– Ты просто балда, – повторил Никола, кажется, в тысячный раз, с тех пор как мы вышли из квартиры. Мы стояли в очереди, чтобы войти в маленький зал, где Катрин и ее труппа показывали сегодня свою экспериментальную пьесу, в окружении людей, которые в большинстве своем были, как и мы, друзьями и родными актеров.

Ноя оставили с Эмилио – это было разумно, учитывая, что в последней пьесе Катрин, на которую его взяли, чудовище-минотавр бодро предавалось содомскому греху с женщиной и двумя юношами. Ной, к счастью, уснул до этой сцены, но Никола в дальнейшем предпочел держать его подальше от экспериментов Катрин, которая назвала его мракобесом и тупицей, – впрочем, Никола в данных обстоятельствах и не возражал.

– Правда, – сказал Никола, качая головой и смеясь. Он собирался в тысячу первый раз повторить мне, что я балда, но я оборвала его резким «ХВАТИТ!», от которого вздрогнули две молоденькие студентки перед нами. – Мало того что Макс приходил ко мне, – продолжал Никола, – но даже если бы он пришел к тебе… кто же прячется за почтовым ящиком, Жен? А? Кто прячется за почтовым ящиком? – Одна из двух студенток, видимо, развеселившись от этой картинки, повернулась к нам. Я глупо улыбнулась ей, словно говоря: «Ну да, это я такая сумасшедшая», и она опустила глаза, немного смутившись, но все еще посмеиваясь.

– Я же не знала, что он приходил к тебе, – процедила я сквозь зубы.

Этот разговор начался еще в квартире и уже сильно меня раздражал. Никола же было очень смешно.

– Ты бы узнала, если бы подошла и спросила его. Но ты предпочла спрятаться за…

– ХВАТИТ!

Между тем за почтовым ящиком я простояла недолго. Я развернулась и пошла обратно, пригнувшись, как жуликоватый персонаж в старой французской комедии. Я шла на цыпочках и даже успела подумать, что, будь рядом камера, я повернулась бы к ней, чтобы прошипеть «тс-с-сс» и подмигнуть детям. Направилась я к ближайшему кафе, где села и принялась «плести кружева», по удачному выражению Никола, издавна называвшего меня «кружевницей». «Плести кружева» означало разбирать ситуацию за пределами разумного и анализировать ее до полного абсурда. Я и вправду была кружевницей. Когда я принималась за дело, мало кто мог со мной сравниться в упорстве и умении делать самые немыслимые выводы из самой заурядной ситуации. Ничего оригинального в этом не было. Я подозревала, что почти все женщины и изрядный процент мужчин более или менее регулярно «плетут кружева» в вопросах любви, работы или просто морали. Разве что буддистским монахам да одной-двум культиваторшам лаванды, думаю, удавалось не увлечься этим вредным занятиям. Но я могла только позавидовать их прекрасной мудрости.

Сидя в маленьком кафе, я «плела кружева» с почти болезненным усердием. Я не знала меры. Подстегиваемая моим раненым эго, которое после ухода Флориана только и ждало целительного бальзама, я говорила себе: готово дело, Максим думает, что мы пара. Он считает наши «отношения» свершившимся фактом, он убежден, что ему больше не надо звонить мне, – можно просто нарисоваться, он ожидает, что я буду рада его видеть, уверен, что мне ничего другого не хочется в этот прекрасный весенний день, кроме как проводить время в его обществе, он хочет быть моим любимым, он влюблен в меня, он решил, что мы поженимся, – о боже, он пришел, чтобы сделать мне предложение и хочет от меня детей!

Ничтожно малая часть меня, еще пребывавшая в здравом уме, прекрасно понимала, что все это бред сумасшедшего. Я знала, что преувеличиваю, что мои выводы грешат самонадеянностью (чтобы не сказать больше), но меня несло, «кружева» плелись сами собой, и я не могла остановиться…

Эти нездоровые мысли я пережевывала битый час, после чего вернулась за свой почтовый ящик посмотреть: свободен ли путь. Я успела выстроить различные планы, чтобы отговорить Максима создавать со мной семью: я буду ледяной и безжалостной, я скажу ему, что бесполезно ждать от меня чего бы то ни было, что мое скорбящее сердце закрылось наглухо несколько недель тому назад и не откроется ради его прекрасных глаз.

