– Бог ты мой! – воскликнул Никола. – Вот это, я понимаю, палитра!

Он стоял перед большой кухонной стойкой, на которой громоздились подносы и тарелки, полные безупречных и разноцветных маленьких закусок.

– Я всю неделю готовила! – гордо объявила Жозиана, протягивая ему большое фаянсовое блюдо, на котором идеальным кругом были выложены тарталетки с сыром. – Ну же, не стой! Обнеси гостей!

Никола вытянулся в струнку, как провинившийся солдат, и отправился с тарталетками на большую террасу, где человек десять пили аперитив, любуясь закатом солнца над озером.

– Билл так доволен, – сказала Жозиана и сунула мне в руки тяжелый деревянный поднос с четырьмя параллельными рядами канапе. – Он обожает маленькие закуски.

Я улыбнулась как можно более естественно и пошла с подносом вслед за Никола.

Я не успела сделать и трех шагов, как Билл вынырнул из-за деревянной балки, которую украшали оленьи головы, – славные охотничьи трофеи, но, увы, не его.

– Я ненавижу маленькие закуски… – простонал он. – Почему было не приготовить стейки и сосиски на углях… это же мой праздник?

– Ей это в радость, пап…

– Я знаю, знаю… но обещай мне одну вещь, красавица дочка… когда будешь устраивать вечеринки для своего мужика… лучше угли.

– Да, папа.

Я пошла дальше, боясь уронить поднос, весивший не меньше пятнадцати килограммов.

– Угли, Женевьева! Главное – угли! – крикнул отец мне вслед, когда я уже вошла на террасу.

Одреанна, повисшая на руке Феликса-Антуана, подняла голову на его крик и бросила мне прочувствованное: «Фигня?» Я мотнула головой – мол, забудь – и пристроила поднос на стеклянный столик, надеясь, что тот не разлетится вдребезги под его весом.

– А когда приедет Катрин? – спросил голосок Ноя за моей спиной. Я обернулась – на нем были плавки с человеком-пауком, ласты и маска. – Она обещала пойти со мной купаться!

– Скоро приедет, – ответила Сьюзен, положив ему руку на плечо. – Сразу после прослушивания. Хочешь, я пойду с тобой купаться?

Ной бросил на нее подозрительный взгляд сквозь маску, но кивнул. Сьюзен скинула тунику, под которой оказался зеленый купальник – и тело на зависть любой тридцатилетней, и они с Ноем ушли.

– В озере много рыб, – произнес гнусавый из-за маски голосок. – Но ты не бойся, я с тобой.

Никола, стоявший столбом с блюдом тарталеток перед двумя коллегами отца, провожал их взглядом с умильной улыбкой. Я подмигнула ему и стала пробираться к матери, которая пила свои полстакана вина в обществе Максима.

– Женевьева! – воскликнула она, увидев меня. – Ты знала, что Максим был в Непале и в Тибете?

– Да, я в курсе, – ответила я, прильнув к моему любимому. Я открыла за последние полтора месяца простое, несказанное и перманентное удовольствие – прижиматься. Флориан никогда этого особенно не любил, но Максим оказался странным и идеальным для меня гибридом, экспериментальной помесью ласкового кота и коалы. Стоя, лежа, сидя, на ходу – мы постоянно обнимались, так естественно и непринужденно, что я только диву давалась, а Максим говорил, что мы действительно созданы друг для друга.

– Это на физиологическом уровне, – объяснял он, целуя меня в шею и не сбиваясь с шага. – Наши тела идеально совмещаются.

И этого объяснения мне хватало, потому что оно было простым, а я была счастлива, что у меня есть еще одна причина любить этого человека.

– Это уже почти невыносимо, – заметила однажды Катрин, когда мы стояли перед ней, как сиамские близнецы, сросшиеся и очень этим довольные.

– Я могу сделать еще один вираж и вернуться к Флориану, – поддела ее я, на что Катрин отреагировала панической мимикой, а Максим укоризненным «ох…».

– Это не смешно, – сказал он мне.

– С Флорианом все будет в порядке, любимый. Он меньше всего хотел бы, чтобы к нему относились, как к раненому животному.

Я знала, что ему было очень больно, но он умел держать удар, и я готова была поручиться, что пролила больше слез о конце нашей любви, чем он.

