1

Ибо ужасен был крик его матери, когда принесли ей тело ее сына. Ее первенца. Ребенка ее юности, зачатого в день дождя и восхитительно нагой кожи. Того, кто бил в барабан ожидания, в ту пору, когда враг заполонил их землю и удерживал отца вдалеке. Того, кто был вскормлен ею и так долго спал, играл, рос подле нее, для нее одной. Маленького товарища, что выдумывал надежду и радость в самом разгаре нескончаемой войны. Ее перворожденного сына, плоть от плоти ее, воплощение ее любви. Маленького Барабанщика.

То был и вправду ужасный крик, исторгнутый всей силой ее тела, вынырнувший словно из чрева вселенной, чтобы взметнуться до пределов небес. Крик с другого конца времен. Вопль обезумевшей женщины, превратившейся в зверя, в вещь, в природную стихию.

Явился отец. Он увидел одеревенелое и мокрое тело своего сына на руках трех охотников, что стояли на пороге, понурив головы. Троих мужчин в охотничьей одежде, в сапогах, выпачканных грязью, с руками в крови. Их ягдташи были пусты, собаки скулили снаружи, лежа рядом с ружьями, брошенными в траву под дождем. Они держали тело ребенка так смущенно и неуклюже, что, казалось, вот-вот уронят.

В тот же миг он увидел, как тело его жены вдруг выгнулось и зашаталось под напором крика. К ней метнулся он, ее подхватил на руки. С силой прижал к себе, к своему телу живого мужчины, словно желая отнять ее у смерти их сына. Но она вырвалась и побежала к ребенку. Схватила маленькое тельце с такой звериной стремительностью, что никто из троих охотников не успел и глазом моргнуть. И убежала прямо под дождь, с телом сына на руках.

Скрылась прежде, чем они переступили порог. Они тоже кинулись под дождь, искали ее во дворе, на дороге, в полях, но не нашли. Она как сквозь землю провалилась. Будто растворилась в сером струении сентябрьского неба. Тогда Батист, Без-ума-от-Нее, упал на колени посреди каменистой дороги и заплакал.

А он, Шарль-Виктор, второй сын, остался стоять на пороге, один-одинешенек, со своими пятью годами, ставшими вдруг тяжелее, чем сотня лет. Один-одинешенек, покинутый. Преданный.

Ибо он только что был предан всеми. Мертвым братом, обезумевшей матерью, плачущим отцом. Выходит, никому до него и дела нет? Он возмутился и крикнул им всем, из самой глубины своего сердца — сердца отвергнутого ребенка: «Ненавижу вас!»

Три дня подряд мужчины с собаками, разбившись на группы, искали Полину и ее сына. Облавщиками руководил Золотая Ночь — Волчья Пасть, тот самый, кого не приняла смерть. Он казался выше и сильнее, чем когда бы то ни было, и, как никогда, походил на оборотня своими блестящими глазами, острыми, постоянно оскаленными, будто при соитии, зубами, всклокоченной гривой.

Их нашли вечером третьего дня, в чаще леса Привольной Любви. Она затаилась у ствола гигантской сосны с низкими ветвями, окутавшими ее своей сине-зеленой тенью, похожая скорее на волчицу или лису, нежели на женщину. Она прижимала к себе лиловатое, совсем осклизшее тельце своего сына. Зловоние гниющего детского трупа с огромным, раздутым от газов животом, странно примешивалось к запаху папоротников, грибов, растущей во мху кисловатой земляники и заплесневелых каштановых скорлупок. В зеленой тени ветвей глаза Полины приобрели неподвижный кремнистый блеск.

Она была грязна, оборвана, волосы ее липли к лицу, словно желтый лишайник, губы растрескались, кожа цветом не отличалась от коры. Она словно срослась с сосной, слилась с ее стволом, сплелась с корнями. Пришлось силой вырвать ее из объятий дерева. Она молчала, и весь лес вокруг тоже хранил молчание — но то была пора оленьего гона, когда самцы храпят от страсти и готовятся к схваткам. И эти боевые и любовные кличи исходили будто от самих деревьев — казалось, весь лес вот-вот вырвется с корнем из почвы и двинется, словно рать воинов-хранителей, готовых скрестить свои ветви и сучья в битве за дитя, чтобы подарить ему свое бессмертие. Вскоре рокот их кличей с фантастической силой заполнил пространство на мили и мили вокруг. Никогда еще в этих местах не слыхивали столь хриплого и гулкого рыка. Никогда еще деревья так не удивляли и не пугали людей.

А Без-ума-от-Нее все это время плакал в доме. Не сына своего он оплакивал, не Жан-Батиста звал. Ее, только ее. И маленький Шарль-Виктор из своей комнаты слышал, как плачет отец. Этот плач за стеной был похож на неумолчное завывание моря. И он чувствовал, как в нем поднимается ненависть — к безумной матери, к отцу-слабаку, к мертвому брату.

Полину принесли на ферму словно тюк с грязным тряпьем. Ночью забили гвоздями гроб Жан — Батиста, чей гнилостный дух ужасал даже скотину в хлеву. Но ребенок смердел и из-под заколоченных досок, распространяя свой запах по всему дому. Стены, вещи, занавески, одежда, все пропиталось этим зловонием. Вонь наполняла ночь, словно фантастический рев деревьев, испускающих свои боевые кличи.

Когда Без-ума-от-Нее увидел свою жену, похожую на дряхлую лесную тварь, затравленную, раненую, он не попятился, ничего не сказал. Просто подошел. И улыбнулся ей; подошел с улыбкой. С улыбкой нежности, смешанной с болью. Заключил в объятия жалкое, отталкивающе-грязное тело своей жены и прижал к себе, к своему телу живого мужчины. И баюкал его, словно младенца.

Шарль-Виктор так сильно стиснул свои кулачки, что пальцы онемели, а ногти вонзились в ладони. Братнина вонь, въевшаяся в платье, кожу, волосы его матери — вплоть до губ и взгляда, была так тошнотворна, что его вырвало. Ему показалось, что заодно он выблевал и свое сердце. И свое детство.

Пока Матильда обмывала и убирала покойника, Без-ума-от-Нее занялся туалетом своей жены. Он осторожно снял с нее разорванную одежду, раздел донага — раскрыв новую, волнующую до слез наготу. Он долго отмывал ее безжизненное тело, перевязал раны на коленях и руках, оставленные колючками и камнями, потом вымыл ей волосы. Закончив очищение ее тела от грязи и крови, от запаха мертвечины, он уложил жену в постель и лег рядом. Ночью слезы вновь накатили на него.

И Шарль-Виктор снова услышал сквозь стену неумолчное завывание моря. А с другой стороны стен, снаружи, всю ночь напролет слышалось, как ропщут и перестукиваются ветвями деревья. Он лежал, сжав кулачки, чтобы самому не заплакать, не закричать. Значит, никому до него нет дела? Он ненавидел их всех, до потери рассудка. В конце концов он встал, подошел к пустой кровати своего брата, залез на нее, сорвал покрывало и помочился в простыни. Никаких других слез над братом он проливать не будет.

Без-ума-от-Нее не спустился в нижний зал, туда, где стоял гроб Жан-Батиста. Он не собирался участвовать в бдении над телом сына. Впрочем, над ним вообще никто не бдел. Его запах отпугивал всех. Только деревья устроили ему бдение своей неумолчной песнью.

Без-ума-от-Нее остался с женой и оберегал ее беспокойный сон. Он держал ее за руки, прикасался ко лбу, заглушал ее стоны своими губами живого мужчины. И плакал, уткнувшись лицом в ее волосы, словно чтобы еще раз омыть их от скверны, от горя и крови своими слезами — слезами живого мужчины.

Когда утром вынесли гроб перед отправкой на кладбище, ему пришлось сделать над собой огромное усилие, чтобы покинуть комнату, где лежала жена, и последовать за процессией. Шарль-Виктор оделся сам. Раньше мать занималась его туалетом, его одеванием, всем. Раньше — до этих последних дней. Раньше — в навсегда минувшем времени. Он ждал своего отца на пороге, очень прямой, стиснув кулачки, твердо сжав губы. Без-ума-от-Нее посмотрел на сына, словно не узнавая. Он долго, мучительно всматривался, в этого совсем маленького мальчика, такого одеревенелого и безмолвного, одетого шиворот-навыворот. Он хотел было заговорить с ним, сказать ему что-нибудь, взять его на руки, но у него больше не осталось ни слова, ни жеста. Со времени появления охотников на пороге его дома для него существовала только его жена. Он забыл даже Шарля-Виктора. Он не думал даже о мертвом сыне. Весь ужас, вся скорбь этой смерти обрушились на мать, сломив ее и опустошив. И он страдал только ее страданием, болел только ею, плакал только над ней, из-за нее. Едва он увидел, как она скорчилась и зашаталась, вся обратившись в крик, мир отступил в непроглядный туман, и он уже не находил пути к другим людям. Впрочем, он и не хотел этого. Все его желание было приковано лишь к ней одной. Он забыл других; рядом была только она.

Тем не менее, он чувствовал, что малыш страдает, что для ребенка все это чересчур. Но он ощущал это как бы вне себя. Ему пришлось сделать гигантское усилие, чтобы суметь почувствовать это.

Нет, у него и в самом деле не осталось больше ни слова, ни жеста для других, пусть даже для собственного сына. Не было у него и слез, даже для умершего ребенка. Ибо он все отдал своей жене, и только ей одной, и мог отдать еще больше.

Он уже не принадлежал себе; все его тело живого мужчины было отныне полностью обетовано той женщине, что лежала там, наверху, в спальне.

Это она отныне будет его ребенком, его дочкой, его единственной любовью. И ему вдруг захотелось крикнуть. Крикнуть Шарлю-Виктору, чтобы исчез. Крикнуть, что он хочет остаться наедине со своей женой. Со своим единственным ребенком.

Тут Шарль-Виктор, глядя в опустошенное лицо своего отца, сказал просто: «Пора идти. Остальные ждут. Там дождь». И даже подумал с радостным гневом: «Ну и пускай дождь! Даже небу нассать на моего старшего братца! Здорово!» Остальные действительно ждали, топчась вокруг похоронных дрог под большими, торчавшими вкривь и вкось черными зонтами. То были Золотая Ночь — Волчья Пасть, Таде и юная Ципель, батрак Никез, Матильда и несколько других.

Повозка медленно двинулась под проливным дождем. Они не пошли школьной тропой, совершенно раскисшей и в любом случае бесполезной. С тех пор, как в последнюю войну старый погост Монлеруа был разрушен, открыли новое кладбище, но за церковной оградой, на выходе из деревни, у обочины большой дороги. Мертвые по-прежнему были вдали от живых. Теперь их ссылали сюда, в этот угол поля, обнесенный высокой бетонной стеной, словно в лагерь отверженных, вдалеке от домов, вдалеке от живых, вдалеке от церкви. Но это совсем новехонькое кладбище пока пустовало; последняя война наделала столько мертвецов, что их тогда пришлось спешно натолкать в братскую могилу, вырытую на скорую руку в глубине старого погоста, и с тех пор во всей округе еще не нашлось ни одного кандидата на погребение. Те, что пережили опустошения войны, крепились, словно им приходилось удваивать собственный век в отместку за все те жизни, что были безвременно похищены пулями, бомбами и снарядами.

Так что процессия вступила на большой пустырь. Могильщики как раз заканчивали копать могилу, в северо-восточном углу, у самых стен, когда с повозки сняли гроб. Жан-Батист оказался тут первопроходцем — основателем. Не кому-нибудь, а восьмилетнему мальчугану выпала честь торжественно открыть большое новое кладбище, очерченное прямыми бетонными углами. Он стал первым послевоенным покойником, как его брат Шарль-Виктор — первым ребенком, родившимся после войны. Свое детство он принес в дар всем будущим мертвецам. В последний раз Маленький Барабанщик выступил провозвестником.

Они все сгрудились вокруг сырой могилы, чопорные и неуклюжие.

Тут-то она и появилась.

Словно сын позвал ее. Она услышала из глубины своего сна, как ему роют могилу. Могилу, в которую собираются закопать ее сыночка. Она почувствовала сквозь сон — роют. Роют яму в земле, в ее собственном чреве. Роют в ее внутренностях, в сердце. Роют по живому в ее материнском теле. Тогда она внезапно проснулась вся в поту, с зияющими руками, бьющими пустоту и тишину. Она вскочила, наспех оделась и опрометью кинулась к новому кладбищу.

И вот она примчалась, напрямик через поле, теряя дыхание. С застывшим кремнистым блеском в глазах на постаревшем, одичалом лице.

Они видели, как она бежала под дождем с непокрытой головой. Даже не обувшись. И сразу же бросилась к краю могилы. Без-ума-от-Нее хотел обнять жену, но она его оттолкнула. Уткнулась безумным собачьим взглядом в четверых мужчин, опускающих на веревках гроб.

Она увидела это. Этот продолговатый черный ящик, медленно погружавшийся в яму, слегка покачиваясь. Такой маленький, такой тесный. Возможно ли, чтобы в столь малом ящике поместилось тело ее сына? Что сделали с телом ее ребенка? Она не понимала.

Никто не проронил ни слова. Слышался только назойливый стук дождя, барабанящего по деревянной крышке в глубине могилы, да прерывистое дыхание Полины. Кто-то бросил первую горсть земли. Это было так, словно ей самой бросили землю в рот, в утробу, словно ее саму погребали заживо — ее, мать. И дождь, дождь, без конца стучащий по дереву, словно последняя барабанная дробь.

Без-ума-от-Нее снова увидел, как выгнулось и зашаталось тело жены. Он не успел ее удержать. Она бросилась в могилу. Не земля, но ее собственная материнская плоть укроет плоть сына. И на глухой перестук комьев земли эхом откликнулся более глухой удар плоти о дерево.

Были шум и толкотня. Таде оттащил Шарля — Виктора подальше от могилы. Без-ума-от-Нее спустился в яму с веревками и вытащил Полину на своих плечах. Она потеряла сознание. Он чувствовал, как дождь проникает в его тело, струится внутри. Плачет прямо у него в сердце. Докуда же он должен спуститься, чтобы вновь обрести свою жену и вернуть ее себе, своей любви живого мужчины? Он вспомнил тот день, тот восхитительный день, когда Полина увлекла его на дно ложбины; когда отдалась ему в траве, струящейся дождем. Он до головокружения помнил этот день обнаженной кожи, этот прекрасный день безумной любви. Что же вдруг случилось, почему горе сменило тогдашнюю радость, как такая, потерявшая голову от желания любовь дошла до того, что трепетала теперь лишь от страха? Однако дождь был все тот же — огромный барабан, выбивающий свою глухую и мрачную дробь.

Снова раздался рокот. Более глубокий, чем гул траурной толпы. Он донесся из-за бетонных стен кладбища. Донесся издалека, из леса Привольной Любви. Еще более хриплый, чем те рыканья, что были слышны ночью. Единственный рык — клич победителя. Долгая битва деревьев завершилась.

И, когда процессия покидала кладбище, люди увидели, как коренастое дерево с могучими темнолиственными ветвями и тройным, покрытым сероватой корой стволом спускалось с холма. Дерево шагало, как великан. Оно шло через поля, луга, по большой дороге, прямо к кладбищу. Проникло за ограду широкого пустыря и приблизилось к только что засыпанной могиле. Остановилось, и именно туда, в рыхлую землю этого наспех сделанного холмика, пустило свои корни, врастая навек. То был древний, тысячелетний тис. Его ветви были усыпаны яркими, пронзительно красными ягодами. «Твой ребенок спасен», — сказал Таде Батисту, указывая на дерево, покрывшее могилу. «Блаженно твое дитя, — подтвердил Золотая Ночь — Волчья Пасть, — потому что это дерево — самка. Она даст ему мягкую тень и упокоит в мире. Сам-то я потерял стольких детей, за которыми ни одно дерево не приглядывает. И от жен моих тоже ничего не осталось. Ни одно дерево не принесло им это: любовь земли». Но Батист Без-ума-от-Нее думал только о Полине. Что же до Шарля-Виктора, то он немедля решил: «Ненавижу деревья!»

Некоторое время Шарль-Виктор оставался с Таде, Ципелью и Шломо в той части фермы, где прежде жил Двубрат. Таде расширил и вновь привел в порядок постройки, которые занимал теперь с обоими детьми своего бывшего товарища по лагерю. И дети стали его собственными. Он заново учил их поднимать голову и без страха смотреть в глаза и лица людей, пытался вернуть задор их юности, жизни. Однако они все еще оставались молчаливыми и всегда немного чужими, очень сосредоточенными друг на друге, даже когда перестали наконец весь день держаться за руки. Казалось, от своего слишком долгого сидения в подвале они сохранили вкус к темноте и молчанию.

Эта темнота, которую они продолжали нести в себе, глубоко смущала Таде. Густота ночи, которую он угадывал в них, завораживала его так же, как чудеса ночного неба, которое он не переставал вопрошать с помощью книг и телескопа. Но наибольшее смущение, порой переходившее в глухую тревогу, он испытывал перед Ципелью. Потому что в ней эта тайна темноты с возрастом претворилась в красоту. Девушка покинула детство, и созревание ее женского тела увенчалось прелестной округлостью форм. Преображаясь, тело Ципели влекло к себе и взгляд, и мысли Таде, заставляя их медленно тонуть в удивлении, восхищении и, наконец, в желании.

Он часто думал, что, хотя относится к Ципели по-отцовски, она вовсе не его дочь, да и слишком он молод, чтобы быть ей отцом. Их и в самом деле разделял лишь десяток лет. Но он чувствовал также, что девушка неприкасаема для него вовсе не из-за возраста, тут обнаруживалось нечто иное — что-то бесконечно целомудренное, строгое и столь же невыразимое. И он беспрестанно боролся против натисков своего влюбленного сердца, отказываясь даже дать имя своему вожделению. Он боролся с самим собой тем сильнее, что заранее знал о своем поражении; в сущности, его сердце было того же закала, что и у его брата Батиста, Без-ума-от-Нее. Слишком цельное сердце, созданное для единственной любви. Сердце упрямое, цепкое, как пырей, готовое вытерпеть тысячу испытаний, тысячу мук и несчастий, лишь бы удержать ту, что породила его желание — раз и навсегда.

Шарль-Виктор отказался делить комнату со Шломо; он хотел быть один, совершенно один. Он должен был дойти до конца этого одиночества, в которое близкие бросили его, в котором забыли. До конца и даже дальше, если такое возможно.

Он по-прежнему не понимал. Несколько дней назад мать еще была его матерью; матерью нежной и доброй, чья любовь доставалась им с братом поровну. Такой кроткой и такой доброй матерью, которая заботилась обо всем; мыла его, одевала, кормила, каждый вечер сидела у его постели. Несколько дней назад он был настоящим маленьким мальчиком, так к нему и относились, таким и любили. И вдруг его мать сломалась, рухнула, и теперь с ней все возятся, как с ребенком. А заодно он потерял и отца; тот стал отцом уже не своему сыну, но только своей супруге.

Мать была уже не мать, а отцов ребенок. И все — таки осталась матерью. Но не для него, младшего; теперь она была безумной матерью лишь своего мертвого сына. И только. Любовь его матери переменилась, она уже не делилась поровну; любовь его матери упала вся целиком в могилу, куда бросили его брата. Любовь его матери гнила на дне ямы.

Мертвый сын. Старший брат. Тот старший брат, который так никогда и не простил Шарлю-Виктору, что тот не родился девочкой. Девочкой с белокурыми косичками, миндалевидными глазами цвета опавших листьев, о которой он так мечтал — не ее ли искать ушел он под землю? — «Ну и пусть, пусть уходит, — твердил про себя Шарль-Виктор, сжав кулаки в карманах. — Пусть катится к черту, и мать вместе с ним!»

Жан-Батист, старший брат. Первенец. Тот, кого мать называла с такой нежностью Маленьким Барабанщиком. «Ну да, как же, барабанщик дерьмовый! — говорил себе Шарль-Виктор. — Давай, тащи свой ящик к мертвякам, а нас оставь в покое, черт бы тебя побрал!» Кладбищенские старухи говорили ему: «Ах, малыш, бедняжка! Надо молиться за твоего несчастного старшего братика». Этих старух с их затхлым душком серой плоти и пыльной шерстяной ткани, с их слезящимися глазами и немощными голосами, шепелявящими меж черных зубных пеньков, он тоже ненавидел. Нет, не станет он молиться за старшего брата. — «Молиться? Да идите вы! Нассать мне на него, прямо на его гнусную мертвую рожу, вот и вся молитва!» — упрямо думал он с бешенством. Пускай старухи бормочут свои липучие молитвы, а у него найдется кое-что получше. Нассать ему на всех предателей. На брата, на мать, на отца — всех в одну кучу. Всех в одну яму. В помойную. Он их больше не различал. Не различал смерть и безумие, слезы, крик и молчание. Ха! Еще и отец! Этот большой пес, который скулит, даже не замечая его, младшего! Отец за стеной, с его нескончаемым завываньем. Воем моря. Воем зимнего ветра.

Кремнистый блеск в глазах матери; слезы, слепящие глаза отца. Земля и ночь в пустых глазах брата. Взгляды, отвращенные от него. Взгляды предателей. Ну и невелика важность, решил Шарль-Виктор, он придумает себе собственный взгляд, куда более сильный, чем взгляды тех троих, с их жалкими глазенками дохлой собаки. «Сам-то я буду глядеть дыркой в моей заднице!» Так он выдумал себе третий глаз, волшебный и торжествующий, на дне своих штанишек.

Отец тоже не понимал. Он тоже натыкался на пустоту, на непостижимое. Ему не удавалось думать о погибшем сыне. Он едва видел, словно издалека — из такого дальнего далека — обоих своих детей, но уже не понимал, кто из них двоих живой и кто мертвый. Он лишь мельком заметил намокшее от крови и дождя тело своего сына, подстреленного охотниками. То, что он видел и не переставал видеть, была она: Полина. Ее выгнувшееся и закачавшееся под напором крика тело.

Он оставался подле нее, лежал, прижимаясь к ней всей тяжестью и теплом живого мужчины.

Мать долго не выходила из своей комнаты и из молчания. Не двигалась, не говорила, не открывала глаз. Была словно стоячая вода.

Не двигаться. Не говорить. Не ощущать в себе жизнь. Ту жизнь, что билась в ней лишь пульсом страдания. Не думать.

Уподобиться мертвой, чтобы не ощущать смерти.

А он был поглощен только ею. Мыл ее, кормил.

Тем не менее, порой она просыпалась ночью, с лицом, заледеневшим от пота, и кричала: «Жан — Батист! Малыш мой!» Барахталась в простынях, хотела уйти, бежать на кладбище, лечь на землю, укрыть своего ребенка. Она вскрикивала: «Ему холодно, я чувствую. Он зовет меня, я ему нужна. Ему так холодно совсем одному под землей, мне надо согреть его. Мне надо его утешить…» Тогда ему, ее супругу, ее большому псу, который постоянно караулил эти приступы боли, приходилось силой удерживать ее в своих объятиях, отбиваться от незримого сына. Он заглушал вопли Полины своим ртом — ртом живого мужчины, любил ее, чтобы вернуть себе обладание ее телом — и изгнать из него мертвого сына, сослать куда подальше. Но с новой наготой жены и его собственное наслаждение стало иным; горестной усладой, сутью которой были слезы. Он оплодотворял ее своими слезами.

Все время, пока длилась болезнь матери, этот непонятный смертный недуг, изнурявший так же и его отца, Шарль-Виктор оставался в доме Таде. Но он отвергал нежность своего дяди, равно как отказывался от дружбы Ципели и Шломо. Он жил там, словно маленький дикарь со странными повадками и нелюдимым взглядом. Он терпеть не мог проявлений чувства, сторонился всего и всех; знаки привязанности вызывали у него тошноту. «Знаем мы их чувства, — говорил он себе, — гроша они ломаного не стоят, вздор и вранье! Гнусные игры взрослых. Все кретины и сволочи. Прикидываются, будто любят, чтобы потом легче было бросить. Но меня-то они больше не проведут». К тому же этот дядя — вылитый его папаша. И он злился на него за то, что тот так похож на его отца-предателя. Что касается Шломо, то он умирал от ревности, видя его предметом всяческих забот красавицы Ципели. С чего это она своему брату песни поет и сказки рассказывает на непонятном языке? Он ревновал к этому языку, к этим прекрасным и грустным песням, которые не мог уразуметь. «И где только эта колдунья Ципель, — думал он, — набралась таких слов и мелодий? Наверняка в подвале, где они с братцем годами жили, как пара крыс! Столько лет под землей. Все равно что покойники. Опять мертвяковы штучки! Она и поет-то, и говорит на покойницком языке. Стало быть, они с Жан-Батистом заодно. Против меня. Ненавижу их».

Так он умудрялся окружить себя мнимыми врагами, поверить в то, что он нелюбим, отвержен всеми, более одинок на свете, чем ящерица, вмерзшая заживо в лед посреди снежной пустыни. А все потому, что не мог утешиться от безумного крика матери и рыданий отца — повернувшихся к нему спиной. Можно было подумать, что пули охотников, убившие брата в лесу, отрикошетили по всей его семье. «Однако, — принимался он порой рассуждать, — я вот все думаю, за кого эти трое придурков-охотников могли принять моего братца, чтобы палить по нему? За барсука, лисицу, ворона или утку? Может, за кабанчика или медвежьего детеныша? Хотя нет, он ведь всего-навсего паскудин выблядок! Не больше. Да и вообще из моего братца сделали хорька. Мерзкого синюшного хорька».

Он не переставал заточать себя в злобе и ненависти, очерчивать территорию своего одиночества и укреплять подступы к ней. Желая еще лучше ее обозначить, он отправился на поиски самых пустынных мест, самых диких углов. И нашел как раз по своему вкусу.

Чтобы закрепить совершенную дикость своего одиночества, он избрал три места и превратил их в свое королевство. Он объявил себя государем. Все — грязнейшим и Наизлейшим Принцем. Таким был титул, которым он стал величать себя, завладев этими землями и учредив свою державу — державу всеми преданного ребенка, спасающегося от заброшенности бунтом и гневом.

Его первым и самым обширным владением был старый завод, построенный на другом конце леса Привольной Любви, у подножья холма, возле реки. После бомбардировок последней войны от его огромных цехов остались одни развалины, предоставленные ржавчине, воде и безмолвию. Царство холода, изъеденного сыростью железа и прогорклого машинного масла. Ему нравились эти запахи, особенно как пахнет железо, потому что он чувствовал в нем привкус крови. С металлических балок полуобрушившегося остова гроздьями свисали полчища летучих мышей. Он ничуть не боялся этих зловещих тварей с их отвратительно голыми крыльями и пронзительным писком. Он называл их «гнусь разлюбезная, гаденькие мои королевы» и отдавал им вздорные приказы громко крича под дырявым сводом. «Привет, гаденыши мои милые! — обычно вопил он, заходя в большие помещения, целиком заполненные гулкой пустотой. — Хорошо спали? Хватит дрыхнуть, милашки, пора кровь пососать у всех местных кретинов. Ну-ка, просыпайтесь, бездельницы, крысы летучие, уродины ночные, не то я вам лапы и крылья пообрываю!» Он вел с ними таким манером долгие речи, состоящие из смеси ругательств, угроз и ласковых слов, задрав голову к потолку. Единственное, чего ему удавалось добиться своим гвалтом, это разогнать одичавших кошек, прятавшихся по углам, да прочих тварей, кишащих более-менее повсюду. Потом он исследовал свои «верноподданные железяки» — большие вышедшие из строя машины, ржавые предметы или орудия, киснувшие в горьковато-соленой воде, оставленной дождями или речными паводками. «Эй вы, штуковины! — кричал он, стуча по ним железным прутом. — Вы тоже просыпайтесь! Давайте крутитесь, тряситесь, пошумите малость! Ну-ка, штуковины, за оружие и вперед, обдерите мне все деревья. Пошевеливайтесь! Грохочите, крушите, ломайте! К оружию, железяки!» Ему нравилось шлепать по этой черной, маслянистой воде, порыжевшей от ржавчины, извлекать оттуда гниющие, совершенно изъеденные предметы, разбивать остатки стекол болтами или камнями. И он орал, надсаживая глотку, сквозь все это пространство, сочившееся тишиной, где единственными звуками были осклизлые всплески воды да шелест летучих мышей в час их пробуждения. Горланил непонятные самому слова, и даже такие, что никогда не существовали. Выкрикивал их, словно швыряясь камнями, часы напролет. Исходил криком, пока всякий язык не терял смысл; до хрипоты, до головокружения.

Именно в ту пору слова стали для него подобны вещам — металлическим штуковинам, массивным и бугорчатым, которые не имели смысла, но попадали в цель. Попадали совершенно молча, попадали в страх, в смерть. Попадали в крик матери, в рыдания отца, в зловоние брата. «Кра-а-а-у!.. Послушай-ка, мамочка, как я тоже могу орать. Посильней, чем ты, и слыхать дальше. Кра-а-а-у!.. и ты, папаша, вечно хнычущий, будто мокрая курица, слушай: Крау-у арар-ран!.. И ты тоже, братец, дохлый любимчик с пузом, раздутым синюшной вонью, послушай-ка вот это: сссью-сссюит! Крак — кккраук-кррр-рра!.. Слушайте все втроем прекрасный гром моего сиротского голоса, который разобьет вам кости вдребезги и вышибет зубы!» И пустота дробила эти вопли своими отголосками. Он слушал раскаты собственного голоса, отраженного эхом, и в ответ горланил еще сильнее: «Кто говорит? Кто осмеливается отвечать? Это вы, ангелы? Чего вам надо?» Он мог часами вести эти бессмысленные диалоги с ангелами эха.

Но вскоре он отправился на завоевание новых территорий. Ему беспрестанно попадались фантастические следы, оставленные последней войной, например, огромный дот, затерянный в лесу, нависающем над заводом. Теперь этот дот стал всего лишь просторной помойной ямой, заросшей крапивой, колючками, папоротником. Там царила уже не ржавчина, а гниль. И он придумал себе язык, вполне соответствующий этой атмосфере разложения, созданный из бесформенных слов со зловещим звучанием и каким-то липким выговором. Он слюнявил эти слова и выплевывал на стену — в лицо брату. Ибо брат неотступно преследовал его, с места на место, и повсюду ему приходилось снова вступать с ним в борьбу. Но тут не было эха, все звуки, произнесенные в этом спертом, затхлом воздухе, тотчас же задыхались. Так что тут он скорее сипел, чем кричал, или урчал и глухо кудахтал. И сквозь все эти хрипы, которые он беспрестанно изобретал, вырывал из своего горла и внутренностей, в его тело и сердце проникали странные ощущения, смесь удушья, пота и грязи. Если крики в больших заводских цехах, отраженные пустотой и холодом, научили его чувствовать, как до крайних пределов напрягается сеть мышц, нервов и сухожилий, то здесь, в бункере, наполненном тепловатым зловонием, он испытывал на прочность слизистые и самые пористые ткани своей плоти. И его колотящееся сердце поднималось вместе с тошнотой до самого рта, чтобы таять на языке, обдираться о зубы, как перезрелый плод.

Долго роясь в этих бетонных пещерах, заброшенных историей и людьми, предоставленных растительному забвению, он обнаружил штольню с рельсами — узкоколейный путь со старой, неисправной дрезиной. Отныне он без устали трудился, чтобы вернуть эту вагонетку в рабочее состояние и расчистить рельсы, заваленные мусором и камнями. Туннель уходил глубоко под землю, затем, после длинного подземного прогона, выныривал прямо посреди леса. Рельсы еще продолжали свой путь, извиваясь среди деревьев, но потом внезапно терялись в зарослях. Конечную остановку этой железной дороги грубо отмечала затянутая ряской воронка. Покореженные рельсы, обрывавшиеся на подступах к болотцу, свидетельствовали о взрыве, случившемся тут, видимо, в конце войны.

Шарль-Виктор превратил эту дрезину в свою боевую и триумфальную колесницу. «Я тоже спускаюсь в самую глубь земли, как братец! Но он-то, этот хорек синюшный, не шевелится, а гниет и хрустит своими костями, как засохшими сучьями. Зато я тут прогуливаюсь, еду с ветерком, катаюсь, как железное солнце по кишкам земли!» И, сидя за рычагами своей тележки, он испускал пронзительные, неистовые и радостные вопли, пугая своего брата, эту синюшную падаль, заколоченную досками, под корнями тиса. Он называл свою старую дрезину со скрипучими колесами Баладиной — «шутихой с адской задницей и золотыми ножками», и снабдил ее штормовой лампой.

Он подолгу скакал на своей фантастической лошадке по подземным лабиринтам, скатываясь вглубь темных кишок, освещаемых лишь его штормовой лампой. Он любил эти одинокие скачки сквозь холод и мрак земли — любил вопить в этой огромной утробе тишины и сырых потемок, изрыгая потоки брани и угроз, бросая вызов мертвецам. Доставалось от него даже корням деревьев — предателей, принявших сторону его брата. Если бы он только мог, он бы их все повырубил.

Перерубить, перерезать все древесные корни топором, ножом, пустить кровь из всех корней, как из рассеченных мышц! И пусть все деревья обрушатся на его пути, с громким треском ломая свои сучья! Пусть ни одно не устоит, пусть весь лес превратится в огромное поле битвы! Поле разгрома, поле мести.

Его лампа, подвешенная к передку дрезины, раскачивалась и звякала, рывками отбрасывая в темноту луж круги ярко-желтого света. Ему нравилось смотреть, как пляшут по стенам эти световые круги, на миг вырывая из мрака отблески вещей — обломки оружия, ржавые каски, остатки человеческих костей. «Эй, мертвяки! — кричал он, размахивая лампой, — просыпайтесь, я еду! Глядите, сколько от меня света! Прекрасные круги светящейся мочи — прямо-таки падающие звезды! Эй, мертвяки! А ну, смотреть, я повелеваю! Его величество — это я! Ну-ка, подравняйсь, извольте смирно стоять. Сам его величество торжественно проезжает через вашу помойку. И берегись, шайка старой падали, вы у меня все под присмотром. И вы, деревья, тоже. Потому что мой ужасный взгляд все видит. Приглядывает сквозь дырку у меня в заднице, без жалости!»

Он все видел этим третьим глазом. Этим магическим, злобным анальным оком. Особенно то, что не существовало. И изнурял себя, сражаясь с полчищами воображаемых врагов, видимых только этому неумолимому заднепроходному оку.

Но он обнаружил еще одно место, как раз для безумного взгляда своего третьего глаза. Это место было самым гнусным, самым тесным из его владений, и в силу этого самым грандиозным. Ветхая хибарка из расшатанных досок, дверь которой держалась лишь на поломанной щеколде. Тайный, по-настоящему королевский покой, где возвышался его трон. Это было старое отхожее место, расположенное в глубине пустыря на выходе из Монлеруа; до войны рядом стоял деревенский трактир. Трактир долго был довольно большим заведением, наполовину буфетом, наполовину кабачком, где поселяне собирались по вечерам, чтобы покурить, выпить, поиграть в карты или на бильярде, и где в праздничные дни устраивали танцы. Назывался он «У Эжена с Марселой», по имени владельцев. Хотя упомянутая Марсела безвременно умерла, оставив своего супруга Эжена в одиночестве, кабачок по-прежнему оставался под двойным именем. Эжен-Вдовец был очень порядочный человек, который все понимал буквально и держался этого на полном серьезе. Так что он никогда не подвергал пересмотру короткую фразу, произнесенную в молодости, в день своей свадьбы, хотя столь многие не придают ей большого значения; он пообещал тогда жить с Марселой «в горе и в радости». И это свое обещание, как и все остальные, сдержал твердо. Впрочем, это вовсе не составило ему труда, ибо со своей супругой он знал только радость. Горе пришло лишь с ее смертью; она покинула его в пути, хотя была спутницей верной и преданной. Вдруг оставила его одного, совсем одного, хоть плачь. «Мертвая или нет, — твердил он упрямо завсегдатаям, дуракам, которые подбивали его на новый брак после вдовства, — Марсела была моей женой, ею и останется. Эти вещи пересмотру не подлежат. Вовек. А впрочем, кто вам сказал, что она не здесь еще, моя Марсела, не за стойкой? И ежели она вас слышит, то как это должно ей сердце надрывать, бедняжке! Так что кончайте вздор молоть. Место моей Марселы никто не займет, вот и весь сказ». И Эжен-Вдовец действительно так никогда и не открыл свою постель другим женщинам.

Зато во время войны, в самый разгар оккупации, он не поколебался открыть свой подвал всем, кто искал убежища или хотел спрятаться. Он не удивился также, когда однажды вечером к нему внезапно нагрянули немцы, выламывая двери его заведения, которое он только что закрыл. Они явились с оружием и собаками и тотчас же заполонили весь дом сверху донизу. Пока длился обыск, Эжен-Вдовец не выпускал метлы, которая была у него в руках к моменту вторжения. Стоял там, застыв, среди столов, ощетиненных ножками перевернутых стульев, с болью уставившись на кучку пыли и окурков, которую как раз перед тем начал сметать. Он знал, чего ждать — и ждал безропотно. Он видел, как перед ним вдруг провели троих молодых парней в одних рубашках, с поднятыми руками. Один из них дрожал, даже губы у него дрожали. Солдаты убили их на пороге, прямо под вывеской «У Эжена с Марселой». Потом он почувствовал запах бензина, и среди криков солдат услышал странный, совершенно необычный звук. Гул огромного пожара, который вспыхнул будто сам по себе, со всех сторон. Стало вдруг очень жарко, невероятно жарко. Стекла, большое зеркало, все бутылки и стаканы, выставленные в ряд на полках, стали лопаться. Оглушительный багровый хохот взметнулся вокруг него. Загорелись столы и стулья ножками кверху, затрещали шары на зеленом, протертом до дыр сукне старого бильярда. А он все держался за свою метлу.

В тот миг, когда запылала и метла, ему почудилось, будто мягкая, нежная рука легла на его плечо. Он обернулся и спросил вполголоса: «Марсела?.. Это ты, моя хорошая?» Порывом пламени полыхнуло ему в лицо вместо ответа.

Но маленький Шарль-Виктор еще ничего не знал об этом прошлом, хоть и совсем недавнем; весь мир был для него обширным пустырем, не имеющим другой истории, кроме той, которую он сам ему придумывал. Он был не просто послевоенным ребенком, он был после всех войн. После смерти брата, после крика матери, после рыданий отца. И этого ему было довольно. Это уже само по себе было новой войной, войной по мерке его детства, оружием в которой стали крики и слова.

Свои крики он оттачивал средь тишины и ржавчины старых цехов, испускал их до хрипоты в глубине дота, отбивал ими тряский ритм своей дрезины, несущейся по подземельям. Но там, в нужнике, избежавшем вражеского огня, ему предстояло открыть для себя слова — силу и тайну слов. Ему предстояло открыть их, чтобы играть с ними, смаковать, месить как грязь.

Бурьян со всех сторон осадил дощатую, выкрашенную в голубой цвет хибарку. Эта голубизна так выцвела от дождя, так обшарпалась от ветра, была так загажена пометом птиц, чьи гнезда из веточек раскачивались под застрехой цинковой крыши, что тут и там сквозь нее проступали призраки других цветов. В зависимости от окраски неба на поверхность целыми лоскутьями выплывали то блекло-сиреневый, то лавандовый или бледно-чернильный, то миндально-зеленый или оттенка полынной водки. Порой даже можно было различить смутные розоватые пятна или участки желтого. Таким образом, этот умирающий голубой цвет в своей медленной агонии развил бесконечно тонкую игру текучих полутонов, которая восхищала Шарля-Виктора. «Красивенький мой нужничек, прямо загляденье!» — восклицал он восхищенно, исследуя шаткие стены своей хижины.

Он часами сидел, запершись в этом своем доме на краю света; в своем доме на краю сердца. Царивший там дух был для него таким же сказочным, как и переливы голубого цвета на линялых дверях; то была причудливая мешанина тлетворных запахов — трухлявого дерева, сырой земли, старой газетной бумаги, сгнившей в моче и кале на дне ямы. Пауки соткали огромные сети в углах под потолком; он восхищался скоростью, с какой плелись эти смертоносные и столь тонко сработанные тенета, которые мошкара и комары расцвечивали, словно эмалью, своими трепещущими крылышками.

Стульчаком служил деревянный ящик с широким круглым отверстием посредине. Эта дыра была для него сказочной прорвой — царством мрачной пустоты и самых сладостных головокружений. «Око Божье, — решил он. — Око Божье — это великий Притворщик, который всегда подглядывает за людьми снизу, чтобы украсть между делом то, что они сотворили: дерьмо». Эту широкую горизонтальную дыру, разверстую в темень земли, дополняла другая — гораздо меньше, вертикальная, в верхней части двери. Маленькое, пропиленное в виде сердечка окошечко, глазок — единственный вход для света, который сочился тоненькими лучиками сквозь бесчисленные щели меж досок. В зависимости от часа дня небо в нем вырисовывалось разноцветными сердцами. «У неба сердце довольно переменчивое, со всеми ветрами путается», — вывел он из этого.

Других сердец там тоже хватало: несуразных двурогих сердец, грубо нацарапанных на стенах, пронзенных стрелами и снабженных инициалами. Настоящие маленькие щиты, что были гербами лишь былой любви, минувшего желания, давно стершихся поцелуев. Имелись и другие сделанные углем рисунки и надписи, похабщина — со всех сторон. В этой-то школе, где не было другого учителя, кроме ветра, дующего изо всех углов и свистящего на цинковой крыше, в школе, где вместо грифельных досок — стены, измаранные игривыми пьяницами, Шарль-Виктор и учился словам.

Он не все их понимал и тогда читал и перечитывал загадочные фразы, водя по каждой букве кончиком пальца, произнося вслух по складам. Но если он и не понимал все точно, то достаточно предчувствовал силу, вписанную в эти слова; силу, связанную с крайней их грубостью, с самим их непотребством, осененным ореолом запретности. Ибо речь шла именно о запретном, он чувствовал это с неистовым сладострастием: все эти рисунки и надписи говорили только о таких вещах. Мужские члены и женские груди, непристойные заявления, ругательства и похабщина всякого рода. Все эти слова, обозначающие тело и желание, тело и его наслаждения, его сумеречные зоны, волшебные подробности, потаенные воды, он сделал своими. То были слова-сырье, сырая материя — фекальная, семенная, живая.

Он надрал страниц из своих школьных тетрадей и завел себе тайный дневник, в котором писал на коленях, сидя в своем нужнике, прямо на грозном Оке Божьем. Он назвал эту писанину «Какашкин Дневник» и отмечал там все свои подвиги в нескончаемой борьбе против синюшного братца-хорька, против крика матери и рыданий отца. В борьбе воображаемой, без меры и конца, обостренной его собственным одиночеством; в борьбе, где оружием против призраков противника стали слова — непристойности и похабщина. Борьба слово в слово — словом в тело, словом — ножом.

Но случилась у него и другая борьба, настоящая, рукопашная. Он нашел-таки взаправдашнего противника, как раз по себе, в лице девчонки едва ли старше его самого. То была маленькая мимоезжая цыганка, появившаяся в их краях. Ее соплеменники стали табором возле Мезы, недалеко от деревни. Она, как и он, тоже гуляла вместо школы, бегала по полям и лесам. Но бегала босиком. Впрочем, голыми у нее были не только ноги, она и вся была голышом под своими цветастыми юбками в пятнах и прорехах. Шарль-Виктор повстречал ее в цехах старого завода; она забавлялась тем, что скакала на одной ножке среди мусора и старых машин. «Эй? Какого черта ты тут делаешь? — крикнул он ей в первый раз, как только заметил. — Это мое владение. Проваливай отсюда!» Но девчонка показала ему язык и ответила: «Плевать мне на твое владение. Я везде дома». И стала прыгать дальше, потряхивая совершенно всклокоченными черными волосами и крутя волчком свои грязные цветастые юбки. «Эй ты, слушай! — крикнул он. — На тебе же трусов нет!» Она засмеялась без малейшего стеснения и возразила: «Ну и что? Так заднице вольготнее». Шарль-Виктор, впрочем, сразу же присоединился к этому мнению и бросился к девчонке, громко вопя.

Ее звали Люлла, у нее были зеленые раскосые глаза очень нежного и светлого оттенка и вечно нагие ягодицы. Он звал ее Люлла-Вояка и дрался с ней, как шалый щенок. Ему нравился удивительно зеленый блеск ее глаз, терпкий уже вкус кожи и запах огня и ветра в никогда не мытых волосах. Ему нравились ее дикарские повадки и заразительный смех, а кроме всего прочего — веселое бесстыдство ее ягодиц, которые всегда были ставкой в их схватках.

Люлла-Вояка. Она стала его первым товарищем, его подругой по играм, мечтам и приключениям. И его первой любовью. Он принял ее во всех трех своих вотчинах. Но никогда он не говорил с ней о своем брате Жан-Батисте, большом Синюшном Хорьке, который, однако, по-прежнему неотступно его преследовал, а также и никогда не показывал свою дрезину, свою боевую колесницу в подземной войне против деревьев. Люлла — Вояка была на стороне жизни, желания, радости, он чувствовал это слишком сильно, чтобы ему захотелось увлечь ее за собой в прогулки по царству мертвых. И к тому же он так ненавидел своего синюшного братца-Хорька, что ревновал собственную ненависть, как любовник свою любовь. Ее он еще не мог разделить ни с кем, пусть даже со своей единственной подружкой. Он, Всегрязнейший и Наизлейший Принц, царящий над двойным королевством — королевством игры и желания, тела и наслаждения, с грубой и обольстительной Люллой, голозадой чертовкой, и королевством гнева и ненависти к Синюшному Хорьку, к тому, чье зловоние все еще разъедало самую суть воздуха, без конца разъедало его сердце — сердце брошенного ребенка. Его двойное королевство было, таким образом, строго разделено, ибо он ревновал не только свою ненависть к брату, но и свою страсть к Люлле — к ягодицам Люллы, которые ему нравилось кусать, царапать, ласкать. Каждому своя сестра: никогда на существовавшая, невидимая блондиночка — для зарытого в землю мертвеца, а для него, живого — смешливая дикарка с прелестным, озорным задом. Так что над этим двойным королевством он властвовал силой слов, которые схватывал и исследовал с двух сторон — со стороны смерти, вырвав их из земли, из грязи, из синюшного живота умершего брата, и со стороны жизни, украв у плоти, у запретного, у стен отхожего места, а главное — с губ и зада Люллы. Впрочем, он и девчоночью щелку рассматривал как вторые уста, таящие в себе сказочные, еще неизвестные ему слова.

Он выживал, этот раненый, всеми преданный ребенок, благодаря волшебной силе слов. Его единственной силе, которую он беспрестанно хотел раздвоить, размножить, оживить.

 

2

На другом конце слов, у истока всякого крика, стоял Золотая Ночь — Волчья Пасть. Он тоже был послевоенным ребенком — но родился скорее не из чрева женщины, а из раны, которую нанесла война. Из раны, которая так и не затянулась, не зажила. Своему появлению на свет он был обязан сабельному удару. И в этот мир он явился среди ночи, похитив по пути звезду. Звезду, разлетевшуюся странным созвездием, чьи искры гасли порой, с течением времени. Семнадцать искорок, десять из которых уже померкли, вновь растворившись в ночи. И эти десять остывших звездных осколков были его сыновьями и дочерьми, ушедшими в землю, в небытие.

Дети и жены, покинувшие его. С каждым, с каждой из них он все глубже погружался в молчание, теряя слова.

Золотая Ночь — Волчья Пасть, тот, кого не захотела, кого отвергла смерть. И старости, казалось, он тоже не был нужен. В семьдесят пять с лишком лет он оставался таким же, как прежде, с телом, налитым силой и мощью, с щетинистыми волосами все того же неизменного буровато-рыжего цвета. Быть может, теперь он выглядел даже крупнее и крепче, чем раньше, а его лицо с дубленой кожей, изрытой и перекроенной возрастом, стало еще более примечательным. Изменился только его голос, особенно голос. Словно немота, надолго поразившая его после смерти Рут и четверых их детей, оставила на нем свой след. След холода, серую метку. Если только не из-за вкуса смерти, наполнившего его рот той ночью, на прогалине леса Мертвого Эха, так странно охрип его голос. Этот ужасно горький и стойкий вкус вынуждал его постоянно скалиться, как при соитии.

Он больше не жил на Верхней Ферме. Со времени своего неудавшегося самоубийства в лесу Мертвого Эха он никогда больше не переступал порог своего дома. Этот дом, где он прожил больше полувека, где познал четыре любви, и среди них самую большую, самую чудесную, он уже не считал своим. Его жилище вдруг стало для него запретным, проклятым местом. Камни этого дома заключали теперь только ночь — ужасную горькую ночь, в которой его любови растворились одна за другой, пораженные смертью, безумием, войнами. Растворились в кровавом, едком и черном поту. Он оставил свою ферму детям, тем, кто выжил, — Матильде, Батисту и Таде.

Матильда завладела комнатой отца — широкой отцовой постелью. Той самой постелью, где были зачаты и появились на свет она сама и все ее братья и сестры, и где однажды весенним утром ее мать рассталась с жизнью. Той самой постелью, которую трижды осквернил своими новыми Любовями ее неверный отец. Двое из этих жен-захватчиц там и умерли, как и ее мать. Третья отправилась за смертью куда-то далеко. Говорили, что она обратилась в пепел и дым, будто какая-нибудь вязанка хвороста. Хотя как раз она-то и оставила на постели самую глубокую вмятину. В конце концов эта чужачка изгнала отца из его спальни, подальше от дома. Ибо именно от воспоминаний о ее теле, ее руках, губах, грудях, животе ее безумный отец бежал, будто раненый зверь, потеряв голову от горя. Матильда чувствовала это — чувствовала, доходя до гнева. Но она, со своим телом строптивой девственницы, откуда женское было иссечено яростью и вызовом, вполне сумела прогнать все эти призраки и вернуть спальне единственную подобающую ей меру — меру своей матери.

Батист и Полина переселились в комнату, которую когда-то занимали дочери, а двое их детей в ту, что всегда предназначалась для сыновей. Таде устроился в прежнем пристанище Двубрата, а Никез — в лачуге Железного-Штыря.

Каждый привел в порядок свое жилье, покрасил стены, попытался заново обустроить большую ферму, спасшуюся от войны, оторванную от прошлого. Но, несмотря ни на что, тень патриарха упорствовала; большая тень, лежащая, словно отблеск золотой ночи, на стенах, ставнях, дверях и мебели. Хоть и оторванная от своего прошлого, Верхняя Ферма хранила память.

А впрочем, не безумный ли крик Полины, раздавшийся тем осенним, дождливым днем, связал ее с подавленным прошлым, не он ли дал слово памяти? Глубоко погребенное слово, все из эха и откликов.

Все тот же оборванный, бесконечно возобновляемый крик, прокатывающийся из жизни в жизнь.

Золотая Ночь — Волчья Пасть боролся против этого крика — и сломил ему шею. Он покинул свое жилище. Продолжал обрабатывать земли вокруг фермы, порой отваживался дойти даже до середины двора, но в дом никогда не заходил. Отныне для него уже не было никакого «внутри», весь мир вывернулся, словно перчатка. Перчатка из человеческой кожи, из оголенной плоти, до самого нутра. Он был навсегда извергнут наружу.

