флориан великолепно играл на клавесине, но что-то подсказывало мне, что этот аргумент вряд ли весом в глазах девочки-подростка.

– Он классный, – сказала я. – Что да, то да, классный.

Я немного понаблюдала за ним, он отложил гитару и теперь смеялся с Катрин.

«Славный парень. Очень славный парень». Одреанна рядом со мной допивала остатки вина из моего бокала.

– Эй! Что это ты делаешь, девушка?

– Да ну! Мне…

– Четырнадцать лет, знаю. Но если хочешь приходить ко мне в гости, лучше, чтобы папа и Жозиана не думали, будто я тебя спаиваю.

– А мне можно приходить к тебе в гости?

– Без проблем. Заходи, когда будешь в городе.

– И подружек можно приводить?

Я с тревогой представила себе, как группка «девушек в цвету» щебечет в моей гостиной, издавая пронзительные «О БОЖЕ мой!» через каждые две фразы.

– Будет видно, – сказала я Одреанне и встала, чтобы вернуться в квартиру. Солнце скрылось за зданиями напротив, и стало прохладно. А внутри люди, которых я любила, болтали и смеялись, и я глубоко вдохнула, как будто могла втянуть в себя это ощущение полноты счастья, охватившее меня, которому, я знала, не суждено продлиться долго. Мне хотелось, чтобы они все остались здесь – Ной и малыш идеальной пары, играющий с моими котами, мои мило беседующие родители, Никола, смеющийся со старыми друзьями, Максим и Эмилио, о чем-то спорящие в углу с Катрин. Мне хотелось остановить время, чтобы ничего больше не менялось: я пережила слишком много потрясений за эти несколько месяцев и мечтала теперь о статус-кво, о незыблемости вещей, о душевном покое.

Максим из угла комнаты поднял свой бокал в мою сторону. Я подошла к нему и на этот раз сама обняла его за талию. Он сначала удивился, потом просиял, и его руки обняли меня, не прижимая слишком крепко. Я быстро огляделась, но кроме Никола, который улыбнулся мне, подняв брови, никто и глазом не моргнул. Все уже всё поняли, сказала я себе, и просто ждали, когда я тоже пойму.

Утром я удивилась, что у меня не слишком болит голова после злоупотребления ужасными коктейлями Никола и Эмилио. Я потрясла головой раз, другой, чтобы убедиться, что она не раскалывается, и подхватила спавшего рядом Ти-Гуса, который издал вопросительное «мрр-ру?» и с готовностью замурлыкал. Мои гости ушли одни за другими – последние уже вспоминались точно в тумане, я помнила, как мы смеялись с Катрин, в двадцатый раз повторяя друг другу: «Созвонимся завтра, о’кей?» Она уходила с Эмилио, Никола отбыл раньше с Ноем, и мы смешно подмигивали друг другу, ни дать ни взять две старые девы, трепещущие от мысли, что их сегодня вечером трахнут.

Этим-то я и занялась с Максимом. Мы делали это долго, бурно, чувственно, до тех пор, пока я не прикорнула на его груди, глядя в окно на медленно голубеющее небо. Я все еще не хотела назвать то, что мы делали, любовью, но чувствовала, несмотря на рассеивающееся мало-помалу опьянение, что, как ни назови, это был не просто секс. Эта мысль крутилась у меня в голове, когда я проваливалась в тяжелый сон без сновидений.

Максим ушел очень рано, разбудив меня на минутку, чтобы сказать, что у него встреча с издателем и он позвонит мне позже. Я промычала что-то бессвязное и снова уснула до – отметила я, взглянув на будильник, – одиннадцати часов.

«Девчонка, да и только», – сказала я Ти-Гусу, любовно мявшему лапками мое плечо. Я была рада, что Максим ушел. Мне всегда нравилось просыпаться одной, даже когда я жила с Флорианом, даже в упоительном начале нашей любви. Утро (или в данном случае то, что от него осталось) было моим царством, территорией моей лени. Я сладко потянулась, спрашивая себя, чем же сегодня займусь, и тут же вспомнила, что должна забрать ножи и оставить ключи у Флориана. Я могла бы, конечно, и подождать. У меня не было никакой необходимости разделывать рыбу или рубить тартар, по крайней мере, до конца недели, и даже мои убийственные побуждения в отношении чертовой хипстерши поутихли, – короче, мои ножи могли подождать меня в буфете Флориана еще много дней. Но я хотела покончить с этим, оставить позади, хотела, чтобы все страницы были перевернуты. Я наскоро позавтракала, приняла душ и вышла.

Моя новая квартира находилась недалеко от прежнего жилья, и через несколько минут я уже свернула на слишком хорошо знакомую улицу. Было пасмурно, но большой куст сирени под окнами цвел вовсю, и запах опьянил меня еще до того, как я подошла к дому. Я вспомнила, что так и не позвонила Катрин, и убедила себя, что хочу дать ей провести утро в объятиях смуглых рук Эмилио.

Я остановилась у лестницы, которая вела к нашей двери. Когда же я перестану говорить «наш» об этом доме? Мне пришло в голову, что теперь это «их» дом, и я хотела было повернуть назад или спрятаться за деревом и позвонить Флориану, чтобы удостовериться, что никого не встречу. Он-то, конечно, на работе, а как насчет секретарши-актриски? Расписания секретарш-актрисок я не знала. Можно было позвонить Катрин, которая, сама будучи официанткой и актрисой, должна была иметь об этом представление, но она бы примчалась, и еще, чего доброго, прихватила бы с собой Эмилио, а к этому я была не готова.

Я решила все-таки просто позвонить в дверь и положиться на импровизацию, если вдруг мне откроет чертова хипстерша. «Здравствуйте, я свидетель Иеговы? – прикидывала я, поднимаясь по ступенькам. – Я продаю шоколад в пользу моей школы? Я ищу замечательную молодую женщину, которая жила здесь раньше?» Все это не годилось, ведь чертова хипстерша, разумеется, знала, кто я и как выгляжу. «Привет, впусти меня на минутку, я только возьму ножи и всажу их тебе в спину?» Это, сказала я себе, нажимая кнопку звонка, наилучший выбор.

Я считала секунды в ритме оглушительных ударов моего сердца и уже готова была достать свой ключ, но тут дверь распахнулась и появился Флориан, мой «бывший», моя любовь, который, показалось мне в сером свете этого дождливого дня, светился, как солнце.

Я застыла так надолго, что он наконец сказал: «Алло?», чуть заметно улыбнувшись.

– Что ты здесь делаешь? – с трудом выговорила я.

– Я здесь живу.

– Да, но… Ты не в офисе? Ты же всегда в офисе.

Флориан улыбнулся шире:

– Ты написала, что собираешься зайти. Я хотел тебя увидеть.

Я открыла рот, чтобы сказать: «Я написала тебе, чтобы точно знать, что никого не будет дома», но было ли это правдой? Я убедила себя в этом, отправляя лаконичное письмо Флориану, но не надеялась ли я в глубине души увидеть его? Я поморщилась и выдавила что-то, хотелось надеяться, похожее на улыбку.

– Заходи, – сказал Флориан. – Я приготовил твои вещи.

Я вошла вслед за ним в просторную и светлую квартиру. Я не знала, куда девать глаза. Было страшно наткнуться на какой-нибудь предмет, говорящий о присутствии чертовой хипстерши или, хуже того, о нашем с ним общем прошлом. Все было странно и волнующе привычным. Я вытирала пыль с этой мебели, я стукалась ногой вот об этот угол, сбегала по этой лестнице, занималась любовью на этой софе.

– Как ты? – спросил Флориан.

– Все хорошо, – ответила я и, подумав, добавила: – Офигенно, – потому что так оно и было и ничего другого мне в голову не пришло.

Флориан засмеялся.

– Хочешь кофе?

– Нет, нет, нет. Я ненадолго.

– Бокал вина?

– Нет… Я очень поздно легла вчера, и…

– Когда тебе это мешало?

«Ох! Коварные когти фамильярности!» – подумала я. Было так легко сбиться на непринужденный тон людей, понимающих друг друга с полуслова. Что я и сделала: сбилась на этот самый непринужденный тон, с облегчением, даже с наслаждением, и мне стало на диво хорошо. Я рассказала Флориану о моей квартире, о новоселье, об идеальной паре, карикатурно описала ее, блистая остроумием, с единственной целью – рассмешить его, что мне в совершенстве удалось. Меня пьянил его смех и этот непринужденный разговор о моей новой жизни, в которой его уже не было. И, удивительное дело, мне было очень легко.

– Ты хорошо выглядишь, – сказал Флориан, наливая мне второй бокал вина.

– Я… я знаю, – ответила я, удивившись, что говорю это и тем более что сама так думаю.

– Я рад за тебя.

Я посмотрела на него. На какую-то мимолетную секунду меня охватило неудержимое желание броситься ему на шею, заласкать и зацеловать. Он выдержал мой взгляд, потом опустил глаза. Его длинные ресницы отбросили тень на скулы. Прочел ли он мои мысли? Заметил ли вспышку моего желания? Наверно.

– Это было нелегко, – сказала я, чтобы заполнить паузу. – И сейчас еще временами бывает трудно.

Флориан поднял на меня глаза. Он хотел что-то сказать, я это видела. Поколебавшись, он произнес: «Мне… так жаль», – и его лицо словно открылось, обнажив на несколько секунд уязвимость, которой я за ним не знала.

– Все правильно, – сказала я. И удивилась, что на самом деле так думаю.

– Нет, это…

– Нет. Все правильно, Флориан. – Уловив на его лице эту мимолетную уязвимость, я почувствовала себя сильнее его, и этого мне хватило, чтобы убедить себя, что так оно и есть.

– Не хочу впадать в популярную психологию, – добавила я, – но… я многое поняла. Я даже сказала бы, что это дало мне… толчок…

Я выдержала паузу, чтобы дать моему «бывшему» посмеяться над этим выражением, которое мы всегда употребляли только с иронией и цинизмом. Но Флориан не смеялся. Он только сказал: «Правда?» с таким сомнением в голосе, что я, не удержавшись, ответила: «Да, Флориан. Есть жизнь и после тебя, знаешь ли».

Мне сразу захотелось извиниться, но я прикусила язык. Я немного гордилась собой и не хотела все портить своим рефлексом воспитанной девочки.

– Fair enough, – сказал наконец Флориан.

– И еще – я начала писать. Свои вещи.

Это было колоссальным преувеличением, ведь до сегодняшнего дня из-под моего пера вышло лишь несколько не самых убедительных текстиков, которые я показывала Максиму.

– Правда? – повторил Флориан.

– Ты сомневаешься?!

Флориан поколебался, видимо, пытаясь понять, действительно ли я обиделась, но он тоже знал меня как облупленную и от души рассмеялся.

– Ваше здоровье, – сказал он, подняв свой бокал. – Ты довольна?

– Очень довольна, – ответила я и не могла не похвалиться, уточнив, что мой издатель заинтересовался тем, что я пишу, что, по сути, не было неправдой и, похоже, сильно впечатлило Флориана. Он не меняется, подумала я. Ему нужен интерес издателя или обещание патрона, чтобы во что-то поверить.

– Я потрясен, – сказал он, и я почувствовала, что он смотрит на меня другими глазами.

– Твоя вера в меня очень трогательна, Флориан.

Он улыбнулся и хотел налить мне еще вина, но я сказала, что мне пора. Я хотела уйти на этой высокой ноте, поймав его почти восхищенный взгляд, который меня донельзя осчастливил. Я понимала, что все эти годы искала его одобрения, и мне надо было над этим подумать. Я уже «плела кружева», говоря себе, что это нормально – хотеть одобрения любимого, и тут же одергивая себя за излишний пафос.

– Мне пора, – повторила я Флориану, торопясь уйти, пока не начала «плести кружева» вслух. Еще один бокал вина был бы особенно опасен – я не забыла нашу последнюю встречу и мои пьяные слезы.

– У меня ланч с Нико.

Я чуть было не сказала «с другом» многозначительным тоном, с единственной целью – заставить его хоть немного ревновать, но подумала, что этот жалкий маневр омрачил бы мой до сих пор образцовый визит. И я вышла с гордо поднятой головой, забрав с собой ножи и принтер, и села в ожидавшее у подъезда такси, послав Флориану лучезарную улыбку. Он сказал, целуя меня на прощание:

– Я, правда, горжусь тобой, Женевьева, – что показалось мне чрезмерно самодовольным, но было, должна признать, ужасно приятно.

Я сразу позвонила Катрин, которая ответила слабым с похмелья голоском.

– Алло-о-ооо?

– Йо! Что ты делаешь?

– Ах! – воскликнула Катрин. – Сколько энергии! Как это что я делаю? Прихожу в себя и переживаю свой позор.

– Да брось ты.

– Жен, я опять переспала с Эмилио.

– Знаю, подруга. Это было написано у тебя на лице, когда ты уходила.

– Ох… я даже не помню, как уходила от тебя… я была пьяна, да?

– Угу.

Катрин в трубке жалобно застонала.

– Перестань, – сказала я. – Эмилио все любят. И потом, хороший трах – это всегда кстати, верно?

– М-м-мм…

– Приходи переживать ко мне, у меня еще остались нераспакованные коробки.

– Не-е-ет. Слишком голова болит.

– У меня есть водка и сок кламато.

– Не-е-ет!

– И потом, я только что от Флориана, и он был дома.

– Как?!

Полчаса спустя Катрин лежала на моем диване с «Кровавым Цезарем» в руке, смотрела, как я распаковываю коробки, и повторяла:

– Не могу поверить, что ты пошла без меня.

– Я знала, что ты будешь маяться с похмелья.

– А мне кажется… – Она бросила на меня подозрительный и проницательный взгляд, как цыганка.

– Все прошло суперски.

– Я уверена: ты знала, что он будет дома.

– Нет. – Это было ложью лишь наполовину. – Но дело не в этом… Кат, я… я была невозмутима, держала себя в руках, острила… Слушай, он был впечатлен. Несколько раз. Флориан. Ты можешь поверить?

Я повернулась к Катрин, которая, все еще глядя на меня своим цыганским взглядом, сказала:

– О боже. Ну и влипла же ты.

– О чем ты говоришь? Я была само спокойствие… не холодной и отстраненной, а… Я была собой, и мы говорили как друзья, а не как парень, который разбил сердце девушке, и девушка с разбитым сердцем. Знаешь, что я поняла? Все это время, все эти годы я искала одобрения Флориана. И вот теперь, как раз когда я его больше не ищу, потому что, ну что тут скажешь, он ушел из моей жизни, я его нашла. Отчасти, но все-таки. Я, конечно, спросила себя: не перебор ли тут пафоса? Но нет, правда? Никакого пафоса. Это нормально.

Я говорила очень быстро, не дожидаясь ответов Катрин на мои вопросы, которые, в сущности, я задавала себе самой. Вдруг я осеклась, осознав, что перевозбуждена, и посмотрела на Катрин, которая повторила:

– Ну и влипла же ты.

– Ладно, заткнись. Помоги мне лучше распаковать книги.

До самого вечера Катрин повторяла мне, что я влипла, пока я расставляла книги в книжном шкафу перед моим чудесным лаковым секретером. Я не возражала и беспечно смеялась, но вечером, когда позвонил Максим, раздраженным жестом захлопнула телефон и легла спать с кипящей от мыслей головой.

 

Глава 15

«Она влипла. Думай, что хочешь, а я тебе говорю: она влипла». Когда Катрин что-то втемяшивалось в голову, ее никакими силами невозможно было разубедить, а еще труднее – помешать ей внушать свою идею всем и каждому. Две недели она твердила, что я влипла, и даже Никола – я это видела по тому, как он отчаянно вращал глазами, – не мог больше этого слышать.

– Она не влипла, – сказал Никола. – Да, Жен? Вчера мы опять провели суперский вечерок с Максом… ты несешь черт-те что, Кэт.

– Ничего не черт-те что. У меня безошибочное чутье, вот увидите.

Мы с Никола сделали большие глаза: чутье у Катрин было, по всей вероятности, худшим на планете – до такой степени, что мы обычно основывались на ее «предчувствиях», принимая решения в точности до наоборот. Что не мешало нашей подруге козырять своим чутьем по поводу и без повода, особенно перед теми, кто, плохо ее зная, мог купиться на ее имидж гадалки.

– Ты вправду еще веришь, что у тебя чутье, или говоришь так для проформы? – спросил ее Никола, получив за это увесистый подзатыльник.

– У меня безошибочное чутье, – повторила Катрин. – И Жен влипла.

– Знаешь, – сказала я ей, – сам факт, что твое чутье тебе это говорит, меня успокаивает.

– Я понимаю, – обронил Никола и быстро пригнулся, избегая второго подзатыльника. Мы шли к маленькому бару на улице Сен-Лоран, где Максим и еще несколько поэтов устраивали коллективное чтение своих стихов. Лишнее доказательство, говорила я себе, что я не влипла. После ночи неприятия действительности, последовавшей за моим визитом к Флориану, я перезвонила Максиму и объяснила, что не ответила вчера на звонок, потому что очень устала и уже спала, что он, конечно же, прекрасно понял. Мы увиделись в тот же день, и наши встречи продолжались, простые, приятные и легкие, как и сам мой любовник.

Он приходил ко мне, я к нему, мы гуляли по горе Мон-Руаяль и пили в маленьких барах у ее подножия, обедали у Катрин и Никола, которые имели деликатность приглашать нас не как пару, а по отдельности, что было, в сущности, то же самое, но успокаивало мою совесть. Угрызения совести, впрочем, быстро шли на убыль, и я ловила себя на том, что брала Максима за руку, когда мы шли по улице, или вдруг целовала его, если он говорил что-то смешное. Он всегда непомерно удивлялся и радовался этим проявлениям, но все еще оставался настороже.

– Как ты думаешь, мы встречаемся? – спросила я Никола несколько дней назад, когда он помогал мне устанавливать стиральную машину и сушку.

– Издеваешься? – ответил Никола глухо – голова его была в барабане сушки. – Тебе что, тринадцать лет?

– С половиной! – уточнила я девчачьим голосом. Но через минуту, когда я принесла Никола пива, снова спросила:

– Серьезно, мы встречаемся?

Никола выпрямился и взял бутылку у меня из рук.

– Жен, я даже не знаю, как тебе сказать, до какой степени это идиотский вопрос.

– Ну да, в каком-то смысле мы как будто встречаемся, но… Думаю, я еще не совсем влюблена, и потом… Всего три месяца, как я рассталась с предыдущим… и пока не готова для новой любви, и…

Никола скорчил такую уморительную гримасу, давая понять, что он ошеломлен моей глупостью и в ужасе от этого разговора, что я расхохоталась.

– Ладно, ладно, но… как ты думаешь, а он в меня влюблен?

Никола сунул голову обратно в барабан и завопил: «ПОМОГИТЕ!», так что больше я вопросов не задавала, по крайней мере пока. Сама я подозревала, что Максим «влюблен». Я видела это по его жестам, по взглядам, по улыбкам и знакам внимания, и особенно по тому, как он «любил меня». Я еще держалась за свой развязный лексикон, но мы давно уже не трахались – мы любили друг друга.

И я трепетала всякий раз, ловя на себе его долгий и пристальный взгляд или угадывая на его губах слова, которых он не говорил. Однажды в постели он сказал, глядя мне прямо в глаза: «Я… я очень люблю тебя, Женевьева», и я ощутила сильный толчок в сердце, который не смогла объяснить. Была ли то радость? Взаимность? Страх? Момент был неподходящий, чтобы это обсуждать, да Максим и не ждал ответа: мы были заняты другим. Я уснула, думая об этом его «очень» – нюансе, который он добавил из стыдливости или из осторожности, – и об абсурдности ситуации. Должна ли я вернуться к этой теме? Ждал ли он откровенного разговора? Нормально ли ломать голову над такими вещами в тридцать два года? Никола, кстати, на этот последний вопрос ответил твердым «нет».

Одна Жюли Вейе, казалось, понимала меня – она повторяла мне, что после случившегося со мной – это естественно, что мне трудно разобраться в своих чувствах и что я стала не в меру боязлива. «Страх мешает различить многие сигналы, знаешь ли», – сказала мне, и эту прекрасную истину я тоже занесла в список ошеломлявших меня очевидностей. Я вышла из ее кабинета, источая благодарность за такое чудесное понимание, и осознала, что еще один человек понимает меня, наверно, куда лучше, чем я сама: Максим.

Он никогда не задавал вопросов и, казалось, абсолютно ничего от меня не ждал, что заставляло меня подозревать за ним либо дьявольскую хитрость, либо способность к сопереживанию на грани сверхъестественного. Еще один вариант для размышлений был предложен Никола: «Он, может быть, просто не такой сумасшедший, как ты», что хоть и не очень мне нравилось, несомненно, заслуживало внимания. И, чувствуя себя в безопасности под покровом его мягкой терпимости, я тешила себя иллюзией, что ничего не изменится, что все так и будет дрейфовать в этих тихих водах, глубину которых я еще долго смогу игнорировать.

«Влипла!» – кричала Катрин, когда я делилась с ней этим пожеланием. Она завела привычку, с тех пор как я рассказала ей о встрече с Флорианом, кричать «влипла» всякий раз, когда я упоминала что бы то ни было, касающееся моих чувств. А между тем с Флорианом я больше не виделась. Я не сошла с ума, не поставила палатку под кустом сирени в надежде увидеть его, когда он выйдет выносить мусор или в магазин. Я не переставала повторять это Катрин, но она в ответ только смотрела на меня своим взглядом гадалки да кричала «влипла!» или толковала о своем безошибочном чутье.

Я, конечно, не сказала ей, что все-таки позвонила Флориану через день после моего визита к нему. Я оставила сообщение, которое повторяла часами, до тех пор, пока слова совершенно не потеряли смысл. Я не хотела посылать мейл или смс, нет, я хотела продемонстрировать свою непринужденность, оставив голосовое сообщение – невозмутимое, забавное и беспечное, что удалось, казалось мне, в полной мере.

«Привет, это Жен… я только хотела тебе сказать… я так быстро ушла позавчера, потому что торопилась на встречу, но я была рада тебя видеть, и хорошо, что мы еще можем посмеяться вместе. Правда, мне было очень приятно. Короче… слушай… увидимся как-нибудь, и береги себя!»

Искренность, хорошо дозированная развязность – все, что нужно. Я даже не стала подпускать юмора, чтобы не создавать впечатление, будто я пользуюсь им как прикрытием.

Но вот в чем дело: Флориан мне так и не ответил. Я не получила от него ни мейла, ни смс, ни голосового сообщения, невозмутимого, забавного и беспечного. Я была слегка задета, но меньше, чем ожидала, и решила, что лучшая позиция – безразличие. По крайней мере, я не испортила все сиропным или слезливым сообщением, говорила я себе. Честь спасена. Но порой я вспоминала его длинные ресницы, отбрасывающие тень на скулы, и вздыхала про себя, принимая эти мимолетные желания за последние содрогания моей агонизирующей любви.

Так что мне не составляло труда быть искренней, когда я твердила Катрин, что нет, я не влипла. Но сегодня, впервые за две недели, мы встретились все втроем, и она непременно хотела, пока мы шли на чтение Максима, изложить ситуацию Никола.

– Мы еще не провели разбор полетов втроем, – объясняла она.

– Это потому, что разбор полетов не нужен, – повторила я в шестой раз с тех пор, как мы вышли из квартиры.

– А может, мы с приятностью проведем разбор полетов насчет тебя и Эмилио? – предложил Никола.

– Тут и разбирать нечего, – ответила Катрин тоном обиженного ребенка. – И все равно он через пару месяцев уедет.

В самом деле, Эмилио, исчерпав все судебные ресурсы, чтобы остаться в стране, решил покинуть ее сам, пока его не депортировали, что было бы для него непереносимым оскорблением. («Я не желаю быть политзаключенным!» – скандировал он, хоть никто не понимал, с какой вдруг стати он стал бы политзаключенным.)

– И нечего мне говорить, что я влюблюсь в него как раз перед отъездом, именно потому, что он уезжает, ясно?

Мы с Никола живо запротестовали, делая вид, будто такая мысль нам никогда не приходила в голову.

– И вообще у меня другой план, – добавила она.

Слово «план» в устах Катрин обычно не предвещало ничего хорошего.

– Можно узнать, какой? – осторожно спросил Никола.

– Попозже. Пойдем ужинать после чтения, там я вам все объясню.

– Да ну, ты что, не можешь сказать сейчас?

– Нет, попозже. Этот план заслуживает сидячего положения и оптимального внимания.

Я бросила встревоженный взгляд на Никола, который ответил испуганной гримасой.

– Я знаю, что вы переглядываетесь за моей спиной! – сказала Катрин, опередившая нас на несколько шагов. – Вот видите? Безошибочное чутье!

На чтение собрался весь продвинутый Монреаль – люди, которые, наверно, слушали «Arcade Fire» еще до того, как группа образовалась, и имели много друзей в Вильямсбурге. Я с порога увидела Максима, который беседовал с девушкой, одетой так экстравагантно, что она выглядела маскарадным персонажем. Он тепло улыбнулся и, положив руку девушке на плечо, направился ко мне. Люди останавливали его, он приветливо отвечал, целовался с женщинами, хлопал по спине мужчин: у Максима было много друзей, и, что неудивительно, все здесь обожали его и искали его общества.

Но он шел ко мне, и это наполнило меня детской гордостью. Он показался мне сегодня еще сексапильнее обычного в белой тенниске и джинсах, и я сказала себе, что это, наверно, оттого, что он был центром внимания: пришлось признать, что, несмотря на все мои принципы, мало что делает мужчину желаннее, чем взгляды других женщин. Это ли заставило меня поцеловать его, вот так запросто, при всех этих людях, которые его знали? Я подумала, водя языком по его губам, что еще немного, и я бы помочилась около него, чтобы пометить территорию, но все равно мне было хорошо, когда я целовала его, когда чувствовала его руки, обнимавшие меня, и когда он представлял меня десяткам людей, имен которых я не запомнила.

Катрин и Никола уже с кем-то разговаривали, и я на минуту ударилась в панику, увидев со спины коротко стриженную блондинку, которая вполне могла оказаться чертовой хипстершей, – ей здесь было самое место. Но это была не она, а поэтесса, с которой Максим поспешил меня познакомить, а я поспешила купить ее сборник. «Надо покупать, – сказал нам Максим, когда мы пришли. – На таких вечерах мы делаем лучшие продажи». И мы покупали все подряд, засовывая экземпляры в огромную холщовую сумку, которую всегда таскала с собой Катрин и которая уже начала походить на котомку букиниста.

– А я не могла бы опубликовать мои пьесы в твоем издательстве? – спросила Катрин Максима, когда мы, с трудом отыскав два места у барной стойки, заняли их вчетвером.

– Кажется, они издают только поэзию, но я могу познакомить тебя с издателем, – ответил Максим, указав на молодого человека не старше тридцати, оживленно беседующего на другом конце битком набитого зала.

– Это было бы здорово, – сказала Катрин.

– Больших тиражей не обещаю.

– Слушай, ты знаешь, перед какими толпами я привыкла играть? Хорошо если в зале наберется человек тридцать.

– Примерно моя читательская аудитория, – сказал Максим, и они засмеялись, чокнувшись.

– А ты бы продолжал писать стихи, если бы не имел успеха с твоими детективами? – спросила Катрин.

– Конечно. Ты ведь тоже не бросаешь театр, правда?

– Да… но часто хочется. Так часто хочется поставить крест на всех этих чертовых прослушиваниях и… не знаю, открыть кондитерскую и продавать капкейки или еще какую-нибудь никому не нужную фигню в этом роде.

– Никто не любит капкейков, – вмешался Никола.

– Я ненавижу капкейки, – добавила я.

– Я никогда не понимал, кто покупает столько капкейков, если кондитерских такое количество, – внес свою лепту Максим.

– Кончайте поносить мой запасной вариант! – крикнула Катрин, и мы все расхохотались.

– В каком-то смысле, – заметила я, – то, что я пишу для прокорма, мои автобиографии – это как бы литературный эквивалент капкейков. Ничего хорошего, и непонятно, кто это читает, но они продаются.

– Интересно… – протянул Никола. – Может быть, тебе пора перейти на что-нибудь более питательное?

– Тофу? – предложила Катрин.

– Я предпочла бы тартифлет, – возразила я. – Обожа-а-ааю тартифлет. Картошка, вино, сало и сыр. Не изысканно, без претензий, но, черт подери, до чего вкусно.

– Так давай! – сказал Максим. – Напиши тартифлет.

Я улыбнулась ему. Я писала, и даже много, в последние две недели, и уже привычно посылала ему мои тексты. Его комментарии были конструктивными и неизменно обнадеживающими, что начало меня слегка тревожить. Я обвиняла его в пристрастности, он клялся, что «ничего подобного!», и я делала вид, будто верю. У меня получались длинные описания мест и людей, наброски сцен, моментов, но я не рассказывала историй. «Как ты придумываешь истории?» – спрашивала я Максима нарочито наивным тоном, чтобы скрыть истинную наивность моего вопроса. «Рано или поздно они сами приходят», – отвечал он, и я немного сердилась на него, потому что у него все было так просто.

Он предложил мне попробовать себя в новеллах: «Ты отлично улавливаешь настроение, атмосферу… иногда для хорошей новеллы большего и не надо», и я прямо заразилась этой идеей. Но всякий раз, открывая свой компьютер не для того, чтобы писать биографию молодого гаспезианца, приехавшего в Монреаль голым и босым для участия в конкурсе песни и ставшего любимцем Квебека, я чувствовала себя как в университете, когда преподаватель литературного творчества дал нам карт-бланш.

И потом – хорошая новелла не имела ничего общего с тартифлетом. Хорошие новеллы – по крайней мере те, что любила я, – были вещицами чеканными, сделанными тщательно и со вниманием к деталям, чего, конечно же, не найти в грубом свинском тартифлете. Я хотела было поделиться этой мыслью с друзьями, но сказала себе, что кулинарная метафора, пожалуй, уже избита и главное, что я проголодалась.

– Пойдем поедим? – предложила я.

– Тартифлет?

– Все равно что… Макс, ты сейчас куда?

Максим, разумеется, шел с группой друзей и коллег в испанский клуб, находившийся через два дома, где подавали национальные блюда в обстановке, которую можно было определить как «непринужденную». «Хотите со мной?» – спросил он. Мы радостно согласились и через пару стаканов сидели в большом зале перед литром красного вина, обещавшим бурный вечерок и тяжкое пробуждение. Максим ходил от стола к столу, а мы пили двенадцатый за вечер аперитив под звуки андалузских мелодий, которые наигрывал на маленькой эстраде беззубый гитарист.

– Ну, – спросил Никола Катрин, – что у тебя за план?

Рядом с нами группа молодых хипстеров, мешая английский с французским, спорила о культурной политике округа. Катрин подозрительно покосилась на них.

– Кэт, – сказала я ей. – Если только твой план не предполагает запрета субсидий на уличное искусство в квадрате, в котором мы находимся, ты вряд ли их заинтересуешь.

Она поморщилась, но все же наклонила голову к нам.

– О’кей, – начала она. – Так вот. – Она выдержала паузу. – Как вы знаете, мне тридцать четыре года. – Снова пауза. Ждала ли она ответа? В сомнении мы с Никола сочли благоразумным кивнуть. – И у меня нет друга, – добавила Катрин и снова остановилась. Пауза затягивалась, и я подбодрила ее новым кивком, но этого оказалось недостаточно. Тогда я толкнула локтем Никола, и тот, словно проснувшись, сказал:

– Да!.. То есть нет! У тебя нет друга! – Удовлетворенная Катрин открыла рот, чтобы продолжить, но тут к нам подсел Максим.

– Нет! – крикнула я одновременно с Никола. Любое вмешательство извне грозило затянуть изложение, а нам уже не терпелось добраться до пунша. Максим поднял брови, полустоя, полусидя, положив руку на пластиковую скатерть.

– Хм…

– Все правильно, – сказала Катрин. – Ты имеешь право услышать. Я излагаю друзьям мой план.

– Какой план? – спросил Максим, в то время как мы с Никола жестами призывали его молчать и только слушать. Но Катрин, всегда великодушная к своей аудитории, начала сначала. «Так вот…» – повторила она и сделала уже предсказуемую паузу. Я вздохнула и налила нам всем по стакану густого вина.

Через десять минут Максим сравнялся с нами, и мы снова остановились на «у меня нет друга». Все подтвердили эту информацию энергичными кивками, я налила еще вина, мы были готовы к продолжению.

– Ну, вот… – протянула Катрин. – Как вы знаете… Во всяком случае, Жен и Нико знают, я никогда не была уверена, что хочу детей.

– О’кей, – кивнул Максим, чье терпение, казалось, не имело границ.

– Типа – да, я бы не прочь, но хочу ли я этого по-настоящему? Не уверена.

Она снова остановилась. Я чуть было не сказала ей, что все это мы знаем с незапамятных времен, но, опасаясь спровоцировать дополнительные подробности, промолчала и только сделала знак официанту, чтобы он принес еще литр вина.

– Потому что, конечно же, есть Ной, который играет огромную роль в моей жизни.

– Конечно, – подтвердил Максим, и я легонько толкнула его локтем. Лучше было ограничиваться кивками и иногда междометиями: любой диалог грозил затянуть процесс.

– Но я знаю, что Ной не мой сын, и если когда-нибудь Нико заведет подругу или я друга и мы больше не будем жить вместе…

– Да брось ты! – воскликнул Никола. – Ты же ему как мать…

Он тоже выдержал паузу.

– Правда, надо бы мне уже сейчас начать откладывать наличность на его будущий психоанализ, но, Кэт… даже если мы не будем жить в одной квартире, ты все равно будешь играть важную роль в его жизни… надеюсь, ты это знаешь?

