Я оторопела секунд на тридцать, которые, видно, показались Одреанне слишком долгими, потому что она, оторвавшись от меня, крикнула:

– Ну, скажи же что-нибудь?

«С удовольствием, – хотелось мне ответить, – но что?» «Ничего, ничего»? «Все будет хорошо»? «Надо было чаще делать красивое и неземное лицо»? А лучше всего: «И ты сюда пришла плакать?» Я была не очень близка с сестренкой почти на двадцать лет младше меня, и ее выбор прийти со своим горем за много километров от дома в объятия почти, в сущности, постороннего человека, меня озадачил.

Еще я успела подумать, что она присвоила мою монополию на несчастную любовь, отчего тут же прониклась отвращением к себе. Меня огорчил не столько собственный эгоцентризм, сколько тот факт, что, оказывается, какая-то темная часть меня дорожила этой несчастной любовью, как будто она представляла собой хоть что-то мало-мальски завидное. Если я буду продолжать в том же духе, подумалось мне, то стану одной из тех женщин, что сотворяют из несчастной любви себе кумира. Жалкая и постыдная участь.

Одреанна смотрела на меня своими огромными синими глазами и, несмотря ни на что, еще и ухитрялась выглядеть обиженной.

– Ну ладно, ладно, – сказала я, снова обнимая ее, чем наверняка заслужила медаль за самый неконструктивный комментарий в истории. Через плечо Одреанны мне было видно, как Никола закатил глаза. Я бросила на него отчаянный взгляд, он в ответ развел руками, словно говоря: «Сама разбирайся со своими проблемами».

– Хочешь выпить, Одреанна? – предложила Катрин.

– Кэт! – одернула я ее, а Никола на диване закатил глаза еще выше.

– Извини, – спохватилась Катрин. – Машинально. Мороженого? Шоколаду? Мороженого с шоколадом?

Она, пожалуй, возбудилась. Мою подругу всегда тянуло на чужую беду, как ночную бабочку на свет. Что-то происходило, она могла помочь, быть полезной! Во мне вдруг шевельнулось предчувствие обувной коробки, набитой плохо отпечатанными буклетами о цигуне и втором рождении…

– Садись же, – пригласила я Одреанну, и та мешком плюхнулась рядом с Никола.

– Ты не поверишь? – сказала она, пытаясь дотянуться до моего стакана, так и стоявшего на столе, который я поспешно прибрала. Как я могла поверить или не поверить?! Неужели Одреанна была до такой степени озабочена своей скромной персоной, что думала, будто все только и думают о ее романе?! Я попыталась вспомнить собственное отрочество и тогдашнее ощущение себя центром Вселенной – с этим, пожалуй, следовало считаться.

– Одре, я… как ты сюда добралась?

За неимением четкого мнения о ее проблеме, я переключилась на практические вопросы.

– На поезде, потом на метро? – ответила моя сестра тоном, ясно дававшим понять, что никогда, никогда за всю историю человечества никто не задавал столь дурацкого вопроса.

– А… папа и Жозиана знают, что ты здесь?

– Мне четырнадцать лет?

Все тот же тон. Какой человек пришел бы просить помощи и поддержки, подчеркивая жирными штрихами дебильность (относительную, казалось мне) своей собеседницы? Одреанна.

– Что произошло, деточка? – спросила Катрин, садясь рядом с ней. Она вдруг стала само сочувствие. Я и Никола с улыбкой переглянулись.

– Ее парень бросил! – пропел Ной, направляясь в свою комнату.

– Эй! – взвилась Одреанна. – Он совсем того?

Я кусала губы, чтобы не расхохотаться.

– Не слушай его, – продолжала Катрин. В комнате разыгрывалась человеческая мини-драма, этого она упустить не могла. – Расскажи нам.

Я почти с облегчением услышала, как Одреанна в том же тоне «нет-ну-ты-типа-тупая?» ответила:

– Ну вот, мой любимый меня бросил, и я не знала, куда податься, вот и приехала сюда?

– А можно спросить, почему ты приехала сюда? – вмешался Никола. – Именно сюда?

– Да! – подхватила Катрин. – Вы ведь даже не очень ладите!

Ее отсутствие фильтров поистине поражало.

Одреанна посмотрела на Катрин, явно готовая облить ее царственным презрением, но тут ее нижняя губа задрожала, и в одну секунду она вдруг стала совсем маленькой девочкой.

– Да ну! – всхлипнула она. Она по-прежнему была обижена, но трогательный фасад, старательно выстроенный при помощи туши «Мейбеллин», черного лака для ногтей и манер, полностью осыпался, и ее обида сразу перестала быть смешной. Я легонько шлепнула Никола, чтобы он подвинулся, села и обняла ее за плечи.

– Ну ладно, ладно, – повторила я во второй раз. Одреанна привалилась ко мне. Теперь она плакала горючими слезами:

– Я не знала, куда податься! Я не хотела говорить маме и…

– И что?