Дом, где он теперь жил, находился по ту сторону его полей, напротив Верхней Фермы, на склоне противолежащего холма. Этот дом относился уже не к деревушке Черноземье, а к местности, известной под названием «Три Пса-Колдуна». Никто в округе не сумел бы точно объяснить происхождение этого имени, оно восходило к какой-то смутной легенде о тех временах, когда люди, по недомыслию или из любопытства, пытались заигрывать с тайными силами Лукавого, и оказывались вдруг превращенными в зверей. Рассказывали еще, не слишком-то в это веря, но и без лишнего зубоскальства, что три пса-колдуна были не кто иные, как три неосторожных монаха, ставшие оборотнями, так как дерзнули прочесть таинственную и ужасную книгу, запретную для непосвященных. Никто не смог бы указать этот день, восходивший к ночи времен, ни уточнить, о какой магической рукописи шла речь. Некоторые старухи утверждали, что о Библии, которую эти слишком любопытные монашки попытались читать задом наперед, словно чтение Святого Писания навыворот могло открыть им тайну мироздания. Но гнев Божий поразил их за этим делом. Как бы то ни было, название сохранилось, столь же крепко укорененное в этих нескольких арпанах земли, как и выросшие там старые буки.

На этом месте возвышалась просторная усадьба из охристого камня, прозванная «Тенистая Краса» из-за огромной тени, которой ее окутывали большие буки и дубы. Верно также и то, что дом был некогда красив, в те времена, когда в нем обитали Румье. Эти Румье из поколения в поколение разводили коней. Коней столь выносливых и храбрых, что, к вящей славе семейства Румье, в прошлом веке они дошли с императорской старой гвардией аж до самой России. Но не только маленькие коренастые лошадки волчьей масти вошли во вкус приключений и далеких пространств; сами сыновья Румье тоже пустились в странствия. Один отправился в Канаду, другой в Африку, третий в Азию. Но, как и маленькие боевые коньки, отправившиеся служить императору, сыновья Румье не вернулись. Лошадок сгубил мороз, а сыновья Румье пустили корни в разных дальних странах. Тогда после смерти отца дом оказался среди выморочного имущества, и над ним стал медленно смыкаться огромный свод сумрака и тишины. Тенистая Краса, таким образом, проспала около века пустым и очень влажным сном, во время которого ее стены, балки и доски потихоньку отдались тлену и разрушению. И от своего изначального названия усадьба сохранила, в сущности, лишь тенистую часть.

Потом в один прекрасный день, по окончании последней войны, трухлявые двери и окна вновь открылись. Та, что открыла их, оказалась последней наследницей рода, распыленного по всем уголкам земного шара; она была дочерью младшего сына, любимчика старого Румье, того, что осел в Азии, у Сиамского залива. Чтобы вернуться и вновь обосноваться в тени буков над Мезой, ей пришлось дойти до такого же разорения, как и пустующему дому.

Именно в этом обветшалом доме, подле наследницы тенистых камней Золотая Ночь — Волчья Пасть и нашел пристанище. Он даже не знал, как это произошло. Да это и не имело значения. Отныне ничто не имело значения. Он позволял течь дням, всплывать событиям, двигаться туда-сюда существам и вещам — но сам не останавливался, не думал больше об их смысле.

Она притязала на то, что зовется Маго де Фульк, и наделяла себя возрастом и прошлым, столь же надуманными, как и ее имя. Но еще причудливее был нрав этой женщины, взявшейся в один прекрасный день невесть откуда у Трех Псов-Колдунов. Ей случалось неделями безвылазно сидеть в своем доме за закрытыми ставнями, потом вдруг с грохотом распахнуть настежь все окна и двери, и отправиться куда глаза глядят, напрямик через поля и леса. Когда она так разгуливала — прытко семеня мелкими торопливыми шажками, задрав нос в небо и словно принюхиваясь к ветру и низким облакам, блестя глазами от вновь обретенных простора и света — то непрерывно что-то щебетала, забавно потряхивая головой. Те, кому она попадалась на пути, не смогли бы определить, что выражал этот щебет: сбивчивый монолог, напевание или легкий смех. Разве, сказали бы, что она чирикает, как камышовая славка. Впрочем, разве не стремилась она постоянно, как и славка, к воде — к прудам, озерцам, а главное, к берегам реки? Там всегда останавливалась ее трусца; она приседала на корточки в сырых зарослях, и, обхватив колени руками, надолго застывала в полумраке у самой кромки воды, тихонько насвистывая свою странную, монотонную песенку.

Назойливую песенку своей памяти. «Тек тек тиритирити… зек зек зек уоид уоид уоид оид оид…» Ее памяти, ее любви, ее боли. Ее памяти, заросшей сумрачными, шелестящими лесами, что насыщены влагой и тяжелыми до тошноты, до наслаждения запахами — залитой теплыми ливнями. Ее памяти, омытой зелеными, почти черными тенями и водянистым светом, пронизанной полетом птиц. Тек тек тек тири тири ти… Ее памяти, испещренной ярко-красными пятнами — цветами фламбуайанов и тамариндов, огоньками деревьев и лиан, что мерцают в джунглях, лужицами крови и красными черепичными крышами, буйволовыми боками в глине — и рекой, гигантской, катящей свои тяжелые воды цвета кирпича. Ее памяти, покрасневшей, как губы нищенки, что беспрестанно жует лист бетеля. «Уоид уоид уоид…» Памяти, нахлынувшей потоком ила и забытых желаний.

Она оставалась там часами, созерцая реку, ведя свою память волоком против течения — воды, времени, истории. Оставалась там, пока не обращала вспять ток воды, времени и истории, подобно тому как река Тонлесап в период паводка вдруг поворачивает обратно и изливает свои вздувшиеся от муссона воды в большие озера на севере, затопив поля и леса. «Тек тек тири тири ти…» Она плыла вверх по течению дней, возвращалась к своим минувшим вчера, к своему утраченному счастью. Возвращалась к своей юности, тонула в своей легенде. До заката сидела, затаившись в прибрежных зарослях, опершись подбородком о колени, напрягая взгляд. «Зек зек зек зек зек…» Напрягая взгляд до предела, до тех пор, пока не вздымались вокруг большие озерные леса и не долетали тамошние песни.

Ее называли лгуньей и выдумщицей. Людям не нравились ее показные замашки знатной дамы, чужеземные повадки, взгляд изгнанницы, странный птичий щебет. Сомневались насчет ее имени, судачили о ее прошлом, потешались над нелепыми нарядами и слишком белой, словно размоченный в молоке хлебный мякиш, кожей. Порой ее охватывала сильнейшая лихорадка. Тогда-то она и запиралась в своем доме, закрыв все ставни. Ее лихорадкой была испарина памяти. Она говорила, что больна. Но все считали, что она больше придуряется, и не замедлили приделать к фамилии чужачки насмешливое прозвище, подвергавшее сомнению ее спесивые претензии, — Макакой Футынуты звали ее в округе.

Но ее ничуть не заботили пересуды и насмешки, мишенью которых она была; все эти люди с окрестных хуторов, из Монлеруа и прочих местечек, напоминали ей гроздья обезьян, пронзительно вопящих в чаще темных лесов — крикливое убожество.

Леса без света, без воздуха и тропинок. Леса ее памяти. Непроходимые, удушливые. Однако какая-то ее часть затерялась там. Какая-то ее часть осталась там, опутанная лианами и гигантскими папоротниками, в стрекоте насекомых, в шорохе испарений, в хриплом крике диких павлинов. Какая-то ее часть беспрестанно возвращалась туда, вновь разжигать костры у подножия этих гигантских деревьев, погребенных подо мхом и травой. «Уоид уоид уоид…» Ее память все тянула вполголоса свою монотонную песню, ловила в потемках прошлого, в спертом воздухе забвения беглый промельк какого-то потерянного образа, какого-то былого ощущения. Иногда это случалось, молниеносной вспышкой, искрой, похожей на тех изящных, с просвечивающей кожей ящерок, что бегают зигзагами по стенам. Зек зек зеррр… Подстерегавшая добычу память бросалась прямо на образ, хватала ящерку — и удерживала от нее лишь тоненький, тотчас же засыхавший хвостик, а образы снова разбегались. «Уоид уоид уоид…» — опять заводила ее обезумевшая, упрямая память.

Что касается Золотой Ночи-Волчьей Пасти, то ему неважно было, кто такая на самом деле эта женщина, рядом с которой он в конце концов оказался. Она могла зваться как ей самой или другим угодно — Маго де Фульк, Румье или Макака Футынуты, ему на это было плевать. Пусть колесит по извилистым дорогам своей больной памяти, пусть придумывает себе любые имена и тысячу фальшивых заслуг впридачу, пусть фантазирует о своем прошлом — его это не касалось. У него самого больше не было памяти. Он выблевал ее в лесу Мертвого Эха, в конце войны. Жидкая каша из красных семян вперемешку с потом и слезами. Каша из крысомора — он отравил свою память. Он умер для своей памяти, умер от избытка памяти. Памяти, изуродованной его болью, навсегда опустошенной зловещим именем: Заксенхаузен. Ему пришлось убить свою память, которую черная алхимия истории превратила в чудовищного зверя, уподобила тем гигантским крысам, что в былые времена наплодили зачумленные города, — она изгрызла ему сердце.

Отныне каждый день звонил для него впустую, пустотой откликалась каждая ночь. А вместе со своей памятью он выблевал и время. Время для него больше не существовало, он выпал из времени.

Годы вполне могли идти своим чередом, накапливаться на его плечах — ничто в нем не поддавалось, не ослабевало. Каждое утро он вставал таким же, каким был накануне, нетронутый в своих годах, в своей силе. «Этот Волчья Пасть, — цедили сквозь зубы в округе, — больше ста лет проживет, оборотень это, с самим дьяволом стакнулся!» И старухи в ужасе крестились, стоило только упомянуть имя старого Пеньеля.

А Золотая Ночь — Волчья Пасть, наоборот, ни с кем не «стакивался», будь то Бог или Дьявол, — даже смерть не захотела его. Все же он сошелся с Маго. Но кого другого мог бы он повстречать, если не эту женщину, вдруг взявшуюся ниоткуда, осевшую в тени больших буков у Трех Псов-Колдунов, в заброшенном доме? Женщину с мертвенно-бледной кожей и голосом славки, чья память заблудилась где — то в сказочных лесах.

Их связала не любовь, даже не желание, но общее ощущение своего отсутствия в мире, изгнание за пределы всего, вне всех и самих себя. Это было общее исступление — забвения у одного, памяти у другой. Что одно и то же. Они лишь изредка говорили между собой, не смотрели друг на друга. Быть может, они даже никогда друг друга по-настоящему не видели? Натыкались друг на друга, но были всего лишь два дрейфующих тела с потерянными сердцами. Натыкались, как дикие животные, вечно бегущие от погони, и наспех совокуплялись, как двое случайных встречных. Совокуплялись лишь для того, чтобы потом вырваться друг из друга, всем телом отдаться абсолюту разделения. Их любовные утехи не проходили через желание, не знали нежности, просто временами их вдруг бросало друг к другу, словно для какой-то ритуальной борьбы, потом столь же внезапно далеко отбрасывало. Они занимались любовью лишь затем, чтобы затеряться еще дальше от всех и от всего, еще дальше изгнать себя из самих себя. И они никогда не целовались, занимаясь любовью, словно боялись, как бы от одного лишь соприкосновения их губ вдруг не обнаружились далеко вглубь загнанные слова и имена и не обожгли снова им рот. Они занимались любовью на скорую руку, в некотором роде жестко, как в низкопробном борделе.

И когда Маго произвела на свет двух сыновей, это тоже произошло словно далеко, очень далеко от них. Она до самого конца не замечала своей беременности — разве ее настоящее тело не осталось там, на берегах большой реки с густыми водами цвета запекшейся крови?

Два новых сына, отмеченных знаком Пеньелей. Последние сыновья Золотой Ночи — Волчьей Пасти. Он даже не дал им имен. «Имена святых и архангелов приносят несчастье», — заявил Золотая Ночь — Волчья Пасть. И Маго добавила: «Деги — это ничто. А то, чего нет, в именах не нуждается. Имя приходит с возрастом, растет вместе с телом. Назовутся, как захотят, позже, когда жизнь даст им хоть какую-нибудь историю». Но поскольку все-таки надо было обозначить двух последних отпрысков Пеньелева племени каким-нибудь словом, то близнецы были названы, в ожидании лучшего, Сентябрем и Октябрем, поскольку родились на стыке этих двух месяцев. Чтобы переиначить свои имена на какой — нибудь другой лад, у них впереди была вся жизнь. И действительно, сама жизнь, еще раз, разрешит вопрос с их обозначением. Один станет Сентябрем Терпеливым, другой — Октябрем Прегорьким.

Шарль-Виктор был старше их на три года. Но ему было суждено завязать с ними знакомство и дружбу только годы спустя. Прожив все свое детство лишь в нескольких километрах друг от друга, они никогда не встречались, никогда не играли вместе. Шарль-Виктор избрал места для своих мятежных игр в одиночестве и тайне, словно стратег места боевых действий, и к тому же ему с избытком хватало свого братца, Синюшного Хорька, пса-отца и крика матери, против которых он вел беспрестанную войну, чтобы иметь еще время и желание брататься со своими младшими дядьями. Впрочем, его отвращало само близнячество, и он старался изгнать из себя любое сходство со своим братом-дохлятиной, чтобы сразу же свернуть ему шею. Он хотел быть живым, по-настоящему живым, целиком, а не одним из тех едва выживших, зараженных тоской и трупным душком доходяг, что уцелели из семьи. Настоящим живым, свободным и единственным, не обязанным делиться с двойником. Так что пусть эти маленькие дядюшки развлекаются сами по себе, глядясь в это дурацкое зеркало — друг в друга!

И потом, даже если бы он захотел водиться со своими младшими дядьями, то не смог бы. Маго не любила детей, и двое собственных отпрысков, нежданно-негаданно свалившихся на нее, были для нее без того уже достаточной обузой и морокой. Она ни за что не хотела, чтобы другие дети резвились и горланили вокруг нее. «Дети — все равно что обезьяны, — говорила она, — всюду скачут и лезут, постоянно вопят и к тому же тащат все, что плохо лежит».

Особенно она боялась, как бы они не украли ее память — впрочем, что другое могли бы они украсть в ее запущенном, обставленном случайным хламом доме? Из своего далекого потерянного рая она привезла лишь немного шелков, притираний и драгоценностей. Как раз столько, чтобы было чем скрасить часы ностальгии и облачить свои воспоминания, подобно трупам, разодетым и напомаженным перед уничтожением.

Но не собирались ли сыновья все-таки лишить ее даже того, что она и так потеряла — ее прошлого, ее юности, ее тамошней жизни? Там… Там. Ее былого на Дальнем Востоке, ее колониального блеска Белой Женщины. Они-то как раз и не имели ничего общего с ее прошлым. Они явились к ней ни с того, ни с сего, без предупреждения, в сорок с лишним лет, да еще и вдвоем, вопя и брыкаясь, как вечно голодные детеныши макаки. Они ведь не родились Там, в большой белой вилле, с решетчатыми ставнями цвета листвы мангового дерева, окутанной красноватыми тенями и ароматами плодов с сочной мякотью, ярких цветов, пряностей и рассола. Если бы они родились Там, во времена ее богатства, во времена ее счастья и молодости, она бы их любила — быть может. Она одевала бы их в белое, прогуливалась с ними по таким широким и спокойным проспектам и большим паркам богатого европейского квартала. А позже они бы тоже стали коммерсантами, как ее отец и дед, или плантаторами и банкирами, или даже чиновниками, вхожими на балы и вечера во дворец губернатора. Ах, если бы они родились Там…

Но, быть может, она поставила бы их на кон в какой-нибудь азартной игре, как сделала это со всем своим имуществом, — и проиграла. И, в сущности, это было как раз то, что ей так нравилось Там, — постоянный позыв к игре и проигрышу. Этот позыв проиграть все, проиграть себя. Это дивное томление — почувствовать себя в каком-то другом, сказочном месте. Но что с ними делать здесь, в этом мрачном, промозглом доме на краю света? Они не годны даже для игры в рулетку. На какую цифру, на какой цвет поставила бы она их? Здесь ничто не крутилось, все было неподвижным, никаким и не имело цвета. Какой прок вывести их здесь, связанными друг с другом за шею фиолетовой шелковой лентой, и воскликнуть с шаловливым видом: «Ставлю пару своих златоглазых близнецов на три!» Нет, решительно, они появились слишком поздно, ошиблись местом, ошиблись матерью. Они собирались расти и вынуждать ее смотреть туда, куда она особенно смотреть не хотела. Собирались вырвать ее из грез, отвратить от ее прошлого и завести какое-то будущее, о котором она и знать-то ничего не хотела. Ей хватало прошлого, настоящее и будущее ей заменяла память. Ее память — ее небылица, ее вечность. Так где же было их место, где оправдание существования двух этих маленьких мартышек? Нигде. Во всяком случае, не в ее жизни, даже не в ее сердце.

Ее сердце осталось Там, на Востоке, и не желало смотреть в сторону Запада. Ее сердце принадлежало лишь ее памяти. А память была уже во власти забвения, как те духи-охранители, что сидят среди руин своих храмов в чаще диких лесов, задушенных теплыми дождями, гигантскими лианами, древовидными папоротниками. И это забвение тоже принадлежало легенде, как пустые и священные сны каменных богов с глазами, в которых кишат насекомые — гроздья зеленых слез.

Но эта память, переплетая беспрестанно память и забвение, сон и явь — а главное, ложь, — была еще бдительней, чем каменные драконы, фантастические многоглавые змеи, тигры, невероятные птицы, высеченные на вратах заброшенных божниц, — она позволяла проникнуть в ее сердце лишь прислужникам своего безумия. Стало быть, надо вышколить сыновей, как челядь. Тогда, быть может, две маленькие макаки и обретут место в ее сердце — собственно, в людской ее сердца.

Что касается его, Золотой Ночи — Волчьей Пасти, то он оказался ничуть не более приветлив. Его сердце было целиком отдано пустоте. Он, который так любил своих жен, даже не смотрел на эту, пятую и последнюю супругу. И не слушал ее. Она могла стрекотать сколько угодно, его жена-славка, вырядившаяся в широкие шаровары из черного шелка и обвешанная каменьями — он ее не слышал. Он, который так любил своих детей и внуков, совсем не обращал внимания на этих, своих последних сыновей. Он дал им расти самим по себе, в тени больших буков и каменных дубов. Впрочем, он и сам себя ощущал ближе к деревьям, чем к человеческим существам. Ему нравилась сила и спокойствие деревьев, их молчание, густота их тени. Нравилось сознавать, что они связаны с землей и тянутся прямо в небо, все глубже укореняясь в почве по мере своего роста навстречу облакам. Да, думал он часто, блажен Маленький Барабанщик, что тис-самка накрыла его. Он переплавится в корни дерева, в сок его листьев, вновь обретет цвет весной — в мириадах желтых цветов, а главное — в красных ягодах осенью. Вновь обретет вкус к земле во всякое время года, вкус к дождю, снегу и ветру. Сам-то он не имел уже другого желания, кроме как стать деревом, вернуть себя земле. Покончить с шумом и безумием людей, с этим невыносимым страданием мира, с исступлением истории. Покончить с гневом Божьим. С Божьей злобой. А впрочем, разве его собственная тень не была того же трепетного золотистого оттенка, что и клены в пору цветения? Его тень, которая на протяжении стольких и стольких лет оберегала его. Что станется с этой золотистой тенью после его смерти? Отделится ли она от него, чтобы прилепиться к чьим-то другим шагам, или же последует за ним под землю, окутав, словно саваном? Но эта тень и так уже была саваном, неся на себе след улыбки его бабушки Виталии, след ее нежности.

Его последние сыновья и в самом деле не знали другого общества, кроме древесного, другой любви, кроме растительной. От деревьев-то Сентябрь и унаследует свое кроткое терпение, которое без конца будет открывать ему сердце, а Октябрь — свою великую горечь, что опечалит его, доведя до черной тоски.

Октябрь. Хмурый ребенок, на которого раз в году, словно паводок, накатывало исступление. Не потому ли, что мать выплеснула в него избыток своей памяти, недуг своего желания? Или же оттого, что он был рожден на заре первого дня октября, месяца, который Там, в потерянном раю его матери, начинается, бросая на штурм равнины Четырех Речных Рукавов свое фантастическое войско ветров, дождей и бурь? Или же потому, что он был последним, наиспоследним сыном Золотой Ночи — Волчьей Пасти, уже шестидесятилетнего. Что появился на свет так поздно, на исходе изнуренного желания своего отца, на самом исходе его уже столь изрядно поредевшего потомства.

Как бы то ни было, каждый год, как раз когда он должен был бы отмечать день своего рождения, его внезапно охватывало какое-то необычайное неистовство, отнимая рассудок и всякую меру. Он доходил даже до того, что терял дар речи, или, точнее, речь вдруг отступала от него к своему истоку, словно река Тонлесап, поворачивающая свои воды вспять. Он возвращался к детскому лепету, полному гнева и ужаса, а затем начинал кричать, как новорожденный. Но после этого к нему приходило вовсе не молчание — крик разом обрывался, и другая, чужестранная речь вдруг начинала изливаться из него, речь, которую понимала одна только Маго. Это длилось около пятнадцати дней, две недели, на время которых Маго запиралась со своим сыном — магическим сыном, носителем ее памяти, и даже больше, чем памяти. Ее сын, вновь зачатый, заново рожденный — словно дар Меконга. Она ревниво запиралась с ним в комнате на другом конце дома и не подпускала близко ни Золотую Ночь — Волчью Пасть, ни Сентября. Ибо дитя, столь щедро пожалованное, столь сказочно одаренное этим иным языком, делалось ее безраздельной собственностью. Он становился для нее даже больше, чем сыном, — народом, географией, климатом. Делался божеством. Дивным даром Меконга. Становился театром теней, где ее память наконец собиралась воедино. Она окуривала его дымом благовоных палочек, натыкав их повсюду, словно вокруг изображения Будды. Словно окружив лесом серых неосязаемых деревьев.

Затем начинался спад паводка. Чужая речь затухала в нем, уходила слово за словом, возвращалась в забвение. По мере этого оттока ребенок погружался в изнеможение, пронизанное лихорадками, страхами, кошмарами. И Маго постепенно отстранялась от сына; гасила благовония и в конце концов выгоняла его из священной комнаты. Вновь отвергала его. Он опять становился всего лишь маленькой макакой. Всего лишь ребенком, впавшим в немилость, — ведь дар Меконга покинул его. Он снова мог говорить лишь на заурядном, пошлом языке для непосвященных, который она терпеть не могла.

Только брат был тогда с ним рядом, ждал его возвращения, дарил свою нежность, омывал лицо свежей водой, чтобы избавить от едкого пота. Только Сентябрь умел сказать ему: «Не бойся ничего, я здесь. Как только ты поправишься, мы опять станем играть в тени больших деревьев. Мы оба говорим на одном языке. Я буду рассказывать тебе сказки, и ты забудешь крики богов нашей матери». Но Октябрь, хоть ему и удавалось забыть язык этих чужих богов, не забывал их яростного прихода и весь год жил в смутном ужасе перед их возвращением.

 

3

Болезнь Полины длилась много месяцев, и все это время она провела взаперти, в своей комнате с закрытыми ставнями. Но потом однажды утром встала, закуталась в большую красно-оранжевую кашемировую шаль, которую Батист подарил ей на рождение Шарля-Виктора, и приоткрыла жалюзи. Свет ослепил ее, она зашаталась. Но осталась стоять в оконном проеме, полузакрыв глаза, скрестив руки на груди. Ее тело медленно возвращало себе осанку и равновесие, вновь обретало свои чувства. Она увидела вдалеке, как синие, почти фиолетовые леса стряхивают с себя последние ночные тени и запускают в небо стаи крикливых ворон. Земля показалась ей розовой. На дороге она заметила силуэт какого-то мужчины; узнала Золотую Ночь — Волчью Пасть. Ей вдруг вспомнилась их первая встреча, как просто он встретил ее, когда во время войны она пришла искать убежища на его ферме. Он шел на свои поля. Вороны пролетели над ним, свернули к прудам, потом исчезли. Золотая Ночь — Волчья Пасть, ее свекор. Вдруг ее охватило великое сострадание к этому старику, пораженному забвением и гневом, которого так часто выбрасывало на самую кромку смерти, не давая, однако, утонуть окончательно. Что за мысли обуревали его? Но, быть может, у него уже и не было мыслей. Он всегда шел напрямик, шагал ровно и крепко работал. Тянул лямку на обочине времени. Но какая необходимость, спрашивала она себя, заставляет его продолжать это существование? Что за сила упрямо не отпускает его из жизни, исполненной стойкости и горечи, — рок, судьба? Или же это какая-то тайная, непонятная и ужасная милость, которую Бог обрушивает на людей? Но в тот миг, когда Золотая Ночь — Волчья Пасть сошел с дороги и углубился в свои поля, мысли о нем покинули Полину. Она дрожала от этого мельком увиденного погожего дня в конце зимы, от всего этого света, такого ясного и бодрящего, почувствованного кончиками пальцев, кожей лица. Ее внимание еще не могло сосредоточиться, мысли путались и перескакивали с одного на другое. Она двигалась наощупь всем своим телом и умом к этому возврату жизни, воздуха и света, который мягко проникал сквозь полуоткрытые решетчатые ставни. Она только что очнулась от своего долгого, смертного недуга, и чувствовала себя еще очень слабой, как женщина после родов. Она придвинула стул к окну и села там, положив руки на колени, ладонями кверху. «Что же теперь со мной будет? — подумала она, даже не ища ответа на свой вопрос. — Значит, жизнь продолжается, и мне надо следовать за ней? Значит, я не умерла от смерти моего сына? Я здесь, я выжила, как старый Золотая Ночь — Волчья Пасть выжил после всех своих потерь. Что же мне делать с этой отсрочкой, на что мне она? Смилуется ли наконец Бог над нами?.. Бог?.. До чего все вдруг кажется странным, даже эта мысль о Боге… Странным и тихим… Безразличным…» Она закрыла глаза и задремала.

Оттуда, со двора, кто-то смотрел на нее. Это был юный Шломо. Он сидел в ветвях молодого вяза, куда вскарабкался за сорочьим гнездом, свитым наверху. Ему нравилось разорять гнезда этих птиц, бойких и вороватых, потому что там всегда попадались странные сокровища из стекляшек и кусочков металла. Он забавы ради мастерил из них всякие штуковины или украшения, которые затем дарил своей сестре.

Он сидел там, прилепившись к стволу на середине высоты дерева, среди ветвей, осыпанных гроздьями изящных розовых тычинок. Шломо заметил, как приоткрылись ставни в окне Полины, и это его удивило, так как со смерти Жан-Батиста эта комната всегда оставалась закрытой. Он присмотрелся к этому окну, которое вдруг возбудило его любопытство сильнее, чем сорочье гнездо. И заметил в полумраке комнаты через едва приоткрытые ставни растерянное лицо Полины. Он не сразу узнал его. Лицо Полины, казалось, было не плотнее лунного луча. Все черты словно стерлись — оставалась лишь странная золотистая тень ее глаз, трепет приглушенного света. Он знал этот слабый отблеск, отражение мрака и безмолвия, который тихо излучают глаза затравленных ночью и страхом, потому что у него самого были такие, когда он прятался в подвале вместе с сестрой. И медленно, неудержимо стало подниматься в нем эхо песни — далекой и вместе с тем такой близкой. Одной из тех песен, что тихо-тихо напевала ему Ципель, когда они жили вдвоем, забившись за ящики и бочки, чтобы отогнать безумие страха и желание плакать. Одной из тех песен, что обитают даже не в памяти, но, словно вновь и вновь глотаемые слезы, растворяются в крови и увязают в самой глубине сердца. Одной из тех песен, что, быть может, уже не песни, но рыдания, шепот на самом краю тишины — темное и полупрозрачное струение изнутри… «Ai lu luli Nacht un Regen… Ai lu luli Nacht un Vint…»

Он сидел там, обхватив ствол молодого вяза, в прохладной и розовой тени цветущих ветвей, и его тело растрескивалось, как кора. Ai lu luli ai li luli Nacht… Он тоже был потерянным ребенком, оторванным от матери, — маленьким мальчиком, долго обетованным смерти… Как ему был знаком этот потерянный взгляд Полины! Знаком до слез, до содрогания. Он даже не знал уже, кто на кого смотрел. Ai lu luli Nacht un Regen… И он уже не понимал, кто был ребенком, кто матерью или сестрой, — кто умер и кто выжил. Все смешивалось, кружилось в медленном хороводе, ускользая по краю ночи… Geien sei in shvarze Raien… Geien, geien… Они ушли, все, родители и дедушка с бабушкой, черные тени, стиснутые в шеренгах, затем набитые в грузовики, затем оторванные друг от друга и сожженные в печах… Что же это за лицо, там, едва различимое в оконном проеме? Лицо его матери, быть может? Он цеплялся за дерево все сильнее, сам становился древесной ветвью, его сердце билось внутри ствола, грозди тычинок становились его веками, сдерживающими слезы… Ai li lulilu…

Но вдруг он увидел нечто такое, из-за чего его слезы прорвались — как лопаются цветочные бутоны. Впрочем, увидел ли он это своими собственным глазами или же сквозь веки неисчислимых зажмуренных глаз, окружавших его в розовом шелесте? Ибо то, что он увидел, не существовало — еще не существовало.

Он увидел это в отсутствующем взгляде Полины, увидел, что она носит ребенка — нового ребенка, девочку. Но зачатую так недавно, что сама мать еще не подозревала об этом. Он забыл свою песню, вяз и сорочье гнездо. Соскользнул по стволу и, едва ступив на землю, бросился бежать со всех ног, никуда, просто так, под действием сильнейшего возбуждения. Он вдруг почувствовал себя счастливым — безмерно, необъяснимо счастливым. Совсем выдохшись, упал на краю поля и растянулся во всю длину в борозде жирной, сырой земли, и запах этой земли опьянил его еще больше. Он стал смеяться — каким-то новым смехом. Настоящим детским смехом, наконец. Свет утра омыл его лицо и ослепил глаза. Он смеялся. Его запыхавшееся сердце весело подскакивало в груди. Мир открывался вокруг — земля и небо. День все прибывал. Он покончил со страхом, с жутким затхлым запахом подвала, который столько лет омрачал его детство. Он смеялся. Чувствовал себя свободным и легким. Он увидел совсем недавно зачатого ребенка, о котором еще никто не знал.

Но что же он увидел на самом деле? Собственно, ничего. Он едва заметил белое, словно омытое отсутствием лицо Полины в полумраке ставней. Вот и все. Он видел прозрачность лица. И это лицо, на мгновение озаренное тысячью розовых огоньков — гроздьями тычинок, трепещущих на ветвях молодого вяза, — вдруг открылось ему, мальчишке, разорителю сорочьих сокровищ. Он был поражен хрупкостью и тайной этого лица — и похитил его тайну. Ибо это лицо само призналось ему, само пообещало — что скоро родится ребенок. И что это будет девочка, еще более прекрасная, чем это апрельское утро. И эта маленькая девочка, едва появившаяся на самой кромке жизни, сразу же стала его радостью, его надеждой, его любовью.

Вот что он увидел, вот что понял. И он смеялся, катаясь затылком по земле, во свежевспаханной борозде. Быть может, он и сам только что родился в этот миг.

Полина вышла из комнаты и из молчания. Просто однажды утром снова стала ходить по дому и говорить. И говорила обо всем — о чем угодно, кроме него. Маленького Барабанщика. Ни днем, ни ночью не прозвучало его имя. Она больше не просыпалась по ночам. Не видела снов, не кричала. Что — то в ней сломило ужасающую силу ее сна, заставило умолкнуть крик.

Ей снова захотелось увидеть Шарля-Виктора, снова держать его подле себя. Но было уже слишком поздно. Ребенок до того одичал, что превратил свое сердце в пустырь, ощетинившийся крапивой, колючками, осколками стекла. Когда она захотела поцеловать его, он вырвался с гневом и отвращением. Ибо все в теле его матери — ее руки, лицо, волосы — хранило тошнотворный запах крови и гниющей плоти. Запах брата и предательства. Впрочем, он отметил в своем «Какашкином Дневнике»: «Вот и мать вернулась. У нее кожа совсем белая и дряблая, как простокваша, это противно. Корчит мне улыбки, от которых меня тошнит и ласкает по — ужиному. Я этого не хочу. Ее больше не хочу. Я сирота, таким и хочу остаться. К тому же, у меня свой дом есть. Славный деревянный сарайчик с окошечком, отличный нужник, все короли от зависти сдохнут. В моем доме пахнет мочой и дерьмом, и этот запах гораздо лучше, чем от моей матери, которая смердит прокисшим молоком и Хорьковой кровью. Хочу остаться в своем доме, тут полно зеленых мух, больших синих тараканов и прекрасных навозных червей, белых и мягких. И пусть только мать сунет свою лисью морду в мое окошечко, я ей и глаза, и рот дерьмом вымажу. Ура! Я Всегрязнейший и Наизлейший Принц, я сирота, и очень рад. А мать пускай катится ко всем чертям, я ее больше не хочу».

Полина в конце концов стала бояться этого дикого ребенка со злыми, почти жестокими глазами. Она видела, что его сердце закрыто, и напрасно ей искать доступ к этому сердцу. Тем не менее, ничего не сказала, решила проявить терпение. Она чувствовала себя виноватой — виноватой во всех бедах, свалившихся на них, — в смерти Жан-Батиста, в долго сносимой скорби Батиста, в неистовом одиночестве Шарля-Виктора. Во время войны и разлуки с Батистом она умела быть сильной, ждать и надеяться. И Батист вернулся к ней. Но ее былая сила потеряна, ибо эта сила пребывала не в ней. Эта былая сила таилась в ее первенце, который рос на ее глазах. В Маленьком Барабанщике, который так лихо выбивал дробь ожидания и надежды. Но Маленький Барабанщик погиб в самое мирное время. Умолк отныне и навсегда, в земле. И все же ей снова надо быть сильной, снова противостоять времени, этому удивительному потоку времени, который, кажется, течет без остановки сразу в обе стороны. Тогда она вспомнила о Боге, живом и милосердном, которого молила когда-то на коленях у постели Жан-Батиста. Эта кроватка теперь опустела навсегда. Но разве этот живой и милосердный Бог тоже не опустел? Ну что ж, она вернется к Нему, преклонит колена на краю всей этой пустоты — пустоты Бога, пустоты кроватки ее сына, и будет молиться. Но у нее больше не было слов, достаточных для всей этой пустоты, и она разучилась молиться. Теперь она могла лишь преклонять колени и утыкаться лицом в ладони — жуткая немота охватывала ее. Даже хуже, чем немота, холод сковывал все ее существо, великий холод, который поднимался от сердца и пронизывал все тело, словно фантастический ветер, свистящий над равниной и сметающий с нее все. Тогда она заставила себя вернуться в церковь. Но месса тоже стала для нее служением пустоте.

Церковь Монлеруа еще хранила следы разрушений, испытанных во время войны. Лишившись своей колокольни, она безмолвно возвышалась среди перепаханного воронками пустыря. Вдоль одной из полуразрушенных стен ограды тянулся ров, братская могила, куда были свалены кучей все прежние покойники.

Полина каждое утро ходила в Монлеруа, направляясь прямо к церкви Святого Петра. Того самого святого Петра, который трижды отрекся от своего Учителя. Но кто теперь от кого отрекался? Еще совсем недавно, когда кровь жителей деревушки окрасила воду прачечной, в те неисчислимые дни, когда плоть миллионов мужчин и женщин и детей закоптила небо, запорошила его пеплом, и в тот ставший вечным день, когда тело ее первенца принесли домой, словно жалкую дичь — кто тогда от кого отрекся? Разве не сам Бог отдал полчища людей на смерть, совершенно их оставив?

Полина каждый день ходила к Святому Петру, без конца, то так, то этак, поворачивая этот вопрос в своем сердце, но ни разу не сумела задать его — ни разу не сумела хоть отдаленно приблизиться к ответу. Кто от кого отрекается? Кто кого предает? Кто кого оставляет? Вопрос упирался в пустоту, оборачивался вокруг себя — против себя.

Однако вопрос, отдаваясь гулким, назойливым эхом, превратился в диалог. Но был ли диалогом молчаливый зов, обращенный Полиной к тому, кто каждый день стоял пред нею в церкви? Да и разве стояли друг пред другом эти два столь смятенных существа, держась за противоположные концы вопроса? Полина Пеньель — Жозеф Деломбр. И меж ними вопрос: кто от кого отрекается?

В Монлеруа, свой первый приход, отец Деломбр прибыл недавно. Он был еще молод и только-только рукоположен в сан. Но нескольких прихожан, которые еще ходили в церковь и число которых не замедлило сократиться, вообще удивляло, как это он сподобился такого таинства. Отец Деломбр заикался самым диковинным образом. Он малейшую фразу не мог выговорить, не перебивая обрывки слов синкопированными паузами, так что речь его теряла всякий смысл и была еще более невразумительна, чем похожие на всхлипы проповеди прежнего отца Давранша, вечно боровшегося с приступами кашля. О чем бы не заговорил он со своей кафедры, о Страстях Христовых или о Страшном Суде, среди присутствующих тотчас же поднималось волнение — недовольный ропот и еле сдерживаемый смех. Вскоре его паства потеряла терпение и, не имея возможности добиться от епархии отзыва этого убогого вероучителя, в конце концов попросту сбежала из церкви. Кроме нескольких глуховатых старух, еще дремавших по ханжеской привычке на воскресных скамьях, в церковь ходила только Полина. Но, будь отец Деломбр даже еще более косноязычен, она бы вряд ли это заметила. Неотвязный вопрос, стучавший в ней, словно маятник вневременных часов, поглощал все ее внимание. А может, ее смятенной душе запинающаяся речь священника была даже ближе, родней.

Но еще ближе была Полина сердцу отца Деломбра. Ибо в этой женщине, которая каждое утро спускалась со своей далекой фермы, чтобы пешком отправиться в церковь и преклонить там колена, всегда в тени колонн, он предчувствовал собственную судьбу — всякую судьбу, и ему вдруг открывался смысл его призвания. Она была той другой, бесконечно близкой и далекой, в ком он сразу же, еще более остро, ощутил всю безмерность ответственности. И услышал этот без конца мучивший ее вопрос. Но услышал его исторгнутым из нее самой, обращенным против нее самой — и против него. Против всех. Вопрос, который он слышал через нее, был тот самый, что Христос задал Петру: «Любишь ли ты Меня?»

— Любишь ли ты Меня? — спрашивал его Бог через отчаяние Полины. И это означало для него: если ты любишь Меня, освободи эту женщину от ее отчаяния, распутай узлы ее вопроса, спаси ее и ее близких, спаси от страдания и гнева.

Таков был смутный диалог, который вели каждый день в молчании Полина и отец Деломбр: «Кто от кого отрекается?» — спрашивала одна; «Любишь ли ты Меня?» — слышал другой. Диалог не лицом к лицу, а в профиль — диалог на три голоса — на три молчания. Полина, Деломбр и Бог.

Да, они говорили в профиль, потому что не могли смотреть друг на друга, не осмеливались повернуться лицом, ибо каждый боялся лица другого.

Каждый предчувствовал, что сквозь лицо другого проступит невозможный для взгляда Лик — тот самый, что проявился на плащанице, — сжег ее и исчез.

Однако настал день, когда Полина осмелилась поднять глаза на отца Деломбра и обратила к нему слово — но то было в сумраке исповедальни, через узкое окошечко с деревянной решеткой. Каждый различал у другого, хотя они были так близко, лишь части лица. Деломбр пытался рассмотреть лицо той, что опустилась на колени подле него, но видел лишь отдельные детали, расчерченные тенью на квадратики. Лицо, разрушенное сомнением, разбитое страхом и горем. Лицо, брошенное ему, словно фрагменты мозаичной головоломки. Но что он мог сказать ей — он, чья речь сама была дробной и фрагментарной? Что мог он ответить на этот сдавленный крик, который она повторяла беспрестанно, словно желая убедить самое себя в его отказе: «Не хочу этого ребенка! Не хочу, не хочу!» Ибо то, что увидел Шломо, оказалось правдой: Полина ждала нового ребенка. Как только она осознала свое состояние, ее охватил страх — и отказ. Она не хотела еще одного ребенка. Слишком много печали было в ней, чтобы она снова могла дать жизнь. Ее чрево было отмечено смертью сына. И потом, кем станет это дитя, порождение немого плача? Ее первый сын был зачат в день дождя, обнаженной кожи и желания. Убили его тоже в день дождя. Но этот новый ребенок зачат лишь в слезах отца, на ложе скорби — помимо желания. Слишком далеко от желания, ибо, зачиная его, она была не в себе, ей все было безразлично. Такого ребенка она не хотела. Она вообще не хотела другого ребенка — никогда.

Этот-то страх, этот отказ Деломбру и предстояло преодолеть. Предстояло спасти ребенка, найти ему место в сердце матери, вырвать его у смертной ночи и у слез отца. «Не хочу! Не хочу!» — упрямо твердила Полина, вцепившись пальцами в деревянную решетку. И всякий раз в душе Деломбра отзывался другой крик, весь из мольбы: «Любишь ли ты Меня?..»

«Любишь ли ты Меня?» — не переставал слышать Жозеф Деломбр, и этот безгласный умоляющий голос, обращенный к нему из самого бунта Полины, был таким торопливым и таким кротким, что ему приходилось всякий раз отвечать ему столь же торопливо и кротко.

Быть может, в конце концов именно этот голос зазвучал через него, перекрыв его собственный — убогий, запинающийся и невнятный. Слова, которые он произносил, приникнув к деревянной решетке, не шли во вне — это звучало внутри него, нежно, торопливо. Шепчущий крик боролся, слово за словом, против бунтующего крика Полины. «Уже не в вашей воле хотеть или не хотеть, — говорил он ей, — ибо дитя не принадлежит вам. Впрочем, разве мы сами принадлежим себе? Нет, мы принадлежим друг другу, одни принадлежат другим — но эта связь принадлежности ужасна, потому что, видите ли, она не взаимна. Мы принадлежим другим, но никто не может принадлежать нам. Это так, мы живем в совершенной неустойчивости, и если, несмотря на подобную неустойчивость, все же не падаем, то единственно потому, что нас поддерживает Бог. И чем больше мы отдаем себя, чем больше отрешаемся от наших собственных сил, от нашей личной воли, тем больше тогда Бог служит нам опорой». — «Но я же боюсь, — вновь твердила Полина, — боюсь! Так боюсь! Это не воля моя бунтует, не сила восстает, а наоборот, что-то во мне, такое слабое, такое трусливое… это мой страх… слепой, огромный, мучительный… я не могу…» — «Так отдайте свой страх Богу, — отвечал Деломбр, — только в нем такой страх может быть отринут, оставлен, искуплен…» — «Невозможно. Мой страх и Бог — это одно и то же. Он-то и стал моим страхом. Жизнь стала моим страхом. Как бы я смогла отдать свой страх Тому, Кто и есть мой страх?..» — «Отказавшись от самого этого страха, полностью доверившись Богу. Вы слишком боретесь против своего страха, слишком защищаетесь — и плохо. Этот страх и эта боль превосходят ваши силы. Вам незачем сопротивляться — вы побеждены заранее. Вы уже побеждены. В тот момент, когда вы, наконец, признаете, что вы побеждены, когда вы прекратите вашу напрасную борьбу, тогда, и только тогда вы освободитесь от всего этого страха. Позвольте ребенку расти в вас, оставьте ему шанс…» — «Шанс? Но какой шанс? — восклицала тотчас Полина. — Где же тогда мой собственный шанс или шанс моего сына Жан-Батиста, убитого в самом детстве, и где шанс моего второго сына, озлобившегося хуже дикого пса? А? И где шанс моего свекра, старого Пеньеля, и шанс его жен и всех его детей? Где шанс этого человека, которого жизнь беспрестанно обкрадывала — грабила, вплоть до разорения, до опустошения! Где шанс моих родителей, погибших под бомбами во время войны? Где наш шанс, нас, Бороме и Пеньелей? Где шанс людей? А ваш, ваш-то собственный, где он, скажите, скажите мне! Отвечайте!» — «Несчастье, каким бы большим оно ни было, никогда не может уничтожить шанс… Потому что… потому что… шанс не имеет ничего общего со счастьем, это не победа, он не на стороне силы… но шанс, видите ли, по ту сторону всего этого, в самой глубине…» — «Я вас не понимаю»! — прерывала его Полина. Но он, упрямо и непреклонно продолжал: «…Я тоже, я тоже думаю, что не понимаю по-настоящему… но я чувствую, чувствую это в себе: шанс существует, он нам дарован. Как бы далеко наши несчастья ни отгоняли его, он никогда не может быть окончательно потерян. Никогда! Ибо он на стороне отрешенности. Это не победа, не выигрыш. Вовсе нет! Наоборот, это абсолют проигрыша… Шанс это, это…» — «Выходит, шанс это неудача? Так? — резко обрывала его Полина. — Ведь если шанс не на стороне счастья, победы, силы, значит, он на стороне поражения. Это же нелепость!» — «Ни то, ни другое, — продолжал он на последнем дыхании. — Он на стороне мира. Мира в самом себе, мира обретенного, мира предчувствуемого… на стороне… благодати…» — «Когда все разбито, убито, уничтожено, слово мир больше не имеет смысла! Туда, где царит печаль, боль, страдание, мир не может прийти, ибо слишком поздно. Шанс, мир! Вот уж точно слова, лишенные смысла в таком краю, как наш, вечно разоряемом войнами, а главное, в моей семье, против которой постоянно злобствует судьба! Спросите старого Пеньеля, что он думает о шансе и о мире! Спросите любого вокруг вас! Все вам ответят с гневом и отвращением, что эти слова хуже, чем бессмыслица, — они непристойны и оскорбительны! Да, оскорбительны!» — «Мы говорим о разном, — признавал тогда Деломбр, кротко поднимая голову. Порой он даже подносил руки к зарешеченному окошечку, словно хотел коснуться лица, укрывшегося за ним. — «Шанс, — говорил он, — это просто; когда мир рушится, когда все валится вокруг нас, когда падаешь прямо в пустоту, в ночь… тогда шанс это… это признать, что в глубине этой пустоты — Бог… что он и есть эта ночь…» — «Но ведь сам Христос воспротивился, взбунтовался и возроптал против Бога, который Его оставил! — бросила ему Полина, все еще сопротивляясь. — Он тоже поддался страху!» — «Да, Он возроптал. Но, умирая, добавил; „Отче, в твои руки отдаю дух Мой…“ И умер в руках Божиих, в пустых и истерзанных руках Божиих. Даже Свое страдание и Свой страх Он вручил Богу… Иначе бы Он не смог умереть…» — «Но Он же сам был Богом!» — бросала ему Полина, как вызов и упрек. — «Он был Богом, и Он есть Бог. Но в миг смерти Он был также человеком. Только человеком. Столь же слабым и уязвимым в своем сердце и в своей плоти, как вы и я…»

Полина покидала исповедальню всякий раз внезапно. Вдруг вскакивала, иногда даже оборвав фразу, и, не оборачиваясь, торопливо убегала из церкви. А он еще некоторое время оставался там в полном одиночестве, без движения, уперевшись затекшими коленями в дерево маленькой скамеечки. Слушал звук поспешных шагов, скрип двери портала и тяжкое падение тишины. «Я не смог найти слова, — говорил он себе. — Не сумел переубедить. Ее сомнения сильней моей веры, бунт больше моей надежды, боль неистовей моей любви». И всякий раз он выходил из этих прений еще более растерянным и удрученным. И тогда его тоже охватывал страх, словно Полина, внезапно убегая, оставляла его ему, швырнув прямо в сердце. Но он не боролся против этого страха, позволял ему захлестнуть себя, сломить, и, в конце концов, бросить на пол лицом вниз, с раскинутыми крестом руками, в тиши кельи. Он чувствовал себя тогда до такой степени опустошенным, лишенным слов, что даже не мог молиться. Он лежал, распростершись на полу, закрыв глаза и рот, и страдая от этого страха, пока тот не иссякал в нем. До тех пор пока вновь не обретал силы ответить «да» на неотвязный вопрос, который свербил в нем от пределов страха, с самого рассвета: «Любишь ли ты Меня?» Он отвечал шепотом.

Полина сохранила ребенка. Она перестала бороться. Уступила. Но с того дня, как позволила своей беременности развиваться своим чередом, она перестала ходить к отцу Деломбру. Послала ему письмо; коротенькую записку, в которой говорилось дословно: «Вы выиграли. Я дам этому ребенку родиться. Но он мне чужой. Мне все стало безразлично. Потому что не шанс мне достался, а что — то холодное, черствое и горькое: безразличие. Пусть отныне каждый идет своим путем. Мой сейчас не ведет никуда. И боюсь, что то же самое со всеми путями. Будь то ваш. Особенно ваш, быть может. Я не хочу больше вас видеть. Не знаю, должна я, или нет, поблагодарить вас за столь упорное терпение, которое вы проявили по отношению ко мне. Полина Пеньель».

Деломбр не выиграл, он и сам это знал. Ничего не выиграл. Он чувствовал себя более, чем когда — либо, зараженным отчаянием Полины, и более, чем когда-либо, обделенным. Но он не пытался ни вновь увидеть ее, ни писать ей, ибо это лишь усугубило бы страдания молодой женщины. И ответ на неотступно преследовавший его вопрос делался все мучительнее.

Полина снова заточила себя на ферме. Она чувствовала, как раздувается ее живот — словно живот ее сына в чаще леса Привольной Любви, в сине-зеленой тени ветвей. И ее глаза вновь обрели прежний кремнистый блеск. «Уж не произведу ли я на свет сине-лилового ребенка?» — спрашивала она себя с ужасом, вспоминая о тронутом гниением теле Жан-Батиста. Но Без-ума-от-Нее был рядом, еще более заботливый, чем когда бы то ни было, и старался отогнать образ первого сына подальше от их спальни, подальше от тела жены. Он сжимал ее в своих объятиях, успокаивал своей любовью, называл, как прежде, во времена их встреч среди книг в глубине лавки Бороме, «моя принцессочка Клевская». Но она с каждым днем отстранялась чуть дальше от себя самой, от своего настоящего, от своего прошлого, а главное — решительно — от будущего. Молчаливо следовала путем безысходности, путем безучастности. Даже любовь Батиста не могла вновь открыть ей другие пути. Что касается Шарля-Виктора, то он злобно наблюдал за ней исподтишка. Однако бывали ночи, когда он просыпался, весь дрожа, опьяненный тем, что вновь обрел утраченную любовь своей матери. Он вскакивал, бормоча обжигающее губы имя, только что вырвавшееся из его сердца, готовый позвать свою мать, броситься в ее объятия. Но тотчас же спохватывался. Ему случалось до крови кусать себе руки, колени, чтобы заставить умолкнуть имя, подавить зов.

Полина произвела на свет девочку. Она родила гораздо раньше срока, словно торопилась покончить с этим, освободиться от чуждого бремени. Ребенок был совсем легонький и пищал не громче котенка.

Полина боролась. Она даже не знала, против чего. Все в ней смешалось, перепуталось — прошлое и настоящее, живые и мертвые. Но безразличие, проистекавшее из этой путаницы, не приносило ей ни облегчения, ни отрешенности. Совсем наоборот, это безразличие проявлялось как болезнь, сплошь из горячки и исступления. Против этого-то внутреннего недуга она и боролась. Но болезнь была сильна; она действовала втихомолку, как и сама Полина, пытавшаяся не поддаваться ей, вновь загнать туда, откуда пришла. Недуг возвращался, и у этого недуга было лицо и имя: Жан-Батист.