– Да, да, мой волчонок… – Она ласково погладила его руку, а мы с Максимом расплылись в умиленных улыбках. – Но все-таки он не мой сын… – Она остановилась, и нам всем понадобилось несколько секунд, чтобы понять, что снова требуется наше одобрение.

– Так вот, – продолжила Катрин, убедившись, что мы следим за ходом ее мысли. – Я задалась вопросом: хочу ли я по-настоящему своего ребенка?

Она смотрела на нас большими глазами, подняв раскрытые ладони к небу. Все-таки это была великолепная актриса, и я спросила себя в тысячный раз, с тех пор как ее знала, что же мешает ей получить хорошую роль. Она смотрела на нас троих по очереди, и я чувствовала, что Максим и Никола лихорадочно ломают голову, чего же от них ждут. Ответа? Ободрения? Трепета от такого саспенса?

– Так вот, ответ… – проговорила Катрин и остановилась.

– Блин, этому нет конца! – выкрикнул Никола на грани нервного срыва. – Нет, мать его, конца! Давай уже, колись! Хочешь ты младенца или не хочешь?

– Да, хочу, – объявила Катрин и откинулась на стуле, скрестив руки. Она гордилась собой: ей удалось добиться именно той реакции, какой она хотела, то есть довести как минимум одного из своих собеседников до ручки.

– Короче, ты хочешь ребенка, – сказал Максим, который, похоже, единственный не заметил, что такая торжественность вокруг такой малости выглядит немного странно. Он не знал Катрин так, как мы, – с нее бы сталось напустить торжественности, даже заказывая кофе. Но я вспомнила, что она говорила о каком-то «плане», а до сих пор не было и тени плана.

– Да, – подтвердила Катрин. – Я хочу ребенка.

Она снова обвела нас взглядом, ожидая – я это знала, – чтобы ее подбодрили или поуговаривали немного. Но Никола смотрел на нее, насупившись, и я решила пожертвовать собой.

– Отлично, – спокойно сказала я. – А… твой план?

– Так вот. Мне тридцать четыре года…

Пауза. Три кивка, два из них крайне раздраженные.

– …и у меня нет друга…

Услышав это опять и поняв, что все начинается сызнова, Никола взвыл, а я прыснула со смеху, поперхнувшись глотком вина и окропив бордовыми брызгами пластиковую скатерть и руки Максима. Хипстеры за соседним столом, дружно вздрогнувшие от крика Никола, смотрели на нас, как на буянов, и трудно было их за это осудить.

– Катрин! – растерянно выдохнул Никола. – Я… Он огляделся вокруг безумным взглядом, ища, за что бы уцепиться, схватил свой стакан с вином и опрокинул его залпом. Даже Катрин засмеялась.

– Серьезно, Кэт, – взмолилась я. – Пощади нас.

– Ну… это не лишено интереса… – сказал Максим, смеясь и вытирая руки.

– Ладно, – заявила Катрин – само великодушие. – Я обрисую вам ситуацию.

Она повернулась к Никола, который сделал вид, будто дрожит как лист, и налил себе еще вина.

– По-настоящему обрисую. Вот: мне тридцать четыре года, у меня нет друга и даже никаких надежд на друга, и я хочу ребенка. Я не готова поставить все на какого-то гипотетического парня, который то ли придет, то ли не придет, не знаю. И я не хочу в сорок два года остаться одна и говорить себе: черт возьми, слишком поздно. И вот…

Она не смогла отказать себе в удовольствии сделать еще паузу.

– И вот… – повторил Максим, подбадривая ее, – он выглядел как ребенок, которому рассказывают интересную сказку.

– И вот, – повторила за ним Катрин, – я решила родить ребенка одна.

За столом повисло полнейшее молчание. Я повернулась сначала к Максиму, который взглядом спрашивал меня, надо ли смеяться, потом к Никола, не успевшему сделать глоток вина. «О боже», – пробормотал он в стакан, так и застывший у него под носом. У меня мелькнула совершенно нелепая мысль, что, будь мы в ситкоме, настало бы время для рекламной паузы. Но Никола так и сидел, уткнувшись носом в стакан, а Максим осторожно поглядывал то на меня, то на него: рекламной паузы предусмотрено не было, и кто-то должен был что-то сказать. Собрав все свое мужество, я кашлянула и пробормотала едва слышно:

– Ребенка одна?

– Именно, – подтвердила Катрин и бросила grazie официанту, который принес нам еще литр вина, – я повторяла ей раз десять, с тех пор как мы пришли, что «спасибо» по-испански gracias, но все без толку: она твердо держалась своего grazie, видимо, казавшегося ей ужасно чувственным. Она посмотрела вслед официанту и продолжала, обращаясь ко мне:

– Кстати, ты пойдешь со мной в клинику оплодотворения на той неделе.

– Кто… я?

Я огляделась, чтобы удостовериться, что ее приглашение не относится к кому-то невидимому за моей спиной, кого я еще не заметила.

– Да, ты. Ник меня достанет. Мне нужен кто-то, кто может выносить меня на сто процентов.

– И… хм… это я?

– Да, моя дорогая.

Катрин хоть кого умела заставить плясать под ее дудку: она вела себя так, будто наших сомнений и возражений просто не существует. Интересный факт: обычно это куда лучше срабатывало с мужчинами. Я не раз пыталась подражать ей, но то ли убеждения не хватало, то ли умения рисовать себе проницательные цыганские глаза, – всегда выходил досадный облом. Флориан, мой главный подопытный кролик, попросту говорил мне, смеясь: «Ты опять копируешь Катрин?», и этого было достаточно, чтобы я сдулась.

– Я знаю, что эту новость надо переварить, – признала Катрин, обращаясь на этот раз в основном к Никола, который так и не шелохнулся, – но я все обдумала, и это решено. Я очень довольна, что решила. Я в предвкушении.

Взгляд Никола медленно переместился на меня: мы оба знали, что, когда Катрин заявляет с непрошибаемым на вид апломбом, что она «очень довольна» и «в предвкушении», приняв решение Х, это значит, что ее терзают отчаянные сомнения.

Максим, не так хорошо знавший Катрин, взял слово:

– Это… интересно, – начал он, – но ты… вообще-то я уверен, что ты хорошо подумала… взвесила все «за» и «против»… но…

Он отчаянно буксовал, бедняга: Катрин уставилась на него пристальным взглядом, который, я видела, его немного пугал. Я решила прийти ему на выручку.

– Кэт, – сказала я. – Я тебя люблю и хочу, чтобы все было, как ты хочешь, но… ребенка? Одна?

– Я не одна, вы же со мной.

Мне представился большой загородный дом, превращенный в коммуну, в котором мы живем все вместе, деля хозяйственные обязанности и по очереди присматривая за нашими многочисленными детьми. Картинка была прелестная, если смотреть на нее очень, очень издалека, и главное – не пытаться увидеть обратную сторону медали, поистине устрашающую. И я сказала себе, что Катрин наверняка уповает на этот прожект, столь же идиллический, сколь и далекий от реальности.

– Да, – промямлила я, – но…

А что – но? Что я могла добавить? Что я не уверена, что идея завести ребенка одной – здравая? Что мне тревожно и за Катрин, и за будущего ребенка? Я почти удивилась, осознав, до какой степени привержена традициям. А ведь у меня перед глазами были Никола и Ной – яркий пример нетрадиционной, но все же функциональной семьи! Я хотела поделиться этим соображением с Катрин, но тут вмешался Никола:

– Это ты посмотрела на днях какой-нибудь фильм или сериал? Типа – героиня родила ребенка одна, это и натолкнуло тебя на мысль?

Он высказался мужественно и совершенно здраво: скорее всего, он был прав, что незамедлительно подтвердила реакция Катрин – она оскорбилась и одновременно растерялась.

– Ничего подобного! – крикнула она, сорвавшись на визг. – И потом, я спрашивала Ноя, понравится ли ему, если у него будет маленький кузен, и он сказал, что это было бы обалденно, и еще, что я буду суперской матерью.

– Ною восемь лет, – напомнил Никола.

– Не трогай Ноя, – одернула его я. – Это мой эталон в области психологии.

– Как бы то ни было, – не унималась Катрин, – все решено. Я не передумаю. Карьера у меня все равно не клеится, верно?

– Постой, – сказал Максим. – Если бы твоя карьера задалась, ты отложила бы проект с ребенком?

– Ну… да. По крайней мере, на пару лет, я думаю.

– Не надо тебе ребенка.

Я нащупала под скатертью руку Никола, чтобы не чувствовать себя одиноко перед бурей, которая грозила обрушиться на Максима с минуты на минуту. Но Катрин лишь прочистила горло и спросила Максима: «Что-что?» Она явно хотела сказать: «Как ты смеешь?», но в ее тоне слышалось и еще кое-что – ей было любопытно.

– Это не мое дело, – сказал Максим, – но мне кажется, что ребенка надо рожать, если хочешь этого всем своим существом. А ты вписываешь создание маленького человека в свой карьерный план! Это бессмысленно.

– А ты знаешь, сколько мужчин и женщин поступают именно так? – спросила я. Это была трусость: я хотела снискать милость Катрин на случай, если буря все же разбушуется.

– Тысячи, – ответил Максим, – я знаю. Но не такие, как ты, Катрин. Ты цельная, ты вся на поверхности. Такие рожают ребенка, потому что яичники лопаются, потому что он им ночами снится… а не для того, чтобы отвлечься… Если бы ты действительно хотела ребенка, ты бы его родила, даже пригласи тебя на роль Майк Ли. – Они с Катрин часто говорили о своей общей страсти к этому британскому режиссеру.

– Ну, знаешь, все-таки, – сказал Никола.

– Да уж, – поддержала его я.

– О’кей, – кивнул Максим, – я, пожалуй, хватил через край. Если тебя пригласит Майк Ли, продай отца и мать, но соглашайся. Но ты понимаешь, что я хочу сказать, правда?

– Я прекрасно понимаю, – ответила Катрин. – А вот ты, я думаю, не можешь понять, что такое быть почти тридцатипятилетней женщиной, у которой нет друга и нет никаких перспектив и которая каждый вечер, ложась спать, говорит себе: если так будет продолжаться, то я останусь к сорока пяти совсем, черт побери, одна и тогда уж будет действительно слишком поздно.

Максим долго смотрел на нее, переваривая сказанное.

– Об этом я не подумал, – признал он наконец и сокрушенно улыбнулся: – Извини.

Катрин, которую шесть лет совместной жизни с золотым медалистом по упрямству приучили к куда более жарким стычкам, оторопела.

– Как это? – спросила она, где-то даже разочарованная.

– Да, – подхватил Никола, – как это? Я думал, ты меня поддержишь, я против…

Катрин повернулась к нему:

– Нико… пожалуйста… не начинай, а?

И золотой медалист по упрямству, тоже пораженный искренностью доводов Катрин, смирился и, обняв ее за плечи, сказал бесконечно устало, но ласково:

– Ладно, Кэт. Ладно. Если ты этого хочешь, если ты этого правда-правда хочешь, мы с тобой. Ага?

– Ну да, – подтвердила я.

– Правда? – спросила Катрин, глядя на нас. Глаза ее были полны слез.

– Ты же еще как была со мной, когда мать Ноя ушла. И потом… нас самыми абсурдными планами не испугать.

– Да, не испугать, – повторила Катрин.

Я подняла свой стакан в знак одобрения. Никола и Катрин тоже подняли свои, за ними и Максим. Я была слегка ошарашена: как это мы перешли от полнейшего сомнения к внезапному приятию этого несуразного плана? Максим улыбался, тоже удивленный, а Никола ласково поглаживал спину своей кузины. Я посмотрела ей в глаза, и мы чокнулись. Я гордилась моей подругой: у нее хватило мужества сказать вслух слова, которые так часто не решаются произнести одинокие женщины нашего возраста: «мне страшно» и «я больше не верю» – но при этом не выглядеть несчастной и тем более побежденной. «В полку старых дев прибыло», – сказала я, подмигнув ей. Она встала, перегнувшись через стол, ухватила меня за голову и звонко чмокнула в лоб, отчего я рассмеялась, как девчонка.

– Извините! – крикнула Катрин официанту. – Мы хотим большую паэлью по-валенсийски. И еще vino! Grazie!

Никола с Максимом переглянулись, смеясь и обескураженно потирая лица.

– Так ты пойдешь со мной в клинику? – спросила меня Катрин.

– Конечно…

– Мы будем похожи на двух лесбиянок, которые хотят завести ребенка!

Она была в таком восторге, что я воздержалась от холодного душа и крикнула «йе-е-ее!», подняв сжатые кулаки в знак своего энтузиазма, будто походить на лесбиянку, желающую зачать ребенка со своей партнершей, было пределом моих мечтаний. «Почему бы нет?» – решила я.

– А это неплохой сюжет для новеллы, – смеясь, сказал мне Максим.

– Да! Да! – подхватила Катрин. – Ты напишешь много-много новелл, это будет как бы хроника моего проекта.

– Тебе бы это понравилось, а?

– Да! – повторила моя подруга, хлопая в ладоши. – Мы назовем это «Хроники Катрин». А потом, если получится, можно будет выложить в Интернет, или сделать телесериал, или…

– Кэт, – перебил ее Никола. – Мы уже ратифицировали один провальный проект. Думаю, на сегодня хватит.

– Ладно. Хорошо. Ладно.

– И потом, замечу в скобках, ты не могла бы просто сказать нам: «Я хочу родить ребенка», а не тянуть резину… – он посмотрел на часы, – сорок минут?

– Могла бы, – согласилась Катрин. – Но разве тогда было бы так весело?

Мы вышли из клуба несколько часов спустя, раздутые, как бурдюки, и изрядно пьяные, смеясь и придумывая имена для будущего ребенка. Максим остался со своими друзьями-поэтами, поцеловав меня на прощание долгим поцелуем и пообещав позвонить завтра. «Ты видишь, что я не влипла?» – сказала я Катрин. Она не ответила, продолжая с удовольствием выкрикивать имена в вечерний сумрак.

Проект был, как проницательно заметил Никола, совершенно провальный, но его принятие вкупе с красным вином вызвало у нас подъем, который только усиливал свежий ночной ветерок. Мне подумалось, что такой подъем, наверно, испытывают люди, в одночасье решающие отправиться покорять Эверест или покупающие билет в один конец до Гуандуна, говоря себе: «Там будет видно». Катрин родит ребенка, мы ей поможем, окружим заботой и поддержим – это по меньшей мере так же необычайно и смело, как уехать в неизвестность без обратного билета. Мы расстались на углу неподалеку от наших домов, на прощание крепко, по-братски расцеловавшись и много раз с чрезмерным пафосом повторив, до чего же нам повезло, что мы друг у друга есть.

Я не влипла, говорила я себе на последних нескольких метрах, отделявших меня от дома. Совсем наоборот: у меня есть друзья, эксцентричные и чересчур эмоциональные, зато в них плещет через край чудесное желание жить. Такое чудесное, что оно передалось и мне, я снова могу – или научилась заново – стоять на ногах самостоятельно, лишь с небольшой помощью и поддержкой такого человека, как Максим. Я чуть было не побежала вприпрыжку, переходя улицу, и тут увидела на ступеньках, ведущих к моей двери, Флориана.

– Что ты здесь делаешь? – спросила я.

– Я хочу, чтобы ты вернулась.

 

Глава 16

Я тысячу раз представляла себе возвращение Флориана. Эту фразу, «я хочу, чтобы ты вернулась», он говорил мне на все лады и под бесчисленными небесами по прихоти моих мечтаний. Тон менялся, но слова были все те же: «Я хочу, чтобы ты вернулась». То проситель, то рыцарь, Флориан моих фантазий каждый раз заставал меня врасплох – он поджидал меня на повороте улицы, в кафе, известном только нам двоим, на террасе ресторана, которой еще не существовало, зато с нее открывался волнующий вид, подходящий для воссоединения любящих сердец. Он не давал мне ничего сказать, покоряя своим напором и искренностью: он бросался к моим ногам, безумно влюбленный и глубоко раскаивающийся.

Короче говоря, он делал в точности то, что сделал сейчас. Разве не следовало мне быть к этому готовой? Разве три месяца неотступных мечтаний не подготовили меня к этому моменту, которого я так ждала? Конечно же, нет.

Я застыла посреди улицы точно громом пораженная, с единственной мыслью: «Я этого не хочу».

Это было слишком. Слишком, и я была не готова и, как ребенок, вдруг испугавшийся Деда Мороза, о котором мечтал весь год, хотела убежать со всех ног. Это я, скорее всего, и сделала бы, но мои ноги превратились в две тряпочки, и возникло четкое ощущение, что я сейчас упаду в обморок. Как ни странно, я подумала в эту минуту о Максиме. Я, только что сказавшая себе в радостном порыве, что наконец-то стою на ногах самостоятельно, боялась упасть и хотела опереться на мужчину – но не того, который шагнул мне навстречу.

Увидев, надо полагать, что мне вот-вот станет дурно, Флориан встал и подошел ко мне. На нем были джинсы и светлая рубашка под пуловером с треугольным вырезом – я успела подумать, пока он шел, что он одет, как француз. Я протянула к нему руку, не зная толком, хочу ли не дать ему подойти или удержаться за него, чтобы не упасть, и его рука поймала мою. Теплая и сильная рука стиснула мою ладонь, поднесла ее к груди и крепко-крепко прижала. Я наконец подняла к нему лицо: его голубые глаза смотрели на меня незамутненно ясным взглядом; мне казалось, будто я вижу его впервые или, по крайней мере, не видела очень и очень давно. Мои колени подогнулись, и я села на край тротуара.

Флориан постоял немного и сел рядом со мной – я чувствовала на себе его взгляд, но смотрела в какую-то точку на асфальте. Вправду ли он сказал: «Я хочу, чтобы ты вернулась»? – спрашивала я себя. Вправду ли искренне раскаивается? Я посидела так несколько секунд, показавшихся мне вечностью, – мне не хотелось ни двигаться, ни говорить, а хотелось, наверно, лечь прямо здесь, на этот твердый, такой осязаемый тротуар, и проснуться завтра в своей постели со странным чувством, какое бывает после сна, слишком похожего на явь.

– Женевьева, – тихо сказал рядом Флориан. Я повернулась и посмотрела на него. Его длинные ноги были согнуты, руки лежали на коленях, голова наклонена ко мне, и в его глазах мне открывалась его душа, его сердце – все то, что делало его единственным и неповторимым, тем, кого я знала, думалось мне, как свои пять пальцев, и кто бросил меня – в буквальном смысле слова, на землю.

– Ты поняла, что я сказал?

Нет, захотелось мне ответить, ты спросил меня, который час, и из-за этого я чуть не потеряла сознание. Я пристально посмотрела ему в глаза – наверно, я пыталась связаться с ним телепатически, что было бы гораздо проще. Помоги мне, молила я его. Скажи что-нибудь.

И – о чудо! – Флориан меня услышал. Он вздохнул и начал говорить. Он поведал мне, что последние две недели провел у себя дома один. Что когда я заехала, чтобы забрать последние остатки нашей совместной жизни, в нем все перевернулось.

– Ты укатила в такси, – сказал он мне, – и я понял: я люблю эту женщину. Это было… во всяком случае, это казалось так просто. Я стоял, как идиот, в дверях и смотрел в лицо этой очевидности, ее было не обойти, понимаешь? Это все, что я видел.

Я по-прежнему молчала. Я согнула ноги, подтянула их к груди и обхватила руками. Уткнувшись головой в колени, почти в позе эмбриона, я слушала. А он больше не смотрел на меня, глядя то на асфальт, то в небо, и все говорил, говорил. Верный себе, он долго думал, очень долго, прежде чем прийти ко мне. Он знал, что хочет мне сказать и как он это мне скажет. Эта скрупулезность на жизненном этапе, когда все разброд и раздрай, должна была бы меня разозлить, но он вдруг показался мне странно трогательным, с белокурыми прядями, падавшими на лоб, и с этим желанием ясности, прозрачности.

– Вот почему я не ответил на твой звонок, – продолжал он. – Я хотел… хотел знать, что тебе скажу. Я подумал, что дело, наверно, просто в том, что мы увиделись и я нашел тебя… такой красивой! – Он повернулся ко мне, видно, все еще удивляясь, что нашел меня «такой красивой». – И сильной. И полной… полной воли, и жажды жизни, и… – Он закончил фразу по-немецки.

– Ты потерял меня, Флориан. Я так и не научилась толком понимать немецкий, remember?

Его улыбка показалась мне прекраснейшей на свете, и он сказал:

– Я снова увидел в тот день женщину, в которую когда-то влюбился. С некоторых пор ты была… какой-то вялой, или пассивной, или… у меня было такое впечатление, что ты погасла. А теперь, уж не знаю, что случилось, но тебя как будто снова зажгли.

Я провела руками по лицу. Значит, я все угадала правильно: Флориан оставил меня, потому что во мне было недостаточно драйва, а теперь, когда я вновь обрела его, благодаря окружающим и себе самой, сумев извлечь из моего горя что-то позитивное, он вернулся. Не отрывая рук от лица, я рассмеялась почти злобным смехом. Я только диву давалась, с какой скоростью мое смятение перешло в гнев, но это точно: я была вне себя.

– То есть, – сказала я, – ты пришел сюда, чтобы похвалить меня за хорошее поведение и за то, что я наконец-то доросла до тебя.

– Нет… Женевьева.

– Ты пришел оказать мне честь, позвав обратно.

Я чувствовала, как во мне поднимается колоссальная волна лукавства, и совершенно не собиралась ее сдерживать. Напротив, я подкармливала ее моей обидой, моим горем, моим гневом. Боже мой, подумалось мне, как это никто не заметил, до какой степени я еще обижена и зла? Как это я сама ничего не замечала?

– Ты что, не понимаешь, до чего это нагло и самонадеянно? Ты ждешь меня под дверью в час ночи, чтобы сообщить, что, коль скоро я снова верю в себя, я тебе опять интересна. Так вот что я тебе скажу, дорогой. Катись ты к черту.

Я поднялась. Я почти ликовала, и мне хотелось весь остаток ночи кричать ему «катись ты к черту».

– И кстати, да, меня снова зажгли. И не ты, чтоб ты знал. Другой человек.

Я тотчас пожалела о своих словах. Не из-за Флориана, который тоже встал и, казалось, готов был взорваться, но из-за Максима – он-то никак не заслуживал быть впутанным в эту историю и использованным в целях утоления моего желания ранить «бывшего». Острое чувство вины усилило мою злость на Флориана.

– Тебе непременно надо было дать мне понять, что ты вернулся, потому что я это заслужила, да? Ты ведь не придешь просто так и не скажешь: «Я совершил ошибку». Слабо это признать, а?

Я замолчала. Слов хватало, но кончилось дыхание: я пыхтела, как после интенсивной пробежки. Уперев руки в бока, я смотрела на Флориана с вызовом – мне даже смутно хотелось подраться.

– Скажи мне, какой дебил, поняв, что он еще любит женщину, которую бросил, две недели обдумывает свой спич и свои мотивации, прежде чем прийти с ней поговорить? Какой фрик, вместо того чтобы действовать, ищет оправданий своему решению?

– Да я же! – заорал Флориан. – Я!

Я попятилась, потрясенная такой вспышкой со стороны Флориана, никогда не повышавшего голос. Он, похоже, тоже был вне себя.

– Вот такой я, ясно? – продолжал он тише. – Уж извини, что не такой эмоциональный, и непосредственный, и… – он добавил какое-то слово по-немецки, – как твои замечательные друзья, но я переживаю мои бури… здесь. – Он приложил руку к сердцу. – А не… – он неопределенным жестом обвел окрестности, улицу, весь город, – не здесь. И не делай вид, будто ты удивлена и обижена, Женевьева. Ты меня знаешь. Знаешь, как никто.

Мы стояли лицом к лицу на тихой, пустынной улице. Слова и мысли теснились у меня в голове в полнейшем хаосе, в ушах стучало.

– Так нельзя, – сказала я. – Нельзя быть таким рассудительным, да еще излагать мне твои чертовы аргументы. Я на это не куплюсь, ясно? Я. На это. Не куплюсь.

Я вся кипела. Я все же смогла сообразить, что до такой степени обижена еще и потому, что в моих мечтах, в моих жалких, протертых до дыр фантазиях Флориан возвращался ко мне со слезами, мольбами, самобичеванием – а уж никак не спокойно объясняя мне ход своих мыслей. Я махнула рукой, словно хотела стереть то, что оставалось между ним и мной, и начала подниматься по ступенькам к двери. Мне больше нечего было сказать, да и сил не было что-либо говорить, и я боялась расплакаться.

Но я не добралась и до второй ступеньки – Флориан поймал меня за руку и потянул к себе. «Прекрати!» – успела я крикнуть. Но его губы уже накрыли мои, его ладони сжали мое лицо, а мои руки, куда лучше меня знавшие, чего я ждала все это время, обхватили его. Я вся затрепетала, вновь ощутив эти губы, этот язык, эти объятия, которые я знала до тонкостей, но сейчас вкусила их как будто в первый раз. И я устремилась, очертя голову и сердце, в эту вновь обретенную близость. Я хотела раствориться в нем, хотела, чтобы он растворился во мне, – это было мучительно, это было прекрасно.

Флориан держал мое лицо и волосы в своих ладонях и целовал меня с нежностью, которую я помнила, но так давно не ощущала, по крайней мере в его объятиях. От этой мысли я как будто отделилась от своего тела, почти в экстазе, и вдруг увидела себя со стороны, потерявшую голову в объятиях Флориана, и отчетливо сказала себе: «Что ты делаешь, Женевьева?» Наши губы оторвались друг от друга, и я слышала его дыхание, а он целовал мои волосы, висок, лицо, не отпуская меня.

– Подожди, – прошептала я, – подожди… – Я стояла на цыпочках, чтобы дотянуться до него, и теперь снова опустилась на пятки. Мы не размыкали объятий, но мое лицо уткнулось ему в грудь – я слышала, как глухо и очень-очень сильно стучит его сердце. «Я… нет… нет». Я подняла к нему лицо. В его голубых глазах смешались желание, жажда и что-то, похожее на острую боль: он не ожидал, подумалось мне, что это может вот так прекратиться, и растерялся.

– Люблю тебя, – шептал он. – Люблю тебя, люблю, люблю, люблю…

Он, наверно, так бы и продолжал, если бы я не крикнула: «Замолчи!», заставив его отпрянуть. Он все еще держал меня, но только ладонями, и я резким движением стряхнула их.

– Ты ушел, Флориан, ты меня… ты рассек меня надвое, ты разбил мне сердце, ты… ты хоть представляешь, что мне пришлось из-за тебя пережить? – Мне вдруг стало очень важно, чтобы он узнал о моих страданиях. – Ты меня… бросил. Ты. Из-за… – Мне вспомнилась чертова хипстерша. – А где твоя подружка?

– Там все кончено. Кончено, Женевьева. Была только ты.

– Ну, нет, была не только я! Была она! Еще как была! Я ее видела, помнишь? Она была вполне реальна, уж я знаю!

– Она ушла. Это была ошибка.

Я не знала толком, подразумевает ли он под «ошибкой» чертову хипстершу, с которой я вдруг ощутила некоторую солидарность, или то, что он бросил меня. «Флориан, ты не можешь…» Не можешь – что? Я даже не знала, как закончить фразу. Бросить меня и вернуть? Так играть с чужими сердцами? И рыбку съесть, и на дерево влезть? Причинить мне такую боль и явиться как ни в чем не бывало? Я уже не знала, хочу ли мести, извинений или просто все забыть.

– Ты не можешь, – только и повторила я. Каждое слово, каждый слог стоили мне невероятных усилий. Он шагнул ко мне, но я подняла руку, на этот раз достаточно властно, чтобы не дать ему подойти.

– Женевьева…

– Ты меня… разрушил, Флориан. РАЗРУШИЛ, понимаешь?

Я била себя в грудь, глядя ему прямо в глаза, – я видела, как больно ранит его это слово «разрушил». Он был так красив, я так любила его столько лет и так ждала все эти месяцы, что чуть было не бросилась ему на шею, чтобы забыть все в его объятиях, но мой страх, вдруг поняла я, был еще больше моего желания.

– Я не могу себе этого позволить, – сказала я, показав рукой на него и на себя.

– Но я тебя люблю.

– Что ты себе думал, Флориан? Что можешь вот так запросто явиться сюда, после того как столько месяцев… терзал меня, сказать «люблю» – и я вернусь? Потому что ты такой весь из себя?

Он моргнул, и я поняла, что именно так он и думал.

– Уходи, понял? УХОДИ! – Я была на грани истерики.

– Я не хочу уходить, Женевьева.

– Ну и стой тут. – Я бегом поднялась по ступенькам. – И не ходи за мной, понял? Только попробуй, клянусь, я позову полицию.

Я сама поразилась, до чего смешна моя угроза. «Полицию?!» – хватило у меня присутствия духа переспросить себя, и на короткую, сюрреалистическую секунду меня одолел смех. Но я была слишком занята поисками ключей в сумочке – я чувствовала присутствие Флориана за своей спиной и была недалека от паники. Я знала: если он поднимется, если подойдет ко мне, то жалких остатков моей воли не хватит, чтобы устоять. Я обернулась. Он стоял внизу и пожирал меня глазами, как будто мог вернуть одной магнетической силой своего взгляда. Я поколебалась, но, покачав головой, открыла дверь.

– Женевьева.

Я шагнула в квартиру и невольно прижала руку к груди: сердце болело.

– Я буду ждать тебя, – сказал Флориан. – Ты знаешь, где меня найти. Я буду ждать.

Еще секунду я смотрела на него, потом захлопнула дверь.

Шатаясь, я добрела до спальни и рухнула на кровать между котами.

Лежа на спине, я попыталась перевести дыхание, собраться с мыслями, восстановить сердечный ритм, но не могла. Мне казалось, что Флориан позвонит в дверь с минуты на минуту, и от ожидания этого звонка меня всю трясло. В конце концов я встала и подошла к окну, но улица была пуста, ступеньки тоже, Флориана больше не было. Ну конечно, подумала я. Я сказала «уходи», и он ушел. И следующая моя мысль была: он сказал, что будет ждать, и он будет ждать.

Немного успокоившись, я вернулась в спальню, разделась и нырнула под одеяло. На секунду я подумала было выйти через задний выход и отправиться к Катрин и Никола, но идти, пусть даже всего несколько кварталов, не было сил. И я наивно надеялась сама найти ответы на все вопросы. Завтра, сказала я себе. Утро вечера мудренее.

Незадолго до рассвета я сдалась. Уснуть я не могла, это было ясно, а продолжая смотреть в потолок, рисковала взглядом просверлить в нем дыру, пробить и крышу, и, может быть, даже озоновый слой. Около трех ночи позвонил Максим, и я чуть не заплакала, увидев его имя на определителе. Он, наверно, вышел из бара и хотел меня видеть, а мне казалось, что он принадлежал другой жизни, что вчерашний вечер в испанском клубе был целую вечность назад. Я слушала звонки и почти с облегчением вздохнула, когда он не оставил сообщения.

Я подхватила Ти-Мусса, издавшего раздраженное «мряу», и встала у окна. Медленно занимался рассвет. Все было голубовато-серым, редкие звуки слышались в переулке: мяукала кошка, тащил мусорный мешок булочник, пришедший на заре испечь круассаны в кафе напротив, отъехал ночной автобус, всего несколько секунд постояв на остановке, где никто не сел. Я дышала в шею кота, который тихо мурлыкал, перебирая передними лапками.

Я пыталась разобраться в себе – это упражнение быстро становится абсурдным, если подходить к нему чересчур сознательно. Я была раздражена, чисто физически раздражена, не находя ответов, не понимая, что со мной происходит. Флориан вернулся, мысленно повторяла я, мне бы полагалось умирать от счастья, ликовать и радоваться! Но мне было страшно, грустно и муторно. Я подумала о нем – он, наверно, тоже стоит сейчас в своем кондоминиуме, ждет знака от меня и, конечно же, ничего не понимает в моем поведении. Или понимает? Я надеялась, глядя в голубоватый рассвет, что понимает.

– Что мне делать, – тихо прошептала я в кошачью шерстку, – что же мне делать?

Я сама удивлялась, что не бросилась сразу к этому человеку, которого так ждала, но я не предвидела, как велик будет мой страх. Недооценила я и глубину моей раны. Я была так довольна, так радовалась, когда она почти затянулась на поверхности, что смотрела с некоторых пор на длинный шрам, не думая о том, какая глубокая травма скрывается под ним. Возвращение Флориана, нахлынувшие на меня чувства, когда его губы прижались к моим, открыли мне всю мою хрупкость и шаткость моего равновесия. Одним словом, я была в ужасе.

Я поставила кота на пол, спрашивая себя, что же мне теперь делать – в самом буквальном смысле слова: принять душ? Немного почитать? Отправиться на пробежку? О сне не могло быть и речи – мне казалось, что я уже никогда не усну.

Первый луч солнца, пробившись в комнату, упал прямо на кровать, на простыни, на которых несколько дней назад спал Максим. Я мучительно застонала при мысли об этом другом мужчине в моей жизни и с силой потерла лицо, как будто могла стереть все – сомнения, чувство вины, страх.

Я села в изножье кровати, в бледном солнечном луче. Все было очень просто: я должна принять решение. Но я была словно парализована и растерянно озиралась, как будто могла найти какой-нибудь знак, примету, что-то, указывающее мне путь, наводящее хоть на крошечную мыслишку. Только коты спали, прижавшись друг к другу, и я грубо отпихнула их, потому что их мирный сон показался мне прямым оскорблением.

