– Как я выгляжу?

Я стояла перед Никола, слегка разведя руки, выпятив грудь и ягодицы, со смешной миной, которую строят женщины (и многие мужчины тоже, я была в этом уверена), анализируя свой наряд перед зеркалом.

– Э-э… миленько? – отважился Никола.

Он разглядывал меня с любопытством и, – но, может быть, дело было в паранойе, не отпускавшей меня уже три недели? – казалось мне, с подозрением. На мне была черная кашемировая водолазка, любимые черные джинсы и ярко-красные лаковые сапоги, на редкость неудобные, но очень красивые. Я хотела было дополнить ансамбль губной помадой того же цвета, что и сапоги, но вспомнила рот чертовой хипстерши и предпочла блеск, а волосы собрала в пучок.

– Guapa! – воскликнул Эмилио, выйдя из кухни. – Но мне больше нравится другой черный свитерок… тот, в котором лучше видны твои…

Он ощупал на себе несуществующие груди.

– А этот что здесь делает?! И вообще, откуда ты знаешь мой гардероб?

– Он учит меня готовить тамалес, – сказала Катрин, появляясь следом за Эмилио. – А я взамен помогаю ему учить роль для дерьмового фильма, в котором мне роли не досталось, и… о, ВАУ! Жен! Какая ты красавица!

– А можно узнать, куда это ты так нарядилась? – спросил Никола.

– Не надо, Нико, не говори так! Для женщины очень важно всегда чувствовать себя красивой! Самоуважение проявляется и в образе, который видят окружающие, ты не знал?

Никола и Эмилио повернулись к Катрин и уставились на нее так, будто она заговорила на незнакомом языке.

– Я… я могу повторить мой вопрос? – не унимался Никола.

– Я записана к психотерапевту, – жалобно сказала я, тотчас забыв о позе манекенщицы. Никола улыбнулся и кивнул, будто говоря: «Так я и думал».

– Ты красишься, чтобы идти к психотерапевту? – Он, казалось, не знал, то ли посмеяться надо мной, то ли всерьез встревожиться.

– Да брось ты! Оставь мне хотя бы это…

– Да! – поддержала меня Катрин. – Для женщины очень важно всегда… ты идешь к психотерапевту?

Она была удивлена, но еще больше обижена тем, что ее не посвятили, и тем – я была в этом уверена, – что я выбрала «средство», не рекомендованное буклетом из обувной коробки.

– Д-да, – промямлила я.

Я чувствовала себя маленькой девочкой. И мне было неловко, как будто мой свитер и бюстгальтер вдруг улетели и я осталась перед друзьями с голой грудью.

– Не верю я в этих психов, – сказал Эмилио. – Знаешь настоящее средство от разбитого сердца?

– Если ты скажешь «найти трахаля», я заеду тебе красным сапогом в физиономию.

– Я хотел сказать «нежно полюбить другого мужчину». Желательно кубинского происхождения. Pero hé… haz lo que sienta.

Я не смогла удержаться от смеха.

– А знаешь, он, кажется, всерьез, – сказал мне Никола, пока Эмилио открывал в кухне пиво.

– Угу, знаю…

Я вообще-то была недалека от того, чтобы с ним согласиться. Не в том, что надо быть обладателем кубинского паспорта, чтобы стать гарантированным и действенным лекарством от несчастной любви, но в том, что, переключившись, можно иной раз решить немало проблем. Теория, которую, говорила я себе, вряд ли поддержат всевозможные Жюли Вейе.

– Как это ты идешь к психотерапевту? – спросила Катрин. Она была возбуждена, чтобы не сказать дестабилизирована: кто-то в пьесе совершил терапевтический демарш, и это была не она. – Кто это? Где ты его нашла? Как его зовут? Какой у него метод?

– Не знаю! Я ничего не знаю! Ее зовут Жюли Вейе, это психотерапевт Нико.

– Вот как!

Катрин скорее умерла бы, чем сказала бы это вслух, но она считала, что ей принадлежит монополия на психологическую помощь и помощь вообще. Она метнула на Никола укоризненный и оскорбленный взгляд, поскольку не могла при мне и Эмилио назвать его узурпатором.

– Это целое дело – найти психотерапевта, Жен… вот я их перевидала… где-то… пятнадцать, прежде чем нашла своего.

– Я знаю, знаю…

За ее поисками идеального психотерапевта мы с Никола в свое время следили, как за перипетиями телесериала.

– Тебе надо определиться с твоими нуждами, с уровнем раскрытия, с тем, как быстро ты хочешь работать, по каким пунктам… главное – надо знать, какой путь ты хочешь пройти и каковы твои цели. И только потом надо говорить с психотерапевтами, искать поле для взаимопонимания, только потом… ЭТО НЕ ТАК ЛЕГКО!