Маленький Барабанщик. Посиневший ребенок с огромным животом. Вот кто возвращался с целым сонмищем образов, запахов, звуков. Полина видела, как снова льет дождь и как три струящихся человека отбрасывают на порог свои огромные тени. Ей повсюду чудились запахи перегноя, размякшей от осенних дождей коры, гниющей плоти. Она видела, как ее руки отбиваются от зверья, привлеченного зловонием падали, — ее собственные руки, обезумевшие, словно умножившиеся в числе. В ее рту стойко держался вкус черной земли, вкус могилы, выкопанной под дождем. Она беспрестанно слышала глухой стук земли и камней, падающих на деревянную крышку гроба. Видела, как деревья — всем лесом — выдираются из своей почвы и начинают шагать. Племя безумных воителей, змеящееся тысячами рук, вооруженное синеклювыми птицами.

Она боролась против неразберихи воспоминаний, но тщетно. Ибо ее память растворилась в ее плоти, забилась во все уголки тела. Сочилась, словно пот из ее сдавленного сердца.

Однако были и другие. Батист, Шарль-Виктор, а теперь и новорожденное дитя. Она пыталась тянуться к ним. Но что-то удерживало ее, беспрестанно отталкивало, и это расстояние было все труднее и труднее преодолеть. Она делала то, что положено матери — кормила ребенка, мыла его, пеленала. Но выполняла все это, словно лишенный смысла и желания ритуал. Делала механические жесты с отсутствующим видом.

Тогда-то и вернулся Шарль-Виктор — через силу, и не к матери, не к отцу, а к новорожденной. Это было так, словно его самого заново произвели на свет. Он хотел этого ребенка — для себя, для себя одного. Младшая сестренка, о которой так мечтал Синюшный Хорек, его старший братец, была дарована именно ему. И именно он выбрал ей имя; попросил своих родителей назвать малышку Баладиной в честь своей дрезины — «шутихи с золотыми ножками и адским задом». Ибо при своей страсти к словам Шарль-Виктор верил в магическую силу акта называния; и, давая своей сестренке имя по своему выбору, он как бы связывал ее с собой священными, тайными и нерасторжимыми узами. «Баладина! Баладина! Сестричка моя, только моя! — кричал он в своих разрушенных дворцах — на заводе, в блиндаже, в нужнике. — Я открою тебе мое прекрасное королевство — ржавчины и отбросов — и ты все обратишь в красоту, а для тебя я стану добрым, да, я — Всегрязнейший и Наизлейший Принц, я стану добрым! Ужасно добрым! Таким добрым, что самого Бога скорчит! Но добрым я буду только для тебя».

Шарль-Виктор не стал ни лучше, ни хуже. Он просто потерял голову из-за своей младшей сестренки. Она была для него всем. Мир вдруг обрел лицо, лицо другого человека — который его не предавал. Мир обрел детство и новый вкус игры. Все становилось возможным.

Тогда-то его глаза и приобрели ту восхитительную прозрачность окаменелой смолы цвета меда и бледного золота. Пятно в левом глазу от этого казалась еще ярче, почти пылало. Но в самом взгляде еще таилось столько мрака и ярости, что никому и в голову не пришло дать ему прозвище Янтарный День. Все называли его: Янтарная Ночь.

Баладина была для него всем. И он постарался стать всем для нее. Поскольку мать по-прежнему была во власти своего старшего сына, ужасного синюшного Хорька, поскольку отец, большой барбос, смотрел только на свою жену, двигавшуюся как автомат, и видел только ее, все место подле Баладины доставалось ему — по праву. И он сумел занять это свободное место, основав там свою державу. От этой державы он, впрочем, постарался отогнать всех остальных, ибо его любовь была ревнива. Он держал на расстоянии как своего дядю Таде, так и Ципель, и особенно юного Шломо. Тот не мог этого вынести; постоянно кружил возле малышки, пытаясь подсунуть ей свои улыбки, словно приторные сласти. Янтарная Ночь прозвал его Акула-Проныра, и оказал ему честь, поместив в четвертом иерархическом ряду своих врагов — за братцем Синюшным Хорьком, матерью-предательницей и шелудивым псом-папашей. Он отнес его к одному разряду с древесным сбродом. Особенно следил, чтобы Акула-Проныра и эта колдунья Ципель не пели Баладине свои таинственные песни, вызывавшие тошноту от одного только слушанья. И речи быть не могло, чтобы малышку убаюкивали этими темными и красивыми до слез песнями. Речь, слова, звуки — это будет принадлежать только ему, и только он один научит им ее — на свой лад. Он сделает ее своей — силою звуков и слов. Магией слов.

Но Шломо не заботила ненависть Шарля-Виктора по прозванью Янтарная Ночь, который был младше него почти на шесть лет. В свое время уже старший, Жан-Батист, проявлял к нему смутную враждебность. «Не надо на них сердиться, — частенько говорила ему Ципель. — У Жан-Батиста и Шарля-Виктора ревнивые сердца, такие уж они уродились. Впрочем, я думаю, что все Пеньели такие. Страсть в них так сильна, что они от этого заболевают. Ревность — это болезнь. «Что же это за болезнь, — спрашивал тогда обеспокоенный Шломо. — Тяжелая? Можно от нее умереть?» — «Порой да. Думаю, что да…» — «Но, — настаивал Шломо, — раз в их в семье эта болезнь у всех, ты думаешь, Таде тоже ревнив?» — «Не знаю!» — отвечала резко Ципель, которую этот вопрос смущал, она сама не знала почему. Упрямый Шломо продолжал донимать сестру, не замечая, что та краснеет. «Не надо бы ему быть ревнивым, раз ты говоришь, что от этого можно умереть!» — «Кого ему ревновать, да и зачем? — возражала она, пожимая плечами. — Единственное, что любит Таде, это книги и звезды. А звезды не ревнуют». — «Почему бы и нет? — настаивал ее брат. — Если он и в самом деле очень сильно любит свои звезды, то, может, станет от этого ревнивым и больным…» — «О! Как ты мне надоел со своими глупостями!» — говорила она, чтобы покончить с этим, и меняла тему разговора.

А сам Шломо, не заразился ли он непонятной болезнью своей приемной семьи? А Ципель? Эти вопросы долго мучили его. Но с того ясного апрельского утра, когда, вцепившись в ствол молодого вяза, он мельком увидел сквозь розовый туман висящих гроздьями тычинок, как лицо Полины озарилось изнутри и открыло ему тайну ребенка, которому суждено родиться, вопросы больше его не мучили. Его охватила радость. И любовь Шломо к новорожденной была так огромна, так легка, что для ревности не оставалось места. Какая важность, что Янтарная Ночь с яростью и гневом все дальше отталкивал его от девочки и что он запретил ему касаться ее, видеть ее, говорить с нею? Ему было довольно знать, что она рядом. Довольно, что она существует. Из-за этой-то простой радости он и улыбался весь день с таким ликованием. «Баладина! Баладина!» — шептал он, повторяя, как заклинание, имя малышки, словно чтобы покрепче себя заколдовать — надежнее его себе присвоить.

Слышала ли девочка эти обращенные к ней призывы, что кружили над ее сном, словно пьяные птицы? Словно птицы, оголодавшие после слишком долгой зимы. Она была еще такая маленькая, такая хрупкая — дитя, которое отец зачал своими слезами, а мать не смогла доносить до срока. Она тихо пребывала в своей незавершенности, свернувшись клубочком, закрыв глазки и сжав кулачки. Продолжала свой прерванный сон в отошедших внутриутробных водах, медленно, очень медленно всплывая в мир и в жизнь. И тишина царила в ней. Она никогда не кричала, не плакала. Она еще слышала, как отдается в ее виске глухой стук материнского сердца. Она спала. И ее дыхание было так легко, что его едва можно было различить. Она спала у самой поверхности мира.

Ей еще рано было слышать обращенные к ней призывы, эти шепоты и крики.

Но время не стояло на месте. Вечно в пути, вечно в спешке. Оно созревало под веками еще не проснувшейся крохи, постепенно окрашивая ей глаза той фиалковой синевой, что таится в лесной чаще, в подлеске и зарослях.

Вечно в пути, широко шагая средь вещей и существ, опрокидывая их, унося с собой, — время без конца творило историю, сучило нить своей повести.

 

1

Время. Оно всех их заставит странствовать по свету, заставит перегонять свои дни плотными стадами от ночи к ночи. Время все еще испускало свой клич в имени Пеньелей — свой дорожный клич, клич битвы и тишины.

Баладина, еще не проснувшаяся малышка, незавершенное дитя. Наконец, она открыла глазки. Они были фиалково-голубые, и в одном сверкало золотое пятнышко. Она научилась ходить, говорить и любить. Эту новую любовь присвоил себе ее брат. Полина проходила сквозь дни их детства словно сомнамбула, протягивая к ним одеревенелые руки и вечно натыкаясь на пустоту. И вечно по пятам за ней шел Без-ума-от-Нее, готовый подхватить жену, помешать ей снова упасть.

Янтарная Ночь брал Баладину в места своего непокорства и всюду придумывал для нее сказки. Он без устали рассказывал ей историю про старшего братца, Синюшного Хорька, утверждая, что тот превратился в железноглазого великана, в жутко голодного людоеда с лиловыми губищами и непомерным брюхом. «Знаешь, — говорил он малышке, которая слушала его, разинув ротик от страха, — Синюшный Хорек на самом деле ужасный людоед. Жрет, что ни попадя, листья, кору, корни, а еще камни, облака и зверей — прямо сырьем. Меня тоже сожрать хотел, да не на таковского напал!

Я сильней его. Вот почему ты должна быть со мной, всегда, только со мной и ни с кем больше, а не то он тебя тоже съест. Остерегайся всех, даже деревьев. Особенно деревьев. Деревья — это солдаты, такие же жестокие и прожорливые, как он, лиловый Людоед. Они все хотят тебя схватить и съесть». — «Так зачем же мы все время в лес ходим?» — спрашивала запуганная Баладина. «Да как раз для того, чтобы выгнать оттуда большого Хорька! Чтобы всем им показать, что я тут самый сильный, а ты — их королева. Я хочу все деревья поставить перед тобой на колени». — «Не хочу быть королевой, — говорила готовая расплакаться Баладина, — домой хочу. Мне страшно…» — «Нет, ты должна остаться со мной. Я же говорю, что я сильный, тебе нечего бояться. Пока ты со мной, никто тебе ничего плохого не сделает. Ты принцесса, а я дракон. Твой добрый дракон. Я их всех поубиваю, даже мертвяков». — «Не хочу быть принцессой, — твердила малышка, — хочу остаться дома…» — «Где это — дома? — восклицал Янтарная Ночь. — Нет у нас с тобой никакого дома. Неужели ты не чувствуешь, как там воняет, дома? Это запах Хорька, потому что он там тоже живет. Он повсюду. Он ужасен, я же тебе говорю. Нет у нас дома. У нас только наши королевства и прекрасная колесница, чтобы кататься!» И он катал ее на своей дрезине, крепко прижимая к себе и выкрикивая страшные угрозы деревьям и Хорьку-Людоеду. Он говорил сестре: «Слушай, слушай, как воет ветер! Это он гонит из берлог всех мертвяковых духов, злых прожорливых духов, уносит с собой их голоса, охрипшие от грязных слюней, вырывает им зубы из гнилых ртов, выкручивает языки, ломает челюсти. Надо дуть вместе с ветром, мчаться с ним вместе. И даже еще сильнее, еще быстрее!» Но малышка сжимала губы, ей было холодно и хотелось плакать. Впрочем, во время этих гонок на дрезине, которые Янтарная Ночь устраивал для нее среди лесных зарослей, она часто закрывала глаза. Зажмуривалась посильнее, чтобы ничего не видеть вокруг, забыть о подавляющем и угрожающем присутствии деревьев. Прижимала ладошки к глазам, чтобы вспыхнули под веками маленькие ослепительные солнца.

Она боялась всего — ветра, деревьев, большого Хорька — мертвеца с зубами людоеда, но больше всего — своего брата Шарля-Виктора, который так сильно прижимал ее к себе и целовал в волосы на затылке.

Янтарная Ночь любил ветер. Он мчался с открытым ртом, чтобы ветер продул его насквозь — проник в сердце, в кости и кровь. Ветер был его пищей, его силой, его задором. Натянув на тростниковый каркас обрезки синего брезента, он смастерил огромного воздушного змея, полурыбу-полуптицу, украсив его кусочками серой блестящей жести. Он называл его то стальной галкой, то серебряным жаворонком, в зависимости от высоты, на которую запускал, и от того, какие фигуры заставлял его выделывать в полете. «Вот увидишь, — говорил он Баладине, — однажды мой воздушный змей станет настоящей птицей. Запоет по-настоящему — пронзительно, на одной единственной ноте, и взлетит прямо в небо. Полетит небо клевать. А заодно Богу глаза выклюет и барабанные перепонки. И станет тогда один царить над ангелами и над людьми!» — «Он будет добрый?» — спрашивала Баладина. «Конечно, добрый, уж подобрее этого проклятущего Доброго Боженьки!» — «А что тогда с Богом будет?» — «Ослепнет и оглохнет, вот что! Он и так ни на что не годен. Выбросят его на помойку. Туда и дорога!»

Как-то раз, когда ветер дул особенно сильно, воздушный змей вырвался из рук Янтарной Ночи и унесся далеко, бесконечно далеко во всклокоченное небо. Дети надолго застыли, задрав головы кверху и пристально глядя на птицу из полотна и металла, которая крутилась, как безумная, среди облаков, а потом исчезла. «Улетела птичка! Теперь проклюет небо и убьет Доброго Боженьку!» — воскликнула малышка в ужасе. «Подумаешь! — возразил Янтарная Ночь, — пускай летит! Бог-то ведь совсем не добрый, так что невелика потеря». — «А мы больше не увидим птичку?..» — спросила Баладина грустно. — Что ты, она вернется! Вернется, не беспокойся, — спокойно уверил Янтарная Ночь, целуя сестренку. — Вернется, когда надумает, и будет еще краше».

Она и в самом деле вернулась, но многие годы спустя.

Однако ветер играл не только с воздушными змеями и детскими мечтами. Он принялся за людские тела, раздувая в них желание.

Ветер поверг Таде лицом на землю. Но то был не земной ветер.

Это случилось необычайно тихой и ясной ночью. Таде направил свою астрономическую трубу в небо. Всякий раз, когда ясность ночи благоприятствовала наблюдению звезд, он забирался на чердак, куда перетащил весь свой замысловатый астрономический скарб. Это был тот же самый чердак, где Золотая Ночь — Волчья Пасть устраивал своей семье представления с волшебным фонарем, расцвечивая собственную память нарисованными светом картинками, а воображение детей — своими невероятными рассказами. Но волшебный фонарь Золотой Ночи — Волчьей Пасти сгорел, а вместе с ним и его память. Магический театр, который заново открыл Таде, не был связан ни с фантастическими образами его детства, ни с памятью отца. Они исчезли навсегда — оранжевые жирафы, щиплющие облака на небе, и белый медведь на колесе, и розово-красный попугай, и старинные поезда, украшенные плюмажем черного дыма — все пропало. Все поглотил другой черный дым, расплавил все образы, все мечты. Новый театр Таде открыл еще более чудесные образы, а связующая их память была так обширна, так глубока, что миллионы ее лет не поддавались исчислению.

Его театром стала звездная ночь, бестиарием — галактика, а фабулой — космос. Его память до головокружения мчалась по краю черных бездн. Страсть, охватившая его и брата в книжной лавке Бороме, в день двойного шестнадцатилетия, никогда их не покидала. Батист стал Без-ума-от-Нее, и, как и в первый день, был влюблен в Полину, дочку книгопродавца. Таде тоже остался верен своей звездной любви.

Ибо эта любовь неизменно поддерживала в нем мечту, даже в лагере Дахау, где каждый миг погибало все — и люди, и их мечты. Он и теперь еще помнил видение, посетившее его однажды ночью в лагере. Их всех внезапно разбудили и сбили в стадо нумерованных теней для какой-то бессмысленной переклички. Они стояли там, шатаясь от голода и желания спать, дрожа от холода. Ночь выдалась морозная, очень темная и ясная, с удивительно яркими звездами. Он смотрел на небо. Не номера ли звезд выкликали на языке, который навсегда остался для него чужим и жестоким, не их ли пересчитывали? Но звезды превосходили всякое число и всякую чуждость, и их собственная жестокость была несравнима с людской. Звезды никогда не отвечали, довольствуясь лишь своим появлением. И их безразличие к крикам людей, к их боли, той ночью и вправду казались ему чудом. Таде был изнурен до крайности усталостью и голодом, но все же не мог отвести взгляд от этой царственной и ледяной красоты. А впрочем, чего ради звездам заботиться о людях, если сами люди не имеют никакой жалости друг к другу? И вообще звезды заняты собственными битвами — гигантские полчища расплавленной материи вечно сталкиваются меж собой и разлетаются, уничтожают и пожирают друг друга, ослепительно сверкая.

Тут-то он и увидел ее — летящую в ночи комету с туманной, струящейся сквозь пространство золотистой гривой, будто какая-то безумная Лорелея бросилась в черные воды реки. Лорелея, Лорелея, сирена огня и рыданий, низвергшаяся с высоты небес, чтобы утонуть в немых водах ночи. Лорелея, Лорелея, обкраденная, лишенная своей красоты, своего волшебства — словно народ, который она так долго чаровала своими песнями, предал ее и отверг. Слишком белокурая и кроткая Лорелея, брошенная нагой в бездну, разверстую ее неверным народом — падшая Лорелея, душа целого народа, брошенная в пустоту.

И когда проводивший поверку металлический голос выкрикнул его номер, Таде ответил, крикнув еще громче — безумно и почти весело: «Здесь!»

Ибо в тот миг он презрел жестокую и жалкую ухмылку смерти, презрел бесконечную низость своих палачей, снова став собой — в крайней точке касания к пустоте и вечности. «Здесь!» — крикнул он, чуть не расхохотавшись. Здесь для бессмысленной красоты мира, здесь и для жизни, и для смерти — всякой жизни и всякой смерти. Здесь, потому что все еще безмерно желал. И желал, потому что вдруг осознал себя произошедшим, сотворенным из этой звездной пыли.

Звездная пыль — осколки материи и света. Быть может, отголоски Пустоты, сотрясенной звуком Глагола, высекшего свет, — пыль грома и блеска. Быть может, эта комета, летящая в шелесте туманности, была одной из Букв Алфавита, что протекли пред Богом, когда Он захотел сотворить мир — одной из тех, что Бог отверг, не пожелав сделать начальной буквой своего творения.

Может, это падала буква Тав, что завершает слово Эмет — «истина», равно как и Мавет — «смерть»? Была ли то буква Каф, что начинает слово Кавод, выражающее славу Господню, равно как и слово Кала, выражающее уничтожение миров? Или же то была еще какая-то другая, ускользнувшая Буква, не принадлежащая к Алфавиту? Даже не буква, быть может, но простая запятая, точка, соединительная черточка? Тоненькая черточка, присоединяющая имя людское к слову Божьему. Вот почему имя людское пало и обернулось номером.

Таде смотрел на убегавший, сверкающий, белый след. «Неужели ничего не произойдет?» — подумал он, когда комета исчезла. И повернулся к своему товарищу, взгляд которого, казалось, тоже исчез, а глаза странно блестели от лихорадки, от отсутствия всякого выражения. «А он, — подумал Таде, — видел ли он звезду? Что он вообще видел?» Тут ему вспомнились слова, которые товарищ прочел по памяти несколько дней назад: «И поднял глаза мои и увидел: вот один муж, облеченный в льняную одежду, и чресла его опоясаны золотом из Уфаза. Тело его — как топаз, лице его — как вид молнии; очи его — как горящие светильники, руки его и ноги его по виду — как блестящая медь, и глас речей его — как голос множества людей. И только один я, Даниил, видел это видение…»

«Неужели он видел именно это? — спросил себя Таде, глядя на своего товарища. — Не это ли видение он созерцает?» Он тихонько взял его за плечо. Но тот спал стоя, с широко открытыми глазами, лишившись последних сил.

На завтрашней перекличке товарищ умер: стоя рядом с ним с все так же широко раскрытыми глазами. Человек, облеченный в полосатую одежду. Тело его уже не имело вида, лицо было как известь, глаза — как камни без блеска, а молчание — словно немой плач. Или, быть может, словно песнь, пропетая из самой глубины сердца — немая мольба к совершенно глухому Богу. И только он один, Таде, видел это видение — смерть человека, стоящего рядом с ним. Человек средь тысяч других, средь миллионов других только что исчез, тут, просто так, касаясь его плеча, не вымолвив ни слова, даже не вздрогнув. Исчез человек, цифра, которая будет вычеркнута из длинного списка номеров. Исчез человек, который был его другом. Один лишь Таде видел это. И тогда его воля к жизни вооружилась обещанием, которое он дал своему другу — разыскать его детей и взять к себе. Ибо его плоть была сотворена не только из звездной пыли, но и из пепла других людей. Он выжил и сдержал свое обещание.

Это обещание сегодня странным образом обернулось против него самого. Ципель, девочка с сине-зелеными глазами, что так долго ходила с опущенной головой, сжимая руку своего брата, вновь подняла голову и высвободила руку. И все ее тело тоже распрямилось. Она стала женщиной, а вместе с тем — пыткой Таде. Это образовавшееся вдруг новое тело, которое он по-прежнему берег с бдительным целомудрием, ужасало его плоть безумным желанием. И неожиданно его собственное тело тоже стало меняться под безмерным и безостановочным натиском этого желания, осаждавшего плоть, чтобы запечатлеть в нем повсюду новые формы Ципели.

Ночь выдалась ясная. Таде, устроившись у чердачного окна, долго блуждал взглядом по звездному полю. Ему больше, чем когда-либо, нужно было отвлечь свое внимание от себя самого, отбросить его как можно дальше от своего тела, неотступно преследуемого образом Ципели. Больше, чем когда — либо, ему требовалось изощрить это второе зрение, которое он обрел с помощью нацеленного в небо телескопа. В очертаниях созвездий таилось столько непрочитанных знаков, вставало столько вопросов, потрясая мысль изумлением.

Его мысль. Его бедная мысль земного человека, что могла она понять в этих тайнах? Его мысль могла лишь блуждать вдалеке, ощупью, спотыкаясь. Его мысль при этом не только теряла свой путь, но и сбивала с пути его человеческое время.

Время ломалось, его сносило, оно бежало врассыпную, подобно тому как большие скопления метеоров рассеиваются во все стороны по небу. Его мысль граничила с забвением, почти с глупостью. С глупостью, потому что была лишена всякого ориентира, всякой опоры, лишена слов. Не было слов под стать явлениям, которые разворачивались в этой немыслимой бесконечности, столь же пространственной, сколь и временной, под стать этой совершенной причудливости. Никаких слов, лишь порой несколько разрозненных отголосков из речей его товарища по лагерю, цадика Эфраима Ицхака, умершего, словно сомнамбула, утром Пурима, прижимаясь к его плечу. «Видел я в ночном видении моем, и вот, четыре ветра небесных боролись на великом море. И четыре больших зверя вышли из моря, непохожие один на другого».

И вот, ветер небесный взволновал великое море желания, разбушевался во чреве и чреслах Таде, и волшебный Зверь, выйдя из памяти, заплясал в его сердце. Ибо той ночью небу предстояло удивить и ошеломить Таде еще сильнее, чем обычно — так, как оно зачаровывало и ужасало древних поэтов, являя для них собою огромный театр, где разыгрывались безумие и любовь ревнивых и воинственных богов.

Он направил свой телескоп на лунный шар. Яркость была замечательной. Луна вошла в свою последнюю четверть, мощно отражая боковой свет солнца. Этот холодный косой свет с необычайной четкостью выявлял малейшую неровность лунного рельефа, заостряя горы и пики, углубляя долины и цирки, словно свинцом заливая черными тенями озера, бухты и моря. Ее великие пустые моря с серой глянцевитой лавой на дне, разорванные расселинами, с берегами в высоких зубцах. Его взгляд пересек море Холода, бухту Росы, залив Радуги и море Дождей, миновал океан Бурь, затем отклонился к морю Туч. Он повсюду различал лишь восхитительные пустоты, ощетиненные зубчатыми стенами и тенями. Пустынные места, где ничего не происходило, избавленные от времени и от истории. Места, куда лишь изредка залетали умирающие кометы да дыхание солнечных ветров. Но вдруг что — то в кратере Тихо привлекло взгляд Таде. Некое свечение. Он тотчас же направил свой телескоп на эту зону, внезапно ставшую необычной. Ему показалось, что на поверхность выплывали какие-то неясные красноватые пятна и двигались у края кратера. Он подумал, что присутствует, быть может, при своего рода вулканическом толчке. Но то, чему он стал свидетелем, оказалось вовсе не рождением нового лунного кратера. Красноватое пятно раскалилось и, быстро завертевшись вокруг собственной оси, достигло моря Туч, где взорвалось, раскрывшись словно гигантская рыжая роза. Раздался невероятный гул. Из вспыхнувшего и погасшего огненного пузыря появилась некая форма.

Некая женщина, похожая на язык пламени и на рыбу, медленно расправила свои члены. Ее кожа была совершенно гладкой, словно отполированная ледниками скала, у нее не было волос. Она медленно покачивала туловищем, потом стала притопывать, все быстрее и быстрее, и при каждом ударе ее пяток раздавался оглушительный гром кимвалов. Потом она закружилась, извивая свои очень длинные синие руки. Вся ее кожа отливала синевой. И эта синева беспрерывно густела, вслед за нарастающим грохотом кимвалов. Вскоре синева разлилась вокруг, озаряя стены и дно моря Туч. Случилось настоящее половодье синевы, затопившее всю Луну, смешав теневые и освещенные области. Возникли другие звуки, и отовсюду неслись голоса, словно раскаты грома. Каждый лунный кратер, каждое море и каждая лунная лужа обратились в уста. Женщина выгибала свои струящиеся синим потом конечности, крутила плечами и необычайно длинной шеей; ее пальцы умножились в числе. Она закричала, низко и протяжно. Крик ширился и ширился, вскоре к нему присоединились рожки и тубы. Таде слышал все это, видел все это. Он уже не мог отвести взгляд, совладать со своими чувствами. Крик оборвался, но тотчас же возобновился, превращаясь в отрывистую песнь, исполненную неистовства и мольбы. Синева схлынула с женского тела; на лунной поверхности снова проступили области света и тени. Живот женщины приобрел ослепительную, режущую глаза белизну — щит, отражающий все солнечное сияние. Вскоре все лунное пространство снова окутала ночь. Луна целиком погрузилась в затмение. Свет оставался лишь на гладком животе — сверкающем щите, в который женщина стала бить кулаками.

Тогда-то ужас и обуял Таде. Только тогда. Он зажал уши ладонями, зажмурил глаза. Но было слишком поздно. Грохот не смолкал, отдаваясь бесконечным гулом бронзового гонга, и также неотступно преследовал его вид этого слепяще-белого живота. Стучали по его собственному телу.

Женщина мощно топала, покачивая плечами и бедрами.

Его мать, великая лунная Угрица, плясала для него до исступления. И этот танец был рождением его нового тела — тела, объятого желанием мужчины. Он тоже стал кружиться и плясать, покачивая плечами и крестцом, и заламывать руки. Голос матери, отрывисто и хрипло кричащий со дна моря Туч, не был ни мужским, ни женским.

Голос Мертвой Рыбы, поднимающийся из глубины времен, голос упавшей звезды, отбивающий для него ритм своего возврата в мир. Ему было больно, но боль была также наслаждением, а страх граничил с ликованием. Он почувствовал, как его уносит ветром, и побежал в сторону, обратную вращению земли, быстрее, все быстрее и быстрее. Но даже не сознавал, где он, куда бежит. Подгонявший его ветер уже не был земным. То был солнечный ветер, дующий на луну. Он бежал сквозь космос, бежал сквозь ночь. Его мать с криком извивалась на ветру, ее чрево сияло.

Ее чрево раскрылось, словно крылья взлетевшей белой совы. А он бежал без конца, все быстрее и быстрее, уносимый сотнями новых ветров. Ему не хватало дыхания, всякая мысль, всякий смысл оставили его. Голос матери стал пронзительно-нестройным, ее живот ослеплял. Совы тысячами взлетали с женского чрева. Хлынул кровавый дождь. А он все бежал, несся сквозь пространство, мчался прямо в необъятность пустоты, ночи, крови. Что-то в его теле наполнялось силой и яростью, наливалось, напрягалось. Чем-то из его тела забрызгало небо — скоплением сов, которые склевывали кровавый дождь, как ягоды с виноградной лозы. Земля, солнце и луна исчезли — словно какое-то белое затмение покрыло все миры. Он почувствовал себя разбитым на уровне крестца. Его зашатало. Оставался лишь ветер — многоструйный ветер, в котором слились все звездные ветры. Остался лишь ветер, бросивший его на землю.

Но не было больше земли.

Таде проснулся на заре. Он лежал на полу чердака, лицом кверху. Совершенно голый. Раскинув руки и ноги, словно спицы колеса, со все еще напряженным членом. Он закоченел, но при этом обливался потом. Его кожа, в паху и под мышками покрылась тонкими серебристыми чешуйками. Снаружи шел дождь. Ему казалось, что с неба сыплются камни, большие сероватые камни из какого — то пористого вещества.

Поднялось солнце, и вместе с ним ветер. Таде спустился вниз. Ничего из своей вчерашней одежды он не нашел. Он проскользнул в свою комнату и забился в постель. Но спать совершенно не хотелось, несмотря на огромную усталость, от которой ломило все тело. Поясница еще болела, кожу саднило, низ живота кололо острой болью. Остальные уже встали, чтобы идти на работу. Он тоже поднялся, умылся, оделся. Но в его кожу странным образом въелась тонкая звездная пыль. Он вышел во двор. Над лесами и полями во весь опор неслись облака. Он заметил вдалеке силуэт своего отца с Батистом и Никезом по бокам; все трое шагали напрямик через луг, направляясь к полям. «Мне бы надо с ними», — подумал он, но не пошевелился. Он по — звериному принюхался к ветру. Ветер нес запахи влажной земли, очагов и леса. Но был там и другой запах, запах стирки. Он различил среди прочих звуков, которые производил и нес с собой ветер, звук хлопающей ткани, сухой и резкий. Он обошел амбар. На огороженной площадке за ним женщины недавно развесили белье для просушки. Выстиранное утром и еще струящееся водой белье свешивалось с веревок, протянутых между амбаром и несколькими орешинами, растущими у кромки огорода. На другом конце этой бельевой выгородки он заметил чьи-то руки, двигавшиеся над веревками. Руки подбрасывали белье вверх, расправляли на веревках, крепили множеством маленьких деревянных прищепок, похожих на надкрылья майских жуков. Таде не мог разобрать, какая из женщин занималась этой работой. Матильда, Полина или Ципель? Он мог бы окликнуть ее, но оставался у входа в сушильню, не говоря ни слова, только слушая, как хлопает на ветру мокрая одежда и белье, вдыхая запах стирки. В этот миг он ощутил хлопанье белья, которое нещадно трепал ветер, словно внутри своего тела. Или, скорее, у него возникло впечатление, что все эти развешанные там полотнища ткани были лишь лоскутами его собственной кожи, оставленной для просушки — для дубления. Его кожа — его кожи. Бесчисленные кожи всех его минувших дней, линька его ночей. Его кожа, его кожа, лоскутья времени, звездный шлак.

Тут ему вновь послышалась странная ночная музыка. Нестройные звуки рогов и кимвалов. Он пошел вперед, к веревкам, грубо срывая белье на ходу и бросая его на землю. Пусть умолкнут наконец эти струящиеся стяги с запахом мыла, эти мертвые барабанные кожи — какому же безумному воинству они принадлежат? Он заставит их умолкнуть, прекратить это идиотское хлопанье, способное лишь сетовать на пустоту и сухость. Он срывал их и попирал ногами. Время мертвых кож закончилось — миновала пора сожженных кож и пустых оболочек. Он шел прямо вперед, к рукам женщины, сквозь резкий запах мыла. Пусть настанет наконец нежное время плоти.

Он сорвал последнюю простыню, которая как раз растянулась перед ним. Ципель вскрикнула от неожиданности и вздрогнула, выронив из своего подвернутого фартука пригоршню бельевых прищепок, которые держала там. «Что ты наделал!» — ахнула она, заметив длинную вереницу сброшенного наземь белья. — «Я шел к тебе», — ответил он просто. — «С ума ты сошел, — сказала Ципель, нагибаясь, чтобы подобрать последнюю простыню, — теперь придется перестирывать все, что ты уронил!» Ее голос был скорее печален, чем сердит. Она снова спросила: «Зачем ты это сделал?» Он дал тот же ответ: «Чтобы прийти к тебе». Она взглянула на него с удивлением и переспросила: «Прийти ко мне?» Она уже могла лишь повторять за ним, как эхо. Желание Таде сбросило ее голос на землю вместе с сорванным бельем. Она сидела на корточках, шаря руками в холодной траве среди деревянных прищепок. Она почувствовала, как ветер проворно скользнул меж ее пальцев, как закоченели ладони.

Они застыли на некоторое время, он — стоя над ней, она — присев в траве, неподвижные и немые. Они не смотрели друг на друга. Ветер был их взглядом. Им было холодно, но они не сознавали этого. Холод стал их кожей.

Ветер внушил им жесты, так же грубо, как трепал белье, еще висящее на веревках. Ципель резко вытянула руки и вцепилась в его бедра. Она даже не понимала, зачем: то ли искала опору, чтобы выпрямиться, то ли чтобы Таде тоже опустился на колени. Он медленно присел напротив нее. Их колени столкнулись. Она все еще цеплялась за его бедра. Он поднес руки к ее лицу и некоторое время гладил его, не касаясь. Чуть тронул виски, щеки, скользнул пальцами к приоткрытым губам. Они не смотрели друг на друга. Их глаза были так удивлены, так напуганы, что они постоянно отводили взгляд. Он прикоснулся кончиками пальцев к ее обнажившимся зубам. И не отличил собственных ногтей от ее зубов. Он уже не отличал ее тела от своего. Она тоже поднесла руки к его лицу, словно изучая наощупь.

Они были совсем близко друг к другу, лицом к лицу, но глядели в сторону, не целуясь. Лишь прикасались друг к другу, натыкаясь вслепую, почти обдирая кожу. Вдруг он как-то съежился и ткнулся головой в ее колени. Она опрокинулась. Ветер, дуя вровень с травой, обтекал, окутывал их тела. Таде терся головой о ее живот, она обвивалась вокруг него. Но в них было слишком много исступления, чтобы овладеть друг другом по-настоящему.

Они стали кататься по выгородке под хлопанье простыней, платьев, рубашек. Ползали в траве, словно ветер прижимал их к земле, словно они хотели вгрызться в землю. Они встали на ноги, лишь добравшись до амбара. Тогда он схватил ее за волосы и сказал ей: «Идем! Возьми меня! Возьми к себе».

Она поднялась на чердак; он последовал за ней, все так же сплетая руки с ее волосами. Там металась, пронзительно крича, какая-то птица, влетевшая через открытое окно. Это была сойка. Ей никак не удавалось найти выход, и она теряла силы, летая по кругу, натыкаясь на стены, стрекоча от ужаса. Она кружила так быстро, что невозможно было ее поймать. Приход Таде и Ципели лишь обострил ее страх. Каждый раз, при пролете через широкий луч света, пересекавший чердак по диагонали, ее коричневорозовое оперение на миг вспыхивало красно-оранжевым, а крик становился еще пронзительнее. Вот там, в широком луче света, в центре круга, описанного обезумевшей птицей, Таде и завершил свой путь к Ципели.

«В тебе я вновь обрел свою память», — часто говорил Таде Ципели. Она стала его памятью, потому что была его желанием, — желанием, которое, сколь бы часто не осуществлялось в любви, никогда не иссякало. Она была его памятью, его неисчерпаемым желанием. Памятью необъятной, как звездное пространство. Желанием, заключенным в кольцо пьяным полетом розовой и красно-оранжевой птицы, навек пересеченным широким лучом текучего света. Памятью, навек исхлестанной ветром, с хлопаньем полотна.

У них появился ребенок. Ципель родила девочку. Они назвали ее Несой. Вскоре после рождения дочери они покинули Верхнюю Ферму вместе со Шломо. Обосновались в доме, расположенном на въезде в Монлеруа. Покидая родовую ферму, Таде оставил также работы на земле. Он стал коммерсантом, но дело, которое он открыл, или, точнее говоря, сочинил экспромтом, было трудно определить. Это было нечто среднее между аптекой, писчебумажной лавкой и часовой мастерской. Скоро его магазинчик превратился в причудливый базар, где часы соседствовали с банками красок, инструментами и самой разнообразной бытовой утварью, а запах тетрадей и карандашей смешивался с запахом мыла и свечей. Быть может, только это он и продавал: запахи и цвета. Простое желание и удовольствие по дешевке. И деревенские женщины, входившие в его лавку, не всегда точно знавшие, за чем пришли, неизменно выходили, обзаведясь каким-нибудь предметом. Таде обладал искусством любую мелочь превратить в крохотный кусочек счастья. Стоило переступить порог его барахолки, как тотчас же возникало желание что — нибудь купить, неважно что, будь то кусок зеленой ленты или белая эмалированная шумовка, которая оказывалась совершенно бесполезной, стоило выйти за порог.

Шломо вскоре отправился еще дальше. Он перебрался в ближайший городок и поступил в учение к часовщику. Уходя, он тоже кое-что унес из лавки Таде. Нагрузился стопкой тетрадей в цветных обложках. «Что же ты собираешься писать во всех этих тетрадках?» — спросила его Ципель. Но он и сам толком не знал. Просто ему нравились тетради — их яркие, чуть поскрипывающие обложки, белые листы в голубую клетку с красными полями, запах бумаги. Может, он там что-нибудь напишет, может, нарисует, а может, и ничего. Но, перелистывая чистые страницы, он всегда будет думать о маленькой Баладине, с которой был отныне совсем разлучен. Глядя на голубые линии, прочерченные по белизне страниц, он будет мечтать о Баладине, хрупком ребенке, дичающем из — за безраздельной любви ее брата, ревнивого Шарля-Виктора.

Янтарная Ночь и правда превращал свою сестру в дикарку. Он был единственным товарищем ее игр, а когда она подросла настолько, чтобы ходить в школу, стал водить ее туда. Он вдруг и сам приохотился к школе, потому что там училась его сестра. Неожиданно стал учиться с пылом и рвением, удивляя своего старого учителя, больше тридцати лет занимавшего этот пост после Гийома Дельво, прозванного Дубиной, о котором те, кто его знал, сохранили горькую память. Янтарная Ночь учился со страстью, потому что хотел также стать учителем Баладины, потому что возраст одних только игр миновал и настало время школы, вот ему и пришлось приноровить свое господство над сестрой к требованиям новой поры. Так что именно он научил ее читать, писать и считать. Он придумывал для нее потешные диктанты, выводил на сцену умножение, сложение, деление, словно сказочных персонажей, и рассказывал уроки по истории и географии тоном трагического актера.

К тому же в то время Янтарная Ночь пристрастился к рассказам о путешествиях. Он описывал малышке длинные торговые суда фараона Снефру и царицы Хатшепсут, построенные из древесины библосских кедров, или высоконосые корабли критских купцов, пересекавшие легендарное море усилиями истекающих потом рабов, прикованных к гребцовым скамьям, чтобы доставить из далеких краев редкостные вещества, добытые из земли, из деревьев, из тел и внутренностей животных. Золото, бирюзу и серебро, мирру и эбеновое дерево, слоновую кость, елей и пурпур. Особенно захватывали его рассказы о великих путешественниках, и он не уставал приводить Баладине длинный список чарующих имен. «Слушай, слушай хорошенько! — говорил он ей. — И запомни все эти имена, потому что эти люди нам с тобой роднее, чем наша семейка — сборище тупиц. Первым делом забудь имя отца и матери, потому что они полные ничтожества, и запомни только эти имена: Александр Великий, Ганнон-мореплаватель, Пифей, Марко Поло, Ибн Баттута, Чень Хо, Васко да Гама, Христофор Колумб и Америго Веспуччи, Эрнандо Кортес, Памфил де Нарваэс, Фернандо Магеллан, Френсис Дрейк, Жак Картье и Робер Кавелье де ла Саль, Гийом Баран, Альберт Тасман, Джеймс Кук, Дэвид Ливингстон…» Все эти имена проходили чередой в головке Баладины, подобно таблице умножения и перечню великих рек с притоками, — слова, только слова, в которых было не слишком много смысла. В конце концов она все перепутала. Семью семь — Чень Хо, восемью девять — Магеллан. В Луару впадают Вена, Индра и Памфил де Нарваэс…

Но более всего завораживали Янтарную Ночь драккары викингов, внезапно появлявшиеся из холодных морских туманов. Он восхищался этими ордами свирепых мореходов, плававших на кораблях-драконах, разнося повсюду на остриях своих мечей и лезвиях секир ужас конца света. Эти мореплаватели больше, чем все прочие, представлялись ему воинством ветра, обуреваемым духом морских просторов, одержимым пространством и кровью.

Баладина продвигалась вперед мелкими шажками — то вприпрыжку, то спотыкаясь — через клетки знания, начерченные ее братом словно для огромной игры в классики, столь же необычайной, сколь и вздорной. И все же была область, где Янтарная Ночь потерпел неудачу — музыка. Баладина сразу же обнаружила удивительные способности к музыке и пению, тогда как Янтарная Ночь ничего в этом не смыслил. Впрочем, она очень рано начала развивать этот дарованный ей талант, ибо нашла, наконец новое, открытое пространство, недоступное засилью ее брата. Музыка стала свободной зоной, отдельной клеточкой, обнаруженной за пределами большой игры в классы, начертанной Янтарной Ночью, — вне ревниво сплетенной им паутины.

Так Баладина начала ускользать от него — незаметно, но решительно. Когда Янтарная Ночь осознал это бегство, исподволь подготовленное сестрой, он не пытался сбить ее с этого пути. Ибо своим бегством Баладина еще больше возвышала себя в его глазах, а путь, который она пролагала в одиночку, казался ему узким и трудным, следовательно, верным. В первый раз он стерпел чье-то соперничество — потому что соперник не имел ни лица, ни тела. Этот соперник не принадлежал к его миру, не проявлял себя ни в образах, ни в словах, был совершенно непостижим и чудесен. Однако Янтарная Ночь любил сталкиваться с непредвиденным, которое изумляло и настораживало его, лишь бы это непредвиденное обладало величием и красотой. Ибо тогда его собственная сила, которой бросили вызов, обретала новый и более живой задор. Так что Янтарная Ночь, несмотря на свою ревность, даже полюбил этого соперника, хоть тот и отдалял от него сестру, полюбил так же, как любил ветер — вольную силу, что проносится мимо, отрывая нас от корней. Музыка, ветер — ничем не прикрытые порывы, толкающие к странствию.

Странствие. Та, что пришла на Верхнюю Ферму, не имея другого багажа, кроме картонного чемодана, вернулась из странствия длиною в десять с лишним лет. Десять с лишним лет, в течение которых она не подавала о себе никаких вестей. Ее последнее, очень короткое письмо, относилось к концу войны. К концу ее сестры-двойняшки, Виолетты — Онорины. Ее сестры, ставшей Виолеттой — Святой Плащаницей, и угасшей в тиши монастыря кармелиток после пятилетней агонии, во время которой из ее виска сочилась кровь.

По смерти сестры она покинула монастырь. Отреклась от своих обетов, сбросила бурую рясу и имя послушницы. Сестра Роза Святого Петра расстриглась. Вернула себе свое имя и обрела непокорность. Ибо сердце ее оставалось непокорным.

Роза-Элоиза Пеньель вернулась на ферму после пятнадцати лет монастырского затворничества и десяти лет странствий, держа одной рукой картонный чемодан, а другой — мальчугана, такого хилого и бледного, что нельзя было точно определить его возраст. Казалось, он приблизился к той двусмысленной поре, когда детство стирается и превращается в отрочество. На самом деле ему исполнилось столько же лет, сколько было самой Розе-Элоизе, когда она ушла из Черноземья, чтобы не разлучаться со своей сестрой Виолеттой-Онориной. Семнадцать. Но если он и казался столь юным, почти ребенком, то вовсе не из-за сохранившейся у него детской миловидности или затянувшейся невинности. Смущающей детскостью своего облика он был обязан лишь своему тщедушию. Черты его лица были некрасивы — слишком впалые щеки, слишком большой рот. Умоляющий взгляд побитой собаки. Из-за этого-то взгляда к нему навсегда и прилипло прозвище: Горюнок.

Из-за этого же взгляда и Роза-Элоиза взяла его под свою опеку. Он попался ей в последнем пансионе, где после выхода из монастыря она работала учительницей, в одном маленьком лотарингском городке. Ученик-тупица, забытый на последней парте. Ребенок, который отказывался взрослеть и становиться мужчиной, боязливо замкнувшись в своем подобии детства, ибо принадлежал к тем прирожденным неудачникам, которые, едва появившись на свет, оказываются одни-одинешеньки, забракованные и тем самым лишенные детства.

Роза-Элоиза пожалела его. Или, точнее, он поймал ее в силки своего взгляда побитой собаки. Он смотрел на нее с последней парты, не говоря ни слова, как из последних сил глядит потерявшаяся собака. И они вместе бежали от этих тоскливых домов, где с горем пополам воспитывают забытых детей.

Они бежали. Тоскливые дома, угрюмые города, горькие недели, отбиваемые холодными воскресеньями. Кто за кем следовал? Они не знали. Они бежали, держась за руки — расстриженная монашка и ребенок-сирота. Бежали от собственного прошлого. Тогда-то она и вспомнила о Черноземье — ибо Черноземье для нее принадлежало скорее не прошлому, а некоему параллельному времени. «Там, — сказала она себе, — он сможет спрятать свой страх, зарыть его в землю, придумать себе какое-нибудь детство, а я отдохну от этого тщетного бегства. К тому же, быть может, я найду там и другие следы Виолетты-Онорины, кроме следов ее крови. Этой крови, пролитой капля за каплей, день за днем, из-за безумия людского и Божеского. Ее крови, которая и сегодня еще причиняет мне боль и заставляет роптать — против людей и против Бога. Этой крови, что все еще течет в моих снах — крови моей сестры. Да, я вернусь в Черноземье. Теперь я это могу, я похожа на моего отца. Вот только жив ли он еще, мой отец?.. Кого я там найду?»

Ее отец. Он все еще был жив, но на самой кромке, на зыбкой границе ночи, забвения, так далеко от всех, так близко к мертвым. Он больше не жил на ферме. Но все на ферме хранило память о нем. Память немую, запечатленную в стенах и балках, в каждом предмете обстановки. Это и почувствовала Роза-Элоиза по своем возвращении.

Встретила их Матильда. «Ты хорошо сделала, что вернулась, — сказала она ей. — Для нас, Пеньелей, мир и слишком широк, и слишком тесен. Здесь наша земля, наш дом, наша история». И Матильда могла бы добавить: «А та комната, там, наверху, с широкой кроватью из темного дерева, куда наш отец привел четырех жен, где наши матери дали нам жизнь — это наше тело. Мое тело. Мое тело из темного дерева и стужи, которое скрипит в ночи. Мое холодное тело, лишенное желания, наслаждения. Мое тело без месячных красуется в своей силе и своем безразличии, потому что неизменно хранит верность одной-единственной, невозможной любви. Отцу, и матери, и сестре, слитым воедино. Потому что хранит верность моему гневу. Мое тело, вооруженное ревностью!» — «Да, — сказала Матильда Розе-Элоизе, — ты хорошо сделала, что вернулась. Ферма такая большая, но она пустеет. Нам нужны руки. Сперва отец ушел, а теперь еще и Таде. Дети тоже уйдут. И все же надо сохранить ферму. Единственный оставшийся мужчина в семье, Батист, после смерти сына стал все равно что лунатик. Так что тут найдется тебе и место, и работа. И тебе, и этому мальчугану, что с тобой».

Роза-Элоиза и Горюнок устроились на месте, оставленном Таде, и принялись за работу на ферме. И постепенно земля вернула в мир их тела, так надолго выброшенные из него, вновь открыла их сердца времени и окружающему. Горюнок оставил наконец свое детство, а Роза-Элоиза — свою скорбь.

Она вновь открывала землю. А земля была пространством; пространством и ветром. Земля хранила едва заметные следы ее детства, слишком рано потерянного, ее юности, слишком поспешно отвергнутой. Земля хранила следы всех ее родных, и особенно сестры, Виолетты-Онорины. И это были не только следы крови, следы роз. Бодрый шаг ее сестры, замечательная красота ее улыбки, почти болезненная прозрачность взгляда, исполненные мягкости и точности движения и то, как она подносила пальцы к своему виску — все это к ней возвращалось, с течением дней, по воле ветра. Земля была уже не просто пейзажем, она становилась лицом. Огромным лицом, сквозь которое проглядывало столько потерянных и вновь обретенных профилей. Лицом, насквозь пронизанным ветром.

 

2

Ветер. Порой он прилетал издалека, из дальнего далека, дул лениво, шевелился еле-еле, словно долго спавший зверь, который проснулся наконец и встал на ноги, но двигается еще сонно. А случалось, что он появлялся, бросаясь вперед внезапным рывком, и начинал яростно кружиться, мчаться и завывать.

Никто не видел, откуда взялся тот, что налетел в Иоаннову ночь. День был спокойный и теплый, такой же, как и предыдущие. День был долгим, самым долгим в году, омытый золотистым светом, в котором птицы скорее плыли, нежели летели, настолько воздух был тепл и ласков.

Вдруг поднялся ветер. То ли от углей уже догоравших костров, которые крестьяне разожгли в сумерках на кромке полей, то ли от камней, то ли от рек и болот, то ли от деревьев, чьи цветы превращались в плоды, кто знает? Поднялся ветер. Налетел разом. Огромный и сухой, он принялся бушевать над лесами и полями. Птицы больше не плыли по небу, ибо воздух не был уже ни спокоен, ни тепл. Воздух прибывал, как вода в половодье, и вдруг в небе, еще неясно-розовом, стали видны косяки птиц, уносимых неистовым ветром. Тех, что попытались отклониться в сторону, швырнуло на землю со сломанными крыльями; они упали, словно небесные камни.

Ветер уносил все, вырывал все. Рои пыльцы, пыли и насекомых кружились, свивались жгутом, потом рассеивались. Деревья стелились по земле, раскинув ветви. Черепицу с крыш сдувало, словно пух с одуванчиков, валило заборы, а щиты вдоль дорог крутило, будто флюгарки, прежде чем выворотить и припечатать к земле. Погибло множество кошек, кур и собак — их подхватывало в воздух, потом бросало крученым ударом о стены и стволы деревьев. Коровы, быки, лошади пытались сопротивляться, теснясь друг к другу, но многих опрокидывало и тащило по камням. Кости, сучья, ставни — все трещало, сокрушаемое ветром.