Я вспомнила подружек, которых видела в подвале несколько дней назад. Разве они, с их едва распустившейся женственностью, не были идеальными наперсницами? Эти девочки напомнили мне стайку бабочек, порхающих вокруг любви, как они ее себе представляли, завороженные этой странной штукой, столь же пугающей, сколь и желанной. (Тут я, разумеется, во многом проецировала на себя: это меня и страшила, и манила любовь в пору моего отрочества. Одреанна и ее подруги просто казались мне более понятными, когда я так легко приписывала им преходящие эмоции, которые обуревали меня двадцать лет назад.)

– Я не могу рассказать об этом подругам? – сказала Одреанна, лихорадочно теребя шнурки своего рюкзачка-кенгуру. – Я… я не хочу, чтобы они знали, что я лузер и даже не могу удержать своего парня!

Она окончила фразу рыданием, уткнувшись лицом в мое плечо. Мне было так обидно, так горько за нее, что я сама чуть не заплакала. До чего же мы дошли, в самом-то деле? Мы думаем, что неудача в любви делает нас париями? Я в этом смысле оказалась еще более жалкой, чем моя сестра: уж в тридцать два-то года могла бы и наплевать на взгляды окружающих! Особенно в таких обстоятельствах! У меня никого не осталось, кроме нее да пары друзей, которые скорее умерли бы, чем дали мне почувствовать, что я «лузер».

Я хотела что-то сказать, но тут подошел Ной. Он держал под мышки Ти-Мусса. Кот болтал задними лапами в пустоте, поджав хвост, с обреченным видом добрых животных, когда их тискают дети.

– Держи, – сказал Ной и положил Ти-Мусса Одреанне на колени. – Когда Жен грустно, она всегда берет кота.

Одреанна уставилась на него – казалось, она искала в своем непреложном своде надлежащих ответов наиболее подходящий к случаю. Игнорировать мальчика? Послать его подальше вместе с другими ему подобными БУ? Однако она прижала кота к груди и, вымученно улыбнувшись Ною, пробормотала недоверчивое: «Спасибо?»

– Поди-ка сюда, – шепнула Катрин Ною, обнимая его. – Какой ты у меня добрый! А? Какой ты у меня внимательный!

Никола рядом со мной приосанился от гордости за сына, и мне даже показалось, что он сейчас пустит слезу. Я улыбнулась ему, прижимая к себе Одреанну. Маленькая, худенькая, ребенок, да и только. А между тем она была высокая и уже год как обрела женские формы, приводившие в отчаяние моего отца («Нет у меня больше малышки», – говорил он, печально качая головой всякий раз, когда она проходила мимо него в своих слишком, на мой вкус, облегающих одежках), но от ее тела исходило ощущение хрупкости, как будто она была еще незавершенной. Не хватало нескольких винтиков там и сям, чтобы закрепить конструкцию.

– Я подумала, что ты меня не осудишь, – продолжала Одреанна, уткнувшись лицом в густую шерстку Ти-Мусса. – Знаешь, потому что твой возраст, и все…

– Что – наш возраст? – спросила Катрин, которая в свои неполные тридцать четыре года уже была не в меру чувствительна к этому вопросу.

– Ну, вы как бы слишком старые, чтобы судить… – Услышав слова «слишком старые», мы с Никола стиснули зубы в ожидании неминуемой катастрофы.

– …Но в то же время вы ведь еще молодые? – добавила Одреанна, чем спасла положение и душевное здоровье всех присутствующих. – Моя мама, она как бы… она классная и все такое, но от нее только и дождешься: мол, это пройдет типа в две секунды, потому что…

Она заговорила тонким глуповатым голоском, подражая матери:

– …первая любовь не бывает долгой.

Никола, Катрин и я хором запротестовали. Нет ничего серьезнее первой любви, говорили мы Одреанне, погрузившись втроем в бурные воспоминания наших юных сердец. Особенно Катрин – она, казалось, помнила каждую подробность, каждого мальчика – и тех, кто заставил ее страдать, и тех, кто пробудил в ней первые чувства. Мне пришлось остановить ее, когда она сказала доверительным и почти комичным тоном:

– Я долго хранила старую футболку первого парня, который меня… знаешь… – она понизила голос до шепота, чтобы не услышал Ной, но и – я была уверена – чтобы усилить эффект женской солидарности: – …потрогал пальцем там…

– Стоп! – вскрикнули мы с Никола в унисон. – Майор TMI!

– Да? – искренне удивилась Катрин.

«Майор TMI» («Too Much Information») – это был сигнал тревоги, который мы придумали с целью предупреждать Катрин, когда она заходила чересчур далеко в своих излияниях, что случалось, увы, слишком часто. В барах, в ресторанах, на вечеринках мы, бывало, кричали нашей подруге: «МАЙОР TMI!», а она всегда удивлялась, что ее в очередной раз поймали на бесстыдстве. Она была, так сказать, сердечной эксгибиционисткой и никогда не замечала, в какой момент распахивался ее бежевый плащ, обнажая чувства, мнения и воспоминания, которым лучше было бы оставаться в непроницаемой сфере интимного. Никола часто говорил ей, что она страдает эмоциональным Туреттом.

– Да ладно… – сказала она, явно растерявшись от нашего наскока, – она ведь знает, что такое, когда трогают паль…

– Катрин! – Я жестом застегнула рот на «молнию». Одреанна рядом со мной не выглядела шокированной, но слегка поморщилась от «майора TMI».