Ситуация, бесспорно, становилась смешной: я начала завидовать моим котам, им-то не приходилось решать проблему с возвращением бывшего. Я посмотрела на будильник, который показывал 5:22, и спросила себя, сколько еще смогу тешить себя иллюзией, будто справлюсь со своим страхом сама. Как мне хотелось быть сильной и самостоятельной! Разобраться в себе и спокойно принять решение без чьей-либо помощи! Я снова посмотрела на будильник: 5:24. Мне все же удалось продержаться три с лишним часа. Я тяжело вздохнула, уснувшие коты вздрогнули, и я сделала то, что хотела сделать все это время: отправилась к Катрин и Никола.

Я приоткрыла дверь квартиры как можно тише. Все, разумеется, еще спали. В гостиной царил симпатичный беспорядок, отчего мне, в моем состоянии, сразу захотелось снова здесь жить. Бедная дуреха, говорила я себе, кто сказал, что к тебе вернулись силы? Мне хотелось, чтобы меня опекали, наставляли, подбадривали, какую-то часть меня очень бы устроили наставления – что мне делать – от моих друзей.

Я стояла посреди комнаты, поглядывая то в коридор, то на дверь Никола, то на дверь Катрин. Что мне нужнее – цинизм или утешение? Правда-матка или дружеское плечо, на котором я могла бы побаюкать мое неприятие действительности? Я выбрала дверь Катрин: она, конечно, не преминет напомнить мне, что все это знала, зато потом – по крайней мере я на это надеялась – окружит заботой и сочувствием.

Я трижды тихонько постучала в дверь, не решаясь открыть, чтобы не обнаружить Эмилио в чем мать родила или, хуже того, на моей подруге, но в комнате было тихо. Я снова постучала, погромче, потом в третий раз, изо всех сил, отчего из комнаты донеслись шорохи – кто-то ворочался в постели. Раздался голос Катрин: «Ной, еще нет шести… иди разбуди отца!»

Я приоткрыла дверь, вызвав новую волну шорохов и жалобно-раздраженный стон: «Ной…» Только тут мне пришло в голову, что мои друзья не пережили, как я, сильнейший нервный шок и могут позволить себе отсыпаться после литров красного вина, выпитого в испанском клубе.

– Катрин, – прошептала я, – это я!

До меня донеслось растерянное «Жн-н?», и я наконец распахнула дверь настежь. Катрин сидела в постели, прижимая к груди простыню, один глаз у нее был закрыт, а другим она пыталась разглядеть меня с гримасой, от которой я тотчас прыснула. «Подруга? Что ты здесь делаешь? Который час?» Выпутавшись из простыни, она подняла валявшийся на полу будильник, чтобы убедиться, что еще только шесть утра. «Что с тобой?» Она терла глаз и, казалось, никак не могла выбраться из на редкость глубокого сна. Я подошла и села в изножье кровати.

– Кэт… Флориан вернулся.

– Жн-н?

– Флориан вернулся. Он ждал меня под дверью вчера, когда я пришла домой.

На короткую секунду мне показалось, что Катрин меня не слышит. Она замерла с приоткрытым ртом, а потом протянула:

– О боже мой…

– Да.

– О боже мой!

– Да.

– О БОЖЕ МОЙ!

– Ладно, Кэт, пора сменить пластинку.

– О бо… Я знала! Я точно знала! Вы трахались? Трахались, да? Точно, трахались.

– Нет! Нет. Не трахались.

– Правда? – недоверчиво спросила Катрин.

– Черт, Кат, этот человек разбил мне сердце… думаешь, я так сразу прыгну на него, только потому, что он оказал мне честь и вернулся?

– Умничка. Ты молодец…

Она была искренне впечатлена, и мне вдруг стало стыдно за мою жалкую ложь.

– Честно говоря, просто месячные…

– Что?

– Я бы, наверно, переспала с ним, если бы не… Мы целовались…

– Я так и знала! Я точно знала: что-нибудь произойдет! Жен, я знала, что ты влипла! У меня безошибочное чутье!

Я улыбнулась ей уголком рта. Она еще попричитала «о боже мой», потом как будто успокоилась.

– О’кей… о’кей… Короче, вы целовались, и потом…

– Потом не знаю, я подумала о Максиме, я… я очень испугалась, Кат.

– Ну и правильно сделала! Черт, что он себе думал, мать его? Что может разбить тебе сердце, а потом нарисуется такой весь из себя – и ты сразу побежишь к нему?

– Вообще-то, он думал именно так.

– Недоумок чертов.

– Да, но дело в том, что я тоже так думала, понимаешь? Все эти месяцы я представляла себе, как он возвращается, и в моих фантазиях бежала ему навстречу, понимаешь? Что я наделала?!

– Нет! Нет, спокойно… Самоуважение, подруга, самоуважение!

– Угу…

– Единственное, что можно было, – сказала Катрин, – это переспать с ним, но так, на скорую руку, а потом послать его на хер, чтобы он уполз, поджав хвост. Вот это было бы классно.

– Не уверена, Кат…

Она задумчиво покачала головой.

– Может быть. Все-таки… Короче, расскажи мне все. Все-все-все.

И, пока она одевалась, выбирая вещи из кучи, занимавшей угол ее комнаты и пребывавшей в перманентном обороте, я рассказала ей, как прошла моя ночь. Она перебивала меня каждые пятнадцать секунд, как умеет только лучшая подруга, выспрашивая все: как посмотрел, как сказал, как крепко обнял.

Я не упустила ни одной детали, не умолчала ни о звонке Максима, ни о «люблю» Флориана, ни о своем безмерном смятении. Я хотела, чтобы Катрин знала все, но зачем – трудно сказать. Неужели я надеялась, что она даст указания, что мне делать? Это она-то, моя чересчур эмоциональная подруга, которая решила одна родить ребенка?

– Короче, что будем делать? – спросила она, когда я закончила выкладывать душу перед нею.

Было уже, наверно, около семи – я говорила очень долго. Ее «мы» тронуло меня: Катрин считала мои проблемы своими – и наоборот. Я улыбнулась ей.

– Не знаю… Никакого понятия.

Катрин задумалась, и, кажется, у нее появилась идея.

– Пойдем разбудим Нико, – объявила она.

Мы прошли через коридор на цыпочках, чтобы не потревожить Ноя, который каким-то чудом еще спал. Я хотела постучаться в дверь Никола, но Катрин опередила меня и без церемоний распахнула ее настежь.

– Слушай, – прошептала я, – имей уважение к его интимному пространству!

Катрин посмотрела на меня, то ли удивившись, то ли развеселившись, как будто я ляпнула несусветную чушь, и пошла будить своего кузена со всей деликатностью, на какую была способна, – то есть минимальной.

– Что? Что? ЧТО? УЙДИ! – промычал Никола и спрятал голову под три подушки. – Спа-а-аать! – донеся его голос, приглушенный слоями пуха.

– Просыпайся! – повторила Катрин и изо всех сил дернула на себя подушки. Она покосилась на ночной столик, но я предусмотрительно убрала подальше стоявший там стакан с водой.

– Подруга! – крикнул Никола. – Серьезно! – Он вынырнул между подушками и одеялом, взъерошенный и помятый, похожий на только что вылупившегося птенца. – Какого черта?

– Флориан приходил к Жен вчера вечером. Он хочет, чтобы она вернулась. Не трахались, но потискались, – изящно подытожила мои страдания Катрин.

– Ох, ох, ох, – простонал Никола и с трудом сел. – Что?

– Флориан приходил к Жен вчера вечером, – повторила Катрин. – Не трахались, но…

– Да, да, я понял! Но… Жен? Что…

– Не теряй зря время, – сказала я, – у меня тоже нет ответов. Почему, ты думаешь, я приперлась сюда в шесть утра? Когда у меня нет ответов, я всегда надеюсь, что они найдутся для меня у вас.

– Да уж, странная мысль, – вздохнул Никола.

– Я знаю, но… help!

Никола энергично потер лицо и голову, поискал что-то на ночном столике. Я протянула ему стакан с водой, который переставила на комод.

– Признает теперь кто-нибудь мое безошибочное чутье? – не выдержав, крикнула Катрин.

– В который раз она тебе об этом говорит? – спросил меня Никола.

– О, я уж и не считаю… Да ладно.

– Да ладно, – согласился Никола. – Короче, что произошло?

Пока он натягивал спортивные штаны и футболку, я вкратце изложила ему события, не упустив деталей, казавшихся мне существенными для полного понимания ситуации и моего состояния.

– Так, – сказал Никола. – Ты думаешь… думаешь, он будет тебя преследовать?

– Это же Флориан, – ответила я. – Он будет ждать.

– Чего ждать?

– Чего-чего: когда я вернусь!

– Но ты же не вернешься к нему? – встревоженно воскликнула Катрин.

– Ну уж!.. – фыркнула я.

У нее это вырвалось так непосредственно, что отвечать было даже неловко, и я вдруг поняла, что для меня не стоит вопрос, вернусь я к Флориану или нет, – вопрос лишь в том, как. Катрин немного смутилась – в той мере, в какой могла смутиться Катрин, – и опустила глаза.

– А Максим? – спросил Никола.

При упоминании Максима я сползла к изножью кровати. Мысль о Максиме, само его имя, тот факт, что он где-то существовал, были мне невыносимы. Тому была тысяча причин, но главное – он мешал мне сосредоточиться на другом аспекте проблемы: что делать с Флорианом? Я простонала что-то в одеяло Никола, потом подняла голову и повернулась к ним.

– Разве это так важно? – спросила я. – Я хочу сказать… я ведь даже не знаю, встречаюсь ли с ним. Я встречаюсь с ним?

– Ох, нет! – вздохнул Никола, которого давно достала эта бесплодная дискуссия.

– Прекрати! – прикрикнула я на него.

– А как ты себя чувствуешь? – спросила Катрин.

– Я себя чувствую так, будто крутила за его спиной… – Я посмотрела на Никола. – Это ведь значит, что мы встречаемся, да?

– Ладно, – решительно сказал Никола. – Если мы снова будем обсуждать это в тысячу первый раз, мне понадобится ведро кофе. Пошли в кухню.

Мы безропотно последовали за ним в кухню, где они с Катрин принялись готовить завтрак. Я, вдруг поняв, что проголодалась, смотрела на них, жуя черствый бейгл и жалуясь на свою горькую судьбу. На наш шум выбежал из своей комнаты Ной. Он был в пижамных штанишках, светлые волосы торчали несуразными очаровательными перышками. Он посмотрел на нас, словно не веря своим глазам.

– Как это все встали раньше меня? – спросил он. В его голосе звучало почти разочарование: самым большим его удовольствием в выходные было будить отца и тетю.

– Мы проголодались, – объяснил Никола, что, похоже, устроило Ноя. Он повернулся и побежал в свою комнату, крича: «Я хочу чашку йогурта!»

Никола занялся приготовлением смеси из кофейного йогурта, шоколадной крошки, бананов и сладкой гранолы – эквивалент крема «Бадвиг» для детей.

– Знаешь, что действительно тревожно? – сказал он, перемешивая густую массу. – Катрин-то была права. Ее чутье сработало.

– У меня безошибочное чутье, – повторила Катрин.

– С ума сойти, – продолжал Никола. – Умереть не встать. Что с нами будет, если уже можно доверять чутью Катрин?

Я оставила их дружески тузить друг друга в кухне и понесла Ною йогурт. Он был уже в гостиной и старательно воспроизводил абордаж двух огромных кораблей из лего (один из них был космический, но разве такие технические мелочи могут остановить восьмилетнего мальчишку?). Я села на диван, такой привычный и даже некогда любимый, и Ной уселся рядом.

– Что ты скажешь о Флориане?

– Флориан?

– Ты же знаешь, он мой любимый.

– Разве не Максим твой любимый?

Он говорил с полным ртом йогурта – разговор, похоже, его нисколько не интересовал, оно и понятно: что такое любовные горести тридцатилетней тетки по сравнению с яростным абордажем «Черной жемчужины» и «Черной звезды»? Ровным счетом ничего.

– Максим классный, – заявил Ной, поставив на стол опустевшую чашку. – Он знает все приемы, чтобы убивать боссов в «Зельде».

– Да, а Флориан? – повторила я.

Ной пожал плечами.

– Максим показал мне, как играть музыку на бокалах для вина.

Я так и увидела их: оба сидят на полу перед низким столиком в гостиной и водят пальцами по краям более или менее пустых бокалов, извлекая легкие, мелодичные ноты. Флориан никогда не пытался подружиться с Ноем – он был для него, как мне всегда казалось, чем-то вроде домашней зверушки.

– Да, и еще, – сказал Ной. – Максим играет на гитаре.

И я снова не стала упоминать мастерство Флориана в игре на клавесине.

Никола и Катрин вышли к нам с большим подносом в запахах кофе и поджаренного хлеба.

– Ты, кажется, выспрашиваешь мнение Ноя? – несколько обескураженно спросил Никола.

– Нет!.. может быть… немножко?

Он закатил глаза и покачал головой со снисходительным видом. Катрин протянула мне чашку кофе.

– Ты спала? – спросила она.

– Ни секунды.

– Не хочешь прилечь, поспать?

– Невозможно.

Мне вспомнился Флориан, его вчерашний гнев, непривычная запальчивость, с которой он крикнул: «Я! Вот такой я, ясно?», и на меня нахлынула любовь к этому цельному и ранимому человеку. Тот факт, что он никому не показывал свою ранимость, но обнаружил ее передо мной, трогал меня и умилял – мы знали друг о друге то, чего никто больше не знал, разве это не священные узы, которые надо лелеять и укреплять? Я откинулась на диван.

– Я запу-у-уу-талась… как же я так запуталась!

– Потому что этот парень разбил тебе сердце? – предположил Никола. – Жен, не стал бы я тебе этого говорить, но я буду жестоко разочарован, если ты упадешь в его объятия, стоит ему только щелкнуть пальцами…

– Очень мило, Нико, но, знаешь, не гордость и не щепетильность меня остановили. Мне очень хотелось тра… – я покосилась на Ноя, который двигал человечка лего, то ли пирата, то ли скелета, рыча «рр-рррр… р-рррр…», – поиграть с ним, – поправилась я.

– Думаю, это была бы опасная игра, – сказал Никола, подражая моему многозначительному тону.

– Да, но я только этого и ждала! Все эти месяцы я только этого и жду! Это как… – Я закрыла лицо руками. – У меня в голове каша… – простонала я и посмотрела на них с выражением отчаяния, как бы говоря: «Вы не могли бы подумать за меня, пожалуйста?»

Катрин засучила рукава и громко выдохнула.

– О’кей, – сказала она, – допустим, не было бы Максима. Что тогда?

– Ну… конечно, было бы не так сложно…

– Значит, ты выбираешь. Между двумя.

– Нет! Я…

Я задумалась. Выбирала ли я между двумя? Флориан так много для меня значил. Он был моей любовью, моим спутником, моими воспоминаниями. Он был и самой глубокой раной моей жизни. А думая о Максиме, я видела только его улыбку на солнце.

– Все не так просто, – добавила я.

– Все-таки, – продолжала Катрин, обращаясь к Никола, – надо понимать, красавчик Макс набрал достаточно много очков в рекордно короткий срок, чтобы принять его в расчет, верно?

– Он чертовски славный парень, Жен, – сказал Никола. – И потом, не надо себя обманывать, мы все знаем, что он влюблен в тебя, короче…

– Короче – что? Что мне делать? Не стану же я звонить ему, чтобы сказать: мол, мой бывший вернулся и я с ним от души потискалась? Кто сказал, что мы встречаемся? Да он вообще, возможно, провел ночь с поэтессой из Майл-Энда!

Катрин и Никола, мало впечатленные моим лукавством, смотрели на меня терпеливо, но понимающе, как смотрит учитель на запутавшегося лодыря. Я и сама все понимала, поэтому только махнула рукой.

Катрин хотела было продолжить, но тут появился Эмилио – он давно уже входил без намека на стук.

– Hola-a-aaa, – пропел он и остановился, немного удивившись при виде нас.

Ной радостно подскочил к нему:

– Все готово к абордажу!

Эмилио сидел с ним вчера и, похоже, был в курсе взрывоопасной ситуации между двумя кораблями лего. Он подошел к нам, шаркая по полу своими большими тапками в виде медвежьих лап, взял тост и сел.

– Что это вы тут делаете? – спросил он. – Вы так поздно вернулись вчера, я был уверен, что вы еще спите… я пришел проведать моего amigo…

– Женевьева нас разбудила в шесть утра, – сказала Катрин.

– Porqué?

– Мой… «бывший»… как бы вернулся, – объяснила я. – Он хочет, чтобы я вернулась к нему.

– Maravilloso! Браво, querida.

– Да, но есть Максим.

– Ах, sí… – Эмилио задумался. – Но ты же хотела, чтобы твой бывший вернулся, разве нет? – Он захныкал, подражая мне: – «Но йа хочу, чтобы он вернулся! Но йа люблю его!»

Катрин и Никола согнулись от хохота.

– Ладно, хватит, – буркнула я, но тоже не удержалась от улыбки.

– Я тебе говорю: возвращайся к твоему бывшему, – продолжал Эмилио. – Ты же знаешь, чего хочет твое сердце?

Мне было почти неловко отвечать «не знаю», но я была рада, что наконец нашла поддержку.

– Вот так, – сказала я. – Эмилио думает, что мне надо вернуться к Флориану.

– Еще Эмилио думает, что хорошая идея – просить статус безработного, будучи нелегальным иммигрантом, – заметил Никола.

– Гражданин мира легален везде! – проскандировал Эмилио.

Я вздохнула, наливая себе еще кофе: далеко мы не продвинулись.

Мы обсуждали мою жалкую дилемму еще долго, а на кофейном столике между тем пираты Карибского моря отважно отражали атаки Штормтруперов. Но бой был проигран, и через час оба экипажа, недолго думая, перемешались, следуя логике, понятной одному только Ною.

Я была за гранью усталости и то впадала в чистый экстаз, то проникалась мелочной жалостью к себе. «Флориан вернулся», – повторяла я, еще не придя в себя после вчерашней встречи на ступеньках моей лестницы. Я вспоминала его взгляд, его страстное «люблю», вспоминала дрожь, охватившую меня в его объятиях, и на несколько секунд меня охватывала уверенность, что вот он, ответ: мы же созданы друг для друга, правда? Но тут же мне вспоминался Максим с его лучезарной улыбкой, такой чувственный в постели, такой земной, и я чуть не плакала, окончательно запутавшись.

Я не понимала, что со мной происходит: я выстрадала право быть счастливой, что же мешает мне радоваться этому крутому повороту? Я пролила столько слез, я так ждала этого момента, почему же теперь не могу им насладиться? И я повторяла друзьям: «Мне было слишком больно, когда Флориан ушел… а вчера все было слишком бурно… но мы ведь созданы, чтобы быть вместе, разве нет?» А они смотрели на меня с сокрушенным видом и только напоминали, как им нравится Максим.

Около половины десятого, когда завибрировал мой телефон, мы все уставились на него. Звонил Максим, он, конечно, хотел пожелать мне доброго утра, рассказать, как прошел вечер, спросить, что я делаю сегодня. Мы выглядели смешно, склонившись впятером над кофейным столиком и скорбно глядя на аппаратик, который весело вибрировал.

– Ай-яй-яй… – вздохнул Эмилио, увидев, кто звонит.

– Ай-яй-яй! – повторил за ним Ной.

И я не могла с ними не согласиться.

– Ай-яй-яй, – сказала я. – Ай-яй-мать-твою-яй.

 

Глава 17

Я листала годичной давности глянцевый журнал, в котором молодая актриса, чью автобиографию я когда-то написала, сообщала «своим поклонникам, в первую очередь», что «появление ребенка меняет жизнь», когда Катрин вернулась и села рядом.

– Она не знает, сколько еще это может занять времени, – сказала моя подруга гнусавым голосом, видимо, подражая девушке с ресепшена. Мы сидели в клинике оплодотворения, где у Катрин была назначена первая встреча с врачом, которому предстояло сделать ее, если все будет хорошо, матерью. Я показала ей статью из журнала.

– Да неужели не ясно, что это меняет жизнь? – воскликнула Кэт. – До чего же меня бесят женщины, которые говорят такое, будто Америку открывают…

– Я только хочу, чтобы ты знала, на что идешь, – сказала я. – Если это пишут в серьезных публикациях…

– Ладно, брось…

Она вырвала журнал у меня из рук и запустила его на столик, между старым номером какого-то медицинского еженедельника и стопкой буклетов о возможностях, предлагаемых клиникой парам «reproductively challenged». Она явно нервничала, как и большинство людей вокруг нас, – пары разного возраста, выглядевшие взволнованными и немного смущенными. Я положила ладонь ей на бедро, и она ответила мне своей самой мужественной улыбкой.

– Как ты думаешь, мне позволят выбрать донора спермы?

– Что?

– Ты знаешь, я без предрассудков, но… Как ты думаешь, я смогу выбрать, от кого возьмут сперму для ребенка?

На моем лице, когда я посмотрела на Катрин, наверно, отразилась изрядная озадаченность: у меня не было и тени ответа на этот вопрос.

– А ты не узнавала? – спросила я.

Я на ее месте прошерстила бы сотни интернет-сайтов и десятки книг, позвонила бы, кому могла, и даже, скорее всего, походила бы на лекции. Но я знала мою подругу: для нее главным было желание, все остальное – детали. Так бывало всегда: она «заболевала» каким-то планом, кидалась очертя голову, а потом ударялась в панику, поняв, что ей недостает существенной информации. Она была из тех, кто покупает машину, не имея водительских прав и не заморачиваясь этим фактом.

– Для этого мы здесь, Жен. Чтобы все узнать!

– Да, но ты ничего не читала? Не знаю, в Интернете… есть, наверно, тысяч двадцать форумов, где об этом говорят? – Я сокрушенно поморщилась: от меня ей и вправду не было никакой помощи. – Мне кажется, ты сможешь выбрать отца для своего ребенка, разве нет? Логически…

– Думаешь, это логичнее, чем наоборот? – спросила Катрин.

– Да не знаю я!

Искать логику в жизни давно уже казалось мне дохлым номером, но я не стала делиться этой мыслью с Катрин и только погладила ее по волосам. Женщина напротив, нервно тискавшая руку мужа, сочувственно улыбнулась мне. Она, должно быть, думала, как и предсказывала Катрин, что мы – парочка лесбиянок, желающая завести ребенка. Я повернулась к подруге, которая грызла ногти и чуть не плакала, и, обняв ее за шею, крепко поцеловала в щеку. Мне хотелось быть ее девушкой, ее женой, ее спутницей, чтобы она не чувствовала себя так одиноко.

– Как ты, котик? – спросила я.

– Ничего… Я не думала, что буду так нервничать…

– Это нормально.

– Нет, я-то думала, что все решила, понимаешь? Уже сколько недель я об этом думаю, но теперь… это как бы… конкретно…

– Ты же не выйдешь отсюда беременной, Кат… Смотри на это как на сеанс информации.

– Да, я знаю, но…

– Может, лучше уйдем?

– Нет! Нет, мы не уйдем.

Мы помолчали. Я взяла со столика маленький буклет, из которого узнала, что можно не только выбирать донора, но и сделать это через Интернет. Я протянула его Катрин. Мне все это казалось в высшей степени странным, словно прямиком из научно-фантастического фильма. – Посмотри, – сказала я.

Она пробежала буклет глазами.

– Ух ты, прямо…

– Научная фантастика? – закончила за нее я.

– Да… Только я не знаю, это продвинутая фантастика, типа «Звездного пути», или жуть в духе Филипа К. Дика…

– Для тебя действительно «Звездный путь» – образец продвинутой фантастики?

– Ты понимаешь, что я хочу сказать!

– Да, думаю, да.

И это была правда – я понимала. Но никакого конструктивного ответа на ее вопрос у меня не было.

– Не знаю, – сказала я. – Мы все-таки не в «Матрице», но в этом есть что-то… – Я искала слово. Само понятие меня не шокировало, просто кое-что не укладывалось в голове. – Удивительное? Но, Кэт… Это твой выбор – родить ребенка одной. Твой план сам по себе немного удивительный.

– Я знаю.

– Ты уверена, что этого хочешь? – Этот вопрос я задавала ей, наверно, раз двадцать за последние два дня, и ее терпение было на исходе.

– Да, я уверена, Жен. Как бы то ни было, это менее дебильный план, чем бросить Максима ради Флориана.

– О’кей, во-первых, заметь, что не я об этом заговорила, и во-вторых, я не встречаюсь с Максимом!

Катрин закатила глаза и поглубже уселась на стуле. Последние сорок восемь часов я доставала всех вокруг своими страхами и жалобами и измышляла тысячи уловок, чтобы избегать и Максима, и Флориана. Прошло всего два дня после чудесного и такого неожиданного возвращения последнего, но я ухитрилась всесторонне обсудить вопрос не меньше сотни раз. Я меняла идеи и мнения, что твой флюгер, и, похоже, была физиологически неспособна понять что бы то ни было, если мне не объяснят это раз двадцать. И я без конца повторяла одни и те же вопросы моим друзьям, которые отвечали мне с нарастающим раздражением, – и кто их за это осудит?

Позавчерашний день я провела, донимая их, пока они не уговорили меня вернуться домой и несколько часов поспать, на что я, скрепя сердце, согласилась. Они хотели покоя, а я наивно убедила себя, что смогу лучше разобраться в себе, когда проснусь, что было, конечно, не так. Я все-таки перезвонила Максиму, скрестив пальцы в надежде попасть на автоответчик: не то, чтобы я лучше лгала голосовой почте, но предпочитала не слышать, как собеседник в трубке мне не верит. Конечно же, Максим ответил сам, и я объяснила ему, что не прячусь, просто похмелье, усталость, в общем, хочу провести уик-энд «спокойненько». («Спокойненько?» – повторила Катрин, которая пришла ко мне после моей сиесты, и я жестом показала ей, что сама не понимаю, откуда взялось это дурацкое слово.) Я не знала, поверил ли мне Максим или просто лгал убедительнее меня, но трубку я повесила с улыбкой, и мне стало немного легче.

– Нет ничего приятнее, чем откладывать свои проблемы на потом, а? – сказала Катрин, на что я ответила прочувствованным «м-м-мм». – Что ты будешь делать, когда он позвонит в понедельник?

– М-М-ММ! – повторила я.

Она посмотрела на меня, улыбаясь:

– Думаешь, что к понедельнику ответ придет сам собой, да?

Не найдя, что сказать, я села на кровать с котами на руках. Катрин, понаблюдав за мной немного, с жалостью склонила голову и заявила:

– Ладно. Пошли обратно к нам. Жалко мне тебя…

Через два стакана вина – а может, дюжину, – изрядно под хмельком, я с пафосом объявила, что я – одна из самых счастливых женщин на свете, потому что два замечательных человека влюблены в меня.

– Ты невыносима, – сказала мне Катрин. И я была совершенно с ней согласна, но не могла не поражаться вслух своему везению и иронии судьбы, мешавшей мне им насладиться.

«It was the best of times, it was the worst of times», – без конца повторяла я в свой стакан с вином, чувствуя себя глубокомысленной и проницательной.

Следующий день я провела в том же состоянии полнейшей нерешительности, дойдя до того, что хотела позвонить Жюли Вейе и потребовать у нее ясного и четкого ответа. Я, правда, перестала донимать Катрин и Никола, что-то несуразное писала и разговаривала с котами, пока около шести мне не позвонила встревоженная Катрин:

– Мы не слышали твоих стонов весь день, вот и подумали: «Или она умерла, или приняла решение». Первая версия показалась нам более правдоподобной, и мы забеспокоились.

Я натужно посмеялась, но дала себе обещание, что не пророню ни слова о моей дилемме завтра в клинике оплодотворения. Что мне, наверно, удалось бы, если бы Катрин не подняла тему сама, и теперь я снова грызла себя, а она рядом со мной упорно не поднимала глаз от буклета.

– И вообще, – сказала я наконец, – я не решила, что брошу Максима или что бы то ни было.

– Да уж, меня бы это удивило, – отозвалась Катрин, не поднимая головы.

– Мой отец думает, что мне надо бросить обоих. Но это несколько абсурдно, в той мере…

– Твой отец?

– Да… я звонила отцу сегодня утром.

– Чтобы спросить у него совета.

Катрин отложила буклет и смотрела на меня с улыбочкой.

– Ну да…

– Ты, правда, совсем запуталась, а? Уж если ты обращаешься к Биллу за советом в сердечных делах, значит, дела твои хреновые…

– Хватит!

Катрин от души смеялась. Знать бы, подумалось мне, я отвлекла бы ее своими проблемами гораздо раньше.

– И Билл посоветовал тебе бросить обоих?

– Да. Это его слова.

– В этом что-то есть, – признала Катрин. – И вообще, кому сейчас нужен мужчина, а?

Она подмигнула мне, помахав перед моим носом брошюрой под названием: «Найти донора: простой и индивидуальный подход», и тут ее вызвали к доктору.

Мы вошли в маленький бездушный кабинетик, где врач жестом пригласил нас сесть. Он порылся в стопке бумаг на столе и, подняв голову, спросил:

– Мадам Сароян?

– Это я, – ответила Катрин, вдруг превратившаяся в испуганную девчонку.

– А вы сожительница? – спросил врач меня.

– Нет, нет, просто подруга. Я ее сопровождаю.

Врач кивнул:

– Итак, вы хотите родить ребенка одна?

– Да, – сказала Катрин. – Знаете, как это бывает: тридцать четыре года, друга нет, и вдруг говоришь себе: вау, мне же вот-вот сорок?!

Я с тревогой покосилась на нее: откуда взялся этот дурной номер художественной самодеятельности? Врач, разумеется, и не думал смеяться, и Катрин не унималась:

– Я не знаю, есть ли в формулярах определение «не в меру эмоциональная холостячка», но… это я!

Она помедлила, и я чуть не взмолилась: «Пожалуйста, не добавляй: «Вот та-а-ак!», но она уже прижала руки к щекам и выпалила весело и почти пронзительно:

– Вот та-а-ак!

– Так… – сказал врач, который, надо полагать, привык к не в меру эмоциональным холостячкам. – На первом этапе, мадам Сароян, мы определим ваши потребности и убедимся, что вы владеете всей необходимой информацией, чтобы принять адекватное решение.

Я посмотрела на его круглое лицо, голубые глаза и седую бородку, придававшую ему вид доброго дедушки, и подумала, что начало неплохое. Он выглядел немного усталым, и его вряд ли вдохновляла мысль сделать еще одну не в меру эмоциональную холостячку матерью, но дело свое он явно знал. Катрин, правда, была, похоже, другого мнения.

– Мое решение принято, – сказала она.

– В решении таких вопросов есть несколько этапов, мадам Сароян. Вы пока прошли только один, на следующем мы с вами поработаем вместе.

– Я не понимаю, – упрямо фыркнула Катрин. Она загадочным образом откровенно глупела, когда не хотела чего-то понимать.

– Я хочу сказать, что решение родить ребенка одной, без отца, многогранно. Мы вместе рассмотрим все грани, что позволит вам взглянуть на проблему глобально и принять верное решение.

– Но я уже приняла решение, – повторила Катрин. Я закатила глаза, а врач откашлялся. Сейчас заговорит чересчур терпеливым тоном, как всегда говорят люди, на самом деле нетерпеливые, подумала я.

И действительно, он, словно обращаясь к непоседливому ребенку, сказал:

– Я прекрасно понимаю, что вы говорите, мадам Сароян. Но я здесь для того, чтобы помочь вам пройти путь до окончательного решения.

Катрин повернулась ко мне:

– Он что, не врубается?

– Не говори при нем так, будто его здесь нет, – процедила я тихо сквозь зубы, как будто доктор, сидевший примерно в метре от нас, мог не услышать.

– Я хочу родить ребенка, – сказала Катрин на сей раз доктору. – Я. Хочу. Родить. Ребенка.

Я прикрыла лицо рукой. Мне было неловко, как будто мое чадо кому-то надерзило.

– И пусть у меня нет друга или мужа, но я не одна, у меня есть люди, которые готовы мне помочь, и я все обдумала. И я бы рада смотреть на все спокойно и не нервничать, доктор, но вы лучше меня знаете, что мне не двадцать пять, времени думать больше нет.

– Я все прекрасно понимаю, мадам Сароян. Но это серьезное решение, и…

– Вы бы сказали это мужчине? – выкрикнула Катрин, а я прошептала: «О боже…», съежившись в кресле.

– Да, – ответил доктор. – Будь в моей практике случай одинокого мужчины, желающего завести ребенка, я сказал бы ему то же самое.

– А вот мой кузен растит сына один, представьте себе, и ему не нужны никакие доктора для решений и этапов!

Я сжала локоть Катрин, а врач произнес «Так», ясно говорившее, что запасы его терпения не безграничны. Я покосилась на его руки, проверяя, не нажимает ли он на кнопку, открывающую люк под креслом Катрин, как мистер Бернс в «Симпсонах».

– Я уверен, что ваш кузен замечательный отец, – сказал он тоном, подразумевавшим прямо противоположное. Я нахмурилась: что-то он был уж слишком скор в суждениях, на мой вкус. – Но вы подумали, что такое растить ребенка, который будет лишен отца?

Я попыталась представить, каким было бы мое детство, будь я лишена отца. С одной стороны, Билл, конечно, не идеальный вариант, но с другой – детство наедине с моей матерью. Я ощутила прилив любви к отцу.

– Нельзя недооценивать травму, которую может нанести отсутствие отца, – гнул свое доктор.

– Мой отец ушел, когда мне было два года, мсье, так что я отлично знаю, что такое не иметь отца, представьте себе! – выпалила Катрин.