Но Максима у подъезда больше не было, и я отложила свой жестокий сеанс разбивания иллюзий на потом. Я осторожно поднялась в квартиру, которая была пуста, и продолжила «плетение кружев» (еще слишком рано, зачем он это делает, я не готова, он что-то не так понял или просто слишком влюбчив?). Только несколько часов спустя Никола, смеясь и разводя руками, сообщил мне, что Максим приходил к нему, потому что у Никола были билеты на спектакль для него. Он сам назначил ему встречу дома, но опоздал; погода была прекрасная, под рукой оказалась хорошая книга, и Максим решил подождать на улице.

– Ох, – только и ответила я.

– Да, ох, – повторил Никола.

Я почувствовала себя, в порядке очередности: глупой, смешной, самонадеянной, сконфуженной и, наконец, немного разочарованной. Я, конечно, не сказала Никола, что моему бедному эго в конечном счете не была неприятна мысль, что такой мужчина, как Максим, безумно в меня влюбился. Мое бедное эго даже втайне желало разбить иллюзии Максима – ему, этому подлому эго, хотелось, в свою очередь, причинить кому-то боль. Я сама была чуточку возмущена этим злобным и мстительным желанием, которое проросло во мне, точно сорная трава, и выбрало мишенью Максима – человека, которого я уважала и который всегда был со мной добр и безупречно честен.

– Я не виновата, – сказала я Никола. – Это несчастная любовь сводит меня с ума.

Я от души надеялась, что это правда – что существует некая внешняя причина для оправдания столь некрасивых внутренних мотиваций.

– Да уж… – вздохнул Никола. – Долго еще ты будешь все валить на несчастную любовь?

Я ткнула его кулаком в плечо, признавая тем самым, что его вопрос уместен, но для меня неудобен. Я думала об этом, пока мы собирались в театр, и продолжала думать в очереди, которая никак не двигалась: неужели я уподоблюсь тем, кто списывает на прошлое несчастье все свои косяки? В биографиях, которые я писала, было полно таких людей, убежденных, что имеют все права (начиная с права быть чудовищно эгоцентричными), лишь потому, что судьба нанесла им жестокий удар.

– И вообще, – сказал мне Никола, когда мы уже приближались к наспех сооруженной кассе. – Если даже Максим на тебя запал… тебе-то что с того?

– А что, он тебе сказал?

– Нет, дурища! Я просто спросил. Стоит только затронуть краешек этой темы, как у тебя начинается мандраж.

– Так это потому, что я не хочу, чтобы это случилось, вот и все! Я не хочу, Нико… Я не готова, я не… я боюсь, понятно? Я по-настоящему боюсь. Это слишком большая ответственность.

Никола посмотрел на меня и, казалось, разглядел что-то в моем лице, что его тронуло. Он улыбнулся и взял меня за плечи.

– Все правильно, – сказал он. – Думаю, подвернись мне даже лучшая девушка на свете в первый год после разрыва, я бы тоже замандражировал.

– Правда?

– Ну, да.

– Ты не мог сказать мне это раньше, вместо того чтобы надо мной смеяться?

– Но я-то никогда не прятался за почтовым ящиком…

– Иди ты…

Он обнял меня, и я, улыбаясь, прижалась к его груди.

– Все утрясется, – сказал Никола. – Вот увидишь, рано или поздно все утрясется.

Я не стала делиться с ним своими мыслями, но про себя подумала, что по прошествии пяти лет он так и не встретил новую любовь, да, казалось, и не ждал ее. Несчастным он не выглядел, но смирился ли? Я никогда его об этом не спрашивала – видно, слишком боялась ответа. Катрин несколько недель назад, слишком много выпив, высказала пожелание увидеть нас, в конце концов, вместе, и мы оба содрогнулись, как будто речь шла о кровосмешении. Мы не были созданы друг для друга и знали это – но были ли мы созданы еще для кого-то? У меня не было ответа на этот печальный вопрос, и мне, в этой очереди театралов, вдруг стало страшно, что у Никола его тоже нет.

Маленькая труппа Катрин, состоявшая из четырех девушек и единственного мужчины, который был и режиссером (я не стала зацикливаться на том факте, что мужское меньшинство руководит по преимуществу женской труппой), поставила короткую пьесу на тему ожидания. Четыре женщины, собравшись вокруг голого дерева, которое было единственной декорацией, ждали мужчину. Все они представляли разные грани женственности: одна была романтичной и мечтала о любви, другая ждала лишь мужского семени, третья готовилась к конфронтации и надеялась свести счеты и, наконец, четвертая, которую играла Катрин, ужасно боялась того, что будет. Сработано было грубо, тексту порой настолько не хватало тонкости, и мы с Никола щипали себя, чтобы не рассмеяться, зато вдохновения хватало, и реплики, само собой, трогали мое сердце.