Я плакала часами, читая письмо, которое он прислал мне вскоре после нашего окончательного разрыва, трепетное и искреннее письмо, в котором он говорил, что любит меня больше прежнего, и от всей души просил прощения, – но я плакала не «о нем». Не знаю, потому ли, что какая-то часть меня еще держала на него обиду, или потому, что в глубине души я сознавала, что такой человек, как он, не нуждается ни в чьей жалости.

Потом мы говорили с ним несколько раз, и в нашу последнюю встречу он признался, что многое понял: что он был, в частности, чересчур требователен и недостаточно терпим. Но я не хотела от него самоуничижения – все-таки я любила его таким, каков он есть, и, может быть, продолжала бы любить, если бы сама не изменилась.

– Ты сделаешь самую сказочную хипстершу очень счастливой, – сказала я ему.

– Но я хотел сделать счастливой тебя.

– Нет, – ответила я. – Не меня.

Флориан грустно улыбнулся и ушел.

Я смотрела ему вслед, пока его высокая фигура не скрылась в толпе Старого Монреаля, и говорила себе, что я за него не тревожусь, отнюдь…

– Это потому что ты видишь все в розовом цвете, – заметил Никола. Я возразила, но лишь для проформы, ибо это была правда: я видела все в розовом цвете. Меня ослепляла любовь, которая теперь, когда я ее осознала, казалась мне такой простой и очевидной, что в голове не укладывалось: как могло быть иначе?!. Порой я чувствовала себя человеком, успевшим перебежать мост за минуту до того, как он рухнул. Я сама, по собственной глупости, сделала все, чтобы пройти мимо этих отношений и этого мужчины, но теперь он был со мной, в моих объятиях, он отказался от поездки в Лондон (которую с легким сердцем отложил до осени и в которой я, с еще более легким сердцем, собиралась его сопровождать) и сумел простить мне мои метания и слепоту прошедших месяцев, принять меня такой, какая я есть, и таким, какой он есть, – мне открыться.

Мы без устали повторяли в пароксизмах любви, которые в глазах всех других людей были, надо думать, невыносимы, что «мы нашли друг друга». И я не переставала изумляться нашему несказанному везению: ведь мы могли разойтись как в море корабли, но мы нашли друг друга. Мы были там, где должно, точно в нужном месте, в объятиях друг друга, под солнцем, медленно садившимся в одно из озер в Восточных кантонах.

– Катманду, – мечтательно повторила моя мать и положила свою пухлую ручку на запястье Максима.

– У меня полно фотографий, – сказал Максим, уткнувшись носом в мою шею. – Я покажу вам, если хотите.

– Говори мне «ты», – попросила мать.

Я посмотрела на нее, прищурившись: уж не клеит ли она моего парня? Если он еще скажет ей, что читал «Пророка», подумалось мне, с нее станется запрыгнуть на него прямо здесь, на террасе своего бывшего мужа, который как раз направлялся к нам с бутылкой виски в одной руке и крошечными фрикадельками в другой, где должен был бы, по идее, быть сочный стейк.

– Вот, – сказал он, плеснув в стакан Максима примерно пол-литра виски. Потом он опасно развернулся, высматривая Никола, заметил его в конце причала и крикнул что-то не вполне внятное, высоко подняв бутылку. Никола, обрадовавшись, сказал несколько слов подруге и сыну, бултыхавшимся в чистой воде озера, и побежал к нам, протягивая отцу стакан, точно церковную кружку.

В эту минуту за шале раздался отчаянный визг автомобильных шин. Мы все втянули головы в плечи, ожидая, что за ним последует оглушительное: «Бум!», но услышали только хлопок дверцы машины, а потом пронзительные крики, не оставлявшие никаких сомнений, что приехала Катрин.

Крещендо «обожемойобожемойобожемойобожемойобожемойобожемой!!!» долетело до нас, и мы увидели Катрин, которая бежала, путаясь в немыслимой длинной юбке, сшитой из бархатных лоскутов.

– О БОЖЕ МОЙ! – выкрикнула она еще раз, добежав до нас. – Я получила роль! НИКО! Я ПОЛУЧИЛА РОЛЬ!

