Я приехала на вокзал Сент-Дороте около пяти часов, когда розовая полоса неба медленно гасла над огромной полупустой автостоянкой. Ах, Лаваль, подумалось мне. Я прошлась по перрону, глубоко вдыхая. Я нервничала, не зная толком, почему. Вечеринка не очень меня прельщала, мне не особенно хотелось видеть сестренку и ее подруг, а также дядюшек и тетушек, но ничего устрашающего в этом не было. Я почти надеялась, что отец забудет меня здесь, на бездушном перроне вокзала Сент-Дороте, или позвонит и скажет, что праздник отменяется из-за нехватки постеров Нико Аршамбо, или утюжков для волос, или уж не знаю, по чему и кому там теперь фанатеют подростки.
Но Билл был на месте и весело сигналил мне из-за руля своего сверкающего внедорожника, марку которого я никогда не могла запомнить. (Каждый раз, когда я виделась с отцом, Никола потом спрашивал: «Ну? Какой у него новый танк?», а я неизменно отвечала: «Черный?» или «Вроде бы серый?»)
– Ну? – крикнул мне отец через окно. – Ты не на велике прикатила?
Ах, Билл. Ничто, по его мнению, не могло быть лучше славной шутки в адрес людей, живущих на Плато, или близ Плато, или только бывающих на Плато, которые, все как один, «хиппари». Когда я ела, он не мог не сказать мне, энергично подмигивая (мой отец принадлежал к тому типу людей, которые считают, что хорошую шутку не оценят без подмигивания и/или тычка локтем): «Смотри, Женевьева, а вдруг это не экологично», хотя я ни разу за свои тридцать два года не проявляла ни малейшей непримиримости к органическому содержимому моей тарелки. Смысл, который мой отец вкладывал в понятие «хиппари», был очень личным.
Я спустилась по ступенькам, ведущим на стоянку, и села к нему в машину.
«Моя красавица дочка», – сказал он. Его манера смотреть на меня так умиляла, что в первые несколько секунд встречи я не могла произнести ни слова. В его маленьких глазках, голубых и искрящихся, светились абсолютная любовь и огромная, безмерная гордость, как будто он всякий раз, встретившись со мной, узнавал, что я лично ответственна за улучшение качества жизни половины планеты. Эта гордость трогала меня, но не ускользала и ирония, если учесть, что я за все это время так и не смогла улучшить качество моей собственной жизни. Ну или совсем чуть-чуть.
– Привет, папа. – Моя нервозность почти прошла. – Что ты скажешь, если мы уедем вдвоем? Сбежим. Хочешь?
Он широко улыбнулся мне:
– Ничто не было бы для меня большей радостью, чернушка моя. – Кто еще на свете говорил «чернушка моя»? Только мой отец. – Но не уверен, что двум другим женщинам моей жизни это…
– Ладно, проехали.
Он все еще не трогался, продолжая смотреть на меня с восхищением, которое грело мне сердце. Мой отец всю жизнь повторял мне, что я самая красивая, самая умная и вообще – самая-самая лучшая, и он первый горевал, убеждаясь, что, несмотря на его несокрушимую веру в меня, не смог уберечь меня от сомнений и вопросов, одолевавших мою жизнь.
– Как ты, детка?
– Я… лучше. Немножко лучше. Чуть-чуть. Я…
На короткую секунду я готова была рассказать ему о вчерашней встрече с психотерапевтом, но тут же представила себе цунами гэгов ниже пояса, которое за этим последует, и предпочла промолчать.
– Завела нового дружка?
– Папа…
– Такая красавица, как ты…
– При чем тут это? И потом, могу я хоть зализать раны?
Он хотел было что-то сказать.
– И не говори мне, что Флориан не заслуживает, чтобы такая девушка, как я, зализывалась после него больше двадцати секунд, о’кей?
Он посмотрел на меня с делано невинным видом – чересчур невинным.
– Я знаю, что ты это скажешь. Ты классный, я тебя люблю, но… этого не случится сегодня-завтра, папа. Считайся, пожалуйста, с тем фактом, что для меня это очень серьезно.
Моему отцу все надо было объяснять. Это зачастую утомительно, порой забавно, но всегда необходимо.
– Как хочешь, – сказал он. – Только не стань такой, как твоя мать…
– О, пап, я знаю… Я встретила ее на днях в парке, она занималась своим тай-чи, и я решила, что она выглядит счастливой, но… от одного этого мне стало страшно… как будто я пыталась убедить себя, что это правильно…
– Это и есть правильно, чернушка моя. Для твоей матери. Она и правда счастлива, и я, разумеется, счастлив, что она счастлива. Ты же знаешь, как я люблю твою мать.
Это была правда. Мои родители сохранили искреннюю привязанность друг к другу. Мать всегда была желанной гостьей на новогодних праздниках в особняке Лаваль-сюр-ле-Лак, и отец говорил с ней, как со старой подругой, – каковой она, собственно, и стала.