Врач поднял бровь. Выражение его было недвусмысленным: он изо всех сил сдерживался, чтобы не сказать: «Результат налицо!» Катрин, слишком занятая своим оскорбленным видом, этого, похоже, не уловила, и поэтому в кресле приподнялась я.

– Извините меня, – сказала я, – но мы вряд ли сообщим вам что-то новое, если скажем, что множество матерей-одиночек растят замечательных детей…

– Именно! – воскликнула Катрин, очень довольная, что я наконец-то включилась в разговор.

– Вы совершенно правы, – сказал доктор, – но тем не менее роль отца…

– Ну нет отца! – перебила его Катрин. – Нет, потому что у меня нет друга, и я не собираюсь рожать от первого попавшегося идиота в угоду таким, как вы, ради роли отца!

– Нам лучше уйти… – пискнула я.

– Нет, мы не уйдем! Если мы сейчас уйдем, он будет прав, думая, что мы две истерички, которые в глубине души даже не уверены в своем решении. Я никуда не уйду, доктор. – Она заговорила спокойнее. – И мне бы хотелось теперь, если можно, чтобы вы объяснили мне, какова процедура для женщины, которая приняла твердое решение родить ребенка одна. Спасибо.

Мне захотелось зааплодировать, сначала тихонько, потом все громче и громче и в завершение вскочить с криком: «БРАВО!», как в финале фильма с Робином Уильямсом.

Мы вышли из клиники где-то через час. Большая холщовая сумка Катрин раздулась от буклетов и медицинских брошюр, и мы получили, наконец, все ответы. А сами мы были невероятно, чрезвычайно горды собой.

– Ну, ты как скажешь, так скажешь! – кричала я, когда мы шли к станции метро.

– А ты видела его лицо, когда я сказала ему про первого попавшегося идиота?

– Еще бы!

И мы хлопали ладонью о ладонь.

Доктор на самом деле и глазом не моргнул, когда Катрин сказала про первого попавшегося идиота, разве что вздохнул устало. Но здоровое феминистское негодование бушевало в нас, и нам было не важно – оправданно оно или нет. Доктор-то, думала я про себя, был не совсем не прав, я и сама находила, что план Катрин граничит с безумием. Но мне казалось, что нужно немало мужества, чтобы предпринять такой шаг, и что одинокая женщина в принципе заслуживает больше уважения. В одном я была уверена: с мужчиной доктор бы так не говорил. Он дал бы ему понять, что план амбициозен, может быть, даже слишком, но не стал бы обращаться с ним, как с малолетним.

– Слу-ушай, – вдруг сказала Катрин. – Как ты думаешь, он настолько меня возненавидел, что может типа… нарочно подсунуть мне сперму какого-нибудь идиота?

– Или свою сперму.

– Оу-у-у-уууу! Ты думаешь, он может это сделать?

– Нет, Кэт. Я уверена, что он не может этого сделать.

– Ох… во что я ввязалась, Жен?

– Не знаю…

– Я тоже… – Она посмотрела на меня блестящими глазами. – Но я ввязалась.

– Да, дорогая моя. Ты ввязалась.

– Мне не надо дожидаться мужчину!

– Да, мадам.

– Не нужны нам мужчины, да? Да?

– Не нужны, Кэт. Не нужны.

Слышала ли она сомнение в моем голосе? Лично я услышала уязвимость в ее двух «да?» – она как будто просила, чтобы ее поддержали. Этот разговор всегда был для меня болезненным. Легко, приняв несколько стаканов, убежденно разглагольствовать о том, что нам «по жизни» не нужны мужчины, но на трезвую голову, выйдя из клиники оплодотворения, это было сложнее. Какая-то часть меня страстно хотела в это верить – мне вспоминалась моя мать с ее полнейшей автаркией, – но другая часть задавалась вопросом: не тешим ли мы себя иллюзиями, вопя о нашей самостоятельности. Разве так плохо, если тебе нужен мужчина? И разве истинная сила не в том, чтобы просто это признать? Мне подумалось, что, может быть, где-то сейчас двое мужчин задаются теми же вопросами о женщинах.

Я подумала о Максиме, с которым могла бы об этом поговорить. Он посмеялся бы над моими пустыми страхами и «плетением кружев», но предложил бы и ответы, и темы для размышлений, и мы бы с ним долго спорили, перейдя на природу мужчины и женщины, – сюжет, который завораживал нас обоих. Он мне еще не позвонил, и, к стыду своему, я была почти разочарована сегодня около полудня, обнаружив, что мой автоответчик пуст. Я ждала звонка с самого утра (в конце концов, «спокойненьким» предполагался только уик-энд), и теперь, около четырех, по-глупому злилась, потому что этого звонка, который поверг бы меня в замешательство (что ему сказать? какой предлог измыслить, чтобы не видеться с ним, ведь мое решение еще не принято?), так и не было. Слабачка, сказала я себе, вновь подумав об этом.

– Хочешь, пойдем ко мне выпьем? – предложила я Катрин. Мне не хотелось оставаться наедине с моими мыслями избалованного ребенка.

– Йес! – выкрикнула Катрин.

Она посмотрела на часы:

– Мы встречаемся с Ником в его баре в шесть. Успеем распить бутылочку за победу!

Я не была уверена, что есть за что пить, но все же торжественно объявила:

– Ставлю шампанское!

Катрин в третий раз завопила: «Герл пауэр!», потрясая бутылкой шампанского, когда мы подошли к моему дому. «Эй, это не твоя сестра там?» – спросила она, показав на другую сторону улицы, где и вправду прохаживалась Одреанна с каким-то мальчиком ее возраста.

– Одре! – крикнула Катрин. – Герл пауэр!

Моя сестра обернулась, увидела нас и с явным облегчением перебежала улицу.

– Герл – что? – спросила она, подойдя к нам.

– Герл пауэр! – повторила Катрин, и я как можно выразительнее закатила глаза.

– Что за герл пауэр?

– Герл пауэр, – гнула свое Катрин. – «Спайс Герлз»?

– Чего?

Я прыснула.

– Ты вправду надеялась выглядеть крутой, упомянув «Спайс Герлз» при четырнадцатилетнем ребенке? – спросила я Катрин, и та насупилась.

– Хм… мне же типа пятнадцать? – поправила меня Одреанна, и на ее лице промелькнула паника. Краем глаза она указала на подошедшего вслед за ней очень красивого паренька.

– Да, пятнадцать, извини. Ты же знаешь, для старых теток моего возраста четырнадцать, пятнадцать – без разницы. – Ах, эти неизбежные шутки о «старых тетках», отпускать которые я всегда считала своим долгом перед ровесниками Одреанны. Классика, никогда никого не смешившая.

– Что ты здесь делаешь? – спросила я, меняя тему.

– Мы искали твою квартиру, – объяснила Одреанна. – Но все дома похожи, а я забыла твой номер?

Я присмотрелась к ней. Что-то в ней изменилось, и я подозревала, что присутствие красавчика было тому причиной. Глаза ее блестели и, казалось, неспособны были сосредоточиться на одной точке дольше чем на секунду, а каждая фраза заканчивалась на более высокой ноте, чем обычно, – это явно что-то значило. Она все время смеялась, но так и не представила мне своего спутника, который стоял рядом с неловким видом подростка.

– Привет, – сказала я. – Я Женевьева. Старая сестра Одреанны.

Еще одна шутка на ту же тему. Просто перекрестный огонь, подумалось мне.

– Феликс-Антуан, – представился молодой человек и крепко пожал мне руку.

Хоть это и было совершенно очевидно, я чуть не спросила Одреанну, кем он ей приходится, просто для поддержания разговора, но вспомнила, как легко обидеть подростка «пятнадцати» лет, и промолчала. Я не учла дежурную Спайс Герл, которая, все еще потрясая бутылкой шампанского, спросила: «Это твой парень?» – мало того, еще и цокнула языком, подразумевая тысячу вещей, способных смутить девочку возраста Одреанны, – тайны, секс и присутствие в жизни такой никакущей БУ, как Катрин.

Феликс-Антуан уставился в землю, Одреанна чересчур громко засмеялась, щеки и лоб у нее стали малиновыми.

– Хотите зайти посмотреть квартиру? – предложила я.

И в отчаянной попытке убедить их, что на моей продвинутости никак не сказывается дружба с Катрин, добавила:

– Угощу вас бокалом шампанского.

Эта смешная уловка, однако, возымела действие: Одреанна повернулась к Феликсу-Антуану, еще сильнее заблестев глазами, словно ища на его красивом лице подтверждения, что моя продвинутость распространяется хоть немного и на нее.

– Вы учитесь в одной школе? – спросила я, поднимаясь впереди них по лестнице.

– Нет, – объяснила Одреанна. – Ф-А учится в поли… – и, не выдержав: – Он в пятом классе второй ступени? Мы познакомились в бассейне?

Бассейн местного спортивного центра, как рассказывала мне Жозиана, был излюбленным местом встреч молодежи. Интересное поколение, подумала я, флиртуют в купальниках. Я в этом возрасте скорее умерла бы, чем показалась одноклассникам в чем-то более открытом, чем джинсы и индийская рубашка.

Феликс-Антуан, как мы сразу узнали, расположившись в гостиной, играл в футбол («Футбол ногами или плечами?» – спросила Катрин, отчего Одреанна снова бешено завращала глазами), хотел поступать в будущем году в лицей на гуманитарные науки, собирался работать летом в ландшафтной компании своей матери, и было ему – о чудо, о радость, о бесконечная крутизна! – почти семнадцать лет. Он был очень хорош собой, до такой степени, что после двух бокалов шампанского Катрин принялась его клеить.

– Мы сейчас от доктора, – сказала она, метнув на него взгляд, который полагала неотразимым. – Я решила родить ребенка одна.

Убедившись, что Одреанна не собирается падать в обморок, я повернулась, ошеломленная, к Катрин. Ну кому во Вселенной может прийти в голову, будто такая информация может заинтересовать, тем паче возбудить молодого человека шестнадцати с половиной лет?! Феликс-Антуан, вежливый и хорошо воспитанный юноша, лишь довольно нейтрально поднял брови.

– А Макса нет? – спросила Одреанна, которая, наверно, предпочла бы поговорить скорее о квантовой физике, чем об искусственном оплодотворении с тридцатичетырехлетней одинокой женщиной.

– Макса? – переспросила я. Я, конечно, поняла, о ком речь, но не знала, что она уже называет его так запросто.

– Это ее друг, – объяснила она Феликсу-Антуану. – Я тебе о нем говорила, который играет на гитаре и пишет суперские романы?

Я покосилась на Катрин: с каких это пор романы Макса стали «суперскими»? Видимо, с тех пор как они представляют собой еще один этап экскурсии по крутизне и продвинутости в жизни Одреанны. Но Катрин сидела, уткнувшись в бокал с шампанским.

– Мы не живем вместе, – уточнила я и добавила, сама не зная зачем: – Флориан вернулся.

– Да ну! – выпалила Одреанна.

– Что значит – да ну?

– Ну… Макс как бы куда круче?

Я услышала, как Катрин рядом со мной прыснула в бокал.

– Слушай, – сказала я, – еще ничего не решено.

– То есть у тебя, типа, два друга одновременно?

– Нет! – воскликнула я, слегка шокированная.

Но я видела, что в глазах Одреанны это было в высшей степени круто. Мало того что ее сестра живет в городе и наливает шампанского подросткам, так она еще, кажется, и полигамна. Одреанна посмотрела на Феликса-Антуана глазами, полными звезд, и тот, проявлявший для юноши его возраста маловато интереса к полигамии, ласково улыбнулся ей и поцеловал в лоб. Такая прелесть, что зубы заныли…

Они ушли где-то через полчаса, их ждали родители, и им наверняка хотелось хорошенько потискаться, прежде чем разойтись по домам. Феликс-Антуан уже ждал на тротуаре, когда Одреанна, поймав меня за руку, шепнула: «Он классный, а? Правда, классный?» Она улыбалась так широко, что чуть не лопались щеки. Какая-то часть меня еще хотела ей возразить или заметить, что у меня тоже есть, даже не один, а два классных парня, но я вынуждена была признать, что да, Феликс-Антуан очень классный. Красивый, обаятельный, вежливый, хорошо говорит и, главное, похоже, искренне любит Одреанну.

– Просто находка, – согласилась я.

– Ох, Женевьева… я так его люблю!

Она сказала это почти с мукой. Я вспомнила свое отрочество, интенсивность каждого чувства, и сказала себе, что она, наверно, и вправду мучается. Дивные, упоительные муки юношеской любви – недалекие от того, подумалось мне, что испытала я в объятиях Флориана три ночи назад. Я ощутила укол ревности к сестренке, которая переживала все это сполна, не отравляя себе жизнь тысячей вопросов.

– Ты не думаешь, что надо сказать ему, сколько тебе на самом деле лет? – спросила я, отчасти из желания уязвить ее.

– НЕТ! – в ужасе отшатнулась Одреанна. – Я не хочу его потерять, Жен? Я думаю, это the one?

– The one?

– Да! – Она вся лучилась любовью, той огромной и иррациональной любовью, что владеет только очень юными людьми да неуравновешенными взрослыми. Попроси ее Феликс-Антуан отрезать себе палец или выйти на панель, она бы сделала это с радостью! Но Феликс-Антуан, похоже, был не склонен требовать лишнего от потерявших голову девушек, и я сказала себе, что моей сестренке очень повезло.

– Только папе не говори, ладно?

– Нет, нет, нет… – Наш отец, подумалось мне, инстинктивно возненавидит этого юношу, такого идеального и хорошо воспитанного. – Обещаю. Пока, Одре.

– Пока.

Она кинулась мне на шею и расцеловала. В своей любви она готова была обнять весь мир – она, наверно, прижимала к себе перед сном подушку и изрисовывала свои школьные тетрадки цветными сердечками. Я посмотрела ей вслед, когда она легко сбежала с лестницы прямо в объятия здоровых и мускулистых рук Феликса-Антуана, и вернулась в квартиру, где Катрин открывала бутылку белого.

– Что ты делаешь?

– Пью, – отозвалась она. – Еще только четверть шестого, а молодежь выдула все шампанское.

Я не удержалась от улыбки: это же надо, какое лукавство – она одна выпила не меньше двух третей бутылки. Я достала два чистых стакана и поставила перед нами.

– Красивый мальчик, а?

– Слушай, в самом деле, завязывай говорить как старая тетушка при молодых, – фыркнула Катрин.

– Это сильнее меня!.. Серьезно… Чертовски красивый мальчик, правда?

– Ну да! Это невыносимо!

– Ой, брось. Это классно.

– Суперски, – согласилась Катрин, наливая нам вина по полной, – но невыносимо.

– Да, знаю. Невыносимо, мать его.

Мы чокнулись с горечью и с радостью, что делим эту горечь.

– Как ты думаешь, они уже спят вместе? – спросила Катрин.

– Не знаю. Думаю, еще нет. Но она мне сказала, что он «the one».

– Я была в этом возрасте, когда в первый раз… – Снова это многозначительное цоканье языком, так задевшее давеча Одреанну. – Но боже мой, это не был «the one».

Мы все давно знали историю первого раза Катрин, в высшей степени забавную, перипетии которой менялись всякий раз, когда она нам ее рассказывала, но там неизменно присутствовали диван в подвале, песня Франсиса Мартина и, само собой, преждевременное семяизвержение.

Катрин отпила огромный глоток вина и громко фыркнула.

– Блин, – простонала она. – Мне тридцать четыре года, и я терплю докторов-женоненавистников, а твоя сестренка трахается с идеальным юношей. Это невыносимо!

– А я рада за нее, – сказала я, не дожидаясь взгляда Катрин, который недвусмысленно дал бы мне понять, что я завралась по самые уши, как сказал бы мой отец. – Но все-таки… сидим мы тут с тобой, как две дуры, ты со твоим доктором, я со своими страхами и нерешительностью, мать ее, а она-то расцвела… Она же подросток, черт возьми, ей полагается быть закомплексованной, неуверенной в себе и неуклюжей!

– Напомни-ка мне, сколько нам с тобой лет? Боюсь, это как раз про нас.

Я рассмеялась, и мы снова чокнулись.

– Ладно, – сказала Катрин. – Пора идти, Нико ждет.

Никола ждал нас на террасе бара, которую теплое солнце наполнило перевозбужденной и уже немного пьяной публикой.

– Как дела, девочки? – спросил он, увидев нас под ручку.

– Рвем и мечем, – ответила Катрин.

– Я так и думал… Ребенка делаем?

– Ребенка делаем. Мари! – крикнула Катрин официантке. – Нам бутылку белого, пожалуйста. Шар-доне!

Никола посмотрел на меня и выговорил одними губами: «Ты пьяна?», и я в ответ показала рукой: «Немножко». Он улыбнулся.

– Как все прошло? – спросил он нас обеих.

– ОФИГЕННО! – крикнула Катрин.

Чтобы завести ее, много не надо было. В ее устах наш поход в клинику превратился в феминистскую эпопею с бесчисленными перипетиями. Она подражала доктору, утрировала его реакции, – в какую-то минуту я даже подумала, что ее отчет закончится хроникой эпической битвы, состоявшейся в кабинете врача, из которой она вышла победительницей с трофеем – флаконом спермы. Никола слушал ее, смеясь и время от времени поглядывая на меня, чтобы я подтвердила или опровергла особенно неправдоподобную информацию типа: «Клянусь тебе, Нико, док наделал в штаны».

– А что вы делали потом? – спросил Никола, когда через час бутылка вина опустела, а Катрин наконец умолкла.

– Мы пошли ко мне, – сказала я. – Заходила моя сестренка. С новым другом.

– Ах, вот как?

– Угу. Пока мы бегаем по клиникам оплодотворения и ломаем голову, что делать с нашей жизнью, как подростки-переростки, моя сестра, которой как раз и полагается быть подростком, переживает идеальную любовь. Мы решили, что это невыносимо.

– Да, кстати, – сказал Никола.

– Что?

– Я кое-кого встретил.

Он сказал это почти робко и, судя по встревоженному взгляду, брошенному на кузину, побаивался.

И не зря – через несколько секунд, необходимых, чтобы переварить эту новость, Катрин завопила:

– ТЫ ИЗДЕВАЕШЬСЯ?

– Нет…

– Это же НЕВЫНОСИМО!

Все смотрели на нас – я-то за годы дружбы с такой экспансивной (и гордой этим) особой, как Катрин, привыкла, а вот Никола это всегда немного смущало.

– Черт возьми, – сказал он, – что ты, как в дерьмо наступила, Кэт, я всего лишь сказал, что кое-кого встретил. Поэтому я и хотел с вами увидеться.

– Где она? – спросила Катрин, бросая вокруг убийственные взгляды.

– Ее здесь нет… я хотел поговорить с вами до того, как вас познакомлю… Черт, я же правильно сделал, разве нет?

Я энергично закивала. Надо сказать, и я была не чужда ревности. Мы с Катрин уже давно привыкли к мысли, что Никола так и останется вечным холостяком при нас. Я, конечно, теряла куда меньше, чем Катрин, долгие годы делившая с ним квартиру. Ни Никола, ни Ноя, да еще и этот гипотетический младенец на подходе – перспектива была ужасная, и я видела, каких усилий ей стоит не выглядеть избалованным ребенком, не натянуть одеяло на голову и не расплакаться.

– Это… это серьезно? – спросила она.

Она сама уже знала ответ. После ухода матери Ноя Никола никогда никого с ней не знакомил. Он коллекционировал приключения на один вечер, но ни с кем не связывался всерьез и, главное, никогда не произносил слов: «Я кое-кого встретил».

– Да, я думаю, это серьезно, – кивнул Никола. – Мы уже несколько раз встречались… я, собственно, не хотел вам говорить, пока сам не убедился…

– Кто она?

– Ее зовут Сьюзен.

– Сьюзен? – переспросила Катрин, как будто Никола сказал «Носферату» или «Клоун Кики».

– Да, – ответил Никола. И, поколебавшись, добавил: – Ей сорок восемь лет.

У нас с Катрин отпала челюсть. Я все же ухитрилась посмотреть на нее, чтобы убедиться, что она не свалилась со стула, потом повернулась к Никола.

– Сорок восемь? – повторила я, не веря своим ушам.

– Ну да, я знаю… кажется, будто совсем старуха, но она в суперской форме. Она… она правда очень хорошая. У нее маленькая булочная тут по соседству, и…

– О боже мой, – вздохнула Катрин, – так это мадам из экологической булочной?

Я тоже вспомнила лавочку, где продавали хлеб из цельных зерен, и работавшую там женщину, англоговорящую с безупречным французским, в самом деле, отнюдь не выглядевшую на сорок восемь.

– Но… когда? – спросила Катрин. – Как? Когда?

И Никола рассказал нам о встрече со Сьюзен. Мне странно было слышать, как он говорит о своих сердечных делах со сдержанностью и стыдливостью, которых я за ним не знала. Мы не дружили, когда он жил с матерью Ноя, поэтому я свыклась с мыслью – в сущности абсурдной, – что Никола и любовь несовместимы. Однако именно это чувство возникло между ним и Сьюзен. Она сама, объяснил он нам, заговорила с ним как-то утром. Он каждый день проходил мимо ее магазинчика, когда шел с Ноем в школу и обратно, и однажды она поздоровалась с ним. Они поболтали, потом выпили вместе кофе, потом вина, затем поужинали. Его тянуло к этой красивой женщине без комплексов, ее – к этому забавному парню на двенадцать лет ее моложе, в общем, история самая банальная.

Но Катрин, похоже, так не считала.

– Нет, я опомниться не могу, Нико, я опомниться не могу, – причитала она, и, судя по ее огромным вытаращенным глазам и пафосным жестам, действительно не могла опомниться. Я все ждала, когда, после очередного стакана, она скажет наконец: «А как же я?», но Никола предвосхитил этот грустный вопрос – он взял ее за руку и, пока она продолжала бормотать свое: «Я опомниться не могу», сказал: «Я никуда не ухожу, Кат. У Сьюзен две дочки, у меня Ной, будем так, встречаться, посмотрим, как сложится, но я никуда не ухожу, поняла? Я остаюсь дома с тобой».

Я слушала их, глубоко тронутая чувством долга Никола. Мне никогда не приходило в голову за все годы знакомства, что они наверняка чувствуют ответственность друг перед другом и что это не всегда просто. Катрин, услышав Никола, кивнула, как послушная девочка, и почти простонала:

– Ох, братец…

– Я хотел бы вас с ней познакомить, – сказал Никола. Он просил у нас разрешения, это было в высшей степени лестно и очень трогательно. Катрин снова кивнула, а я ответила:

– Ну да, конечно… Можно я скажу, что тоже не могу опомниться?

– Эх, – вздохнул Никола. – Я сам не могу опомниться.

– Ной в курсе?

– Нет еще. Но скоро будет в курсе, если все пойдет хорошо.

Он улыбался. Он не пребывал, как моя сестра, в состоянии почти мучительного блаженства, но, пожалуй, сиял.

– Вот гадство, – разозлилась я, – все сияют.

– Я не сияю! – буркнула Катрин.

– Да, правда. Спасибо, котик.

Мы взялись за руки, как старые супруги.

– Тебе-то жаловаться не на что, – сказал мне Никола. – Ты что-нибудь решила?

– Нет. Нет, и с сегодняшнего дня я ухожу в неприятие действительности. Ничего не буду решать. Моя четырнадцатилетняя сестра счастливее в любви, чем я, сорокавосьмилетние женщины не комплексуют, встречаясь с тридцатишестилетними парнями… Ясное дело, все умнее меня в сердечных делах, так что – на хрен! Пусть Одреанна или Сьюзен подскажут мне, что делать, а я ничего решать не буду.

– Боюсь, это будет непросто, – обронил Никола.

– Как это?

Он указал на тротуар, по которому шел Максим, красивый, улыбающийся предвечернему солнцу. Я повернулась к Никола, меча глазами громы и молнии, но тот жестом дал мне понять, что он тут ни при чем. Я снова развернулась на стуле и посмотрела на приближающегося ко мне Максима. И не успел он еще подойти, как я поняла, что тоже улыбаюсь.

 

Глава 18

Телефон зазвонил, когда я ставила последнюю точку в автобиографии юного гаспезианца, покорившего сердца провинциальных домохозяек своим золотым голосом и невинным видом. Убедившись, что звонит Катрин, я ответила мрачным «м-мм» тоном, ставшим для меня привычным уже с неделю.

– Сегодня вечером в восемь в ресторане, тебя устраивает? – спросила Катрин.

– М-мм.

– Я могу за тобой зайти, придем вместе…

– М-мм.

– В полседьмого у тебя?

– М-мм.

– Я принесу водки, хорошо?

– М-мм.

Терпение Катрин поражало меня до глубины души, и я даже спрашивала себя: не потому ли еще дуюсь, что мне интересно, где же его предел? Прошла неделя после «возвращения Флориана». Всего семь дней, так мало в масштабах жизни, но бесконечно долго, если провести их в неприятии действительности, лукавстве и смутном отвращении к себе.

Я посмотрела на цветы, стоявшие на крышке секретера, пышный букет пионов розовато-оранжевого цвета, глядя на которые хотелось поесть абрикосов, – они благоухали уже четыре дня. Их прислал Флориан, знавший мои вкусы, как никто; к букету была приложена записочка: «Они напоминают мне тебя. Твой старый любовник». Странная подпись, но, получив цветы, я непрестанно слушала песни Жака Бреля, плакала и убеждала себя, что Флориан – моя судьба. «От зари до темна я люблю тебя, слышишь, люблю-у-уууу», – причитали мои колонки.

Я таскала цветы с собой из комнаты в комнату, они охраняли мой сон ночью, были со мной в кухне, когда я ела, и красовались на секретере светлого дерева, за которым я по много часов писала каждый день. Секретер от Максима, цветы от Флориана – я понимала, что есть что-то до ужаса нездоровое в этом декоре, но упорно не меняла его, хоть Никола и советовал мне работать в гостиной, подальше от секретера и пионов. Я не хотела расставаться с ними, надеясь получить от них ответ. Я смотрела на эти прекрасные цветы, вдыхала их аромат и спрашивала себя, вправду ли именно Флориан мне нужен, обоснованны ли мои сомнения или это плод моей хронической неуверенности в себе, смогу ли я вновь обрести счастье и душевный покой с этим человеком, который отнял их у меня своим уходом?..

Потом я задерживалась у секретера, проводила рукой по его гладкому и твердому дереву, ожидая, наверно, откровения или озарения, – чего-то извне, что убедило бы меня, что я не совершу ошибки, вернувшись к Флориану, что Максим – лишь приятный эпизод в моей жизни и мне не о чем жалеть.

Я не говорила с ним с той встречи на террасе бара Нико, куда он зашел случайно и задержался с нами на несколько стаканчиков. Его присутствие совершенно выбило меня из колеи, я дала себя поцеловать, потому что не могла иначе, – но когда его губы прижались к моим и я почувствовала легкое прикосновение его языка, мне так его захотелось, что я испуганно огляделась, не видят ли все мое желание.

Он, конечно, догадался, что что-то неладно, и даже тихонько спросил, что со мной. Я ответила, что все в порядке, просто устала, заработалась, – в общем, лепетала всякую чушь, которую он истолковал правильно: со мной действительно неладно, меня смущает его присутствие, и я слишком, просто слишком труслива, чтобы сказать ему прямо, что происходит. Он, проявлявший до сих пор со мной поистине олимпийское терпение, на сей раз даже не пытался скрыть, что ему это неприятно. Он довольно скоро ушел, сказав мне: «Звони, если хочешь».

– Нет! Сам мне позвони! – ответила я в пароксизме лени и трусости. Он посмотрел на меня с раздражением и – я была уверена – разочарованием. После его ухода я насела на Никола, спрашивая, он ли рассказал все Максиму, но тот ответил только: «Макс не дурак, Жен. И все чувствует. Он не знает в точности, что происходит, но видит, что ты вся… – Он поерзал на стуле, имитируя повадку неуклюжей и закомплексованной девицы, сосредоточенной на себе. – И что ты никак не хочешь сказать ему, в чем дело. Согласись, это вряд ли его радует».

Я обиделась и с привычным уже лукавством ответила, что он не вправе ждать от меня чего бы то ни было и что я ему ничего не должна. Во взгляде, брошенном на меня Никола, я, кажется, прочла, что есть предел, за которым в эгоцентризме нет больше ничего, ну совсем ничего очаровательного.

Максим все-таки звонил мне после этого, оставил два голосовых сообщения и несколько СМС, которые забили мой телефон, и я слушала их и читала по несколько раз в день, вновь и вновь ища ответа на свои вопросы. Он был очень корректен, не напускал на себя холодность, говорил, что думает обо мне, и просил звонить, если мне захочется. «Только если захочется, Женевьева, – сказал он в одном из сообщений. – О’кей? Не звони, потому что чувствуешь себя обязанной. Мы выше этого».

– Мы выше этого, – повторяла я плаксивым голосом, корча рожи моему телефону. Его слова разозлили меня по той простой причине, что я прекрасно знала: он прав.

Даже Жюли Вейе ухитрилась подействовать мне на нервы. Мне хотелось, чтобы она меня поняла, чтобы достала из своего бюстгальтера размера DD бутылку водки, налила мне стаканчик и сказала: «Ты и правда влипла в дерьмо, так выпей и, сделай милость, жалуйся в течение часа».

Но она предпочла сказать мне терпеливым и слегка елейным, на мой вкус, тоном, что лучшее, по ее мнению, что я могу сделать, это откровенно поговорить и с Флорианом, и с Максимом, объяснить им обоим ситуацию, «быть честной и правдивой с ними и с самой собой». Я вышла из ее кабинета, твердя все тем же плаксивым голосом: «Будь честной и правдивой». Это входило в привычку: стоило кому-нибудь сказать мне что-то правильное, как я начинала повторять это противным тоном. «Блестящая техника самозащиты», – заметил Никола с нескрываемой насмешкой и получил в ответ обиженное «м-м-мм».

Его терпение иссякало, и даже терпение Катрин, казалось бы неистощимое, тоже было на исходе.

– Что тут сложного, черт побери? – говорила она мне. – Выбери одного из двух!

И я была неспособна объяснить ей, что несложно-то несложно, сама знаю, но по тысяче причин, столь же простых, сколь и банальных, я жутко напугана. Я была просто парализована страхом – даже многими страхами. Я боялась новой боли, боялась, что Флориан опять уйдет, боялась ошибиться, пожалеть, утратить то шаткое равновесие, которое, кажется, обрела. Да, страхов было много, более или менее абстрактных, и они преследовали меня ночами, когда я искала в теплой шерстке моих котов немного утешения…

Я ждала озарения, какого-то знака свыше, которого все не было, мне хотелось прочесть его в облаках, плывущих за окном моей спальни, на которые я могла смотреть часами, упершись подбородком в ладони и облокотясь на секретер, вся окутанная запахом пионов.

Именно это я и делала уже не меньше часа, когда мой телефон опять зазвонил. Я с подозрением посмотрела на аппаратик – это была моя мать.

– М-мм-алло, – промычала я. Роль матери давала ей право на более развернутый ответ, чем просто «м-мм».

– Женевьева?

– М-мм-да.

– Как ты поживаешь? – Я слышала, что она изо всех сил старается выразить сочувствие, хоть к истинному сопереживанию и неспособна.

– Все хорошо, – сказала я и разозлилась на собственный тон. Интересно, подумалось мне: я вхожу в новую фазу: уже не могу выносить сама себя. Я пуста и эгоцентрична, я зануда, у меня нет воли на какой бы то ни было поступок, чтобы с этим справиться, я могу только ругать и вяло ненавидеть себя.

Мать в трубке поколебалась. Она, должно быть, спрашивала себя, жду ли я разговора о моей дилемме или, хуже того, совета. Наконец, кашлянув, она сказала:

– Ты не хочешь пойти со мной сегодня в театр? У меня есть два билета, и я подумала, что мы могли бы провести прекрасный вечер.

Ее неловкие усилия по «налаживанию контакта» со мной всегда меня трогали, и я вдруг пожалела, что не могу сказать ей «да». Мне было бы хорошо в эфемерном пузыре театральной постановки, а потом я могла бы поужинать с матерью и отдохнуть душой, поговорив о чем-нибудь, кроме моих колебаний, когда она закажет свои полстакана вина.

– Я не могу, – ответила я так жалобно, что сама поразилась – это было уж чересчур. – Я ужинаю с Катрин и Никола, он познакомит нас со своей новой подругой. Это важно для него.

– Я понимаю, понимаю, – сразу согласилась мать, наверняка с облегчением.

– Но мне бы очень хотелось, правда. Это бы меня отвлекло.

Повисла пауза. Моя фраза предполагала, что мне желательно отвлечься, значит, то, о чем я думаю сейчас, мне неприятно, значит, у меня тяжело на сердце, и значит, об этом надо поговорить. На меня накатила жалость к матери.

– Мы еще как-нибудь сходим, – сказала я. – А что за пьеса?

Я прямо-таки почувствовала, как размяк телефон от облегчения моей собеседницы. Несколько минут она говорила о пьесе и исполнителях – об этой постановке Катрин вопила уже несколько недель по той простой причине, что безуспешно пробовалась на одну из второстепенных ролей.

– Знаешь, – вдруг сказала мать, видимо, решив покончить со скользкой темой, которую нельзя было совсем уж замолчать, – ты ведь можешь тянуть, сколько захочешь. Скажи этим двум мужчинам, что тебе нужно время для себя.

Пресловутое «время для себя». Наркотик моей матери.

– Мам… не могу же я сказать двоим, чтобы они меня ждали.

– Почему нет?