– Это не в кайф, – сказала она, что, кажется, в высшей степени оскорбило Катрин.

– В твоем возрасте, – объяснил Никола, – у Катрин была тетрадка, в которую она записывала имена всех мальчиков, на которых западала… а потом наклеивала разноцветные бумажки, чтобы помнить, целовалась она с ними по-настоящему или нет… – Он жестом изобразил дальнейшие возможности.

– А что, это прекрасное воспоминание! – крикнула Катрин. – Я ее сохранила и не жалею.

Никола улыбнулся ей, потом, заметив, что Одреанна смотрит на Катрин с видом строгого и безжалостного судьи, как умеет большинство девочек от одиннадцати до пятнадцати лет, произнес длинную прочувствованную тираду об отрочестве. Просто необходимо, говорил он, чтобы Одреанна на всю жизнь запомнила, на какие бурные эмоции была способна сегодня.

– Боже мой! – сказала Катрин. – У тебя у самого-то не бурные эмоции?

– Это ты говоришь мне? Ты находишь меня слишком эмоциональным, Одре?

Одреанна пожала плечами. Она его, в сущности, не слушала и явно хотела вернуться к своей проблеме – единственному, что ее интересовало.

– Вообще-то, – сказала она, – я пришла сюда, потому что Жен… ну… тебя ведь тоже бросили?

Никола не удержался от смеха. Стало быть, девочка кинулась к единственному человеку, который был в ее глазах таким же «лузером», как и она. Ко мне. Я чуть было не взвизгнула: «А как же твоя подружка Беатриса, она типа не лучше?», но сдержалась и просто спросила:

– А тебе не захотелось поделиться с Беатрисой?

– Беатриса – дура. У нее и любви-то настоящей не было с Сэмом.

Мой донельзя смешной инстинкт, всегда заставлявший меня противоречить младшей сестре, побуждал грудью встать на защиту бедной Беатрисы, но Никола, знавший меня как облупленную, отвесил мне хлопок по плечу и покачал головой:

– Ты-то, кажется, по-настоящему ранена.

– Да ладно, ничего, – буркнула я, взяв у нее кота и в свою очередь зарываясь лицом в душистую шерстку. Издалека мы, наверно, походили на двух девчонок – что было, сказала я себе, недалеко от истины. И все же между нами лежала пропасть: уткнувшись носом в шейку кота, я смотрела на сестренку и ломала голову, что же мне для нее сделать. Смешать ей водочно-грейпфрутовый коктейль и врубить «With or Without You» на полную громкость? Я в подростковом возрасте не знала большой несчастной любви по той простой причине, что слишком боялась мальчиков и не приближалась к ним настолько, чтобы обжечься. Предложенное Катрин мороженое с шоколадом начало казаться мне хорошим планом, но тут дверь, которую Одреанна не заперла, войдя, отворилась.

– Hola-a-aaa, – раздался тягучий голос Эмилио. Катрин вскочила как ужаленная с криком: «Меня нет дома!», отчего Ти-Мусс порскнул с моих колен, а Никола расхохотался. Лицо его сестры под черной гривой было красным, как помидор.

– Катрин! – сказал Эмилио. – Я ведь слышу, как ты утром уходишь, а вечером возвращаешься тихонько, как мышка, и мне обидно, слышишь? Я ведь твой amigo… y un poco más, если хочешь.

Он лукаво улыбнулся.

– Ничего я не хочу!

– Ладно, ладно, – согласился Эмилио, чье хорошее настроение было непрошибаемо. – Но поговорить-то со мной ты можешь, no? Нехорошо так, Катрин.

– Эмилио! – Ной пулей вылетел из своей комнаты. Его любовь к Эмилио не знала границ. – Почему Кэт нехорошая?

Он бросил на нее обиженный взгляд.

– Потому что, Ноэсито, мы с Катариной кое-что разделили, и это…

– Прекрасно! – перебил его Никола. Это было благоразумно. Если с кого и сталось бы объяснить ребенку все про «любовь на одну ночь» и ее прелести, так это с Эмилио.

– Никола, я и говорю о прекрасном! – сказал Эмилио так простодушно, что я прыснула. Катрин схватилась за голову.

– О’кей, типа – что происходит? – спросила Одреанна, которую одновременно рассердила помеха ее излияниям и слегка встревожило появление этого странного существа (кроме неизменной футболки на Эмилио были шорты, несмотря на снегопад, теплые тапки и перуанская шапочка), какие вряд ли встречаются на тихих улицах в Лаваль-сюр-ле-Лак, разве что хорошенько прячутся за газонокосилками или машинками для стрижки кустов.

– Пойдем выпьем кофе, – сказала я сестре. У меня было предчувствие, что ситуация в квартире разрешится не скоро. Одреанна энергично кивнула.

– Я с вами! – пискнула Катрин.

– Нет, подруга, ты останешься здесь.

– Почему? – спросила она тоном обиженного ребенка.

– Потому что тебе надо выяснить отношения? – предложила объяснение я, кивнув на Эмилио и сама поразившись своей нечуткости.