– Но это не для тебя, – продолжил он, как будто речь шла о самых очевидных вещах. – Ты другого полета птица. – Он широко улыбнулся мне. – И во всяком случае, ты чудо как хороша.
– Надеюсь, – ответила я. – Я полчаса красилась, чтобы не выглядеть старой тетушкой рядом с компанией Одреанны.
На самом деле я красилась час. Я перебрала пять нарядов, казавшихся мне либо слишком скромными, либо подходящими «для молодящейся старой девы», либо недостаточно непринужденными, либо слишком будничными. Я чуть не довела Катрин до нервного припадка. «Я не виновата, – твердила я. – Я робею перед компанией подростков». «Это нормально, – говорила Катрин, успокаивая меня. – Они закомплексованы, вот и мы перед ними комплексуем. Черт, ты можешь просто надеть твой сиреневый свитер и не мучиться?»
Отец снова улыбнулся, и мы поехали.
Дорога к его дому шла вдоль берега замерзшей реки, по которой, несмотря на поздний час, еще скользили лыжники. Он жил совсем недалеко от вокзала, и через пять минут мы уже проезжали между двумя белыми кирпичными столбами, на которых восседали каменные львы.
– Э-э… а это что? – спросила я.
– Ты их еще не видела? – улыбнулся отец, паркуясь перед огромным домом, еще освещенным рождественскими гирляндами. – Их установили сразу после праздников.
Он был очень горд, это чувствовалось. Я ничего не сказала.
– Это мой знак Зодиака! Я ведь родился в августе!
– Ну да…
Мой отец по-детски гордился тем, что он лев. Он даже назвал свою продюсерскую компанию «Августовский лев», снабдив ее логотипом, достойным римского императора, с изображением рычащего льва на фоне солнца.
Мы свернули на мощеную дорогу, обсаженную кустиками, которые чья-то заботливая рука – определенно не моего отца – укутала на зиму брезентом. Я вздохнула. Может быть, есть еще шанс сбежать? Обогнув дом, я выйду к реке и как-нибудь постараюсь украсть снегоход местного жителя. И куда я поеду? Я плохо представляла себе триумфальное возвращение в центр Монреаля на трескучем снегоходе.
Отец открыл дверь, на которой красовалась золоченая накладка в виде львиной морды, лишний раз напоминавшей об астрологическом превосходстве хозяина дома. В прихожей стояли десятки пар сапог – бело-розовые «угги», розовые «Сорелы» – в общем, оргия розового цвета. Сегодняшние подростки не стесняются, как мы когда-то, выглядеть «по-девчачьи», сказала я себе. Я свою юность проходила в джинсах и сапогах «Тимберленд», надеясь убедить весь мир, что я слишком, ну просто слишком крута, чтобы следовать моде.
– Же-не-вьева! – донесся певучий голос Жозианы из гостиной. Она вышла, вся в белом и кремовом, и обняла меня так крепко, что мне стало смешно. Она была всего на неполных десять лет старше меня, но от нее исходила энергия «мадам», которой, я хорошо это знала, у меня никогда не будет. Она была, как всегда, безупречна. Безупречен был ее маникюр, безупречны стрижка и цвет волос, одежда, макияж, зубы, талия, утонченная часами скакания на теннисном корте, – даже ее походка была безупречна. Я сильно сомневалась, что Жозиане случалось когда-нибудь в 3 часа ночи, в дым пьяной, глушить с лучшей подругой сакэ, потому что больше в шкафах ничего не осталось…
– Как ты, детка?
Она смотрела на меня со всей мыслимой печалью в прекрасных синих глазах. В свое время она доводила меня до безумия, называя «деткой» с высоты своих двадцати шести лет, когда мне было семнадцать. Но ее искренность тоже была безупречной: моему отцу, уж не знаю как, удалось отыскать единственную «trophy wife» на свете, которая, хоть и не брезговала деньгами, жила с ним действительно по любви. Она любила Билла, и любовь ее простиралась на все, что Билл в своей жизни сделал. Она любила его телепродукцию (гала-концерты, телевикторины, ток-шоу, а теперь и реалити-шоу)… и меня.
– Хорошо, все хорошо…
– Он вернется, – сказала Жозиана, обнимая меня и глядя в глаза с такой убежденностью, что я почти испугалась. Она первая после «событий» сказала мне это. Мои друзья не пытались меня утешить и, даже когда я в пижаме пила водочно-ежевично-креветочный коктейль, не говорили мне «он вернется». И я вдруг прониклась к Жозиане неудержимой благодарностью. Я знала, что это не лучшее, что можно сказать, но ее простодушная доброта и материнская непосредственность (она сказала «он вернется», как помазала йодом бобошку) глубоко тронули меня. Я выдала ей свою знаменитую мужественную улыбку последних дней.
– Нет уж, не вернется он, – вмешался Билл. – Да так оно и лучше.
Очко за здравомыслие, папа, минус пятнадцать за деликатность.