– Да ну! Кто я такая, чтобы просить двоих мужчин отойти в тень, пока я буду думать?

– Ты женщина, которую они любят.

– Нет! Нет! Какой ужас… не говори так… – Я уткнулась лбом в клавиатуру компьютера.

– Почему это ужас? – спросила мать.

– Большая ответственность, мама, слишком большая ответственность. Ты же должна это понимать, правда?

Я была убеждена, что автаркия моей матери, ее склонность к безбрачию и одиночеству объясняются, по крайней мере отчасти, страстным желанием избежать любой ответственности, которую предполагает жизнь в паре, – и любовь.

– Боже мой, девочка моя… по-твоему, это так тяжело, когда тебя любят?

– Я этого не говорила… а вообще-то… ты ведь тоже так думаешь, разве нет?

Я ожидала, что мать решительно запротестует, но она, ни секунды не поколебавшись, ответила:

– Да. На меня это всегда давило, но я этим отнюдь не горжусь, Женевьева.

Я была ошеломлена. Признание слабости? Со стороны моей матери? Я промычала полувопросительное «х-мм», чтобы услышать продолжение.

– Я научилась мириться с этим, – сказала она. – Так я устроена и принимаю себя такой, какая я есть, но… но ты – другая, деточка.

Деточка? Даже в детстве мать не называла меня так. Я машинально взглянула на определитель телефона, чтобы убедиться, что говорю именно с Мадлен Борегар, моей родительницей.

– Твой отец… – продолжала мать, – у твоего отца масса недостатков, но он умеет быть любимым. – Она засмеялась. – Может быть, даже слишком. Ты пошла в него. И в этом, надеюсь, ты тоже на него похожа.

Я была слишком ошарашена этими откровениями и новым для меня статусом «деточки», чтобы сосредоточиться на моей проблеме.

– Но мама… почему же… почему ты никогда…

– Да потому, что мне в самом деле так лучше, – ответила она без тени горечи. – И потом, я слишком закоснела. И пусть! Все правильно. – Она говорила совершенно искренне, это было очевидно. – Но ты – не такая. И не жди, когда тоже закоснеешь, потому что к тому времени наживешь себе массу комплексов и не будешь счастлива. Ты – нет.

Я огляделась вокруг в тщетной надежде, что мой отец или Катрин вдруг материализуются в комнате, чтобы я смогла поудивляться с ними вместе. Но был только Ти-Гусс, таращившийся на меня с подлокотника кресла, и я состроила ему ошеломленную рожицу, чтобы хоть с кем-то разделить свой шок.

– И все-таки, – продолжала мать, – дай себе немного времени. Маленькую передышку. Если эти парни неспособны ждать, так, может, они и не стоят того, чтобы так изводить себя?

– Мам! – выговорила я наконец. – Это как-то слишком мудро!

– Это что – «ирония»? – Я так и услышала кавычки, в которые мать заключила слово «ирония», как будто речь шла о новомодном изобретении, в которое она не верила.

– Нет… Нет, это не ирония. Ты права, вот и все. Но я…

– Но ты не можешь опомниться, а? – Она говорила насмешливым тоном – растерянность дочери ее явно очень забавляла.

– Честно говоря, я немного удивлена. Не в плохом смысле.

– Ладно. Так ты поговоришь с ними?

– Нет! Нет, потому что, хоть я и знаю, что это надо сделать, я просто-напросто трушу.

– Вот видишь, ты дочь своего отца, – сказала моя мать – или лукавый инопланетянин, похитивший мою мать и занявший ее место. Я засмеялась – сказано было хорошо.

– Серьезно, – сказала я, перед тем как повесить трубку, – я бы с удовольствием сходила с тобой в театр как-нибудь.

– Я тебе позвоню. Удачи, дочка.

– Угу. Спасибо, мама.

Я положила телефон, вконец растерявшись от этого сюрреалистического для меня разговора. Мою мать подменили?! Или она наткнулась, наконец, после стольких лет чтения, на буддистского монаха, чьи советы имеют применение в реальной жизни? Или отец с ней поговорил? Он-то по-прежнему твердил мне, что надо поставить крест на обоих и найти себе «славного паренька, который стоит двумя ногами на земле, и чтобы любил гольф», из чего я быстро заключила, что он ищет прежде всего идеального зятя для себя, а уж потом мужчину для меня.

Я хотела было позвонить отцу и спросить, какие еще у него требования к будущему зятю, но тут пришла Катрин.

– Хелло-о-оо? – донесся ее осторожный голос.

– Иду! – крикнула я. – Иду-иду-иду.

Я направилась в прихожую. Катрин, видно, находившая, что это очень смешно, была еще за дверью, просунув в щель только одну руку – руку, в которой была зажата бутылка водки.

– Ладно, хватит дурачиться, – проворчала я, взяв бутылку. – Я не кусаюсь.

Медленно показалась голова Катрин, наклоненная под забавным углом, и я улыбнулась. «Хоть на что-то сгодились твои курсы мимики», – сказала я. Лицо ее превратилось в комичную маску разочарованного Пьеро, и она вошла.

– Как ты? – спросила она.

– Слушай… я только что говорила с матерью, и… она сказала мне много важного.

– О боже. Ты собираешься заниматься тай-чи в парке? Жен, ты уж предупреди меня, если начнешь заниматься тай-чи в парке, мне надо психологически подготовиться, что у меня в лучших подругах будет пожилая особа.

– Не собираюсь я заниматься тай-мать-его-чи… Не беспокойся. Но… она спросила, почему мне так трудно быть любимой, и…

Катрин присосалась к горлышку бутылки и, только оторвавшись от него, закричала:

– Надо! Выпить! Чтобы пережить очередную серию твоей окаянной эпопеи! Р-Р-РРР!

– Ладно! Ладно! Хватит! – Я попыталась выглядеть обиженной, но рассмеялась. Открыв бутылку, я приготовила нам два мартини. – Пей, пока можешь, а? Конец придет коктейлям, когда ты будешь носить в себе чудо новой жизни.

– Беременная женщина может позволить себе стаканчик время от времени, – возразила Катрин, глядя на меня, как ребенок на взрослого, в ожидании подтверждения своих слов и своего заветного желания.

– Не знаю, Кэт. Во всяком случае, уж точно не сухое мартини.

– Ах… моя прелесть… – Она принялась гладить свой стакан. – Думаю, эта жертва того стоит, – добавила она.

– Ты думаешь?

Мысль, что Катрин может осуществить свой план, все еще казалась мне настолько абсурдной, что я позволяла себе говорить об этом как бы в шутку, не принимая всерьез ее комментарии и тревоги. Она пожала плечами, отпив большой глоток коктейля, и я сказала себе, что и для нее, наверно, на всем этом тоже есть налет абсурда.

– Ты волнуешься? – спросила я.

– Почему, из-за ребенка?

– Нет… из-за встречи с подругой Никола.

– Даже слова «подруга» слышать не хочу, Жен…

– А я волнуюсь. Вдруг она нам не понравится?

– Вдруг она слишком нравится ему? – Катрин смотрела на меня – она явно ждала ответа. Я обошла кухонную стойку и обняла ее.

– Он не уйдет, Кат.

– Он имеет право уйти! Он не обязан всю жизнь жить со своей кузиной – старой девой…

– Не говори так… – Я поцеловала ее густые волосы. – Никакая ты не старая дева…

– Скоро ею буду, Жен.

– Да ладно тебе!

– Это я буду заниматься тай-чи в парке.

– Прекрати. Просто тебе тоже надо научиться быть любимой, ты не находишь? – Катрин бросила на меня такой обескураженный взгляд, что я рассмеялась.

– Не такая уж глупая теория, – продолжала я. – Это не значит, что ты должна обязательно делать стойку, когда парень бегает за тобой, Кэт.

Мне пришел в голову длинный и трогательный перечень мужчин, которых Катрин спровадила, потому что они были «слишком назойливые», «слишком розовые», «слишком женоподобные» и, мой любимый вариант, «слишком доступные» – последним звеном в этой цепи стал Эмилио.

– Когда придет единственный, если он придет, я его узнаю. Мне кажется, это всегда знаешь, правда?

– Лично я хотела бы знать, почему ты думаешь, что я могу ответить на этот вопрос, учитывая нынешние обстоятельства…

Катрин засмеялась, и мы допили мартини, обсуждая теорию моей матери и наши бедные запутавшиеся сердца.

– Знаешь, – вздохнула моя подруга, когда я безуспешно пыталась помешать ей сделать еще два коктейля, – может быть, это в последний раз мы встречаемся вот так – обе одинокие, без детей, я при кузене и его сыне… Может быть, через пару месяцев или через годик все будет по-другому.

– Может быть, лучше? – предположила я, попытавшись вложить в свой тон оптимизм, которого во мне не было ни на грош.

– Может быть, – ответила Катрин. И мы помолчали, словно боясь спугнуть нашу хрупкую веру в будущее тщетными словами.

– Пошли, – сказала я наконец, отнимая у нее шейкер. – Нико и Сьюзен нас ждут.

Мы влетели в битком набитый ресторан, визжа, точно девчонки. Дождь лил как из ведра, и мы пересекли улицу бегом, Катрин – с пластиковым пакетом сомнительного происхождения на голове. «У меня кудряшки завиваются, когда волосы мокрые», – объяснила она метрдотелю, с пренебрежением воззрившемуся на ее пакет. Он перевел взгляд на ее волосы, кудрявее некуда, вежливо улыбнулся и указал нам наш столик. В ресторане было людно, оживленно, публика старалась выглядеть богемной, и ей это более или менее удавалось. Все говорили громко, еще громче смеялись, заказывали подчеркнуто много вина, и все, казалось, были знакомы между собой.

Я увидела в глубине зала Никола, махавшего нам руками. Он выглядел нервным, возбужденным, но довольным и как будто помолодел лет на десять. Я обернулась посмотреть, идет ли за мной Катрин, но она задержалась у какого-то столика, встретив знакомых. Я пошла дальше, к моему старому другу и его новой любви, которая спокойно улыбалась мне. Она была красивой женщиной, и ей удалось на первый взгляд невероятное – выглядеть в свои годы естественной. Без макияжа, в простой рубахе из некрашеного шелка, с собранными в небрежный пучок седеющими волосами, с внушительной коллекцией тонких серебряных браслетов на запястьях, она выглядела потрясающе. Она поднялась, когда я подошла, протянула мне руку, сказав: «Очень рада. Я Сьюзен», – и я была покорена.

Я была, однако, уверена, что Катрин примет в штыки эту женщину, незакомплексованную, простую и явно очень функциональную: полная противоположность Катрин. Поэтому я косилась на нее с опаской, когда она, расцеловавшись с Никола, садилась рядом со мной. На Сьюзен она не посмотрела. Наконец она повернулась к той, которую, должно быть, считала соперницей, вознамерившейся отнять у нее лучшего друга, почти брата.

– Привет, Катрин, – сказала Сьюзен. – Я очень рада с вами познакомиться. Рада и… немного волнуюсь.

Как же, как же, захотелось мне сказать, да ты, наверно, не волновалась с тех пор, как в первый раз прочла Бхагават-гиту в 1975 году. Но это фальшивое признание, похоже, немного смягчило Катрин, которая произнесла:

– Вот как? – довольным тоном, даже с некоторой гордостью, и в свою очередь призналась: – Я тоже.

Я почувствовала, на расстоянии метра в два, как Никола изрядно расслабился.

– Короче, вы, стало быть, пара? – спросила Катрин, глядя то на него, то на нее. Неплохо иногда иметь кого-то, начисто лишенного деликатности, в своем окружении: не приходится кружить вокруг да около. Сьюзен и Никола засмеялись, ни дать ни взять – голубки, и она принялась рассказывать нам свою версию их знакомства. Они перебивали друг друга, смеялись, заканчивали друг за друга фразы, и я смотрела на Никола, на нового Никола, которого прежде не знала, чей цинизм и наплевательство совершенно растворились в любви.

Мне хотелось схватить Катрин за руку, утащить ее в туалет и выпытать, находит ли она тоже все это неимоверно трогательным. Душа радовалась на них смотреть, и мне, с моим неизменным эгоцентризмом, захотелось узнать, лучусь ли я таким же простодушным счастьем рядом с Флорианом или с Максимом.

Когда Сьюзен, извинившись, ушла в туалет, Никола, в которого вдруг вселился мальчишка-подросток, наклонился к нам и зачастил:

– Ну? Ну? Ну? – с надеждой в голосе.

– Она супер, – сказала я.

– Угу. Недурна, – добавила Катрин с улыбочкой, означающей, что, по сути, она совершенно со мной согласна. – Но… она ни слова не сказала о вашей разнице в возрасте.

– Ты бы ожидала хоть на секунду, чтобы мужчина на двенадцать лет старше своей подруги упомянул о разнице в возрасте? – спросила я.

– Нет, – ответила Катрин. – Но… знаешь…

– Нет, не знаю, – солгала я. – Стыдись, подруга.

Никола смотрел на меня с такой благодарностью, что мне стало смешно.

– Думаю, что познакомлю ее с Ноем, – сказал он.

Катрин молчала, и я поняла, что мне надо вмешаться:

– Уверена, Ною она очень понравится. Да, Кэт? – добавила я, слегка толкнув ее локтем.

Катрин вздохнула и покосилась в сторону туалета. Убедившись, что Сьюзен еще не возвращается, она наклонилась через стол и быстро проговорила:

– Да, я думаю, она понравится Ною, но, Нико, я знаю, что не должна тебя об этом спрашивать, но я только об этом и думаю, короче, я все-таки спрошу: ты ведь меня не бросишь, нет?

Никола взял ее за руку.

– Вот это моя Катрин. Не в меру впечатлительная, занятая только собой и неспособная фильтровать свои мысли. – Он говорил с нескрываемой любовью. – Мы с тобой на всю жизнь, сестричка. Будь спокойна.

– Тогда ладно, – кивнула Катрин. – Мне очень нравится Сьюзен.

Остаток ужина прошел в милой и непринужденной обстановке – мы узнавали Сьюзен, она открывала мир своего любимого. Катрин отпускала шпильки (которые Сьюзен изящно парировала) по поводу ее умеренности («Да брось ты. Кто же пьет всего три стакана вина за вечер? Это ненормально. Это даже подозрительно, Сьюзен!») или ее происхождения («Я так и думала, что ты из Ванкувера. У них там с экологической чистотой все в порядке…»), Никола смеялся и тихонько поглаживал Сьюзен по спине – он явно еще не настолько освоился, чтобы поцеловать ее при нас.

Вечер был слегка подпорчен за десертом, когда Сьюзен спросила меня:

– Ну а ты, Женевьева? Я слышала, ты пережила недавно настоящую эмоциональную встряску?

Мне только того и надо было. Я отодвинула в сторону свой тоффи-пудинг и кальвадос и принялась рассказывать Сьюзен свою историю во всех подробностях. Я понимала, что слишком многословна и что тому способствовали многочисленные бутылки вина при скромном, в три стакана, участии Сьюзен, но остановиться я не могла, невзирая на реакцию Катрин и Никола, которые сначала только косились на меня, а под конец стали толкать друг друга локтями и перешептываться: «Вели ей замолчать, не то я возьму тот старый пластиковый пакет, которым ты прикрывала волосы, и надену ей на голову».

Только Сьюзен, слишком вежливая и еще недостаточно мне близкая, терпеливо слушала меня, и в ее больших зеленых глазах сквозило сочувствие, побуждавшее меня к дальнейшим излияниям. Я рассказывала ей о Флориане, о Максиме, а больше всего – о себе, слова лились из меня нескончаемым и непрерывным потоком…

– …А Флориан… это Флориан. Это моя любовь, мой давний любовник, человек, которого я знаю всю жизнь, ну, не совсем всю жизнь, но ты понимаешь, что я хочу сказать, и потом, такого драйва нет ни у кого, даже иногда слишком много драйва, но у меня-то как раз с драйвом плоховато, так что мне это только на пользу, во всяком случае, я так думаю… вообще-то я уверена, знаешь, я пытаюсь лучше понять все это, даже консультируюсь с психотерапевтом, не то чтобы я писаю кипятком от психотерапевтов, наоборот, но тут, я думаю, мне правда надо было хорошенько разобраться в ситуации и в себе, я понимаю, что это, так сказать, экологически чистое выражение, но, хе-хе-хе, ты вряд ли что-то имеешь против экологической чистоты, а? И потом, Максим, он тоже как бы психотерапевт, хоть у него и другая профессия, но, когда я с ним, мне часто кажется, что я лучше понимаю себя, но это, может быть, потому, что мы еще не так хорошо друг друга знаем, я с ним более непосредственна, потому что еще не увязла в рефлексах, которые приходят с близостью, хотя я не очень верю в эту теорию, но одно знаю точно, это очень классный парень, и я ему доверяю, я даже даю ему читать тексты, которые пишу и которые бы никому больше не показала, и он их комментирует, и мне это так помогает, но, в сущности, это, может быть, просто нарциссизм, и потом, секс офигенный, но и с Флорианом тоже отличный секс, может быть, даже лучше, это нельзя сравнивать, и потом… Дело в том, что я напугана, понимаешь? На-пу-га-на, потому что боюсь новой боли и боюсь промахнуться, изрядная часть меня просто не хочет ничего решать, а хочет убежать со всех ног и забыть все это, слушай, это невозможно, на днях я всерьез думала взять такси до аэропорта и прыгнуть в первый же улетающий самолет, я хочу сказать: кто так делает, кроме психов в кино? Тем более в моем возрасте, ну, не то чтобы я старая, но все-таки…

На этом месте Катрин закрыла мне рот рукой и сказала:

– Так, Женевьева, если ты скажешь еще одно слово, я тебя просто выволоку отсюда.

Я яростно запротестовала сквозь ее ладонь.

– ВЫЙДИ ИЗ СВОЕГО ТЕЛА, ЖЕН! – крикнула Катрин. – Вдохни поглубже и выйди из своего тела, посмотри со стороны на то, что ты делаешь уже полчаса, и спроси себя, хочешь ли ты быть этой женщиной.

Зажатая на диво сильными руками Катрин, я послушно проделала то, что она велела. Зрелище было, мягко говоря, не из приятных. Я накрыла ладонью руку Катрин, чтобы она отпустила меня.

– Ты замолчишь? – спросила она угрожающе.

Я кивнула, и она медленно ослабила хватку. Я, воспользовавшись этим, схватила свою рюмку кальвадоса и опрокинула ее залпом, а Никола сделал знак официанту принести еще.

– Извините, – сказала я. – Что-то меня перемкнуло.

Мне было неловко, и я злилась на себя за то, что так испортила такой приятный ужин. Но Сьюзен взяла меня за руку и сказала, глядя своими ясными глазами:

– Только не грызи себя. У тебя бушует буря в сердце и в голове, естественно, что это иногда прорывается наружу. Но, если можно, дам тебе совет… Ты можешь принять какое хочешь решение. Можешь выбрать одного из двоих, или никого, или решить пока не выбирать. Но, что бы ты ни решила, из уважения к этим двум мужчинам, которых ты, похоже, действительно любишь и уважаешь, ты должна им обоим это сказать.

Это было, в принципе, то же самое, что мне говорили, и не раз, мои друзья и родители. Но спокойного и степенного тона Сьюзен вкупе с действием кальвадоса и возбуждением от моего слишком длинного монолога хватило в этот вечер, чтобы убедить меня в том, что я и так уже знала. Я должна поговорить с Флорианом и с Максимом. Я решила подождать до завтра и порадовалась своему решению, когда проснулась. Было десять часов, голова немного болела, но я знала, что не хочу больше ждать. Я выпила кофе и послала Максиму сообщение, написав, что мне срочно требуется яичница от Гаспара. Одиннадцать минут спустя он ответил, что ждет меня там.

Гаспар, которого я не раз видела после первой встречи холодным февральским утром, при виде меня чуть-чуть приподнял брови – таково было его приветствие для самых близких друзей. Я поздоровалась кивком и села напротив Максима, который читал за нашим обычным столиком. На нем была шерстяная куртка поверх тенниски, и я спросила себя, сколько мужчин на этой земле способны сделать старую шерстяную куртку сексуальной. Передо мной был наверняка один из немногих.

– Спасибо, что пришел, – сказала я.

– Бурный вечерок выдался вчера?

– Мы познакомились с подругой Нико… Это что-то! Никак не могу привыкнуть.

– Это здорово для него, – обронил Максим чуточку машинально, но искренне.

Гаспар, к которому мне не надо было обращаться, с тех пор как он зачислил меня в «завсегдатаи», принес мне кофе с холодным молоком. Мне захотелось взять его за руку, попросить остаться с нами, спеть нам песню своей родины или просто прочесть прогноз погоды из валявшейся на соседнем столике газеты, но он уже скрылся, будто тень, и я осталась одна под пристальным и проницательным взглядом Максима.

– Так, – начал он терпеливо. – Что происходит?

Его ясные глаза смотрели на меня с явной печалью и, казалось мне, почти детским простодушием. Я впервые в жизни подумала, что, наверно, слишком давно путаю душевную чистоту с отсутствием цинизма, и мне стало немного стыдно. Я поколебалась, мысленно сосчитала до трех – было бесполезно, смешно и даже просто оскорбительно оттягивать дальше момент признания.

– Мой «бывший» вернулся, – сообщила я.

Я не отрывала взгляда от глаз Максима, хотя думала, что не должна смотреть на него слишком пристально, но я хотела видеть его реакцию, прочесть по лицу его чувства, чтобы, по возможности, пощадить их. Он не выглядел шокированным и задетым – лишь едва заметно кивнул, как бы предлагая мне продолжать. Я глупо откашлялась, хотя никакого комка в горле у меня не было, и снова заговорила:

– То есть он приходил ко мне и сказал, что хочет, чтобы я вернулась. Это было неделю назад, и вот уже неделю я мучаюсь, потому что не знаю, что мне делать…

Я слегка поморщилась: разве я имею право себя жалеть? Или хуже того: искать жалости? Я мучаюсь, да, ну и тем хуже для меня, ни одному человеку в здравом рассудке и в голову не придет меня жалеть.

– Ты хочешь к нему вернуться? – спросил Максим.

– Не так это просто, Макс. Я знаю, что для тебя все просто, но… я не… у меня нет твоей благости. Я…

– Женевьева. Ты же не можешь не знать, любишь ли его еще или нет.

Какая-то часть меня, очень, увы, вредная, хотела было ответить: «Эй, мог бы и пощадить меня!», но я прекрасно знала, что он не обязан сейчас меня щадить, и так щадил уже достаточно. Я вспомнила, как раздражают его сложности на пустом месте, и сказала себе, что мы, в сущности, не созданы друг для друга.

– Да, я еще люблю его, – призналась я. – Но ведь что-то произошло у нас с тобой, и я знаю, для тебя то, что я говорю, невыносимо, потому что, я уверена, тебе все ясно, ну а мне вот неясно. Все еще неясно. Я… мне нравится быть с тобой, и я прекрасно сознаю, что мы с тобой не только… ну, сам знаешь, но ведь мы никогда не говорили…

– Тебе действительно нужны слова, чтобы разобраться в собственных отношениях?

Он сказал это без агрессивности. Он был искренне удивлен и даже, помимо легкого гнева, который я почувствовала, слегка умилен моей неприспособленностью.

– Да, – ответила я резко. – Вот такая я.

Максим покачал головой, ясно давая понять, что у него в голове не укладывается, как можно быть такой сложной на пустом месте.

– Слушай, – сказал он. – Что тут сложного? Мне нравится быть с тобой, мне с тобой хорошо, я бы хотел, чтобы у нас это продолжалось. Все очень просто. Да ты и сама это знаешь.

Я хотела было напомнить, что он никогда мне этого не говорил открытым текстом, но подумала, что ни к чему лишний раз его обижать.

– Мне, наверно, надо было дать тебе понять яснее, – продолжал Максим, – но… но ты еще не оправилась, и потом… – Он невесело улыбнулся. – Я не хотел тебя спугнуть.

Повисло тягостное молчание. Максим смотрел в окно, и на секунду мне показалось, что он сейчас заплачет. Но он повернулся ко мне и спросил:

– Короче, здесь-то ты зачем? Ты возвращаешься к «бывшему»?

– Да не знаю я!

– Ты издеваешься?

– Да не так это просто, пойми! Он разбил мне сердце! Ты не подумал, что мне страшно к нему возвращаться?

– Женевьева, я это прекрасно понимаю, но каким боком это касается меня?

– Как это – каким боком касается тебя? Мне кажется, я должна была хотя бы сказать тебе, разве нет?

Я поняла, что пришла для того, чтобы сказать ему, что больше не смогу с ним видеться. На что я до сих пор надеялась? Что невозможный статус-кво сохранится еще на какое-то время? Что все уладится чудесным образом и мне не придется принимать решение?

– Мне очень жаль, – добавила я.

– Чего тебе жаль?

– Ну, всего этого, что… мне, наверно, не надо было начинать, я должна была… Я совсем запуталась, я и сейчас еще ни фига не разобралась, но я прожила с Флорианом шесть лет, и потом, это все по моей вине…

– Все по твоей вине? – повторил Максим, словно не веря своим ушам. – Почему это по твоей вине? – Он уже сильно злился. – Я не знаю, что могло с тобой случиться в жизни, чтобы ты всегда винила во всем себя, Женевьева. Вообще-то я думаю, ты не винишь себя, скорее считаешь, что должна себя винить, и… это выше моего понимания.

Я смотрела на него и ничего не говорила. Я видела, что он ужасно зол. Краем глаза я засекла, как подошел Гаспар со своей яичницей и развернулся, почувствовав напряжение между нами.

– Я не понимаю, – повторил Максим.

– Я тоже не понимаю, что могло тебя привлечь в такой ущербной и закомплексованной женщине!

– Да брось ты!

Максим уронил обе руки на стол. Я видела, что он находит мою фразу совершенно глупой, и знала, что он прав. Но я была слишком горда, чтобы идти на попятный, поэтому только смотрела на него с упрямым видом – точь-в-точь такое выражение, наверно, бывало у Одреанны, когда ей что-то не нравилось.

– Ты умнее, Жен, – сказал Максим.

– Нет! Нет, понятно? Я умом не блещу. Не блещу, ясно? Хватит, не пытайся усмотреть что-то большее, это уже достало! Все, чего я в жизни хочу, – чтобы кто-то обо мне заботился и чтобы меня оставили в покое.

– Неправда. Ты не этого хочешь.

– Эй, ты кем себя возомнил?!

– Никем я себя не возомнил, я просто говорю тебе, что знаю, что ты хочешь большего! Вот и все!

Он повысил голос. Я вскочила, вся дрожа от возмущения, и, успев только сказать: «Ты меня даже не знаешь», быстро ушла, стискивая зубы, чтобы не расплакаться. Я выбежала, громко хлопнув дверью, и остановилась только через два квартала, чтобы перевести дыхание и повторить про себя, как мантру, что я правильно сделала. Мне было очень плохо. Этот смутный и безликий дискомфорт объяснялся, конечно, тем фактом, что я, зрелая женщина, повела себя, как невоспитанный подросток. Но я была и возбуждена. Мне казалось, что я наконец взяла себя в руки, от чего-то освободилась, совершила поступок, – неловкий, быть может, но все же поступок. Я посмотрела на часы. 11:30, сегодня суббота. Флориан должен быть дома.

Я пробежала несколько кварталов, отделявших меня от моего бывшего дома, и перешла на шаг только в сотне метров от кондоминиума, чтобы не прийти запыхавшейся и взмокшей. Я не знала, что скажу Флориану, – мне по-прежнему было страшно, но появилось желание двигаться или, вернее, что-то сдвинуть. Черт с ними, с приличиями, говорила я себе, вспоминая откровенно злые шпильки, которые отпускала Максиму. Он сам спровоцировал меня, твердила я про себя, он повел себя по-хамски, надо же, возомнил, что знает меня лучше, чем я сама! Он ошибался. Это Флориан знал меня лучше, чем я сама. Флориан, у двери которого я теперь стояла.

Я позвонила, молясь, чтобы он оказался дома, – если он не откроет, подумалось мне, у меня не хватит духу ждать, да и вернуться еще раз я вряд ли смогу. Я сразу услышала шаги внутри, и дверь распахнулась.

Флориан стоял на пороге, невероятно красивый, в старой белой футболке и джинсах, которым, насколько я помнила, было лет десять. Подняв к нему глаза, я хотела сказать хоть что-нибудь, но слова не шли. Слышал ли Флориан удары моего сердца? Я чувствовала, как они становятся реже, спокойнее, как будто это сердце, терзавшееся столько месяцев, вновь обрело свое место, свою форму и свой объем. Я робко улыбнулась, и Флориан, которому солнце било прямо в лицо, поднял глаза к небу и тоже улыбнулся, как будто только сейчас узнал меня. Он протянул ко мне руку, и я припала к его футболке, потом к его шее и к его губам.

– Я пришла, – только и сказала я.

– Да. Да. Ты пришла.

 

Глава 19

Все окна обеих квартир были распахнуты настежь, впуская почти теплый ветерок, даже после заката солнца не приносивший свежести. Ной бегал из квартиры Эмилио в свою через коридор, крича: «Мы как будто живем на всем этаже! Можно мы так и останемся? У нас как будто замок!» Никто так и не осмелился сказать ему, что причиной этого праздника был отъезд Эмилио, которому, разумеется, не продлили аренду, и он отбывал завтра, 1 июля. Ной думал, что его кубинский друг просто переезжает, и у нас не хватало духу открыть ему правду.

Жил Эмилио почти до карикатурности скромно, так что собраться ему было легко: всего несколько коробок стояли в комнате, а свою кровать, вернее старый матрас, брошенный прямо на пол, он оставлял, как и кофейный столик, служивший ему, чтобы писать письма и псевдокоммунистические листовки.

– У тебя нет никакой мебели в гостиной? Дивана? Кресла? Хоть чего-нибудь? – спросила я, помогая ему укладывать в коробку внушительное собрание книг, которые он таскал с собой из страны в страну.

– Зачем? – ответил он с печальной улыбкой. – Моя гостиная была у Нико и Катарины.

За эти месяцы он все перепробовал, чтобы остаться. Но его аренда истекла, нависла угроза немедленной депортации, и он решил сам положить этому конец и уехать.

– Начну с Нуэва-Йорка, – сказал он нам. – Это недалеко, приедете ко мне. И аmericanos поспокойнее относятся к иммигрантам без документов.

– На самом деле, – вставил Никола, – они гораздо, гораздо хуже.

И они заспорили в последний раз с явным обоюдным удовольствием. Эмилио знал, что Никола прав, но, понятно, не хотел уезжать без последнего бесплодного и не в меру бурного спора со своим другом. Мы с Катрин смотрели на них, умиляясь и в очередной раз спрашивая себя, как отреагирует Ной на отъезд друга. Эмилио хотел сам сообщить ему печальную новость, но без конца оттягивал момент прощания, и теперь, когда он настал, все еще колебался, пытаясь набраться храбрости при помощи больших порций текилы.

– Не сейчас, – сказал он в пятнадцатый раз за вечер, передавая мне бутылку. – Попозже.

– Твой автобус уходит через три часа, – напомнила я.

Он уезжал на автобусе рано утром, а Никола вызвался доставить ему его коробки, как только у него будет адрес в Нью-Йорке. Эта перспектива прельщала обоих: Никола мечтал набить свой автомобильчик книгами на испанском, а Эмилио обещал сводить его на петушиные бои «с двумя моими кузенами, которые вершат закон в Спэниш-Гарлеме». Мы с Катрин грозили увязаться за ними, чтобы подпортить мальчишник, и они притворно шарахались, хотя Эмилио, мы все это понимали, с удовольствием познакомил бы Катрин с ночной жизнью этого района, который он хорошо знал, пожив там немало в одну из своих многочисленных прошлых жизней.

Он грустно кивнул и посмотрел на Ноя, в очередной раз пробежавшего мимо. Мы сидели на ступеньках, ведущих на верхние этажи, а обе квартиры, ставшие «замком», полнились веселым и все более нестройным гомоном – десятки друзей пришли попрощаться с Эмилио. Публика была самая разношерстная: наши друзья, более или менее близкие знакомые, музыканты-цыгане, с которыми Эмилио познакомился вчера в баре и уговорил зайти, к нашему с Никола неудовольствию, ибо мы терпеть не могли цыганскую музыку, и прежние победы Эмилио (от кинопродюсерши, которую как раз сейчас очаровывала Катрин, до будущей антропологини, пришедшей со своим новым другом, студентом-социологом).

– От всего сердца говорю, Йенебьеба, мне будет вас не хватать.

– Нам тоже будет тебя не хватать, Эмиль.

Он сидел на ступеньке ниже меня, и я обняла его, уткнувшись подбородком в макушку.

– Соблазняешь мою подружку перед отъездом? – спросил Флориан, садясь рядом с нами. Эмилио поспешно убрал руку, обнимавшую мое колено.

– No! No! Флориано, no!

– Он шутит, – сказала я.

– Никто не понимает, когда я шучу, – пожаловался Флориан.

– Это потому, что ты такой импозантный, Флориано. Espantoso.

– Espantoso? – переспросила я.

– Устрашающий, – перевел Флориан, который, худо-бедно, говорил почти на всех европейских языках. – Ты правда думаешь, что я устрашающий?

– Это представительность. Осанка, – сказал Эмилио, с трудом поднимаясь. Его уже заносило. – Видишь, меня вот никто не боится.

Пошатываясь, он ретировался в квартиру Катрин и Никола.

– Я представительный? – спросил меня Флориан.

– Еще какой, – ответила я и поцеловала его долгим поцелуем.