Итак, женщины ждали – о приходе мужчины было заявлено с самого начала – и беседовали или произносили монологи на тему своих надежд и тревог. Пьеса была плодом коллективного творчества, и я узнавала в некоторых тирадах мысли и чувства, которыми Катрин уже делилась со мной. Текст был наивный, пылкий и экзальтированный, как моя подруга, как большинство пьес экспериментального театра, которые мне доводилось видеть. Пьеса заканчивалась приходом мужчины – зрители его не видели, о нем сообщали крики женщин. «Он пришел!» – кричали они поочередно, с разными интонациями, от муки до боевого клича и экстаза.

Немногочисленная публика вскочила с мест, когда упал занавес (собственно занавеса в этом крошечном зале не было, просто притушили свет), и разразилась бурными аплодисментами. Мы с Никола орали: «У-у-уууу!» – любой рок-концерт позавидовал бы – мы гордились нашей подругой и радовались, что спектакль оказался достаточно хорош, чтобы мы могли от души ее поздравить. (Мы хранили горькие воспоминания о таких провальных пьесах, что приходилось выдавать банальности типа: «Вы, похоже, реально получали кайф», а Катрин, разумеется, все понимала.)

Актрисы и режиссер быстро смешались с публикой, излучая энергию, которая приходит после окончания удачного спектакля.

– Тебе понравилось? – спросила меня Катрин. – Я не хотела тебе рассказывать, пока ты не посмотришь, потому что мы об этих вещах часто говорили… Это было не слишком глупо?

– Совсем не глупо, почему ты спрашиваешь?

– Ну, знаешь… когда говорят о любви, это часто выглядит глупо…

Она почти смутилась, что было для нее редкостью, и вдруг показалась мне такой трогательной.

– Не беспокойся, – сказала я. – Ни на грамм не глупо. Да, про любовь, но точно не глупо…

– Потому что, знаешь… все говорят о любви… и мы тоже, а потом злимся на себя, но…

– Кат… у вас отлично получилось.

Я оглядела зал. Довольно известная журналистка как раз направлялась к выходу. Во время спектакля я несколько раз видела, как она улыбалась.

– Мне кажется, у вас даже будут неплохие отзывы в прессе.

Глаза Катрин, обведенные черным, блестели. «Мы идем праздновать в маленький бар по соседству. Вы с нами?» Мы вежливо отказались – Никола торопился освободить Эмилио от обязанностей няньки, а мне хотелось быть где угодно, только не в маленьком баре с актерами, празднующими успех спектакля, к которому я не имела никакого отношения. И мы с Никола пошли домой пешком по маленьким улочкам города, обсуждая пьесу и надежды на лучшее для нашей подруги.

– Ей бы хорошую критику, – говорил мне Никола. – Она ведь хорошо играет, правда? Или это потому, что она моя кузина, мне так кажется?

– Нет, она хорошо играет. Просто супер.

Катрин действительно была лучшей актрисой в маленькой труппе. «Ей бы хорошую критику», – повторила я про себя, скрестив пальцы. Мы принялись фантазировать: наконец-то она имеет головокружительный успех, становится самой востребованной актрисой в Квебеке, потом получает роль на подмостках Бродвея! А заканчивалось все апофеозом на подиуме театра «Кодак» в Голливуде – церемонией вручения премии «Оскар», где Катрин, со слезами на глазах, говорила, что ничего бы не свершилось без ее дорогих друзей Никола и Женевьевы… В этом мы тоже «плели кружева», но в хорошем смысле.

Мы как раз прикидывали, что будем делать с небольшим состоянием, которое Катрин станет ежегодно посылать нам из Голливуда в знак любви и благодарности, когда вошли в квартиру, где Ной готовился лечь спать. Он пулей подлетел к отцу, кинулся ему на шею, а мне сказал: «А ты прячешься в почтовых ящиках!», отчего Никола чуть не умер со смеху.

– Это кто ему рассказал? – спросила я мужчин, которые смотрели на меня с невинным видом.

– Ты прячешься в почтовых ящиках, потому что боишься, что Максим в тебя влюбился, – со смехом уточнил Ной.

– Я не пряталась в почтовых ящиках, – возразила я, собрав остатки достоинства. Ной, которому на остатки моего достоинства явно было наплевать, пожал плечами и сказал: «По-моему, ты действительно все усложняешь на пустом месте».