– Билл! – с укором сказала Жозиана и обняла меня за плечи. – Поздороваемся со всеми, а потом поболтаем.
Ее забота слегка начала меня утомлять. Она говорила со мной, как с тяжело больной. Каковой я, возможно, и была на самом деле. Мои родители и друзья не принимали такого отношения, находя его, надо полагать, чересчур нежным или на грани снисходительного. Я представила себя в терминальной фазе рака, в окружении друзей и родных, говорящих мне: «Борись, ты одолеешь эту пакость!», и только Жозиана на заднем плане печально качала головой, повторяя: «Больно, ну, так и должно быть».
– Не беспокойся, – предупредила она, ведя меня в гостиную. – Все в курсе, что с тобой случилось.
Я оторопела. Как можно заявить такое после «не беспокойся»?! Она считает, что это хорошая новость? Я проглотила столько книг, фильмов и телесериалов, в которых мне твердили, что по-настоящему сильную женщину не может сломить уход мужчины, что от слов Жозианы глупейшим образом почувствовала себя униженной. Я лузер, я ущербная, я та, на кого косятся с сочувствием, думая про себя: «Бедняжка, ее бросил парень». Та, на кого люди, счастливые в любви, смотрят свысока. «Боже мой, – подумала я, идя через большую серо-белую гостиную, огромные окна которой выходили на реку, – надо будет поговорить об этом с Жюли Вейе».
– Выпьешь виски? – спросила Жозиана тоном заботливой мамочки. – Твой отец его очень уважает, когда надо взбодриться.
– Это мои корни, – объяснил Билл, отчего я прямо-таки закатила глаза к небу. Он проявлял так мало интереса к своим ирландским корням, что даже так и не выучил толком английский. Но склонность к виски соответствовала его представлению о человеке, обладающем властью.
– Знаешь, что? – ответила я Жозиане, не обращая внимания на отца. – Не откажусь.
Жозиана повернулась к единственной в доме «библиотеке», где за фальшивыми корешками книг скрывался бар.
– Отдает «Mad men», – сказала я.
– «Mad» что? – не поняла Жозиана.
– Ничего. Телесериал.
– Мы видели, Билл?
Жозиана всегда говорила «мы». Отец пожал плечами: он не продюсировал «Mad men», поэтому сериал был ему совершенно неинтересен. Через пять минут я держала в руке стакан виски, узнав из этикетки на бутылке, что оно сделано в Коннемаре и обладает крепостью 60 %. Фантастика, подумала я, чокнувшись с Жозианой, которая пила коктейль из пива с вином.
– Класс! – выдохнула я, сделав обжигающий глоток. – И я пьяна.
– Молодчина! – отец хлопнул меня по спине.
– Молодчина, папа? Честно?
Он улыбнулся мне и приобнял за плечо, повторив: «Молодчина».
– А где все? – спросила я.
– Девочки в подвале, – ответила Жозиана. – Остальные на кухне.
Старый добрый Квебек, подумала я, направляясь в большую кухню, словно сошедшую со страниц «Декормага». Есть гостиная с камином и огромными окнами, откуда открывается великолепный вид на закат над рекой, а мы тусуемся на кухне. Мне вспомнилась свадьба канадца и француженки, на которой мы с Флорианом были в Париже. После регистрации брака молодожены пригласили нас к себе на аперитив. Все канадцы инстинктивно прошли на крошечную кухоньку под растерянными взглядами французов, которые удобно (и вполне логично) расположились в креслах в гостиной.
– Народ, Женевьева пришла!
Народ – это были моя тетя Кэтлин, ее муж и три сестры Жозианы с мужьями. Четыре пары выдали мне восемь сокрушенных улыбок. «Привет, красавица», – поздоровалась Кэтлин, прижав меня к своей пышной груди. Сестры Жозианы, которых я так и не научилась различать, по очереди обняли меня, а их мужья (тоже неразличимые, кроме Жазона, мужа самой младшей сестры, моего ровесника, который всегда напивался с Флорианом на рождественских вечеринках) торжественно подняли стаканы.
– Все в порядке, – сказала я. – Никто не умер.
– Нет, но что-то все-таки умерло, – возразила Жозиана таким тоном, что я чуть не рассмеялась.
– Ничего, все в порядке, Жози… не надо акцентировать…
Я изо всех сил старалась выглядеть непринужденно. Если бы я не сдерживалась, то могла бы наговорить резкостей.
– Говорить об этом – правильно, – не удержавшись, добавила Жозиана.
«В каком женском журнале ты это вычитала?!» – захотелось заорать мне. Но я лишь снова улыбнулась своей мужественной улыбкой и отпила большой глоток виски из Коннемары, моего нового любимого напитка.
– Пойду поздравлю Одреанну, – сказала я, протискиваясь под скорбными взглядами к лестнице, ведущей в подвал.