Последние недели мы провели в облаке блаженства и взаимного обожания; это отчасти напомнило мне первые дни нашей любви, когда мы бродили по Парижу, не видя его красот, ибо наши глаза были прикованы друг к другу, а неугомонные руки то и дело шарили по телам, казавшимся мне постоянно наэлектризованными.

Первые дни после моего возвращения к Флориану прошли в том же тумане экстаза, я ничего не видела вокруг себя, и мир замыкался границами нашей постели. Я уже говорила «нашей» – понятие «мы» вернулось с быстротой, от которой завизжала Катрин, когда, спустя неделю, я наконец вынырнула из «нашего» сладкого облака и отправилась к моим друзьям, чтобы дать им более подробный отчет, чем та лаконичная информация, которую я соизволила послать им раньше СМС-сообщением.

Сознавала ли я тогда, что мое упорное нежелание их видеть или звонить им объяснялось страхом, – нет, не их осуждения я боялась, я боялась увидеть в их глазах отражение моих собственных тревог? Скорее всего, сознавала. Но лица Флориана, упоения оттого, что мы снова вместе (и вытекавших из него множественных оргазмов) хватило, чтобы убедить меня, что все не так, что я ни с кем больше не вижусь лишь потому, что хочу полностью отдаться этому невероятному повороту судьбы и любви, в которую на сей раз я намеревалась вложить всю мою энергию.

Я покидала кондоминиум Флориана, только чтобы покормить котов. А когда через четыре дня я заявила, что Ти-Гусу и Ти-Муссу очень одиноко, Флориан перебрался ко мне. Нашей страсти нужно было немного – матрас да телефон, чтобы заказывать еду и шампанское, которое мы пили, блаженствуя и повторяя друг другу, что мы это заслужили.

Когда мы не занимались любовью, мы говорили. Сидя на смятых влажных простынях, мы говорили о нас, о планах на будущее, о том, как тяжело было жить друг без друга. Как ни странно, Флориан первым завел речь о тех месяцах, когда я думала, что он ушел навсегда. Верный себе, он считал, что нам «надо» поговорить об этой бурной поре, и я не могла не признать, что он прав. Хотя меня бы вполне устроило жить и дальше в неприятии действительности. Назавтра после нашей встречи я чуть было не рассказала ему о своем горе, но мне не хотелось омрачать эти солнечные часы воспоминанием о темных месяцах отчаяния. И не хотелось выплескивать колоссальный объем обиды, накопившейся во мне за все это время.

Она, однако, выплеснулась почти с силой катаклизма в тот вечер, когда, выложив на кухонный стол доставленные суши, Флориан попросил меня рассказать о том, что я пережила без него.

– Нет… – ответила я. – Не сейчас, ладно? Нам так хорошо, мы снова вместе, Флориан… – К этой отговорке я прибегала уже несколько раз в предыдущие дни, и он как будто со мной соглашался: у нас вся жизнь впереди, чтобы проанализировать эти несколько недель, зачем же делать это сейчас, когда наши тела и наши сердца не нарадуются, вновь воссоединившись?

– Я знаю… – ответил на сей раз Флориан, – но я не хочу… не хочу, чтобы ты прятала что-то в себе… Я знаю, что сильно обидел тебя, Женевьева…

Я постаралась в очередной раз не обратить на это внимания: он часто говорил мне скорбным тоном, что сознает, как сильно меня обидел, но при этом ни разу не попросил прощения.

– Ничего страшного, – соврала я.

Флориан недоверчиво поднял бровь. Казалось бы, было самонадеянно с его стороны беспокоиться об ущербе, который нанесло мне отсутствие его драгоценной персоны, но его любопытство и сочувствие были вполне реальны. Я достаточно хорошо его знала – на макиавеллизм он не был способен, и я совершенно не сомневалась в искренности его любви. Он говорил со мной, держа мое лицо в ладонях, покрывая поцелуями и ласками, и его большие голубые глаза светились простодушием, не перестававшим меня волновать.

– Флориан, – сказала я наконец. – Это было… это было полное дерьмо.

Он улыбнулся.

– Ну а еще?

– Еще? – Я успела спросить себя за эти несколько секунд, сдержаться мне или открыть шлюзы. Его «ну а еще?» дало мне ответ. – Ты разбил мне сердце, Флориан. Ты… ты ушел к другой женщине, ты бросил меня, потому что решил, что я не заслуживаю твоей любви, ты…

– Это неправда. Я никогда так не думал.

– Да? Хорошо, тогда объяснись. Потому что… потому что, пока я утопала в слезах с немытыми волосами и глушила ежевично-водочно-креветочный коктейль…

– Что?

– Я тебе потом объясню. Но… ты можешь… ты можешь хотя бы попытаться представить, как я себя тогда чувствовала?

Он опустил глаза, но ничего не сказал, и я разозлилась.

– Ты не мог бы хоть извиниться? Ты заставил меня почувствовать себя дерьмом! Ты! Человек, которому я доверяла больше всех на свете, ты заставил меня почувствовать себя ничтожеством!

– Я не хотел причинять тебе боль…

– Плевать мне, чего ты хотел и чего не хотел, ты причинил мне боль! Мне пришлось ходить к психотерапевту, разбираться в себе и…

Я осеклась. До меня вдруг дошло, что, как я и предчувствовала несколько месяцев назад, эта разборка, к которой вынудил меня уход Флориана, оказалась, в сущности, лучшим, что могло со мной произойти. Я «работала над собой» – ужасное выражение, которое так любила Жюли Вейе и которое у меня вызывало крапивницу, но хорошо передавало этот странный нарциссический процесс, начатый мной под ее руководством. Я стала писать, это чего-то стоило. И я встретила Максима.

– Я совершил ошибку, – сказал Флориан, воспользовавшись паузой. – Я думал, что… я не знаю, что я думал. Не знаю, рутина ли меня ослепила, или я решил, что разлюбил тебя, потому что больше не был очарован… – Я хотела запротестовать, но он поднял руку, прося дать ему закончить. – И если я каким-либо образом дал тебе понять, что это твоя вина… я ошибался. Это я перестал тебя видеть, Женевьева.

Я собралась было сказать ему, что вряд ли он такое тупое и бесчувственное бревно, чтобы не понимать, что женщина, которую бросили, ищет вину прежде всего в себе. Но мне не хотелось говорить на эту тему – не сейчас, не с ним. Я подумала о Максиме, который наверняка мог бы высказаться на этот счет. О Максиме, о существовании которого я поклялась никогда не упоминать при Флориане, не потому, что боялась причинить ему боль, а чтобы самой не мучиться попусту, думая о нем.

Мы проговорили весь вечер – я рассказала Флориану, как пила, как за мной пришли друзья, как я часами лежала в позе эмбриона на диване, должно быть, еще хранившем память о моих формах, как сдуру уехала в шале отца и как долго, очень долго шла к свету в конце туннеля.

Мне казалось, будто я говорю с кем-то другим, и чем дальше продвигался мой рассказ, тем отчетливее я осознавала, что умолчание о Максиме и о роли, которую он сыграл в моем выздоровлении, делает эту историю чужой, не моей. Это парадоксальным образом облегчало мне задачу – я стала рассказчицей, я описывала чей-то опыт со стороны, не испытывая боли и, главное, не слишком злясь на Флориана. Я по-прежнему сознавала, что, даже сказав: «Я совершил ошибку», он не добавил «Прости меня», но больше не держала на него за это обиды, вернее сказать, не хотела держать обиды, что в данной ситуации было то же самое.

Когда Катрин несколько дней спустя спросила меня, как прошло наше примирение, я умолчала об этом разговоре. Мне хотелось думать, что для моей подруги он не имел первостепенного значения. Я распространялась о моем счастье, о нашем «родстве душ», ставшем еще крепче, о сексе, таком восхитительном, что я проводила дни в состоянии блаженного оцепенения. Но Катрин не была бы Катрин, если бы не перебила меня, чтобы спросить:

– Он хотя бы извинился? Он плакал горючими слезами, бичуя себя колючей проволокой? Он бьет себя кулаком в морду каждое утро, когда просыпается?

– Да, да, – ответила я уклончиво и не слишком убедительно. – Конечно, он очень сожалеет.

– Но он тебе сказал, что сожалеет?

Я обескураженно посмотрела на Катрин. Я была неспособна ей солгать и предпочла бы, чтобы она не настаивала на этой «детали», потому что мне хотелось, чтобы это оставалось именно деталью.

– Невероятно все-таки, – сказала Катрин. Но продолжать не стала, отчего я вздохнула с облегчением, но и встревожилась. Что же, она решила – это безнадега? Я стала счастливой идиоткой? Да, может быть, сказала я себе, но блаженная глупость уж точно лучше, чем муки сомнений, которые я пережила в предыдущие месяцы. Катрин, вероятно, думала так же, и только посмотрела на меня своими проницательными глазами, легонько хлопнув по плечу.

С Флорианом она держала некоторую дистанцию, что немного обижало меня, но дистанция эта, надо признать, существовала всегда. Так что я могла сказать себе, что ничего не изменилось, или даже лучше – все стало как прежде. И в точности тем же тоном, что и шесть с лишним лет, она крикнула, подсев к нам на лестнице:

– Эй, вы, хватит тискаться!

– Мы только чуть-чуть, – сказала я.

– Я знаю, но у меня нет друга, и мне горько.

– Мухи летят на сахар, а не на уксус, – заметил Флориан.

– Да? А на что летит немчура? Просто чтобы я знала и не злоупотребляла…

– На элегантность и сдержанность, – ответил Флориан.

– Значит, мне ничего не грозит? – улыбаясь, спросила Катрин.

– Ровным счетом ничего.

Они посмеялись, и Катрин чокнулась стаканом «маргариты» с бокалом Флориана. В их шутках была доля правды, и все это понимали, но они вернулись к старым привычкам и приспособились друг к другу – из любви ко мне. Одной рукой по-прежнему обнимая Флориана, я положила другую на плечо Катрин. В этой позе нас и застал мой отец, который поднимался по лестнице, пыхтя как паровоз.

– Чертовщина, – сказал он при виде Катрин. – Вы не хотите установить лифт?

– Мы живем на третьем этаже, Билл.

– ПФ-ФФ-У-УУ! Привет, моя красавица дочка.

Он наклонился поцеловать меня, потом Катрин и машинально протянул руку Флориану. Он выразил свое разочарование с характерной для него деликатностью, когда я сообщила ему о нашем воссоединении, только и сказав: «Ах, вот как?» таким обескураженным тоном, что в других обстоятельствах я бы засмеялась. Но я сама так долго металась и так боялась ошибиться, что теперь, когда мосты были сожжены, не могла вынести и тени сомнения у окружающих, тем более если это были люди, которых я любила и чье мнение было для меня важно (даже странно, хватило у меня присутствия духа отметить: мнение столь абсурдного существа, как Билл, важно для меня).

Я согласилась поужинать у отца на прошлой неделе по приглашению Жозианы, которая, надо отдать ей должное, уравновешивала своей деликатностью и искренним желанием угодить грубоватую откровенность Билла. Мы отправились в Лаваль-сюр-ле-Лак, и я поняла, пересекая площадку перед главным входом, над которой, пожалуй, чересчур потрудился ландшафтный дизайнер, что ужасно волнуюсь. Мне казалось, будто я, пятнадцатилетняя, представляю родителям своего первого парня – тот факт, что я прожила с Флорианом шесть лет и мой отец прекрасно знал его, ничего не менял: они должны были принять его снова после того, что он мне причинил.

Жюли Вейе, если бы я не отменила трусливо два последних сеанса, наверняка заметила бы, что меня это так тревожит, возможно, потому, что мне самой пока трудно принять его снова, но я не виделась с Жюли Вейе и, по понятным причинам, радовалась этому.

Нам открыла Одреанна и, к моему немалому удивлению, прямо в дверях поцеловала Флориана. Она вся светилась, и я сразу засекла источник этого радостного света: Феликс-Антуан тоже был здесь, немного стесняясь огромной гостиной. Мы вышли выпить аперитив на террасу над рекой, и, пока Жозиана потчевала «мальчиков», как она их называла, местными анекдотами, отец сказал мне:

– С ума сойти. Ухитрились же выбрать обе мои дочки.

– Что ты имеешь против, папа?

– Ты понимаешь, что я хочу сказать. Парни, прямые, как палки.

– Это хорошие парни, папа.

Я смотрела на Одреанну, которая как будто приросла к правому локтю Феликса-Антуана, и говорила себе, что, хоть ее любовь кажется мне до опасного сильной, такой счастливой я ее никогда не видела.

– Я знаю, – ответил отец. – Но твой другой парень тоже хороший.

– Не надо о нем, пап.

– Он был мне больше по душе.

В мире моего отца идеалом был простой и симпатичный человек, умеющий всего добиваться столь же явным, сколь и естественным образом. Мне не хотелось с ним спорить, но я все же возразила – из уважения к Максиму:

– Разве вы успели сойтись, папа? Но не будем о нем, ладно?

– Ты сожалеешь?

– ПАП!

– Жозиана просила меня не говорить с тобой о нем.

– Может, будешь иногда слушать, что говорит твоя жена?

Он промычал: «М-мм-да…» с сомнением и так многозначительно, что я рассмеялась.

– Твоя мать тоже советовала не доставать тебя этим.

– Ну, хватит!

– Если бы я всю жизнь слушался двух моих жен, Женевьева, я бы только и делал, что читал «Пророчество» Карима как-его-там да лечил простату. Но если ты меня об этом просишь, я готов заткнуть фонтан.

– Да, я тебя прошу. – Я посмотрела на него и улыбнулась. – А за простатой ты все-таки послеживай.

Он держал слово весь вечер и очень старался меня не разочаровать. Но если мой отец ценой героических усилий и способен был «заткнуть фонтан», то совершенно не мог не выражать свои чувства мимикой и жестами, которые в других обстоятельствах насмешили бы меня. Флориан, все понимавший, давно уже не пытался понравиться моему отцу. Он был вежлив и, как все, делал вид, будто не замечает ужимок Билла.

Поэтому сегодня, на многолюдной лестнице дома Катрин и Никола, я смотрела, как он элегантно пожимал машинально протянутую руку отца, и в тысячный раз говорила себе, что равнодушие с легкой примесью раздражения, которое тот выказывал ему, не имеет ровно никакого значения.

– Выпить есть? – спросил Билл у Катрин.

– Да, да, – ответила моя подруга. – Пройдитесь тут, где-нибудь да найдете бутылку чего-нибудь, это точно. Глазам не верю, что вы пожаловали, Билл.

– Мне это в удовольствие, моя красавица. Мне нравится твой латино… ты не очень грустишь, что он уезжает?

– Нет, – соврала Катрин. – А что?

– Ну, не знаю, Женевьева мне говорила, что вроде вы…

Он сделал вульгарнейший жест, от которого Катрин взвизгнула, а Флориан рассмеялся. Катрин возмущенно посмотрела на меня, и я смогла лишь жалко улыбнуться в ответ: мне еще случалось, расслабившись, доверять отцу некоторые вещи, которых нельзя повторять! Нет чтобы вспомнить, что он повторял все и всегда, в первую очередь то, чего нельзя.

– Упс? – сказала я, хлопая глазами в знак раскаяния.

– Ты совсем дура, да?

– Ладно, пойду разыщу что-нибудь выпить, – вздохнул Билл, притворяясь смущенным, хотя это состояние было ему абсолютно неведомо.

– Я с вами, – вызвался Флориан. – Тут есть виски, в кухне у Катрин. Вас устроит?

Это жалкое усилие тронуло меня и одновременно задело. Мне не хотелось, чтобы Флориан так унижался.

– А ты разве не шнапс пьешь?

– Вообще-то я пью белое вино, – ответил Флориан, показав свой бокал.

– Белое вино – дамское пойло.

– Так показать вам, где виски, или нет?

– Угу. – Отец недоверчиво покосился на Флориана. – О’кей.

Они ушли вместе, и у меня огромный камень упал с души. Я откинулась назад, прислонившись к стене коридора.

– Все такая же большая любовь между ними? – спросила Катрин.

– Да, увы, хотя парень старается…

– Не так это страшно, киска.

– Да, я знаю… но, кажется, меня это достает сильнее, чем раньше.

Я искоса взглянула на Катрин. Зря я это сказала – она могла понять, что если я сегодня реагирую хуже прежнего на недоверчивое отношение моего отца к моему возлюбленному, то это, быть может, потому, что я сама перестала ему доверять?

Катрин положила руку мне на бедро.

– Знаешь, Жен, это нормально – задаваться вопросами. И нормально, что ты задаешься.

Я остолбенела – проницательность никогда не была сильной стороной Катрин, и я всегда поражалась, когда она ее проявляла. Я хотела ответить, но тут к нам подсел Никола.

– Твой отец клеит мою подругу, – сообщил он мне.

– Надо ли кому-то напоминать, что по возрасту она годится ему в подруги? – спросила Катрин, за что тут же получила тычок в плечо.

– Вообще-то она на шесть лет старше Жозианы, – уточнила я и выгнулась, чтобы избежать такого же тычка. Поддразнивать Никола по поводу возраста Сьюзен уже несколько недель как вошло в привычку, и никто не обижался. Они оба принимали эту разницу в возрасте так естественно, что мы могли позволить себе шпильки, никак, впрочем, не влиявшие на наше хорошее отношение к Сьюзен.

Мне подумалась, что сама я далеко не так верю в свою любовь, чтобы подобные комментарии на ее счет не задевали меня. От этой мысли мне стало невероятно, безмерно горько, захотелось немедленно отыскать Флориана и смыться с ним по-тихому. Все было намного лучше, когда мы оставались вдвоем, в мягком и уютном гнездышке нашей постели и наших клятв в вечной любви. Я взяла бутылку текилы, оставленную на лестнице Эмилио, и отпила большой глоток.

– О чем разговор? – спросил Никола, перехватив у меня бутылку.

– О Жен, ей трудно смириться с фактом, что она еще задается кое-какими вопросами, – многозначительно ответила Катрин.

– А-а-ааа, – протянул Никола. Они переглянулись, и я поняла, что этот разговор для них наверняка не в новинку и они только и ждали удобного момента, чтобы обсудить это со мной.

– Это западня, – возмутилась я. – Вы загнали меня в угол.

– Твой друг увяз в политической дискуссии с Эмилио и студентом-социологом, это надолго, – сказал Никола, обняв меня за плечи на случай, если я захочу убежать (а я хотела). – Ты имеешь право задаваться вопросами, Жен.

– Да не задаюсь я вопросами! Но я вижу на всех ваших физиономиях вокруг меня сплошные вопросы, и…

Я осеклась. Никола и Катрин, скрестив на груди руки, смотрели на меня, давая понять, что не верят ни одному моему слову.

– Вы меня достали, – проворчала я жалобно.

– Вот это веский довод в разговоре, – сказал Никола.

– Блин! Я имею право задаваться вопросами?! И потом, вовсе я не «задаюсь вопросами». Я… я размышляю.

– Ты «размышляешь».

– Ну да, я думаю о разных вещах, это, по-моему, нормально, нет? Совершенно нормально, когда снова сходишься с мужчиной после разрыва, о многом размышлять! Ясно?

– Да нет проблем, – ответил Никола. – Но…

Он посмотрел на Катрин, как бы спрашивая разрешения продолжать.

– Что – но? – крикнула я. – Колись уже, что вы хотите мне сказать.

– Ну… Кажется, у тебя с этим проблема.

– О чем ты?

– Жен, – вмешалась Катрин. – Все эти недели ты то твердила нам, что у тебя все абсолютно, совершенно, несравненно, обалденно хорошо, то убеждала, что нормально задаться парой-тройкой вопросов. Тебе не хватает… ясности.

– Ага, ты у нас большой спец по ясности, знаем.

– По чужой – да, – ответила Катрин, и я улыбнулась, несмотря на то что была недалека от паники. Я реагировала слишком, слишком остро и сама это сознавала.

– Почему тебя это так мучает? – спросил Никола. – После всего, что ты пережила, это нормально, что ты еще побаиваешься, тебе не кажется?

– Да не хочу я побаиваться! Вот именно, после всего, что я пережила, мне кажется, я имею право знать, чего хочу! Быть уверенной, что я этого хочу! – Я осеклась, удивившись собственным словам, я даже чуть не зажала рот рукой, как не в меру разговорившийся персонаж в детском фильме. Катрин тихонько выдохнула: «Ах…» и обняла меня. Я резко высвободилась.

– Прекратите… я не это хотела сказать, я… черт, почему именно когда я вижусь с вами или с отцом, я задаюсь вопросами… если бы не этот ваш глупый вид…

– Ладно, может, не будешь валить с больной головы на здоровую? – мягко попросил Никола.

– Нет, но… что вы имеете против? Черт, когда этот человек ушел, я была в кусках, кому, как не вам, это знать? И вот он вернулся, а все как бы… «И-и-иии, не уверены»… это что-то!

– Могу я сказать тебе что-то действительно неприятное? – спросил Никола.

– Нет.

– А я все-таки скажу, ладно? Если бы ты была уверена, Жен, тебе было бы глубоко плевать на то, что могут подумать о тебе другие.

– А мне и плевать! Мне только неприятно, потому что я люблю вас, вот и все…

Мои друзья снова переглянулись, и я ясно прочла в их глазах, что они колеблются, стоит ли продолжать.

– Что? Что? Что еще?

Они оба вздохнули, и Катрин собрала волосы в пучок, как будто готовилась к тяжелой работе.

– Мы тебе не верим, Женевьева, вот что. Непохоже, что тебе хорошо.

– Непохоже, что мне хорошо, когда я с вами, потому что вы мне это внушаете! – закричала я. Мне хотелось плакать. Я вспомнила последние недели, упоительные часы, которые я провела в объятиях Флориана, окутанная ласковым теплом его взгляда, нерушимо веря в его любовь. Мне случалось несколько раз после нашего примирения спрашивать себя, не зря ли я взвалила весь груз вины на моих друзей. Я знала, это было весьма практично, но, пожалуй, слишком легко. Зато душевный комфорт и уверенность, которые я вновь обретала подле Флориана, когда мы часами разговаривали, нагие, в темноте, давали мне подтверждение, что я права.

– Мы ничего тебе не внушаем, Женевьева, – сказал Никола. – Мы просто хотим, чтобы тебе было хорошо.

– Да мне хорошо! – Мой голос откровенно сорвался на визг. Я замолчала, уставившись на свои колени, чтобы не видеть переглядываний моих друзей.

– В чем дело? – спросила я наконец. – Это из-за Максима? Потому что Максим вам нравится больше, и вы еще видитесь с ним, и…

– Максим тут ни при чем, – перебил меня Никола. – Он разочарован, но с ним все в порядке… завтра он улетает в Лондон на какой-то писательский конгресс… Его не за что жалеть, Жен.

Смешно, но я чисто рефлекторно спросила себя, почему Максим не сообщил мне о предстоящем отъезде.

– Я знаю, что его не за что жалеть, – сказала я, – но… тогда – в чем дело? Что вам не дает покоя?

– То, что мы не знаем, что не дает покоя тебе! – выпалила Катрин. – Мы видим, что ты не в своей тарелке, и потом… может, и ничего такого, может, это вполне нормально, но ты с нами больше не разговариваешь!

– Может быть, потому, что мне не хочется таких вот разговоров?

– Но почему? Почему? Чего ты боишься?

Страсти накалялись, и, разумеется, не могло быть и речи о том, чтобы я ответила Катрин. Прежде всего потому, что моя «боязнь» – если я действительно боялась – была смутной и неоформленной. Это нечто из разряда предчувствий я испытывала, только когда не была вдвоем с Флорианом, и объясняла тем фактом, что я еще хрупка и мне не нравится карканье моих друзей.

– Ты боишься, что он опять тебе изменит? – спросила Катрин.

– Что? Нет! И вообще, он мне никогда не изменял! Мы уже не были вместе, когда он начал… – Я осеклась, поняв, до чего жалка в своей запальчивости. – Он не изменял мне, ясно? – повторила я спокойнее. – И если вы хотите знать, боюсь ли я, что он снова станет смотреть на сторону или встречаться с «Билли», то ответ – нет. Правда. Я это знаю, ясно? Я чувствую.

– В этом я не сомневаюсь, – сказала Катрин.

– Почему бы тебе не порадоваться за меня? Мы же радуемся за тебя, что ты решила родить ребенка, разве нет?

Это был, пожалуй, удар ниже пояса. Дела Катрин продвигались, что приводило ее в восторг, но и в ужас. Она, однако, не отступала, из самых лучших побуждений, и до сих пор я считала своим долгом морально поддерживать ее. Она обиженно покачала головой, но отвечать на мою шпильку не стала.

– Ты права, – сказал Никола, обнимая меня за плечи. – Ты права, Жен. И мы рады за тебя. Ты пойми, мы столько месяцев отскребали тебя ложкой от стенки, поэтому теперь и хлопаем над тобой крыльями. Наверно, зря.

Я промычала «м-мм» вместо ответа. Он лгал, чтобы не поссориться, я это знала, и эта капитуляция больно задела меня именно потому, что устроила.

– Пойду поищу Фло, – сказала я. – Пока ему не вытатуировали портрет Че Гевары на лбу.

Я встала, не глядя на друзей, и ушла на поиски своей любви.

Я собиралась, оставив их, уйти с Флорианом в наше уютное одиночество вдвоем. Разговор меня вымотал, и я очень переживала из-за того, что почти поссорилась с Никола и Катрин, с которыми не ссорилась никогда. Но когда я нашла Флориана, который смеялся и пил с Эмилио и еще какими-то людьми, его улыбка и его присутствие так успокоили меня, что я согласилась присесть с ними и выпить стаканчик. Потом два, потом четыре.

Это она самая, большая любовь, настоящая, говорила я себе: рядом с ним все тревоги как рукой снимает. Я смотрела на отца и повторяла про себя, что, в конце концов, ничего страшного, ну не любит он этого замечательного человека, которого люблю я. Даже холодность Ноя к Флориану меня больше почти не трогала. Когда они снова увиделись, я была неприятно поражена тем, как робел перед ним Ной. Я помнила его ручонки, обнимавшие шею Максима, его заливистый смех, так часто звеневший тогда, – его совсем не было слышно теперь, когда я бываю здесь с Флорианом. Это потому, что Флориан взрослый, по-настоящему взрослый, сказала я себе, увидев, как Ной осторожно обходит его, чтобы прижаться к Эмилио – вечному мальчишке. Ну и пусть, зато руки Флориана обнимали мои плечи и с ним я вновь обретала всю мою уверенность.

Мы ушли очень поздно, успев уложить Катрин, которая, вдрызг напившись, расплакалась с криком: «Я же люблю-у-уууу Эмилио, я его люблю-у-ууууу!» Верная себе, она влюблялась, только когда любовь становилась невозможной. Она все еще кричала: «Я его люблю-у-ууу!», когда я стаскивала с нее джинсы, чтобы ей лучше спалось.

– Нет, ты его не любишь, – сказала я.

– И ты его не любишь, – пробормотала она, выпутываясь из свитера. Я толком не поняла, что она имела в виду, но переспрашивать не стала и вышла из комнаты. Пятнадцать минут спустя мы с Флорианом ушли.

– Хорошо было, правда? – спросила я, когда мы шли к моему дому.

– Да. Но мне лучше вдвоем с тобой.

– Мне тоже.

– Нам надо всегда быть только вдвоем, – сказал Флориан, целуя меня в шею.

Я кивнула, но что-то в этой фразе наполнило меня неясной грустью, и мне стало горько…

Коты встретили меня оптимистичными «мру?», но взгляды их сразу помрачнели при виде Флориана. «Эй, вы что, надеялись, что мамочка останется одна-одинешенька на всю жизнь, а? – сказала я им, нежно приласкав. – Вы не хотите порадоваться за мамочку? М-мм? М-мм?» Мои «м-мм» стали чересчур уж настойчивыми, и я замолчала. Неужели мне так нужна моральная поддержка, что даже мнение моих котов имеет для меня значение? Вздохнув, я пошла к Флориану в спальню.

Он держал в руке тоненькую пачку листков – текст, который я написала незадолго до нашего примирения и дала ему прочесть, – так мне хотелось показать, что я действительно что-то сделала.

– Совсем забыл тебе сказать. Я прочел.

Я дала ему текст несколько дней назад и, поскольку он молчал, заключила, что у него просто не было времени прочесть. Я вдруг почувствовала себя очень уязвимой.

– Завтра поговорим, – бросила я как можно непринужденнее. Я устала, была немного пьяна и главное – во мне жил почти иррациональный страх перед его суждением. В конце концов это ведь Флориан годами настаивал, чтобы я писала. Понравится ему написанное или нет, он должен быть доволен, что я наконец послушалась, верно? Я повторяла про себя этот пустопорожний вопрос, как мантру, пока он расстегивал рубашку, перечитывая последнюю страницу.

Я машинально припомнила текст, который был у него в руках. Я написала его за несколько дней; это было описание – быть может, немного затянутое, но я им гордилась – сценки в баре субботним днем. Я набросала портреты завсегдатаев, случайной публики, замотанных официанток. Описала свет, вливающийся в окна, и весенний ветерок, продувающий помещение. Почти ничего не происходило – только одна встреча в самом конце, – но мне казалось, что я что-то уловила и сумела передать то, что мне хотелось. Я помнила, с каким чувством удовлетворения поставила финальную точку.

– Это неплохо, – сказал Флориан.

– Неплохо?

Я пыталась выглядеть спокойной и даже равнодушной, разумеется, притворяясь и слишком хорошо это сознавая, что задевало мою гордость и мою любовь: разве скрывают свои чувства от человека, которого любят? Я махнула рукой, предлагая Флориану закрыть тему.

Но он продолжал:

– Да, неплохо. Не хватает, конечно, рельефа или фактуры… я плохо знаю терминологию… но написано хорошо.

– Что значит: «не хватает рельефа»?

– Это немного плоско, – обронил он. – На мой вкус.

Он улыбнулся и раскрыл мне объятия. Мне не хотелось этого сейчас, но я не противилась, и от запаха его кожи мне полегчало. Я закрыла глаза, надеясь, что больше он ничего не скажет.

– Не важно… главное, что ты пишешь, верно? Какая разница: в моем это вкусе или нет.

– Да ну…

– Эй, – он приподнял мой подбородок и заглянул в глаза. – Ты напишешь еще тысячи страниц. Книги. Эпические романы. Это ведь только начало.

Мне хотелось сказать ему, что я люблю это начало. Но его губы уже накрыли мои, и их мягкое тепло принесло мне уверенность и покой, в которых я так нуждалась.

На следующее утро я проснулась поздно, один кот лежал у меня в ногах, другой на плече. Флориан ушел много раньше, и Ти-Гус и Ти-Мусс победоносно оккупировали территорию, которую считали своей, то есть меня. Я сонно провела рукой по шерстке Ти-Гуса и осторожно перевернулась на бок, стараясь их не столкнуть. В окно было видно тяжелое серое небо, которое меня вполне устраивало, – идеальное небо, чтобы пережить похмелье дома, не мучаясь комплексами за растительно прожитый день.

Я подумала об Эмилио, который, наверно, был уже далеко, и о Катрин, которая скоро проснется и в ближайшие три недели, я была уверена, будет оплакивать утрату своей великой любви. Вчерашний разговор с ней и Никола не шел у меня из головы, и это было еще тяжелее, чем алкогольные пары и головная боль. Я поцеловала теплую головку кота и с трудом поднялась.

Флориан оставил мне записку на кухонной стойке, он писал, что любит меня и что вечером приготовит ужин «только для нас с тобой». «Счастливо поработать над рукописью», – добавил он в конце. Так он подбадривал меня, но сегодня утром это елейное пожелание показалось мне издевательским. Я приготовила кофе, ворча и спрашивая себя, не рано ли звонить Никола. Вчера я так и не поговорила с ним после нашего спора, и от этого остался неприятный осадок, который мне хотелось стереть, услышав его голос и его смех. А если мое примирение с Флорианом означает, что мы с друзьями отдалимся друг от друга? Я ударилась в панику при этой мысли, но потом сказала себе, что, очевидно, чересчур переживаю из-за похмелья и лучше выпить как минимум две чашки кофе, прежде чем звонить кому бы то ни было. Но не успела я налить себе первую, как мой телефон подал голос. Это был Флориан.

– Эй, – сказал он ласково. – Я тебя разбудил?

– Нет… я варю кофе.

– Везет тебе! Я с восьми утра в офисе. Что будешь делать сегодня?

– Не знаю… – Я посмотрела на серое небо. – Может быть, запущу нон-стоп «Студию 30» или что-нибудь в этом роде.

– Тебе надо писать.

– Я… – Мне захотелось повесить трубку. – Может быть, – сказала я, совладав с собой. – Я пойду выпью кофе, ладно?

– Ладно. Я буду у тебя около шести. Только ты и я, meine Liebe.

– О’кей. Я люблю тебя.

Я отключилась и пошла посмотреть в окно, где и простояла, пока запах сгоревшего кофе не вернул меня к плите. Флориан имел обыкновение меня «тетешкать», как сказала бы моя мать, и эта манера выводила меня из себя и радовала одновременно. Я вспомнила, как упрекнула его за тем катастрофическим обедом вскоре после разрыва, что он обращался со мной, как с ребенком. Он это делал по-прежнему и терпеливо уговаривал меня писать, как уговаривают ребенка учить уроки. И я не знала – раздражало ли меня это отношение само по себе или дело в том, что в глубине души я сама хотела быть ребенком и слушать, как мне говорят елейным тоном, что ничего страшного, если мой текст нехорош, я еще напишу лучше, как большая девочка.