Было что-то унизительное в том, чтобы услышать правду о себе от мальчишки восьми с половиной лет от роду. Будь это хотя бы взрослый человек, я могла бы протестовать, спорить, защищаться, призвав на помощь всю логику и все лукавство, на какие была способна, но что я могла против обезоруживающего простодушия ребенка? Ной с высоты своих восьми лет понял то, что многие мужчины (да и женщины тоже) не могут понять всю жизнь.

Я все усложняла на пустом месте или почти пустом, и тот факт, что я далеко не единственная так делаю, меня не утешал. Я легла спать, думая о Максиме, которому посчастливилось ничего не усложнять, и почувствовала себя полной дурой, что вот так сбежала от него, не умея вести себя просто.

«Зачем просто, когда можно сложно?» – часто говорил мой отец, насмехаясь над матерью, Жозианой или двумя своими дочерьми. Я всегда ругалась с ним, напоминая, что очень многие мужчины тоже склонны усложнять, и называла папу женоненавистником. Он смеялся, отмахиваясь от моих возражений: «Может, я и женоненавистник, но я хоть ничего не усложняю», – гордо говорил он тем же тоном, каким заявлял: «Дела «культурные» я оставляю бабам». Того факта, что он путал простоту с глупостью, отец совершенно не осознавал, и это заставляло меня задаться вопросом: не путаю ли я сложность с умом, что было ничуть не лучше.

Я рассеянно играла с Ти-Гусом, который лежал рядом со мной на одеяле, задрав все четыре лапки, и пытался ухватить зубами мои пальцы, когда запищал мой телефон, уведомляя, что пришло сообщение. Это был Флориан, всего несколько строчек. Его фирма получила заказ на реставрацию старого здания в новом «модном» районе. Он слышал, что я ищу квартиру, и желал мне успеха. Еще несколько осторожных слов о весне и в конце: «Надеюсь, что у тебя все хорошо», искреннее и без околичностей.

Я положила телефон на стул, служивший мне ночным столиком, и подождала немного. Я отвечу ему дня через два-три, говорила я себе. Напишу о квартире и о весне, поздравлю с новым контрактом. Сохраню невозмутимость и дистанцию. Я собралась уже погасить свет, как вдруг мне подумалось, что такие расчеты далеки от «простоты». Я взяла телефон и набрала: «Мои поздравления. Ты заслужил этот контракт. А тебе не кажется, что я все усложняю на пустом месте?»

Две минуты спустя от Флориана пришло короткое сообщение: «Who isn’t?» Я ответила сразу же. Мы послали друг другу еще два десятка сообщений, спонтанных и искренних, закончившихся двумя пожеланиями «Спокойной ночи» и еще одним улыбающимся смайликом от него. Засыпала я с удивительно легким сердцем: я просто написала то, что хотела написать. А из Ноя может вырасти хороший психолог, успела я подумать, и провалилась в глубокий крепкий сон.

Назавтра я проснулась бодрая и полная сил, готовая к двум событиям, казавшимся мне знаковыми в моей новой жизни, в которой я буду решать все сама и стану себе хозяйкой: мне предстояло встретиться сначала с издателем моих «биографий» и поделиться с ним желанием написать что-то оригинальное, а затем зайти к идеальной паре, чтобы подписать договор на аренду.

Встретиться с издателем меня уговорил Максим, сказав, что это ни к чему не обязывает, зато может дать необходимый толчок. Он проявил большую деликатность, употребив слово «толчок», потому что не хуже меня знал, что единственное, что может сдвинуть меня с места после многих лет профессиональной инертности – это мощный пинок под зад. Я отбивалась, упиралась, приводила всевозможные оправдания одно другого безосновательнее, что Максим мне тут же с легкостью доказывал.

– Почему ты меня уговариваешь? – спросила я его.

– Потому что уверен, что в глубине души ты сама хочешь, чтобы тебе дали толчок.

– Ты хочешь сказать: хороший пинок под зад?

Он улыбнулся:

– Я уговариваю тебя из чисто эгоистических соображений, потому что мне любопытно посмотреть, что из этого получится.