– Да, тебе хорошо говорить, ты-то не выясняешь отношения с Максом Блэкберном!

– Кто это – Макс Блэкберн? – спросила Одреанна.

– Никто, так, ничего серьезного – фигня!

Эти слова вырвались у меня сами собой. Никола округлил глаза.

– Отличное выражение, – сказал он. – Одре, я думаю, тебе надо бывать здесь почаще… ты пробуждаешь в девочках внутренних подростков, и это… это очень интересно.

– Заткнись! – фыркнула Катрин, чей внутренний подросток никогда и не засыпал. – Думаешь, лучше смотреть «Брейк-Пойнт» и лакать текилу?

– Надевай пальто, – сказала я Одреанне. – Мы уходим. Боюсь, что здесь поговорить не удастся.

– Ну, покатили. А куда?

– У меня есть идея.

«Джукбокс», расположенный в двух шагах от дома Катрин и Никола, был крошечным ресторанчиком, адресность которого оставалась для нас загадкой. Убранством он смахивал на забегаловку 50-х годов прошлого века; здесь подавали молочные коктейли, банана-сплит, персики мельба и другие старомодные десерты под звуки старых шлягеров Элвиса клиентуре, которая, скорее всего, еще не родилась на момент смерти короля рок-н-ролла. Можно было заказать также хот-доги и гамбургеры и запить все это крем-содой или чинзано – в зависимости от того, на какую степень иронии вы способны.

Я потягивала чинзано, удобно устроившись на банкетке из светло-розового пластика, а напротив меня Одреанна поглощала пломбир с клубникой и шоколадом величиной с ее голову.

– Это правда крутое место? – в шестой раз повторила она, проглотив ложку мороженого. – Ты здесь часто бываешь?

– Нет… это не вполне мое место.

Моя непринужденность была совершенно деланой и решительно невыносимой. Будь у меня чуть меньше «фильтров», я бы, пожалуй, добавила что-нибудь в духе того, что я реально слишком продвинутая, чтобы ходить сюда.

– Почему? – спросила Одреанна с ноткой агрессивности – она явно решила, что люди, достойные ее уважения, не могут не находить «Джукбокс» крутым.

– Я не очень люблю десерты, – сказала я, и это было правдой.

Чрезмерно накрашенная девушка за соседним столиком слабо улыбнулась мне.

– Я тоже, – сказала она, обращаясь в основном к Одреанне. – Но иногда это помогает, правда?

Она ела на пару с другой девушкой банана-сплит весом как минимум десять кило. Я ответила на ее улыбку и увидела в ее подведенных глазах, что она узнает меня, – вернее, узнает нас. Ее любовная лодка, как и наша, потерпела крушение.

Адресность ресторана, до сих пор остававшаяся загадкой, вдруг стала мне понятна. Я даже немного удивилась, что мне это раньше не приходило в голову. Это же очевидно: «Джукбокс» с его оргиастическими десертами и сладкими напитками в меню был создан для утоления насущных нужд страдалиц от несчастной любви. Кого-то здесь осенила гениальная идея! Да будь я мужчиной, холостым и бессовестным, я бы дни напролет проводила на розовых банкетках ресторана, с добродушным и якобы безобидным выражением лица, и сколько же возможностей имела бы в этом цветнике уязвимых и заплаканных женщин!.. Я подозрительно покосилась на единственного одинокого мужчину в зале, который в ответ на мой взгляд нахмурил брови и вернулся к чтению, наверняка приняв меня за сумасшедшую. Неужели у меня до такой степени развилась паранойя? Не исключено.

– Рехнуться можно, да? – сказала я Одреанне.

– НЕТ!

Вид у нее был испуганный. Рехнуться, вспомнила я, это худшая из бед, которая может обрушиться на девочку-подростка.

– Нет, ты права, – согласилась я. – Но это нелегко.

Она смотрела на меня, очевидно, задаваясь вопросом, достойна ли я теперь ее доверия.

– Может, расскажешь, что случилось? – спросила я.

Одреанна пожала плечами. Я думала, она промолчит, так и будет дуться, доедая мороженое, но она вдруг заговорила. История была донельзя простая, но в передаче моей сестры обретала эпические масштабы. Я перебила ее только один раз, когда узнала, что избранника ее сердца зовут Уильям – так же, как нашего отца. «Я знаю, – сказала она. – Так же, ага… Но папу все зовут Биллом, а Уильям никогда не назовет себя «Билл», потому что это тупо?» Как я ни уверяла ее (опять эта нездоровая потребность спорить с ней), что Билл – это уменьшительное от Уильяма, она ничего не хотела слышать. Ее Уильям крутой. Он красивый. Он клевый. Он учится в четвертом классе.

Я вспомнила, какими взрослыми и привлекательными казались нам, в пору моей учебы в средней школе, мальчики на год-два старше нас. Полубоги. Встречаться с парнем из старшего класса, даже если он полный тупица, – это был символический статус редкостного могущества.