Я отнесла чашку кофе в кабинет, где почти не бывала после возвращения Флориана, и поставила ее на секретер. Я ничего не писала, закончив биографию гаспезианского вундеркинда, и ждала нового заказа от издателя, который, в свою очередь, ждал от меня оригинальных текстов. Я подумала было начать писать, но сам факт, что меня уговаривал Флориан, лишил меня всякого желания – мне казалось, будто мною манипулируют, что было смешно, но достаточно, чтобы я не послушалась. Я все-таки открыла компьютер, но с единственной целью – вставить в него диск «Студии 30». Приветствовав довольной улыбкой героев на маленьком экране, я решила убрать на место валявшиеся вокруг книги.

И вот, приподняв антологию французской поэзии, – я достала ее, чтобы прочесть Флориану стихотворение Аполлинера, которым упивалась, когда он ушел, – я нашла второй экземпляр той самой новеллы, о которой мы говорили вчера. На полях были какие-то пометки, и мне понадобилось несколько секунд, чтобы узнать почерк Максима. Я послала ему этот текст несколько недель назад, и он отдал мне экземпляр со своими комментариями, в который я даже не удосужилась заглянуть, так стремительно закрутились события.

Почти все поля были в пометках. Замечания, соображения, иногда советы. Я начала читать стоя, потом села за секретер и выключила звук диска, по-прежнему стоявшего в компьютере. Максиму не все понравилось, но его замечания были не категоричны, советы добрые и по делу. И главное, они перемежались похвалами, явно от чистого сердца, собственно, это тоже были комментарии типа: «Вау. Чертовски хорошая строчка» или «Какой пассаж, мне завидно» и смайлик – ухмыляющаяся рожица.

На обороте последней страницы он написал: «ВЕЛИКОЛЕПНО. Я сказал тебе, что завидую? Две-три вещи я не понял – не терпится об этом поговорить. Представляю, какой кайф ты словила, когда писала это, а?»

Я сидела с текстом на коленях, уставившись на веселый смайлик в конце последнего комментария Максима. Не знаю, сколько времени я просидела так, но когда встала, то ощутила наконец ту самую уверенность, которую искала столько недель, и сказала вслух: «Ох, твою мать».

 

Глава 20

«Ох, твою мать», – повторила я, наверно, уже в десятый раз. Я столько дней ждала озарения, твердя себе, что нет ничего глупее, потому что озарений не существует, – и вот меня озарило. Меня прямо-таки затопило светом. Мои глаза были раскрыты, распахнуты настежь, я видела все с ошеломляющей ясностью, и только один, очевидный теперь, вопрос бился в голове: как я могла быть до такой степени слепой? Я была огорошена собственной глупостью так, что совершенно не могла ничего делать, только стояла с листками в руке, повторяя: «Ох, твою мать».

Я опустила глаза на странички, которые мялись в моих пальцах, и на смайлик Максима в конце. Это он, сказала я себе. Все это время был он. И я засмеялась. Я смеялась, перечитывая комментарии Максима с его характерным изгибом буквы «а» и явно чрезмерным количеством «х» вместо поцелуев. Я смеялась, потому что мне понадобились эти несколько слов, написанных ручкой на старом тексте, чтобы понять очевидное, которого я не сумела увидеть, которого видеть не хотела, несмотря на тысячи признаков, исподволь проявившихся в течение последних недель. Максиму понравился мой текст – по крайней мере, понравился больше, чем Флориану, – и я была этим тронута, но еще больше я была потрясена тем, что его комментарии адресовались мне, именно мне, той Женевьеве Крейган, которую я начала (наконец-то!) узнавать и которую Флориан не знал. Я вспомнила недели, проведенные с Максимом, его улыбающееся лицо, его слишком пристальные взгляды в кафе Гаспара, на блошином рынке, за кружкой пива в приглушенном свете бара Нико. Он видел меня, сказала я себе. Он видел меня все это время.

А я – мне было хорошо, я расцветала под этим добрым и чистым взглядом, но была так поглощена своей жалкой персоной, что не смогла увидеть того, что было перед глазами. Максима – с его непринужденностью и естественностью, с его чувством юмора, доставлявшим мне откровенное удовольствие, потому что я находила его большим умницей. Максима – который действовал мне на нервы, будучи так хорошо приспособленным к жизни, в то время как я с трудом с ней справлялась. Максима – с которым я так по-хамски обошлась в нашу последнюю встречу.

Я села, в последний раз выдохнув: «Ох, твою мать», взяла телефон и начала машинально набирать номер Катрин. Но, подумав, остановилась. Я посмотрела на кота, привычно дремавшего в кресле у окна, и сказала: «Мамочка способна справиться сама, как большая, правда? Раз в кои-то веки?» Ти-Мусс приоткрыл один глаз и почесал лапкой мордочку. «И все? – спросила я. – Больше ты мне ничего не скажешь?» Едва уловимое движение ушка подтвердило мне, что наш разговор окончен и, да, мне придется справляться самой, даже мой милый котик мне не поможет.

Это было правильно, и даже, говорила я себе, это было главное. Все последние месяцы я опиралась на моих друзей, а последние годы во многом зависела от Флориана. Еще вчера, когда я повторяла себе, как мантру, что у нас все прекрасно, что я счастлива, как никогда, и нашла свое место в жизни, основой моей уверенности был Флориан, его лицо, его тепло, его отношение ко мне, когда мы были вдвоем. А мои сомнения и тревоги подпитывались сомнениями Катрин и Никола.

Нет, в самом деле, пора мне думать самостоятельно, действовать самостоятельно и слушать свое сердце без чьей-либо помощи. От этой мысли, хоть и, прямо скажем, банальной, у меня закружилась голова, и я снова чуть было не заговорила с котом. Я так привыкла ждать советов от окружающих и руководствоваться их мнением, что оказалась в тридцать два года почти ущербной или как минимум очень и очень несамостоятельной. Нормально ли это?! Мне снова захотелось кому-нибудь позвонить, спросить чужого мнения, чтобы, исходя из него, сформировать свое.

Я все еще держала в руках текст с комментариями Максима – я и тут спросила чужого мнения, и тут хотела знать, что об этом думают окружающие. Но не для того, чтобы составить суждение, которого я не имела: мне нравился мой текст, пусть я не находила его гениальным или достойным немедленной публикации, но я знала, что это было именно то, что я хотела сделать. Как знала, наконец – без тени сомнения, что именно с Максимом я хочу быть, только с ним – на долгие годы.

Максим. Как он мог влюбиться в меня? Я вспоминала себя в предыдущие месяцы, тряпку, мало похожую на человека, всецело сосредоточенную на себе, поглощенную созерцанием своего пупка, – чем могла я покорить кого бы то ни было, тем более такого умного и чуткого человека, как Максим?! У сердца свои резоны, я, как никто, это знала, но я находила в себе так мало привлекательного после ухода Флориана (и даже, сообразила я, задолго до него), что у меня до сих пор не укладывалось в голове, как кто-то мог разглядеть сквозь мой эгоцентризм раненого животного хоть что-то похожее на женщину, достойную любви!..

Я даже не рассматривала всерьез Максима как потенциального возлюбленного, потому что мне казалось просто-напросто невозможным, чтобы он полюбил меня. Я понимала, что могу ему понравиться, но возбудить в нем любовь? Это было почти нелепо. В то время как Флориан, смотревший на меня привычными глазами и, как мне еще верилось, знавший меня по-настоящему, мог любить меня. И я поверила в его любовь, потому что мне было легче поверить в чувства старого любовника, чем принять тот факт, что новый мужчина может в меня, такую, влюбиться. Я хлопнула себя листками по лбу: моя слепота поражала меня, просто ошеломляла, и мне захотелось позвонить Катрин – на сей раз не для того, чтобы спросить совета, но потому, что мне надо было с кем-то поделиться масштабами моей глупости. Я подавила это желание, в основном из принципа, но мне уже не терпелось увидеть ее большие глаза и услышать ее смех, который она, более или менее искусно, сдерживала все эти недели. Мне, поняла я, до ужаса не терпелось выслушать ее предсказуемые:

– Я знала! Все это время знала!

Эта фраза, прежде невыносимая, теперь заранее приводила меня в восторг.

Мне вспомнился наш вчерашний разговор, когда два моих самых близких друга пытались убедить меня в том, чего я не хотела видеть, а я отплатила им бегством и черной неблагодарностью. Я знала, что они не будут держать на меня зла, но я сама держала зло на себя. Тому была тысяча причин, я злилась на себя за то, что не смогла в себе разобраться, за то, что непростительно поступила с Максимом, за то, что вновь открыла свои объятия и свою жизнь Флориану.

– О, боже мой, – простонала я, рухнув на секретер. – Флориан.

Я должна поговорить с Флорианом. Должна сделать то, чего никогда в жизни не делала: объяснить человеку, которого глубоко любила, что больше его не люблю. И сделать это я должна до разговора с Максимом, перспектива которого, как ни странно, пугала меня еще больше. Какая-то часть меня, жалкая и трусливая часть, с которой мне предстояло научиться жить, вздохнула с облегчением при мысли, что великое признание в любви откладывается на потом.

Потому что, хоть я и ликовала вот уже полчаса, повторяя себе, что меня озарило, однако справедливо полагала, что одной этой эзотерической уверенности будет мало, чтобы убедить Максима, с которым я так скверно обошлась, в том, что в этот раз я искренна и моя любовь крепка. Ведь существовал очень обидный, но вполне вероятный вариант: Максим мог решить после нашей последней встречи, что все было ошибкой, пустой потерей времени и сил, и встретить меня не как избранницу своего сердца, а как эгоцентричную и самовлюбленную зануду, от которой ему наконец-то посчастливилось избавиться. Этот сценарий тоже стоило принять во внимание и всерьез.

Но прежде всего надо было поговорить с Флорианом. Сказать ему эти невозможные слова, и главное – объяснить про озарение, что для него, как я уже догадывалась, будет пустым звуком. Флориан не верил в озарения. Не было никаких шансов, что этот рациональный и благоразумный человек выслушает меня и услышит, и примет мое объяснение. Я, впрочем, не могла его в этом упрекать: мне и самой с трудом верилось в столь внезапную и радикальную смену курса, и я немного напоминала себе – что всегда было не к добру – Катрин.

А что, если я передумаю? Что, если это сюрреалистическое озарение объясняется всего лишь слишком напряженными раздумьями и накопившейся усталостью? Нельзя было не учитывать и эту вероятность. Раздраженная до крайности всеми этими вопросами, порождавшими все новые, и столь типичным для меня «плетением кружев», я вскочила и принялась расхаживать по квартире. На короткую минуту мне подумалось, что надо бы сесть за компьютер и составить список или что-то вроде диаграммы, чтобы лучше разобраться в себе. Я была уверена, что другие люди (особенно женщины) это делают, но еще не была готова стать одной из них и спрятать среди своих рабочих файлов папку «решения» или документ, озаглавленный «maxouflorian.doc», с целью навести порядок в хаосе моих мыслей.

В общем, я решила все обдумать – а этот процесс, как я убедилась, лучше шел стоя и предпочтительно с выпивкой. Я направилась в кухню, приготовила себе непристойных размеров «отвертку» и принялась размышлять. Мне надо было прежде всего навести порядок у себя в голове. Отсортировать истинные чувства от тех, что были реакцией на растерянность или панику. Вот самый показательный пример: вправду ли я боюсь завтра передумать или убедила себя в том, что это может случиться, чтобы не пришлось действовать сейчас же?

Я отпила глоток коктейля, гордая своей прозорливостью и прогрессом.

Вопросы теснились в голове, не подчиняясь никакой логике, и осаждали меня один за другим: было ли это озарение реальным или просто меня устраивало? Пытаюсь ли я использовать Максима, потому что в глубине души хочу уйти от Флориана?

Я бродила из комнаты в комнату, потрясая коктейлем и что-то бормоча временами вполголоса. К моей великой радости, свет, озаривший меня, когда я читала пометки Максима, никуда не делся. Несмотря на все мои тревоги и метания, это было ясно: я хотела разделить что-то, и даже очень многое, с этим человеком. Я хотела увидеть его – увидеть, наконец, по-настоящему, – хотела, чтобы со мной были его голос и его мысли, хотела, как он сказал, чтобы «это продолжалось». Продолжалось долго-долго…

Через час я поставила на стойку пустой стакан. Пить второй коктейль было в высшей степени неблагоразумно, и мне пришлось сделать над собой усилие, чтобы не поддаться искушению. Было около двух, через несколько часов вернется Флориан. Я решила поговорить с ним, когда он придет. Объяснить ему со всей возможной искренностью, что все произошло слишком быстро, что я стала другой. И снова бросилась в его объятия, просто не успев этого понять, что горе, пережитое из-за него, необратимо изменило меня и я не могу больше быть той женщиной, которая ему нужна, той, что была бы счастлива с ним.

Я не хотела упоминать Максима – или хотя бы упоминать минимально, – мне хотелось, чтобы Флориан понял, как поняла я за час хождения по квартире, что я ухожу, потому что не могу больше быть с ним. Да, отчасти благодаря появлению Максима в моей жизни, я «прошла этот путь», как выразилась бы Жюли Вейе. Но теперь я была убеждена, что, даже если Максим, с которым я собиралась увидеться завтра, отвергнет меня без долгих разговоров, к Флориану я не вернусь. Эта уверенность успокаивала меня настолько, что я уже могла, хоть и в лихорадочном состоянии, дождаться возвращения последнего.

Что сказали бы мне Катрин и Никола? Я не стала донимать их своими тревогами, но могла представить все их слова и жесты. Они, я была уверена, одобрили бы меня. Но я сомневалась в их беспристрастности. Я мысленно вопрошала их – до абсурдного дурацкое занятие – и вспоминала наши споры в надежде найти в них крупицы мудрости, как вдруг в голове всплыла одна деталь, которую упомянул Никола в нашем разговоре вчера на лестнице: Максим улетает в Лондон. Сегодня. Я застыла посреди коридора перед ванной, сказала себе: «Ох, мать твою, нет!» и кинулась в кабинет.

Я хотела сделать три вещи одновременно: позвонить в аэропорт и узнать расписание рейсов на Лондон, прыгнуть в такси и отправиться немедля выяснять отношения с Флорианом (потому что было немыслимо сказать что бы то ни было Максиму, пусть даже он будет уже на таможне, не поговорив сначала с Флорианом) и позвонить Никола.

Я открыла компьютер и ввела название аэропорта, но это был пустой номер: рейсов много, а Максим вполне мог лететь через Нью-Йорк, Париж, или Торонто, или любой другой город на этой планете, вдруг показавшейся мне огромной и враждебной. Я подумала было позвонить Максиму, но что бы я ему сказала? «Привет… в котором часу ты улетаешь? В семь? Отлично, не торопись уходить, мне надо зайти сказать тебе кое-что жизненно важное до твоего отъезда». Полный абсурд.

И я побежала – в буквальном смысле побежала – в прихожую, схватив на ходу сумку и сунув ноги в пару валявшихся на полу шлепанцев. На мне были старые черные легинсы и длинная белая рубашка поверх изумрудно-зеленого бюстгальтера, но мне сейчас было не до соображений моды: два самых важных признания в моей жизни придется делать в имидже Бритни Спирс на нелестных снимках, когда папарацци щелкают ее на выходе из «Данкин Донатс» или «Тако Белл».

Я была уже посреди улицы, готовая вскочить в первое попавшееся такси, как вдруг поняла, что не могу ехать к Флориану, не узнав, в котором часу самолет у Максима. Что, если он вот-вот улетит? Что ж, бог с ней, с честностью, подумала я, поговорю сначала с Максимом. И я побежала в сторону его дома, обнаружив, что в шлепанцах не очень-то побегаешь, особенно если они непарные: в горячке я надела два шлепанца из разных пар, один из серебристой кожи, украшенный хрусталиками, другой из старого доброго пластика ярко-розового цвета. «Твою ма-а-а-аать», – длинно выдохнула я и похромала к Максиму.

Я позвонила в дверь раз, другой, третий, потом несколько раз подряд, как будто убеждала Максима открыть. Я была так возбуждена, так спешила, что даже забыла о страхе, и это было хорошо. Но никто не открывал, Максима явно не было дома, и я уже собралась развернуться и уйти, плача от досады, как вдруг вспомнила о пожарной лестнице, которая вела прямо в его спальню. Что я теряю? Достоинство? Если на то пошло, сказала я себе, от него уже мало что осталось. И вот я полезла по железной лестнице на четвертый этаж и, как воровка, подкралась к застекленной двери в спальню Максима.

Мне пришла в голову крайне неприятная мысль, что я могу застать его в постели с другой женщиной, не такой сумасшедшей, как я, и более уравновешенной, и я заколебалась. Но было поздно, слишком поздно отступать, и я вытянула шею с бешено колотящимся сердцем и улыбкой на губах: это же надо вообразить, женщина в непарных шлепанцах шпионит за мужчиной с пожарной лестницы! Я знала для такой только одно определение – «дура чокнутая», и от этого мне хотелось смеяться, несмотря на мою нервозность. Я вспомнила бедную Марианну, которая тоже вела бы себя как дура чокнутая на моем месте, и заглянула в окно.

Комната была пуста – то есть захламлена, как обычно, но Максима внутри не было. Я разглядела мольберт, гитары, кровать, на которой мне было так хорошо, а потом заметила в углу большой открытый чемодан. Он еще не улетел, догадалась я, мысленно произведя себя в шерлоки холмсы. Он должен вернуться и закончить укладывать чемодан, это была хорошая новость, но она мало что мне давала: сколько времени требуется такому мужчине, как Максим, чтобы собрать чемодан? Порядка трех минут, не больше. Открытый чемодан у кого-нибудь вроде меня давал бы отсрочку как минимум в несколько часов, но я подозревала, что Максим успеет уложить старые джинсы, коричневые вельветовые брюки и десяток теннисок быстрее, чем приедет такси.

Я села на железные ступеньки, чтобы обдумать следующий шаг, и тут мне на плечи хлынул теплый и хлесткий ливень. Я подняла голову – было пасмурно, но дождь не шел, – и увидела этажом выше толстую женщину, поливавшую герани.

– Эй! – крикнула я, попятившись.

Женщина наклонилась и, увидев меня, рассмеялась.

– Извини, красавица… Ты подружка красавчика Максима?

Она говорила с сильным португальским акцентом и, казалось, находила вполне нормальным, что какая-то женщина сидит на пожарной лестнице перед окнами спальни Максима. Неутешительно, подумалось мне.

– Он сегодня улетает, – продолжала толстуха. – Ты знаешь, в котором часу?

– Нет…

Я прекрасно понимала, что, выдавая свою неосведомленность о расписании Максима, тем самым косвенно признаю, что я – не его подружка, а стало быть, не кто иная, как дура чокнутая, да вдобавок, возможно, еще и взломщица. Но женщина и тут не удивилась, и я подумала, что, может быть, именно к ней обращалась бедная Марианна несколько месяцев назад, чтобы узнать, когда Максим вернулся из Европы.

– Нет, – все-таки повторила я. – А вы не знаете?

– No… но подожди-ка минутку, красавица.

Она ушла к себе, а я обнаружила, что моя белая рубашка стала теперь полупрозрачной, что отнюдь не улучшило мой имидж, и это еще мягко сказано. Толстуха вышла и стала спускаться ко мне – лестница закачалась под ее весом.

– Держи-ка, – сказала она, протягивая мне цилиндрик из коричневой бумаги. – Отдашь Максиму, пусть возьмет с собой в самолет. – Я взяла цилиндрик, от которого разило чесноком. – Это моя домашняя колбаска, – объяснила женщина. – Максим очень ее любит, покушает в самолете.

Я посмотрела на нее – жест был до того несуразный, что я не знала, что сказать. Но она, явно очень довольная, широко улыбнулась мне, похлопала по щеке и полезла назад. Я так и стояла на площадке с мокрыми волосами и с колбасой в руке, пока не сообразила, что Максим может появиться с минуты на минуту, и как я тогда буду объяснять свое присутствие? Я сунула колбасу в сумку, спустилась и села поодаль на скамейку, чтобы обдумать дальнейший план.

Неутешительный вывод пришлось сделать примерно через шесть секунд: плана у меня не было. Просто сидеть и ждать перед домом Максима незнамо сколько времени я не могла. И пока я не знала, в котором часу у него самолет и где он сейчас, я не могла выработать что-либо, хоть отдаленно похожее на план. Поэтому я с радостью поняла, что «вынуждена» позвонить Катрин и Никола! У меня было, наконец, долгожданное оправдание, чтобы попросить помощи и поддержки у моих терпеливых друзей.

– М-м-мм-алло… – ответила Катрин. Голос ее был ниже обычного как минимум на три-четыре октавы, и меня разобрал смех.

– Как ты? – спросила я для проформы: когда Катрин после вечеринки говорила голосом Пьера Лебо, без вопросов было ясно, что ей худо.

– Я хочу умереть, – сказал Пьер Лебо.

– Да, представляю себе…

– Я даже не помню, чем кончился вечер…

– Может, это и к лучшему, – утешила я, вспомнив ее бессвязные «люблю-у-уууу».

– Угу. Нико мне это повторяет уже второй час. А я вдобавок проспала отъезд Эмилио… Они, оказывается, еще успели сходить на крышу посмотреть восход солнца с Сьюзен и Ноем… А ты как, в порядке?

– Ну… И да, и нет.

– Я не в форме для загадок, киска, короче, выкладывай, пока я опять не уснула.

– Допустим, я скажу тебе, что меня посетило озарение сегодня утром… – Катрин в трубке терпеливо вздохнула. Она явно была совсем, ну совершенно не в том состоянии, чтобы выслушивать откровения об озарениях. – Допустим, я поняла, что, возможно, Максим – the one?

Молчание.

– Кэт?

– Ты где? Я сейчас приду.

Не успела я сказать «нет», как услышала стон, потом стук, потом снова стон, еще более жалобный.

– Не-а, – сказала Катрин. – Прийти не могу. Совсем никакая.

– Ничего, ничего, я сама сейчас приду. Мне надо повидать Нико. Максим улетает сегодня в Лондон, помнишь?

– Ох, твою мать.

– Именно это я говорю с одиннадцати утра.

– Здесь он, здесь. НИКО!

– Ладно, я скоро.

Я хотела уже повесить трубку, но Катрин окликнула меня:

– Жен! Жен!

– Да, что?

– Если будешь проходить мимо аптеки…

Через двадцать минут я была уже у двери моих друзей с полным набором для выживания с похмелюги – гаторейд, тайленол, антацид и, от щедрот моих, – водка и сок кламато. Я с тоской покосилась на квартиру Эмилио, где уже суетились, осваивая территорию, новые жильцы, и постучала.

Послышались легкие шаги Ноя, и он открыл мне с широкой улыбкой на своем милом личике.

– Папа говорит, ты самая большая дурища на свете! – крикнул он вместо приветствия.

Я хотела что-то ответить или, по крайней мере, прикинуться возмущенной, но что я могла сказать? Да, я действительно самая большая дурища на свете. И я только молча кивнула.

– Ты чё, правда? – спросил Ной.

– Угу.

– Как бы… на всем свете? – Он был явно очень возбужден тем фактом, что лично знаком с самой большой дурищей на всем свете.

– Да, – сказала я. Ответом мне была лучезарная улыбка и, увы, первый в жизни восхищенный взгляд Ноя. – Может быть, даже во всей Вселенной.

– Вау.

– Вот именно, вау. – Из кухни вышел Никола. – Катрин мне все рассказала.

Из-за спинки дивана в гостиной высунулась рука Катрин и помахала мне в знак приветствия.

– Я принесла тебе набор для выживания, – сказала я ей.

Она поблагодарила меня жалобным стоном.

– На улице дождь? – спросил Никола, подходя ко мне. Я вспомнила про свои мокрые волосы и прозрачную рубашку.

– Нет…. Это толстая португалка меня окатила.

– Что? – Никола подошел ближе и вдруг остановился. – Слушай, от тебя еще и чесноком пахнет!

– Да, это тоже толстая португалка…

Катрин, сделав, очевидно, нечеловеческое усилие, если судить по количеству стонов, которых оно ей стоило, села на диване, чтобы посмотреть, о чем говорит ее кузен.

– Это долго объяснять, – сказала я. – Я как бы ходила шпионить за Максимом.

– Так, чую, тебе есть МНОГО чего нам порассказать, – кивнул Никола.

– Да, я знаю, но можно сначала узнать? Про Максима? А то я буду рассказывать вам, как меня окатила толстая португалка, а мужчина моей жизни тем временем улетит в Англию.

– Мужчина твоей жизни, а? – повторил Никола с лукавой улыбкой.

– Ты можешь потом начать ехидничать? Пожалуйста?! – взмолилась я, указывая на телефон. Никола послушно снял трубку, а Катрин на диване, тихонько повизгивая, протянула руки к пакету, который я принесла из аптеки. Я дала его ей, и она принялась рыться в нем с жадностью изголодавшегося человека, получившего мешок снеди. Я огляделась – квартира была на диво чистой, не осталось и следа от вчерашнего загула, кроме пустых бутылок, составленных в ряд у окна.

– Как у вас чисто, – сказала я Катрин. Краем глаза я цеплялась за Никола, который ушел с телефоном в кухню.

– Они все убрали вчера, перед тем как лечь, – вздохнула Катрин. – И здесь, и у Эмилио. Сьюзен даже не спала, пошла отсюда прямо в булочную около шести.

– Вот чертовщина… женщины зрелого возраста выносливее нас…

– Я простить себе не могу, что проспала отъезд Эмилио.

– Мы поедем к нему в Соединенные Штаты! – крикнул Ной, в восторге от этой перспективы. Стало быть, Эмилио сумел превратить печальное прощание в радостное обещание новых встреч. Я прижала Ноя к себе и поцеловала.

– Ну вот. – В комнату вернулся Никола. – Я ему дозвонился. – Он улыбался, гордый своей властью надо мной, и сиял от удовольствия, что может меня потомить. – Его рейс в девять вечера.

– О боже мой, спасибо, о господи.

– Ну, зачем уж так пафосно, – улыбнулся мой друг. – Можешь называть меня просто Никола.

Я присела на стул в столовой и наконец-то выдохнула:

– Так значит…

– …и я, – продолжил Никола, – взял на себя смелость предложить ему выпить со мной перед отъездом. Мы встречаемся в баре через час, он говорит, что успеет выпить и собрать чемодан. ТАК ВОТ. – Он говорил тоном профессора, читающего важную лекцию. – ТАК ВОТ, если ты хочешь его увидеть, он будет в баре где-то до половины шестого, а потом дома собирать чемодан, что должно занять…

– …в его случае примерно три минуты. Нико, ты гений! – Я бросилась ему на шею.

– Ай! Ты вся мокрая! – засмеялся он.

– Я… я очень, очень извиняюсь за вчерашнее, – сказала я. – За все последние недели. Вы пытались сказать мне, что…

– Мы знали! – крикнула Катрин со своего ложа скорби. – Мы знали!

Я улыбнулась, радуясь ее словам.

– Я знаю, котик. Я знаю, что вы знали.

– Короче, может, теперь расскажешь нам подробности? – спросил Никола. – Вот это поворот так поворот, на все 180 градусов!

– Озарение, – ответила я. – Я увидела свет.

– Ты увидела свет. Я думаю, нам понадобится больше подробностей.

Я посмотрела на часы. Почти четыре.

– Некогда, – сказала я. – Мне надо поговорить с Флорианом, прежде чем я увижу Максима.

– Ох… ты уверена?

– Да, да… я должна сделать все как полагается. Не могу же я сначала поговорить с Максимом, а потом решить остаться с Флорианом, если тот меня отвергнет. – Я несколько секунд помедлила, не смея задать вопрос, который жег мне губы. До сих пор мне удавалось думать и принимать решения самостоятельно, и я хотела продолжать в том же духе, но это было сильнее меня. – Как вы думаете, он меня отвергнет?

– Он был не в восторге от вашей последней встречи, – признал Никола.

– Он тебе это сказал?

– Угу.

Я стукнулась лбом о стол.

– Но Максим… это Максим, – добавил Никола. – Он гордый, но не обуян гордыней. Если сердце у него еще на том же месте, он не пошлет тебя только ради удовольствия причинить тебе ответную боль.

– Да, но это ЕСЛИ сердце еще… – Я осеклась. Опять начиналось бесплодное «плетение кружев». – Там будет видно. Да! Там будет видно. Кто не рискует, тот не пьет шампанского. Мне пора.

– Постой! – простонала Катрин. – А разбор полетов?

– Некогда. И потом, думаю, мне пора учиться разбирать полеты самостоятельно.

Никола посмотрел на меня с гордой улыбкой. Я поцеловала его, чмокнула в голову Катрин и взяла сумку.

– Может, оставишь то, что так воняет чесноком у тебя в сумке? – предложил Никола. – Не лучший аккомпанемент для признания в любви.

– Ой, да, спасибо. – Я выложила колбасу на стол. – Домашняя, от мадам португалки. С «Кровавым Цезарем» должно быть обалденно.

– На тебе шлепанцы непарные, – заметил Никола.

– Ничего страшного. Ты пожелаешь мне удачи, любовь моя?

– А что?

– Просто пожелай мне удачи.

– Удачи, дурная голова, – простонала Катрин.

– Удачи, самая большая дурища на свете! – напутствовал меня Ной, целуя.

Никола положил мне руку на плечо:

– Бог в помощь, чемпионка. Бог в помощь.

Я улыбнулась ему и, сбежав по лестнице, вскочила в первое попавшееся такси.

Флориан уже ждал меня в лобби своего офиса. Я позвонила ему из такси и сказала, что мне надо с ним поговорить, что это срочно.

– Что-то серьезное? – спросил он меня.

– Да, серьезное. Я буду через пять минут.

Он смотрел, как я иду к нему, и в его красивых голубых глазах плескалась тревога, сменившаяся недоверием при виде моих непарных шлепанцев и наряда, более подходящего для утра в постели, чем для лобби шикарного офиса архитекторов.

– Что-нибудь случилось? – спросил он, положив мне на локоть теплую ласковую руку. Было еще не поздно отступить, все забыть, наплевать на мое тягостное озарение и утонуть в мягком уюте этой любви, которую я так хорошо знала…

Я спрашивала себя, идя к нему, что же почувствую при виде этого лица, такого любимого, такого знакомого. Дам слабину? Осознаю свою ошибку? Но я была до странного спокойна и почти удивлена, что моя уверенность осталась при мне. Я всматривалась в красивое лицо Флориана, ища хоть след былой любви, но все, что я к нему испытывала, осталось в прошлом. Я так хотела быть слепой, что и вправду ослепла и две недели тешила себя отголосками страсти, которой больше не было. Мне пришло в голову, что я, быть может, разлюбила Флориана еще до того, как наскучила ему, и я ощутила глубокую печаль…

Я грустила о нем, о себе, о нас.

– Женевьева, – спросил Флориан, – что происходит?

– Я пришла сказать, что ухожу, Флориан.

Зачем мне понадобилось цитировать Сержа Гензбура? Я кашлянула, но ничего не добавила: в конце концов, я действительно пришла сказать, что ухожу.

Флориан явно ничего не понимал:

– Что?

– Мне не надо было возвращаться.

– Но… Женевьева, о чем ты говоришь?

– Ты вернулся в мою жизнь, и… я так тебя ждала, мне было так больно, когда ты ушел, что я была уверена – все, чего я хочу, это чтобы ты вернулся, но… я ошиблась. Случившееся изменило меня, я… я изменилась и… я уже не здесь.

– Где это – здесь?

– Не с тобой.

– Что?! – Он окинул меня взглядом с ног до головы, задержавшись на просвечивающем бюстгальтере и непарных шлепанцах. – Женевьева, что происходит?

Он, наверно, спрашивал себя, не сошла ли я с ума, и мне на секунду подумалось, что он, возможно, прав.

– Я знаю, это немного неожиданно…

– Немного?

– Ладно, очень неожиданно, но… – Я не могла сказать ему об озарении. Он, скорее всего, сдал бы меня в психушку и, главное, все равно не поверил бы в мою решимость. – Я много думала, Фло, и… когда мы только вдвоем, я еще могу верить, что…

– А, так это твои друзья, да? Твои друзья убедили тебя, что… – Он выругался по-немецки и добавил что-то, не вполне понятное мне, но крайне нелицеприятное в отношении моих друзей.

– Это не мои друзья, – сказала я. – Я способна сама за себя решать, ты не знал?

Он склонил голову набок, по-прежнему пристально глядя на меня, и я прочла в его голубых глазах, что он мне не верит.

– Ты не считаешь, что я способна сама за себя решать, да?

– Я этого не говорил.

– Ты думаешь, во мне нет стержня, думаешь, я решила, что не люблю тебя, потому что мои друзья меня в этом убедили.

– Я этого не говорил. Но ты не можешь утверждать, что твои друзья меня обожают.

– Нет, мои друзья тебя не обожают. Но это я ухожу. Это я поняла, что совершила ошибку, когда вернулась. И это я пришла к тебе попросить прощения. Мне не надо было возвращаться.

Флориан обхватил голову руками и сделал несколько шагов по лобби, бормоча по-немецки что-то, как мне показалось, означавшее: «Это невозможно, я не могу поверить, что это случилось».

– Ладно, чего ты хочешь? – спросил он, снова подойдя ко мне. – Хочешь, чтобы я извинился? Я не попросил прощения, в этом дело? Хочешь, чтобы я встал на колени?

– Нет! Нет, вовсе не хочу!

Я сочла за лучшее не признаваться ему, как этого желала.

– Дело не в тебе, Флориан. Дело во мне.

Не удержавшись, я закатила глаза и обескураженно вздохнула. После Гензбура – «дело не в тебе, дело во мне». Худшая реплика за всю историю разрывов? Я хотела что-то добавить, но и на этот раз поняла, что все правда. Дело было не во Флориане. Не в этом сложном и требовательном человеке, которого я глубоко любила и все еще продолжала любить, но совсем по-другому. Дело было во мне. Я больше не была прежней, меня изменило горе, самоанализ и любовь другого мужчины.