Мы с Никола прыснули со смеху, так искренне она говорила.

– Да идите вы на хрен! – крикнула Катрин.

– Извини, Кэт… извини… я просто нервничаю.

Я не могла ей сказать, что нервничала-то я отчасти потому, что боялась, показавшись психотерапевту, стать похожей на нее – внимательной к малейшим движениям собственной души до такой степени, что порой бывало трудно просто жить. Я не хотела говорить по любому поводу «мой психотерапевт думает, что» или «как сказал мой психотерапевт». Я не хотела, ни за что не хотела быть больной! Нуждаться в помощи. Быть неспособной выкарабкаться самой или на худой конец с помощью мужского тела и хорошей дозы неприятия действительности.

– Я бы все-таки хотел вернуться к тому факту, что ты нарядилась, чтобы идти к психотерапевту, – сказал Никола.

– А ты ничего не пропустишь, а?

– Такой не пропущу! – Он взял протянутую Эмилио бутылку пива. – Я хочу сказать: ты классно выглядишь, и… тем лучше, но…

– Я хочу хотя бы выглядеть! Не идти же мне в штанах с пузырями на коленях и старой футболке! Что она подумает?

Никола широко улыбнулся. Именно это он и хотел от меня услышать. Я поморщилась. Ну почему я не остановилась на «старой футболке»? Почему не выскользнула тихонько из квартиры, зачем мне понадобилось щеголять перед моими друзьями и спрашивать: «Как я выгляжу?»

Проклятая неуверенность.

– Не так уж… не так уж важно, что о тебе подумает психотерапевт, – сказал Никола.

– Вот именно! – крикнула Катрин. – Важно, что ты о ней подумаешь. Ты – вот что важно.

О боже. Я иду к психотерапевту. Скоро я начну выдавать перлы типа: «Мой приоритет – это я».

– Я просто не хочу, чтобы она подумала, что я задрипанный лузер, – сказала я.

– Знаешь, не ее дело тебя судить.

– Все судят.

– Только не психотерапевт. Она привыкла, что люди у нее в кабинете ревут и кричат: «Мамочка!»

– Боже мой, – ахнула я в ужасе. – И ты тоже?..

– Нет. Я – нет, но такое бывает.

– Я ревела, – вставила Катрин, и никто даже не дал себе труда удивиться.

– Хочешь, я тебя провожу? – спросил Никола.

Кабинет психотерапевта находился в нескольких кварталах от их дома. Я кивнула головой, как ребенок, покосившись краем глаза на Катрин, которая была на грани апоплексического удара. Кто-то принимал антикризисные меры – и это была не она! Она отпила большой глоток пива и пошла за моим пальто. Ей требовалось что-то делать, это было сильнее ее. Она помогла мне попасть в рукава, как будто я была еще слаба после болезни. Никола ждал меня в прихожей.

– Вот так. Знаешь, Жен… нет ничего вульгарного в том, чтобы говорить о своих чувствах. Даже самых интимных.

Я через силу улыбнулась ей. Как хорошо она меня знала! Мне нож острый – выворачивать перед кем-то душу. И это тоже знак, сказала я себе, чмокнув ее на прощание и выходя, что мне чертовски нужна эта консультация.

– Ты бы купил Катрин цветов на обратном пути, – сказала я Никола, когда мы проходили мимо магазинчика итальянского флориста.

– Ага… я вторгся на ее территорию, а?

– Еще как, дружище. Ты ущемил ее права.

Он тихонько засмеялся:

– Все будет хорошо, Жен.

Я шла, глядя вниз, на мои красные сапоги в сером снегу.

– Знаешь… мне это в лом, Нико… я не могу тебе сказать, до какой степени мне это в лом.

– Все правильно. Я знаю.

Я глубоко вдохнула, чтобы не расплакаться. Я не хотела, чтобы у меня потекла тушь до встречи с психотерапевтом, что было бы – я очень хорошо это сознавала – уж совсем смешно.

– Я всегда хотела верить, что… я всегда верила, что я не такая… что я способна справиться сама. Я всю жизнь осуждала тех, кто ходит к психотерапевтам… А теперь, потому что эта чертова сволочь меня бросила, я совсем растерялась, и… Я думаю, это хуже всего. За это я буду зла на него до конца моих дней. Как будто, бросив меня, он открыл какую-то дверь, из-за которой хлынуло дерьмо. Столько дерьма…

– Можно и так сказать… Может быть, когда-нибудь ты будешь ему благодарна.