Ее Уильям, насколько я поняла, пока гора мороженого перед Одреанной постепенно уменьшалась, остановил свой завидный выбор на ней незадолго до Рождества. Надо сказать, не без причины: Одреанна была очень хороша, но, главное, от нее исходило такое желание нравиться, что мужчины определенного типа должны были слетаться на нее, как мухи. Уильям, надо полагать, сказал себе, что сможет делать, что ему вздумается, с миленькой девочкой, которая явно «не прочь». Я заказала еще чинзано, вынашивая план в ближайшие дни набить Уильяму морду, пусть даже он, в свои пятнадцать лет, на голову выше меня.

Они целовались по-настоящему в школьном дворе. (Ах, эти целующиеся в школьном дворе! Как я им завидовала в юности! Я смотрела, как они жадно впиваются друг другу в губы на цементных ступеньках, ведущих к главному входу, и мне казалось, что они такие, ну такие крутые! Такие взрослые!)

«Французские поцелуи» продолжались несколько недель и плавно перетекли, после бесконечно долгого перерыва на праздники, когда Одреанна, бедняжка, была вынуждена поехать с родителями на горный курорт («полная фигня!»), в тисканье груди, а может быть, и во что-то большее. Одреанна не хотела вдаваться в подробности, и я ее очень хорошо понимала, но она так ерзала на стуле, рассказывая о своих визитах в подвал родительского дома прекрасного Уильяма, что можно было догадаться: они там не только смотрели видео на Ютубе.

Но Уильям хотел все большего, а Одреанна не была уверена, что «готова». Она часами обсуждала этот вопрос с подругами посредством текстовых сообщений, электронных писем, а порой, чувствуя тягу к ретро, – и телефонных разговоров. Но вот в чем фишка: Сара-Мод Ганьон-Дютиль, брюнеточка с непристойным декольте, которую я видела несколько дней назад, сказала лучшему другу Уильяма, что Одреанна идти дальше не собирается! Мне не требовалось быть доктором наук по подростковой психологии, чтобы догадаться, что после этого Сара-Мод стала встречаться с Уильямом и предавалась с ним таким актам, от одного упоминания о которых я в ее годы сгорела бы со стыда.

– Какая же чертова сука, – сказала я, когда Одреанна закончила свой рассказ. Моя сестра сначала сделала большие глаза и посмотрела на меня слегка шокированно, потом улыбнулась мне.

– Да, правда?

– Ну да… злючка проклятая! И что, все твои подруги такие? – спросила я Одреанну.

– Нет… нет… но тут такое дело, в нашей компашке одни приняли сторону Сары-Мод, другие – мою, но даже с теми подругами, которые остались моими подругами, я не могу говорить об этом, понимаешь?

– Почему?

– Да ну, потому что я должна делать вид, что мне плевать? Я не должна выглядеть лузером и показывать, что мне больно? Я не понимаю, как ты можешь? – Она, похоже, очень удивилась, что я не поняла этого сразу. Все-таки мне, наверно, не помешала бы докторская диссертация по подростковой психологии.

– Знаешь, если будет видно, что мне как бы плохо, вдруг кто-то из девочек скажет это Саре-Мод?

– Черт бы подрал дерьмовую Сару-Мод! Но Одре… не может быть, чтобы не было ни одной подруги, с которой ты могла бы поговорить.

Она опустила глаза.

– Я кое-что сказала Беатрисе, но… у нее новый парень, ну, вот…

– У нее новый парень? У Беатрисы, которую я видела неделю назад?

Я совершенно растерялась: какую бурную жизнь, оказывается, ведут эти девушки, почти еще дети. Жаль, что с нами не было Катрин, опоры и барометра: мы ведь еще не так стары, но неужели все до такой степени изменилось? Или это я была в их возрасте таким страусом, что не замечала беспощадных закулисных игр, что ведутся в любовной жизни тех, у кого она есть?

Одреанна смотрела на меня, посасывая засахаренную вишенку. Она выглядела печальной и обиженной, но совсем не потерянной: случившееся не лишило ее ориентиров. Это было относительно нормально в ее мире: определенное поведение влекло за собой события, которых с точки зрения здравого смысла можно было ожидать. Я прониклась к ней чем-то вроде восхищения: надо было быть очень толстокожей, чтобы жить в этом мире! И мне это показалось невыносимо грустным.

Я вспоминала свое отрочество, которое отнюдь не было безоблачным, но по сравнению с сестренкиным представлялось мне чудесной, волшебной порой. Я долго оставалась наивной (слишком долго, на взгляд моего отца, который убивал меня, иногда при своих друзьях, вопросами типа: «Как это у тебя еще нет парня?») и вдоволь намечталась о любви, прежде чем познала ее. Были, конечно, более раскрепощенные подруги – вообще-то, если не считать безнадежных единиц, которые, появившись двадцать лет спустя на фейсбуке, все еще гордо афишировали свою социальную неприспособленность, почти все были гораздо отвязнее меня. Я их осуждала (возраст обязывает), но и завидовала их непринужденности и смелости: они бросались очертя голову в мутные воды любви, а я стояла на берегу, зажатая, и словно борясь с головокружением…

Но мне не довелось испытать этого ужасного общественного давления, которое тяготело над жизнью моей сестренки, и я начала спрашивать себя: что же меня уберегло – собственная блаженная наивность или исключительно благоприятное стечение обстоятельств. Мир и человеческая природа не могли настолько измениться за двадцать лет.