И она бросилась на шею своему кузену. Роль, о которой шла речь, – квебекской телезвезды 70-х годов, прошедшей через успех, славу, алкоголь и наркотики, опустившейся и возродившейся к новой жизни, – была главной. Большая роль. Фактурная. Я это знала – я, по иронии судьбы, написала автобиографию этой самой актрисы. Теперь о ее жизни ставили фильм, и Катрин дали в нем главную роль.

– Ты вела машину от Монреаля в таком состоянии? – спросила я.

– Да! Да! Двенадцать раз чуть не попала в аварию, – ответила моя подруга, смеясь и бросаясь в мои объятия. Я никогда не видела ее такой счастливой. Мы крепко обнялись.

– Снимать начнут через полгода, – сказала она. – Это будет фильм! Мегафильм! Полгода… я успею подготовиться, правда?

– Конечно.

– Обалдеть. Обалдеть! – Она заметила моего отца, так и державшего бутылку виски. – О, Билл! С днем рождения, Билл.

Она подошла ближе, и отец, думая, что его поцелуют, подставил щеку, но она вместо этого взяла у него из рук бутылку, сделала долгий глоток и выкрикнула в сторону озера долгое победоносное: «Вуу-ху-ху!», на которое, даже не зная, в чем дело, откликнулся Ной.

– Ты можешь поверить? – спросила она Максима.

– Обалдеть.

– Я знаю! – Она бросилась ему на шею, и мне подумалось, что, если бросаться с такой частотой, к концу вечера, пожалуй, шей не хватит.

– Но… хм… что же ты решила насчет ребенка? – спросил Максим, который был в курсе всех подробностей ее фантастического плана.

– Придется отложить до будущего года, – сказала Катрин. – Только не говори мне, Максим Блэкберн, что это к лучшему и что если для меня работа важнее ребенка, то я плохая мать, о’кей?

Упираясь подбородком в плечо Катрин, которая так и не разжала объятия, Максим энергично замотал головой: «Нет, нет, нет». Мы с Никола переглянулись и потихоньку дали друг дружке пять: этого нельзя было говорить Катрин, но мы вздохнули с облегчением, узнав, что непорочное зачатие откладывается на год.

– Нечего давать друг дружке пять за моей спиной! – сказала Катрин, отпустив наконец Максима. Она уперла руки в бока и рассмеялась над нашими смущенными физиономиями. – Вот видите? У меня безошибочное чутье. БЕЗОШИБОЧНОЕ!

Она умчалась и, добежав до конца причала, прыгнула одетая в воду.

От солнца оставался лишь крошечный краешек на горизонте, когда Одреанна, каким-то чудом оторвавшись от Феликса-Антуана, подошла ко мне.

– Правда здорово, что ты с Максом, – сказала она.

Я уставилась на нее с удивлением и восторгом: она закончила фразу точкой.

– И что ты с Ф-А, тоже здорово.

– Знаешь, я ему сказала, сколько мне на самом деле лет.

– И что?

– Он все равно меня любит.

Она сияла.

– Вот видишь?! – сказала я.

– Вижу.

Мы постояли молча, пока солнце не скрылось за горизонтом, потом переглянулись и не сговариваясь побежали на верхний этаж. Легкая быстроногая Одреанна опередила меня и первой добралась до большого окна. За почерневшим горизонтом еще мерцал последний солнечный луч.

– Ну? – спросила Одреанна, отдышавшись.

– Что – ну? – Я все еще с трудом переводила дыхание.

– Что ты будешь теперь делать?

– С Максом?

– Нет, с твоей работой. Папа сказал, что ты больше не будешь писать биографии.

Я действительно сообщила моему издателю, что не хочу больше быть негром. Фантометта закрывала лавочку.

– Буду писать, – ответила я.

– Что писать?

– Не знаю. Я не хочу больше писать чужие истории. Буду писать свои.

– Ты напишешь свою биографию? – спросила Одреанна, тоном давая понять, что находит эту идею как нельзя более БУ.

– Нет… не биографию, детка. Мои истории. Истории, которые придумаю я.

Я услышала за спиной шаги.

Это был Максим, он тихонько подошел и обнял меня сзади. Я говорила ему о фокусе с солнцем, которое для того, кто живет в башне в десять тысяч этажей, никогда не заходит. Он уткнулся подбородком в мое плечо.

– А о чем они будут, твои истории? – спросила Одреанна.

– Не знаю, – сказала я, вздрагивая от прикосновений Максима, который целовал меня в шею. – О том, что все возможно.