– Флориану? Даже не надейся.

Он засмеялся и взял меня за плечо. Мимо прошел мужчина, наш ровесник. На нем было широкое пальто и длинный шарф, напомнившие мне того друга Никола, который поздоровался с нами в баре, как раз перед апокалиптическим появлением Флориана.

– Знаешь, тот парень, что приходил тогда в бар…

– Макс Блэкберн?

– Да… Он, знаешь… Он так странно на меня смотрел.

– О боже… я не сплетник, Жен, но это у тебя паранойя брошенки, потому что он, наверно, самый славный парень на свете.

– Да нет, ничего плохого. Просто… не знаю.

Мы уже подошли к кабинету психотерапевта, который располагался в квартирке на первом этаже трехквартирного коттеджа. Никакой таблички с именем и профессией особы, ожидавшей меня внутри, на двери не было. Я была ей за это благодарна и сказала себе, что, наверно, так же благодарны большинство приходящих сюда людей. Из подъезда вышел мужчина лет сорока и улыбнулся нам, не поднимая глаз. Я тотчас же составила о нем мнение: больной человек, слабак, кто же еще ходит к психотерапевту?! Забавное суждение, учитывая мою ситуацию, и от этого мне снова захотелось плакать.

– Держись, чемпионка. – Никола чмокнул меня, и я взялась за ручку двери. – Жен?

– Что?

– Не делай резких движений, ладно? Она не… она не вполне соответствует сложившемуся образу психотерапевта.

Я провела небольшое мысленное изыскание, пытаясь найти в своей голове образы психотерапевтов. Если не считать сексапильного доктора, сыгранного Габриэлем Бирном в «Лечении», я видела только слегка зажатых дам лет пятидесяти в строгих костюмах и очках на кончике носа.

– Вряд ли я ожидаю многого, – сказала я.

– В любом случае. Только не делай резких движений. Увидимся через час?

– Если я еще буду той же…

Я улыбнулась ему вымученной и, хотелось бы думать, мужественной улыбкой и вошла.

Я села на маленький стульчик с прямой спинкой в бездушной приемной. Часы на стене, коробка носовых платков и традиционная стопка старых журналов «Лулу». «Это что за психотерапевт такой, который держит в своей приемной «Лулу»?» – задумалась я и тут услышала женский голос, произнесший мое имя:

– Женевьева Криганн?

– Крейган, – поправила я, подняв голову. – Ничего страшного, все…

Я осеклась, увидев Жюли Вейе. Она как две капли воды походила на Жюли Куйяр. Или на участницу «Двойной оккупации», если бы в реалити-шоу допускали женщин за тридцать пять. Или за сорок. Сколько ей лет? Трудно сказать. Она была безупречно накрашена, а длинные черные волосы обрамляли лицо, до того гладкое, что это выглядело подозрительно.

– Извини, – сказала она, сразу переходя на «ты». – Как это произносится?

– Это… вы сказали почти правильно. Крейган.

– Английская?

– Ирландская.

– О! Говорят, в Ирландии очень красиво! Ты оттуда?

– Мой дед…

Она вытаращила свои большие прекрасные глаза, карие с золотым отливом:

– Твой дед…

Что же, мы так и будем обмениваться банальностями в ее приемной? Может быть, еще полистаем «Лулу» за сентябрь 2009 года? Какая-то часть меня от души этого желала…

– Извини, – повторила она. – Я Жюли, – и протянула мне руку с пятью белыми квадратными кончиками накладных ногтей.

– Женевьева, – ответила я, спрашивая себя, заметно ли мое изумление и не обидит ли оно ее.

– Проходи, садись. – Жюли пригласила меня в маленький кабинетик, окутав широкой улыбкой, такой лучезарной, что нельзя было не улыбнуться в ответ. – Ничего, если мы будем на «ты»?

Могла ли я ответить что-то, кроме «да»? Вряд ли. Я устроилась в широком удобном кресле, она села напротив. У нее были огромные груди, явно фальшивые, что подчеркивала очень тонкая талия. Мне так не терпелось обсудить с Никола внешний вид Жюли Вейе, что я почти забыла стесняться.

– Ну-с, – сказала Жюли, протягивая мне картонную папочку с отпечатанным листком. – Заполни-ка это, тут основная информация, твои координаты и прочее, и мы начнем…

Может быть, еще есть время сбежать? В комнате было только одно большое окно, и выходило оно, кажется, в маленький дворик.

– Вы… ты живешь здесь? – спросила я.

– Нет. Я живу на Рив-Сюд. Здесь только кабинет.