Цветочно-сладкий запах юных девушек донесся до меня еще на середине лестницы. Они стояли ко мне спиной, десяток светлых, темных и рыжих головок с одной и той же прической: длинные, умело разглаженные волосы и – я догадывалась об этом, не видя их лиц, – падающая на глаза челка. На всех были слишком тесные джинсы с низкой талией, кроме одной рыженькой, чьи конфетно-розовые брючки сообщали готическим шрифтом на ягодицах, что она «princess».
– О боже мой! – взвизгнула одна из них. – Какая фигня!» – Последовал каскад хрустального смеха. Они сгрудились перед компьютером.
– Привет, девочки, – поздоровалась я, вдруг словно увидев со стороны мой облик, мою позу, мою энергию, мои волосы, совсем не разглаженные. Они все разом обернулись. Детские личики на женских телах. За неполных пять секунд их чересчур накрашенные глаза рассмотрели меня в деталях снизу доверху.
– Жен! – воскликнула Одреанна. – Это моя сестра, – объяснила она подругам. – Ну… в общем, сводная сестра, но мы все говорим – сестра.
Она расцеловалась со мной, окутав сахарным запахом своих духов.
– Как тебе мой новый имидж?
Свои светло-золотые волосы она выкрасила в угольно-черный цвет.
– Блондинка – больше не мой тренд. – Она бросила взгляд на мои волосы. – Извини…
– Ничего… я не фанатка светлых волос… Хотя все мы знаем, – добавила я, подмигнув единственной блондиночке в группе, – что это гораздо красивее. – Блондиночка и моя сестра вежливо улыбнулись, а остальные девушки таращились на меня глазами жареных мерланов.
– Говорят, твой парень ушел к другой? – спросила Одреанна.
– Угу.
Пауза. Я видела, что им всем не терпится вернуться к своим делам, состоявшим, если судить по экрану компьютера за ними, в просмотре страницы фейсбука.
– Сколько ты с ним была? – спросила девочка с «принцессой» на заду.
– Беатриса тоже через это прошла, – объяснила мне Одреанна. – Ее парень ушел от нее к Лори Савуа? – У нее была необъяснимая привычка заканчивать почти все фразы, даже утвердительные, знаком вопроса. – Это правда значит лузер?
– Вся школа знает, что Лори Савуа уже спала с Алексом Мишо, – вставила брюнеточка в свитере с на редкость непристойным, на мой взгляд, декольте. Со всех сторон последовали комментарии поведения Лори Савуа в общественной и личной жизни, один другого ехиднее.
Я сочувственно улыбнулась Беатрисе:
– Я была с моим парнем шесть лет.
– О БОЖЕ! – воскликнула Беатриса. – Я-то была с Сэмом где-то пять недель, и все равно до нутра травмирована!
– Я тоже не слабо травмирована, – сказала я.
Большие глаза Беатрисы пристально смотрели на меня с почти комичной печалью. Забавно, но я вдруг ощутила солидарность с этой девчушкой лет тринадцати-четырнадцати. Мне вспомнились мои любовные горести в этом возрасте. Если подумать, ее страдания были так же сильны, как мои.
– Ты будешь три года приходить в себя? – заявила моя сестра.
– Ну, три года – это, пожалуй, многовато…
– Нет, нет, правда, три года? Есть такая формула, можно высчитать, сколько продлится несчастная любовь? Вроде половина того времени, что ты была с парнем?
– Это не формула, – сказала я. – Это старая теория.
– Э-э… нет? Это формула?
В подтверждение своих слов она протянула мне айпэд:
– Теория существовала до формулы.
– Это формула, вот: введи количество дней, что ты была с парнем, и высчитай, сколько продлится твоя несчастная любовь? Вроде половина того времени, что ты была с парнем?
– Да. Я знаю. Но…
Почему меня всегда тянуло спорить с сестренкой?
С тех пор как она стала иметь свое мнение обо всем на свете, в слишком юном, на мой взгляд, возрасте девяти лет, я практически считала своим долгом как можно чаще доказывать ей ее неправоту. Еще одна плодотворная тема для обсуждения с Жюли Вейе.
– И все-таки, – подытожила я, – иногда это бывает быстрее. Мне кажется, что это будет мой случай.
– Все равно он полный козел, твой бывший, если тебя бросил, – сказала Беатриса.
– Полный козел, – повторила я и кивнула. Мне стало очень смешно.
– Да, – не унималась она. – Ты такая классная.
Я едва удержалась, чтобы не расцеловать ее. Гордость, которую я ощутила, была, пожалуй, чрезмерной.
– Он точно БУ!
– БУ? – переспросила я, ощутив себя как минимум двухтысячелетней.
– «Безбашенный урод», – объяснила брюнеточка с непристойным декольте.
Невозможно было не улыбнуться.
– Вы правы, – согласилась я.
На самом деле они были абсолютно не правы. У Флориана был миллион недостатков, но он не был «уродом», и уж тем более «безбашенным». Даже наоборот. Безбашенным Флориан не был никогда. Во всяком случае меньше, чем кто-либо, кого я знала. Он был адаптирован. Социально приспособлен. В высшей степени функционален, как те женщины, которых мы с Катрин с таким удовольствием ненавидели. Если кто из нас и был БУ, так это я.