– А какой ты была, когда тебе было столько лет, сколько мне? – спросила Одреанна.

– Я сейчас как раз об этом думала.

– Папа говорит, что ты была жутко умная.

– «Жутко умная»?

Забавно. Мой отец полагал, что чтение «Журналь де Монреаль» – признак большого ума.

– В каком смысле?

– Ну, типа ты все время читала и в школе как бы хорошо училась?

Судя по ее тону, чтение и хорошая успеваемость в школе в наши дни не котировались.

– Да, это правда… но ты ведь тоже много читаешь, разве нет? – Я помнила, что видела ее летом, два года назад, уткнувшейся в книгу на несколько часов кряду. – Ты не выпускала из рук «Дневник Аурелии Лафлам».

– Да, но это же для маленьких детей?

Как она могла считать Аурелию Лафлам «для маленьких детей» в ее-то возрасте?

– Не знаю, Одре… мне кажется, многие подростки это читают, они же не маленькие дети, правда?

Она пожала плечами. Аурелия Лафлам и чтение вообще явно ее больше совсем не интересовали. Мне было грустно за нее. У Аурелии, похоже, жить получалось куда лучше.

– Есть еще девочки, которые читают книги, – сказала Одреанна. – В моем классе есть одна, она читает все время. Типа даже на уроках математики.

– И что, она продвинутая?

Сестра снова пожала плечами. У нее вообще был внушительный репертуар этого движения, которым она то и дело сопровождала свою речь. Оно могло означать: «Мне плевать с высокой колокольни» или «Не знаю», или «Об этом лучше не говорить».

– Да, в общем-то, продвинутая, – все же снизошла она до ответа. – Но она не из нашей компании.

– Я, скорее всего, тоже не была бы в вашей компании.

– Нет, это точно! – вырвалось у нее так непосредственно, что она, кажется, смутилась. Я рассмеялась.

– Все правильно, – успокоила я ее. – Я не уверена, что хотела бы быть в вашей компании.

– Почему?

– Мне кажется, что вы жестко играете.

– Мы – что?

– Мне кажется, с вами нелегко.

Снова пожатие плечами.

– Я пойду в туалет, – сказала я. – Закажи два хот-дога, если подойдет официантка.

Когда я вернулась, Одреанна, склонившись над своим айподом, яростно стучала по клавишам. При виде меня она подняла голову, чтобы сказать мне, что сделала заказ, но аппаратик из рук не выпустила.

– Сообщения? – догадалась я.

– Да. А ты, когда Флориан тебя бросил, что ты делала?

Пила водку литрами? Сморкалась в шерстку моих котов так часто, что она поредела? Доставала друзей звонками в любое время дня и ночи?

– Я… я выплакала все слезы. И до сих пор еще плачу.

– Правда?

– Да. Я думала, у нас с ним будут дети. Я с ним жила. Я была уверена, что мы состаримся вместе. – От одних этих слов мне будто тисками сдавило сердце. Я глубоко вдохнула и знаком попросила официантку забыть о хот-догах. – Я и сейчас его люблю.

– Почему?

– Почему?..

Какой странный вопрос, подумалось мне.

– Да потому… потому, что он остается одним из самых удивительных людей, которых я встречала. Для меня. Я находила его… нахожу…

Заговорить о нем в настоящем времени удалось ценой невероятного усилия. Видимо, какая-то часть меня предпочитала думать, что он умер.

– Я нахожу его блестящим. Пробивным. Еще мне нравилось… – Я снова спохватилась: – Мне нравится, что он знает, чего хочет от жизни, и добивается этого.

– А ты знаешь, чего хочешь?

Я сощурила глаза. Для юной девушки, которая, слушая, набирала сообщения и с виду казалась очень и очень склонной к легкомыслию, она задавала весьма уместные вопросы.

– Не всегда, – сказала я. – Правда, не всегда. – Я сдержалась, чтобы не пустить слезу. Меньше всего мне хотелось разреветься в этом храме заплаканных женщин. – И потом, жизнь с ним была просто… прекраснее. Типа, когда он был со мной, будто солнышко светило?

Я поморщилась. От горя, что ли, я несу такую пошлятину? Слышал бы меня Никола, подумала я, он бы умер со смеху. Но Одреанну прямо-таки преобразила моя грошовая проза.

– Вау, – сказала она уважительно.

– Во всяком случае… а почему ты меня об этом спрашиваешь? Вот ты – почему ты любишь Уильяма?

Я мысленно отсчитала секунды (две) до следующего пожатия плечами.

– Я… все девочки в школе хотят с ним встречаться?

– Да, но ты? Что ты в нем любишь?

Она отчаянно захлопала ресницами и проговорила потухшим голосом:

– Не знаю… но… но когда я была с ним, у меня все время как будто бабочки были в животе.

Я улыбнулась и взяла ее за руку.

– Я не знаю, как тебе объяснить, и потом, я знаю, ты думаешь, это просто девчоночьи дела, и…

– Нет! Ты все объяснила. Бабочки в животе – это оно и есть. В сущности, это все, что нужно.

Она тихонько заплакала, и лицо ее снова стало лицом маленькой девочки.