Мне хотелось задать ей еще вопросы, о ее доме, о розовом свитере, который был на ней, о дизайне этого миленького кабинета… мне хотелось просто поговорить. О чем угодно, только не о себе.

– Так. Объясни, что тебя ко мне привело, – сказала Жюли, когда я подала ей должным образом заполненный листок.

– Я…

С чего же начать? Я целыми днями бормочу в подушку в доме моих друзей? Меня больше не могут выносить даже мои коты? Человек, которого я люблю, ушел от меня?

– Мой любимый меня бросил, – сказала я.

Жюли скорбно поджала губы. Она так и лучилась сопереживанием. Но молчала. Стало быть, говорить должна я? Подсознательно я желала, чтобы Жюли Вейе, с ее внешностью бывшей богемы, сделала всю работу за меня. Чтобы она начала говорить в ту минуту, когда я села перед ней, и объяснила бы за шестьдесят минут по хронометражу, что надо делать, чтобы мне стало лучше. Но этого явно – что логично – произойти не могло.

– Мой любимый меня бросил, – повторила я, – и это дало выход всему… всему дерьму, что у меня внутри.

Вау, подумала я. Бра-во, чем-пи-он-ка. Но Жюли снова широко улыбнулась мне:

– Посмотрим, что можно сделать, чтобы убрать это дерьмо.

Она смотрела на меня – доброжелательнее некуда. Она поняла, что я хочу сказать! Она чудесная! Она будет моей новой лучшей подругой! Мне захотелось встать и крепко-крепко обнять ее.

Первые сорок пять минут пролетели с ошеломившей меня быстротой. Жюли задавала мне вопросы, а я отвечала так честно, как только могла. Но могла я, как стало мне ясно, немного. Я лгала Жюли Вейе самым бесстыдным образом. Хуже того: я приукрашивала действительность, казавшуюся мне малопривлекательной. Будь я хотя бы откровенной лгуньей, эксцентричной и чуточку сумасшедшей, в моих отклонениях от истины была бы какая-то прелесть. Но нет. Я просто рассказывала Жюли Вейе мою жизнь – опуская те ее стороны, которыми меньше всего гордилась. Я гримировала свою личность, как Жюли гримировала свое лицо: слишком ярко, слишком старательно и с явной целью скрыть все несовершенства. Короче говоря, пресловутая дверь, из-за которой хлынуло дерьмо, оставалась наглухо закрытой.

Я была неспособна сказать Жюли и ее сопереживанию, которого, я уверена, хватило бы на весь мир, что я не без греха. Что я сомневаюсь в себе. Что мне, одним словом, тошно. Я не хотела жаловаться и главное – не хотела, ни в коем случае не хотела! – допустить мысль, что я не создана для счастья. Я все это понимала, обращаясь к лицу Жюли и делая отчаянные усилия, чтобы не смотреть на ее груди, упорно бросавшие вызов закону тяготения в метре от меня. Я могла бы ей сказать, что похищала детей, что планировала убийство новой пассии моего бывшего (что было недалеко от истины), или выложить ей самые интимные подробности моей сексуальной жизни, но я предпочла бы удалить зуб без наркоза, чем признаться Жюли, что порой я катастрофически не умею быть счастливой.

– Значит, ты сказала бы, что была счастлива в жизни? – спросила Жюли примерно через полчаса после того, как я села.

– Совершенно. Ну… дело не в том, что мой любимый меня бросил, но… жизнь меня всегда очень баловала, это я понимаю.

– Можно быть избалованной жизнью и при этом не быть счастливой.

Да, если ты последний неудачник и постоянно жалуешься, подумала я.

– Что такое для тебя счастье?

Я чуть не ответила: «Покой». Но сдержалась. Радующиеся жизни покоя не хотят.

– Я… многое, наверно… нет?

– Я не знаю, я тебя спрашиваю.

И вряд ли поможешь ответить, захотелось мне сказать.

– Я хочу знать, что такое счастье для тебя, – настаивала Жюли. – Если бы я попросила тебя нарисовать счастье, что бы это было?

– Прости?

– Нарисовать счастье.

Я представила, как выхожу из моря в лучезарном свете, раскинув руки, подставив лицо благодатному солнцу, а прохладная ласковая вода тихонько плещется вокруг. Смешно до боли. Я не могла сказать этого Жюли. Нет, невозможно.

– Я не могу найти только одну картинку, – сказала я.

– Нет?

– Нет.

Где-то в потаенных глубинах моего существа я еще выныривала из волн блаженной наядой.

– Трудно сказать…

– О’кей, – кивнула Жюли.