Я допила остатки шестидесятиградусного виски и протянула Одреанне маленькую коробочку:
– Держи. С днем рождения.
Она улыбнулась во весь рот и издала что-то вроде урчания с радостно-возбужденными интонациями. Как этот донельзя избалованный ребенок еще мог так бурно радоваться в предвкушении подарка? Загадка. Она распаковала и открыла коробочку, и тут же десяток голосов застрекотали наперебой:
– О БОЖЕ мой!
– Супер!
– Класс-класс-класс!
– В точку мой стиль! – сказала Одреанна, показывая подругам маленькие сережки в виде черепов из искусственных бриллиантов. – Нет, правда, мой стиль? – добавила она, обращаясь ко мне.
– Я знаю.
Учитывая, что у нее была очень внушительная коллекция розовых в блестках футболок с изображением черепов, тоже розовых в блестках, мой подарок нельзя было назвать чудом проницательности.
Сестра расцеловала меня.
– О БОЖЕ мой! – воскликнула в этот момент одна из девушек. – Жюль-Габриэль в сети!
Меньше чем в секунду все дружно обернулись к компьютеру, точно стайка переливающихся золотых рыбок.
Я улыбнулась и, сделав ручкой их затылкам и Беатрисиным ягодицам «принцесс», поднялась обратно в мир взрослых. В каком, собственно, возрасте наше внутреннее кипение перестает выплескиваться наружу? Я вибрировала так же, как эти девочки, я это знала. Мы с Катрин задавали себе не меньше вопросов, чем они. Мы были такими же беспокойными и почти такими же закомплексованными. Мы просто научились усмирять внешние проявления этих внутренних бурь. Но успокоится ли когда-нибудь само кипение?..
Поднявшись на первый этаж, я застала всех уже за столом. В этом была прелесть ужинов у моего отца: они рано начинались и рано заканчивались.
– Девочки не ужинают с нами? – спросила я.
– Нет, – объяснила Жозиана. – Праздник по заказу Одреанны: они будут есть конфеты и смотреть фильм.
Да, они были, несмотря на повышенный интерес ко всевозможным Жюлям-Габриэлям, еще девчонками. Некоторые вещи никогда не меняются. Сколько фунтов лакрицы сжевала я, глядя «Грязные танцы» и мечтая о красавцах одноклассниках в разных подвалах у разных подруг?..
Девочки присоединились к нам лишь на несколько минут, чтобы выбрать себе десерт из пирамиды розовых пирожных, возвышавшейся посреди большого стола. Четырнадцать из них были увенчаны маленькими свечками в серебряных блестках – эти Жозиана выбросила не притронувшись, сказав, что воск натек на глазурь. Я подумала было забрать их и отнести к Катрин и Никола, но удержалась. Мало того что я бедная брошенка, не хватало еще спятить настолько, чтобы рыться в отцовской помойке.
После десерта я спустилась с девочками в подвал посмотреть караоке – часть немыслимого арсенала подарков, которыми осыпали Одреанну. Балетки, новый айфон, джинсы, футболки, купоны на конфеты в сети «Colossus», пальто, шапочки, электронные игры… Три подруги моей сестры уже крутили бедрами перед экраном, распевая во все горло песню Адель. Я ее никогда не любила, но столько раз слышала по радио, что знала почти наизусть.
– «The scars of your love remind me of us, they keep me thinking that we almost had it all», – пела девочка, вся извиваясь. Пела она неплохо, и смысл слов, хоть я их и знала, вдруг дошел до меня впервые. Я неловко улыбнулась Одреанне, которая ожидала восторгов по поводу крутизны караоке, и, пролепетав что-то, убежала в ванную. Не могла же я разрыдаться перед четырнадцатилетней девчонкой, наяривавшей Адель перед плазменным экраном!
– Алло? – ответил мне голос Катрин.
– Кризисная связь, – проблеяла я в трубку.
– Уже?!
Я предпочла не напоминать о том факте, что моя подруга однозначно предвидела необходимость кризисной связи в ходе вечеринки.
– Девочки развлекаются караоке, – сказала я.
– И поют лучше тебя?
– Нет, дурища! Но они поют хит Адели… знаешь, тот хит, который я ненавижу, где она кричит…
Я не успела еще закончить фразу, как Катрин завыла: «We could’ve had it aaaaaaall». Она-то пела фальшиво.
– Уходи оттуда, – сказала Катрин.
– Что?
– Это ХУДШАЯ песня для несчастной любви. Вообще-то через пару месяцев ты будешь слушать ее, когда напьешься, и решишь, что она про тебя. Но пока для Адели еще слишком рано.
– Можно узнать, откуда у тебя эта теория?
– Подруга. Это же Адель! Такие песни слишком бьют по мозгам. Тебе не понять.
Я вымученно улыбнулась. Катрин сумела разрулить кризис, насмешив меня.