– Я должен был извиниться, – сказал Флориан и взял мое лицо в ладони. – Женевьева… Я должен был… даже не за то горе, которое тебе причинил, но если я заставил тебя усомниться в себе, если…

– Нет, нет, нет! – Я взяла его руки и отняла их от моих щек. – Нет, Флориан, я не хочу, чтобы ты извинялся, это…

Я не хотела говорить ему, что уже слишком поздно, – это было бы жестоко и ни к чему. Но было действительно поздно, поздно на месяцы, может быть, на годы. И мне не нужны были его извинения, они больше не имели значения для меня.

– Есть кто-то другой? – спросил Флориан.

Вот. Вопрос вопросов. Я посмотрела на него, прикидывая, не лучше ли будет и для него, и для меня солгать ему.

– Да, – ответила я наконец. – Или – может быть. Я не знаю. Но я все равно ухожу, Флориан.

– Ты что, мстишь?

– Да брось ты…

– Но… – Он нервно вскинул руки, выражая свое раздражение, и я чуть не рассмеялась. – Но что произошло? Между вчерашним вечером и сегодняшним днем? Что…

– Ich sah das Licht, – сказала я. – Я увидела свет.

Флориан смотрел на меня, как на сумасшедшую. Он открыл было рот, чтобы что-то сказать, потом передумал и протянул ко мне руку.

– Я люблю тебя.

Я смотрела в его большие светлые глаза, на его лицо и плечи – смотрела и видела все, что и я любила в нем, все, что мы пережили вместе. Я так его любила! Я чуть не плакала, потому что этой любви больше не было, и нет ничего печальнее на свете, чем конец любви.

– Я люблю тебя, – повторил Флориан.

– А я тебя нет, – ответила я, и мой голос слегка дрогнул. Я отступила на шаг. – Я пойду.

– Что, вот так просто? Сказала мне это – и уйдешь?

– Больше сказать нечего, Флориан.

Да, действительно, нечего больше сказать после «я тебя не люблю».

Я махнула рукой, попыталась улыбнуться и пошла к дверям в своих непарных шлепанцах. Я чувствовала себя ужасно жестокой, как будто прибила щенка и бросила его умирать, но что я могла сделать? Даже пожелание типа «береги себя» лишь добавило бы сцене патетики. Я услышала, как он произнес мое имя, и, не оглянувшись, вышла в летнюю духоту. К счастью, перед офисом Флориана была стоянка такси, и я прыгнула в машину. Я дала шоферу адрес Максима и в последний раз оглянулась на лобби, где уже не видела Флориана.

– Все в порядке, мадам? – спросил шофер, увидев мои слезы.

– Да. Спасибо. Все в порядке.

И правда, все было в порядке. Мне было грустно, но я освободилась и больше не боялась встречи с Максимом. Шестой час, скоро он вернется к себе, чтобы собрать чемодан. Я поговорю с ним. Буду с ним искренней. И поскольку с Флорианом мне это удалось, я была почти спокойна. Даже безмятежна, если безмятежность вообще была в моем характере. Я подумала было позвонить Катрин и Никола, но не стала доставать телефон и посмотрела в окно. Облака рассеялись, и золотистый свет заливал большие деревья в парке, вдоль которого мы ехали.

Максим еще не вернулся. Я могла пойти ему навстречу в бар Нико, но общественное место, на мой взгляд, мало подходило для неуклюжего признания в любви, в котором грозило неоднократно прозвучать слово «озарение». Поэтому я села у дверей, и, конечно, тут же нарисовалась толстуха-португалка, волоча за собой корзину, полную снеди.

– А! Алло, красавица! – весело приветствовала она меня.

«Вы не могли бы хоть немного удивиться, что чокнутая, которая шпионила за вашим соседом, все еще здесь?» – захотелось мне спросить, но я только вежливо улыбнулась.

– Хочешь подняться? Я не знаю, вернулся ли Максим…

– Нет, нет, я посижу…

– Как хочешь, красавица, как хочешь.

Я испугалась, что она спросит, куда девалась ее колбаса, но она уже открыла дверь, мимоходом похлопав меня по щеке с явным удовольствием. Ее корзина весила, на вид, целую тонну, и я собралась предложить помощь, но тут услышала с улицы хорошо знакомый голос:

– Мадам Перрейра! Подождите! Я вам помогу…

Я обернулась. Максим шел ко мне, Максим, которого я не видела несколько недель, и я ощутила сильный и восхитительный толчок в сердце.

«Я люблю этого человека!» – хотелось закричать мне.

Я чувствовала себя, как Одреанна при своем красавце футболисте. Максим сделал несколько шагов к мадам Перрейра, весь окутанный аурой моей любви, которую я наконец осознала, потом заметил меня и остановился, явно очень удивившись.

– Женевьева?

– Да, красавица ждет тебя уж сколько часов, – ввернула мадам Перрейра.

– Нет, вовсе не часов! – теперь я чувствовала себя совершенно Одреанной.

– Да, да, она сидела наверху, у двери в спальню! – Мадам Перрейра рассмеялась. – Я полила ее, как цветочек.

Я так закатила глаза, что испугалась, не случилось бы церебральной эмболии. Максим все смотрел на меня – он был сбит с толку и очень удивлен, но довольным не выглядел.

– Что ты здесь делаешь? – спросил он.

– Я хотела с тобой поговорить… пока ты не улетел.

Он кивнул, что-то поняв.

– А… отсюда звонок Нико…

– Может быть… – До меня дошло, что я ерзаю, как девчонка. Взгляд Максима задержался на моем розовом шлепанце, описывавшем круги по асфальту. – Послушай…

Дверь хлопнула – видно, мадам Перрейра надоел наш неразговор. Максим указал на соседку – сквозь стекло я видела, как она с трудом втаскивает свою корзинку на ступеньки:

– Я пойду, помогу…

– Я только хотела…

– Мне еще надо собрать чемодан…

Я опустила глаза. Что он отвергнет меня, я предполагала, но не ожидала полного равнодушия.

Максим вздохнул:

– Ладно… поднимись со мной, – сказал он. – Через двадцать минут приедет такси, но можем поговорить, пока я буду собирать чемодан.

– О’кей…

Я тотчас разозлилась на себя за свой жалобный тон, но пошла за ним к широкой лестнице в стиле ар-деко. Он подхватил корзину мадам Перрейра, я, чтобы и от меня была хоть какая-то польза, взяла у нее из рук большую сумку, и мы пошли наверх. По крайней мере, комплекция мадам Перрейра оказалась мне на руку: она так запыхалась уже через пять ступенек, что перестала рассказывать Максиму, как я глупо его ждала. Мы с Максимом быстро опередили ее.

– Я вовсе не жду тебя несколько часов, – сказала я, когда мы были на третьем этаже.

– Все нормально, – выдохнул Максим.

– Я заходила раньше, но сразу ушла, и…

Я замолчала – ситуация и без того была слишком абсурдна, чтобы усугублять ее объяснениями. Мы поставили корзину и сумку у двери мадам Перрейра и спустились на этаж Максима. Соседка, пыхтевшая, как паровоз, была еще на третьем.

– Мы поставили ваши сумки у двери! – крикнул ей Максим.

– Спасибо… миленький!.. У твоей… подружки… есть… для тебя подарочек…

Максим посмотрел на меня, и я сделала знак, что потом все объясню.

– Ладно… и до свидания, кстати! Берегите себя! Увидимся через три недели! – крикнул Максим, перегнувшись через перила.

Мадам Перрейра, надолго застрявшая между этажами и тяжело отдувавшаяся, только помахала нам пухлой рукой. Я помахала в ответ и вошла вслед за Максимом в квартиру. Сердце колотилось так, что едва не выскакивало из груди, и было только одно желание – броситься ему на шею, тысячу раз сказать «люблю» и десять тысяч «прости». Но я молчала и тупо шла за ним.

Он бросил ключи на заваленный бумагами столик и сделал мне знак идти в спальню. Только когда мы вошли в большую захламленную комнату, которую выглянувшее солнце заливало светом, он повернулся ко мне.

– Так, – сказал он. – Что происходит?

Тон был не враждебный, но близкий к тому. Я, должно быть, обидела его куда сильнее, чем думала, – теперь мне это было ясно. Я не хотела понимать все последние недели, до какой степени была злой.

Я тяжело дышала – из-за подъема по лестнице с сумками мадам Перрейра, но еще больше из-за своего смятения. С этим надо кончать, сказала я себе. И бросилась в омут:

– Ну, во-первых, я… я некрасиво себя повела, когда мы в последний раз виделись.

– Да.

Он начал собирать чемодан, наобум швыряя в него, как я и предполагала, тенниски и брюки.

– Вообще-то я была просто… дрянью.

– Да.

– И дурой.

– Да.

– И я… мне очень жаль.

Он ничего не сказал.

– Я еще и струсила. Я часто трушу.

Максим поднял на меня глаза, как будто я наконец чем-то привлекла его внимание.

– Я боюсь в жизни тысячи вещей, и я еще… я еще не научилась справляться с этими страхами, не быть дрянью и тряпкой. Ну вот, и когда ты мне сказал, что я не этого хочу, что это неправда, что я хочу, чтобы кто-то обо мне заботился и чтобы меня оставили в покое, я действительно очень, очень испугалась, потому что это правда, и если я это признаю, то у меня не будет больше оправданий, чтобы сидеть и ждать, когда со мной что-то произойдет.

Максим, глядя на меня, слегка поднял брови.

– О’кей, – сказал он. – Fair enough. Ты пришла, чтобы сказать мне это?

– Нет. Это я просила у тебя прощения. Хотя опять говоря о себе.

На его лице появилась тень улыбки.

– Нет, я пришла, – продолжала я, – потому что… – я вздохнула. – Потому что я поняла, что совершила ошибку.

– Что?

– Ошибку.

Максим остановился. В руке у него были две пары носков.

– Постой, что ты такое говоришь?

– Я совершила ошибку. Мой «бывший» вернулся, и… я так его ждала, что решила, будто это действительно все, что мне нужно в жизни, но это не так.

Я могла бы еще долго заниматься самобичеванием – я и злюка, я и дура, я и последняя дрянь, – но вспомнила вполне оправданное раздражение Максима, когда несколько недель назад я жалким образом попыталась взвалить на себя несуществующую вину, потому что мне было легче грызть себя, чем действовать. Максим, все еще держа две пары носков, смотрел на меня и ничего не говорил. Он вполне мог бы спросить меня, если на то пошло, каким боком это прозрение касается его (именно так поступила бы я), но даже при таких обстоятельствах он держал марку.

– И я знаю, что… слишком многого хочу, – продолжала я, – но если бы… если бы ты захотел… если бы ты мог… дать мне еще один шанс.

Я закатила глаза, чтобы не расплакаться, и подвигала ногами, которых не чувствовала, чтобы убедиться, что они меня еще держат.

– Опомниться не могу, – сказал наконец Максим.

– Я понимаю.

– Не уверен, что ты понимаешь, Женевьева. Если ты не забыла, все это время, что мы с тобой виделись, я ничего от тебя не требовал. Разве что немного уважения. Потом явился твой «бывший», и ты вернулась к нему, все правильно. Я не могу осуждать тебя за это, но, Женевьева, я что-то не понимаю, что происходит у тебя в голове, но…

– Происходит то, что я поняла: мне никогда и ни с кем не было так хорошо, как с тобой. И ты умный, и чуткий, и человечный, и… Я не знала, – выдавила я из себя, – что это может быть так просто.

Максим склонил голову набок, словно не веря своим ушам.

– Я не знала, что это может быть так просто, – повторила я. – До такой степени, что ничего не видела. И потом, я была так противна сама себе, что мне и в голову не пришло, чтобы кто-то мог…

– Ох… – выдохнул Максим и швырнул две пары носков в чемодан. – Я не знаю, что тебе сказать, Жен.

– Ты имеешь право сказать мне, что ничего не хочешь знать. Я только хотела… только хотела сказать тебе это, пока ты не улетел. Я понимаю, что это немного неожиданно…

– Немного?

Я слабо улыбнулась.

– То же самое сказал сегодня мой «бывший».

– Что?!

– Я только что виделась с Флорианом. И ему я тоже сказала, что совершила ошибку.

– Дьявольщина.

На сей раз он неподдельно удивился. В открытое окно ворвались автомобильные гудки. Максим подошел ко мне.

– Это мое такси, – сказал он.

– О’кей…

Я стояла столбом, сказать больше было нечего.

– Женевьева, это… ты же знаешь, что я в тебя влюбился… – Он поднял руку, чтобы остановить меня, видя, что я хочу его перебить. – Что бы ты ни думала. Да, ты была чумой, да, ты была разбита, потому что твой «бывший» ушел, да, ты мно-о-ого говорила о себе… – При этих словах он улыбнулся, слегка, но искренне. – Но ты сама сказала, это очень просто, ни к чему объяснять. Но теперь… я не могу… Ты являешься сюда в непарных шлепанцах, вываливаешь это на меня, и… ты понимаешь, что мне трудно принять это за чистую монету?

– Понимаю.

И это была правда: я на его месте, наверно, уже сбежала бы по пожарной лестнице.

– Думай что хочешь, – сказала я. – Главное, что я уверена: это правда.

По лицу Максима пробежала гримаска, в которой была надежда, но еще больше сомнения. Снова раздались гудки, еще нетерпеливее.

– Мне пора, – сказал он, закрывая чемодан.

Выпрямившись, он долго смотрел на меня своим пристальным взглядом, в котором теперь для меня сосредоточилось все, чего я хотела. Ты ведь так хорошо меня понимал, мысленно молила я, пойми же! Он и пытался понять, я знала, но от этого взгляда во мне все переворачивалось и хотелось броситься на него и заняться любовью под нетерпеливые гудки такси.

– Там посмотрим, о’кей? – сказал Максим. – Там посмотрим.

Я кивнула. Он, по крайней мере, выслушал меня с терпением и великодушием, в которых вполне мог бы мне отказать. И я сказала то, что хотела, сказала от чистого сердца, как говорится, облегчила душу.

Я посторонилась, пропуская Максима с чемоданом, и пошла за ним в коридор с легкой душой и тяжелым сердцем. Это снова было смешно: я ждала на лестничной площадке, пока он запирал дверь. Наконец он повернулся ко мне, поколебавшись, взял меня за руку и слегка сжал.

На улице такси заходилось гудками – вот-вот уедет!

– Я вернусь через три недели, – сказал Максим. – Тогда и посмотрим, о’кей?

Я успела только кивнуть, и он, поколебавшись еще несколько секунд, побежал вниз по лестнице с тяжелым чемоданом.

Я постояла на площадке минуту или две – не могла же я следовать за ним хвостом! – потом тоже спустилась. На левой ноге я натерла волдырь, наверно, оттого, что бежала в шлепанцах, и кое-как дохромала до первого этажа, удивляясь, что не встретила снова мадам Перрейра.

Я прокручивала в голове наш разговор, который мог бы, говорила я себе в тщетной надежде взбодриться, пройти и хуже. Он ведь не сказал «нет», правда? По крайней мере, не отказал наотрез. Может быть, вернувшись из Лондона, он скажет, что подумал и готов дать мне этот шанс, о котором я просила. У меня мелькнула мысль о хорошеньких англичанках, и я тихонько выругалась. Решительно не могло быть и речи о том, чтобы разобраться во всем этом самостоятельно, и я толкнула тяжелую дверь с твердым намерением отправиться прямиком к Катрин и Никола.

Я сделала несколько шагов по тротуару, но волдырь так болел, что пришлось остановиться. Я как раз снимала розовый шлепанец, когда услышала за спиной:

– Женевьева.

Я обернулась. Максим с чемоданом стоял передо мной в лужице золотистого света. Я застыла с поднятой ногой, держась за шлепанец.

– Такси тебя не дождалось? – спросила я.

– Нет… Такси меня дождалось.

Он улыбнулся и развел руками.

Я посмотрела на него, медленно поставив ногу на землю, – я тоже улыбалась.

– Правда? – сказала я сорвавшимся голосом.

Максим кивнул:

– Да. Правда.

И я кинулась к нему со шлепанцем в руке, и повисла у него на шее, и поцеловала его в заливавшем нас свете.

 

Эпилог

– Бог ты мой! – воскликнул Никола. – Вот это, я понимаю, палитра!

Он стоял перед большой кухонной стойкой, на которой громоздились подносы и тарелки, полные безупречных и разноцветных маленьких закусок.

– Я всю неделю готовила! – гордо объявила Жозиана, протягивая ему большое фаянсовое блюдо, на котором идеальным кругом были выложены тарталетки с сыром. – Ну же, не стой! Обнеси гостей!

Никола вытянулся в струнку, как провинившийся солдат, и отправился с тарталетками на большую террасу, где человек десять пили аперитив, любуясь закатом солнца над озером.

– Билл так доволен, – сказала Жозиана и сунула мне в руки тяжелый деревянный поднос с четырьмя параллельными рядами канапе. – Он обожает маленькие закуски.

Я улыбнулась как можно более естественно и пошла с подносом вслед за Никола.

Я не успела сделать и трех шагов, как Билл вынырнул из-за деревянной балки, которую украшали оленьи головы, – славные охотничьи трофеи, но, увы, не его.

– Я ненавижу маленькие закуски… – простонал он. – Почему было не приготовить стейки и сосиски на углях… это же мой праздник?

– Ей это в радость, пап…

– Я знаю, знаю… но обещай мне одну вещь, красавица дочка… когда будешь устраивать вечеринки для своего мужика… лучше угли.

– Да, папа.

Я пошла дальше, боясь уронить поднос, весивший не меньше пятнадцати килограммов.

– Угли, Женевьева! Главное – угли! – крикнул отец мне вслед, когда я уже вошла на террасу.

Одреанна, повисшая на руке Феликса-Антуана, подняла голову на его крик и бросила мне прочувствованное: «Фигня?» Я мотнула головой – мол, забудь – и пристроила поднос на стеклянный столик, надеясь, что тот не разлетится вдребезги под его весом.

– А когда приедет Катрин? – спросил голосок Ноя за моей спиной. Я обернулась – на нем были плавки с человеком-пауком, ласты и маска. – Она обещала пойти со мной купаться!

– Скоро приедет, – ответила Сьюзен, положив ему руку на плечо. – Сразу после прослушивания. Хочешь, я пойду с тобой купаться?

Ной бросил на нее подозрительный взгляд сквозь маску, но кивнул. Сьюзен скинула тунику, под которой оказался зеленый купальник – и тело на зависть любой тридцатилетней, и они с Ноем ушли.

– В озере много рыб, – произнес гнусавый из-за маски голосок. – Но ты не бойся, я с тобой.

Никола, стоявший столбом с блюдом тарталеток перед двумя коллегами отца, провожал их взглядом с умильной улыбкой. Я подмигнула ему и стала пробираться к матери, которая пила свои полстакана вина в обществе Максима.

– Женевьева! – воскликнула она, увидев меня. – Ты знала, что Максим был в Непале и в Тибете?

– Да, я в курсе, – ответила я, прильнув к моему любимому. Я открыла за последние полтора месяца простое, несказанное и перманентное удовольствие – прижиматься. Флориан никогда этого особенно не любил, но Максим оказался странным и идеальным для меня гибридом, экспериментальной помесью ласкового кота и коалы. Стоя, лежа, сидя, на ходу – мы постоянно обнимались, так естественно и непринужденно, что я только диву давалась, а Максим говорил, что мы действительно созданы друг для друга.

– Это на физиологическом уровне, – объяснял он, целуя меня в шею и не сбиваясь с шага. – Наши тела идеально совмещаются.

И этого объяснения мне хватало, потому что оно было простым, а я была счастлива, что у меня есть еще одна причина любить этого человека.

– Это уже почти невыносимо, – заметила однажды Катрин, когда мы стояли перед ней, как сиамские близнецы, сросшиеся и очень этим довольные.

– Я могу сделать еще один вираж и вернуться к Флориану, – поддела ее я, на что Катрин отреагировала панической мимикой, а Максим укоризненным «ох…».

– Это не смешно, – сказал он мне.

– С Флорианом все будет в порядке, любимый. Он меньше всего хотел бы, чтобы к нему относились, как к раненому животному.

Я знала, что ему было очень больно, но он умел держать удар, и я готова была поручиться, что пролила больше слез о конце нашей любви, чем он.

Я плакала часами, читая письмо, которое он прислал мне вскоре после нашего окончательного разрыва, трепетное и искреннее письмо, в котором он говорил, что любит меня больше прежнего, и от всей души просил прощения, – но я плакала не «о нем». Не знаю, потому ли, что какая-то часть меня еще держала на него обиду, или потому, что в глубине души я сознавала, что такой человек, как он, не нуждается ни в чьей жалости.

Потом мы говорили с ним несколько раз, и в нашу последнюю встречу он признался, что многое понял: что он был, в частности, чересчур требователен и недостаточно терпим. Но я не хотела от него самоуничижения – все-таки я любила его таким, каков он есть, и, может быть, продолжала бы любить, если бы сама не изменилась.

– Ты сделаешь самую сказочную хипстершу очень счастливой, – сказала я ему.

– Но я хотел сделать счастливой тебя.

– Нет, – ответила я. – Не меня.

Флориан грустно улыбнулся и ушел.

Я смотрела ему вслед, пока его высокая фигура не скрылась в толпе Старого Монреаля, и говорила себе, что я за него не тревожусь, отнюдь…

– Это потому что ты видишь все в розовом цвете, – заметил Никола. Я возразила, но лишь для проформы, ибо это была правда: я видела все в розовом цвете. Меня ослепляла любовь, которая теперь, когда я ее осознала, казалась мне такой простой и очевидной, что в голове не укладывалось: как могло быть иначе?!. Порой я чувствовала себя человеком, успевшим перебежать мост за минуту до того, как он рухнул. Я сама, по собственной глупости, сделала все, чтобы пройти мимо этих отношений и этого мужчины, но теперь он был со мной, в моих объятиях, он отказался от поездки в Лондон (которую с легким сердцем отложил до осени и в которой я, с еще более легким сердцем, собиралась его сопровождать) и сумел простить мне мои метания и слепоту прошедших месяцев, принять меня такой, какая я есть, и таким, какой он есть, – мне открыться.

Мы без устали повторяли в пароксизмах любви, которые в глазах всех других людей были, надо думать, невыносимы, что «мы нашли друг друга». И я не переставала изумляться нашему несказанному везению: ведь мы могли разойтись как в море корабли, но мы нашли друг друга. Мы были там, где должно, точно в нужном месте, в объятиях друг друга, под солнцем, медленно садившимся в одно из озер в Восточных кантонах.

– Катманду, – мечтательно повторила моя мать и положила свою пухлую ручку на запястье Максима.

– У меня полно фотографий, – сказал Максим, уткнувшись носом в мою шею. – Я покажу вам, если хотите.

– Говори мне «ты», – попросила мать.

Я посмотрела на нее, прищурившись: уж не клеит ли она моего парня? Если он еще скажет ей, что читал «Пророка», подумалось мне, с нее станется запрыгнуть на него прямо здесь, на террасе своего бывшего мужа, который как раз направлялся к нам с бутылкой виски в одной руке и крошечными фрикадельками в другой, где должен был бы, по идее, быть сочный стейк.

– Вот, – сказал он, плеснув в стакан Максима примерно пол-литра виски. Потом он опасно развернулся, высматривая Никола, заметил его в конце причала и крикнул что-то не вполне внятное, высоко подняв бутылку. Никола, обрадовавшись, сказал несколько слов подруге и сыну, бултыхавшимся в чистой воде озера, и побежал к нам, протягивая отцу стакан, точно церковную кружку.

В эту минуту за шале раздался отчаянный визг автомобильных шин. Мы все втянули головы в плечи, ожидая, что за ним последует оглушительное: «Бум!», но услышали только хлопок дверцы машины, а потом пронзительные крики, не оставлявшие никаких сомнений, что приехала Катрин.

Крещендо «обожемойобожемойобожемойобожемойобожемойобожемой!!!» долетело до нас, и мы увидели Катрин, которая бежала, путаясь в немыслимой длинной юбке, сшитой из бархатных лоскутов.

– О БОЖЕ МОЙ! – выкрикнула она еще раз, добежав до нас. – Я получила роль! НИКО! Я ПОЛУЧИЛА РОЛЬ!

И она бросилась на шею своему кузену. Роль, о которой шла речь, – квебекской телезвезды 70-х годов, прошедшей через успех, славу, алкоголь и наркотики, опустившейся и возродившейся к новой жизни, – была главной. Большая роль. Фактурная. Я это знала – я, по иронии судьбы, написала автобиографию этой самой актрисы. Теперь о ее жизни ставили фильм, и Катрин дали в нем главную роль.

– Ты вела машину от Монреаля в таком состоянии? – спросила я.

– Да! Да! Двенадцать раз чуть не попала в аварию, – ответила моя подруга, смеясь и бросаясь в мои объятия. Я никогда не видела ее такой счастливой. Мы крепко обнялись.

– Снимать начнут через полгода, – сказала она. – Это будет фильм! Мегафильм! Полгода… я успею подготовиться, правда?

– Конечно.

– Обалдеть. Обалдеть! – Она заметила моего отца, так и державшего бутылку виски. – О, Билл! С днем рождения, Билл.

Она подошла ближе, и отец, думая, что его поцелуют, подставил щеку, но она вместо этого взяла у него из рук бутылку, сделала долгий глоток и выкрикнула в сторону озера долгое победоносное: «Вуу-ху-ху!», на которое, даже не зная, в чем дело, откликнулся Ной.

– Ты можешь поверить? – спросила она Максима.

– Обалдеть.

– Я знаю! – Она бросилась ему на шею, и мне подумалось, что, если бросаться с такой частотой, к концу вечера, пожалуй, шей не хватит.

– Но… хм… что же ты решила насчет ребенка? – спросил Максим, который был в курсе всех подробностей ее фантастического плана.

– Придется отложить до будущего года, – сказала Катрин. – Только не говори мне, Максим Блэкберн, что это к лучшему и что если для меня работа важнее ребенка, то я плохая мать, о’кей?

Упираясь подбородком в плечо Катрин, которая так и не разжала объятия, Максим энергично замотал головой: «Нет, нет, нет». Мы с Никола переглянулись и потихоньку дали друг дружке пять: этого нельзя было говорить Катрин, но мы вздохнули с облегчением, узнав, что непорочное зачатие откладывается на год.

– Нечего давать друг дружке пять за моей спиной! – сказала Катрин, отпустив наконец Максима. Она уперла руки в бока и рассмеялась над нашими смущенными физиономиями. – Вот видите? У меня безошибочное чутье. БЕЗОШИБОЧНОЕ!

Она умчалась и, добежав до конца причала, прыгнула одетая в воду.

От солнца оставался лишь крошечный краешек на горизонте, когда Одреанна, каким-то чудом оторвавшись от Феликса-Антуана, подошла ко мне.

– Правда здорово, что ты с Максом, – сказала она.

Я уставилась на нее с удивлением и восторгом: она закончила фразу точкой.

– И что ты с Ф-А, тоже здорово.

– Знаешь, я ему сказала, сколько мне на самом деле лет.

– И что?

– Он все равно меня любит.

Она сияла.

– Вот видишь?! – сказала я.

– Вижу.

Мы постояли молча, пока солнце не скрылось за горизонтом, потом переглянулись и не сговариваясь побежали на верхний этаж. Легкая быстроногая Одреанна опередила меня и первой добралась до большого окна. За почерневшим горизонтом еще мерцал последний солнечный луч.

– Ну? – спросила Одреанна, отдышавшись.

– Что – ну? – Я все еще с трудом переводила дыхание.

– Что ты будешь теперь делать?

– С Максом?

– Нет, с твоей работой. Папа сказал, что ты больше не будешь писать биографии.

Я действительно сообщила моему издателю, что не хочу больше быть негром. Фантометта закрывала лавочку.

– Буду писать, – ответила я.

– Что писать?

– Не знаю. Я не хочу больше писать чужие истории. Буду писать свои.

– Ты напишешь свою биографию? – спросила Одреанна, тоном давая понять, что находит эту идею как нельзя более БУ.

– Нет… не биографию, детка. Мои истории. Истории, которые придумаю я.

Я услышала за спиной шаги.

Это был Максим, он тихонько подошел и обнял меня сзади. Я говорила ему о фокусе с солнцем, которое для того, кто живет в башне в десять тысяч этажей, никогда не заходит. Он уткнулся подбородком в мое плечо.

– А о чем они будут, твои истории? – спросила Одреанна.

– Не знаю, – сказала я, вздрагивая от прикосновений Максима, который целовал меня в шею. – О том, что все возможно.

Ссылки

[1] «Grey’s Anatomy» – популярный американский телесериал о больнице.

[2] Дэвид Фостер Уоллес (1962–2008) – американский писатель и философ.

[3] До тошноты ( лат .).

[4] Писатель-призрак ( англ .).

[5] Уменьшительное от fantôme ( фр .) – призрак.

[6] Марка консервированных и концентрированных супов производства фирмы «Кэмпбелл».

[7] «Кровавый Цезарь» – канадская вариация коктейля «Кровавая Мэри» с добавлением напитка «Кламато» – смеси томатного сока и бульона из моллюсков.

[8] Американское разговорное выражение, переводится как «давай-ка», «попробуй», «докажи».

[9] Старинный район Монреаля, где традиционно селится франкоязычная знать.

[10] Американский фантастический телесериал.

[11] Всех людей ( англ .) – американская идиома для усиления смысла.

[12] Трофейная жена ( амер .).

[13] Зажиточный пригород Монреаля.

[14] Популярный журнал по архитектуре и дизайну.

[15] Дорогая ( исп .).

[16] Фильм ( исп .).

[17] Человек ( исп .), используется как дружеское обращение.

[18] Плато-Мон-Руаяль – район Монреаля.

[19] Не смотри на меня ( англ .).

[20] Sac – сумка ( фр .).

[21] Общество алкогольных напитков Квебека ( фр .); SAQ – сеть винных магазинов в Канаде.

[22] Забрало ( фр .).

[23] Не для продажи ( англ .).

[24] Американская певица и актриса (р. 1969).

[25] Мы уходим ( англ .).

[26] Кто, мать твою, эти люди? ( англ .)

[27] Сеньоры, что происходит? ( исп .)

[28] Мексиканские блинчики с начинкой и жареная курица.

[29] Никаких мужчин ( англ .).

[30] Резиновые сапоги ( англ .). Имеются в виду африканские танцы, исполняемые в резиновых сапогах.

[31] Красавица ( исп .).

[32] Но… делай то, что чувствуешь ( исп .).

[33] Скандально известная в Канаде бывшая модель, любовница министра иностранных дел Максима Бернье.

[34] Синдром Туре́тта – генетически обусловленное расстройство центральной нервной системы, которое проявляется в детском возрасте и характеризуется множественными моторными тиками и как минимум одним вокальным или механическим тиком.

[35] Административный регион и город в составе мегаполиса Большой Монреаль.

[36] Канадский актер (р. 1984).

[37] «Безумцы» – американский драматический телесериал.

[38] «Знаки твоей любви напоминают мне о нас, и я еще думаю, что у нас не все кончено» ( англ .).

[39] Гектор де Сен-Дени Гарно (1912–1943) – квебекский художник и поэт.

[40] Канадский актер и композитор.

[41] Любовница ( англ .).

[42] Слишком много информации ( англ .).

[43] С тобой или без тебя ( англ .).

[44] Друг… и немного больше ( исп .).

[45] Популярная серия романов для подростков, автор Индия Дежарден.

[46] Сказал ( лат .).

[47] Серия любовных романов.

[48] Вот сумасшедшая ( исп .).

[49] Снежная королева ( англ .).

[50] Американский комедийный сериал.

[51] Американский драматический телесериал с элементами фильма ужасов и черного юмора, основанный на серии романов «Вампирские тайны» американской писательницы Шарлин Харрис.

[52] Область в Квебеке к северу от Монреаля.

[53] Чили с мясом, который готовят в Техасе и Мексике.

[54] Справедливо ( англ .).

[55] Кубинский ( исп .).

[56] Дети ( исп .).

[57] Ты знаешь… испанский полет? ( англ .)

[58] Здесь: «А кто не усложняет?» ( англ .)

[59] Бесполозые сани у индейцев Северной Америки.

[60] Персонаж популярной серии комиксов о Тинтине бельгийского художника Эрже.

[61] И что теперь? ( англ .)

[62] Пиши о том, что знаешь ( англ .).

[63] Два месяца ( исп .).

[64] Горячий ( исп .).

[65] Выживший ( англ .).

[66] «Во всем найдется трещинка, куда проникнет свет» ( англ .).

[67] Arcade Fire – канадская инди-рок-группа, образованная супружеским дуэтом Уин Батлер – Реджин Шассан в 2003 году, исполняющая экспериментальный рок с элементами арт-рока, пост-панка и барокко-попа.

[68] Гаспези – область в Квебеке.

[69] Повседневное блюдо французской кухни, которое готовят из картофеля, лука, бекона, белого вина и сыра.

[70] Помнишь ( англ .).

[71] Почему? ( исп .)

[72] Чудесно ( исп .).

[73] Здесь: с репродуктивными проблемами ( англ .).

[74] «Это были лучшие времена, это были худшие времена» ( англ .).

[75] Единственный ( англ .).

[76] Моя любовь ( нем .).

[77] Макс или Флориан ( фр .).

[78] Канадский актер (р. 1954).

[79] Блокирование кровеносного сосуда, например, сгустком крови.