Я почти обиделась, что она не настаивала. Она долго смотрела на меня с бесконечным спокойствием и с тем особым терпением, с каким смотрят на детей, которые не успевают в школе, хоть и стараются. Судя по всему, она видела меня насквозь. Что не должно было меня удивлять, учитывая, скольких таких она повидала на своем веку! Была ли я плохой лгуньей? По всей вероятности. И была ли моя внутренняя неловкость столь очевидна золотистому взгляду этой женщины? Я едва не залилась краской при этой мысли. Я предпочла бы оказаться перед ней голой. В сущности, я могла бы без проблем перед ней раздеться. Но я была неспособна ей сказать, что страдала задолго до ухода Флориана, оттого что была не так счастлива, как мне следовало бы быть.

– Кем ты работаешь? – спросила Жюли, милостиво меняя тему.

– Я… я пишу. Пишу биографии.

– Людей, которых ты знаешь?

– О нет, не думаю…

Я чуть было не назвала Черчилля, Марию Кюри, Лукрецию Борджиа, но остатки честности заставили меня сказать правду:

– В основном это звезды телевидения…

Я перечислила несколько имен, знакомых Жюли. Некоторые из «моих» книг она читала, и ей они очень понравились.

– Правда? – спросила я так удивленно, что она не удержалась от смеха.

– Да, правда. Но… кажется, ты сама их не очень любишь, или я ошибаюсь?

Это было невыносимо. Она походила на Катрин, когда та была «в фазе внимания» и на каждое произнесенное слово отвечала вопросом, по ее мнению, глубоким и проницательным («Все в порядке?» – «Да». – «Нет, у тебя правда все в порядке?»). Она всех нас сводила с ума этими вопросами и очень смешила. Но смеяться над Жюли мне совсем не хотелось. Мне хотелось плакать. Потому что она, конечно же, была права, но признать, что мой кусок хлеба так угнетает меня, я не могла. Каким надо быть мелким человечишкой, чтобы заниматься делом, которое едва ли не презираешь?

Поэтому я ответила Жюли, что обожаю мою работу, и принялась распространяться о том, как я привыкла к этому делу, как мне нравится сидеть за компьютером, каким неиссякаемым источником интереса является для меня чужая жизнь. Несколько лет я говорила все это Флориану, потому что ему я тоже не могла признаться, что занимаюсь этой работой лишь за неимением лучшего. Он мне не верил. Как не верила сегодня и Жюли Вейе.

Я осеклась, совсем уже было собравшись воспеть хвалу достоинствам чужого «пережитого». Есть все же предел неприятию действительности, на которое я способна, и посмешищу, которым готова себя сделать, особенно перед этой женщиной, казалось, физиологически не способной никого судить. Какой странный парадокс, подумала я. Она заботится о своей внешности, как молодуха олимпийского калибра, но не испытывает ни малейшего отвращения к внутренним уродствам других.

– Женевьева? – окликнула меня Жюли.

Оказывается, я молчала уже довольно долго.

– Я… я ненавижу говорить о себе, – выдавила я.

– Это, быть может, объясняет, почему ты пишешь чужие биографии.

– Вам… тебе не кажется, что это несколько упрощенческий подход?

– Простое не значит упрощенческое. И потом, могу тебе точно сказать, что самый упрощенческий подход чаще всего оказывается верным.

Я кивнула. Очко в пользу Жюли Вейе.

– А почему ты так ненавидишь говорить о себе?

– Не знаю… но я не понимаю, как некоторые могут любить говорить о себе. Я хочу сказать: говорить о своей «внутренней жизни». – Я изобразила пальцами кавычки. – Я ущербна?

– Прости?

– Ну… что не хочу говорить о своей «внутренней жизни». Опять кавычки.

– Ты думаешь, есть шанс, что я отвечу на это «да»?

Я коротко усмехнулась.

– Это нормально – быть сдержанной, – добавила Жюли.

– Да. Может быть. Не знаю. Иногда мне кажется, что надо быть супероткрытой, не стесняться, выкладывать все. По-моему, быть сдержанной – это как-то глуповато.

Я подумала о Катрин, не имевшей никаких фильтров, чьей спонтанности и прозрачности я порой завидовала. Я же пряталась за тысячу покровов, в которые заворачивалась, как в кокон. Я была непроницаема.

– Пожалуй, с этим мы могли бы поработать.

– С чем?

– С тем фактом, что ты находишь сдержанность глуповатой, но не понимаешь, как людям может нравиться говорить о своей «внутренней жизни».

Подражая мне, она нарисовала в воздухе пару кавычек накладными ногтями.

– Можно, но… Как это связано с тем фактом, что мой любимый меня бросил?

– Ты сказала мне, что уход твоего парня выпустил наружу твое внутреннее дерьмо.