Полина только что закрыла дверь в комнату Баладины. Малышка заснула. Янтарная-то Ночь не спал. Никак не мог заснуть, словно чувствовал приближение ветра. Проходя мимо его комнаты, Полина услышала, как он ворочается с боку на бок в своей постели. Но не осмелилась войти. Постояла перед дверью, прислушиваясь, со сжавшимся сердцем. Слушала, как ее сын сучит ногами в простынях, мучимый бессонницей. Мучимый гневом. Своим упрямым гневом, который, казалось, никогда его не оставит. До каких же пор он будет отталкивать ее, до каких пор будет делать из нее своего врага? До каких пор будет усугублять свою ненависть к ней, своей матери? Она ждала за дверью, едва касаясь пальцами ручки, и ее сердце сжималось все сильнее. Что бы он сказал, если бы она нашла мужество войти, что бы сделал, если бы она подошла к его постели, села рядом, положила руку ему на лоб? Но она не нашла в себе мужества. Рука упала. Она удалилась на цыпочках. Сердце так сжалось, что она чувствовала подступившие слезы. Половицы еле слышно поскрипывали под ее шагами. И он, Янтарная Ночь, услышал это легкое поскрипывание. Догадался о присутствии матери за дверью, почувствовал колебание, помешавшее ей заглянуть к нему. И его сердце колотилось так, что готово было выскочить из груди. Он закрыл голову руками, зарылся под простыни, под подушку, и кусал себе губы, чтобы не закричать. Но какой из двух криков, что терзали ему сердце в этот миг, мог вырваться у него? Ибо два крика боролись в нем: «Войди! Подойди ко мне! Поцелуй меня, заключи в свои объятия, сломи мой гнев. Я твой сын, который любит тебя, как безумный, приди!» И другой крик: «Проваливай отсюда! Отстань от меня! Если осмелишься войти, если осмелишься приблизиться, я тебя прибью, если осмелишься поцеловать, порву тебе губы! Я твой сирота, который ненавидит тебя до смерти!» Он не мог выбрать из этих двух криков, выкручивавших ему внутренности. А! Вот и ушла, наконец! Он услышал крадущиеся шаги — трусливую поступь своей матери. И тогда гнев прорвался в нем, словно избавление. И ненависть, одна только ненависть, снова вступила в свои права. «Так и есть! Давай! Уходи! Трусливая, дерьмовая мать, породительница хорьков! Исчезни с глаз моих, из моей жизни, из моего тела! Убирайся отсюда, уползай по-мышиному — и исчезни навсегда!»

Она удалилась на цыпочках. Половицы поскрипывали, как молитвенная скамеечка в исповедальне, куда она столько раз приходила преклонять колена напротив отца Деломбра.

Деломбр. Он победил. Она уступила, сохранила ребенка. Но в чем победа? — продолжала она спрашивать себя. Этот ребенок не утешил ее в смерти старшего сына, не примирил с младшим. Впрочем, и этот ребенок совершенно ускользал от нее, она это очень хорошо чувствовала. Малышка отдалялась, Шарль-Виктор отвратил ее от матери. А быть может, каким-то еще более непонятным, более ужасным образом и Жан-Батист. Эти двое сыновей, мертвый и живой, завладели малышкой. «Что же я такое для своих детей?» — спросила себя вдруг Полина. Она остановилась на пороге своей комнаты, где ее ждал Без-ума-от-Нее. Сердце ее снова защемило. «А он, — подумала она, — проявивший столько терпения, кто он для меня? Батист, мой бедный Принц Немурский, моя бедная девичья любовь, я уже не умею, не могу любить тебя, как прежде. Любовь во мне выдохлась, желание пропало. Мой нежный и смешной Принц Немурский, до каких же пор будешь ты держать открытой книгу нашей встречи, книгу нашей любви с первого взгляда? Видишь, я потеряла страницу. Книга выпала из моих рук. Я все страницы растеряла. Я и читать-то разучилась. Я уже не знаю, как пишется любовь, как произносится, как читается любовь. Ни ты, Батист, ни Деломбр, вы не сможете заново научить меня этому. Вы оба лишь понапрасну потратили свое терпение. Зря старались. Так что выбросьте каждый вашу книгу!»

Вот тогда-то она и услышала ветер, который бился о стены, катался по крыше с пронзительным воем. Она развернулась на пороге и крадучись пошла прочь от своей комнаты. Спустилась по лестнице.

Ветер кружил над фермой, словно безумный нищий, явившийся не просить крова, но наоборот, всех увести за собой в свое странствие. — «Иду, иду…» — торопливо пробормотала Полина. Ее охватило желание выйти наружу, шагнуть в ветер. Ветер звал ее, торопил. «Иду, иду…» — повторяла она.

Едва она отодвинула щеколду, как ветер вырвал дверь у нее из рук и с такой яростью шваркнул о стену, что расколол пополам. Ночь была ясной. В розоватом небе вихрем кружили птицы, черепицы, ветви деревьев, всякие вещи. Вдруг перед ее глазами промелькнули две картины, наложившись одна на другую — велосипедное колесо, быстро вертящееся над залитой дождем ложбиной, и окошечко с деревянной решеткой. Колесо вертелось, вертелось, и при каждом обороте обезумевший от желания голос кричал: «Люблю тебя, люблю тебя!..» — и она снова видела, как дождь блестит на голых плечах Батиста. Деревянное окошечко тоже вертелось, и при каждом обороте умоляющий голос вопрошал: «Любишь ли ты Меня? Любишь ли ты Меня?..» — и она снова видела, как блестят наполненные слезами глаза отца Деломбра за перекрестьями деревянной решетки. Два голоса, два образа переплелись в торопливом песнопении.

Полина бросилась наружу. Ветер швырнул ее наземь. Она встала, пошла вперед. Ветер беспрестанно опрокидывал ее, сталкивал с дороги. Все вертелось вокруг. Небо и земля превратились в огромное колесо, запущенное на полную скорость. При каждом падении она обдирала себе локти, колени, плечи. Но не чувствовала ни одной из этих ран. Шла, растерзанная, подгоняемая ветром, падала, катилась по камням, снова вставала. Голос Батиста, голос Деломбра. Надо было поторапливаться, чтобы ускользнуть от них, оставить далеко позади. Она почти бежала. Ветер толкал ее в спину. Надо было спешить.

Ибо ее звал другой голос. Гораздо более настойчивый, неотвязный. На бегу она столкнулась с собакой, кубарем летевшей в метре от земли. В конце концов животное упало на обочине дороги, сломав при падении хребет. Ее визг еще долго сопровождал Полину. Но даже это не могло ее удержать, заставить вернуться. Ее звал другой голос, еще более пронзительный. Небо по-прежнему было ясным. Ночь светилась розовым. Небо двигалось широкими розовыми вихрями.

Ветер налетал на тис со всех сторон. Но дерево сопротивлялось. Оно запустило свои корни глубоко в землю, обвив ими бедра, туловище и рот лежащего там ребенка. Дерево удерживал Маленький Барабанщик.

Вокруг алела ночь. Над расшатанными ветвями стремительно кружил рой ярко-красных ягод. И Полину затянуло в эту круговерть, в эту неистовую пляску. В хоровод оборванных ягод, порхавших, словно сотни пьяных пчел. Она закружилась вместе с ними. И, кружась, стала подхватывать ртом на лету маленькие красные ягоды и жевать их. Они странно поскрипывали на зубах, а мякоть наполнила рот горечью. Этот вкус пьянил ее, она никак не могла остановиться. Все ловила и ловила их, кружась вокруг ствола, среди поломанных ветвей. Ночь была так прекрасна — красно-розовая, стремительная. Ночь кричала и трещала со всех сторон. Текла ей в рот, утоляя жажду. Красно-розовая, сочная. Маленький Барабанщик поил мать своей обновленной, древесной кровью. Ярко-красной, горькой. Ночь алела, забрызганная красным ветром. И Полина смеялась звонким детским смехом, и кружилась в хороводе, хлопая в ладоши. Ночь была легка, и ее сердце тоже становилось легким, все легче и легче. Таким же легким, как крохотные чешуйки, порхающие на ветру. Ночь окрашивала ей рот и сердце вкусом веселой отравы. Голоса Батиста и Деломбра наконец смолкли. Лишь звенел радостный звонкий смех Маленького Барабанщика. И ее повеселевшее сердце уносилось вместе с ветром, растворялось в ветре. Потом оно затихло, замерло, и ветер вместе с ним. Последние ягоды упали с тиса, окропив распростертую на земле Полину редким дождем.

Янтарной Ночи сказали: «Твоя мать умерла», но он ничего не ответил. О какой матери они говорят? Уже много лет у него нет никакой матери. Не его мать умерла, а Синюшного Хорька, впрочем сам же Синюшный Хорек ее и убил. Это его сгнивший скелет покрыл ветви тиса ядовитыми ягодами в Иоаннову ночь. «Твоя мать умерла». К кому они обращались? А поскольку она не была больше матерью Баладины, он объявил сестре: «Мать больше не придет, мы ее больше не увидим. Она ушла к своему единственному сыночку. К Хорьку». И когда Баладина заплакала, он разъярился.

Без-ума-от-Нее ничего не хотел знать. Он попросту все отрицал. Он не видел Полину мертвой, не пошел на похороны. Заперся в комнате, как когда-то сделала она. Заперся не для того, чтобы притвориться, будто ждет ее, — зачем ему ждать ее, раз она и так здесь, с ним? Нет, не рядом с ним, но в нем. Даже не в нем, она и была им самим. Он сам стал Полиной.

Он начал подкрашиваться, наряжаться в платья своей жены. У него забрали эти маскарадные реликвии. Таде каждый день приходил проведать его, пытался говорить с ним, но тот уже не слушал. Ни Таде, ни Матильда, ни Роза-Элоиза, ни его дочь Баладина не смогли пробиться к нему. «Ну и оставьте его, пускай с ума сходит, — говорил Янтарная Ночь. — Хотя он и так всегда был помешанным. Жалким псом у ног своей жены. Оставьте, пускай грызет кости своей любви, не то вас покусает».

Отец Деломбр тоже приходил. Садился напротив Батиста, искал в его безумном взгляде доступ к рассудку и сердцу, но так и не нашел. «Какого черта этот ворон Деломбр таскается сюда? — говорил Янтарная Ночь. — Он может каркать и заикаться, сколько влезет, папаша-то, недоумок несчастный, ничего уже не слышит. Да и вообще, нечего ему тут хлопать своими плесневелыми крыльями возле меня или моей сестры, не то я ему перья подпалю и клюв обломаю!» Но Деломбр никогда не приближался к Янтарной Ночи. Он прекрасно догадывался о ненависти и презрении подростка. Впрочем, разве не так было почти со всеми Пеньелями? С Матильдой, с Розой-Элоизой и юным Горюнком, а больше других со старым Золотой Ночью — Волчьей Пастью — все они несли в сердце столько гнева и ярости, столько злобы против людей и Бога; несли свой гнев, порожденный страданием, словно гной в незаживающей ране. И Деломбр мог лишь страдать от их ран.

Он слышал о Виолетте-Онорине, о чуде роз и крови, явленном вдруг в ее теле, о ее долгой агонии, о блаженной кончине. Какая же тайна коснулась ее с рождения, ее, вся жизнь которой была лишь покорностью благодати? Но не была ли такая благодать безумием, непонятным и необратимым бедствием? Мысль о Виолетте-Онорине мучила его, ибо через святость и страсть этой девушки тайна самой благодати бросала ему вызов, ужасая его. Пред нею он измерял собственную слабость, малодушие, бессилие — и сомнения. Ничего другого он так не жаждал, как сподобиться этой благодати, преобразиться ею до изумления, и ничего так не боялся, как той же самой благодати — опустошения. Страх все больше и больше брал верх над желанием; физический, почти животный страх, всякий раз накатывавший на него, отгоняя желание, едва он делал попытку броситься в бесконечную пустоту веры. И обращенный к нему с мольбой голос, настойчивый и неотступный, становился пыткой. — «Любишь ли ты Меня?» — с мольбой вопрошал голос. Желание хотело ответить: «Да», но его страх причал: «Нет!» Смерть Полины, безумие Батиста, ненависть их сына лишь усугубляли безотлагательность и мучительность этого болезненного вопроса.

Без-ума-от-Нее больше никого не видел и не слышал. Он становился Полиной. Ему уже неважно было, что у него отняли вещи и одежду жены, ему даже незачем было переодеваться. Превращение происходило внутри его тела. У него начали отрастать волосы, кожа сделалась тоньше и глаже. Но вскоре метаморфоза переросла в странное уродство. Изо дня в день его мышцы таяли, плоть опадала, кожа размягчалась, как каша-размазня.

Все в нем стало западать. Его плоть словно втягивалась вовнутрь — лицо, туловище, половой орган. Даже голос в конце концов стал звучать где-то внутри. Это выворачивание его тела происходило постепенно. Скоро он уже не мог ни вставать, ни ходить, превратился в тощий сверток тряпья, лишенный мускулов. Потом и кости размягчились, стали нежными, как хрящи.

Без-ума-от-Нее лежал в постели бесформенный, невесомый. Не закрывая глаз ни ночью, ни днем. Но глаза запали так глубоко, что невозможно было различить их взгляд. Впрочем, и сам этот взгляд обратился внутрь.

Он перестал говорить. Его язык ссохся и отвердел, застряв в горле словно крохотный осколок стекла. Уши, губы, виски тоже запали, глубоко врезавшись вовнутрь. Казалось, он стал лишь отпечатком самого себя.

Его член совершенно втянулся, вывернулся наизнанку, пронзая тело насквозь. Через эту внутреннюю скважину, образовавшуюся на месте члена, из него уходило все, и, по мере выворачивания, плоть заполнялась пустотой.

Полина проникала в него своим отсутствием — гонимая ветром, подобным струению тишины. Он чувствовал, как тихо уходит, уносимый Полиной, выветриваемый исчезновением Полины. Он сам становился исчезновением Полины.

Его член неуклонно углублялся в руины тела, проталкивая пустоту до самого сердца. Проникая в отсутствие Полины, проскальзывая в ее исчезновение. Пустота достигла сердца, и, когда эта последняя мышца его тела тоже вогнулась, тонкая оболочка опала без малейшего звука.

«Вот, — сказал Янтарная Ночь после смерти своего отца, — от времени моего братца ничего не осталось. Кончилось время Синюшного Хорька. Он унес мою мать, а вслед за ней и отца. Но нас-то он не одолеет. У нас с ним нет ничего общего, а с ними и того меньше. Пускай большой тис их жрет!» Но прежде всего кончилось время его детства; его тело вступало в пору ломки. Пропавший отцовский член, исполненный силы и желания, обретал новое место — посреди его обновленного тела.

Его тело вступало в пору ломки, и окружающий мир от этого тоже изменился. Его взгляд и все чувства сменили меру, ритм; места, которые так зачаровывали его в детстве, вдруг стали казаться ему мелкими и убогими. Ему не хватало пространства, он мечтал о других просторах, о более широких и прямых дорогах, о более сильных ветрах. Мечтал о другом общении, нежели с тяжеловесными и молчаливыми крестьянами, вросшими в почву Черноземья, или с бесцветными провинциалами, населявшими городок, где он учился в лицее на недельном пансионе. Мечтал о более ярких встречах. Мечтал увезти Баладину подальше от этой суровой и скучной земли. Он отрекался от своего рода, от своей памяти, от своего детства. Он изголодался по большим городам, по незнакомцам, попадающимся на пути, чтобы удивить и восхитить его. Он хотел уехать.

Он и в самом деле уехал. Через год после смерти отца покинул и Черноземье, и городок, и провинцию. Лицей он окончил с таким успехом, что ему была предоставлена стипендия для продолжения учебы — в университете. Мир наконец открывался перед ним, его звал к себе большой город. Огромный, далекий Париж, почти заграница, будет принадлежать ему. Золотая Ночь — Волчья Пасть встретил там свою самую большую любовь, а юный Бенуа-Кантен — свою единственную. Война украла у них эти любови. Но время войн прошло — разве не был он послевоенным ребенком? Послебратним ребенком. В любом случае он не хотел иметь ни памяти, ни привязанности, ни ностальгии. Он добровольно отказывался от своей земли — слишком черной земли, затерянной на окраине страны, поглощенной лесами, пересеченной слишком медлительной рекой, по которой плыли лишь тени облаков. Забытой историей. Он остался верен лишь Баладине.

Баладина. Однако ему пришлось разлучиться с ней. Он не мог взять ее собой в Париж, хотя она тоже должна была покинуть ферму. Таде и Ципель приютили ее у себя и воспитывали вместе со своей дочерью Несой. Они стали для нее тем, чем ее собственные родители так и не смогли стать; подле них она нашла нежность и спокойствие. Связывавшая их любовь была счастливой любовью, которую не тревожил ни один призрак. Казалось даже, что счастье столь же крепко привязано к ним, как несчастье — к ее родителям. Но главное, она познала в своем детстве не только то, что навязывал ей Янтарная Ночь своей ревнивой страстью. Детство перестало быть для нее лишь угловатым, строптивым возрастом, полным страхов и угроз. Детство обретало нежность и терпение. И этим она была обязана маленькой Несе. Казалось, что страх, сомнение, печаль не имели над ней ни малейшей власти. И рядом с ней Баладина забыла свою собственную печаль, избавилась от собственных сомнений и страхов.

Баладина не отвергала память подобно Янтарной Ночи. Просто ее память — больная, истерзанная память, данная ей от рождения, была словно омыта, очищена одним лишь присутствием Несы.

У Несы был дар — дар жеста. Каждый из ее жестов был не просто очерком в пространстве, а скорее неким осуществлением; даже больше: казалось, это письмена, осуществленные ее жестом. Письмена неуловимые, легкие, которые струились в прозрачности воздуха, огибая предметы, словно светящиеся светло-сиреневые медузы, что скользят средь водорослей и кораллов. Письмена водных глубин, глубин времени, мягко и точно разворачивающие свои белые знаки. Ибо ее жесты отличались точностью еще более, нежели изяществом. Каждый предмет, которого она касалась, становился изысканной безделушкой, обретал бесконечную утонченность вещей, наделенных отзвуками и отблесками. Вещей, хранящих в себе тайну. Быть может, оттого, что девочка росла среди причудливого хлама отцовской лавки, она и научилась поддерживать подобные отношения с вещами — совершенно непринужденные и деликатные. Даже совсем крошкой она ничего не опрокидывала, никогда не спотыкалась, ни разу не разбила даже малейшую вещицу. Ее тело восхитительно уживалось с пространством, будто не занимая его. Баладине достаточно было взять Несу за руку, чтобы тотчас же почувствовать, как в ней самой и вокруг воцаряется спокойствие и безмятежность.

Неса говорила мало, никогда не играла снаружи. Она любила оставаться внутри, погружаться в себя, грезить среди вещей. Она могла часами рассматривать какой-нибудь предмет, ткань, или даже несколько крошек хлеба, рассыпанных на уголке стола. Рядом с нею Баладина научилась смотреть, осязать, слушать. Одним своим присутствием Неса избавила Баладину от грубоватости манер, приобретенной в играх с братом-дикарем. Благодаря Несе изменилась и ее любовь к музыке, которую до этого мотивировала лишь потребность избежать засилья Янтарной Ночи; теперь она превратилась в подлинную страсть, подкрепленную сосредоточенным и упорным трудом. Музыка приобрела тело — тело виолончели. И Баладина старалась обращаться с ним так, как Неса обращалась с вещами — сноровисто и серьезно.

Таким образом, первым учителем музыки у Баладины оказался трехлетний ребенок, ничего не смысливший в музыке и даже чуждый миру звуков. Но этот ребенок так близко знал мир вещей, так по-свойски жил в их тайне, что благодаря ему каждая вещь источала в пространство, словно дыхание, своего рода письмена. Письмена сплошь из терпения. В основном этому Баладина и научилась подле нее — терпению. Терпению жеста и слушанья, терпению тела. Бесконечному терпению тела, подчиненному тайне и требованиям инструмента.

Но вскоре Таде и Ципель, удивленные замечательными успехами Баладины, решили, что ей пора покинуть деревню Монлеруа, чтобы усовершенствовать свое искусство рядом с настоящими учителями. Так настал черед и Баладины оставить землю своего детства, землю над Мёзой, на окраине страны. Но город, куда ей предстояло уехать, чтобы учиться в пансионе, тоже был приграничным, и там тоже струила свои воды река, но не в долине, омывая поля на склонах, а на ровном месте, прямо среди улиц и домов. Река, чей исток и устье находились за пределами страны. Порубежная река, окаймленная виноградниками и лесами, где обитали сказки и стихи. Легендарная река, смешавшая в своих водах эхо языков, на которых говорили по обе ее стороны — эхо песен, но порой и воплей.

Янтарная Ночь, Баладина; обоим предстояло покинуть Черноземье, их деревушку, примостившуюся у самой кромки неба, такого низкого, что облака паслись на полях, словно стада молчаливого скота. Их деревушку, затянутую серыми туманами, поднимающимися от Мёзы с наступлением вечера. Реки, близ которых им предстояло поселиться, текли быстрее, были не такие серые и сонные. Сена, Рейн. Склоняясь над новыми водами, им предстояло увидеть свои лица по-разному освещенными, по — разному глядящими на вещи и существа.

Черноземье замыкалось в своем углу, на окраине страны, забвения, безразличия — больше, чем когда-либо. Время войн, которые то и дело поднимали его на гребне истории, миновало. Окончательно миновало.

Но вовсе не миновала военная пора. Впрочем, она никогда и не прерывалась. Просто в своем нетерпении и неуемности военная пора сменила место. Она вообще любила переносить с места на место, всякий раз на новое, свою ярость — то есть разносила почти повсюду.

Военная пора обошла Черноземье стороной, не вступила в его пределы. Забавлялась вдали от границ края. На этот раз жителям метрополии удалось держаться поодаль и уберечь себя. По крайней мере большинству, потому что кое-кого все-таки призвали. Призвали драться. Горюнок оказался в их числе.

Горюнок, который потратил столько времени, столько труда, чтобы выйти из детства, вдруг был спешно призван на войну, едва достигнув возраста мужчины. Он не понимал, ни зачем, ни почему его нашли и призвали. Не понимал, что это за безликий властный голос вызвал его ни с того ни с сего, не спросив его мнения. Он не понимал ничего. Уехал, как и жил всегда, по крайней мере до своего появления в Черноземье, из чистой покорности. Едва он отправился в путь, как на него вновь напала его былая тоска. Армия, война — эти слова, пока еще абстрактные, имели для него тот же горький привкус, что и другие, так долго державшие его в неволе: пансион, сиротский приют.

Он пересек на поезде всю страну. Еще никогда в своей жизни он столько не ездил. Но даже когда рельсы кончились и землю сменило море, он был еще весьма далек от цели своего путешествия.

Армия, война. Когда он достиг конца рельсов, эти два слова сплелись с двумя другими словами: Марсель, Алжир.

Марсель, Алжир, названия городов. Нет, для него они сразу же стали названиями тревоги и полного одиночества в недрах толпы. А она была огромна, эта толпа; мужчины, одни только мужчины, скученные на плацу большого сборного лагеря. Мужчины, прибывшие со всех концов страны, одного с ним возраста. Молодые мужчины с бритыми затылками, с еще живыми глазами, с еще мальчишеским смехом. Мужчины, чье нерастраченное детство упрятали под новехонькой полевой формой. Собранные в огромном загоне, томящиеся ожиданием. Нескончаемым ожиданием, перемежавшимся лишь криками из громкоговорителя. Эти выкрики были именами, словно отрубленными ударами топора, которые обрушивались на толпу, расчленяя ее для сортировки. При каждом выкрике кто — то поднимался, отделяясь на миг от общей массы, потом вновь исчезал в куче, сколоченной перекличкой. Имена, выкликаемые десятками, сотнями, от «А» до «Я». Плац превратился в огромную азбуку. Когда азбука, наконец, была прочитана и приведена в порядок, голос из громкоговорителя начал рычать команды. Прогремел и долгожданный приказ: грузиться на борт! Азбука тотчас пришла в движение, затолкалась, замычала. Превратилась в бестиарий.

Посадка состоялась вечером. Подул ветер. Ветер с моря, с терпким вкусом. Горюнок никогда с таким не сталкивался, этот ветер кружил ему голову, словно кисловатое вино. Гигантская вереница тянулась по трапу, скрипевшему от ветра. Нагруженные тюками и мешками люди ступали на него один за другим, бросая на ходу свое имя унтер — офицеру, который подхватывал его на лету и отмечал в списке.

Теперь азбука и бестиарий смешивались; поименованные низвергались во чрево корабля, словно пары животных в Ноев ковчег. Но в этом человечьем стаде были только самцы, ни одна самка не сопровождала их. Стало быть, их натолкали сюда, во чрево корабля, вовсе не для сохранения их породы. Они отправлялись навстречу злодеяниям. «Но земля растлилась пред лицем Божиим, и наполнилась земля злодеяниями. И воззрел Бог на землю, — и вот, она растленна: ибо всякая плоть извратила путь свой на земле. И сказал Бог Ною: конец всякой плоти пришел пред лице мое; ибо земля наполнилась от них злодеяниями. И вот, я истреблю их с земли».

Истинно, многим из тех, что сели на корабль, предстояло быть навеки истребленными с земли, а среди тех, кто вернется, многие потеряют частицу своей души в дороге.

Настала ночь. Высокая, озаренная звездами. Когда настал черед Горюнка пройти по трапу и бросить на поживу унтер-офицеру свое паспортное имя — Иёз Адриен, он вздрогнул. В последний раз поднял голову — к небу, ночи. Свое имя он объявил ветру. Значилось ли оно и в этом необъятном черном списке, усеянном сверкающими звездами, — Иёз Адриен? Но это имя ему самому было чуждо, оно сдавливало горло, как тяжелые солдатские сапоги давили на большие пальцы ног. Там, дома, на далекой ферме, среди тех, что стали ему родней, его никогда не звали иначе, чем Горюнок. Однако здесь такое имя не признавалось, не произносилось. Скрипел трап, о бок судна плескалась черноватая, вязкая вода. Эта портовая вода была всего лишь липкой лимфой, натекшей из ржавого подбрюшья больших кораблей — тех больших кораблей, что несколько лет назад уже брали на борт столько похожих солдат, чтобы отвезти их в Индокитай. Эти большие слепые корабли вечно плывут навстречу войне.

Жирная лимфа не была морем. Тем морем, о котором он мечтал. «Иёз Адриен!» — бросил Горюнок, а мгновение спустя провалился в брюхо грузового судна, с головой, еще одурманенной морским ветром, блеском звезд, — назвав свое имя ночи. Иёз Адриен отправлялся на войну.

В трюме царила другая ночь, сальная, шумная, тошнотворная, тотчас же схватившая его за горло. К запаху йода здесь примешивался привкус ржавчины и мазута, и вскоре зловоние набитого сюда человечьего стада перекрыло все. За время путешествия этой вони предстояло лишь усугубиться — пот, моча, рвота. Плоть заранее содрогалась от отвращения. Морская болезнь, поразившая большинство пассажиров, больше, чем когда-либо, превращала людей в животных. Странных животных, хрипящих, охваченных судорогами, обливающихся едким потом, словно у них началась линька, словно они меняли свою старую кожу на новую. Для пуль и ножей. «Еще и не такое увидите, ребятки!» — зычно покрикивали им молодцеватым тоном облеченные званиями опытные вояки, которым было поручено руководство и моральная поддержка.

Они прибыли в Алжир на следующий день. Но Алжир, как и Марсель, остался всего лишь названием. Они в него так и не попали. Лишь видели вдалеке стены и крыши Алжира. Белый Алжир держался молча, придавленный низким, свинцовым небом. Они высадились, чтобы сразу же отправиться в новое путешествие, на этот раз в поезде. Удалялись от моря, от города. Пересекали широкие равнины, поросшие пробковыми дубами, соснами и фиговыми деревьями. Небо оставалось все таким же низким, цвета тусклыми, очертания неподвижными. Тяжелый воздух, липкая жара. Потом сошли с поезда и набились в грузовики. Все дальше и дальше углублялись во внутренние районы. Ветер хлопал брезентом грузовиков, крутил дорожную пыль. Горюнком завладела прежде совершенно незнакомая ему сушь, подавив все чувства. Он удивленно и столь же отстраненно смотрел на диковинный пейзаж, без конца разворачивавшийся вокруг него. Эта охристая, каменистая земля, наделенная суровой красотой, была ему непримиримо чуждой, и, тем не менее, он не мог отвести от нее глаз. Он смотрел, как никогда, быть может, еще не смотрел, — с крайним напряжением, со строгим вниманием. Хоть и еле живой от усталости, он предпочел бы и дальше, до бесконечности, ехать вот так, на полной скорости по прямой линии, чтобы навсегда впитать в себя эту суровую географию пустоты. Впрочем, он забыл, зачем находится здесь, его мысль пустела по мере продвижения вперед, оставалось лишь впечатление быстрой езды, короткого, головокружительного пробега. Навстречу ничему, никому.

Однако его везли во вполне конкретное место, к подобным ему людям. Чтобы поместить в загон и подвергнуть муштре. Долгое путешествие подошло к концу и обрело свой смысл. «Вот увидите, ребятки! Из вас тут людей сделают!» — объявили им с гордым и многообещающим видом. Так вот зачем они оказались здесь — чтобы из них сделали людей; но кем же тогда они были, прежде чем попасть сюда, разве не людьми? Какую же новую породу людей хотели из них вывести?

Они покинули свою землю и пересекли море, словно живность, взятая на борт Ноем. Но в противоположность Ною, который бежал от злодеяний, чтобы по ту сторону потопа возобновить завет меж Богом и всякой плотью, сущей на земле, они уходили, чтобы схватиться с другими. И, даже не желая этого, даже не сознавая этого, подтверждали забвение завета и полную утрату братских чувств. «Я взыщу и вашу кровь, в которой жизнь ваша, взыщу ее от всякого зверя, взыщу также душу человека от руки человека, от руки брата его…»

Война вполне могла сменить место, сменить форму, оружие и солдат, ставка ее всегда была неизменной — всякий раз и для каждого — взыскать душу человека от руки человека, от руки брата его.

Но в последующие недели после своего прибытия в Алжир Горюнку пришлось вовсе не отчитываться за душу человека — любого, кем бы он ни был, но, наоборот, взыскивать жизнь человека — требовать мщения ради жизни своих товарищей.

Ибо, когда той ночью, такой спокойной и тихой, освещенной тончайшим месяцем, он обнаружил в пустынном селении, прилепившемся к склону горы, испохабленные трупы одиннадцати своих товарищей, пригвожденных нагишом к дверям деревни, словно огромные ощипанные птицы, гнев, только гнев пронзил его сердце. Перевернул его сердце. Гнев ледяной, такой же чистый и отточенный, как месяц, висящий над горой. Боль не породила в нем ни жалости, ни тоски, ни скорби; боль схватила его слишком грубо, поглотила целиком. Бросила его целиком в ужас и немедленно обернулась ненавистью. Всепоглощающей ненавистью к врагу и жаждой мести.

Одиннадцать тел, белеющих в прозрачном лунном свете, распятых косым крестом на дверях, с изувеченными лицами и половыми органами, с вырванными из груди сердцами. Лица и половые органы вместе, пустота вместо сердец. Черные дыры, зияющие до другого края ночи. Черные дыры, в которых выл ветер. Ветер, спустившийся с гор, прилетевший из пустыни, подувший из-под всех камней, примчавшийся изо всех уголков пространства одновременно. Ветер выл в пустоте этих тел, прободенных в трех местах.

Ветер. Ветер потопа. Ветер забвения, отречения. Пронзительный ветер, перекрывающий своим холодным, безликим, лишенным интонации и рассудка голосом другой, сотворенный из слов: «Я взыщу душу человека от руки человека».

Ветер вне слов, воющий свой клич гнева и ненависти. Колючий ветер, ломающий тот голос, что вечно взыскует душу человека, требуя отмщения за кровь человека. Терпкий, пронизывающий ветер, подобный току крови.

И той ночью взгляд Горюнка дошел до крайности, оторвался от его тела, вперяясь до ослепления в изувеченную плоть своих товарищей. Одиннадцати молодых мужчин с выколотыми глазами, с вырванными сердцами, с бесформенными ошметками отрезанных половых органов меж белых губ. В это мгновение мир перестал существовать, человеческое имя потеряло звучность, а слово «душа» — весь свой смысл. Мира больше не было. Солдат Иёз не мог снова стать ребенком, больше не хотел быть взрослым. Он выпал из ритма возрастов. Его вытолкнуло вон из времени. Осталось лишь безумие его изувеченного взгляда. Голого взгляда, пригвожденного к дверям деревни.

И месяц там, в вышине, такой тонкий и белый, словно меловая запятая, забытая в необъятности небес, вытертых ветром, чтобы еще лучше подчеркнуть пустоту, забвение и смерть. Пустоту мира, забвение завета, бессмысленную смерть людей.

Месяц там, в вышине над землей, льдистая запятая между живыми и мертвыми. Терновая запятая между убийцами и жертвами — тонкая и подвижная запятая, скользящая от одних к другим, способная обратить одних против других.

 

3

Дождь лил несколько дней подряд. Мелкий, монотонный. Было начало осени. Птицы начали большой сбор, готовясь к перелету. На электрических проводах вдоль дорог, на деревянных заборах и оградах пастбищ, на коньках крыш, всюду сотнями теснились птицы, совещаясь в пространных щебечущих прениях по поводу скорого отлета. Янтарная Ночь тоже готовился к отъезду. Завтра ему предстояло покинуть Черноземье, сесть в поезд, идущий в Париж. Его чемодан был уже собран. Почти пустой. Он собирался взять с собой так мало — кое-что из одежды, немного белья. Он ничем не владел и не хотел ничем владеть. Он отправлялся навстречу городу, речи, книгам. Навстречу словам. Чтобы вырваться, наконец, из тяжкого молчания земли.

Он сидел на краю своей постели. Смотрел, как опускается вечер, слушал гомон птиц, готовых к отлету, тихое и непрерывное струение дождя. Он не шевелился. Он сидел один в своей комнате, положив сжатые кулаки на колени. Вечерние сумерки медленно затуманивали пространство вокруг него, и предметы один за другим растворялись в сгущавшейся темноте. «Пускай темнота всех вас пожрет! — подумал он. — Пусть эта ночь все тут поглотит и сотрет — вещи, мебель, вплоть до стен моей комнаты. Разве не буду я завтра в новой комнате — чужой, совершенно голой?» Дом был погружен в тишину. Но ферма так обезлюдела — какой же звук мог там раздаться? Его родители умерли, Баладина недавно переселилась к их дяде Таде. Оставалась только Матильда, суровая Матильда, царящая над пустынной фермой со своей увесистой связкой ключей на боку. Ключей от комнат и шкафов. Ключей, отпиравших лишь пустоту и холод. Была еще Роза-Элоиза, обосновавшаяся рядом, в том приземистом крыле фермы, где жил Двубрат, а потом Таде и Ципель.

Но Роза-Элоиза не издавала никакого звука. Она проводила ночи, без конца расчесывая свои волосы. После отъезда Горюнка в Алжир она потеряла сон. Однако каждый вечер облачалась в длинную ночную рубашку из белого полотна, потом усаживалась на низенький табурет, почти вровень с полом, наклонялась вперед, ложилась головой на колени и оставалась так до утра, расчесывая волосы механическими движениями, чтобы обмануть бессонницу, отогнать тревогу. Тревога, впрочем, вовсе не позволяла себя прогнать, она переплеталась с волосами, спутывала их. Горюнок больше не посылал вестей о себе, и это молчание ее пугало. Она чувствовала, что война смертельно ранила его, — не в плоть, но в душу. Что он видел, что делал там? — беспрестанно спрашивала она себя, расчесывая волосы.

В конце концов ее волосы приобрели пурпурный цвет родимого пятна, отмечавшего ее висок. Но война близилась к концу, Горюнок скоро вернется. В этом возвращении она не сомневалась. И все же это скорое возвращение вовсе не успокаивало ее тревогу. Кто же, кто вернется? — спрашивала она себя. Будет ли это тот же Горюнок? Что они сделали с ним, что с ним стало? Не была ли война чудовищной, похабной и безумной матерью, которая носила людей в своей безобразной утробе лишь для того, чтобы извергнуть их из себя калеками, навсегда лишенными мира в своей памяти и своей душе?

Война такою и была, война была и оставалась этой чудовищной матерью, которая неустанно пожирает людей, набивает ими свою ненасытную утробу, перемалывая им тело и душу. Горюнок, маленький сирота, спасенный от тоски и одиночества любовью Розы-Элоизы, оказался сожранным этой жадной матерью. Горюнка не стало. Безумная мать-пожирательница одержала верх над приемной матерью, вырвала у нее ее дитя. Мать по имени война победила нежную мать, напомнив ребенку, что у того никогда не было настоящей матери, что в действительности он никто, подкидыш. Горюнка не стало. На его месте оказался рядовой Иёз Адриен, парень в полевой форме, уже поизносившейся и запачканной.

Запачканной кровью. Кровью человека, кровью ближнего. Кровью, которая плохо засыхала, образовывала коросту, оставляла неизгладимые следы. Кровью, которая из коросты превращалась в язвы, разъедавшие толстую ткань полевой робы, проникая до самого сердца, поражая его гангреной, сея повсюду — в душе и сознании — струпья безумия и бешенства. И Роза-Элоиза догадывалась обо всем этом. Она предчувствовала, что ее приемный сын, ее избранное дитя не вернется к ней таким, каким ушел, но что другой, незнакомый ей человек вернется вместо него — мужчина, чьего созревания она не видела, мужчина, слишком быстро и грубо порожденный этой тупой и вредоносной матерью-воровкой — войной. Тогда, не способная говорить, не умея ни кричать, ни плакать, Роза-Элоиза снова и снова расчесывала свою тяжелую гриву, которая из ночи в ночь все больше багровела.

Иёз Адриен воевал. Он делал это так, как ему приказывали, ибо, отброшенный в исходную точку своего сиротства, он вернулся к тому состоянию покорности и болезненного послушания, в котором так долго дремал во время своей приютской жизни. Но содержание приказов здесь было иным. Уже не требовалось, как раньше, просто твердить хорошенько свои молитвы, свои уроки и басни Лафонтена, соблюдать тишину в классе, в столовой и в спальном помещении, спать всю ночь, лежа как каменная надгробная статуя, руки плашмя поверх одеяла, чтобы не уступать гадкому искушению рукоблудия. Здесь все это было вздором. Солдаты могли орать и ругаться сколько влезет, жрать из котелков в столовой прямо руками, дрочить в свое удовольствие под старыми одеялами в казарме. Приказы здесь, хоть и метили в конечном счете всегда в душу, но уже не для того, чтобы накрахмалить ее и высушить, но, скорее, чтобы расшатать и вырвать с корнем.

Иёз Адриен видел под лунным серпом своих пригвожденных, оскопленных товарищей. Видел, и это так потрясло его, что он не сомкнул больше, не отвел глаз. Холодно уставился он на одиннадцать тел и смотрел, пока его взгляд не сделался совершенно неподвижным — пока не перестал видеть. Одиннадцать тел. Его товарищи. Еще такие молодые, призванные, как и он сам, против своей воли. Молодые люди с лицами, еще отмеченными детством, с веселыми глазами. Им вырвали детство из сердец, юность из тел и смех из глаз. Им вырвали и сердца, и половые органы, и глаза. Иёз Адриен был одержим этим видением. И ему неважно было взыскать душу человека, а тем более отчитаться за нее; он требовал мести. Неистовая жажда крови завладела им.

Кровь, прилив и отлив. Постоянный паводок, переливающийся туда-сюда, от жертвы к убийце, затопляя их по очереди, словно какой-то могучий ветер вечно дует на людскую кровь — на пролитую, потерянную кровь, направляя ее ток во все стороны.

Иёз Адриен воевал. Вокруг него дул ветер. Ветер дул на кровь его товарищей, словно на большой костер, чтобы еще сильнее распалить ее жгучую красноту. Ветер пронесся над одиннадцатью обескровленными добела телами, которые не укрыла ни земля, ни пыль, и взметнул крик — снова и снова. Так действовала война: «Ибо кровь его среди него; он оставил ее на голой скале; не на землю проливал ее, где бы она могла покрыться пылью. Чтобы возбудить гнев для совершения мщения, Я оставил кровь его на голой скале, чтоб она не скрылась».

Иёз Адриен услышал этот внезапно раздавшийся крик и впустил его в свой гнев. Крик непогребенных тел, крик крови, пролитой врагами на голой скале, словно священное варварское подношение их земле. Он не дал этому крику подняться выше человеческой меры, не дал ему умчаться к другому краю ночи. Перехватил крик, отклонил его. Не дал ему подниматься до бесконечности.

Не позволил крови своих товарищей взывать с земли к Богу. Пригнул крик боли к земле — прямо туда, куда враг пролил ее, и тем самым отвратил с пути, пустил ее по низинам собственной мести.

Немой крик его растерзанных товарищей вошел в него и предстал таким, каким и был угоден врагу: совершенно варварским. Священная кровь, начисто лишенная святости.

Иёз Адриен воевал так, как ему приказывали. Дни и ночи он двигался по пересеченной местности, через горы, охотясь на повстанцев, стрелял по их убегающим силуэтам, бросал гранаты в пещеры, поджигал деревни и целые холмы, чтобы выкурить и перестрелять врагов, засевших в каждом уголке этой враждебной земли. Ему приказывали, он подчинялся. Подчинялся тем более, что повстанцы оставались невидимками; он все время гнался лишь за тенями, вновь и вновь поднимавшимися из какой-то таинственной преисподней, сея повсюду ужас своими зверствами. Огонь против огня, мертвые против мертвых, ненависть против ненависти. Кровь против крови.

Тени этих невидимых врагов так разрослись, что в конце концов заволокли глаза солдату Иёзу своими темными покрывалами, и в этом отвратительном и пугающем мраке смешалось в кучу все племя врага. Старики, женщины, дети — все сообщники, все повстанцы, все виновны.

Джебель, бордель. Война все больше и больше сокращала свой словарь. Таким образом целые области, гигантские участки земли оказались выброшены вон из физической и человеческой географии, и угодили в какую-то иную — уродливонелепую. «Освобождения!» — требовали одни и, чтобы освободить свою землю и вернуть ей честь, повергали ее в огонь и кровь. «Усмирения!» — провозглашали другие, и, чтобы усмирить чужую землю, хозяевами которой хотели остаться, погрязли в ярости и безумии. Освобождение-Усмирение — слова глухих, слова, утратившие человеческий облик, которые сводились к одному: джебель-бордель — как итогу непомерного бремени и многозначительной лжи.

В чьих же глазах снова растлилась и наполнилась злодеяниями земля, чтобы целые области оказались стерты с лица ее, с людьми и их селениями, с семьями их и стадами, и никто даже не позаботился пощадить невинных и праведных?

В глазах людей, только людей, жадных до земли.

Джебель-бордель. Скалистый пейзаж, заросли колючего кустарника, да торчащие по склонам гор деревья — обглоданные огнем, расщепленные реактивными снарядами. Пейзаж, сквозь который бесконечно двигался солдат Иёз, навьюченный оружием, в поисках следов уставившись глазами в земную пыль.

Солдат Иёз воевал до отупения, без передышки преследуя незримого врага, потому что повстанцы, казалось, всегда испарялись с наступлением дня, растворялись в ночи. Ночь была их территорией. Солдат Иёз убивал пока одни только тени.

Однако настал день, когда из этой массы теней выделился некто. Некто из плоти, крови и костей, кожи и нервов. Еще накануне солдаты Усмирения потеряли трех человек, убитых солдатами Освобождения. Их нашли на дороге, с искалеченными лицами и низом живота. Они лежали на спине и неудержимо улыбались прямо в солнце разорванными от уха до уха ртами. Неподалеку, на тропинке, спускавшейся от затерянного среди каменных осыпей селения, был задержан молоденький парнишка. Он шел из своей деревни, гоня перед собой тощую черную козу, которую вел к водопою. На этом прогулка маленького козопаса и закончилась; его связали, чтобы отвести в лагерь. Он наверняка был сообщником тех, кто убил и изуродовал тех троих солдат. Товарищи погибших дошли до предела гнева и ненависти, им нужен был виновный. Хотя бы один. Мальчика начали допрашивать: что он знал, что слышал? Где партизаны? Он должен был знать, наверняка что-нибудь видел. Нет ли у него братьев, родных, двоюродных, которые дерутся вместе с повстанцами? Да, конечно, как и у всех здесь. Неважно, сражались ли они по своей воле или были призваны насильно. Они там были, этого достаточно.

Этого оказалось достаточно, чтобы и сам мальчик попал под подозрение, чтобы и его причислили к их клану. Его засыпали вопросами, не скупясь на оплеухи и пинки. Но мальчик, запуганный и отупевший от ударов наотмашь, не говорил ничего. И, чем больше он молчал, тем больше те теряли терпение. На смену оплеухам пришли кулаки. У мальчика кровь лилась из носа, из рассеченной брови.

Вид ли крови распалил внезапно гнев людей, склонившихся над ним? Как бы там ни было, они удвоили свои удары. «Ну, с меня хватит! — в конце концов сказал один из них, совсем выдохшийся, махая кулаками. — Затрещинами мы от него ничего не добьемся». Потом крикнул мальчику, съежившемуся на стуле: «Ладно, шутки в сторону! Будешь говорить? Не то поджарю. Хватит тянуть волынку!» Мальчик ничего не отвечал, он задыхался, у него был полон рот крови, ему сломали ребра, вывихнули плечо. Он отчаянно пытался найти свое дыхание, но даже не знал, где его искать, в каком уголке тела. «Давайте, за задницу его и на вертел». Пришлось тащить мальчика волоком, потому что он не держался на ногах, обмякнув, как мешок отрубей. «Эй, — сказал человек, — раздевайся! Это еще были цветочки. Ты у меня заговоришь, наконец, не то береги рожу и яйца!»

Кликнули солдата Иёза на подмогу, чтобы продолжить допрос. Он явился. Не отпрянул при виде мальчугана, которого бросили на пол посреди комнаты с низким потолком. В конце концов, это ведь был всего лишь один из тех мерзавцев. Его хорошенько отделали — и поделом, особенно после того, что они сотворили с его товарищами, он сам видел. Чтобы наконец отомстить за них, ему, Иёзу, тоже нужны были виновные. Так пускай этот заплатит за остальных. Раз уж один из врагов попался ему в руки, был вырван у тени живьем, он его не выпустит, нет!

Пускай говорит, пускай признается, пускай выдаст наконец имена убийц, чтобы его потребность в отмщении тоже вышла из тени. Солдаты опять обрушились на заложника с вопросами, ругательствами и угрозами. Они все хотели знать, хотели, чтобы он заговорил, чтобы выдал виновных. Хотели этого до безумия, до опьянения. Тот мог лишь хрипеть и булькать ртом, слипшимся от вязкой слюны и сгустков крови. И чем дольше он молчал, тем теснее упорное желание найти виновных сжималось вокруг него, сосредоточивалось на нем. На нем одном, отданном на их милость. С каждой минутой он и сам становился все виновнее.

Он был виновен. Джебель-бордель — это он. Он, эта бесформенная куча на полу. В этот миг он был в ответе за все злодеяния, за все зверства, увечья и кастрации, совершенные над их товарищами. «Ну, партизан паршивый, надумал расколоться, или мы тебе яйца подпалим?» — сказал руководивший допросом, вытирая пот, струившийся по лбу. Им было жарко, они все словно опьянели от жары. Их лица, шеи, руки лоснились от пота — даже глаза, казалось, блестели от пота. От пота, сочившегося не из кожи, а откуда-то изнутри, поднимавшегося из самых недр плоти. От священного пота, порожденного гневом, ненавистью, страстью. Ибо теперь их обуяла страсть, голод. Безумие. В теле, в сердце, во взгляде этих людей и вправду было безумие. Безумие крови и страдания — им необходимо было обратить вспять ток крови и страдания, довести его до предела, до крайности. Быть может, в этот миг речь шла уже не о том даже, чтобы заставить заложника выдать неизвестные ему сведения, — он должен был раскрыть им тайну страдания, тайну человеческого крика. Тайну войны. Ибо в ней соединились очарование и отвращение, наслаждение и тоска. Древняя тайна, упрятанная в самых темных закоулках плоти, в самой глубине памяти. Желания, страха. Это и проступало на лицах солдат, сгрудившихся вокруг молоденького пастушка — на лице Иёза. Все они до головокружения хотели проникнуть в тайну войны, в ее «почему?». Этот пот поднимался из глубины их души.

Только мальчик не потел. Он истекал кровью, ему было холодно. Он дрожал. Ему было холодно до слез, до смерти. «Ладно, хватит! Давай, раздевайся, мы тебя подключим. Сам этого хотел» — сказал главный заводила. Мальчик не пошевелился, и тогда другие сорвали с него одежду, усадили на корточки, потом просунули ему меж согнутых рук и ног длинный железный прут. «Ну-ка, Иёз, — скомандовал старший, — наподдай ему!» Иёз, отупевший от жары, от пота, от запаха крови, подчинился послушнее, чем когда бы то ни было. Он стал крутить рукоятку маленького ящичка, крепко зажатого меж колен, словно ручку кофемолки. По железному пруту, через провод подсоединенный к генератору, побежал ток, а концом второго один из солдат стал водить по телу мальчика. Мальчик взвыл. «Ну вот, сам видишь, язык ты не проглотил, — сказал человек, водивший проводом. — Так назовешь теперь имена?» Но мальчишка упрямился, будто ничего не знал. Ему прикладывали провод к губам, к сердцу, к заднему проходу. Он кричал все сильнее и сильнее. Иёз уже не слышал этих криков — они его словно усыпили. Послушно крутил свою рукоятку в ритме, который от него требовали. Слышал лишь крики своих товарищей — распятых под луной и валявшихся на дороге, на самом солнцепеке — мертвых и изувеченных. А этот скрюченный кусок мяса с головой, как тыква, и с распухшими веками, под которыми нельзя было различить ничего даже похожего на взгляд — он был ничто. Даже не человек. У него не было лица, только распухшая рожа. У него не было взгляда, он вопил на каком-то непонятном наречии, вонял уже стухшей кровью.

Иёз крутил свою рукоятку. Значит, враг никогда не выйдет из тени? Ибо даже теперь враг оставался тенью, лишенной лица, человечности, смысла. Если бы у этого заложника было лицо, взгляд, голос, то, быть может, Иёз и остановился бы, но тот увязал в страдании, словно в грязи, становился чем-то неодушевленным, бесформенным, безобразным, крикливым, совершенно опошляя пытку, которой его подвергали. Отвратительный кусок тухлятины, сотрясаемый хрипом и конвульсиями, без возраста, без истории, без особых примет.

Главный жрец допроса резко приткнул провод к яичкам мальчишки, скомандовав Иёзу: «Жми на всю катушку!» «Дело» обретало, наконец, свой подлинный смысл — вложить эту удвоенную ярость в отмщение за все обиды, нанесенные своим. Они добрались, наконец, до сокровенного смысла войны, всякой войны: яйца за яйца. Дело чести между мужчинами, великая, вечно возобновляющаяся трагедия подбрюшья самцов, возведенная в гордость, силу и достоинство. Иёз послушно ускорил вращение. Мальчик зашелся в крике и потерял сознание, рухнув лбом об пол, со скрюченными конечностями вокруг железного лома. Тот, что все еще держал конец провода в руке, перевернул его на спину ударом ноги в бок. Вот тогда-то Иёз и увидел ребенка.

Ибо он был всего лишь ребенком, этот подвернувшийся под руку за неимением лучшего враг. Бедный мальчуган едва одиннадцати лет от роду, с безволосым телом, с круглым животом, с маленьким, еще не сформировавшимся членом. Война открыла им свой тайный смысл лишь для того, чтобы он тут же обернулся бездной насмешки и боли. Они пытали ребенка. Доведенное до предела безумие войны разбилось, рухнуло, и вдруг снова появилось изуродованное, потерянное лицо жертвы — самым неожиданным, самым абсурдным и потрясающим образом — в этой иной интимности тела. Прямо посреди тела, в самом сокровенном, в самом уязвимом месте тела. Детского тела.

Пот, липший к его коже, вдруг иссяк и превратился в ледяную испарину. Иёз встал, бросив ящичек на пол. Его охватил сильнейший холод. Он чувствовал, что весь трясется. Озноб ребенка передался ему, он дрожал его дрожью, тонул в его страхе. «Эй, какого черта? — спросил тот, что все еще держал свой кусок провода. — Еще не кончено». И, желая ускорить возобновление операции, яростно пнул мальчика в поясницу, чтобы привести его в чувство. В тот же миг Иёз вырвал железный прут, стеснявший пытаемого, и, держа его обеими руками, обрушил изо всех сил на череп солдата, которому только что так покорно подчинялся. Тот упал замертво рядом с ребенком. Второй солдат, участвовавший в допросе, начал пятиться, инстинктивно потянувшись рукой к оружию. Но Иёз уже повернулся к нему со своим прутом. «Катись отсюда, — сказал он ему. — Убирайся немедля!» — «Не дури, Адриен, — осмелился пробормотать тот, — не дури, будет тебе…» — «Я же сказал — проваливай!» — повторил Иёз ледяным тоном. Тот вышел, пятясь задом, вцепившись в свое оружие.