«Спасибо», – сказала я ей и, отключившись, бегом поднялась по лестнице, чтобы не слышать конца песни. Девочки даже не посмотрели мне вслед. Видно, они решили, что на такую козу или БУ не стоит обращать внимания.
Когда около половины девятого я пришла попрощаться, они все были в пижамках и поглощали конфеты, млея перед вампирами и оборотнями «Сумерек». Моя сестра и Беатриса все же поднялись, чтобы расцеловать меня.
– Все будет хорошо, – сказала я Беатрисе.
– Ты думаешь? – простодушно спросила она. Она тоже задавалась вопросом: придет ли в себя когда-нибудь от своего романчика?
– Я уверена, – сказала я, постаравшись вложить в свой голос всю убежденность, на какую только была способна.
Она мило улыбнулась мне:
– Я тоже уверена, что у тебя все будет хорошо.
В этом как раз я далеко не была уверена, но все же погладила ее по голове. Когда я уходила, никто даже не обернулся: Роберт Паттинсон на большом плазменном экране как раз снял свитер.
В машине, когда мы ехали на вокзал, отец успокаивающе положил руку мне на бедро:
– Забавные зверушки, да?
– Кто? Одреанна и ее подруги?
– Пфф… все девчонки в этом возрасте, я полагаю.
– Не знаю, – промямлила я, – да…
Мы помолчали, только шины его автомобиля шуршали по пустынной пригородной дороге. «Я такая же была?» Я попыталась вспомнить свои отроческие годы. Полный дискомфорт, длившийся около восьми лет, перемежавшийся пару-тройку раз ослеплениями, славная чистота которых оставила по себе неизгладимую память.
«Ты была спокойнее, – сказал отец. – Все время читала». Фантастика, подумалось мне. Я уже тогда была БУ. «Но это не значит, что мне было легче тебя понять». Он удовлетворенно улыбнулся. А ведь ему нравится, сказала я себе, быть окруженным странными созданиями, которых ему трудно понять.
«Одреанна… Одреанна все говорит. Что на уме, то и на языке». Это ты хочешь так думать, мелькнуло у меня в голове. Мое отрочество было еще достаточно близко, чтобы я помнила: в этом возрасте открывают лишь маленький хвостик того урагана, который бушует внутри, сметая все на своем пути.
– Ты ничего не говорила, – продолжал Билл. – Сплошные тайны. Это у тебя от матери.
– Да, наверно, папа.
Мой отец и Катрин должны были бы каждый год спорить за золотую медаль на олимпиаде отсутствия фильтров.
– Но внутри себя ты ого-го как кипела! Я-то видел. Смотрю на тебя иной раз – сидишь в гостиной, глядишь в окно и не двигаешься, а я думаю – черт возьми! Да по ней только щелкни – можно всю планету взорвать.
– Ну, это ты хватил.
Мне не нравилось думать, что и я тоже слишком бурно кипела. Я подозревала, что так оно и было и, скорее всего, так и есть до сих пор (но разве не все мы такие? И не в этом ли величие и убожество натуры человеческой?), но мне хотелось верить, что я – не худший вариант. Я всегда по-детски гордилась тем фактом, что была самой уравновешенной из моих подруг.
– Я тебе говорю, – не сдавался Билл. – Но не видно было почти ничего! Все внутри. Там… – Он, улыбаясь, поводил перед собой указательным пальцем. – Там… я смотрел на тебя и думал: эге, эта девчонка много парней сведет с ума!
– «Сведет с ума» – в хорошем или плохом смысле слова?
– «Сведет с ума» в смысле – «сведет с ума».
Ну конечно. Бесполезно спрашивать моего отца о разнице между буквальным и переносным смыслом. Свела ли я Флориана с ума тем, что ничего не выпускала наружу? Я хотела было задать этот вопрос отцу, но не стала – слишком боялась ответа.
– Пока, чернушка моя, – сказал отец, прощаясь со мной на почти пустом перроне вокзала. – И не унывай, ладно? Найдешь другого, получше. Настоящего парня, который не боится трудностей.
Я улыбнулась ему, хотелось надеяться, оптимистичной улыбкой. Сама я была далеко не уверена, что он сообщил мне хорошую новость. «Трудность» – не означало ли это в устах мужчины попросту «сумасшедшую девку»? Я вспомнила девочек, которые ели конфеты в подвале и строили перед зеркалом «красивые и неземные» личики, чтобы понравиться будущим поклонникам. Достанет ли им веры в себя, чтобы оставаться «трудностями», невзирая на давление общества? И в их ли интересах ими оставаться?
Я поцеловала отца и сказала, чтобы он хорошенько заботился об Одреанне.
– Будь моя воля, – ответил он уже из окна машины, – не было бы на свете никого счастливее моих двух дочек.
– Выпить! – заорала я с порога.
– Т-С-СССССССССССС! – зашипела на меня Катрин, достигнув уровня децибелов, наверняка превышавшего мой крик. – Ной спит.