– Иди сюда, сядь рядом со мной, – сказала я ей.

– Нет, нет, так хорошо. – Она попыталась вытереть слезы, украдкой тревожно поглядывая по сторонам. – Я выгляжу полной дурой…

– Ничего подобного. Вовсе нет.

Dixi женщина, которая сама лишь ценой сверхчеловеческого усилия ухитрилась не заплакать.

– Конечно, я его люблю! – вдруг воскликнула она и, отбросив всякое достоинство, все-таки пересела и прижалась ко мне. Она была такая трогательная, что мне захотелось посадить ее на колени и покачать, как маленькую.

– Ну ладно, ладно… детка моя…

– Я люблю его, да! Я хочу быть с ним все время!

– Я знаю.

– А Сара-Мод – гадина!

– Сучка! – подхватила я, тут же задумавшись, стоит ли употреблять это слово при юной девушке. Я хотела было добавить, что она, Одреанна, отказавшись уступить желаниям прекрасного Уильяма, могла собой гордиться: она – не сучка, у нее есть стержень, есть воля, она себя уважает. Но мне подумалось, что нет более жалкого утешения, чем сказать «браво твоей чистоте» девочке, страдающей от несчастной любви. Ей должна быть ненавистна эта чистота, ставшая препятствием ее любви, которой она дорожила. И я предпочла перевести разговор на «бывшего».

– Знаешь, – сказала я, – тебе вряд ли хочется это слышать, но твой Уильям… если он бросил тебя только потому, что ты не захотела с ним переспать, это не говорит о том, что он хороший человек, правда?

– Ну да, а твой парень ушел от тебя к другой, это, по-твоему, хорошо?

Я чуть было не уточнила, что причина ухода Флориана – уж точно не секс, но промолчала. Я всегда несокрушимо верила в нашу сексуальную жизнь, казавшуюся мне в высшей степени удовлетворительной, но как знать, в конце концов, не обольщалась ли я? Страшно подумать, сколь во многом я обольщалась.

– Я просто хочу сказать… – начала я.

– Знаю я, что ты хочешь сказать. Я, видишь ли, не дура.

Я посмотрела на нее:

– Я знаю, Одреанна.

– Просто… трудно быть подростком.

Я кивнула, удивившись здравомыслию, которого прежде за ней не замечала.

– И это я тоже знаю. Я только не знала, что ты знаешь.

– Ну да, знаю, а как же! Мне так не терпится поскорее поступить в коллеж…

Я не удержалась от улыбки. Для нее взрослость начиналась с коллежа, означавшего конец подростковых терзаний. Бесполезно ее разубеждать, решила я.

– Ты не скажешь об этом папе, правда?

– Боже мой! Конечно, нет. Не беспокойся. Но если он позвонит, а он ведь тебя ищет, придется сказать ему, что ты у меня.

– Да, да, но… без подробностей.

– Обещаю.

Она снова принялась играть со своим айподом.

– Девочки говорят, мне повезло, что у меня такая продвинутая старшая сестра, – сказала она, кивнув на сообщение, которое читала.

– Правда?

Я была безмерно, до смешного польщена. Мне даже захотелось позвонить домой и похвастаться этим перед Катрин и Никола.

– Ну вот… что мне делать, как ты думаешь?

– Держи марку. Что бы ни случилось, держи марку.

Она посмотрела на меня – совет ее не впечатлил. Мой градус продвинутости понижался на глазах.

– Я знаю, ты мне не веришь, Одреанна, но… ты не только, в конце концов, сама будешь рада, что выдержала марку и заставила с тобой считаться, но и не удивлюсь, если он еще вернется. Не могу утверждать на сто процентов, но обычно парням быстро надоедают такие Сары-Мод Дюмон-Дютиль…

– Ганьон-Дютиль.

– Не важно, дурацкие они, эти двойные фамилии.

Одреанна, носившая немыслимую фамилию Шаретт-Крейган, посмотрела на меня обиженно.

– Ладно, извини. Но все равно… вот увидишь. Я не говорю, что он позвонит тебе прямо завтра, но кончится тем, что он бросит Сару-Мелани-Жюли-Риту-Дюмушель-Симар-Богран. Вот увидишь.

Я говорила запальчиво и думала, конечно же, о Флориане и его чертовой хипстерше. Но Одреанна, похоже, готова была мне поверить.

– И что, я буду держать марку и сохнуть?

Я от души рассмеялась:

– Еще – игнорируй его. Это самый старый способ на свете, но я уверена, что он все еще прекрасно работает.

– А ты игнорируешь Флориана?

– Вообще-то да. Но… – Не говорить же ей, что в моем случае речь идет не о том, как завоевать парня вновь, а скорее о трусости и столь характерной для меня пассивности.

– Что – но?

– Ничего.

– Ты думаешь, он вернется?

Я только об этом и думаю, захотелось мне сказать. Я думаю об этом, просыпаясь, принимая душ, разговаривая с друзьями, сочиняя историю «звездочки» телевидения, переквалифицировавшейся на продавца акриловых ногтей, думаю, когда ем, думаю, когда пью. Один только раз за прошедший месяц я не думала о возвращении Флориана – это было в постели Максима.