Иёз закрыл дверь и вернулся на середину комнаты, к двум лежащим телам. Странно, у солдата была та же поза, что и у ребенка — на боку, с поджатыми руками и ногами. Он не шевелился, не дышал. Он был мертв, убит на месте. Он не мучился, его лицо выражало лишь крайнее изумление. Он был удивлен, этот солдатик, хотевший поиграть в великого инквизитора, столь внезапной переменой ролей. Умер раньше заложника. Война, которую он сделал своим ремеслом, а со временем и своей любовницей, не переставала его удивлять. Только что показала себя еще более непредсказуемой и вероломной, чем он мог предполагать. Он пал не героем на поле брани, а как пошлый истязатель, в какой — то конуре с низким потолком. И вот теперь лежал, уже не солдат, вовсе не герой, и даже не истязатель, а просто и исключительно жертва.

Рядом с мертвым солдатом — ребенок. Дрожащий. Иёз видел долгие содрогания, пробегавшие по его телу, безостановочно, словно вибрировали все натянутые нервы. Иёз опустился на колени, попытался как можно осторожнее приподнять мальчугана. Но последний удар сапогом, который нанес ему тот, другой, очевидно перебил позвоночник, и мальчик пронзительно взвизгнул. Иёз подсунул под него руки и прижал к себе. Голова ребенка уткнулась ему в плечо. Он чувствовал, как дрожь малыша пробегает по его собственной коже, обегает ее изнутри. Он тоже дрожал — ребенок дрожал в нем самом. Он гладил его по голове, по лицу. Ему хотелось утешить его, омыть от грязи, избавить от боли. Незаметно он начал его укачивать, облизывать ссадины на лице. Облизывал, словно зверь своего новорожденного детеныша. И еще он говорил с ним, вполголоса, с огромной нежностью. Как мать со своим грудным младенцем. Ребенок теперь стонал, он больше не кричал. Страх, боль, медленно уходили из него. Уходили вместе с кровью, которая беспрестанно текла у него изо рта. «Имя, как твое имя? Скажи мне твое имя! — без устали шептал Иёз.

Имя, только это имя жаждал он теперь узнать. Не имя своих врагов, не имя преступников и убийц. У врагов нет имени, у убийц нет имени. У них его не может быть, потому что жестокости, злодеяния омрачают и губят любые имена. А если бы у убийц и было какое-то имя, то лишь его собственное — Иёз Адриен.

Только имя малыша хотел он услышать. Чтобы вырвать его у смерти, у молчания, у забвения. Вырвать у войны. «Имя, как твое имя, скажи мне свое имя…» — повторял он, как молитву. Словно в эту минуту все спасение мира зависело от этого единственного имени. Словно его собственное спасение зависело от него. Словно упокоение всех его товарищей, убитых в горах и брошенных на дороге, было в его власти. Словно прощение лежащего рядом солдата тоже принадлежало ему.

Он не требовал этого имени, он выпрашивал его. Выпрашивал ради себя самого и ради того, другого солдата, преданного своей любовницей — войной. Упокоение, прощение заключались только в тайне этого имени. Прощение.

«Имя, скажи его мне, твое имя…» — умолял он, лаская малыша. И ребенок наконец пролепетал: «Б… Бел… Бе-лаид…»

Белаид. Значит, ребенок услышал его, ответил. Умирая, вновь обрел доверие и силу, чтобы приподнести свое имя в дар ему, Адриену. «Белаид…» — тихо повторил Адриен. Белаид. Война слагала оружие, все свое оружие в этом имени. Война, потрясавшая своим оружием, знаменами и неистовством пред ним и перед каждым из его убитых товарищей, вдруг признала себя побежденной в имени одного из его врагов, умиравшего у него на руках.

Адриен прижимал ребенка к себе, укачивал на коленях, с величайшей осторожностью поддерживая его голову на своем плече. Твердил его имя нараспев, шепотом, будто хотел этим неустанным повторением очистить от всех надругательств, отполировать, словно гальку. Белаид… Имя поверяло ему свою жалобу, свою грусть, свою красоту. До слез. Адриен плакал от избытка этого имени, раскрывающего свою тайну. Он даже не слышал ни криков, ни ударов в дверь. Слышал лишь шелест этого имени в своем сердце, его струение по стенам. Белаид, Белаид…

Дверь поддалась. Пятеро вооруженных человек внезапно явились во вспышке света. Обжигающий день ворвался в выбитую дверь накатом желто-шафранных волн. День, который изрыгнуло солнце, косо нависшее над этой погрязшей в войне землей.

Но раз война закончилось, то к чему этот слепящий свет, и что тут делают эти люди с кулаками, упертыми в бока? Выходит, они все не знают — солнце, солдаты, что война окончилась, что она капитулировала перед именем Белаид?

Адриен, совершенно ослепленный, едва различал происходящее. Он ведь был теперь так далеко от всего этого. Гигантская, отброшенная солдатами тень навалилась на него еще до того, как подоспели они сами. Он обвился вокруг тела малыша, закрывая его от этой громадной, желавшей поглотить его тени. Тем не менее, ребенок погрузился в ее объятия, и его голова, прижатая к шее Адриена, отяжелела, невероятно отяжелела.

У него вырвали тело малыша, заломили ему руки за спину, прикрутили к туловищу. Вынудили встать, идти. Все произошло очень быстро. Но, выходя из комнаты, прежде чем переступить порог, залитый трепещущим светом, он обернулся и бросил последний взгляд на ребенка, неподвижно застывшего на полу. И тут у него вырвался громкий вопль — он завыл на манер местных женщин, голосящих среди траура и скорби. Тело ребенка рвалось из сердца Адриена, имя Белаид раздирало ему нутро. Он кричал. Чтобы поделиться этим именем, которое не мог больше нести в одиночку, чтобы пустить его по ветру. Чтобы ветер умчал, прорыдал имя Белаид по всей земле, заставляя людей повсюду на его пути преклонить колена, вынудив наконец все войны сложить оружие. Он кричал. Но ветер лишь затерял его рыдание в горах, распылил имя Белаид среди песков пустыни. Никто не услышал этого имени, никто не сохранил в памяти. Истории ни к чему имена мертвых детей, что прорыдали падшие солдаты. Имя Белаид было погребено в тюрьме вместе с единственным его хранителем. Имя Белаид было заключено в оковы. Имя Белаид стало мукой Адриена.

«Кто же вернется? Кто?» — изводила себя Роза — Элоиза. Будет ли это все еще Горюнок, сын, обретенный после столь долгого одиночества, сын, подаренный как благодать? Что с ним сделала война?

Тот, кто вернется в конце концов, уже не будет прежним. Война навсегда вселила в него тревогу с именем чужого ребенка, чье лицо и глаза он даже не рассмотрел. Имя маленького крестьянина из джебеля, умершего на его руках, изгнало из него всякое иное имя — далеко, очень далеко. Маленький пастушок украл у него его собственное имя, душу, рассудок, и затерял их в пустыне, отдал ветру и песку.

Роза-Элоиза ждала — не спала, не видела снов. Расчесывала свои волосы.

Никез, живший рядом, в лачуге, часто заглядывал к ней. Он чувствовал, что его влечет к этой женщине с пурпурными волосами, ниспадающими к земле, словно немые рыдания. Входя и видя, как она сидит в одной рубашке, положив голову на колени, он опускался на корточки напротив, мягко брал у нее щетку из рук и сам принимался наглаживать ей волосы. Ему нравилась эта густая грива, пахнущая плющом и виноградной лозой. Они не говорили друг с другом. Она не мешала ему. Иногда он прерывал расчесывание и, взяв ее волосы в руки, зарывался в них лицом, вновь обретая, с неясной смесью ужаса и неги, это ощущение утраты и покинутости, которое испытал, вернувшись в деревню в конце войны, когда мать стиснула его в объятиях, прижав к своему фартуку, залитому кровью отца и брата, убитых в прачечной.

Они не говорили между собой, им нечего было сказать. Как всем тем, кого ранили война, скорбь или стыд, у них не было слов, соразмерных с их горем и страхом. У них были только жесты, взгляды. Жесты кроткие и смятенные, выполнявшие некий магический ритуал, чтобы изгнать боль из памяти, тревогу из завтрашнего дня, одиночество из настоящего. Жесты уцелевших, которые пытаются вновь найти себе место в жизни, во времени, вновь обрести вкус желания. Это был молчаливый диалог сквозь легчайший, шелковистый шелест волос.

Никез любил Розу-Элоизу, и его любовь к ней открылась в том, что он возжелал ее. Он оставил молодую женщину, к которой несколько лет ходил в Монлеруа. Он не мог снести близости с другим женским телом, нежели тело Розы-Элоизы, притом что еще ни разу не коснулся его, и даже не видел. Это и только это тело он желал — тело женщины старше него на десять с лишним лет, замкнувшейся в молчании под плачем своих волос.

Ибо он желал его до наваждения. Была ли ее кожа под рубашкой такой же белой, как ткань простыней, а рунцо, прикрывающее лоно, таким же пурпурным, как ее волосы? Только ее и никакую другую женщину он желал. Но в этом желании он не мог признаться словами, так что выразил его жестами. Выразил очень медленно, постепенно, обиняками незавершенных жестов, пока она не заметила зов его желания и не ответила на него.

И Никез открыл наконец наготу Розы-Элоизы. Познал ее тело — ее белоснежную кожу, ее пурпурное лоно. Ритуал их жестов стал ритуалом тел. Они любили друг друга каждую ночь напролет. Погружались друг в друга, словно пловцы, ныряющие в водную глубь. Занимались любовью на полу, в столь полном молчании, что слышался лишь глухой гул крови, текущей в их сердцах и членах.

Янтарная Ночь смотрел, как занимается вечер. Его последний вечер в Черноземье, последняя ночь в комнате его детства, его отрочества. Птицы умолкли наконец, только дождь продолжал в одиночестве свое монотонное постукивание. Его мысль была пуста, лишь время от времени в ней всплывали имя, лицо и голос Баладины. Баладины, его сестры, его ревнивой любви. «В твоем имени есть слово бал, — частенько говорил он ей. — Твое имя открывается, словно бал. Чудный бал, где кружится один лишь ветер». Яростный ветер его желания, ибо на этом балу он хотел быть единственным танцором, единственным кавалером своей младшей сестры, о которой грезил уже как о возлюбленной. «Но уезжая, — говорил он себе, сжимая кулаки на коленях, — не потеряю ли я ее?»

Он встал наконец и начал раздеваться посреди комнаты.

Тут-то она и появилась вновь. Опустилась на оконную закраину. Резким ударом клюва выбила квадратик стекла и влетела в комнату. Пол усыпало стеклянными осколками и дождем. Птица бросилась прямо на него, наполовину раздетого, и вцепилась ему в затылок. Янтарная Ночь потерял равновесие и упал на колени. Но не закричал, не испугался. Он сразу понял, что это она — птица из полотна и металла, которую несколько лет назад ветер вырвал из его рук и умчал с облаками. Она вернулась, его стальная галка, его серебряный жаворонок. Его воздушный змей, улетевший, чтобы проклевать небо и добраться до этого ничтожества — Бога.

Она вернулась, птица его гнева.

Птица стала бить своими крыльями по вискам Янтарной Ночи, потом разжала свою хватку и села перед ним на полу. Наконец-то Янтарная Ночь рассмотрел ее. Перья на крыльях и спине были разрисованы зелено-фиолетовыми с кроваво-красной обводкой глазками; голову, грудку и брюшко покрывали тонкие золотые и серебряные чешуйки. Очень широкий и длинный хвост раскрывался веером цвета слоновой кости.

Птица взлетела, слегка взмахнув крыльями, и вцепилась когтями в глаза Янтарной Ночи, который упал на спину, стукнувшись головой об пол. Цветные круги завертелись под его веками, стиснутыми лапами птицы. Круги превратились в светящиеся волны, потом брызнули цветы, разворачивая свои лепестки, словно венчики кристаллов в калейдоскопе. Цветы увяли, исчезли в пространной, зеленоватой, шарообразной ночи, и откуда-то вынырнули и закружились вихрем мириады крошечных белых рыбок, ощетинившихся шипами. Потом и они исчезли в полиловевшей ночи. Тогда появились неведомые ему знаки, наполовину цифры, наполовину буквы, они двигались вперед толчками, словно морские коньки. Эти двойственные знаки не позволяли прочесть себя, выписываясь быстрыми, вихрящимися вспышками. И они шуршали под веками, словно бумага, которую мнут. В зажмуренных глазах Янтарной Ночи силилась написаться какая-то книга, какая-то повесть поспешно и беспорядочно собирала свои слова. Но ночь опять унесла все, поглотила книгу, размыла знаки. Белая, пылеобразная ночь. Янтарная Ночь глубоко заснул. И видел сны.

Два больших коня, один гнедой, другой белый, рысят перед ним, запряженные в двуколку, где полулежит он сам, укрытый одеялами и шкурьем. Ему видны только огромные, лоснящиеся от мороза конские крупы и слегка покачивающиеся шеи. Насквозь пронизанные инеем гривы почти неподвижны. Окружающая местность чрезвычайно плоска. Заснеженная равнина простирается, насколько хватает глаз. Равнина, поглощенная вдалеке темными лесами.

Лошади бегут вдоль леса. Но это не деревья, а громадные аналои из черного с рыжеватыми отблесками дерева. Лес аналоев. Он замечает по пути, что все аналои украшены птицами с широко расправленными крыльями, которые поддерживают пюпитры для певчих.

Вдруг он видит, что перед ним уже не две рысящие лошади, а две идущие женщины. Обе нагие. Их волосы похожи на конские гривы, встопорщенные инеем. Они шагают медленно. Вожжи, которые он держит в руках, перекинуты через их плечи. Они слегка наклоняются при ходьбе, таща двуколку. Ступают равномерно, и при каждом шаге покачивают в такт бедрами. Плавное колыхание их ягодиц убаюкивает его, усыпляет. Он засыпает, и в своем сне видит сон.

Он видит себя во сне лежащим под одеялами и шкурьем рядом с Баладиной. Ему снится, что он обнимает Баладину, ласкает, целует ее. Но тело девочки все больше леденеет в его объятиях и под его губами. Леденеет до такой степени, что его руки, его губы начинают кровоточить. И этот мороз, от которого растрескивается кожа, будит его и вырывает из второго сновидения. Он просыпается, совершенно сбитый с толку, в первом сне.

Коляска едет по той же местности, но очень быстро. Он уже не может разобрать, кто там впереди, лошади или женщины. Ему хочется остановить этот бег, он натягивает вожжи, но лошади, или женщины, не только не собираются замедлять свой галоп, а бегут еще быстрей.

Должно быть, его выбросило из двуколки, потому что сейчас он совершенно один, пеший, в снегу. Его коляска исчезла. В аналойном лесу появились дровосеки. У каждого на плече топор. И вдруг, все разом, они начинают ими стучать. Но их удары не причиняют никакого вреда аналоям, которые из деревянных превратились в железные, хор высоких чистых звуков поднимается в поднебесье. К хору дровосеки добавляют собственные голоса, ибо при каждом ударе они хрипло и глухо выдыхают что — то вроде: «Ух!» Тут из-под пюпитров вырываются и взлетают птицы, летят тяжело и медленно.

Из ружья с очень длинным, серебристым и блестящим стволом он стреляет по птицам, парящим в воздухе. Но птицы не падают, продолжая низко кружить над ним.

Он блуждает по лесу, откуда ушли дровосеки. Железные аналои уже поразила ржавчина. Они уже так изъедены ею, что на них проступают одновременно цвета бронзы, крови и золота. Большие раскрытые книги, лежащие на пюпитрах, трепещут своими страницами. Их тексты неразборчивы. Он подходит к одной из книг и пытается разобрать, что там написано, но замечает, что страницы покрыты не буквами, а птичьим пометом. Кучками птичьего помета, равномерно расположенными вдоль тонко прочерченных линий, словно на линейках нотного стана. До него еще доносится издалека запоздалое эхо двойного хора — ударов топора и уханья дровосеков. И он думает: «Может, это партитура?», но отовсюду тотчас же раздается смех. Это смеются птицы.

Они смеются человеческим смехом, резким и язвительным, и их тела тоже становятся человеческими. Теперь повсюду вокруг него летают люди, смеясь во все горло и хлопая крыльями.

Он сражается с птицечеловеками. Сражается ударами топора. Один из птицечеловеков ставит ногу на землю и начинает биться с ним врукопашную. Но птицечеловек скорее танцует, нежели бьется. Они оба танцуют странное танго, совершенно переплетясь друг с другом. Танцуют среди книг, страницы которых складываются и раскладываются, как мехи аккордеонов.

Аналои кружатся, словно ветряки, и листы книг дрожат от ветра. Страницы рвутся, разлетаются во все стороны. Страницы часослова.

Птицечеловек, танцуя, вынуждает его прогибаться, касаясь земли, и внезапно опрокидывает навзничь.

Когда Янтарная Ночь проснулся незадолго до рассвета, продрогший и совсем закоченевший, птица исчезла. Дождь прекратился. Через разбитое стекло задувал влажный ветер. Он оделся и лег в постель одетый, но холод не отпускал. Он снова заснул, глубоким сном, наконец-то свободным от любых сновидений. Встал как раз вовремя, чтобы поспеть на вокзал. И только тогда усомнился в странном визите птицы. Разбитое стекло вполне могло быть работой ветра. Но, поспешно приводя себя в порядок, он был удивлен отражением собственного лица в зеркале — пятно в его левом глазу словно оторвалось и теперь металось во все стороны по радужке, словно пьяная, пылающая оса. Этому безумному полету золотого пятна в его глазу уже не суждено было прекратиться. Отныне все будут звать его Янтарная Ночь — Огненный Ветер.

В полдень он сел на поезд, уходивший в Париж. Снова зарядил дождь, но такой мелкий — не дождь, а морось. Кто-то на перроне подошел к его купе и постучал в стекло. Он не мог рассмотреть, кто это, так как капли стекали по грязному стеклу, оставляя черные дорожки. Он опустил стекло и высунулся наружу. На перроне с непокрытой головой под дождем стоял его дед. Они смотрели друг на друга, словно никогда не виделись. Видели друг друга, как никогда еще не видели, — так близко. Их лица почти соприкасались, одно поднятое, другое склоненное. Дыхание одного увлажняло паром лицо другого. Они смотрели друг другу прямо в глаза, в полном молчании.

Смотрели друг на друга из такой дали. С разных концов времени. Золотая Ночь — Волчья Пасть, обремененный годами, которых он уже не считал, и таким грузом памяти с забвением пополам. Золотая Ночь — Волчья Пасть, древний сын своей матери-сестры, изгнанный из пресных вод, пять раз бравший жену, чтобы упрочить свое пребывание на земле, и семнадцать раз породивший детей. Золотая Ночь — Волчья Пасть, человек, переживший все войны и ни в одной не участвовавший, но отдавший каждой из них в заложники своих возлюбленных, своих сыновей и дочерей.

И Янтарная Ночь — Огненный Ветер, в свои семнадцать лет уже бунтующий против собственной памяти. Янтарная Ночь — Огненный Ветер, сын, преданный матерью, сирота, зачарованный своей скорбью и одиночеством, не знавший другой любви, кроме той чрезмерной страсти, которую питал к своей сестре. Янтарная Ночь — Огненный Ветер, рожденный после всех войн, придумавший для себя одного собственную войну. Безумное дитя мести, ревнивый подросток. Любовник слов.

Они стояли лицом к лицу. «Вы?..» — сказал в конце концов Янтарная Ночь старику, чье присутствие на перроне ошеломило его. Он так мало знал своего деда, который всегда держался на расстоянии, и, казалось, никогда не проявлял к нему большого интереса. Янтарная Ночь не мог поверить, что старик пришел ради него. Первый свисток, известивший об отправлении поезда, разнесся по перрону. «Там, — сказал старик, — там… куда ты уезжаешь…» Но он не находил слов и, казалось, был сильно взволнован.

Янтарная Ночь ждал, все так же склонившись к нему. Раздался второй свисток, двери захлопнулись. Старик вздрогнул, в глазах вспыхнула паника. «Там, — опять начал он, — в городе, куда ты едешь… есть один парк… аллеи посыпаны гравием… если когда-нибудь…» Прозвучал последний свисток, тотчас же тряхнув вагоны и отбросив голос Золотой Ночи — Волчьей Пасти за пределы слышимости. Янтарная Ночь еще какое-то время свешивался из окна, глядя, как постепенно уменьшается силуэт его деда, оставшегося на перроне. Потом все исчезло — вокзал, Золотая Ночь — Волчья Пасть и даже пейзаж, утонувший в сероватой измороси. Янтарная Ночь опять сел, закрыл окно. Появление деда, как раз в момент отъезда, смутило его и даже раздражило. «Чего хотел от меня старик, — подумал он, — чего хотел со своими икающими „там“? Пусть они все отстанут от меня, потому что я уезжаю от них, наконец. Да, уезжаю, далеко от всех от них, и там — там — я о них и слышать не хочу!» Он забился в угол сиденья и разом заснул.

Тем временем Золотая Ночь — Волчья Пасть возвращался на хутор. Он и сам не знал, зачем отправился на вокзал, зачем повидал своего внука перед отъездом. Что он хотел ему сказать? Он не смог найти слов — ни одно слово не годилось, чтобы выразить то, что он хотел сказать. То, что он хотел высказать, было вне слов, глубоко во плоти, в его сердце.

«Там» — это там, в большом городе, до оккупации, где он встретил ту, что схватила его за сердце, чтобы никогда уже больше не отпускать; ту, которой предстояло, исчезая, навеки бросить его сердце в ад. Быть может, он хотел еще раз, в последний раз, увидеть поезд, уходящий в Париж? Быть может, он хотел сказать своему внуку: «Когда будешь там, сходи в парк Монсури, и хорошенько прислушайся к шагам женщин, идущих по гравию. Потому что я уверен: ее шаги все еще слышны там. Я-то их все время слышу. Ее шаги, такие упругие и спокойные, в аллеях парка, на городских улицах, в квартале Отёй, вдоль набережных… Твои шаги, Рут! Твои шаги — во мне, каждый миг, но твои каблучки разрывают мне сердце, стучат по моей памяти и дырявят ее… Твои шаги, Рут, твои шаги, что идут мне навстречу, и я жду тебя каждый миг, но шаги удаляются, не перестают удаляться, и я жду тебя вне времени… Твои шаги, Рут, что беспрестанно оставляют следы пепла по всему моему телу… О Рут! Твои шаги, что каждый миг удаляются от меня, твои шаги, низвергающие меня в ад… Рут, Рут!..» И он плакал, старый Золотая Ночь — Волчья Пасть, поднимаясь к своему хутору. Плакал, как не плакал еще никогда в своей жизни. Оплакивал потерянные шаги Рут. Плакал на ходу и, плача, топал по земле изо всей силы своих ног, словно хотел оставить позади себя следы собственных шагов, на случай, если Рут будет искать его… на случай, если его любовь вернется из смерти и попытается соединиться с ним.

 

1

Поезд въехал на вокзал. Янтарная Ночь — Огненный Ветер все еще спал, прижавшись головой к стеклу. Он проснулся медленно, тяжело, словно ему пришлось подниматься с большой глубины сквозь толщу сине-зеленых вод. Он был один в купе, где все еще витал жирный запах бутербродов с паштетом, колбасы и бананов, смешанный с душком темного табака, что свидетельствовало о недавнем присутствии нескольких пассажиров. Он взял чемодан и вышел в коридор. Вагон был пуст. Он сошел. Перрон уже тоже опустел. Все перроны. Моросило, совсем как в Черноземье. Янтарная Ночь — Огненный Ветер удивился всей этой пустоте. «Где же это я?» — подумал он спросонья. У него вдруг возникло тревожное впечатление, что он ошибся станцией. Собственно, ему показалось, что он вообще никуда не приехал. На больших щитах красовались надписи большими буквами, белым по синему. Он прочитал сквозь туман: «ПАРИЖ» и «ВОСТОЧНЫЙ ВОКЗАЛ». Это его успокоило лишь наполовину; чувство, что он попал в никуда, не покидало его. Он прошел по всему перрону, поскольку его вагон оказался в самом хвосте, прошел через здание вокзала. Но, перед тем как выйти на улицу, вдруг остановился, повернул и направился к залу ожидания. Он так желал и ждал встречи с этим городом, и вот, как раз когда ему надо войти в него, вдруг испугался. Он не чувствовал себя достаточно очнувшимся от тяжелого сна, измотавшего его в пути, чтобы тотчас же броситься на штурм города. Он был здесь чужаком. Испытывал потребность присесть среди толпы других чужаков — отъезжающих, ожидающих, тех, что проездом. Какое-то время он глядел на людей, спящих сидя, наблюдал за хождениями взад-вперед нетерпеливых, сновавших среди багажа, созерцал обеспокоенных, которые вздрагивали при каждом объявлении, скрежещущем из громкоговорителя, и беспрестанно отдергивали рукав с запястья, чтобы бросить взгляд на стрелки своих наручных часов, словно время было коварной и безумной пчелой, готовой упорхнуть в любой момент.

Наконец он вышел. Так и не увидев города, потому что сразу же спустился в метро, направляясь прямо в университетское общежитие, где ему предстояло поселиться. Но этой поездке в метро, казалось, не было конца, потому что он трижды ошибся на пересадке. Когда он достиг наконец места назначения, уже настал вечер. Вечер серый и влажный. Его комната оказалась тесной, желтая краска на стенах местами шелушилась. Все ему показалось мелким — помещение, кровать, стол, шкаф, окно, его собственная жизнь. Мелким и таким тусклым. Он бросил чемодан на кровать и сразу же вышел. Он уже нуждался в воздухе, в пространстве. В метро не сел, пошел пешком. Шагал наугад по улицам до самой ночи, прерывая ходьбу лишь для того, чтобы купить вафель или каштанов у торговцев на краю тротуара, не столько из-за голода, сколько от нечего делать, а главное, чтобы наполнить рот ощущением тепла. Ел на ходу, усеивая свои шаги кусочками слишком горячих каштанов, словно рассеянный и совершенно безразличный к своему пути Мальчик-с-пальчик. Он свернул на бульвар Сен-Мишель, дошел до фонтана. В зеленоватом, неверном свете уличных фонарей статуя Архангела-драконоборца, казалось, неуловимо дрожала, ставя под сомнение победу над злом.

Он взошел на мост Сен-Мишель и остановился. Воды Сены, уплотненные ночью, были черны, словно поток лавы, катящийся меж набережных. Дождь не прекращался — серый, моросящий, назойливый.

Дождь разогнал прохожих. Никто не задерживался, особенно на мостах, где ветер дул сильнее, добавляя холод к покалыванию измороси. Янтарная Ночь — Огненный Ветер был единственным, кто остановился на самой середине моста Сен-Мишель, на самом ветру, лицом к бледному фасаду собора. Какой-то человек, проходивший по мосту торопливым шагом, вдруг остановился, обернулся и присмотрелся к странному фланеру, облокотившемуся о парапет лицом к реке и не обращавшему внимания на плохую погоду. В конце концов он приблизился к нему и тоже облокотился рядом с ним. Помолчал какое-то время. «Вы тут были?» — решился он вдруг спросить у Янтарной Ночи — Огненного Ветра. Тот вздрогнул и удивленно взглянул на незнакомца, приставшего к нему с нелепым вопросом. «Простите?» — переспросил он. Тот повторил вопрос: «Так вы тут были?» — «Да где же? Где я был?» — спросил Янтарная Ночь — Огненный Ветер, совершенно сбитый с толку. «Здесь, — сказал тот. — Здесь, в прошлом году, в это же время, в ночь большого погрома…» Янтарная Ночь решительно не понимал, о чем спрашивает незнакомец. «Я вас не понимаю», — признался он просто. «А! — сказал тот с несколько разочарованным и сконфуженным видом. — А я-то подумал, увидев вас вот так, на этом самом месте, в такую мерзкую погоду, ровно через год, как… как вы, быть может… вы же помните… в общем, не знаю…» — «Но о чем вы говорите? Я впервые в Париже. Только сегодня приехал». Тот слегка улыбнулся: «Извините, — сказал он, — я ошибся. — Потом добавил, словно про себя: — Досадно…» Его улыбка уже стерлась. «Что досадно?» — «Все, — ответил тот, слегка пожимая плечами. «Что я в Париже? Что только сегодня приехал? Что без всякой причины торчу на этом мосту?» Янтарной Ночи вдруг захотелось поговорить, задержать незнакомца — в ту самую минуту, когда тот, похоже, собрался уйти. «Да, — ответил тот, — быть может, именно это. Я сожалею, что вы здесь без причины, что вы не помните и не осознаете того, что произошло». — «Но объясните же мне ее, эту причину, — настаивал Янтарная Ночь. Потом продолжил со смехом: — Давайте, назовите ее, если понравится, возьму!» — «Не думаю, что она может вам понравиться. Вот уж нет». — «И почему же?» — «Потому что речь идет о мертвых». — «О мертвых? Каких мертвых?» — «О мертвых. О десятках, сотнях, или еще больше. Никто не знает, а может, никогда и не узнает наверняка. Они тут были повсюду, на набережных, на тротуарах, в Сене. Тому уж год почти. Как раз 17 октября. Шел дождь, как сегодня. Совсем как нынче вечером, та же дурацкая изморось. Да, та же погода, та же ночь, то же безразличие в городе. Их было очень много. Они тысячами понаехали со своих окраин. Женщины, мужчины, старики, даже дети. Шли спокойно, без криков, без потрясания лозунгами. Были прилично одеты. Нарядились в свои выходные костюмы, как говорится. Они собрались на манифестацию ради своего достоинства. Их встретили дубинками — прямо в морду. Вот так. Все произошло очень быстро. Их избивали, убивали, а они, вырядившиеся, как на праздник, даже не успевали понять. Потом на тротуарах было полным-полно женских туфель — на улицах, в водостоках. Мне запомнились эти туфли, особенно эти туфли, да… потому что это было так нелепо, так жутко, так… о, не подобрать слов… это было огромное горе, а также огромный стыд. Все эти пустые валяющиеся туфли, эти потерянные шаги. Все эти туфли, надетые, чтобы идти за достоинством, а приведшие лишь к позору и смерти. И кровь повсюду, на мостовых и в Сене… огромное горе, оно еще не утихло. И ужасный стыд — для нас». Незнакомец умолк. Он говорил, стоя боком, глядя в сторону реки, медленно, приглушенным голосом, словно припоминая, словно на него вдруг накатило и он не мог иначе — только вспоминать и говорить, дать словам излиться в удивлении, смятении и боли. «Но кто эти „они“ и эти, мы“?» — спросил резко Янтарная Ночь — Огненный Ветер, для которого речи незнакомца были по-прежнему непонятны. Тот вздрогнул. «Да как же! Алжирцы, конечно! — воскликнул он. — Алжирцы, которых убили той ночью! Вы что же, никогда не слыхали об этой бойне, ночью 17 октября 1961 года? Никогда?..» — «Нет». — «А Шаронна? Это вам, по крайней мере, что-то говорит, надеюсь? Шаронна!» — настаивал он. «Да, про Шаронну я, конечно, слышал». — «Конечно! — повторил тот как эхо, но разочарованно и горько. — Конечно, вы слышали о погибших в метро, на станции Шаронна. Об этом все слышали. А вот про великий погром 17 октября — нет, об этом никто не знает. Никто не знает — не хочет знать. Эта дата вырвана из календаря, изгнана из памяти добропорядочных французов, эта ночь брошена в забвение, в ложь, в неприятие, словно тела в Сене. Еще одна дыра в башке у Истории. Какое беспамятство, какая рассеянность! Вы не находите?» Янтарная Ночь, заразившись нервозностью своего собеседника, хотел было сухо возразить: «Мне плевать! Плевать на всех ваших мертвых, вообще на всех мертвых, на все войны. Мне и на собственных мертвецов плевать! Я ведь послевоенный, я после всех войн! Плевать мне на Историю! И плевать, что я француз. Я вполне мог родиться в другом месте, в Финляндии, в Заире, в Лаосе или Панаме, где угодно! Мог бы даже родиться на одном из этих крохотных островков, затерянных посреди океана в тысячах километров от материка или в каких-нибудь джунглях. Француз! Велика важность! Просто случайность среди многих других. Я вообще мог не родиться. Я в этом мире один, как и все остальные, только я требую этого одиночества сполна. У меня нет прошлого, ни семейного, ни общественного. У меня нет родины. Нет памяти — это главное! Мне она ни к чему. Я всего лишь мимолетное мгновение. Блеск прерывистых, свободных, вихрящихся мгновений. Моя единственная привязанность, моя единственная любовь, это моя сестра. Моя сестра, чье имя открывается, словно бал. На все остальное мне плевать! Если я бросил свой край, свою семью, то как раз для того, чтобы покончить с любой формой прошлого, памяти, чтобы порвать со всеми воспоминаниями, скорбями, со всей этой дурью, которая порождает лишь тщетные сожаления, липучую ностальгию, смехотворные и вредные угрызения совести, притворные и ничтожные муки. Вот, я на этом мосту безо всякой причины, и мне никакой и не надо. Никакой! Так что начхать мне на ваши истории, выброшенные на свалку самой Историей. Ваши истории! Велика важность, в самом-то деле! Истории о мертвецах, об укокошенных — старая песня. Но когда же со мной заговорят о живых, о людях счастливых и сильных, полных желания и радости в этом мире? Когда? Я на этом мосту, здесь, сейчас, без малейшей причины, и мне хорошо. Я здесь лишь по капризу случая. Мне семнадцать лет и я хочу жить в девственном времени, пышущем юностью и невинностью. Вот! Надо прокричать вам это в уши, чтобы вы поняли?»

«Вы ничего не говорите», — заметил тот, другой. «Нет. Мне хочется кричать», — только и ответил Янтарная Ночь. «Ну, давайте, орите. Может, Парижская Богоматерь ответит вам из своего собора. Она и не такое слыхала. Но ей плевать. Потому что она спит, видите ли. Спит крепким сном. Спит на своих прекрасных белых камнях, как в могиле, века напролет. Спит и не слышит нас. А не слышит она нас потому, что мы не умеем с ней говорить, вот в чем дело. Потому что мы даже не умеем смотреть на нее. Смотреть на нее, видеть за толщей всех этих камней, воздвигнутых во имя ее». — «Что вы мне тут рассказываете? — прервал его Янтарная Ночь, наполовину сбитый с толку, наполовину раздраженный. — Бред какой — то!» — «Быть может», — сказал тот. Он умолк на какое-то время, потом заговорил снова, совсем в другом тоне, речитативом: «Не будь дана мне Богом веры благодать, / Стыдился б я себя христианином звать, / Стыдился лоб свой осенять крестом, / Взирая, как глумятся над Христом. / Чем попирать завет Его всем миром, / Вернулся б я к праотческим кумирам. / Молился лунному лучу ночной порою, / А утром — солнцу над землею». — «Сначала проповедь, теперь декламация?» — оборвал его Янтарная Ночь. Тот засмеялся: «Вам не нравится?» — «Нет, глуповато выглядит». — «Вы в этом ничего не смыслите, — спокойно возразил тот. — Вы хоть раз в жизни читали Ронсара? Для меня его „Укоризна народу Франции" не потеряла своей силы, несмотря на изменившийся контекст. Ну да ладно, я нагоняю на вас скуку своими историями, так ведь?» — «Нет, это не скука». — «Тогда что же?» — «Оскомина. Я же сказал, мне от вас выть хочется». — «А мне хочется выпить, — продолжал незнакомец, на которого угрюмый и вызывающий вид Янтарной Ночи, казалось, не произвел никакого впечатления. — Не пойти ли нам выпить по стаканчику в кафе?» — «Почему бы и нет», — согласился Янтарная Ночь, не решавшийся, несмотря ни на что, расстаться с этим говоруном и провокатором. «В какую сторону желаете пойти? Сен-Мишель или Шатле?» — «Куда вам угодно, я тут ничего не знаю. Я тут как на луне».

Тот повел его к Шатле. Идя по Дворцовому бульвару, он на мгновение остановился и, указав на тяжелую массу префектуры полиции, сказал: «Вот куда они хотели попасть. Как раз к этому зданию шли». Янтарная Ночь сразу же отрезал: «Да кто „они“-то? Мертвецы в выходных костюмах?

Женские туфельки без ног внутри?» Тот ответил не сразу, только у моста Менял: «Я тоже там был, той ночью. Сидел в кафе на бульваре Сен-Мишель, когда это случилось. Был там и видел. Видел толпу, которая шла без гнева и криков. Видел, как полиция вдруг бросилась на них, направляя машины прямо в толпу. Видел, как их лупили дубинками — мужчин, женщин, стариков — без разбора. Потому что они были арабы и с их сородичами шла война. Видел… Порой я спрашиваю себя, что же я видел, потому что никто, или почти никто, не хочет об этом говорить, признать это преступление. А ведь речь идет именно об этом, о преступлении. О преступлении — бессмысленном, непростительном, совершенном ни с того, ни с сего над безоружными людьми в столице страны, притязающей на „права человека“. О преступлении, хладнокровно совершенном моими согражданами. Согражданами, соотечественниками! Эти дурацкие слова иногда приобретают такое странное звучание. Противоречивое звучание, в зависимости от эпохи, от фактов. Во время оккупации у этих слов должно было появиться болезненное созвучие с несчастьем, страхом, гневом. Но той ночью этим словам был созвучен лишь стыд. Стыд, возмущение, отвращение и жалость тоже. Едва год прошел, а уже забыли — хуже, отрицают. Едва война кончилась, как уже пытаются все отмыть добела, и каждая из двух стран-участниц торопится отстирать свою национальную совесть, протереть свою память. У народов всегда две памяти: одна долгая, очень долгая память, касающаяся славы и героизма, и еще более долгая — память мести, эта — долгая и цепкая! А еще есть короткая, совсем коротенькая память — память стыда и поражения. И на конце этой атрофированной памяти есть еще более короткий обрубок, рудимент: отказ от памяти, полное отрицание памяти о нечистой совести и виновности. И вот я видел однажды вечером, как были написаны несколько часов нашей истории, написаны быстро, с ходу и тотчас же полностью стерты. И это в нескольких шагах от Парижской Богоматери». — «Не вижу связи», — сказал Янтарная Ночь. «Быть может, она не слишком бросается в глаза, но все же не совсем отсутствует. Потому что той ночью было что-то от крестового похода в действиях орды полицейских, ринувшейся на подданных Аллаха. Крест против полумесяца, даже если крест в данном случае имел форму дубинки. Вот к чему ведет атрофия памяти, опять начинается беснование, та же охота на инородцев. После звезды — полумесяц». — «Не думаю, что легавые особо чтут Божью Матерь, — заметил Янтарная Ночь. — Я, впрочем, тоже». — «Догадываюсь». — «А вы? Вы, кажется, очень привязаны к Божьей Матери, но при этом говорите тоном разочарованного, преданного любовника». — «Преданного — нет, но разочарованного — да. Однако разочарован я не ею, а тем, как используют ее имя. Даже не разочарован, а возмущен до омерзения. Тем, как используют — так часто — имена, данные Богу и Его святым во всех религиях. Вечно возвращаются к почитанию идолов — прекрасных, победоносных и злобных, обвешанных золотом и оружием, и забывают икону. Еще один случай искаженной памяти». — «Похоже, вы сами забыли про ваше приглашение выпить по стаканчику. Слишком много говорите, мне из-за вас пить захотелось». Они сошли, наконец, с моста Менял и устроились в кафе на площади Шатле. Дождь все моросил — огромный рой крошечных порхающих капелек, окутывающих дымкой прохожих, дома.

Из кафе они вышли последними, когда официанты уже переворачивали стулья, ставили их на столы и подметали полы. Оказавшись на тротуаре, Янтарная Ночь, совершенно пьяный, вскрикнул. «Ну, что ты там увидел, — спросил его собутыльник, — призрак Нерваля во фраке и цилиндре, ускользающий из театра через служебный вход?» Но то была всего лишь внезапно выросшая перед ними башня Сен-Жак, которая показалась ему под изморосью жутким призраком — гигантской, воздетой в ночи рукой, готовой поразить город. Они еще какое-то время бродили по улицам нетвердой походкой. Больше не разглагольствовали, только его случайный знакомец насвистывал песенку «Что осталось от нашей любви?» Они прошли по улице Сен-Дени, утыканной мрачными девицами для утех с покрасневшими от холода ляжками. Янтарная Ночь — Огненный Ветер, отрекшийся от всякой памяти и от всякого прошлого, в свою первую парижскую ночь разгуливал по одной из самых древних, наиболее обремененных прошлым улиц города.

Улица Сен-Дени, великий коронационный путь, по которому короли и королевы при восшествии на престол въезжали некогда в свой город, направляясь на торжественный молебен к Божьей Матери. Улица Сен-Дени, великий погребальный путь, по которому государи, когда завершалось их царствование и пресекалась жизнь, с великой пышностью отбывали из своего города и от своего народа, возвращаясь в базилику, дабы упокоить там свои останки и продолжить в камне королевское предание. Улица Сен-Дени, последняя остановка осужденных по дороге к Монфоконской виселице, где они принимали, прежде чем повиснуть над городом, три куска хлеба и кружку вина из голых рук Божих Дочерей, монашек, поющих чистыми голосами покаянные псалмы. Улица Сен-Дени, открывающая вечером свои приютские двери бездомным, которые приходили сюда в поисках сна за два су, пристраивая «у Фрадена» свои пустые от усталости и голода головы на веревках, протянутых от стены к стене за нехваткой постелей для их убогих костяков. Улица Сен-Дени, ужасное чрево, скрывающее в своих невероятных вертепах племя оборванных теней — попрошаек, бродяг, жуликов, воров любого пошиба, умельцев выводить на сцену свою абсолютную нищету в немыслимом театре ужаса, чтобы через жалость и милосердие извлечь из нее выгоду.

Улица Сен-Дени, носящая имя одного из юродивых, который подобрал свою голову с земли, куда она скатилась, отрубленная ударом секиры, чтобы омыть ее в воде источника. Улица Сен-Дени — место, которое, задолго до того, как получило имя, задолго до того, как тут появился город, даже задолго до того, как тут появились люди и история, видела вереницы фантастических слонов, идущих к Сене на водопой.

Янтарная Ночь — Огненный Ветер шел, покачиваясь, по улице Сен-Дени под блестящим взглядом публичных девок. Целый строй взглядов, блестящих от туши и неона, направленных на проходящего мужчину. Но он замечал лишь их колени, округлость всех этих голых коленей, вылощенных дождем, слегка согнутых под грузом тел, уставших выставлять себя напоказ. Улица Сен-Дени, длинная дорога, обсаженная круглыми гладкими коленями, словно бульвар платанами.

В конце концов они добрались до Восточного вокзала. «Ишь ты! — воскликнул Янтарная Ночь. — Вернулись к исходной точке!» — «А не сесть ли нам на поезд, все равно какой?» — предложил его спутник. «Ни в коем случае. Не желаю вновь уезжать туда, откуда приехал. С южного или западного вокзала еще куда ни шло. Но не с восточного. Ни за что!» — «Тут нет ни южного, ни западного вокзала, — поправил его спутник. — У них другие названия, но забыл, какие». Они прошли через здание и вышли на пустынный перрон. Дошли до конца платформы и постояли там какое-то время лицом к рельсам, убегающим в ночь. Ничего не произошло, город, казалось, растворился в дожде и черноте, всякое движение остановилось. Они стояли в конце перрона, как на оконечности мола, затерявшегося среди моря, забытого кораблями. «Пошли спать», — сказал Янтарная Ночь. Он не держался на ногах, чувствовал, что еще немного, и рухнет замертво. Они вернулись на вокзал, легли на скамьях в зале ожидания и заснули в мертвенно-бледном свете и гуле ожидания, которое их не касалось.

В этом свете он и проснулся. Почувствовал себя еще более чужим, еще более потерянным, чем накануне, сойдя с поезда. Ужасно болела голова, казалось, что челюсть и волосы стали железными.

Его спутник исчез. Янтарной Ночи было трудно прийти в себя, вспомнить точно события минувшего вечера. В голове остался лишь припев: «Что осталось от нашей любви?» Он встал, вышел из зала ожидания. Внезапно остановился. «Но ведь я даже не знаю, как его зовут!» Он испытал огромную горечь при этой мысли. Стало быть, он больше не увидит своего спутника на один вечер, этого молодого белокурого человека с очень прямыми, все время падавшими на глаза волосами, который говорил без умолку — пылко и велеречиво. Разглагольствовал обо всем том, о чем Янтарная Ночь, однако, и слышать не хотел, — о войне, о памяти, о вере, о политических пристрастиях, — хотя все время слушал, противореча лишь для того, чтобы еще больше раззадорить собеседника. На самом-то деле он слушал скорее голос, нежели слова, — ритм, тон, интонации. Война, история, вера, политика, все это оставалось ему совершенно чуждым, лишенным смысла и интереса. То, к чему он пробудился впервые, было просто дружеское чувство. Чувство еще сырое, лишенное гибкости и тонкости, от которого он ощущал себя немного сбитым с толку, не в своей тарелке, словно надел новехонький, жесткий и хрустящий костюм. Чувство, которое, впрочем, он даже не осознавал.

Он сел в метро, вернулся в общежитие. Явился как раз в то время, когда другие вставали. Стоя перед дверью своей комнаты и зевая так, что глаза наполнялись слезами, он рылся в карманах пальто в поисках ключей и тут извлек клочок картона, оторванный от пачки сигарет «Житан». Перед его глазами, увлажненными слезами и затуманенными усталостью, на синем фоне извивался маленький черный силуэт танцовщицы. Забавы ради он повертел картонку в руках, чтобы танцовщица закружилась еще сильнее, и нечаянно перевернул ее. На обороте было нацарапано имя и номер телефона: Жасмен Дедув, OUR-59-03. Янтарная Ночь открыл, наконец, свою дверь и, не раздеваясь, бросился на кровать. Прежде чем провалиться в сон, он сказал себе: «Сегодня же позвоню ему». И тотчас заснул.

Первое время в Париже Янтарная Ночь — Огненный Ветер часто и усердно виделся с Жасменом Дедувом. В эту новую дружбу он вложил такую же страсть, какую прежде вкладывал лишь в свою любовь к сестре. Они встречались в кафе, в кино, в парках или библиотеках. Жасмен Дедув был на несколько лет старше. В то время он готовил диплом на магистерскую степень по литературе, посвященный Виктору Сегалену. Что касается Янтарной Ночи, то он записался на первый курс философии в Сорбонне. Его по-прежнему не интересовали ни бедствия войн, ни исторические мемуары, ни религиозные вопросы, ни политические проблемы, но это не вредило его близости с другом, с которым он был схож манерой мыслить, чувствовать, общаться с реальностью.

Реальность. Они брали ее как сырье, как камень, чтобы обтесывать и высекать, как глину, чтобы мять и лепить, как тело, чтобы привести в движение на сцене, — театр и танец и песнь вперемешку. Реальность была для них бесконечным приглашением к мечте и вымыслу, постоянным подстрекательством к приключению, желанию, путешествию. Ибо оба они беспрестанно путешествовали, сидя за столиками бистро или на скамейках парков и набережных. Это были невероятные путешествия по стране реальности, по разным областям времени, и каждый прокладывал там свой собственный путь.

Но путь одного, как бы глубоко ни погружался он в толщу вымысла и магического глагола поэзии, никогда не отдалялся от настоящего, тогда как дорога другого петляла по прихоти самой причудливой географии, как можно дальше от людей и деяний своего времени. Жасмен гнался за проглядывавшей сквозь реальность экзотикой, которую чувствовали, превознося и восхищаясь, Сегален или Сен-Жон Перс, лишь ради того, чтобы лучше уловить присутствие человека в необъятности вещей и времени, и вновь поставить его во главе настоящего, со знанием самых темных водоворотов мира и истории, и особенно — бесконечной странности человеческой души. Он вслушивался в поэтическое слово, чтобы почувствовать в нем, как глухой ритм безостановочно идущей истории бьется сквозь песнь мира, и подогнать, таким образом, эту песнь по мерке человека. Он требовал от слов серьезности, принципиальности и точности, чтобы в весомости языка можно было выделить вес самого времени, накапливающийся век за веком, вес человека и его души. Он умел во всякий миг помнить о человеке, о его хрупкости, безумии и достоинстве, слитых воедино. От поэтических трудов он ждал лишь того, что сказал об этом один из поэтов: «Хватит поэту быть нечистой совестью своего времени».

Эту нечистую совесть своего времени, своего народа он носил в себе не как простой упрек или смутное и жалкое чувство вины, но как требование откровенности. Для него слово было не проповедью, но постоянным обращением к другим, призывом к вниманию, ясности мысли и доброте. Годы его отрочества прошли в гуле и грохоте алжирской войны; он вырос средь этого гула, страдал от всего этого насилия, как с той, так и с другой стороны, — страдал от ослепления и ненависти, в которых закоснели сердца стольких его соотечественников. Он сознавал себя слишком причастным к истории своего народа, чтобы не почувствовать боли и стыда за него, но главное, он чувствовал себя слишком солидарным с людьми — со всеми людьми, кому, как и ему, в равной мере по всему свету, выпало испытание и таинство присутствия в этом мире, — чтобы не испытывать гнева, боли и сострадания, когда они подвергаются насилию и несправедливости. Жасмен Дедув в полной мере общался с реальностью и ее фантастической подоплекой — вымыслом, лишь при посредстве этого слова, обращенного человеком к человеку. Реальность для него была в дружбе, человек — в братстве.

Янтарная Ночь — Огненный Ветер не столько соприкасался с реальностью, сколько пытался найти для себя в самой ее толще пути бегства, чтобы устремиться по ним к более пространным областям. Бежать до потери дыхания к пока еще вольным областям, свободным от любой формы зависимости, к диким областям на границе человеческого. Как олень трется своими рогами о стволы деревьев, так и он терся своим сердцем о любую мечту, любое желание, о любую чрезмерность. Своим ущербным сердцем, где крик его матери застыл черным тернием, раздирая его детство и раня в самое живое его доверие к людям — отвращая его от сородичей, от истории и от Бога. Своим страдающим сердцем, в которое прочно вросло имя его сестры.

Вскоре Янтарная Ночь — Огненный Ветер забросил просторные амфитеатры и лекционные залы университета, предпочитая слоняться в других местах. Он часто наведывался в большую оранжерею сада Жюссьё, любил замыкаться в тяжелой, одуряющей испарине цветов и растений. Он мог оставаться там часами, упиваясь их запахами, красками и формами. Формами часто утрированными, порой лишенными изящества, но всегда прекрасными. Прекрасными крикливой красотой, как эти гигантские орхидеи с мясистыми, словно собачьи языки, лепестками — лиловатыми, пурпурными и оранжевыми. Цветы со слишком накрашенными губами, цветы с пунцовыми ртами, цветы с языками, как у шлюх, цветы с фантастическими половыми органами. Он погружался в жаркую духоту оранжереи, словно в плоть огромной, тучной женщины с влажным от сна, изможденным наслаждением лоном. Выходя из этого растительного вертепа наружу, на свежий воздух, он чувствовал, как у него кружится голова, был измучен и упоен желанием. Он ходил в зоопарке, но не затем, чтобы смотреть, как звери кружат в своих убогих закутах, а чтобы поймать в их сощуренных от скуки глазах отблеск более глубокого, более древнего взгляда, а на захиревших от неподвижности спинах и боках — трепет, предшествующий мощному прыжку.