Я посмотрела на него искоса, спрашивая себя, в каком извращенном уме рождается подобного рода любопытство, но все-таки договорилась о встрече с издателем – в основном, должна признаться, для того, чтобы не потерять лицо. Никола, разумеется, сразу это понял: узнав, что я встречаюсь, наконец, с издателем для этого разговора, он сказал: «Мне не терпится увидеть, как ты будешь получать Гонкуровскую премию и скажешь, что начала писать, чтобы не выглядеть дурой». Я отвесила ему подзатыльник: комплимент, явно чрезмерный, не компенсировал шпильки, вполне справедливой.

Но он был рад за меня и оставил на моем столе в это утро записочку с пожеланием удачи, придавив листок крошечным красным почтовым ящиком, – уж не знаю, где он его раздобыл. Я улыбнулась и, сунув его в карман пальто, отправилась на встречу.

Здание в центре города, где находился офис издательского дома Империи, выглядело исключительно депрессивно и ухитрялось оставаться таким даже в чудесный весенний день. Я поднялась на последний этаж, где кокетливая девушка с ресепшена, сразу напомнившая мне «Билли», заставила меня ждать в низком кресле, явно дизайнерском и очень неудобном.

Я нервничала, не знала, куда себя деть, и принялась играть с телефоном, чтобы отвлечься и забыть о своих страхах. Пришло сообщение от Максима, который был в курсе моих дел сегодня утром, но не знал, что вчера я чуть не спряталась в почтовый ящик, чтобы не рожать от него детей. «Удачи! Может быть, нагрянут новые времена…» Его сообщение высветилось прямо над тем, что вчера прислал мне Флориан, последним смайликом, который согревал мне сердце всю ночь. Разве Максим не знает, что новые времена всегда пугали меня? Знает, подумала я, потому и выбрал именно эти слова.

Я посмотрела в большое окно, где было видно только небо за спиной у псевдо-«Билли». Я напевала про себя песню Стефана Венна про новые времена, прочно засевшую у меня в голове, пока я читала сообщение Максима. Новые времена начались для меня два месяца назад, когда Флориан бросил меня и разбил мое сердце. Может быть, в самом деле – настала пора превратить эту новизну во что-то позитивное и радостное, как сиявшая за окном весна? Я ответила Максиму коротким «Там будет видно…» и проследовала за двойником «Билли» по коридору, продолжая напевать про себя единственные две строчки песни, которые помнила.

«Отлично сделано», – сразу сказал мне издатель, показав на почти законченную рукопись биографии актрисы/певицы/культиваторши лаванды. Я много работала в последние две недели. В промежутках между пустыми осмотрами квартир я пристраивала ноутбук на стол в столовой рядом с Ти-Муссом, который непременно ложился, свернувшись клубочком, на листки «синопсиса», и писала.

– Спасибо, – ответила я. – Невелика премудрость, надо сказать.

– Не нужно преуменьшать свои заслуги. Ведь не каждому дано влезть в чужую шкуру.

Неужели он искренне полагает, что штампованные биографии, выходящие из моего компьютера, требуют настоящей творческой работы? Но он наверняка не раз говорил ведущим телепередач, которых встречал в кулуарах Империи: «Твое вчерашнее шоу… это войдет в историю телевидения», а «звездам» и «звездочкам», доверявшим ему историю своей жизни: «Мы сделаем из этого хит». Я ограничилась в ответ улыбкой, надеясь, что она вышла вежливой и польщенной.

– Короче, что я могу для тебя сделать, моя красавица?

Он немного напоминал мне отца своим отсутствием сомнений и напором, который теперь редко встретишь у мужчин моложе пятидесяти. Он, кстати, однажды признался мне, что искренне восхищается Биллом, – под большим секретом, разумеется, – никто в Империи не имел права допустить, что продюсер извне может сделать что-нибудь заслуживающее интереса. Я даже подозревала, что сотрудники холдинга обязаны отрицать существование чего бы то ни было, не спродюсированного гигантской машиной Империи, будь то телепередачи, спектакли, книги или «звезды», но, не имея доказательств, я предпочитала этим не заморачиваться.

– Ну…

Я едва сдерживалась, чтобы не накрутить на палец прядь волос, как оробевшая девчонка. Он посмеется надо мной, говорила я себе, хотя прекрасно знала, что просто не может быть, чтобы этот человек, такой, в сущности, приличный, посмеялся над женщиной, желающей писать для себя.

– Я…

Я все еще колебалась, запутавшись в своих детских страхах, и меня одолевало почти неконтролируемое желание запеть в полный голос: «Грянут новые времена! На нулевом году земля-а-ааа!»

– Надеюсь, ты не пришла сказать мне, что больше не будешь для нас писать? – спросил наконец издатель.