Я поморщилась:

– Да… извини за брутальную метафору.

– Нормально. Но надо посмотреть, что ты хочешь бросить в это дерьмо. Хочешь все вывалить наружу? Ведь наверняка под дерьмом есть и что-то хорошее.

Я едва слушала ее, занятая другим: я говорила себе о настоятельной необходимости никогда не забыть этот разговор. Я платила женщине восемьдесят пять долларов за час, чтобы услышать, что под моим внутренним дерьмом наверняка есть скрытые сокровища, и находила это уместным. Меня вдруг разобрал смех.

– Я не ставлю себе целью держать тебя здесь годами, – продолжала Жюли. – Есть профессионалы, которые в это верят, но я так не работаю.

– Слава богу, – вырвалось у меня.

Жюли улыбнулась всеми своими сияющими зубами.

– Ты хочешь увидеться еще раз? – спросила она.

– Что?

– Хочешь записаться еще на один сеанс?

– Ну, не знаю… разве это я решаю?

– Конечно, это ты решаешь! Все решаешь ты, моя красавица.

Я вышла из кабинета Жюли Вейе с записью на следующую неделю, множеством анекдотов, которыми мне не терпелось поделиться с друзьями, и бесспорным чувством легкости.

«Все решаю я!» – говорила я себе, шагая по зимнему морозцу.

Все решаю я! Очевидность, банальность – но я поняла ее впервые. Я еще не была уверена, хочу ли все решать, не легче ли дать жизни идти своим чередом и плыть по течению, но было что-то до ужаса возбуждающее в самом факте: я знала, что могу все решать.

Я смотрела на мои шикарные сапожки, ступающие по тротуару, по тающему снегу, и уже видела себя чистой и безмятежной, спокойной и степенной, свободно говорящей о себе – в разумных пределах, конечно же. Чуточку стеснительности я себе оставлю. Я стану одной из тех хладнокровных и уравновешенных женщин, которых мы с Катрин ненавидели вслух при каждом удобном случае, по той, весьма веской, причине, что они лишь подчеркивали наши с ней недостатки и слабости.

Неприятие действительности и подавление желаний уступят место здравомыслию, которое позволит мне анализировать мои потребности и решать мои проблемы иначе, чем поглощая литры водки и вопя на пару с лучшей подругой, – решение практичное и весьма забавное, но не самое надежное, и его вряд ли одобрила бы Жюли Вейе.

Я вспомнила, сколько раз мы с Катрин лихорадочно насмехались над общими подругами или знакомыми, которые казались нам невыносимыми только потому, что им было просто… хорошо. Впервые за все годы дружбы и шуточек – о, как они тешили душу! – на тему «мисс блаженненьких» и «счастливых дур», такое пришло мне в голову. Надо рассказать об этом Жюли, подумала я на какую-то наносекунду, и тотчас одернула себя: о боже, нет, я не стану женщиной, которая фиксирует в уме все, о чем хочет рассказать своему психотерапевту!

Знак ли это того, что я не была счастливой все эти годы, когда думала, что счастлива?

Мне вспомнился один вечер в нашем любимом ресторане, когда Катрин кричала в ответ на мое презрительное описание издательницы, с которой я работала: трое детей, карьера, удачный брак и «позитивно-дзенское, черт его возьми, отношение к жизни»: «Я их ненавижу, функциональных женщин! Чтоб им всем передохнуть!» И мы чокнулись с какой-то яростной радостью. Будь у нас под рукой два черепа этих в высшей степени функциональных женщин, мы бы, наверно, без колебаний выпили из них, подобно кровожадным валькириям.

Много лет мы строили из себя «раздолбаек, гордых собой», и не столько тот факт, что мы были раздолбайками, огорчал меня теперь, сколько наша гордость, о которой нам надо было все это время кричать, чтобы убедить себя в том, что мы ее не выдумали.

Меня как будто хорошенько взболтали. Был ли мой случай тяжелым? Была ли я карикатурой на «раздолбайку, гордую собой»? Стану ли я несносной «мисс блаженненькой», убедив себя, что это – верный путь? Нужен ли мне выбор? Нормально ли задавать себе столько вопросов? Знаю ли я, чего хочу? Должна ли я знать, чего хочу? Не банально ли – хотеть это знать? Не лучше ли было остаться веселой раздолбайкой?!

«У меня сейчас голова лопнет», – сказала я себе. Или я стану такой, как Катрин, буду вечно подвергать себя сомнению и отчаянно искать ответов, которые мне в конечном счете, может быть, и не нужны.