Были вокзалы, просторные залы ожидания. Он бывал там довольно часто, и это никогда ему не надоедало, потому что он любил выслеживать в толпе всякую шушеру — карманников, разорителей заблудившихся деревенского вида девиц, подпольных торговцев билетами на транспорт, наркоторговцев, зазывал, что заманивают простаков в гостиницы низкого пошиба или подпольные бордели. Он изучал их уловки и ухищрения с тем же отстраненным любопытством, которое вкладывал в наблюдения за пассажирами или носильщиками, снующими в поисках чаевых. Впрочем, они все были в поиске — в поиске часа, в поиске кого-то другого. В поиске благоприятного мгновения, чтобы сесть в поезд, чтобы встретить ожидаемого родственника или друга, чтобы обокрасть прохожего или надуть простофилю. Животный поиск кого-то другого, беспокойный поиск часа. Часа, осыпающегося секунда за секундой с циферблатов гигантских часов, словно для того, чтобы нагляднее показать неумолимую коррозию времени.

Были также ипподромы, рынки, стадионы, аэропорты, большие магазины, бассейны. Его тянуло в места, где собиралась толпа. Ему надо было затеряться в любом скопище, чтобы отстраниться от него, вновь обрести себя в нелюдимом и надменном одиночестве. Он целыми днями шлялся по всем этим местам давки, суеты и анонимности. Ему было необходимо, чтобы все вокруг двигалось, говорило и толкалось. Ему требовалось постоянное присутствие человечьего духа, чтобы выследить в нем смутный запах зверя, затаившегося в каждом — запах безумия, ярости и желания, которым так неуютно под городской одеждой. Иногда ему даже случалось заходить в большие больницы: Св. Людовика, Труссо, Ларибуазьер, Кошен, Питье, Сальпетриер, Отель-Дьё, Дьяконесс, Некер или Нотр-Дам-де-Бон-Секур — по их коридорам влачил он свою безмерную тягу к человеческому безумию, словно помоечный кот, что бродит среди выпотрошенных мусорных бачков на заднем дворе. Через открытые двери он видел больных, лежащих на своих койках. Ему были чужды их страдания, их беда, их ужас. Он видел лишь ущербные тела, тела побежденных, еще борющихся худо-бедно, чтобы вырваться из объятий смерти.

Именно это он и выслеживал — эту магию разложения и распада, это осуществляющееся таинство умирания в еще живой плоти. Черное деяние, трансмутирующее кровь в грязь, кожу в рог, сердце в мозоль, присутствие в отсутствие. Черное деяние, за которым не следовало никакого белого деяния, но которое разрушало материю, расшатывало органы и члены, пожирало лица, чтобы последовательно обратить их в ничто. Но от этого обращения в ничто, при котором он присутствовал, он переходил к красному деянию, ибо там он также обретал себя, не только в одиночестве и гордыне, но в полноте своего присутствия в мире, в силе своей молодости и во всем блеске своего желания. Покидая длинные больничные лабиринты, с их пожухлой от запаха эфира и фенола белизной, он отправлялся шагать по улицам, дышать воздухом города, словно морским ветром.

В течение первого года жизнь Янтарной Ночи — Огненного Ветра была прежде всего ходьбой. Долгими прогулками среди камней, сквозь толпу, запахи, звуки. Прогулками, во время которых он умножал силу всех своих чувств. У него всегда были наготове сотни глаз, ушей, ноздрей, пальцев, чтобы в любое мгновение уловить вкус вещей, существ. Часто эти хождения завершались встречей с Жасменом — единственным, кто выделялся из толпы, имел лицо и имя в этом городе. Единственным другом, его двойником, его обратной стороной. И где-то вдалеке, за всеми этими камнями улиц, мостов, домов, там, на другом конце страны, была Баладина.

Его сестра была где-то там, но это «где-то» обратилось в «нигде». Он больше не видел ее и увидит нескоро. Он не хотел возвращаться в Черноземье. Больше, чем когда-либо, он желал разрыва со своей родней. Оставалась только сестра — его мечта, его желание. Он беспрестанно писал ей письма, которые никогда не отправлял. Он хорошо знал, что ребенок их не прочтет. У той, кому он писал, не могло быть адреса, она жила нигде. Обитала в его грезах. Он писал ей, чтобы разорвать пространство их разлуки, проложить путь через эту пустыню. Писал, преследуя, черным по белому, бесконечную боль своего невозможного желания и волшебное наслаждение им.

Так он ощущал и город: как огромное безумное письмо, адресованное никому, всем, отсутствию. К кому обращались все эти гигантские рекламные щиты, щеголяющие самыми крикливыми и броскими красками, и эти газетные киоски, сплошь в заголовках и фотографиях, которые меняются каждый день, если не к торопливым и рассеянным прохожим? А те, что царапают свои мысли на стенах — лозунги, стишки, критику или требования, и те, что пишут о своей нищете мелом на тротуарах, сидя на корточках и попрошайничая на уровне колен, к кому все они, в конечном счете, обращаются, если не к камню, к асфальту? Битум, камень, цемент — вещества твердые и непрозрачные, закопченные дымом, разъеденные голубиным пометом и собачьей мочой, усеянные плевками, окурками, пятнами масла и бензина.

А все эти таблички на зданиях рядом с входными дверями, указывающие, что «здесь, в такую — то эпоху» жил, творил или скончался такой-то музыкант, такой-то писатель или художник, такой или сякой великий человек, упомянутый в «Ларуссе», — кому подавали они знак, о чем? А все эти памятные доски, развешанные почти повсюду на стенах домов и общественных зданий, напоминающие имя и возраст тех, что были расстреляны оккупантами, — к кому они обращались, если не к заблудшей, уже отвернувшейся от прошлого памяти? Ибо город, подобно кладбищу, был покрыт эпитафиями, знаками и датами — словами, начертанными на отсутствии, обреченными на забвение.

Те, кто создал какое-нибудь произведение, те, кто отдал свою жизнь — там, в таком-то точно указанном пункте города, — уж точно не были там, и уже не будут никогда. Ни там, ни где-либо. Они исчезли, были уже не от мира сего. Вот что говорили таблички: здесь-не-живет, здесь-не-покоится такой-то, который, однако, существовал и любил. Здесь-Ничего. Все эти таблички отмечали лишь давно исчезнувшие с тех пор точки соприкосновения пространства и времени. Отмечали пунктиром лишь пронзительность времени, разрывающего пространство. Эти таблички были всего лишь белыми рубцами, оставленными временем на пространстве, рубцами на камне, откуда навсегда отхлынула и иссякла кровь упомянутых людей. Жасмен всегда читал эти надписи, когда они ему попадалась; читал вслух эти имена. Чтобы вырвать их из немоты стен, из глухоты камня и мрамора. Из камня ископаемой истории, из мрамора забвения и безмолвия. Как-то раз он остановился посреди улицы, удержал Янтарную Ночь за руку указал на одну из таких табличек. «Гляди, — сказал он ему, — видишь это имя? Кому до него есть дело? Время от времени, по большим государственным праздникам здесь вянут муниципальные букетики. А меня холод пробирает от таких имен. Вот этот был изрешечен пулями декабрьским утром сорок третьего. Ему было семнадцать лет. Но его юность ничего не значила для тех, кто вскинул ружье и выстрелил в упор». — «Быть может, его юность и для него самого ничего не значила, — добавил Янтарная Ночь. «Да, быть может, но это далеко не одно и то же. И к тому же, на него, быть может, донесли, как и на стольких других. Выдали соседи, консьержка или даже кто-то из близких. Какая разница, все вороны меж собой схожи. А в те времена воронья было гораздо больше, чем сейчас говорят, ведь насколько легче донести исподтишка, чем открыто в этом признаться. Они каркали потихоньку, в тени, сочиняли свои доносы тайком — из выгоды, из зависти, из страха или мести, а то и просто ради удовольствия. Писали врагу; они, оккупированные, писали своим оккупантам, совершенно добровольно потворствуя ненависти и разрушению, что царили вокруг. Писали смерти, чтобы та, не дай Бог, не сидела без дела. Но, усердно переписываясь со смертью, сами оставались в непроглядной тени. От начала и до конца сохранили свою чудовищную анонимность. Ты только представь, если бы вдруг стали известны имена всего воронья, всех предателей и убийц, чтобы можно было вывесить их на стенах вместо имен тех, чьи подвиги прославляют или кому воздают почести за храбрость — всегда с запозданием — тогда, наверное, и города бы не хватило, чтобы все их назвать. Но эти имена История замалчивает. История не знает, как они пишутся, как произносятся». — «Пожалуй, — только и ответил Янтарная Ночь. — Если забивать город бляшками с именами всех дураков и мерзавцев, то они превратятся в склеротические. Город поразит жуткий склероз. Ни одной свободной стены не останется».

Янтарная Ночь — Огненный Ветер шагал по городу, как по колдовской книге, исполненной неистовства и дивного забвения. Он не имел памяти, не верил в ответственность, плевал на историю и ничуть не любил людей.

Не любил людей. Человеческое существо лишь интриговало его. Он видел в человеке животное, только наполовину оторвавшееся от своей изначальной животности, наполовину вылезшее из земли и грязи. Животное, ставшее в результате этой незавершенной мутации монстром — с акульим брюхом, с магическим половым органом-тотемом, с непредсказуемым, то нежным, то жестоким сердцем единорога, и причудливо вытянутой к безднам неба шеей.

Именно эта неудавшаяся мутация и завораживала его. От какого же темного совокупления произошел этот странный отпрыск — человек? Был ли он следствием блуда между скотами и богами, или между богами и стихиями? Или же возник в результате таинственной и варварской любовной борьбы, вдруг вспыхнувшей в недрах самой ночи?

Человеческое существо было всего лишь натеком в пещерах ночи, злокачественной опухолью, возникшей и разросшейся в пустоте.

Вначале была Тьма, и эта Тьма заключала в хаосе своей черной утробы Горнюю Ночь и Дольний Мрак. Одно разорвало другое, осеменило своим желанием, яростью и криком.

Вначале была Тьма. Она никогда не начиналась, и начиналась постоянно — до бесконечности. В конце будет Тьма. Конец, который здесь всегда, во веки веков.

В ту пору Янтарная Ночь — Огненный Ветер страстно увлекся античными мифами, повествующими о рождении, жизни и битвах богов, а также пространными эпическими сказаниями о приключениях людей-героев. «Теогонию» Гесиода он предпочитал Библии, а Гомера — любой книге по истории. Лютые битвы титанов, циклопов, гекатонхейров, эринний и гигантов воодушевляли его гораздо больше, чем исход из Египта или войны, затевавшиеся разными народами на протяжении веков. Это предпочтение простиралось вплоть до последнерожденного из титанов, Хроноса, но с воцарением Зевса, учредившего правление Олимпийцев, в котором уже проявились некоторые зачатки противных ему порядка и ясности, интерес его пропадал.

Хронос же был Бунтарь, Обманщик, Буян. Тот, кто оскопил своего слишком властного отца кремневым серпом, потом запихал своих братьев обратно в кромешную утробу матери. Тот, кто совокупился со своей сестрой Реей, а шестерых зачатых от него детей пожрал.

Рея — он был очарован этим звучным именем, твердил его порой в часы долгих прогулок, словно заклинание. Время истории и вправду было очень таинственным, как говорил Жасмен; но для Жасмена это означало, что ответственность каждого оказывалась непомерной, ибо, по его словам, «эта ответственность столь велика, что всех нас связывает друг с другом, и не только в настоящем, но также в прошлом и будущем. Мы современники и наших предков, и самых отдаленных потомков». Янтарная же Ночь чувствовал себя современником лишь титанов.

Он повесил на стене своей комнаты репродукцию картины Гойи — огромный, уродливый Хронос, выступая из полутьмы, раздирает тело одного из своих детей. Это одеревенелое тело, схваченное плотоядным отцом, завораживало его; безглавое, с наполовину оторванными руками, но с еще целыми ягодицами, бедрами и ногами, которые, казалось, принадлежали кому-то живому. Ягодицы округлые, чуть полноватые, окутанные тенью, занимали центр полотна. Женские ягодицы. Янтарная Ночь решил, что они принадлежат Деметре, будущей матери Персефоны, царицы Ада и повелительницы мертвых.

Рея, сестра, познанная и оплодотворенная братом. Деметра, дочь, пожранная отцом. Нагая дочь, вздымающая огрызок одной из своих прекрасных рук, словно факел, прямо к зияющей пасти отца — отца с вытаращенными глазами и гривой, подобной потоку белых языков пламени. Вечерами он подолгу созерцал этот чудовищно прекрасный образ, ночами грезил об этом теле — женском теле с отгрызенными руками, с округлыми ягодицами — полушариями нежной глины, бесконечно разминаемой его желанием. Рея, Деметра, Полина, Баладина — эти лица и имена смешивались в его грезах. Себе он виделся Хроносом, низвергающим своего брата Жан-Батиста в огромное гулкое чрево, похожее на лиловый, покрытый язвами барабан; виделся себе Хроносом, рвущим зубами на куски тело Полины, своей матери-предательницы, откусывающим ей голову, плечи, груди. Виделся себе Хроносом, отсекающим член своего собаки-отца, Без-ума-от-Нее. Виделся себе Хроносом, обрушивающимся на легкое тело Баладины, впиваясь руками в ее ягодицы, укореняясь в ней членом.

Нет, не о себе он грезил, и даже не сам он грезил, это плоть грезила в нем, терзаясь нестерпимым желанием.

Но вскоре он сбежал из своей комнаты, забыл этот образ. Он перестал ночевать дома с того дня, как узнал Нелли. Она стала его первой любовницей. Ей было двадцать лет, круглым счетом, таким же круглым, как и ее восхитительные ягодицы. Лицо у нее было скорее некрасиво; столкнувшись с ней на улице, он бы не обратил на нее внимания. Однако повстречал он ее именно на улице, но со спины. Он заметил эти ягодицы, поскольку она шла впереди. В тот день на ней была очень узкая, облегающая юбка из атласистой фиолетовой ткани, открывавшая ноги чуть выше колен. Он шел за ней всю дорогу, припав глазами к этим литым ягодицам, завороженный их ритмичным колыханием и неуловимой игрой света на атласистой ткани. В конце концов он заговорил с ней — в магазинчике грампластинок на авеню Терн, куда она зашла. Подошел, очень мягко взял из ее рук пластинку, которую она только что достала из ячейки, заплатил за нее к кассе и вручил ей. «Я бы охотно ее послушал, — сказал он с обаятельной улыбкой, — но у меня нет проигрывателя». Сочиненный на ходу сценарий, в котором простодушия было не меньше, чем блефа, сработал. Польщенная девица в знак благодарности предложила послушать пластинку у нее. Меньше, чем через час, Янтарная Ночь — Огненный Ветер потерял девственность под аккомпанемент «Фантазий» Шумана, которые девица взяла по совершеннейшему недоразумению, войдя в магазин за последним альбомом Элвиса Пресли.

Их связь длилась около года. Он никогда не был влюблен в нее. Днем каждый уходил по своим делам: она — на работу, он — шататься по городу. Он никогда не задавал ей вопросов, не интересовался ее внешней жизнью. О себе самом, о своем прошлом, о своих занятиях он лгал — из игры, из безразличия. Лгал обо всем, кроме своих чувств — «Я не люблю тебя, Нелли, ты же знаешь, я люблю только твой зад. Он мне ужасно нравится». Он говорил это безо всякого цинизма, даже мило, и каждый раз заключал свое признание в нелюбви обаятельной улыбкой. Она никогда не отвечала на эти грубые признания. Впрочем, она ничего и не просила и, казалось, ничего не ждала от него. Брала ровно столько, сколько он мог дать ей, — его сияющую юностью улыбку и его желание. Но порой в ее глазах проскальзывало странное выражение, вдруг омраченное сомнением и тоской. Он никогда не замечал этих взглядов, никогда даже по-настоящему не приглядывался к ее глазам. Ему было достаточно ее ягодиц, ляжек, бедер Деметры — девы, проглоченной Хроносом, поглощенной этим огромным и черным зевом безумия. Он любил брать ее сзади, держась за ее бедра, прижиматься животом к ягодицам с нежной, теплой кожей, утопая в слепом наслаждении. Тогда он вновь обретал на миг ту смутную, восторженную и всесильную радость, которую испытывал ребенком в сумрачных логовищах, где царил мятежным и одиноким Принцем.

Он бросил ее, как только она навязала ему свое лицо, свой взгляд, свое существо. Это было летним вечером, в дождь. В один из тех грозовых ливней, которые за несколько секунд промывают небо, улицы, деревья, и тотчас уходят, оставив повсюду яркий льдистый свет, подобный блеску голубовато-серого атласа. Когда дождь прекратился, Нелли распахнула окно и склонилась над струящейся улицей, чтобы вдохнуть наконец-то посвежевшего воздуха, затем повернулась к Янтарной Ночи — Огненному Ветру и, прикрыв глаза руками, вдруг спросила игриво: «А какого цвета мои глаза? Хоть это ты знаешь?» Нет, он не знал. Не смог бы даже сказать, светлые они у нее или темные. Он промолчал. Она упрямо ждала, прикрывшись ладонями. В конце концов он брякнул наугад: «Карие». Она убрала руки с лица, на котором вдруг появилось очень суровое, почти яростное выражение. Глаза, смотревшие на него в упор, были в точности того же цвета, что и небо, по которому недавно прошел ливень. Цвета кровельного шифера. Можно было подумать, что она оторвала два маленьких кусочка неба меж крыш и приложила к глазам. Он почувствовал смущение, стало как-то не по себе. Он видел ее впервые. У нее было напряженное лицо, с легкой припухлостью на губах и веках, словно она вот-вот закричит или заплачет. Он решительно не находил слов, чтобы преодолеть это внезапно обрушившееся на них молчание. Закравшееся в него чувство замешательства вдруг обернулось приступом гнева. Все произошло помимо его рассудка и воли — этот неприкрытый, пронзительный взгляд, брошенный ему прямо в лицо, был словно пощечина; этот голубой взгляд, неожиданно брошенный ему прямо в сердце, был словно вызов, словно упрек, — и во всем его теле вскипела ярость, ненависть вдруг обожгла ему нервы. Чего она хотела, чего ждала от него? Благодарности, извинений, признания в любви? Пусть катится к черту, да! Желая затронуть в нем человеческое, она угодила в самую темную, звериную суть и разбудила в его одичалом — больше чем когда-либо — сердце неистовую злобу. Его охватило жгучее желание отхлестать ее по лицу, сорвать ей лицо, словно кусок обоев со стены, растворить голубизну ее глаз в кислоте. Задушить, обезглавить. Вышвырнуть голову в окно. Вцепиться зубами, искромсать — голову, плечи, руки. Оставить только ляжки, гладкие ягодицы, полные бедра, круглые колени, горячее лоно. Чтобы окончательно превратить ее в то, чем она всегда была, — в прекрасное безглавое тело, отданное безумию его желания, — в зад Деметры.

Она сама разрушила чары, вновь раскрыв рот. «Поиграли и хватит, — сказала она просто, спокойным тоном, но очень глухо. — Убирайся отсюда, сейчас же! Не хочу больше тебя видеть. Никогда. Хватит мне быть твоей куклой». Он ответил всего лишь: «Ладно. Ухожу. Это и вправду самое лучшее, потому что ты меня достала. От идиотской голубизны твоих гляделок у меня всякое желание к твоей заднице пропало!» Он собрал вещи и направился к двери, больше не обращая на нее внимания. Когда он подошел к двери, Нелли вдруг набросилась на него и изо всей силы расцарапала ему лицо. «Подлец! Подлец!» Она даже не кричала, а шипела, словно разъяренная кошка. Он схватил ее за волосы и, грубо запрокинув ей голову назад, укусил до крови в ямку на шее. Крики тотчас же пресеклись, она схватилась руками за горло. Закачалась, теряя дыхание. Но неистовство, прорвавшееся наружу, когда она впилась своими острыми ногтями ему в лицо, не опало. Прислонившись к двери, с расцарапанным лицом, он уставился на нее. Она держалась за горло, хрипя и согнувшись от боли. Он чувствовал, как кровь из царапин стекает по его лицу до самого рта. Он облизал губы. Ему показалось, что у крови привкус железа, камня. Пресный и одновременно острый. Небо за окном потемнело, день клонился к вечеру. Его лицо пылало. Рот все наполнялся влагой, краснотой, голодом. Его лицо было словно огненный камень, язык становился языком пламени. Жидкого и безумного пламени. Он надвинулся на Нелли, хлестнул ее по лицу три раза, наотмашь, ударил коленом в живот. Она упала.

Комнату заполоняли сумерки. Мебель, вещи, сами стены начинали растворяться, искажая пространство. Он ничего не говорил, она больше не кричала. Ползала на четвереньках, задыхаясь, словно ощупью искала на полу свое потерянное дыхание. Но ее дыхание тоже растворилось в темноте сгущавшегося вечера. Он присел на корточки рядом с ней. Схватил за бедра, притянул к себе, забросил подол платья на спину, разорвал нижнее белье. Она попыталась вырваться, но он держал ее слишком крепко, одной рукой. Другой рукой расстегнулся. Его жесты были точными, быстрыми. И там, на полу, на коленях, прижавшись к этой съежившейся и уже наполовину стертой темнотой массе, взял ее силой. Лоб Нелли бился об пол, в укушенном горле булькало — то ли захлебывающийся крик, то ли рыдание. Но он не слышал ничего, он уже не был самим собой, да и она перестала быть Нелли. Они оба уже были ничем, и он, и она. Никем, ничем. Лишь бесформенным телом, охваченным исступлением и болью. Он был всего лишь псом на ней. Псом из камня и тьмы.

Так он ее и оставил — скорчившуюся на полу, нелепо раздетую. Так и покинул — истерзанную, униженную. Ушел, не обернувшись, даже не закрыв дверь. Ушел куда глаза глядят. Шел всю ночь напролет. Крик, с которым она бросилась на него, прежде чем оцарапать, не смолкал у него в ушах, стучал в висках, в сердце, до тошноты. Подлец, подлец! Этот крик оцарапал его гораздо сильнее, чем Неллины ноготки — по всему телу, изнутри. И он чувствовал, насколько ничтожно это ругательство по сравнению с тем, что он сделал. Избил ее, ранил, изнасиловал, осквернил. Он был гораздо хуже, чем подлец. То, что он совершил, было преступлением. Но он не мог принять этого — этой вины. Разве не был он послевоенным, послесмертным ребенком, а стало быть, свободным от любых угрызений совести, от любого стыда и чувства вины? Разве не был он тем, кто не имеет памяти, прошлого, а стало быть, и никаких обязательств? Он боролся против оскорбления, гудевшего у него в висках, выдавая его собственной совести. Подлец, подлец! Боролся против натиска своей совести, впервые потревоженной, впервые причастной. Боролся против этого доселе неведомого ему чувства — вины, против этой головокружительной и отвратительной слабости — вины. Подлец, подлец! Стены города сжимались вокруг, шаги отдавались странным эхом на тротуарах. Каждый из его шагов, казалось, был эхом этого оскорбления.

Нет, решительно, он не мог это принять, ни в коем случае не хотел принять. Он ведь человек после всех войн, будь то вчерашние или сегодняшние, или даже завтрашние. Никогда он не согласится с идеями Жасмена. Ни с кем не будет заодно.

Он ни от войны, ни от мира. Мира-то он никогда и не знал. Он вне времени, в стороне, сбоку припеку. Он принадлежал лишь мгновению, мимолетному мгновению, вдруг брызнувшему ниоткуда, без всякой связи с прошлым, с будущим. Он заставит умолкнуть этот брошенный ему Неллин крик, сумеет заставить. Сумеет помешать пробуждению того, другого крика — крика его матери, сентябрьского крика, который все разрушил. И войны, и мир. Он шел вперед меж фасадов, как лунатик, голова горела, виски болели, словно придавленные камнями стен.

И вдруг ему вспомнилось имя, разом освободившее его. Он только что свернул на какую-то пустынную, очень длинную и прямую улицу. Радужные круги пронзающих ночь фонарей озаряли оставленные дождем лужицы металлическим блеском. Прекрасное имя с самородным, колдовским звучанием: Рея. И это имя перекрыло ругательство, изгнало крик Нелли. И крик матери тоже.

Рея! Сестра-богиня, услада своего брата, Бунтаря. Рея, словно удар секиры. При каждом шаге имя рассекало ночь, дробило камни. Стены раздвигались, улица ширилась, вливаясь в огромный проспект, весь в темно-синей эмали и серебряных лужах. Рея, Рея. Имя вспарывало город, словно медным лемехом. А он, высоко подняв голову, шел по каменным бороздам, засеянным ночью. Он больше не шагал, он вдруг начал притопывать. Движение превращалось в танец, в пляску. Он вступал в заснувший город словно варварский владыка. Он не был виновен, он был свободен, безразличен к другим до помрачения. Он, еще ребенком возложивший на себя корону Всегрязнейшего и Наизлейшего Принца, этой ночью провозгласил себя Принцем — Любовником Всяческого Насилия.

Рея, Рея! Имя стучало на каждом шагу. Стучало каблуком. Впрочем, это было уже не имя, но звук. Даже не звук, а гул. Своеобразный гул, с раскатами громового хохота, с могучим ритмом — громыханье ночи.

С каждым шагом Янтарная Ночь — Огненный Ветер удалялся от Нелли — от воспоминания о Нелли. Отдалялся от всего и от всех, даже от Жасмена. Шел широким, решительным шагом — к одиночеству, гордости, гневу.

С каждым шагом отдалялся от себя самого. Шел вперед, как корабль без экипажа и капитана, предоставленный водоворотам всех течений, противным ветрам и губительному пению сирен. Он чувствовал себя сильным — восхитительно сильным — и совершенно свободным.

Рея! Крик наслаждения и вызова.

 

2

Улица Тюрбиго. Там обосновался Янтарная Ночь — Огненный Ветер, покинув университетское общежитие. Он всегда терпеть не мог эту большую ночлежку, перегороженную бетонными стенами, где даже кровати походили на письменные столы. Он нашел себе место ночного портье в маленькой гостинице рядом с Биржей, а на жалование снимал комнату в городе.

Пять вечеров в неделю он отправлялся в гостиницу, почтительно окрещенную «Шестнадцать золотых ступеней» — в честь высящегося рядом большого храма на античный лад. Пять вечеров в неделю бодрствовал под доской с ключами, в тени святилища бога финансов, это он-то, чьи собственные финансы оставляли желать лучшего. Там он и учился, между телефонными звонками и звяканьем ключей, висевших на своих гвоздиках. Проскальзывал за длинную регистрационную стойку, заваленную проспектами для туристов, садился на стул из винилового кожзаменителя цвета куриного поноса, и там, в перерывах между двумя постояльцами, подошедшими справиться о времени завтрака или о каком-нибудь адреске в столице, он читал произведения из экзаменационной программы при едком свете неоновой трубки на потолке, окружавшем белизну страниц и кожи рук холодным, зеленоватым ореолом. После нескольких часов чтения ему часто казалось, что у него пальцы утопленника с оливковыми ногтями, а печатные знаки переставали быть буквами осмысленного текста и превращались в отпечатки ржавых гвоздиков, рассыпанных по гипсовым страницам.

Крохотные буквенные гвоздики начинали плясать перед глазами, цеплялись к векам, словно колючие, неровные ресницы, составляя какие-то странные алфавиты. Загадочные алфавиты, не поддающиеся расшифровке. Целый мир предметов и существ плавно погружался в неопределенность, становился смутным, неразборчивым. Происходило это всегда незадолго до рассвета, в тот час, когда от усталости по всему телу пробегает долгая дрожь безмолвия, холода и отсутствия в себе самом.

Буквы, ключи и гвоздики на самом деле были одним целым, порхающим и звякающим под его веками. Тогда он вставал, пересекал пустынный холл и выходил на порог проветриться, подышать свежим воздухом. Улица в этот час почти всегда была пустынна, так же как и площадь перед Биржей, видневшаяся в ее конце. Он смотрел на поддельный храм, обнесенный закрытыми решетками и напоминающий своей колоннадой толстого жука на приземистых лапах. Гигантский, массивный скарабей. Священный, подобно скарабею Древнего Египта, укрывший под своими сложенными каменными надкрыльями эхо невообразимого шума, каждодневно раздающегося в его чреве. Котировки ценных бумаг, купля и продажа, ярмарка акций — пронзительные выкрики, вопли, рев, верещанье, фантастическая, разнузданная и закодированная истерия, которой целое племя цифрочеловеков справляет свой великий финансовый обряд. Племя молящихся в безупречных костюмах, в прекрасно начищенной обуви и хорошо повязанных галстуках на раздутых глотках, со свежевыбритыми, лоснящимися от пота с лавандовой отдушкой лицами, с телами, млеющими в неуловимом трансе, в валютном оргазме. Биржа, огромная и немая ночью, — навозный жук, катящий по замкнутой окружности свое коптящее солнце, — богатство крупных варварских буржуа. Биржа, поддельный храм, восславляющий самую мирскую из ценностей, почитающая самого наглого из богов.

Алфавит, ключи, гвоздики. Все это странным образом вертелось в глазах Янтарной Ночи — Огненного Ветра, смотревшего на улицу и площадь, словно ныряльщик, резко поднявшийся на поверхность с глубины. Но он любил этот таинственный предрассветный час, когда в круговороте времени начиналось обратное движение от ночи к дню, когда еще спящий город готовился к пробуждению, когда его собственной усталости предстояло повернуть вспять. Ибо это был час, когда после короткой передышки на пороге он возвращался в холл, опорожнял приготовленный заранее термос кофе, и погружался, наконец, в тексты программы, составленной единственно его желанием. В том году он отдавал предпочтение поочередно то Гераклиту, то Эмпедоклу, то Эсхилу, то Софоклу, то Плотину и Шеллингу.

Он уже не садился на стул, а принимался мерить шагами пространство, читая вполголоса книгу, которую держал в руке на уровне глаз. Ему надо было двигаться, делать зигзаги по холлу, отчетливо выговаривая слова, перекатывая их во рту. Ему надо было читать всем телом — и мышцами, и нервами, и ртом, и ногами, а не только глазами, бегущими по строчкам, не только пальцами, переворачивающими страницы. Он пытался читать в подлиннике, и это столкновение с еще мало знакомыми языками требовало от него напряженного внимания. Буквы чаще, чем когда-либо, оборачивались ключиками и гвоздиками, которые он должен был научиться поворачивать, гнуть, выдирать, вбивать. Потому что книги тоже были похожи на священного Скарабея, который беспрестанно порождает сам себя — они могли зачать в своих недрах черное солнце борьбы, падения или великой божественной драмы, сотворения мира или людского безумия. Этот Скарабей никогда не перестанет катить во все стороны черное солнце Книги — тысяч и тысяч книг, без начала и конца. Ибо для Янтарной Ночи — Огненного Ветра вопрос, поставленный Шеллингом: «Почему пресловутый золотой век, где истина вновь становится вымыслом, а вымысел истиной, неуклонно отдаляется от нас?», по — прежнему оставался открытым. Впрочем, речь, быть может, шла даже не о золотом веке, а гораздо скорее об ониксовом или обсидиановом, о веке лавы и дивных грязей? Да, вопрос оставался открытым, открытым, как рана, и вот почему все книги постоянно к нему возвращались. Вопрос происхождения, вопрос смысла, вокруг которого беспрестанно шелестели страницы книг — крылья магического Скарабея.

В восемь часов утра Янтарная Ночь — Огненный Ветер заканчивал свое дежурство. Покидал заново выбеленный дневным светом холл и по улице Реомюр возвращался к себе домой. По дороге заворачивал в кафе на углу Севастопольского бульвара, где заказывал у стойки стопку рома, готовясь к своему дневному сну.

Улица Тюрбиго. Там он ежедневно запирался, чтобы отоспаться в комнате, которую снимал. Три на четыре метра. Он решил проблему тесноты, отдав предпочтение пустоте. Там не было даже кровати. Он спал на циновке, завернувшись в одеяло, которое по пробуждении снова убирал. В углу стоял дорожный сундук; туда он запихивал весь свой скарб — белье, бытовую утварь. Несколько полок для словарей и немногих книг, которыми он располагал. Он записался в несколько библиотек. Все у него было взаймы и никогда в собственности, даже то, что касалось чтения. У окна — складной стол. Стул тоже был складной. Была еще маленькая газовая плитка, поставленная на чемодан в углу. В чемодане он копил письма. Никогда его не открывал, лишь приоткрывал чуть-чуть, чтобы бросить туда запечатанное, с наклеенной маркой письмо Баладине.

Он по-прежнему писал ей, но письма не отправлял. Порой они были очень короткие, порой очень длинные. Безрассудные, со сталкивающимися, перехлестывающими через край словами — из-за немоты, на которую были обречены. Письма любви столь же безумной, сколь и необитаемой. Потому что она была необитаема, его любовь, он говорил в одиночестве, писал в пустоту, он уже даже не знал в лицо ту, которую желал. Уже больше двух лет Янтарная Ночь — Огненный Ветер не был в Черноземье и не виделся с сестрой. В любом случае Баладина там больше не жила, в то время она уже уехала в Страсбург.

Письма накапливались в чемодане — почта до востребования для потерянных слов. Он всегда очень тщательно запечатывал конверт, наклеивал марку, разборчиво писал имя получателя: Баладина Пеньель. Только адреса всегда были разные, а между именем и фамилией он часто вставлял какое — нибудь слово. Баладина Склеп Пеньель, Баладина Надменность Пеньель, Баладина Восток Пеньель, Баладина Война Пеньель, Баладина Архипелаг Пеньель, Баладина Дрезина Пеньель, Баладина Тело Пеньель… Что касается мест назначения, то он всегда указывал их глаголами и наречиями — словами, обозначающими географию в действии, в движении и напряжении. Он писал ей в Вечно Бежать, Восхитительно Хотеть, Безмерно Кричать, Равнодушно Страдать, Извилисто Плыть, Невероятно Копать, Горестно Рифмовать…

Письма падали в чемодан, все. Имя Баладины замыкалось в темноте, тишина составляла кадастр местностей с именами глаголов и причастий. Он писал, писал ей, и этого было довольно. Этого было довольно, потому что в любом случае ничего не могло быть довольно. Его любовь к ней была слишком необъятна, слишком требовательна. Он писал ей с чувством полной потери и совершенной бессмысленности. Писал словами, вырванными из собственного тела — из тела распущенного брата, из тела мнимого любовника. Словами, выдранными из тела, как лоскутья кожи, сгустки плоти, осадки слюны и крови.

Он мало бывал в своем жилище. Спал там, писал. Остальная его жизнь проходила снаружи, постоянно балансируя между одинокими штудиями и блужданиями по городу. Он больше не виделся с Жасменом. С того вечера, когда он так жестоко оскорбил и изнасиловал Нелли, город стал для Янтарной Ночи — Огненного Ветра вольной зоной, где все было возможно — или все дозволено. И где, стало быть, речи Жасмена становились не более, чем смехотворным пустословием.

Он ходил по улицам, иногда, забавы ради, следуя за прохожими — но не за теми, что шли на работу или возвращались домой, ибо он не мог надолго привязывать свой шаг к их тяжелой и скучной поступи домашних животных.

Так ему попались два странных персонажа, на какое-то время ставшие его попутчиками. Двое Гласных, как он их называл. О и У. Гласный открытый и гласный закрытый. О значило Орникар. Все в нем было неопределенно, если не двусмысленно — возраст, происхождение, мысли, сама его раса. Он повстречал его на улице, за устричным прилавком. Хотя тот вовсе не был продавцом устриц — впрочем, Янтарная Ночь — Огненный Ветер так никогда и не узнал, кем на самом деле был Орникар, откуда взялся и чем промышлял.

Это было летним вечером. Он шел вниз по улице, раздавленной зноем и пустотой, по одной из тех улиц, откуда обыватели сбегают в августе, перекочевывая к морю или в горы. Проходя мимо устричного лотка, прилепившегося к большому ресторану, закрытому на время отпусков, он услышал совершенно необычный звук. Что-то вроде долгой звонкой вибрации, идущей от низких тонов к высоким. Он остановился, но ничего не заметил. Взглянул на вывеску, украшающую ларек: «Устрицы. Морепродукты. Ракообразные. Моллюски». Изнутри стены ларька были обтянуты рыбацкой сетью, усыпанной сушеными морскими звездами. В углу громоздились пустые плетеные короба. Странная нота, поднявшись в самую высь, превратилась в короткие попискивания, потом перевернулась и нырнула вниз, словно в глубь мутных вод, и утонула там. Потом зазвучала синкопами, дробясь на отголоски. В конце концов Янтарная Ночь — Огненный Ветер спросил: «Кто это так поет?» Он задал этот вопрос скорей самому себе, вслух, и был заинтригован настолько, что даже не ждал ответа. «Горбатик!» — крикнул чей-то веселый голос. Тут из тени лавчонки вынырнул какой-то странного вида человечек. Взъерошенный, словно чертик из табакерки. Цвет кожи неопределенный, что-то среднее между коричневым, оливковым и охристо-оранжевым. У него было длинное изможденное лицо, очень тонкие губы и узкие, миндалевидные, чуть раскосые глаза — черные, удивительно блестящие, с синеватым отливом. На самом деле, при ближайшем рассмотрении казалось, что его кожа натянута и заново сшита, как после тяжелого ожога, и это выглядело скорее как плохо подогнанная, уже износившаяся маска, чем как настоящее лицо. Действительно, была в этом чересчур обтянутом лице какая-то изношенность, словно его давным-давно, в раннем детстве, распороли и перекроили, так что по мере роста все это стало натягиваться и трещать по швам. «Горбатик!» — повторил он, отряхнувшись, потом запрыгнул на прилавок и уселся там по-турецки. «Ну да, горбатик!» — заявил он в третий раз с торжествующим видом. «Понял, — вымолвил, наконец, Янтарная Ночь — Огненный Ветер. — Это попугай такой, что ли?» — «О! — воскликнул тот ошеломленно, — так вы, значит, не слыхали про огромного веселого кита с черной переливчатой шкурой, который скачет по волнам и поет?» — «Нет. Но вы совсем не подходите под это описание. Скорей уж угря напоминаете». — «Вы плохо меня рассмотрели, — сказал тот. — Гляньте-ка!» И на этих словах он улегся животом на деревянной доске, поднял ноги, словно хвост, и стал надуваться. Поскольку ему и в самом деле удалось заметно надуться, его кожа почернела, и он возобновил свой подводный вопль. Потом перевернулся на спину. «Ну как? — спросил он, переводя дух. «Неплохо, — согласился Янтарная Ночь, — но это еще не кит-горбач, а всего лишь морская выдра». Тот принял обиженный вид и сел. «А сами-то вы, — наконец спросил он, — сами-то вы какое животное?» — «Смотря в какой день, — ответил Янтарная Ночь. — Люди ведь похожи на Ноев ковчег, и каждый носит внутри себя по образчику каждого вида животных. Обычно мы позволяем этой несчастной фауне подыхать от скуки и удушья в нашем спертом чреве — из страха, из глупости, из стыда, или даже из деликатности. Скажем, я ходячий зоопарк, но с преобладанием хищников, если точнее — псовых». — «Но, знаете, — опять начал тот, стрельнув у него сигарету, — я ведь не ограничиваюсь одним только китом, я животное метаморфическое. Не являюсь ничем определенным, ничем окончательным. Думаю даже, что я животное несуществующее: что-то среднее между грифоном, саламандрой и неуловимым чудом-юдом. Особенно чудом-юдом. Собственная мать меня так и не нашла. Только родился, сразу пропал! Если уж говорить начистоту, мне и самому никогда не удавалось себя поймать. Хоть и гоняюсь за собой уже не первый год, но, делать нечего, я неуловим». — «Короче, — сказал ему Янтарная Ночь, — вы, как я погляжу, сам Бог». — «Проклятье! — воскликнул тот, — как вы меня узнали?» — «Это нетрудно. Что Бог, что чудо-юдо — один черт. Ни тот, ни другой не существуют, однако всю жизнь только и делаешь, что гоняешься за ними».

Вот так Янтарная Ночь — Огненный Ветер и свел знакомство с Орникаром, чудом-юдом, неуловимым божком. Тот, кто не имел памяти, кто отвергал историю и хотел быть современником лишь титанам, связался с тем, кто вообще не существовал, и их связь основывалась лишь на самом абсурдном смехачестве и дуракавалянии. В двадцать лет он вдруг скатился к мальчишескому озорству, столь же безудержному, сколь и хроническому. Они повсюду шлялись под ручку, по улицам и городским барам, вечно готовые устроить какую-нибудь проказу, сымпровизировать какой-нибудь громкий театральный эффект. Тот, кто не существовал, был в первую очередь тем, кто не работал. «Как, по-твоему, я могу работать? — говорил он. — Я же не могу предъявить никаких данных о своей личности. У меня нет никаких документов, ничего, ни удостоверения личности, ни вида на жительство, ни паспорта. Это нормально, я ведь скорее невидимка. А кто же захочет нанять несуществующего работника, который не знает своего происхождения, ни даже собственного имени?» Ибо напрасно рылся он в своей памяти, ему так и не удалось отыскать никаких следов — ни дат, ни мест, ни существ, чтобы установить факт своего рождения, очертить историю детства и юности. Он не знал даже, что делал здесь, в этой стране, в этом городе, и как попал сюда. «Собственно, — говорил он порой, — я, быть может, что-то вроде мандрагоры. Должно быть, родился от семени какого-нибудь повешенного, пролившегося на неведомую землю. Но где? И когда?» Единственным генеалогическим древом, которое он мог бы нарисовать, была эта сомнительная виселица, воздвигнутая у черта на куличках. Но он замечательно умел позаботиться о своей неспособности работать, благодаря неисчерпаемой способности к воображению и метаморфозе. «Поскольку я не более, чем видимость, обманка, — говорил он, — то стоит довести иллюзию до конца». И он обращал в деньги свою необычайно растяжимую видимость, выставляя напоказ толпе свой дар к превращениям.

Его дарование в этой области были безграничны; он мог превратить себя в какое угодно животное, от мышонка до слона, а между ними — в насекомых, рыб, птиц, и умел великолепно подражать любому их крику или пению. Он скрючивался самым невероятным образом, окрашивался во все цвета солнечного спектра, мог раздуться или съежиться на любое время, к великому удивлению зевак, всякий раз толпившихся вокруг него при виде столь небывалого зрелища. Короче, он очень неплохо жил своим искусством несуществования.

Но было ли это настоящей жизнью? Надлом в его душе все ширился, чувство отсутствия в себе самом и в мире только углублялось — пока не стало пропастью. Пропастью тоски и полного одиночества, куда он в конце концов и сорвался.

Янтарная Ночь — Огненный Ветер, видевший в Орникаре лишь сумасбродного весельчака и как раз поэтому сделавший его своим попутчиком, никогда не догадывался об этой тайной тоске, которая его точила, и совершенно не предчувствовал падения. Ему хватало того, что Орникар забавлял его и удивлял. Он никогда не спрашивал, почему у того лицо и даже все тело в жутких заплатах, будто их латали после обезобразившего несчастного случая. Никогда также не пытался выведать, почему Орникар не подпускал его к своему логову в предместье, зачем систематически подбирал всевозможные стеклянные банки, отчего с крайней осмотрительностью избегал наступать или опираться на людские тени, будь то на тротуаре или на стене, словно речь шла о каких-то священных и ужасающих отпечатках. Отнюдь не единственная блажь этого чокнутого божка, чуда-юда.

Падение чуда-юда было внезапным и стремительным. Случилось это теплым и солнечным апрельским днем. Орникар взобрался на статую Бальзака, вознесшую свою буйную голову и непомерное пузо на перекрестке Распай, в тени деревьев, недавно покрывшихся свежей листвой. В тот день Орникар изображал из себя полярную сову. Он взгромоздился на плечи статуи и хрипло заухал, распугав всех воробьев в округе и заинтриговав прохожих. Вскоре у подножия памятника сгрудилась толпа зевак; от группы отделился и немного выдвинулся вперед какой-то совсем маленький мальчик, смеясь и тыча пальцем в чудака, паясничающего на самом верху. Но мать тотчас же схватила его за руку, притянула к себе и прижала к своему белому платью, придерживая за плечи, чтобы он опять не сбежал. Мальчуган послушно застыл подле матери, держался довольно прямо, но продолжал показывать пальцем на Орникара. Таким крохотным детским пальчиком.

«Крау-ау-ау!» — кричал Орникар-сова, тараща глаза, принявшие оттенок расплавленного золота, и, казалось, с каждым мгновением покрывался белыми перьями. Толпа глазела на это необычайное превращение, разинув рот. А он с высоты своего насеста, странно уставился на палец мальчугана, которого только что углядел в толпе. На этот крошечный пальчик, который вдруг выдал его собственной памяти — невозможности собственной памяти. «Я полярная сова! — неожиданно объявил он дрогнувшим голосом между двумя уханьями. — Птица арктических ночей. Я вью гнездо среди камней и морозов, питаюсь звездами и леммингами, а в ночи полнолуния рву на куски дрожащие в снегу тени больших берез, чтобы кормить своих птенцов. Крау… Мои охотничьи угодья огромны, озарены снегом и тишиной; я простираю тень своих крыльев на студеные воды озер, вплоть до самого моря. Мне случается хватать чаек, куропаток, диких гусей, я нападаю даже на пингвинов, тюленей, а при случае и на медведей. А если случайно встречу человека, то бросаюсь прямо на него, клюю в затылок, потом пронзаю глаза и несу его слюнявый взгляд в крикливые клювики моих дорогих, вечно голодных малышей. Крау, крау…» То, что он говорил, было настолько бессвязно и выкрикивалось таким резким голосом, что люди, столпившиеся вокруг статуи, почти ничего не понимали. Но люди почти никогда не вслушиваются в речи безумцев, лишь смотрят с благоразумного расстояния, как те вопят и жестикулируют, позволяя им вместо себя выпускать ужасы и чудовищ, которые кишат, глубоко запрятанные, в их собственных сердцах. Смотрят с жадностью и отвращением, как те отдуваются за них — не зная меры ни в чудачествах, ни в страданиях.

Ибо толпа в тот день быстро поняла, что веселый чудак, взгромоздившийся на шею Бальзака, вышел за рамки своей роли, перестал играть и вот-вот спятит. Тем, кто смеялся в начале представления, вскоре стало не до смеха. Все лица окаменели, все рты умолкли, глаза округлились. На их глазах человек терял рассудок, прямо тут, перед ними. Человек умирал в себе самом, прямо над их головами.

«Крау-у-ау-у!..» Орникар судорожно бил крыльями в пустоте, он стал матово-белый, меловой, его голос сбивался на высокие ноты, делался еле слышным. «Я вью гнездо в пустоте. Вью гнездо в голоде и холоде. Я летал по самому краю света на своих широко раскрытых крыльях, но себя так и не нашел. Так себя и не нашел, потому что меня никогда не было. Никогда, никогда, никогда, ни… но… где? Где же? Ах! Но где же?..» Его голос вдруг осекся, и на этом вопрос вместе с рассудком окончательно потерялись, словно застигнутые врасплох головокружением, ненаходимостью ответа. И он застыл верхом на статуе, стиснув коленями уши Бальзака, вцепившись пальцами в его пустые глазницы, запрокинув голову назад. Он оставался бы так до бесконечности, если бы его не сняли оттуда. Пришлось вызвать пожарных, которые прибыли с большим шумом и приставили лестницу к статуе. Им пришлось один за другим выкручивать ему пальцы, чтобы разжать хватку. Потом его спустили, словно сломанную куклу, запихали в грузовик и увезли на полной скорости по теплым улицам города. Так закончилась охота на чудо-юдо, неуловимого бога. Его отправили в сумасшедший дом. И тот, кто не существовал, позволил чужим рукам уложить себя, словно каменную надгробную статую, в белую постель. Ему не суждено было вновь обрести ни рассудок, ни способность двигаться и говорить. Все в нем закаменело. Из всех зверей его магического бесгиария только один остался верен ему до конца — чудо-юдо. Чудо-юдо улеглось поперек его сердца и бдело.

Судебные исполнители, которые проникли в жилище Орникара, чтобы составить опись имущества, когда его поместили в больницу, обнаружили там самую ужасающую и невероятную коллекцию — тысячи банок с экскрементами загромождали все пространство от пола до потолка. Никакой мебели, никаких вещей, ничего. Только в углу среди баночных штабелей висел веревочный гамак. Сколько себя помнили исполнители, они никогда ничего подобного не видели — столько человеческого дерьма, благоговейно хранимого в течение долгих лет. Но, тем не менее, всего этого окаменелого дерьма оказалось недостаточно, чтобы заткнуть зияющую брешь в душе того, кому не удавалось существовать, кому собственная история источила тело и память.

Так Орникар исчез с горизонта Янтарной Ночи — Огненного Ветра. Но его горизонт был подвижен и забывчив. То же самое произошло с другой личностью, к которой он привязался примерно в то же время — с закрытой гласной, У. С той, кого звали Улиссея.

Ее он тоже повстречал на улице, как-то ночью, когда дежурил в гостинице «Шестнадцать золотых ступенек», выйдя на несколько минут постоять на пороге и подышать свежим воздухом, прежде чем погрузиться в чтение своих любимых книг. Вдруг из-за угла улицы, обычно столь пустынной в этот час, появилась огромная, тонкая тень. Тень предшествовала невидимому пока телу, которое ее отбрасывало, и сопровождалась сбоку другой тенью, очень странной формы. Наконец, вынырнули и сами тела, плавно колебля свою сдвоенную тень в свете фонарей. Приближавшаяся особа шагала, взгромоздившись на ходули. На ней было просторное, пузырящееся, шелковисто-серое одеяние и ярко-красная маска с длинным заостренным клювом, закрывавшая верхнюю часть лица. На длинном поводке зеленого атласа она вела, карликовую ламу.

Непринужденно двигаясь на длинных, тощих, как у голенастой птицы ногах и покачивая своей странной головой на уровне второго этажа, она напевала вполголоса мелодию «Грустного вальса». Всего несколько нот, повторявшихся тонким девчоночьим голоском. Лама трусила рядом, высоко вскинув голову и почти полностью закрыв розоватые, как у альбиносов глаза. Янтарная Ночь — Огненный Ветер сошел с порога и двинулся им навстречу. Остановившись перед возвышавшейся над ним девицей, он стал насвистывать другую мелодию — «Приглашение к вальсу» — более бойким и настойчивым тоном. Девица засмеялась. Засмеялась, как смеются маленькие дети, — заливисто, звонко. Она слезла со своих ходуль и взяла руку, предложенную ей случайным кавалером.

Какое-то время они кружились, напевая, посреди улицы. Когда же остановились, наконец, немного запыхавшись от своего импровизированного вальса, Янтарная Ночь — Огненный Ветер отступил на несколько шагов и представился с легким почтительным поклоном: «Шарль-Виктор Пеньель, Ночной Портье». — «Ну а меня, — объявила девица, — зовут Улиссея. Я — Журавль. — «В самом деле? И в каком смысле надо это понимать?» — «В смысле перелетной птицы, конечно». — «Досадно, я бы предпочел другой смысл». Девица ничуть не смутилась этим замечанием и даже согласилась последовать за ночным портье в гостиничный холл и разделить с ним термос кофе.

Она привязала свою ламу у входа в отель, доверив ей стеречь ходули, положенные вдоль стены, уселась на стойку, подобрав ноги по-турецки, и задрала свою маску на темя; клюв, таким образом, нависал над ее лбом, словно выгнутый рог. Янтарная Ночь — Огненный Ветер отметил недвусмысленное кокетство в ее правом глазу, и подумал, что с таким косоглазием она вряд ли осмеливается докучать своим любовникам, уставившись им прямо в лицо и требуя точного определения цвета своих глаз.