– Ох! Упс…
Я еще не привыкла к расписанию, которое предполагало проживание под одной крышей с маленьким мальчиком.
– Выпить, – повторила я шепотом.
– Я не могу, – ответила Катрин. – Я сижу с малышом, и потом – надо учить тексты. У меня завтра прослушивание.
– А можно узнать, на какую роль?
– Роль подростка в молодежном сериале, – сказала Катрин с такой забавной мимикой, что я прыснула.
– Слушай, тебе тридцать четыре года!
– Ну да, а среднему подростку на квебекском телевидении двадцать восемь, так что…
Я все-таки принесла нам из кухни два стакана вина.
– Это несложно, – сказала я Катрин, вспомнив сестренку и ее подруг. – Просто выглядеть перманентно обиженной… и убежденной, что только ты знаешь истину.
– Твоя сестра не изменилась, насколько я поняла?
– Если бы… она еще и объяснила мне, что мой любимый ушел, возможно, из-за того, что я настолько считала его своим, что перестала краситься, когда была с ним вдвоем? Послушать ее, так нельзя, чтобы любимый видел меня ненакрашенной? И все это с вопросительными знаками в конце предложений?
– А у нее есть парень?
– Похоже на то.
Как я ни старалась, в моих словах прозвучало слишком много горечи. Моя четырнадцатилетняя сестренка, квинтэссенция поверхностности, на мой взгляд, и та имеет парня, а я своего потеряла – это угнетало меня ужасно. Она дала мне и другие советы, которые явно произвели впечатление на Беатрису, а меня просто разозлили. Больше всех мне понравился следующий: «Делай красивое и неземное лицо перед зеркалом, а когда он на тебя посмотрит, притворись, что не замечаешь и не сразу меняй лицо».
– Тебя хватило сдержаться, или ты сочла своим долгом объяснить ей, что она смешна? – спросила Катрин.
Я надула губы:
– Ах, брось, Кэт! Это ее день рождения!
– Да, но какой смысл, если все современные девочки думают так же?
Катрин посмотрела на меня, явное понимая: это не феминистка во мне не соглашалась с Одреанной, а, скорее, не изжитая до конца девчонка.
– Как ты думаешь, мы перестанем когда-нибудь быть девчонками? – спросила я Катрин.
– Напомню тебе, что я учу текст, который говорит как раз девчонка шестнадцати лет.
– Да. Это так нелепо… Беседуя с компанией подростков в подвале, я говорила «взрослые», имея в виду отца и Жозиану. Не себя.
– Я знаю.
– Флориан был взрослым, – сказала я.
– Угу.
– Не знаю, хорошо ли это… я хочу сказать: к этому надо бы стремиться, нет?
– Могу я еще раз напомнить тебе возраст героини, которую я надеюсь однажды сыграть на телевидении?
Я подняла свой стакан в знак согласия.
– Роль большая? – спросила я, кивнув на бумаги, над которыми склонилась Катрин.
– Это сквозная роль. Только ради этого… Думаю, я согласилась бы сыграть цветочный горшок, если бы это означало постоянную работу.
– Ну, уж…
– А что? Мне нужны деньги! И мне нужно играть!
– Цветочный горшок?
– Все равно что.
– Тебе не кажется, что это немного странно?
– Хотеть сыграть цветочный горшок? Нет, сыграть можно все.
– Да нет, я хотела сказать… я не хочу разводить грошовую психологию…
Невыносимое начало фразы, однозначно указывающее на то, что говорящий как раз и собирается разводить грошовую психологию.
– Но тебе не кажется, что есть что-то как бы… демонстративное в такой потребности сыграть роль?
– Думаешь, ты не играешь?
В ее вопросе не было агрессивности. Просто замечание, но в моем состоянии я сама простерла его на все мое прошлое, на всю мою жизнь. «До какой степени можно играть? – спросила я себя. – Надо или не надо?» Я, конечно, подозревала, что существуют странные экземпляры, которые всегда абсолютно честны и безупречно подлинны. Но они пугали меня, пожалуй, не меньше, чем вечные комедианты, великие актеры повседневности, те, о которых никогда не знаешь, чувствуют ли они на самом деле то, что говорят, или так усиленно притворяются, что и сами в это верят. Есть ли золотая середина между двумя этими крайностями? Я провела рукой по лицу.
– Мне надо еще выпить, Кэт.
– Нико в баре, иди к нему, если хочешь.
Образ Никола, сидящего за кружкой светлого пива в приглушенном свете бара, вдруг показался мне маяком в ночи. Мне бы, наверно, следовало заподозрить, что неспроста я вижу нечто столь спасительное в факте присутствия друга в баре и что лучше мне было бы лечь спать, но я, недолго думая, надела пальто.