Я остановилась на углу и глубоко вдохнула, пытаясь успокоиться. Для одного сеанса достигнуто многое. Был ли это тот пинок под зад, которого я ожидала? Я тряхнула головой и мысленно дала себе абсурдное обещание, что больше не задам ни одного вопроса, пока не вернусь к Катрин и Никола.

Интересно все-таки. Мы с Никола столько шутили по поводу техник самоанализа, которыми увлекалась Катрин, но мне никогда не приходило в голову, что это может быть по меньшей мере поучительно. Посмотрим, как далеко это зайдет. И тут же поймала себя на мысли: мне не терпится рассказать об этом Флориану!

Это был рефлекс, вполне естественный, но, в силу обстоятельств, мучительный до ужаса: я переживала нечто важное и испытывала потребность поделиться с человеком, который был моим главным собеседником шесть с лишним лет. Гордился бы он мной? Удивился бы? Посмеялся? Всего понемногу? Какую-то минуту я всерьез думала вернуться назад, чтобы разрыдаться на коленях Жюли Вейе. Вместо этого я пустилась наутек, как будто могла убежать от этой внезапной и настоятельной потребности, и промчалась бегом три квартала, отделявшие меня от дома Катрин и Никола.

– Жен! – крикнул Ной, когда я вошла в квартиру, встрепанная и запыхавшаяся. – Твои коты – гомосексуалисты!

– Что?!!

Нет ничего лучше мальчика восьми с половиной лет, когда вас требуется от чего-либо отвлечь.

– Ти-Гус и Ти-Мусс гомосексуалисты!

Он взял меня за руку и повел к моей комнате под искрящимися весельем взглядами сидевших в гостиной Катрин и Эмилио. На цветном одеяле два кота лежали в обнимку и поочередно лизали друг другу мордочку, громко мурлыча.

– Они целуются по-французски! – сказал Ной с таким ошарашенным видом, что я прыснула.

– Это не… это потому, что они братья, вот, и потом…

– Они братья? – Теперь он пришел в настоящий ужас. – Они братья и гомосексуалисты?

– Они не гомосексуалисты, – сказала я, – они коты…

– Бывают утки-гомосексуалисты! – встрял Ной.

– Да, но… Ти-Гус и Ти-Мусс не…

Никола положил мне руку на плечо:

– Женевьева! Ничего страшного, если коты и геи…

Я уставилась на него. Весь этот разговор был каким-то сюрреалистическим. Никола хотел преподать своему сыну урок толерантности?

– Ладно, – согласилась я. – Ничего страшного.

– Так они геи? – не унимался Ной.

– Нет. Но это не важно, мы все равно их любим.

Никола за спиной Ноя одобрительно закивал.

– У меня много друзей-геев, – ни с того ни с сего сказала Катрин.

– Может быть, познакомим их с Ти-Гусом и Ти-Муссом? – предложил Ной.

– Хорошая идея.

– Эй, Женевьева! – крикнул за моей спиной Эмилио. Он произносил «Йенебьеба». – Как все прошло у psicóloga?

– СПАСИБО! – фыркнула я, замахнувшись рукой на Эмилио. Катрин и Никола повернулись ко мне с преувеличенно сокрушенным видом. «Повезло, что Эмилио здесь, а?» – добавила я. А Эмилио на диване смеялся, гордый собой.

– Что такое psicóloga? – спросил Ной.

– Психолог.

– Ты ходила к психологу?

– Ну да, ходила.

– Потому что ты псих?

Вопрос был такой простодушный, что Никола, Эмилио и я расхохотались.

– Не только психи ходят к психологам, – сказала Катрин – она-то перебывала у доброго десятка, и весь «вербатим» ее бесконечного психоанализа мы знали наизусть. – Тебе тоже может когда-нибудь понадобиться психологическая помощь, Ной, и потом…

– Ладно, Кэт, хватит, – оборвал ее Никола.

– Да… Ладно… – Она была очень смешная, когда вдруг осознавала свое отсутствие фильтров и внезапно горько об этом сожалела. – Да! – встрепенулась она, пожалуй, слишком живо. – Жен! Расскажи нам!

– Что ж… запишите эту дату, потому что мне сегодня, как-никак, сказали следующую фразу: «Наверняка под твоим дерьмом есть и что-то хорошее».

Никола засмеялся и зааплодировал:

– Браво! Жюли Вейе, дамы и господа. Она не разочарует! Я ведь тебя предупреждал, а, Жен?

– Вряд ли есть степень предупреждения, достаточная, чтобы меня к этому подготовить.

– Приколы давай! – потребовала Катрин, протягивая мне большой стакан вина.