– Что? Нет!

Я чуть было не добавила: «Надо быть дурой, чтобы отказаться от работы, которая так хорошо оплачивается и требует так мало умственных затрат», но сочла за лучшее промолчать.

– Ты не потому так нервничаешь?.. Может, у тебя есть другие предложения?

Я не представляла, от кого могли поступить другие предложения: ни одно издательство, кроме издательского дома Империи, не интересовали подобные автобиографии. Я вдруг поняла, что представляю ценность в глазах этого человека, по той простой причине, что мало найдется людей в Квебеке, которые будут счастливы довольствоваться долей ghost writer. Я вспомнила, как Флориан называл меня фантометтой, и это трогательное воспоминание придало мне смелости.

– Нет, нет, – сказала я. – Я бы только хотела… я готова продолжать биографии, нет проблем, но… но я бы хотела еще… писать что-то свое.

– Ты хочешь написать свою биографию?

Несуразнее вопроса, казалось мне, нельзя было придумать.

– Нет! Боже мой, нет… Нет, я бы хотела писать… книги, истории.

Обалдеть. В тридцать два года я трясусь, как девчонка, говоря издателю: «Я бы хотела писать истории». То-то Максим бы посмеялся.

– Что-то оригинальное, ты хочешь сказать?

– Типа того.

Для выпускницы филологического лексикон просто потрясающий.

– Роман?

– М-мм-да…

– Так это же здорово! У тебя есть рукопись, покажешь мне?

– Нет…

Издатель уставился на меня озадаченно, и я поняла, что выглядит это действительно нелепо: явиться на встречу в состоянии крайней нервозности, чтобы попросить в конечном счете разрешения писать, что хочется.

– О’кей… – сказал издатель. – Но ты уже начала что-то набрасывать? Я бы с удовольствием прочел, что у тебя есть.

Я была не в силах признаться ему, что у меня нет ничего, ни строчки, ни единой мысли. Меня вдруг захлестнула абсурдность моей просьбы, и я разозлилась на Максима, сделавшего меня посмешищем.

– Я могу прислать тебе пару-тройку страниц… в скором времени. – Я выкручивалась, как могла. – Просто хочу доработать то, что есть…

– Конечно! Конечно! – Он наконец понял, чего я хочу, и был этим очень доволен. – Женевьева, я с удовольствием прочту, что у тебя есть. И если ты хочешь опубликоваться у нас, подберем тебе редактора с удовольствием.

Он с нажимом произносил слово «удовольствие», видимо, оно входило в его профессиональный жаргон, как и фраза «если ты хочешь опубликоваться у нас», как будто выбор был за мной, хотя мы оба прекрасно знали, что последнее слово принадлежит и всегда будет принадлежать Империи.

– Дорабатывай свою вещь сколько хочешь и присылай мне. Мой кабинет всегда открыт для тебя, моя красавица.

Я ушла, тепло поблагодарив его, пообещав прислать конец биографии культиваторши лаванды в рекордные сроки и намекнув, что начну «дорабатывать» свои писания сегодня же. И впрямь начались новые времена: дорабатывать мне предстояло несуществующие тексты! Стоя на солнце перед депрессивным зданием, я играла маленьким почтовым ящичком в кармане. Максим, поняла я, идеальный манипулятор. При моей гордости я просто не смогу ничего не послать издателю. Значит, придется писать.

Я немного опоздала в ресторан по соседству, где ждала меня мать. Я согласилась, чтобы она пошла со мной в квартиру идеальной пары, заставив ее, правда, пообещать держать себя в руках и не орать с порога: «Паразиты!»

Она сидела за столиком у окна с книгой в руках. Я мысленно сделала ставку на биографию буддистского монаха и вошла. Она подняла голову при моем появлении и машинально показала мне обложку: это была биография индусского мудреца.

– А я поставила на буддистского монаха, – сказала я, садясь.

– Это было на прошлой неделе. – Она подмигнула мне. Моя мать все же была не лишена чувства юмора.

– Ну? – спросила она. – Что мы идем смотреть?

– Мы идем смотреть ТУ САМУЮ квартиру, мама. Ту, которую я решила снять.

– Но…

– Нет! Никаких «но»! И никаких мнимых паразитов и капризов насчет цены. Я хочу там жить. Мне там нравится.

– Но…

Я перебила ее, взяв за обе руки:

– Мама. Мне тридцать два года. Я могу сама за себя решать. – Это была бесстыдная ложь, и мать это знала, но, по доброте душевной, улыбнулась мне. – Мне нравится там, мама. Мне там хорошо. – Вот это было уже ближе к истине.