Но в первую очередь он подумал, что эта косоглазая шлюшка крайне соблазнительна и желанна. И не преминул подумать это вслух. Девица приняла его второе замечание с той же непринужденностью, что и первое. Она распрямила ноги и соскользнула на колени Янтарной Ночи — Огненного Ветра, сидящего к ней лицом на стуле, позволив ему снять с себя одежду. Так он и взял ее, сидящую у него на бедрах, словно легкая и податливая кукла. Снаружи карликовая лама цедила свой безразличный розовый взгляд на пустынную улицу.

Улиссея была из тех вечных странников, что разъезжают из города в город на своих грузовиках, набитых костюмами и бутафорией, давая представления по всей стране и даже за ее пределами. Она принадлежала к труппе комедиантов, фигляров, акробатов, находившейся проездом в Париже. Больше всего она любила одинокие прогулки по спящему городу со своей ламой, любила, взгромоздясь на высоченные ходули, легко проплывать в ночи меж фасадов со ставнями, укрывшими людские сновидения, любила отбрасывать на тротуары тонкую, длинную тень под тихий перестук своей зависающей поступи.

Впрочем, Янтарную Ночь — Огненного Ветра она навещала всегда по ночам. Он слышал странный приближающийся звук, словно тихое постукивание в тиши пустынных улиц. Видел, как их с ламой тени скользят к самому порогу гостиницы и растворяются в голубоватой неоновой луже, заливавшей своим светом тротуар при входе. Потом она спрыгивала на землю, привязывала свою скотинку снаружи, проскальзывала в холл, а потом за стойку к Янтарной Ночи. Там они и занимались любовью, прямо на полу, на твердых известняковых плитках цвета яичной скорлупы, под доской с ключами.

Улиссея была чудесной рассказчицей. Казалось, она знала бесконечное количество историй, собранных отовсюду за время своих странствий, а может быть, и украденных у сновидцев, говорящих вслух в своих комнатах. Но особенно завораживало то, как она рассказывала. Голосок и смех у нее были как у ребенка; говоря и жестикулируя, она прелестно склоняла голову набок. Ладошки у нее были такие миниатюрные, что Янтарная Ночь — Огненный Ветер мог держать их обе в одной своей.

Все в ее сказках было серым, шелковисто-серым, очень нежным и немного грустным. То это была история про тень, потерявшую однажды своего хозяина на берегу впадавшей в море реки, названия которой она не знала, почему и стала подниматься по всем рекам мира на камышовом плотике в поисках этого внезапно оторванного от нее тела; то про маленькую девочку, которая с самого рождения питалась одними лепешками из пыли и стала похожа на мышонка; или про чудесное пепельное дерево, которое в каждое полнолуние покрывалось серебряными плодами; то про короля, чье королевство постепенно превращалось в дым, а дворец в туман, которые в конце концов развеял порыв ветра, и тогда низвергнутый король пошел, словно нищий, странствовать по своему обратившемуся в ничто королевству, неся на плечах обезумевшую королеву; то про старую женщину, чьи волосы вдруг стали прорастать каплями дождя, отчего та решила броситься в море, чтобы больше не чувствовать струящегося холода своих волос, вечно моросящего дождя на своей спине; или же про то, как все статуи одного города решили однажды покинуть свои постаменты, ниши, бассейны при фонтанах, и поселиться вольным народом за пределами города людей. Статуи Рима, Барселоны, Версаля и Парижа, Кёнигсберга, Лондона, Флоренции или Праги. Или же история про рыбака, который однажды вытянул в своих сетях тело юной утопленницы, инкрустированное тысячами серебристых ракушек…

Всегда было серо в этих сказках, и немного холодно у нее на сердце. Вот почему ей надо было беспрестанно двигаться, менять города. Уходить, уходить, нигде и никогда не пуская корней, ничем себя не обременяя. Уходить, уходить, все той же упругой поступью, широким шагом, все с той же легкостью на подъем. Уходить, уходить — без цели прохаживаться по жизни, с отстраненным и грациозным видом, как у пепельных журавлей, позволять ветру уносить себя. Убегать без конца по ходу времени.

Она ушла. Снова пустилась в дорогу со своей ламой и своими спутниками. Она не предупредила Янтарную Ночь о своем уходе, просто однажды ночью перестала заглядывать к нему. Он ждал ее много ночей в своем холле, впервые странным образом заметив его уродство, пошлость, холод. Он не мог сосредоточиться на своих книгах: что-то в нем безотчетно ловило малейший шум снаружи и постоянно отвлекало от чтения. Негромкое постукивание ходуль на улице, мягкий шелест серой ткани, колышущейся вокруг ее тела, сдвоенная тень, растворяющаяся в лужице голубоватого света от неоновой вывески, молчаливый силуэт розовоглазой ламы — он ждал всего этого. Надеялся. И еще ее хрупкий голосок, лепечущий грустные детские сказки, и ее миниатюрные руки, ее приглушенные смешки, свежесть и вкус ее кожи, грудей, губ, и легкость ее тела на его собственном, и еще… И еще, и еще — он был длинным, этот список сам-не-знаю-чего, который заставлял его ждать, держал во влюбленной засаде. Улиссея. Ее фиглярское имя, имя бродячей комедиантки, лунатички, тихо журчало в тишине. Улиссея. Казалось, оно позвякивает у него за спиной на доске с ключами. Улиссея. Шуршит с каждой перевернутой страницы книги, которую он рассеянно листал.

Улиссея. Это имя напевалось на далекую мелодию «Печального вальса», кружилось в прозрачности пустоты, в еле слышном шорохе серого атласа. Оно ускользнуло с какого-то бала, ночного бала… и сплелось с тем, другим именем, открывавшимся, словно бал. Баладина. Улиссея ускользнула лишь для того, чтобы в настороженное сердце Янтарной Ночи — Огненного Ветра вернулась маленькая Баладина.

Так продолжалось несколько недель. Несколько недель, в течение которых имя Улиссея пробегало по его коже, словно дрожь, перехватывало ему горло, живот, стучало в виске. Тщетно пытался он отрицать или обмануть эту дурноту неутоленного желания, эту тоску напрасного ожидания — тревога не отпускала. Тогда он злился на самого себя, восставал против тайной и обидной власти, которую имя этой девицы приобрело над ним. Не попадется же он, Янтарная Ночь — Огненный Ветер, в свои двадцать лет, в эту липкую паутину любовного чувства! Он злился, что позволил коснуться себя этой тошнотворной слабости, а еще больше злился на пропавшую девчонку. «Улиссея, — воскликнул он, наконец, — я сумею свернуть шею твоему вкрадчивому имени! В пыль сотру воспоминание о тебе. Так что исчезни навсегда на своих горе-костылях, убирайся кочевать в преисподнюю, шлюшка косоглазая, со своей жуткой ламой-карлицей впридачу!»

И он свернул шею имени Улиссея, так же, как забросил подальше имя Нелли, сунул на полку имя Жасмен и забыл имя Орникар. Осталась одна лишь колющая тоска по Баладине.

Улица Тюрбиго. Он жил там под крылом ангела. Ангела, высеченного на фасаде дома, у его окна. Долговязого, непомерно длинноногого ангела, с телом, завернутым в узкое складчатое платье до пят, напоминавшим тело какой-то угреобразной рыбы. Он возвышался на три этажа, уставясь на улицу совершенно безучастным взглядом и чуть улыбаясь глупой, рассеянной улыбкой. Крылья, расправленные у него за плечами, обрамляя лицо, были до смешного непропорциональны относительно длины тела. Если бы когда-нибудь этому каменному ангелу пришла фантазия отделиться от фасада и попорхать над кварталом, он тотчас разбился бы о мостовую, преданный своими грациозными и смехотворными крылышками. Лицо у ангела было глуповатым — лицом хорошо упитанного подростка с плоскими лбом и носом, с круглыми скулами и ртом, с едва намеченной странной, неопределенной и немного дурацкой улыбкой. Никакого взгляда. По правде сказать, ничего по-настоящему возвышенного в этом рыбообразном ангеле не было, лишь какая-то пресная невинность, кроткая беспечность, и что-то, невесть что, странное, но, тем не менее, нравившееся Янтарной Ночи — Огненному Ветру. «Мой сосед — каменный ангел, запачканный потом и копотью города, — говорил он. — Не болтает, не шевелится. Торчит там, распростершись на фасаде, со своей идиотской улыбкой и пустой благодатью. Это не ангел-хранитель, а скорее, ангел-кретин. Обывательский ангел, одним словом! Истинный Божий лик — жалкая рожа придурка, которому плевать на то, что творится внизу». И, сильный этой презрительной убежденностью, он каждый день жаловал ангела Тюрбиго, раскрывая ставни под его крылом, снисходительным взглядом.

Впрочем, этот взгляд он бросал не только на своего каменного соседа, но и на всех людей, с которыми сталкивался на улице. Из-за долгой замкнутости в своем высокомерном одиночестве и бунта против любой формы привязанности, он потерял нить, которая ведет к другим. А подобрав эту нить нечаянно, если она вдруг попадалась ему на пути, он тотчас же яростно ее рвал.

Но эта нить была странной вещью, неожиданно появлявшейся вновь и вновь, порой в самых несуразных формах — и всякий раз ему приходилось заново ее обрывать, и всякий раз его гнев усиливался еще больше.

Именно так он однажды повстречал старуху. Невзначай, в лабиринтах города. Старуху, продававшую лимоны. Такую старую, такую уродливую и такую скрюченную, что казалось, будто у нее уже нет ни возраста, ни чего-либо человеческого. Она стояла, вся скособочившись, посреди тротуара, с древней плетеной кошелкой меж босых и очень красных, почти багровых ног, засунув одну руку в карман слишком просторного и драного пальто, другую вытянув перед собой, выставляя в горсти лимон.

Лимон такого желтого, такого яркого, такого светящегося цвета, что можно было подумать, будто это вспышка солнца. При одном только взгляде на него рты прохожих заполняла вся горечь, вся оскомина дня. А она, старуха, представляла его миру, словно вызов небывалой дерзости. «Смотрите! — казалось, говорила она. — Я, Ужасная Старуха, обладаю одной из тайн мироздания. Одним из чудес света. Тут, в моей руке, я держу вашу жажду. А еще ваши слезы, вашу лимфу, ваши мокроты, вашу слюну, ваш пот, вашу мочу — все ваши кислые, полупрозрачные воды. У меня власть над вашими телами. И если мне заблагорассудится, я вас всех скручу. Отравлю ваши воды, все их иссушу!» Впрочем, ее собственные глаза цветом и размером были под стать лимонным зернышкам, кожа — желтей, чем корка, но какой — то свинцовой, бурой, очень тусклой желтизны. Она стояла совершенно неподвижно, вся сгорбившись над своей протянутой рукой с сияющим лимоном, словно нелепая, облезлая статуя ангела, протягивающего миру священное сердце какого-то юного солнечного бога, принесенного в жертву. В незапамятные времена.

«По франку лимончик, по франку!» — бормотала она бесцветным, писклявым голосом. Как заведенная, повторяла она свою коротенькую фразу в течение нескольких минут, словно молитву, потом умолкала, не меняя ни выражения, ни позы, не позаботившись даже взглянуть, проходит ли по улице кто-то, способный ее услышать. «Может, она слепа?» — подумал Янтарная Ночь — Огненный Ветер, долго наблюдавший за ней с некоторого расстояния, с противоположного тротуара. «По франку лимончик, по франку / по франку лимончик, по франку / по франку лимончик, по франку / по франку лимончик, по франку…» Иногда какой-нибудь прохожий замечал старуху и подходил к ней, желая купить плод. Но она никогда не продавала тот, что держала в своей руке; едва прохожий подступал к ней, она нагибалась к своей кошелке и доставала оттуда другой. Старый корявый лимон, с дряблой кожурой в синеватых пятнах. Залежалый товар с Центрального рынка, отходы из мусорных ящиков, выброшенные в конце торгового дня. В том и состояла старухина коммерция, ее жалкая хитрость нищенки. Она совала гнилой плод в руку одураченного покупателя и проворно прикарманивала монету, не говоря ни слова, словно весь ее словарь ограничивался этими тремя словами: «По франку лимончик, по франку». Клиент, хоть и неприятно удивленный, никогда не осмеливался на попреки. Смирившись из жалости, он удалялся, с отвращением держа кончиками пальцев заплесневелый плод, который спешил тут же швырнуть в водосток на повороте улицы. Быть может, покупатели смутно чувствовали, что мошенническая сделка по сути была абсолютно честной, и что нищая старуха всего лишь давала им справедливое воздаяние за их мелкую жалость. Заплесневелый лимон как плата за их жалкое человеколюбие. «По франку жалость, по франку!»

В конце концов Янтарная Ночь — Огненный Ветер тоже подошел к старухе, чтобы купить у нее лимон. Он хотел рассмотреть ее поближе, обшарить любопытным взглядом сморщенное лицо этой убогой и грязной хитрюги. «Почем?» — спросил он, и тотчас же механизм запустился: «По франку лимончик, по франку…» У нее были белесые, почти полностью скрытые под дряблой и гноящейся кожей век глазки. Беззубый, ввалившийся рот странно искажал линию носа и торчащего вперед подбородка, щетинившегося длинными кручеными волосами. Он достал монету из кармана и протянул ей. Старуха наклонилась к своей кошелке, но он остановил ее, сказав: «Нет, старая ведьма, я хочу этот, красивый лимон, а не гнилье из твоей гнусной помойной сумки!», и хотел было выхватить его. Но пальцы тотчас же стиснули плод с сухим хрустом фаланг, и она странно, пронзительно завизжала, словно скрежеща пилой. А взгляд, которым она уставилась на него, на самом деле был как у очень маленькой девочки, охваченной ужасом — безумием. Впрочем, и ее назойливое верещанье в конце концов стало похоже на крик грудного младенца. Тогда он отвернулся, перестав дразнить ее; старуха была слишком слабоумна, чтобы играть с ней. К тому же из-за этого перепуганного взгляда, из-за этого ужасного смятения и противного воя ему стало не по себе. Ему не нравилось, когда его застигали врасплох. Он ведь хотел лишь подразнить ее, рассердить, немного позабавиться на ее счет. Но старуха была совершенно вне игры — слишком уж низко пала она в своем отчаянии, в своем убожестве. И он смутно почувствовал, как что-то вроде жалости шевельнулось в нем, коснулось его; однако он давно решил, раз и навсегда, что жалость дурно пахнет, что она воняет, как плоскостопые ноги толстого, одышливого пехотинца. Он не мог стерпеть, чтобы этот зловонный запах исподтишка замарал ему сердце. Он ушел. Но, дойдя до конца улицы, обернулся. Старуха ковыляла трусцой, по-прежнему прижимая лимон в согнутой руке к груди, держа в другой свою истрепанную кошелку. Она уходила. Любопытство вернулось к нему, он решил за ней проследить.

Он долго шел следом. Но она семенила столь мелкими, столь неверными шажками, что ему казалось, будто он топчется на месте. Время у нее за спиной замедлялось, густело, тяжелело. Неуклонно меняло свои параметры. В конце концов у него возникло тревожное ощущение, будто его тело постепенно каменеет, а ноги сливаются с асфальтом. Он хотел было прекратить свою слежку, но уже не смог. Что-то в старухе притягивало его, что-то в нем самом все упрямее стремилось следовать за ней. Воздух был очень тих, и, тем не менее, ему приходилось идти через силу, словно необычайно сильный ветер дул в лицо. Старуха невозмутимо продвигалась вперед, лавируя меж стен, прохожих, машин, словно лодка против ветра. Лодка Харона.

Улица шла под уклон, очень узкая. Он выбивался из сил, а старухе хоть бы что. Наконец она остановилась перед большими воротами. Поставила свою кошелку наземь и, собрав все силы, толкнула тяжелую створку. Впрочем, ей было достаточно чуть приоткрыть ее, и она прошмыгнула в дом. Янтарная Ночь — Огненный Ветер устремился вдогонку и тоже открыл дверь.

Однако за дверью ничего не оказалось, никакого дома. За фасадом зияла обширная стройплощадка — перекопанный ямами, заросший травой и крапивой пустырь, развороченная земля, груды щебня повсюду, машины и инструменты в загородке из листового железа. Недавно здесь снесли целый квартал старых домов. Сохранились лишь внешние части стен, которые предстояло включить в новые постройки. С улицы ничего не было заметно. Наружные фасады создавали превосходную оптическую иллюзию, но внутри были одни руины, зона разрушения. Обратная сторона фасада глаз не обманывала — скорее уж колола. Там еще можно было различить остатки старых квартир, следы этажей, комнат, где жили целые поколения квартиросъемщиков. Лоскуты обоев, ржавые, перекрученные трубы. Местами уцелели даже лестничные пролеты, а на самом верху одной из стен Янтарная Ночь заметил обломок уборной. Там, нависая прямо над пустотой, царил блестевший в дневном свете белый эмалированный унитаз. Несколько голубей, примостившись на краю раковины, дремали, втянув голову меж крыльев.

Стало быть, здесь, на этой стройке, где работы, казалось, были приостановлены, старуха и устроила себе логово? Но в каком углу, под какой крышей? Ведь как раз крыш-то здесь и не было. Только стены, мусор, обломки лестниц. Янтарная Ночь — Огненный Ветер рискнул углубиться подальше, осматривая все закоулки, чтобы обнаружить старуху. Не могла же она просто исчезнуть. Однако он нигде не видел ее, ничего не слышал. Только кошки беззвучно разгуливали среди обломков.

Свет тихо угасал. Скопление смутно оранжевых облаков с необычайной медлительностью проплывало над городом, шум которого в это замкнутое пространство доносился приглушенным. Неужели эта старуха заразила медлительностью, приглушенностью, исчезновением все вокруг?

Вдруг ему показалось, что он попался в ловушку, стал пленником невидимой старухи. Она заманила его в это выпотрошенное, пагубное место. Вырвала из города, из шума, из движения, из толпы. Он мнил себя охотником, а оказался дичью. Старуха колдовством завела его сюда, чтобы отомстить за обиду, которую он ей причинил. И тут вдруг безумная ярость, однажды уже охватившая его, в тот вечер, когда он изнасиловал Нелли, снова проснулась в нем. Он почувствовал, как ему захлестнул и тело, и душу, невероятный гнев, бешеная ненависть к старухе. «Найду — убью!» — сказал он себе, даже не задумавшись о смысле этих слов.

Наконец, его внимание привлек какой-то звук — звук шагов, взбирающихся по ступеням. Он даже вздрогнул, настолько неожиданным показался ему подобный звук в этом разоренном месте.

То была она. Старуха, карабкавшаяся вверх вдоль стены. Крохотными шажками она взбиралась по деревянным ступеням наполовину обвалившейся лестницы, прилепленной к той самой стене, над которой нависал белый эмалированный унитаз. Неужели она и вправду подбиралась к этому туалетному сиденью? Что она собиралась там делать, какие речи вести? «По франку лимончик, по франку… По франку город, по франку…» В своем грязном и изодранном, болтавшемся на ней мужском пальто, с голыми ногами в лиловых струпьях, со своей сморщенной рожей, с глазами цвета гипса и беззубым ртом, со своей бесформенной кошелкой, полной гнилых лимонов, она выглядела, как гротескная, страшная колдунья, которая собирается навести порчу. Навести порчу на город. «По франку город, по франку…» Она поднималась на амвон, чтобы проклясть город, обречь его на смерть. Всходила на стульчак, чтобы разлить и развеять над городом чуму.

Янтарная Ночь — Огненный Ветер подошел к лестнице. Она была так изломана, дерево так прогнило из-за дождей, что казалось просто невозможным ступить туда ногой и не провалиться. К тому же не хватало многих ступеней, иногда четырех-пяти подряд. И тем не менее старуха упорно продолжала свое восхождение, странно покачивая головой и ничуть не беспокоясь об опасности. Янтарная Ночь — Огненный Ветер встал у самого подножья и окликнул старуху: «Эй! Куда вы лезете? Лестница вот-вот рухнет, вы с ума сошли! Спускайтесь обратно!» Он не знал даже, чего хотел от нее, — она не переставала его удивлять, вызывая то любопытство, то гнев. Беспрестанно ускользая. Она даже не обернулась. «Я с вами говорю! — крикнул он ей снова. — Вы кто? Отвечайте!» Она продолжала невозмутимо подниматься, даже по несуществующим ступенькам. Поднималась вдоль стены, карабкалась через пустоту. «Я знаю, кто вы! — опять закричал Янтарная Ночь, — знаю! Вы привидение, покойница, умершая плохой смертью, таракан, горгона Апокалипсиса! Но я не позволю вам изрыгнуть вашу анафему на город и на живых!» Он даже не знал в то мгновение, играл ли, грезил ли, боялся ли по-настоящему. Одно было наверняка: старуха звала его к преступлению — все равно, ради нее или против нее. «По франку смерть, по франку / по франку смерть, по франку…»

Тень медленно заполняла стройку, вечер стирал облака. Осталось всего несколько оранжево-розовых полос, еще махрившихся над крышами тут и там, ближе к западу. Воздух холодел, влажность достигла стен. Янтарная Ночь — Огненный Ветер набрал камней, железок, и стал бросать в старуху, но всякий раз промахивался. Камни, с грохотом ударясь о стену, лишь разбудили голубей, дремавших в нишах, — и его память тоже.

Время повернуло вспять. Вдруг Янтарная Ночь вновь увидел себя в низинах своего дикарского детства; заброшенные заводские цеха, старый бункер в глубине леса, уборная с расшатанной дверью, с прорезным окошечком в виде сердца. Места, освященные гневом восставшего ребенка. Маленький Наизлейший и Всегрязнейший Принц играл в феникса, вновь обретал силу и борьбу, соединялся с Принцем — Любовником Всяческого Насилия.

Время поворачивало вспять. Настоящее было всего лишь местом, где прошлое смешалось с будущим. Янтарная Ночь — Огненный Ветер вновь обрел все свое безумие, всю свою детскую ярость.

Эта старуха там, наверху, что карабкалась в ночь сквозь пустоту, конечно же, это была Люлла! Люлла-Вояка, его первый товарищ, его первая любовь. Бесконечно постаревшая Люлла-Вояка. Люлла-Нищенка, Люлла-Паршивка. Он расхохотался, стал прыгать вокруг стены, испуская громкие крики, как в былые времена в своих игровых владениях. «Эй, Люлла-Старушка, Дурнушка моя, спускайся, иди сюда, давай подеремся! Давай, иди, моя милая гадинка, я укушу тебя за задницу, как раньше — за твою колдовскую задницу, до кости! Иди, говорю тебе, иди сейчас же, приказываю, я покрою тебя, как волк свою волчицу, расцарапаю тебе спину, запущу зубы в твою шею, в твой крестец, раздроблю тебе челюсти и конечности. Опять оплодотворю твою древнюю утробу, наделаю тебе детенышей с галочьей головой и жабьими лапами, которые разорвут тебе клювом брюхо. Ты сдохнешь подо мной!»

Задрав к ней голову, он увидел, что она сидит на верху стены, на своем туалетном седалище, белая эмаль которого блестела в полутьме. Она поставила свою кошелку на колени и рылась в ней с большим вниманием. Потом выпрямилась немного и снова завела свою волынку вялым голосом: «По франку лимончик, по франку…» И после каждой фразы извлекала из глубины своей сумки плод и бросала им в Янтарную Ночь — Огненного Ветра. «По франку лимончик, по франку…» Но, подобно камням, которыми он кидал в нее, не попадая в цель, все брошенные в него плоды тоже пролетали мимо. Они даже не касались земли; каждый лимон на полпути своего падения, в самом падении, превращался в крохотную птичку, лимонножелтую колибри, и та, внезапно спрямив свой полет, взмывала прямо в небо, выпевая сверхвысокую ноту.

Он уже не понимал, что произошло на самом деле; он проследовал за старухой до задворок своего собственного прошлого, до обломков своей отвергнутой памяти. Он видел все это «третьим оком», своим сновидческим, исступленным оком, которое порой затуманивало ему взгляд, чтобы пронзить толщу зримого, пробить дыру во времени. Это старуха своим безумием разбудила в нем третье око, взгляд одержимого, заставив грезить наяву. Старуха, со своей вонючей, прогорклой плотью, со своими тухлыми плодами, посиневшими от гнили, как кожа брата, открыла ему этот циклопический глаз, круглый, словно дыра, оставленная пулей, пущенной прямо в лоб. Прямо в сердце.

…Как кожа брата… мертвого брата с раздутым животом, которого три дня баюкали руки его матери… брата-барабанщика, выбивающего на своем лиловатом брюхе пронзительный крик матери… брата, расцветившего свою могилу прекрасным облаком красной отравы с тисовых ветвей, понуждая свою мать лечь снова — навсегда — рядом с ним… и еще отец, выворачивающийся, словно старая дырявая перчатка… брат, отец, мать — все — как он их ненавидел! Сегодня они опять возвращались к нему, чтобы ранить, мучить, терзать — до каких же пор? Ах, если бы старуха попалась ему в этот миг, как бы он ее отделал! Зарезал бы.

После этой встречи со старухой-лимонщицей Янтарная Ночь — Огненный Ветер заболел. Той же ночью его охватил жар, и ему пришлось пойти домой и лечь в постель. Он завернулся в одеяло и, скрючившись на циновке, провел три дня, дрожа и потея. И все то время, что его била лихорадка, в ушах звучали пронзительные крики лимонов-колибри. В его бреду старуха обретала лицо матери, ссыхалась словно отец в миг смерти, а лимоны раздувались, как живот брата.

Однажды ночью он видел каменного ангела: отделившись от стены, тот прижимался лицом к его ставням и насмешливо глядел сквозь планки, как он дрожит и мечется. Он тоже походил на старуху и приглушенно смеялся, судорожно дергая обрубками своих крыльев.

Ему пришлось до изнеможения бороться против этого жуткого I.:а иска памяти, чтобы всех их вновь отправить в забвение — брата, мать, отца. Он вышел из болезни исхудавшим, ослабевшим. И оказался еще более одиноким и растерянным. Он попытался заклясть эту давнюю боль, этот страх, взявшись за перо. Отгонял пронзительную ноту — крик старухи, крик колибри, крик матери, ударами каких угодно слов на клочках бумаги. То были краткие, торопливо нацарапанные тексты.

Так он целыми днями перебирал слова без разбора, потом все забросил в чемодан, вместе с письмами к Баладине. И резко перестал писать, сказав себе: «Хватит терять время, с глупостями покончено. Надо перестать защищаться, пора нападать». И он решил: «Следующего, кто мне разбередит эти раны памяти, я убью. Кто бы он ни был — убью!» Эта мысль окрепла в нем, и он в конце концов убедил себя, что только преступление может освободить его от этой застарелой боли, от этого предательства.

Однажды, открывая свои ставни, он приветствовал ангела Тюрбиго, объявив ему: «Привет, дурень! Я убийца. Моя жертва где-то тут, в этом городе. Я ее найду. И покараю». Глуповатая улыбка ангела осталась невозмутимой.

 

3

Он не искал свою жертву. Не он должен был искать ее — пускай сама явится к нему. Пускай явится сама и укажет на себя его гневу, предложит себя его ярости. Он вполне сумеет узнать ее, когда она предстанет пред ним. Тогда он и совершит свое дело — убийство, дело освобождения, и тем же самым жестом перережет, наконец, эти темные узы, которыми прикован к старой ране, и все прочие, еще связующие его с другими людьми. «Если понадобится, — говорил он себе, — я вырву ей сердце, чтобы навсегда отправить собственное сердце в изгнание, поставить вне закона. Да, вырву ей сердце, чтобы одичать безвозвратно и стать совершенным варваром. Тогда я устрою свою жизнь в полном расколе с людьми и с Богом. Вот именно, надо довершить раскол».

Эта мысль завладела им не в виде смутной идеи или бессвязного бреда, а наоборот, как очень точная аксиома, согласно которой он хотел перестроить свою жизнь. Такая же ясная и четкая, как та, благодаря которой Декарт обрел опору и уверенность в бездне сомнения, и на которой смог воздвигнуть свой феноменальный философский монумент. Аксиома, достойная его «мыслю, следовательно, существую».

Эту короткую хлесткую фразу Янтарная Ночь — Огненный Ветер вертел и так, и этак во время своих штудий, но ему никак не удавалось ухватить ее за нужный конец; он вложил в свои махинации с cogito [17]«Cogito, ergo sum» — «Я мыслю, следовательно, существую» (лат.).
столько же абсурдного усердия, сколько господин Журден в переделку своего комплимента маркизе. Но теперь речь шла о другом, термины его аксиомы принадлежали иному словарю — словарю преступления. Была одна лишь яркая сила очевидности, обретенная на самом дне сомнения, — боль чересчур блуждающей мысли, которая вдруг воздвиглась в высший принцип. В абсолютную необходимость совершить убийство, чтобы покончить со своим прошлым, с памятью, с ее муками — чтобы окончательно свернуть шею любой форме жалости и даже чувству вообще, именно в том и состояла его очевидность. Его ослепительно прекрасная аксиома. Убить, чтобы освободиться от всех и вся, и от себя самого. Убить, чтобы существовать наконец при полной свободе — вне закона.

Он не искал свою жертву, он предоставил ей самой явиться к нему. Это заняло какое-то время, но она пришла.

Ибо она пришла, его жертва. Тем не менее, чтобы предстать перед ним, она избрала извилистый обходной путь.

Все началось с песни, как в комедии. Но песня весила шестнадцать тонн, а комедия играла душами в кредит.

Голос был изумительный, такой тяжелый и низкий, что, казалось, рождался из нутра человека, сидящего на корточках под землей. Негритянский голос. Янтарная Ночь — Огненный Ветер не понял ничего, так слова гудели в самой глубине тела певца, но ему и незачем было понимать. Он слушал. Голос грянул из открытого окна, тотчас заполнив, словно мощный прилив, улицу, по которой он шел. И он остановился, накрытый этой ужасающе сладкой волной.

Голос ширился, словно половодье тоски и красоты. Охватывал все тело слушателя, тек меж кожей и плотью, словно кровь, слезы и ночь, слившиеся в пот. Ночь плоти, обреченной на горе, на стыд. Кровь плоти цвета ночи, пот сердца цвета слез.

Голос был так плотен, так широк и величествен в своей жалобе, что, казалось, потрясал весь город. У Янтарной Ночи возникло ощущение, будто земля дрогнула, будто начинается мощный сдвиг пластов под напором рвущихся из ее недр грязевых потоков. Казалось, еще чуть-чуть, и сами стены тяжко, двинутся чередой по взорванным улицам, словно стадо темнокожих людей, бредущих к шахте.

Четвертый этаж. Янтарная Ночь — Огненный Ветер определил окно, откуда доносился голос, вбежал в дом и помчался наверх по лестнице, перескакивая через ступеньки. Дверь квартиры, откуда лилась песня, была не закрыта. Он толкнул ее, даже не подумав постучать. Оказался в темном коридоре, насыщенном каким-то незнакомым ему запахом. Чем-то сладковатым и горьким одновременно. «St. Peter don’t you call me ’cause I can’t go…» Звуки исходили из соседней комнаты, там же слышался приглушенный девичий смех. Он прошел по коридору и остановился на пороге комнаты с полузакрытыми ставнями. Помещение было загромождено больше, чем хранилище музея естественной истории. Целое скопище неподвижных тварей теснилось в полумраке. Животные были на стенах, на столах, на полках. «I owe my soul to the Company Store…» Янтарная Ночь заметил, что тут почти исключительно пресмыкающиеся — препараты ящериц, гадюк, веретениц и ужей, выставленные под стеклом черепахи и скелеты различных змей, и целая стая превращенных в чучела извивающихся рептилий с длинными, блестящими и гибкими, как водоросли, телами. Гремучие змеи, кобры, вараны и питоны, подняв голову с раскрытой пастью, пристально смотрели друг на друга своими маленькими стеклянными глазками.

Глаза того, кто вошел в комнату, тоже отличались странным стеклянным, или, скорее, металлическим блеском. Он был босоног и расхристан. И, казалось, ничуть не удивлен присутствием постороннего у себя дома. Он заговорил первым. «Я тебя знаю?» — спросил он просто. «Нет». — «Тогда зачем пришел, кто прислал?» — «Никто». — «Значит, купить хочешь?» Янтарная Ночь подумал, что тот продает чучела этих тварей и ответил: «Вот уж нет». Тут появилась девица, чей смех он слышал. Она тоже была босонога и одета лишь в просторную мужскую рубашку, доходившую ей до середины бедер. Янтарная Ночь присмотрелся к рисунку ее грудей под рубашкой; заметил также, что у нее точеные, прелестные маленькие ступни. Она оглядела непрошенного гостя с ног до головы и, казалось, нашла его по своему вкусу. «Кто это?» — спросила она у своего приятеля. «Тип, который умеет говорить только нет. Понятия не имею» — ответил тот лаконично. — «Это пвавда? — обратилась она к Янтарной Ночи, — Вы всегда гововите нет?» — «Ха, вовсе нет! — воскликнул он, смущенный обольстительным взглядом девушки и ее легкой картавостью. «Вот видишь», — заметил парень, пожав плечами. — «Конесно, визу, — согласилась она со смехом, — но то, сто я визу, совевсенно осявовательно». Янтарная Ночь, наконец, объяснился. Дивный голос, услышанный им на улице, приоткрытая дверь. Голос в последний раз пропел свою жалобу. «St. Peter don’t you call me ’cause I can’t go I owe my soul to the Company Store…»

Казалось, он совершенно слился с грязевым потоком на последних словах. «I owe my soul…» Словно превратился в водоворот текучей и жгучей лавы. Горло стало скважиной, живот резонатором, отражающим и усиливающим глухую вибрацию шепота, рвущегося из глубоко пронзенного сердца. Потом песня и голос смолкли. Сразу же включилась другая музыка, объявленная крикливым голосом радиодиктора. Твист, от которого девушка не смогла устоять на месте и задвигала всем своим телом. Это выглядело восхитительно. Она была довольно невысокая, вся из округлостей, с короткими, очень кудрявыми и яркими рыжевато-каштановыми волосами, с абрикосовым цветом лица. Все в ней было таким — округлым, подвижным, ярким.

Янтарная Ночь тут же забыл про песню, теперь его интересовала только девушка. Он перестал отвечать «нет» на вопросы, которые ему задавал тот, другой. Бессвязные вопросы, беспрестанно перескакивающие с пятого на десятое и прерываемые приступами неудержимого смеха, столь же не к месту, как если бы он вдруг зарыдал. «Не обращай внимания, — сказала в конце концов девушка, — он только что косяк засадил». Должно быть, даже не один.

Но Юрбен Малабрюн был осторожен, и баловался только мягкими наркотиками. Что касается тяжелых, то ими он торговал. Дело его развернулось отчасти благодаря змеям, которые, впрочем, были для него настоящими объектом культа. Сам он, согласно китайскому гороскопу, родился под знаком змеи. «Утверждают, — говорил он, — что по отношению к человеку змея — крайняя противоположность, а стало быть, его наизлейший враг, соперник, пагубный двойник. Но соперник — всегда превосходный друг, это, по крайней мере, настоящий „равный". Сам-то я змей дрессирую. Они мой становой хребет». Дрессировал он их главным образом для перевозки своего товара. «Они превосходные союзники, — объяснил он однажды Янтарной Ночи. — Пищеварение у них медленное и незаметное, так что нет никакого риска, что они некстати извергнут набитые героином или кокаином капсулы, которыми я их пичкаю, прямо в руки любопытных таможенников. Впрочем, змеи для них, как и для всех профанов, слишком отвратительны, чтобы они забавлялись прослушиванием или прощупыванием их желудков».

Янтарная Ночь — Огненный Ветер никогда не был клиентом Юрбена, но стал его другом — в той мере, в какой подобное определение имело смысл относительно двух людей их склада. Что касается девицы, то ее он сделал своей любовницей. У нее было прозвище — Инфанта, и вообще, все люди, тяготевшие к Юрбену, имели свои прозвища. Янтарная Ночь встретил кое-кого из них на вечеринках, устроенных Юрбеном, который любил окружать себя придворными, именуя их со смесью презрения и восхищения своей злоязычной палатой пэров. Среди этих пэров самыми замечательными были Писарь, Лунатик и Злыдня.

Писарь принадлежал к той породе людей, над которыми время словно не властно и которые десятилетиями сохраняют облик вечного юноши. Он был гениальный каллиграф и жил своим ремеслом. Но его профессия имела две стороны: с парадного входа он выписывал всякого рода уведомительные письма для ценных и состоятельных клиентов, а с черного подделывал почерки и подписи для клиентов еще более состоятельных, а главное, гораздо более вероломных. Впрочем, он питал к искусству письма такое же благоговейное почтение, как и Юрбен к своим рептилиям, ибо, говорил он, «когда удается в совершенстве овладеть чьим-то почерком, приобретаешь над человеком магическую власть, это все равно что украсть его душу. В твоих руках его жизнь и смерть, потому что некоторые написанные слова могут опорочить, а могут и убить». Тем не менее, он сильно сожалел, что ему выпало жить в стране, уже миновавшей время войн, так как эта пора наиболее прибыльна для тайной стороны его искусства. Он сохранил некоторую ностальгию по недавней алжирской войне, даровавшей ему несколько чудесных, очень хорошо оплаченных заказов на подделки.

Лунатик был циклическим гермафродитом, чья принадлежность к тому или иному полу колебалась в зависимости от лунных фаз. Единственным его постоянством оставался гомосексуализм: будучи мужчиной, он брал любовника, а будучи женщиной — любовницу. Когда в нем торжествовало мужское начало, его захлестывало избытком чувств, часто на грани с агрессивностью, а когда царило женское, он, точнее, она, становилась добычей глубокой меланхолии. Что касается Злыдни, высокой брюнетки с угловатым лицом суровой красоты, то своим прозванием она была обязана пиковой даме, поскольку ее, как и ту, неблагоприятно было иметь на руках, так она умела сеять раздор и смуту, и изострять слова, как клинки.

Среди всех этих более-менее зловредных персонажей — по природе или удовольствия ради, а порой даже по призванию, — одна Инфанта казалась лишенной всякой злобы. Она общалась с ними со всеми, не обращая внимания на их злые выходки, никогда не заботясь о соперничестве или ревности с их стороны. Она проходила мимо всего и всех, весело картавя, как беззаботное дитя, вечно ища лишь удовольствия. Там, где все остальные усердно культивировали воинствующий имморализм, ей было довольно просто оставаться тем, чем она была от природы: жизнерадостной аморалкой. Таким образом, она оказалась самой здравой и наименее изломанной из этого кружка.

Для Янтарной Ночи — Огненного Ветра время дружбы, которое он познал с Жасменом, миновало окончательно, равно как и пора приятельства, разделенная с Орникаром. Отныне речь шла уже не о дружбе или приятельстве, но об общности интересов — их объединяла игровая приверженность злу. То же самое касалось его отношений с женщинами — всякое любовное чувство было изгнано. Речь шла лишь об объединении ради наслаждения.

Но вдруг в этой группе появился кто-то чужой, опрокинувший все правила игры. Там, где козыри были пики, он открыл колоду на червях. В сущности, он даже не имел масти — вступил в игру неожиданно, на манер джокера. И каждый назначил ему ту цену, какую хотел.

Была середина зимы. Ветер свистел вдоль стен, тротуары хрустели от инея. Иногда в водостоках находили замерзших голубей. Юрбен и Янтарная Ночь — Огненный Ветер возвращались с какой-то вечеринки, слегка навеселе. До утра было еще далеко. Янтарная Ночь больше, чем когда-либо, жил по ночам, хотя уже давно оставил свою службу гостиничного портье. Сблизившись с Юрбеном, он отправлял при нем должность секретаря. Шел последний год обучения; весной предстояла защита диплома. Исследования, посвященного концепции предательства, потому что он выбрал не автора, а тему. Тему, на которой построил свою жизнь — какофония вокруг крика.

Они уже собрались расстаться на углу двух улиц, как вдруг почуяли запах. Запах горячего хлеба, такой восхитительный в этом промозглом предрассветном холоде. «Есть хочу!» — сразу же возопил Юрбен. Запах поднимался из отдушины под булочной. Они увидели легкое облачко пара, стелющееся в ледяном воздухе вровень с тротуаром. Они приблизились; в подвале блестел свет. Юрбен присел на корточки рядом с отдушиной и заглянул в пекарню. «Вижу булочникова подмастерья, — сказал он. — Засовывает в печь здоровенные колобки… Эй! Ты только взгляни на эти рогалики, там, на столе!» Янтарная Ночь наклонился в свою очередь и увидел белую фигуру подмастерья, хлопочущего у печей, и огромный противень с рогаликами и сдобой.

Они оба сидели на корточках в этом сладком облаке теплого пара, в запахе свежеиспеченного хлеба и топленого масла, исходящего от рогаликов и сдобы, только что вынутых из печи, и терзал их не голод, а ужасное, огромное желание полакомиться. Такое, какого они не знали с детства. Именно это вдруг и проснулось в них, схватив за живот и за горло в этот ледяной предрассветный час — волнующий вкус детства. Они, как завороженные, смотрели на печь во все глаза, открыв рот, вцепившись пальцами в решетку отдушины. Юрбен свистнул, как делают мальчишки по дороге в школу, окликая приятеля, и крикнул подмастерью: «Эй, булочник, нам тут холодно и голодно, дай кусок хлеба или поджаристый рогалик!» Паренек обернулся, встал посреди помещения и поднял к ним свое струящееся потом лицо. Снял запотевшие очки с толстыми стеклами, чтобы протереть платком. Он был голый по пояс, с тщедушным, впалым торсом подростка. Он опять нацепил свои очки и улыбнулся тем двоим, что окликнули его, клянча хлеба и рогаликов. «Сейчас выйду» — сказал он им. Голосишко у него был писклявый.

Он вышел на улицу. Теперь на нем была толстая шерстяная куртка, а в руках — бумажный пакет, набитый круассанами, шоколадными булочками и сдобой. Его волосы были белыми от муки. «Вот…» — сказал он им с кроткой и робкой улыбкой, протягивая пакет. Потом, не двигаясь, смотрел, как они опустошают его, и, пока они ели, все так же улыбался. «Булочник! — воскликнул наконец Юрбен, с еще наполовину набитым ртом, — это было здорово!» — «О, — сказал паренек, краснея, — я еще не булочник, я только ученик». — «Ну а я, — продолжил Юрбен, облизывая пальцы, — провозглашаю тебя королем булочников!» Вдохновленный напыщенным тоном, которым заговорил его приятель, Янтарная Ночь подхватил: «Чтобы отблагодарить тебя, мы немедля исполним любое твое желание. Потому что, видишь ли, мы в этом мире — и в этот миг — можем все!» — «Но мне ничего не надо, — сказал паренек своим писклявым голоском. — Если вы угостились, тем лучше, мне очень приятно, и этого хватит. Ну, мне теперь пора обратно». Но Янтарная Ночь настаивал. «Неужели нет ничего такого, чего бы ты хотел? Ведь есть же у тебя какое-нибудь желание, наверняка! Давай, скажи нам, и будет исполнено! Только поторопись, потому что наша сила переменчива». Улыбка паренька сделалась еще более бледной, а голос еще более слабым; он пробормотал, немного потупившись: «Я бы очень хотел найти друга…» — «Только — то? — воскликнул Янтарная Ночь. — Тогда твое желание исполнилось. Ты его нашел — это я!» И, чтобы доказать подмастерью правдивость своих слов, нацарапал на бумаге пакета, насквозь пропитанной маслом и липкой от сахара, свои имя и адрес. Паренек взял бумагу, что-то промямлив, и торопливо вернулся к своей печи. Они тоже ушли. Вкус горячих рогаликов и нежной сдобы уже растаял у них во рту, заглушенный вкусом алкоголя и табака, которыми они злоупотребляли всю ночь. А также растаяло детство, овладевшее ими на краткий миг.

Расставаясь, Юрбен спросил Янтарную Ночь: «Ты что, в самом деле дал свой адрес этому пентюху?» — «А как же! — ответил тот, — я ему написал: Янтарная Ночь — Огненный Ветер, обитающий под крылом Ангела — огромного и нелепого, как птица очень высокого полета. С таким адресом этот простофиля может вечно меня искать!»

Как раз это и сделал маленький подмастерье — стал искать. Потому что совершенно всерьез воспринял заявление Янтарной Ночи — Огненного Ветра; его невинность и чистота были так велики, что граничили с простоватостью. Он до такой степени был чужд всякого зла, что даже представить не мог у других малейшего вероломства или насмешки. Так что, вернувшись тем утром к своей печи, расправив клочок промасленной бумаги, исписанный Янтарной Ночью, и прочитав адрес, более непонятный, чем китайская головоломка, он ни секунды не усомнился в серьезности и искренности этого человека, объявившего себя его другом. Разумеется, он ничего не понял в этой абсурдной шараде, но нисколько не встревожился — даже не удивился. Как те сказочные принцы, которые ради завоевания своего королевства или встречи с возлюбленной должны пройти через испытания и борьбу, одолеть тысячи таинственных преград, так и он отнесся к этой загадке — спокойно и доверчиво принял ее условия. И тогда сознательно, день за днем он стал прочесывать город, улицу за улицей, выслеживая все фигуры ангелов, какие там могли находиться, чтобы отыскать след своего обетованного и тотчас же исчезнувшего друга.

Ибо он чувствовал себя таким одиноким в этом городе, где все и вся было ему чужим. Он приехал сюда лишь несколько месяцев назад; огромное урбанистическое пространство, сплошь загроможденное зданиями, монументами, автомобилями, терзаемое грубой и торопливой толпой, шумами и криками, совершенно сбивало его с толку и наполняло тревогой. Он впервые покинул свой родной край, свою деревню. Свой остров.

Крошечный, отделенный от суши кусок земли — плот из песка и скал, затерянный среди океана, света и ветра. Его деревушка — несколько очень белых домов с крышами из округлой черепицы, сгрудившихся между виноградниками, окаймленными красными травами, тамарисками, соснами и солончаковыми болотцами. Там, рядом с солончаками он родился и всегда жил. Посреди моря, лицом к соляным садкам, залитым очень мягким и живым светом, в полной прозрачности. В прозрачности, которая все еще искрилась и звенела в его сердце, из-за которой он больше, чем когда-либо, ощущал себя островитянином посреди этого необъятного и непонятного города. Со времени своего приезда в Париж он еще ни с кем не сдружился. Жил, замкнутый в своем одиночестве, давившем на него изо дня в день все сильнее, между двумя подвалами — подвалом пекарни и его жилья. Так что, когда тем ранним декабрьским утром его окликнули с улицы двое незнакомцев, а один из них так уверенно предложил свою дружбу, он вдруг почувствовал себя освобожденным от невыносимо тяжкого бремени полного одиночества, которым обернулось его изгнание в город. Кто-то готов был вырвать его из западни. Тогда он стал искать. Долго искать.

И нашел. Однажды он оказался там, на тротуаре улицы Тюрбиго, запрокинув голову, разинув рот, под цоколем, в который упирались невидимые ноги ангела. Едва заметив его, он уже знал, что это тот самый, под чьим крылом нашел приют его столь желанный друг. Ибо тот и в самом деле был огромен и совершенно необычен, со своим тонким, вытянутым на три этажа телом, прилепившемся к фасаду здания. Он смотрел на него, пока не потемнело в глазах, и не свело вывернутую к окнам под крыльями шею. Тогда, забыв свою робость, он вошел в холл и позвонил в дверь консьержки. Та не знала никого по фамилии Янтарная Ночь — Огненный Ветер, но он так точно запомнил облик этого незнакомца и описал его консьержке так четко, что та в конце концов поняла, о каком жильце идет речь, и указала ему этаж и дверь.

Он одним духом взбежал по лестнице и, совершенно запыхавшись, остановился на пороге Янтарной Ночи. Не раздумывая дольше, постучал. Многократно, гулко. Потом упала еще более гулкая тишина, заполнив лестничную площадку, странно выявив тени, углы стен, контур его собственной руки с согнутыми пальцами, прижатой к дереву двери. И вдруг он почувствовал, как его сердце забилось быстрее, кровь прилила к вискам, глаза затуманились. На его удары отозвался звук шагов. Звук, такой же отчетливый и гулкий, как и его удары, приближался оттуда, из-за двери. И внезапно дверь распахнулась настежь. Они оказались лицом к лицу, в дверном проеме, застыв по обе стороны соломенной циновки.

Янтарная Ночь так резко распахнул дверь, что все еще прижатая к ней рука визитера упала в пустоту и, падая, уткнулась в торс Янтарной Ночи. Он не отступил, а всего лишь удивленно воззрился на незнакомца, который, казалось, хотел опереться о него. Но тот спохватился, убрал руку и в конце концов неуверенно сказал, опустив голову: «Вы меня не узнаете?..» — «Я вас просто не знаю», — ответил Янтарная Ночь довольно холодно. Тогда тот заговорил очень быстро, путаясь в словах и задыхаясь: «Нет, нет, вы меня знаете… в общем, и да, и нет… вы не помните?., рогалики, сдоба… в общем, правда, это уже давно, было очень холодно… в начале зимы, припоминаете? Вы были вдвоем, на улице, было еще темно, вы… я булочник, ну, ученик, вы меня окликнули, вы есть хотели и… о, я уже не знаю, что говорить… вы мне сказали, чтобы я чего-нибудь пожелал… ну, чтобы… как все это трудно… Мой друг — вы так сказали. Что вы будете моим другом…» — «А!» — отозвался Янтарная Ночь безразличным тоном, означавшим, видимо, что, даже если он и вспомнил ту сцену, ему на нее глубоко плевать. «Знаете, — продолжил тот, — я вас очень долго искал. Вот уж точно! Почти четыре месяца я вас ищу… ангелов-то в этом городе много, статуй, я хочу сказать…» — «Уйма ангелов в Париже? — воскликнул Янтарная Ночь, развеселившись. — Подумать только! Наверняка их все-таки меньше, чем надоед — если только сами ангелы не приставучие». — «Я вам помешал?» — тотчас же забеспокоился подмастерье. «Подумаешь! В конце концов, мы ведь вас тоже однажды оторвали от работы, так что это, быть может, и дает вам право нежданно вторгаться в мою праздность? К тому же, ваше ангельское упорство меня удивляет. Входите, раз уж вы здесь!»

Он вошел — и просидел у Янтарной Ночи — Огненного Ветра до самого вечера. Ибо, несмотря на свой вид неотесанного и упрямого ангела, полный колебаний писклявый голосок и свои близорукие глаза, запрятанные под толстые стекла очков, он не переставал удивлять своего гостеприимна. Они сидели на полу, как два портняжки, лицом к лицу. Один говорил часами, другой слушал.

Один говорил, как еще никогда не осмеливался и даже не умел прежде. Говорил о своем острове, там, в открытом море напротив Шаранты, о соляных садах, вздымающих белые, искрящиеся пирамиды, и о своем отце-солеваре, молча сгребавшем эту принесенную морем перламутровую пыль. Его отец, солнце и ветер, все трое вместе, объединенные магическим трудом, чтобы высвободить огонь воды, кристаллизовать пену. И он, единственный тщедушный сын — которого ветер сделал больным.

Ибо ветер сделал его больным, так же, как в конце концов довел до безумия его мать. Ветер, океан, его мать, все трое порознь, в яростном раздоре. Его мать кричала, когда ветер дул слишком сильно, и крушила все в доме. Она боялась до смерти. Страх ее и убил. Ибо, силясь перекричать ветер — чтобы заглушить его, не слышать больше, отогнать подальше от своего острова к тамошним землям, она порвала вены в своем горле. Однажды безумный крик оборвал в ней жизнь, и она задохнулась в своей крови и рыдании.