Огни бара ложились красивыми золотистыми пятнами на сугробы перед витриной. Я улыбнулась, представив себе тепло большого зала, улыбку Никола и стакан вина, ожидавшие меня за дверью. Я сразу увидела Никола, который поднял голову и просиял при виде меня. Никола, с его светлыми волосами, с его довольным и всегда готовым к радости видом, часто напоминал мне золотистого ретривера. Я никогда ему этого не говорила – кому понравится быть похожим на собаку, – но для меня это был комплимент.
– Йо, Жен! – приветствовал он меня и подвинулся, давая мне место. – Ты помнишь Максима?
Он сидел с молодым мужчиной, которого мы встретили две недели назад, в ТОТ раз, когда ОН пришел сюда с НЕЙ.
– Привет, Максим, – поздоровалась я слегка разочарованно. Я-то надеялась, что Никола будет весь мой, что я смогу эгоистично задолбать его своими вопросами и позабавить описанием подруг моей сестры.
– Привет, Женевьева, – ответил Максим, поднявшись. Та же обволакивающая и заразительная улыбка, те же смеющиеся глаза. Он взял меня за руку и тихонько притянул поближе к себе. Поцелуй в щеку, потом в другую.
– Как дела? – спросил он, отстранив свое лицо от моего.
– Я…
Что-то произошло. Или я была пьянее, чем думала. Я подняла глаза на Максима, который смотрел на меня так же, как две недели назад. Он был и вправду очень красив. Дело было не в правильности черт, а в том, что приветливее лица я, пожалуй, в жизни не видела.
– Смотри, Макс, она еще подумает, что ты как-то странно на нее смотришь! – прыснул в пиво Никола.
– ПРЕКРАТИ! – вырвалось у меня.
Я вдруг почувствовала глубинную связь с подругами моей сестры.
Максим стоял рядом и от души смеялся.
– Это я заговорил с ним о тебе, – объяснил Максим. – Я сказал, что ты очень красивая, а он мне говорит: оно и видно, потому что ты сказала, что я пялился на тебя как дурак.
У него была совершенно обезоруживающая манера делать комплименты. Очевидно, подумалось мне, мы не привыкли, чтобы нам говорили, что мы красивы, так естественно и непринужденно.
– Я не говорила, что ты пялился на меня как дурак, – возразила я.
– Нет, но ты сказала, что он как-то странно на тебя смотрел, – уточнил Никола.
– ПРЕКРАТИ! – Я раскинула перед ним руки, жестом спрашивая, что на него нашло, потом повернулась к Максиму:
– Серьезно, это болезнь какая-то! У него Туретт или что?
Максим все еще смеялся.
– Выпьешь с нами?
– Не знаю, – сказала я, садясь. – Он же через две секунды во всеуслышание огласит мой номер лифчика.
– ТРИДЦАТЬ ЧЕТЫРЕ С! – заорал Никола, отчего к нам повернулся десяток голов. – Извини, Жен, но ты сама напросилась.
– Можно узнать, откуда тебе это известно?
– Мужчина с моим опытом может угадать размер лифчика любой женщины, дорогуша.
Они с Максимом принялись называть размеры лифчиков сидевших в баре женщин, смешно хлопая ладонью о ладонь, когда их оценки совпадали.
– Нам еще два пива, – сказал Никола официантке Мари, когда она подошла к нашему столику.
– Мне бокал шардоне.
Мари понимающе улыбнулась мне и кивнула.
– Тридцать четыре В, – хором произнесли Максим и Никола, как только она отвернулась, и снова хлопнули ладонью о ладонь.
– Ладно, – сказал Никола. – Побаловались и хватит. Как прошел вечер?
– Не так уж плохо. Забавно. Мой отец. Группа подростков. Лаваль.
– Ничего себе! – вставил Максим. – Не знаю, кто твой отец, но звучит как начало фильма ужасов.
– Можно узнать подробности? – спросил Никола.
И я принялась рассказывать о проведенном вечере, очень оживленно и, что немаловажно, с большим удовольствием. Я подражала подросткам, пародировала отца, с пафосом описывала каменных львов, украшавших вход в большой дом…
– У твоего отца новый танк? – спросил Никола.
– Ага, серой марки.
Я была в ударе, на радость моей маленькой аудитории. И мне приходилось сдерживать свое ликование всякий раз, когда Максим смеялся над моими рассказами. Его смех был как награда, и я находила, что после всех этих недель «тощих коров» и горестей вполне ее заслуживаю.
Я не упомянула ни о вопросах, которые вызвал у меня разговор с отцом, ни о телефонном звонке из туалета в подвале и слезах, пролившихся, когда девочка пела под караоке. Я не хотела говорить о своей несчастной любви. Не хотела быть «трудностью» в этот вечер. Я хотела выглядеть – в блестящих глазах Максима – забавной и непринужденной. Это роль, сказала я себе, вспомнив разговор с Катрин. Ну и плевать. Я была довольна, и впервые за долгое время мне было хорошо. Лишь бы Максим продолжал улыбаться, говорила я себе.
Что он и делал – весь вечер и добрую часть ночи. Улыбался он и на следующее утро, когда я проснулась в его комнате, полной света.