– Это первая квартира, где ты будешь жить одна, после…

– …после моей квартирки над флористом, – подхватила я.

Я три года жила в квартире над лавкой флориста, там жил со мной Флориан, пока я не переехала с ним в его шикарный новый кондоминиум. Мне нравилось жить одной – даже очень нравилось, и я с тоской вспоминала каждую мелочь в моей квартирке еще долго после того, как ее покинула. Но я была тогда беспечна и легка на подъем, ходила на вечеринки по несколько раз в неделю, порхала от мужчины к мужчине и любила редкие моменты одиночества, которые были для меня передышкой, желанной и благодатной паузой. Сегодня одиночество страшило меня, потому что напоминало: это не я его выбрала.

– Тебе страшно? – спросила мать, как и все матери на свете, читавшая мысли дочери.

– Ну да, немного страшно.

– Вот поэтому ты должна быть уверена, что это подходящая квартира и что в ней нет…

– Мам! Перестань! Нет там никаких паразитов. И я уверена. Правда-правда уверена. Просто какая-то часть меня хотела бы остаться в маленьком коконе, который я сплела у Кат и Нико. Мне там было уютно и…

– Да, но ничего в этом нет хорошего.

– Я знаю, мам! – Боже мой, у нее был просто талант нервировать меня и заставлять говорить тоном Одреанны. – Я знаю, что ничего хорошего, но мне было уютно, я была не одна, и…

– У одиночества немало преимуществ, Женевьева. Знаешь, что написано в…

– Если ты будешь цитировать мне «Пророка», я заставлю тебя съесть корзинку для хлеба, – пригрозила я.

– Разве можно так разговаривать с матерью? – спросила она у подошедшего официанта, молодого парня, щеголявшего своей голубизной, который наверняка, как я сразу догадалсь по его брошенному на меня взгляду, именно «так» разговаривал со своей матерью, и не раз.

– Я возьму тартар, – сказала я, понимающе улыбнувшись ему. Моя мать ходила только в один-единственный ресторан уже почти пятнадцать лет, и я успела выучить меню наизусть. – Достаточно острый. И…

– …стаканчик сюра? – закончил за меня официант. Я кивнула.

Он повернулся к матери, которая склонилась над меню, хотя тоже могла прочесть его с закрытыми глазами. Я покосилась на официанта, который и не думал скрывать свое нетерпение.

– Я возьму… – начала мать тоном человека, понятия не имеющего, что выберет. – Я возьму… А ты что взяла, Женевьева?

– Рыбный тартар.

– Ах, вот как? Я возьму… – Она изучала меню еще с минуту, прежде чем сообщила, что «попробует телячью печень», как будто никогда ее не ела.

– Здесь мило, правда? – спросила меня мать.

– Тебе, должно быть, здесь уютно, – ответила я, гордясь собой: вот как я прямо поставила ее на место!

– Женевьева, – вздохнула мать. – Я ничего не имею против уюта. Или против привычек. Я ведь, в конце концов, старая дева и дорожу моими привычками.

Я испуганно спросила себя, не стану ли и я в один прекрасный день не просто старой девой, но такой вот старой девой, смирившейся со своей долей и изрекающей такие вещи. Она смотрела на меня с лукавым огоньком в глазах, и я поняла, что она нарочно меня провоцирует, «тормошит», как сказал бы отец.

– Тебе будет хорошо одной, – добавила она. – Это пойдет тебе на пользу. Я уверена.

Я пожала плечами жестом, достойным Одреанны. Я знала, что она права, и знала также, что, как и многое, в конечном счете «идущее на пользу», мое одиночество будет сначала очень мучительным.

– Ты сможешь восстановиться, – добавила мать. К «восстановлению» она питала поистине безграничную страсть.

– Я знаю, мама. Я все знаю. Знаю даже, что раз мне страшно, это, наверно, знак, что я должна это сделать.

– И ничего плохого в этом нет, знаешь ли.

Мне представилось, как я одна, немного пьяная, звоню по очереди Никола, Катрин, Максиму, Флориану и даже Эмилио. «Нет, знаю», – соврала я. Сделала усилие, чтобы представить себе другую картину: вот я, одна, безмятежная, в прекрасной светлой квартире, день за днем залечиваю сердечные раны, обретаю душевный покой и ясность ума. Сценарий был куда менее вероятный, чем первый, но мне удалось в него поверить. Я даже впервые почувствовала, что мне не терпится помериться силами с этим одиночеством, которое придется приручать.