Я села между ней и Эмилио, а Никола пододвинул к нам стул. Я уже почти забыла отчаянное и мучительное желание позвонить Флориану, накатившее на меня перед приходом сюда. Я рассказала, в общих чертах, о моей встрече с Жюли, кое-что опустив. Но мои друзья, хоть и не обладали проницательностью Жюли Вейе, знали меня как свои пять пальцев.

– Ты врала? – спросила Катрин.

– Что? Нет!.. Может быть… Не врала, но…

Мне казалось, что меня застукали со спущенными штанами.

– Это нормально, – сказал Никола.

– Да?

– Я одному из моих психотерапевтов не сказала ни слова правды за год, – вырвалось признание у Катрин.

– А вот это уже не нормально.

Я рассмеялась.

– Это было так интересно, – добавила Катрин, не обращая внимания на Никола. – Я создала образ страдающей навязчивыми страхами…

Мы с Никола переглянулись. «Создала»? «Образ»? Катрин лишь шлепнула своего кузена по бедру и продолжала.

– Настоящими страхами, – уточнила она. – Это как если бы я могла раздуть все мои тревоги, все сомнения, довести их до предела…

– Ай-яй-яй…

Эмилио вытаращил глаза с таким испуганным видом, что я засмеялась. Катрин, исследующая границы своих страхов, – в этом и впрямь было что-то пугающее.

– Как актриса, я это сделала просто гениально!

– Страхи – это одно из достоинств Катрин, – вступил Никола. Катрин дала ему увесистого пинка в колено, а Эмилио на диване согнулся от смеха.

– Я не совсем врала, – объяснила я. – Просто есть вещи, которые…

– Черт, Жен, не торопись, на это нужно время.

– Может быть… Это смешно, потому что какая-то часть меня боится стать…

– Женщиной, которая через слово вставляет «мой психотерапевт»?

– Да, и потом… – Я бросила виноватый взгляд на Катрин. – Такой женщиной, каких мы ненавидим… функциональной и уравновешенной.

– Об этом я бы особо не беспокоилась, киска. – Она лукаво подмигнула мне.

– Вот только что, на улице… я стала задавать себе так много, ну так много вопросов, просто о-бал-деть! Можно было бы сдвинуть танк на той энергии, что я потратила впустую. Психологиня меня предупреждала, но…

– Да, в первое время возникает что-то вроде синдрома Туретта, – кивнул Никола. – В моем случае мы изрядно поработали над тем, что я слишком многое держу в себе…

Он осекся, увидев, что мы с Катрин смотрим на него, скрестив на груди руки, с откровенной насмешкой. Никола нечасто говорил об этих вещах и еще реже в таких выражениях.

– …По очевидным причинам, – продолжал он, наставив на нас указующий перст. – Как бы то ни было, когда я начал раскрываться, это был… Туретт. Чего только из меня не поперло.

– Что правда, то правда, – подтвердила Катрин.

– И как, утряслось? – спросила я.

– Эй, – поднял палец Никола. – Разве я не образец сдержанности?

Так мы проговорили добрую часть вечера, поедая тамалес, приготовленные Эмилио и Катрин. Я больше не задавала себе вопросов, и мне было хорошо – метод «потребление алкоголя и вопли с друзьями» был на данный момент куда менее затратным и более приятным, чем метод «самоанализ и здравомыслие».

Я все-таки не сказала им о вдруг накатившем желании поделиться с Флорианом впечатлениями от визита к психотерапевту. Мне не хотелось их тревожить и еще больше не хотелось вновь пробудить это желание. Лишний стакан вина, чуть больше неприятия действительности – это было куда проще.

Мне еще предстоит долгий путь, сказала я себе.

– Мы идем завтра к твоему отцу? – спросила меня Катрин, когда я помогала ей мыть посуду. Я совершенно забыла о дне рождения сестренки, которое было намечено на завтра в особняке моего отца.

– О боже…

– Тебе надо пойти, – сказала Катрин.

– Да… да, я знаю…

– Я пойду с тобой.

– Нет… не надо, я пойду одна.

– Ты уверена? – спросила она с явным облегчением.

– Да… я уверена.

Какая-то часть меня хотела встретиться с моей родней – посмотреть, как я на это отреагирую. Я ждала неизбежных вопросов с тревогой, но и с изрядной долей любопытства. В худшем случае, говорила я себе, вернувшись, я переверну пару танков!..

– Я уверена, что все будет хорошо, – сказала мне Катрин. – Побудешь там час или два и вернешься.

Я встревоженно покосилась на подругу: обычно, когда она была уверена, что все будет хорошо, происходила катастрофа. Никола говорил, что это дар. Я убрала в буфет стопку тарелок, от души надеясь, что на этот раз дар не сработает.