– Я… скажем так, я бы соврала, если бы сказала, что не надеюсь, что он вернется.

Это был эвфемизм века. Каждый вечер, засыпая, я сочиняла истории, достойные серии «Арлекин». Я выстраивала до смешного невероятные сценарии, в которых Флориан возвращался ко мне рапидом, а вокруг нас мои друзья, моя родня и даже мои коты плакали от счастья перед всепобеждающей силой моей любви.

– Идем, – сказала я. – Тебе, по-моему, пора домой.

– Ой, нет! – запротестовала Одреанна.

– Одре, папа и Жозиана, наверно, с ума сходят…

– А нельзя мне у вас переночевать? Пожалуйста? Пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста? Я позвоню папе оттуда, честное слово…

– Во-первых, я не у себя дома, а во-вторых, боюсь, сосед еще там…

– Не страшно… это как бы смешно.

– Да уж, что смешно, то смешно…

– Он спал с Катрин?

Говорить о сексе с младшей сестренкой мне почему-то было неловко. Я подозревала, что она осведомлена как минимум не меньше меня, но что-то мешало мне углубляться в эту тему.

– Да, – все же ответила я, расплатившись по счету и вставая.

– А ты?

– Что – я?

– Да ну! Катрин говорила о каком-то парне… Макс Блэкбин, или как его там…

Она снова стала веселой и озорной. Наверно, подумала я, глядя, как она надевает пальто на четвертой скорости, сказалось повышение уровня сахара в крови.

– Макс Блэкберн. Я… да.

– Это друг Флориана?

– Нет! Нет… и никогда этого не делай. Спать с лучшим другом бывшего – никуда не годится.

Я сама совершила такую подлость много лет назад и до сих пор не могла себе простить. Тот бывший, симпатичный и очень забавный парень, с которым я училась в университете, ужасно переживал, куда больше, чем я могла надеяться, и главное – куда больше, чем переживала я, когда он меня бросил. Да, я долго не могла себе простить свою некрасивую месть и до сих пор, вспоминая об этом, чувствовала легкую брезгливость.

– А сколько тебе было лет, когда ты переспала с парнем в первый раз? – спросила Одреанна, когда мы вышли на крепкий не по сезону мороз.

– Девятнадцать.

– ЧТО?

Скажи я «тридцать один», она бы отреагировала так же.

– Я знаю, знаю… я хотела дождаться настоящей любви.

– И что?

– Настоящая любовь пришла. Поздно.

Это была низкая ложь: настоящая любовь действительно пришла, но много, много позже. А в девятнадцать лет я просто выбрала парня, которого не любила, но который казался мне подходящим для этого дела. Не время, решила я, рассказывать эту историю сестренке с хрупким, как стекло, эго.

– А сколько у тебя было, кроме Флориана?

– Не ХВАТИТ ли вопросов?

Я покосилась на нее. Ей было искренне любопытно. Какова же моя ответственность, спросила я себя, в качестве старшей сестры, которую подруги считают «продвинутой»?

– Не так много, – соврала я. «Я начала поздновато, но потом свое наверстала» – такой ответ не показался мне подходящим.

– А правда, что это круче, когда любишь?

– Никакой связи. – Я подумала о Максиме, с которым провела жаркую и физически как нельзя более удовлетворительную ночь, потом вспомнила объятия Флориана и его тело, медленно двигавшееся на моем. – Правда, никакой связи, – повторила я.

Несколько минут мы шли молча.

– А что ты делаешь, когда тебе очень больно?

Пью водку и трахаюсь с незнакомцами?

– Я хожу к психотерапевту, – ответила я.

– Правда?

– Ну да… – Я повернулась к ней. – Не говори об этом папе, ладно? Ты же знаешь, что он думает о психотерапевтах и обо всех…

– Я знаю! Он и так спекся, оттого что мама ходит к психотерапевту каждую неделю.

– Твоя мама ходит к психотерапевту?

– Да. У нее тревожность. Она еще и лекарства принимает.

Я всегда удивлялась, узнав, что люди, практически ничего не делающие, страдают тревожностью. Что, собственно, могло мешать жить Жозиане? Слишком много денег? Слишком много комфорта? Слишком много свободного времени? Скорее всего.

«Черт, до чего же сложная штука жизнь», – подумала я и не сразу поняла, что произнесла это вслух.

– Бог мой, ты совершенно права! – воскликнула Одреанна, когда я открывала дверь подъезда. – Ты совершенно, совершенно права.

Ее, казалось, странным образом утешила эта констатация: сложна не она, сложна жизнь.

Я услышала знакомый голос, еще не успев войти в квартиру. Я открыла дверь: он был там, сидел в кресле в гостиной напротив Никола с большим стаканом скотча в руке.

– Папа?

– Мать твою за ногу… девочки мои… скажите мне кто-нибудь, что я натворил, за что обеим моим дочкам разом не повезло в любви?

Никола на диване расхохотался, а мы с Одреанной в дверях хором прошипели сквозь зубы: «Па-па-а-ааа!..» одним и тем же униженным и уязвленным тоном. Ну чисто две девчонки, снова подумала я. И пожалуй, была недалека от истины.