– Мне будет хорошо, правда? – спросила я тоном ребенка, который хочет, чтобы его утешили. Я от души надеялась, что она, в кои-то веки, ответит мне тоном мамочки-утешительницы.

– Ну да, дочка. – Не идеально, но недалеко от верного тона. Я улыбнулась ей. – И потом, я уверена, что это поможет тебе начать писать что-то свое, – добавила она.

Это что – заговор? Мои друзья и мой новый любовник тайно встречались с моей матерью?

– Я как раз сегодня виделась с издателем, – сказала я.

– Ты ему что-нибудь принесла?

– Нет… нет, в том-то и дело. Я встретилась с ним, просто чтобы сказать, что я хочу писать, а признаться, что у меня ничего нет, духу не хватило, и я ему впарила, что могу показать кое-какие тексты… короче… думаю, придется сесть и написать.

Моя мать, казалось, была не особенно впечатлена моей железной логикой.

– Ты думаешь, что я все усложняю на пустом месте? – спросила я, взяв принесенный бокал вина.

Она подняла брови и склонила голову набок – это вышло немного комично, – потом мягко улыбнулась мне:

– Простой ты никогда не была, Женевьева. Это очень огорчало твоего отца, который винил во всем меня. – Ее улыбка стала шире. – А я гордилась, что дочь у меня непростая.

Я округлила глаза. Впервые за очень, очень долгое время моя мать сказала, что гордилась мной. И почему – потому что я непростая!

– Помню, – продолжала она, – тебе было лет пятнадцать или шестнадцать… как раз перед тем, как твой отец от меня ушел… твои подружки звонили и звали тебя на вечеринку в пятницу, и ты всегда соглашалась, а потом приходила к нам почти в слезах и говорила: «Но мне не хочется никуда идти… я хочу побыть одна…» Твой отец, разумеется, уговаривал тебя, ты же знаешь, какой он, а у меня просто сердце разрывалось. Я спрашивала себя: когда же моя дочь найдет в себе силы быть собой и не чувствовать себя обязанной уступать общественному давлению?

Она печально покачала головой. Я прекрасно помнила те вечера и свои тогдашние терзания. На вечеринку я всегда в конце концов шла и, как правило, получала удовольствие, но, танцуя или накачиваясь скверным пивом в компании подруг, я думала о тишине моей комнаты, о недочитанных книгах и вдруг ощущала укол в сердце, до сих пор свежий в моей памяти.

– Угу, – вздохнула я. – Короче, я не вчера начала все усложнять…

Мать улыбнулась:

– Слишком простые люди неинтересны.

– Да, но я не хочу усложнять на пустом месте, понимаешь? Не хочу усложнять просто ради сложности.

Мать подумала немного и кивнула.

– Я понимаю.

– Знаешь, что мне надо сделать? – вдруг сказала я.

– Что тебе надо сделать?

– Квартира освободится только через две недели. Почему бы мне не провести это время в папином шале? Совсем одной?

Перед глазами встала новая картина: вот я, чиста и безмятежна, часами смотрю, как тает лед на озере, медитирую (никогда в жизни я не медитировала ни одной секунды), конструктивно размышляю о будущем и, вдали от всех соблазнов, познаю себя. Я буду как Элизабет Гилберт, только без вегетарианства. Я прекрасно понимала, что такое внезапное и непродуманное решение – как раз для любительниц усложнять на пустом месте, но что я теряла? В худшем случае вернусь, поджав хвост, на диван к Катрин и Никола.

Мой телефон тихонько завибрировал. Пришло сообщение от Максима, который спрашивал, как прошла встреча. Открылись и те, что написал мне вчера Флориан, и смайлик, так волновавший меня. Я подумала об оригинальных текстах, которых никогда не писала и по причинам, так мне до конца и не понятным, хотела писать, о певучем голоске Ноя, говорившем мне, что я усложняю на пустом месте, о четырех женщинах из пьесы Катрин, которые ждали мужчину.

– Мне это пойдет на пользу, – сказала я матери. – И потом, если мне понадобится совет, как не киснуть в одиночестве, я ведь всегда могу тебе позвонить, правда?

Мать засмеялась:

– Обязательно. И две недели – это так немного. Не заметишь, как пролетят.

Она щелкнула пальцами – и мое решение было принято. Две недели одиночества, говорила я себе. Ерунда.