Тогда отец вдруг постарел в одночасье, задолго до своего срока. Он был вынужден бросить работу, оставить свои большие соляные сады, свои прекрасные пенные замки и обосноваться в доме, называемом домом для престарелых. А он, единственный сын, покинул остров, уехал далеко от своего дома, от моря и ветра; далеко от старости и смерти, далеко от безумия. Приехал, чтобы погрузиться в город.

Но взгляд, которым он смотрел на город, был противоположен взгляду Янтарной Ночи; он смотрел, как бедняга, как недоросль, страдающий от своего одиночества среди толпы, и украдкой страстно выпрашивающий признания и привязанности других людей. Но главное, его взгляд был полон бесконечной нежности — такой далекий, такой решительно далекий от взгляда Янтарной Ночи, что тому никак не удавалось его понять, хотя при этом он чувствовал себя, как охотничий пес, вдруг сделавший стойку, почуяв необычный, не поддающийся определению запах, не понимая, на след какого зверя напал. След маленького зверька или, наоборот, крупного хищника. Вот эта двусмысленность, это сомнение и удержало его рядом с гостем, заставило слушать с непривычным вниманием.

Подмастерье носил довольно нелепое имя: мать вырядила его в свое собственное, женское, попросту поменяв одну гласную. Его звали Розелен Петиу. Только благодаря этому «е», заменившему «и» в имени Розелин, он и не стал полным тезкой собственной матери. Но какой другой таинственной букве был он обязан тем, что до сих пор не повзрослел и не сформировался? Ибо в семнадцать с лишним лет его тело все еще оставалось телом незрелого мальчишки.

И вот это отставшее, неполное тело он в первый раз доверял чьему-то слову. Чужаку, которого он сразу же облек всем своим доверием, при посредстве которого, быть может, пытался облегчить себя от стыда и муки. И все время, пока длилось это признание, Янтарная Ночь — Огненный Ветер, сидя на полу, чувствовал, как поднимается в углублении его паха, напрягается меж бедер, рвется к чреслам странная и сильная боль, похожая на ту, что испытывают женщины во время месячных. Будто слова Розелена разъедали его изнутри, в самом сокровенном месте его тела; будто признания Розелена вселяли тревогу и панику в его собственную мужественность. Мужественность, которую он извлек из-под обломков мужественности своего отца, Без-ума-от-Нее, и которую выковал по образу Хроноса. А вечером, когда гость покинул его наконец, он отправился к Инфанте, и оставался у нее безвылазно много дней, не переставая заниматься любовью. Чтобы изгнать эту смутную боль в животе, в чреслах.

Желание в Инфанте было неистощимо. Ее тело всегда вело в бесконечный лабиринт наслаждения. Янтарная Ночь не уставал ласкать эту плоть, всю сплошь из округлостей. Даже во сне его руки продолжали блуждать по телу Инфанты, сжимать его в объятиях. Связь, которую он поддерживал с нею, напоминала отношение избалованного ребенка, лакомки, к пирожным, сластям, сливочному мороженому — к пище отнюдь не основной, но потребляемой исключительно ради желания или каприза. Пища для удовольствия, для утоления вовсе не голода, но простого хотения, где вкус подлинного голода устраняется, пропадает. Он объедался ее прелестным телом, словно в приступе булимии, обжорства. До отвращения.

На пятый день своего заточения с Инфантой, вечером, когда он вдруг проснулся на ковре в ворохе измятых простыней и покрывал, где они оба недавно катались во время своих послеполуденных утех, и увидел наготу обоих тел, освещенных красноватым светом закатного солнца, ему почудилось, будто с них содрана кожа, — конечности окровавлены, лицо и руки обожжены пламенем. Ему показалось даже, будто он чувствует пресный запах крови. Запах напрасно пролитой, уже прогорклой крови. Вдруг ставший тошнотворным запах их тел, изнуренных беспрестанным трением друг о друга. Запах любви, сведенной к прихотливому блуду, горечь опавшего желания, в котором так и не нашлось места для подлинной нежности. Запах холодного семени и пота. И тогда вдруг тело Инфанты, это прекрасное в избытке тело, которое всегда было ему усладой, отделилось от него, от его плоти, от его члена, откатилось очень далеко. Он встал, поспешно оделся, и ушел, не разбудив ее. Сбежал, со странным ощущением гниющей крови на всем теле.

Розелен Петиу еще не раз навещал Янтарную Ночь — Огненного Ветра. Этот жаждущий любви подмастерье-заморыш, этот безнадежно влачивший свои горести нескладный мальчишка и раздражал его, и интриговал. Ему так и не удавалось составить точное мнение на его счет, неясное смущение, которое заронил Розелен в его душе, было гораздо сильнее презрения, которое тот при этом внушал. Однако этот прирожденный идиот, этот дерьмовый недоносок, как он называл его про себя раздраженно и пренебрежительно, не выходил у него из головы, затрагивал в нем что-то неуловимое.

А все потому, что Розелен терзал его память, угрожая всем защитным укреплениям, которые он возвел в своем сердце и сознании много лет назад, ибо своими простоватыми и такими искренними словами он, в сущности, лишь признавался ему в его же собственных муках — былых муках, отвергнутых и преданных забвению.

В течение целого месяца посещения Розелена следовали одно за другим, становясь все чаще и длиннее. А он, Янтарная Ночь — Огненный Ветер, не мог помешать себе ждать их, страшась при этом. Он позволял ему говорить, говорить без конца — о своем острове, о сводящем с ума ветре, об отце, чей взгляд опустошили море, свет, соль, а под конец горе; о матери, у которой ветер похитил рассудок и жизнь. Мать, столь же безумная, как и его собственная, испускавшая те же крики — словно шипы в сердце сына, и отец, столь же слабый, как и его собственный, скоропостижно ссохшийся в своем теле под действием вдовства. Еще Розелен часто говорил об одной молодой женщине по имени Тереза; он знал ее с детства, с той поры, когда она регулярно приезжала на их остров во время каникул. Он говорил о ней, как о сестре, старшей сестре, любимой без ревности. И это тоже отсылало Янтарную Ночь к собственной истории, к Баладине. Тереза жила не в Париже, но скоро должна была приехать, чтобы повидаться с ним, Розеленом, и это обещание наполняло его бесконечной радостью. Он писал Терезе каждую неделю, и свои письма на дно чемодана не бросал. Отправлял их ей все до единого. И она на них отвечала.

Всем этим Розелен приводил в замешательство Янтарную Ночь; он ему представлялся двойником-перевертышем себя самого, странным негативом. Эта рана, с самого начала пометившая их обоих, обратилась покорностью, нежностью, смирением у одного, и бунтом, гневом, гордыней у другого.

Но настал день, когда это различие, сближавшее их не меньше, чем разделявшее, превратилось в разлад. Ибо своими признаниями, воспоминаниями, кроткая речь Розелена в конце концов пробила столько брешей в памяти Янтарной Ночи — Огненного Ветра, так разрушила его оборонительные укрепления, что вырвала из немоты все его прошлое. Его мучительное, ненавидимое прошлое.

Прошлое-враг — вот что опять возвращалось к нему, опять совершало над ним насилие. Не с уродством и безумием какой-то старухи, но с простотой слова и чистотой сердца заблудившегося в городе большого ребенка.

Город, все тот же город, с его встречами, случайностями, с его ловушками. Он-то полагал, что обрел здесь забвение, тщательно готовил план дальнейшего бегства, хотел, чтобы тут навсегда умолк, задохнувшись средь камней и битума, этот смертельный припев предательства; но город не переставал оборачиваться против него, тоже предавать. Снова ему швырнули, словно старую грязную тряпку, все его прошлое — прямо в сердце. Мать, отец, брат — гнусный трехглавый зверь, гримасничавший в его снах, которому никак не удавалось перерезать шею.

Тогда Янтарная Ночь — Огненный Ветер разъярился и против города, и против Розелена.

Но и сам город разъярился — против всего. Он тоже исступленно обратился против своего прошлого, против своей истории. Впал во гнев, призвал к мятежу. Ибо той весной зацвели не только деревья в парках, не только каштаны и платаны зазеленели вдоль бульваров, той весной странно зацвели сами улицы. Сумасбродные настенные надписи оплели все фасады своими лозунгами и рисунками, словно сеткой красного плюща; бумажные плакаты забрызгали стены своими красками, такими яркими, что, казалось, хотели затмить день. Один из этих плакатов гласил: «Красота — на улице». Там была изображена юная, устремленная вперед девушка с поднятой рукой, готовая метнуть камень. Камень против всего, против всех.

В том и была красота этого странного месяца мая, воспевавшего не пору вишен, но пору булыжников: разлет камней. Булыжники, впрочем, восприняли и цвет и вкус вишен, по крайней мере для тех, кто заявлял: «Я балдею от булыжника!» Камни выворачивались из мостовых, катились, словно галька, по тротуарам. «Под мостовыми — пляж». Но камни мостовых были уже гораздо больше этого, они становились словом, большим каменным алфавитом. — «Люблю тебя!!! О! Скажи это камнями!!!» Даже любовь провозглашалась бросками камней, как и красота, как и счастье, которое кое-кто объявил «перманентным состоянием», тогда как другие утверждали с достоинством: «Счастье — дерьмо».

Метаморфоза камней была бесконечна; они заменяли жесты и слова, речи и действия. Власть. Ибо они хотели установить новую власть, все эти поборники булыжника, — власть сплошь из наслаждения и воображения. И они хотели этого немедля. «Кайфуйте здесь и сейчас!» Тогда, рифмуя «конституция» и «проституция», они заменили бюллетени для голосования на булыжники, которые казались им гораздо более эффективным и быстродействующим средством.

Машины взрывались, зажигая вдоль водостоков, где были припаркованы, огромные огненные шары, трещавшие, как фейерверки. Ибо даже в гневе своем город сохранял праздничный вид. Люди вдруг перестали ходить по своему городу, как по скучному лабиринту улиц, размеченному повседневностью, но бежали во все стороны, горланя что есть мочи, захватывая приступом автобусы, заводы, общественные здания, школы и университеты, и беспрестанно обвиняя друг друга в ошеломляющих диалогах. Ибо слово раскамнялось, брызгало отовсюду, становилось криком и песней, заклятьем, провокацией. Пространство и время города уже не управлялись порядком, работой, привычкой, но перевернулись с ног на голову, превратились в огромный балаган, сплошь из неразберихи, воодушевления, неожиданности. «Надо систематически искушать судьбу».

Город играл в революцию, и некоторые в нее поверили. Но то была всего лишь яркая вспышка, и многие из тех, кто поднялся на баррикады, принимая себя за настоящих солдатиков, отважно сражающихся ради завтрашних дней с их веселыми песнями, быстро расстреляли патроны своих иллюзий. Завтрашние дни вскоре охрипли, запели очень фальшиво и опять стали нести вздор. Впрочем, некоторые из самих бунтарей, более проницательные, чем их товарищи, влюбленные в свои камни и верившие, будто обладают гениальным реализмом, «требуя невозможного», вскоре проявили осторожность и заявили напрямик: «Товарищи, вы копаетесь в мушином дерьме!»

Город бушевал, импровизировал молниеносную войну, миленькую весеннюю герилью. Но Янтарная Ночь — Огненный Ветер оказался исключен и из этого. Он держался в стороне, как всегда, когда это касалось истории, будь та обута в сапоги, воняющие смертью и стучащие безумием, или в теннисные туфли, подбитые ветром, с плохо завязанными шнурками.

Он все валил в одну кучу — город, Розелена и тошнотворное пробуждение семейной гидры. Он самого себя путал с гневом города. Одни и те же крики, стычки, огни и взрывы были на улицах и в нем. Камни и тела, все взрывалось, все выворачивалось наизнанку. Под мостовыми — песок. Под забвением, неприятием — память.

Город бушевал, день ото дня распаляя себя бунтом. Те, что несли свою юность, как красную гвоздику в петлице, разбирали мостовые, чтобы вырвать из-под своих ног тяжелые камни прошлого, запачканные скукой, липкие от старья, чтобы очистить свое общество и снова открыть его более ритмичному движению истории. Они хотели жить, а не просто тянуть лямку. Хотели жить своей юностью.

День ото дня углублялась тоска Янтарной Ночи — Огненного Ветра и поднималась его ярость. Как раз эту источенную трауром, безумием, неотступно преследуемую криками предателей память он и хотел разместить, перепахать сверху донизу. Очистить себе сердце наконец, раз и навсегда. Он хотел жить без воспоминаний, хотел жить, не страдая. Вновь отыскать за своей раздетой догола памятью, еще раз — лишний раз, забвение. Иное забвение, глубокое до бесконечности. Прекрасное забвение — живучее, упоительное и полное невинности.

Так что однажды, достигнув предела этой безумной памяти на кончиках нервов, он напомнил себе обещание, которое дал больше года назад: что того, кто осмелится разбередить рану его памяти, он убьет. Кем бы он ни был. И так же, как город забавлялся, играя в войну, он решил поиграть в убийцу.

Убийца. Ибо в этот раз он был готов убить. Через преступление к освобождению, говорил он себе. За преступлением — свобода. Под преступлением — настоящая жизнь.

Убийца.

Разве не нашел он ее наконец, свою жертву? Разве не пришла она к нему сама, во всей своей беспечности — и во всем кретинизме? Хотя все было сделано, чтобы запутать следы, тот упорно стремился выследить его, разыскать. А потом, как ни в чем не бывало, начал допекать своим пустословием, разбередившим столько ран в его памяти. Столько криков.

Этот тупица с несуразным именем. Именем абортированной самки! И с еще более нелепой фамилией вдобавок! Да еще с недоразвитым, ни на что не годным мальчишеским телом! И этот мозгляк часами разглагольствовал своим писклявым голосишком, с идиотским видом уставясь на него своими глазками, как у копченой селедки, из-под толстых иллюминаторов, вечно запотевших от слез, — ну что ж, в конечном счете этот болван сам напросился стать жертвой. Превосходно, он вполне заслужил, чтобы его прикончили.

Истребили.

Истребление. Именно это и случилось.

Ибо Янтарная Ночь — Огненный Ветер перешел к действиям. Но, едва совершившись, действия вышли из-под его контроля. Все произошло очень быстро, словно без его ведома, — почти. Его роль в этом умерщвлении, к которому он сам подстрекал, была даже не ролью убийцы, а, быть может, хуже — ему досталась роль поставщика. Доносчика, черной музы. Самая низкая, самая гнусная роль. Роль предателя.

В руки своих сообщников по играм в злодейство Янтарная Ночь — Огненный Ветер отдал Розелена. Все то время, что его навещал ученик пекаря, он ничего не говорил Юрбену, потому что стыдился признаться в подобном знакомстве, которое в конечном счете, если присмотреться хорошенько, до непристойности походило на дружбу. Но, затравленный собственной памятью, он взбунтовался, обратившись против того, кто был этому виной. И ему пришла мысль отомстить, выдав своего преследователя Юрбену и его приспешникам. Уж эти-то, с их беспощадным цинизмом, сумеют покарать Розелена Петиу в меру его отталкивающей глупости.

Они и в самом деле сумели. Сумели найти поругание как раз в меру совершенной кротости Розелена, агонию как раз в меру его великого смирения.

Не в меру — а наоборот, сверх меры. Ибо все было сделано ровно наоборот: крайняя доброта и простота жертвы вдохновили палачей на столь же крайнюю жестокость и изощренность.

И Янтарная Ночь — Огненный Ветер всем им послужил посредником. Стал предателем, отдавшим палачам жертву — своего друга.

Предателем — со связанными руками и душой, павшим в чернейшую из ночей.

В саму кромешность ночи.

 

1

Поезд мчался. Янтарная Ночь не спал — отныне ему не было покоя. Забвение заказано навсегда. Сквозь стекло, ослепленное солнцем, он видел, как проплывает мимо сельская местность, деревья в цвету, чистое, синее небо. Но эти образы не проникали в него, они скользили по поверхности его отсутствующего взгляда, отклонялись далеко в сторону. Его глаза оставались упрямо прикованы к совсем другому образу — к лицу Розелена.

К серым глазам Розелена, огромным, переполненным слезами и ужасом.

К мумии Розелена.

Ко рту в разноцветных пятнах, обожженному сахаром.

И к Терезе тоже. К телу Терезы.

К ее рукам. К ее волосам и груди. К приоткрытым губам, таким строгим и прекрасным.

Он уже не мог видеть ничего другого. И еще этот вкус соли во рту. Адская жажда опустошала ему рот. Жажда, которая обуяла его при виде Розелена, охваченного смертью, и уже не покидала более. Томила до потери рассудка. Не оттого ли, что он лизал слезы своей жертвы — слезы, будто впитавшие всю воду из солеварен его острова. Он готов был умереть от жажды. Но знал, что не умрет, знал, что эта жажда будет терзать его и после смерти. Чувствовал это.

Он покинул Париж ранним утром. С улицей Тюрбиго покончено. Каменный ангел прогнал его оттуда одним взмахом крыла. Эта простодушная ангельская улыбка, как же теперь она щемила ему сердце! Он ушел один, сбежал, словно вор. Вор, лишившийся всего, обокравший сам себя. Он бросил там все свои немногие пожитки — дорожный сундук, книги, одежду. Все оставил под пустым ангельским крылом. Взял только старый чемодан, хотя в нем ничего не было — ничего, кроме насквозь прожженных листков бумаги. Он годами набивал его письмами к Баладине, своей писаниной, тетрадями, но, когда открыл, все слова от него упорхнули.

Все слова, буква за буквой, тысячами, вдруг унеслись в грандиозном вихре знаков, похожие на крохотных чернильных насекомых. Буквы-ключики — гвоздики — черные звякающие мириады. И все эти оторвавшиеся, обезумевшие буквы разлетелись по комнате, размазались по стенам, по стеклам. Ни одно слово не уцелело, с листков и конвертов исчезли все надписи, остались только рыжеватые следы ожогов. Бумажное кружево, трепетавшее на дне чемодана. И ни одного слова. Он его тотчас же захлопнул, и, не медля больше, не заботясь о прочих вещах, сбежал. Ушел пешком, в последний раз пройдя по улице Реомюр до Севастопольского бульвара, потом по Страсбургскому бульвару. Чемодан был легок. Он шагал быстро, не останавливаясь, не оборачиваясь.

Город по-прежнему бушевал, развороченные улицы превратились в места прогулок, где шагу нельзя было ступить без громкого оклика. Люди бежали, некоторые пели, другие кричали, все метались и спорили. Город безгранично открылся слову. Разнообразному, живому, подвижному, поминутно импровизировавшему речи, песни, лозунги, брань или искрометные афоризмы, а главное — диалоги меж незнакомцами. Слово упивалось самим собой, шалело от полной свободы, захлестнувшей его со всех сторон, и не всегда знало, что сказать, как в том признавалась одна подходящая случаю надпись: «У меня есть, что сказать, но не знаю что». Важен был сам акт высказывания, разбег, данный слову. Некоторые занимались любовью прямо на улице, тем самым проводя в жизнь один из ходовых лозунгов той весны: «Расстегивайте мозги не реже, чем ширинку». Еще один способ поиграть в санкюлотов, рискуя лишь тем, что сулит удовольствие на скорую руку.

Но он не видел ничего, и ему нечего было сказать. Серый взгляд Розелена слепил ему глаза, вкус соли иссушал рот. Какому мужчине, какой женщине в этой толпе, упоенной собственным бунтом, мог он высказать то, что сжимало ему сердце с такой неистовой силой? Он был вне игры. Там, где для всех царила утопия и торжествовало вольное слово, для него все оборачивалось безучастностью и немотой. Даже писание отвергло его. Его, с детства хотевшего стать сообщником слов, вдруг вообще лишили всякого слова.

И диплом свой, недавно завершенный после шести лет учебы, он не будет защищать. Никогда. Он оставил его вместе с остальным хламом в своей покинутой комнате. Выстроенный с таким трудом, страстью и старанием, он его больше не интересовал. Ворох потерявших смысл слов. Впрочем, все эти слова, которые он, однако, так долго вынашивал и тщательно взвешивал, быть может, тоже растаяли, словно чернильный воск, прожгли бумагу вместе со страницами его писем и тетрадей. Какое ему теперь дело до этих умствований и копаний вокруг понятия предательства, когда он сам стал мучительным воплощением предателя?

Поезд мчался. Все пейзажи стали лицом. Лицом Розелена.

Он позволил ему прийти к себе, внушил полное доверие, чтобы победить его болезненную робость. «Розелен, — сказал он ему слащавым тоном, — я бы хотел представить тебя остальным моим друзьям. Они будут рады с тобой познакомиться. Один из них устраивает вечеринку, я тебя приглашаю. Все будет очень просто, уверяю тебя, и нас соберется совсем немного. К тому же, я ведь буду с тобой, не оставлю тебя одного. В самом деле, если ты придешь, мне это доставит удовольствие». Розелен сопротивлялся, он боялся людей, как ребенок, которого страшат чужие взрослые, но его друг так настаивал, что он в конце концов уступил. «Ладно, приду, если хочешь… но я робею, ты же знаешь… у меня нет привычки ходить по гостям, к людям… мы ведь ненадолго, а?., и не оставляй меня одного с ними, ладно?» Янтарная Ночь — Огненный Ветер пообещал.

И сдержал свое обещание, ровно наоборот.

Вечеринку устроили у Злыдни, обитавшей в просторной квартире на улице Бют-о-Кай. Готовились старательно и возбужденно. Устроителями были Юрбен, Злыдня, Писарь, Лунатик и еще несколько других. Инфанта не пришла, поиск личных удовольствий удержал ее в другом месте. Вдохновителем же вечеринки был Янтарная Ночь.

Именно он подбросил идею и представил ее таким образом, чтобы прельстить своих подручных: они заманят в ловушку подмастерье булочника, этого хилого идиота, плаксивого болвана, сцапают его своими изощренными когтями и будут играть с ним, как кошка с мышью, — пока не заиграют до смерти.

Янтарная Ночь — Огненный Ветер и Розелен пришли вместе. Как только они переступили порог, дверь за ними была тщательно заперта. Остальные уже собрались, поджидая их. Все были разодеты в пух и прах. Янтарная Ночь ввел своего друга в большую гостиную, где и должно было разворачиваться действо. Он держал его за плечо. Розелен, весь дрожа от робости, стоял прямо лишь благодаря этому дружескому, сердечному и ободряющему жесту. Он принес коробку леденцов и неловко тискал ее в руках. Едва войдя в большую гостиную, они зажмурились от яркого света. Все лампы были зажжены. Хозяйка и другие гости сидели бок о бок на длинном обеденном столе, накрытом восхитительной льняной скатертью ослепительной белизны, держа скрещенные ноги на весу. Стол был пуст, посуда отсутствовала. Казалось, Злыдня и ее сообщники сами решили занять место приборов.

Все это изысканное общество не вымолвило ни слова при появлении двух новоприбывших, удовлетворившись лишь совершенно ледяными взглядами, уставленными на принарядившегося ученика пекаря. «Вот он, — объявил Янтарная Ночь — Огненный Ветер, — позвольте представить вам Розелена Петиу, моего дражайшего друга. Преподношу в подарок, надеюсь, он вам понравится». Розелен уже ничего не понимал, даже не узнавал голоса своего друга. Никогда еще он не слышал от Янтарной Ночи такого резкого, циничного тона. И рука, лежавшая на его плече, показалась ему вдруг ужасающе тяжелой — словно вцепившаяся в него бетонная лапа. Которая грубо вытолкнула его на середину комнаты. Прямо на свет, в перекрестье всех этих надменных взглядов. Ибо, едва представив его и толкнув, Янтарная Ночь — Огненный Ветер отвернулся от него. И Розелен оказался совсем один, охваченный головокружением, нервно теребя бечевку своего пакета со сластями. Он не мог уже ни шевельнуться, ни говорить, а главное, смотреть на что бы то ни было. «Ну-с, господин Петиу, подойдите-ка поближе! — бросил ему наконец Юрбен. — Этот вечер устроен в вашу честь, так что надеюсь, вы сумеете показать себя достойным нашего приема. Давайте, ближе, ближе!» Но Розелену и на ногах-то удавалось держаться лишь благодаря гигантскому усилию; при малейшем шаге он бы рухнул. Он безнадежно уставился на носы своих башмаков. «Ну же, господин Петиу, не торчите, как козий колышек, посреди моего салона, — продолжила Злыдня. — Давайте — ка сюда, по крайней мере, этот нелепый пакетик, который вы судорожно прижимаете к вашему животу! Что у вас там?» Тогда Розелен, по-прежнему не поднимая головы, протянул свою руку прямо в пустоту и пролепетал: «Конфеты…» Тотчас же оглушительный взрыв хохота грянул со стола. Рука Розелена дрожала так, что пакет в конце концов развернулся и все конфеты вывалились на пол. Хохот стал еще громче. «Господин Петиу и в самом деле козлик, — бросила Злыдня, — гляньте-ка, он мне весь салон своими обсахаренными какашками завалил! Как после запора!» — «Ваше поведение неприлично, — продолжил Писарь, — это по меньшей мере невоздержанность. Точнее, недержание!» — «Знаете, — добавил Лунатик, — волк слопал козочку господина Сегена за гораздо меньшее прегрешение, так что мы просим вас научиться сдерживать себя, а иначе, если не прекратите свое козлячество, придется нам поиграть в волков!» И тут уж все принялись изгаляться над ним, с удовольствием склоняя его фамилию на все лады, слово совершенную нелепицу. Только Янтарная Ночь — Огненный Ветер ничего не говорил. Он держался поодаль, прислонившись к стене, и, покуривая, смотрел на Розелена. Розелен наконец обернулся и умоляюще посмотрел на него, но встретил лишь бесконечно отчужденный и презрительный взгляд. Тогда последние силы оставили его. Ноги больше не держали. Колени подогнулись, он рухнул на пол посреди конфет и расплакался. «Недержание господина Петиу и впрямь безгранично, — заметила Злыдня. — Теперь он еще и нюни распустил!» Смоченная слезами леденцовая карамель липла к паркету.

Янтарная Ночь даже не замечал становившиеся все более язвительными насмешки своих сообщников, он слышал только хныканье Розелена, корчившегося на полу. И отвращение поднималось в нем, так же как и гнев. Наконец он отлепился от стены, пересек комнату и схватил Розелена за волосы. «Хватит! — воскликнул он. — Поднимайся, тряпка! Вставай на ноги, тварь бесхребетная, черт тебя дери! И нечего ныть, это разлитие слезной мочи омерзительно! Знай, что мы терпеть не можем слабаков и жалость нам противна. Если и дальше будешь причитать, я тебя раздавлю, как таракана. Встать, живо!» И подняв силой, он доволок его за волосы до стола под крики и рукоплескания своих дружков. Потом швырнул к их ногам.

С этого момента события развивались очень быстро. Все стали пить, пьянея от приготовленного Юрбеном коктейля и собственных слов, оскорблений и шуточек, которыми изводили ученика булочника. Они принудили его раздеться и, завязав ему глаза, забавлялись, толкая во все стороны, безжалостно издеваясь над его наготой — наготой личинки, недозрелого подростка с тощим телом, с тонкими конечностями, с мальчишеским членом. Они разбили ему очки, толстые очки от близорукости, уменьшавшие глаза до размера дырочек, проеденных молью. Янтарная Ночь больше не прикасался к Розелену, удовлетворившись тем, что смотрел, как изгаляются над ним остальные. Он опять прислонился к стене, отдав им жертву на растерзание. И смеялся — непрерывным, все более визгливым смехом. Смехом, которому уже не был хозяином, словно его вызвало питье, намешанное Юрбеном. Смехом бесноватого с зубовным скрежетом, который, казалось, еще сильнее распалял исступление остальных. Он чувствовал, как его нервы оголяются один за другим, заживо вытягиваясь из плоти. Чувствовал, как мутится и меркнет рассудок в резком, едком свете, где все вырисовывалось с ужасающей четкостью. Чувствовал, как позвоночник пронзает спину, словно стальной кол, а сердце, превратившись в огненный волчок, стремительно вертится в груди. Чувствовал, как до боли напрягается его член, твердея и бугрясь, будто камень. Не от желания, а всего лишь растягиваясь от страха, деревенея от холода.

А еще он почувствовал, как крик матери поднимается в нем из глубины внутренностей, разрывая живот. Крик обеих матерей — его и Розелена. Все смешалось. Окруженный лесами хутор Черноземье и окруженный морем остров Розелена. Горстка земли и груда камней на окраинах страны. Смерть, блуждающая по лесам среди столетних деревьев, ветер с моря, вздымающий волны, будто щиты идущего на приступ суши войска. И слезы их отцов, одинаковых супругов-псов, одинаковых супругов — вдовцов. Слезы, вытекшие из их горюющих тел, словно семя, от потери которого иссякла их мужественность. И его сестра с Терезой, младшая и старшая сестры, обе затерявшиеся где-то вдалеке, на краю сна и желания.

В его глазах, расширенных хмельным огнем, плясал дергающийся силуэт Розелена, кружилась его жалкая нагота. Это мертвенно-бледное и тщедушное тело с недозрелым костяком извивалось в его глазах, словно белое пламя. Соляное пламя. Он смеялся. «Еще! Еще! — кричал он, прерывая себя хохотом, — покрутите-ка еще эту юлу!»

Розелен умолк, он даже не стонал; не противился, когда его толкали от одного к другому, будто огородное пугало. Казалось, он отсутствует в собственном теле. Повязка, скрывавшая его глаза, намокла от пота и слез, рот кривился в каком-то оскале, похожем на дрожащую улыбку. «Крутись, крутись, пекаришко, — кричал Янтарная Ночь, прижавшись к стене, — мели зерно! Жарь сильнее, пеки свой хлеб! Давай! Крутись и жарь, жги и вертись, пекаришко, будешь королем от печки! Ты хотел друга? Разве ты его не нашел? Прекрасный друг, один во многих лицах. Вон как мы тебя принимаем, мы все — твой друг!» Но на самом деле, выкрикивая свои насмешки, он слышал другое: «Крутись, крутись, маленький близнец моего заброшенного, преданного детства, близнец моей боли и одиночества! Крутись до изнеможения… пока не изотрешь мое былое страдание, пока не отмоешь и не очистишь мою давнюю рану. Крутись, я приказываю и умоляю! Освободи меня от моей памяти, освободи меня от моего прошлого! Крутись, крутись, истопчи своими тощими, босыми ногами крики наших матерей, рыдания наших отцов — обрати их в пыль! Умоляю тебя и повелеваю! А потом сдохни, чтобы навсегда покончить с любым воспоминанием, с любым состраданием, с любой слабостью!.. Крутись и подыхай, пекаришко, чтобы навсегда избавить меня от меня самого!»

Кому из них пришла в голову идея финальной мизансцены, он уже не помнил. Это внезапное вдохновение снизошло на «мноликого друга», которым все они стали. Прекрасную белую скатерть разрезали на длинные ленты, а на голый стол уложили Розелена. И там, пока одни вытягивали его и держали, не давая вырваться, другие старательно обматывали этими лентами. С ног до головы. Пеленали, словно мумию, медленно и тщательно, уже без криков и разговоров. Игра становилась очень серьезной, жалкое тело подмастерья уже не вызывало смеха, так как это пеленание постепенно возвеличивало его: речь шла уже не о том, чтобы обмотать его тряпками смеха ради, но чтобы приготовить к жертвоприношению. И их молчание усиливало ужас Розелена. Только Янтарная Ночь продолжал визгливо смеяться.

Когда повязки достигли подбородка, Розелен попытался высвободить голову и крикнул: «Янтарная Ночь! Не дай им убить меня, они меня задушат… спаси, умоляю… я боюсь! Не дай им убить меня…» Услышав этот обращенный к нему умоляющий голос, Янтарная Ночь сразу же перестал смеяться. Кто там его зовет? Чего от него хотят? Неужели эта мумия, эта тряпичная надгробная статуя, лежащая на обеденном столе? Этот узел тряпья? И он еще осмеливается выпрашивать сострадание! «За кого ты нас принимаешь, тебя и меня? — бросил он ему, наконец, с гневом. — За Лазаря и Иисуса, быть может? Ну так знай, что я все делаю наоборот: никакого Воскресения, уничтожение! Никакого спасения, но окончательное проклятье! Никакого милосердия, только ярость и гнев! Ты хотел моей дружбы? Я дал тебе нечто гораздо лучшее — преподнес в дар мою ненависть. Лежи в своих обмотках, кутайся в белизну смерти и исчезни. Однако какое бесстыдство, какая дерзость! Ему предлагают прекрасную смерть в белом льне, вышитом прекрасными белыми цветочками, да к тому же раскроенном по мерке, а он, этот пекаришко, осмеливается жаловаться! Да я тебе его в глотку запихаю, твое писклявое милосердие!»

Остальные продолжили свое пеленание, но пока не касаясь рта. Для глаз тоже оставили щель. Потом сделали паузу, чтобы полюбоваться в свое удовольствие, как он дергается, задыхаясь, насладиться его взглядом затравленного животного. Он мог дышать только ртом. Воздух свистел меж его пересохших губ. И вдруг Злыдня предложила: «А не дать ли нашему гостю отведать конфеток, которые он так любезно принес? Ведь, в конце концов, кто нам докажет, что они не отравлены?» Восхищенные этой идеей, они кинулись подбирать упавшие на пол карамельки и горстями запихивать ему в рот. Вскоре сахар подтаял в слюне, конфеты слиплись в комок, пристали к зубам и стали медленно закупоривать ему горло.

Они смотрели, как тощая мумия безнадежно бьется, пытаясь вырваться. Завороженно прислушивались к глухим и все более частым ударам его перепуганного сердца под тканью. Любовались метаморфозами рта, заляпанного сахаром всех цветов — красным, зеленым, оранжевым, розовым, фиолетовым и желтым, которые смешивались в длинных и густых, словно смола, потеках слюны. Переливчатые, пронизанные светом пузыри надувались меж его губ, затем лопались с легким сухим звуком. «Браво! — воскликнул Юрбен, — разве я не говорил, что он король пекарни? Ты даже лучше, пекаришко, ты — император кондитерской!»

Вот тут-то Янтарная Ночь и приблизился к столу. Отстранил остальных и, склонившись над мумией Розелена, сорвал с его глаз повязку, которую бальзамировщики наложили во время закармливания конфетами, чтобы не отвлекаться от обсахаренного рта. Он хотел видеть. Хотел видеть глаза Розелена, чтобы застичь там короткий взгляд смерти.

Но вообще ничего не застиг. Наоборот, сам оказался застигнут. Изумлен. Сверх всякой меры.

Он видел их впервые, глаза Розелена. Глаза, больше не скрытые очками, не искаженные толстыми близорукими стеклами. Расширенные от страха и удушья. Огромные, пепельно-серые, очень светлые и ясные. Глаза, наполненные слезами, которые свет окрасил всеми цветами радуги.

Розелен смотрел прямо на него. Но узнавал ли он его в том состоянии полного ужаса, в которое погружался? И все равно не было в его взгляде ни малейшего следа ненависти или враждебности — ничего, кроме глубочайшего потрясения и боли. То был взгляд вечного ребенка, чью невинность и доброту не поколебало даже предательство, совершенное тем, кого он сделал своим другом.

Янтарная Ночь — Огненный Ветер схватил мумию с огромными пепельными глазами за голову, за рот, наполненный красновато-оранжевым сахаром; приподнял на руках и склонился над ней. В глазах, ставших зеркалами, заметил отражение своего собственного лица. В серебристых водах Розеленовых глаз дрожал его миниатюрный портрет.

До каких же пределов проникнет этот образ — до сердца, до души? И вдруг это слово, никогда не имевшее смысла для Янтарной Ночи — Огненного Ветра, мощно ворвалось в него и стало оживать. Наполняться ужасной силой. Он почувствовал, как его лицо опрокинулось, кануло в Розелена, погрузилось до самой его души — души умирающего человека.

Ибо Розелен умирал, тут, на руках Янтарной Ночи — Огненного Ветра. Готовился проникнуть в тайну смерти, унося с собой образ друга, своего друга — предателя и убийцы.

Янтарная Ночь почувствовал себя уносимым безвозвратно. — «Розелен, Розелен, — позвал он шепотом, — не умирай… не умирай, я тебя умоляю!..» Но пепельный блеск глаз Розелена уже начал тускнеть, и Янтарная Ночь увидел, как его отражение медленно погружается в ил, скользит к зияющей дыре зрачка. Он сжимал голову умирающего в своих ладонях, цеплялся за нее. «Розелен, Розелен, я тебя умоляю… не оставляй меня одного, не уходи вот так… не уходи с этим отражением в твоих глазах… Розелен, спаси меня…» Он еще захотел сказать ему: «Не уноси мою душу в твою смерть, спаси нас обоих! Оживи, верни мне эту душу, которую крадешь у меня…» Хотел сказать еще какие-то нелепые слова, смысл которых пока совершенно ускользал, но чья сила терзала его, словно когтями. И утирал его залитый потом лоб, совершенно мокрые веки. И вдруг принялся облизывать.

Лизал ему лицо, глаза, набухшие от слез и ужаса, склеенные сахаром губы. Пытался прокусить эту толстенную корку, образованную растаявшей карамелью, разбить ее, освободить рот, вернуть ему дыхание и речь. Хотел его слышать — слышать, как он скажет ему: прощаю тебя.

Ему удалось разломать сахарную корку, и в тот же миг он почувствовал на губах Розелена легчайшее дыхание, колебавшееся у краев узкой щели, касаясь его собственного рта. Но это слабое дыхание стало тотчас же затухать. Затухать в самом соприкосновении их губ. Отхлынуло вспять, потом тихо угасло. И так же померкло его отражение в свинцово-серых глазах Розелена. Янтарная Ночь успел увидеть, как его крохотный портрет кружится и тонет в зрачке, словно падая на дно колодца.

Он почувствовал, как голова Розелена налилась безжизненной тяжестью в его руках, как заледенел пот. Тогда он опять стал тереться лицом о его наполовину спеленатое лицо, облизывать ему веки и губы, смешивая липкость сахара с соленым вкусом слез и пота. И кусал эти опутывавшие его льняные ленты, раздирал их зубами и стонал. Ибо теперь он мог только стонать, словно все в его рту — слова, крики, вопросы, оклики — тоже растаяло, словно сахар — густой, горячий, смешанный с солью. Это и был вкус его души, потерянной как раз в тот миг, когда он ее обнаружил — вязкий, едкий, вызывающий безмерную жажду. Сахар и соль.

Поезд мчался. Через приоткрытое окно в купе проникали запахи весны и, казалось, оживляли настроение пассажиров, распаковывавших снедь; некоторые до блеска натирали яблоки о рукав, прежде чем впиться зубами в их сочную плоть. Янтарная Ночь — Огненный Ветер не чувствовал ничего, не испытывал ни голода, ни желания. Его рот был иссушен терпким вкусом соли, обжигающим вкусом сахара. Вкусом насилия. Его рот еще крепче, чем глаза, хранил память.

Осталась только память тела. Животная память, память чувств, память страсти. И в его теле с обнаженными чувствами, в этой плоти настороженного зверя появилось нечто нежданное, еще непостижимое для его рассудка, нечто совершенно несообразное — груз души.

Но все грузы перемешались в нем, и все памяти, и все вкусы. Груз души и тела вперемешку, памяти глаз, губ и кожи. Соль и сахар, сгущенные до предела, до неутолимой жажды. До муки мученической. Груз других людей одной глыбой, и — противовесом всей этой темной, жуткой тяжести — груз кроткого тела Терезы.

Тереза. Он провел с ней только одну ночь, но этой ночи было достаточно, чтобы все в нем перевернулось. Навсегда. Он знал, что нескоро сможет прикоснуться к другому женскому телу, но знал также, что не увидит ее уже никогда. Она сделала то, чего до нее не делал никто другой — вывернула ему тело, как перчатку из плоти, вырвала его из него самого. Открыла ему иное наслаждение. Через нее он погрузился в ночь плоти. В самую глубь. В изначальную тьму тела.

Он так терся лицом о лицо Розелена, так отчаянно вылизывал это залитое слезами, потом и растаявшим сахаром лицо, что в конце концов отполировал его, как камень. Тогда он отвернулся от стола, где лежала мумия с отмытым лицом, с очищенными губами, и бежал оттуда, где ни пространство, ни время больше не существовали. Убегая, подобрал Розеленов пиджак, брошенный на пол среди прочей одежды. Когда дверь хлопнула за Янтарной Ночью — Огненным Ветром, остальные, до этого момента державшиеся лишь как зрители, опомнились, и Юрбен желчно заявил: «Пеньель меня разочаровал! В сущности, они с этим пентюхом друг друга стоили. Но теперь покончим с этим, надо как можно скорее избавиться от трупа». — «Точно, — поддакнула Злыдня, — вечеринка закончена. Неплохо бы убрать со стола. Десерт съеден, так что выбросьте остатки». «Остатками» занялись Юрбен и двое других гостей. Ночью они отвезли тело подмастерья подальше от Парижа, в сторону Ножана, и бросили в воды Сены, позаботившись нагрузить его тяжелыми камнями, чтобы оно как можно дольше продержалось на дне реки. Но из предосторожности предварительно раздробили челюстные кости и все зубы, чтобы труп не могли опознать, даже если обнаружат через много лет.

К себе Янтарная Ночь — Огненный Ветер не вернулся. Он отправился к Розелену, чьи ключи нашел в пиджаке. Это был его первый визит к нему, раньше они встречались только на улице Тюрбиго. Подвальное жилье с зарешеченными окнами на уровне тротуара. Глядя на эти окна под самым потолком, Янтарная Ночь вспомнил слова Розелена о ногах прохожих — особенно по поводу женских туфелек и лодыжек. «Люди почему-то думают, что жить в подвале очень неприятно, — сказал он ему однажды, — ну а мне нравится, потому что я вижу женские ножки сотнями. И к тому же мне нравится слушать стук их острых каблучков по тротуару. Звук шагов, который приближается, проходит мимо и удаляется. Если к нему хорошенько прислушаться, это волнует не меньше, чем голос. Долго глядя на все эти ноги и слушая шаги, я в конце концов научился угадывать, какое там тело сверху, какого типа женщина, и даже воображать иногда ее лицо, глаза. Ты замечал, как походка и звук шагов согласуются со взглядом? Мне много раз случалось влюбляться в женщин, у которых я видел только ступни и щиколотки. Они шли таким живым, таким милым шагом… я бы покраснел, увидев их глаза!» Но этой ночью ни одна женщина не прошла мимо, ни разу у подвального окна не раздался волнующий стук каблучков. Мертвая тишина царила в комнате, на улице. Тишина такая ясная, что, казалось, она отрицала присутствие города вокруг, проистекала из какого-то другого места — из тела умершего Розелена, быть может, из его лакированного сахаром рта. Из его раздробленной челюсти.

Эта тишина удивляла Янтарную Ночь — такая тишина в самом сердце города, причем города, все еще сотрясаемого волнениями, была непостижима. Стоя посреди комнаты, он слушал эту небывалую тишину. Так он и заснул, на ногах, задрав голову к потолку, с глазами, потерявшимися в тишине.

Тишина прервалась незадолго до рассвета, с первыми проблесками зари. Рассеялась под широкими взмахами метлы привратника, усердно подметавшего свой маленький кусочек тротуара. И этот звук скребущей землю метлы взорвался у Янтарной Ночи в голове, в глазах, во рту. Могучий пульс города снова забился со всех сторон, и его гул, как кровь из раны, вновь нахлынул на Янтарную Ночь — Огненного Ветра.

Он встряхнулся от своего странного оцепенения. Он спал стоя, словно лошадь, и теперь ему было больно в коленях. Тогда он стал мерить шагами комнату, куда медленно проникал день. И этот наплыв света на стены, увешанные афишами, картинками, фото, ужаснул его — ибо вернулось сознание. Все воспоминания о случившемся накануне заскользили в розоватой ясности утра, окружая его одно за другим.

Из стен выступали лица — огромные афиши певцов, актрис, и более скромные портреты каких — то незнакомцев, наверняка родственников Розелена, людей из его деревни. И среди всего этого скопища лиц, то гигантских, то миниатюрных, повсюду — фото чаек, снятых на лету.

Лица и морские птицы пожирали белизну стен, дырявили комнату, словно замок из песка, атакуемый ветром. И птицы кружили над лицами, будто над перевернутыми лодками или над тачками с солью.

Тачками с солью — вот чем вдруг обернулись эти портреты для Янтарной Ночи-Огненного-Ветра. Не только портреты кинозвезд и членов семьи Петиу, но и любое лицо, каким бы оно ни было, стало только этим: тачкой с солью. И этот образ ужаснул его.

Тогда он отвел взгляд от стен, чтобы уклониться от этого обоза лиц и соли, и перевел его на мебель, вещи, неодушевленные предметы. Все было аккуратно расставлено в комнате маленького подмастерья, безупречный порядок царил среди его вещей. На полке, висящей над постелью, он заметил несколько книг и обувную коробку. Он просмотрел висячую Розеленову библиотечку; она была столь же скудной, сколь и разнородной. Там имелся один словарь, сборник песен, две книги по кондитерскому ремеслу, большая иллюстрированная книга сказок, антология французской поэзии, старый молитвенник и десяток романов. Янтарная Ночь — Огненный Ветер стал вынимать книги одну за другой и перелистывать. Едва он приоткрыл словарь, как оттуда посыпался дождь засушенных цветочных лепестков. Розелен использовал свой словарь как гербарий. На некоторых страницах остались следы разноцветной пыльцы, окутывавшие колонки слов голубоватыми, розоватыми, охристыми, пурпурно-фиолетовыми, багряными или мимозно-желтыми облачками. Его глаза пробежали список слов, заключенных в фиолетовый овал: — навигация — навмахия — навпатия — натальный — натриум — натронит — натура — натурализовать — натуралист — натуральный — науплиус… Приторная смесь из запаха пыльной бумаги и аромата увядших цветов исходила от этого гербария слов. Потерянных слов, которые уже никогда не придут к Розелену. Янтарная Ночь — Огненный Ветер резко захлопнул словарь. Взял песенник. Старые романсы со слащавыми припевами. Пел ли Розелен у себя дома, по вечерам? Быть может, его фальцет умел ложиться на музыку и именно в этом он обретал наконец отраду, забывая неуклюжесть своей писклявой речи? Книги по кондитерскому делу выставляли напоказ фото радующих глаз шедевров из сахара, сливок, марципана, цукатов, миндаля, меда и шоколада. Не в том ли была мечта маленького подмастерья, чтобы научиться собственными руками создавать такие восхитительные десерты, задуманные исключительно из вожделения и ради вожделения — безумного, детского, чисто вкусового вожделения? На титульном листе книги сказок имелась дарственная надпись, сделанная уже поблекшими фиолетовыми чернилами чьей-то старательной, чуть дрожащей рукой: «Нашему маленькому мечтателю Розелену в день его семилетия. Со всей нашей нежностью». И внизу дата и две подписи: «21 сентября 1958 года. Мама и папа». Осенью Розелену исполнилось бы восемнадцать. Повзрослел бы он наконец? Перестал бы наконец мечтать, как наивный маленький мальчик, дрожать перед другими, загораться от призрака дружбы?

С каждой книгой Янтарная Ночь запутывался в сетях все новых и новых мучительных вопросов. Он отбрасывал их один за другим к изножию постели. Туда же швырнул и молитвенник, не потрудившись даже открыть его. «Наверняка молитвенник, оставшийся от его первого причастия, — подумал Янтарная Ночь. — Должно быть, набит дурацкими благочестивыми картинками». Он взял антологию поэзии и стал рассеянно просматривать. Одно стихотворение привлекло его внимание, прервав шелест быстро переворачиваемых страниц. Стихотворение Верлена, отрывок из «Мудрости». Песня Каспара Хаузера.

Опять Янтарная Ночь — Огненный Ветер захлопнул книгу. Значит, нет ни одного слова, которое не привело бы его силой к Розелену? Каспар Хаузер, Розелен Петиу — мальчики со спокойными глазами, несущие мир и кротость, ненавистные людям больших городов. Большие дети, чье место не среди людей больших городов, но в глубине лесов, среди скал, солончаков, среди лесных и морских птиц. В другом месте… но не здесь, не здесь! Янтарная Ночь — Огненный Ветер резко вскочил и снова начал мерить комнату шагами, с гневом увязая в своей тоске, снова злился на жертву. «Но почему, почему же ты не защищался? Почему отдался так легко, зачем возбудил мою ярость, толкнул к преступлению? Зачем сделал из меня убийцу?»

Каспар Хаузер, Розелен Петиу. Он их уже не различал. И ему вспомнились другие стихи, другая песнь о Каспаре Хаузере, Георга Тракля, еще более мучительная, более щемящая, чем стих Верлена. Отягченные тенью слова прихлынули к его рту, словно волна обжигающе-горячей слюны.

Каждое слово наливалось необычайной тяжестью. Каждое слово звучало в нем ясно и четко. Груз этих слов становился так тяжел, что у него возникло впечатление, что челюсти вот-вот треснут. Ему хотелось грызть землю. «Темная жалоба его уст…»

Янтарная Ночь — Огненный Ветер опять попробовал отвлечься от своей тоски. Повернулся к постели. «В этой обувной коробке наверняка куча шариков или старых машинок, — сказал он себе. — Очень похоже на Розелена — благоговейно хранить свои ребячьи игрушки». Ему самому надо было что-нибудь теребить в руках, тоже на миг забыться в детстве. Коробка была легкой. Картонная коробка, когда-то содержавшая пару туфель, модель которых была нарисована на этикетке, с надписью внизу: «Вителло Верде». Он поднял крышку. Коробка оказалась на три четверти заполнена письмами. Аккуратно разобранными по пачкам, обвязанными резинками. Он схватил самую большую связку; это были письма от той молодой женщины, о которой Розелен часто ему говорил. Он прочитал имя и адрес на обороте конвертов. Тереза Масе, улица Жаворонков, 3, Невер, Ньевр. А заодно прочел и письма — всю пачку, одним духом. Их переписка тянулась дольше десяти лет. Первые письма были написаны девочкой маленькому мальчику, потом юной девушкой и, наконец, женщиной — по-прежнему ребенку. Вечному ребенку, чья сердечная чистота, доброта и простота, казалось, не переставали восхищать Терезу. А порой и тревожить. Должно быть, Розелен много говорил ей о Янтарной Ночи, потому что в своих последних письмах Тереза часто возвращалась к этой теме, задавая вопросы о человеке, которого обозначала как «твой таинственный друг, который кажется мне довольно странным, если не подозрительным, как и совершенно вымышленные имя и адрес, которые он дал тебе при вашей первой встрече».

Что она, в конце концов, знала о нем, эта Тереза? А что он сам знал о ней? Только то, что она знала Розелена с детства, что неизменно, нерушимо питала к нему нежность, что после долгих странствий по стране осела наконец в Невере, где сейчас работала продавщицей книг, и что тон ее писем отличался удивительной ясностью, тонкостью и вниманием к своему корреспонденту. Невер? Почему Невер? И где же точно находится Ньевр? Янтарная Ночь удивился как названию города, так и местоположению самой области. Почему эта женщина, довольно много, казалось, разъезжавшая, так долго колебалась между разными местами и в итоге осела в этой маленькой префектуре, в самом центре страны? Невер: он повторял это название, словно пытаясь проникнуть в соображения Терезы, побудившие ее выбрать это место, но на самом деле у него беспрестанно вертелось в голове английское слово never. Он хотел сказать Невер, а слышалось неизменно never. Never again, never more. [27]Never, never again, never more — никогда (англ.).

Эта Тереза дразнила его любопытство. Он смутно чувствовал, что именно в ней должен быть выход из этого ужасного лабиринта, замкнувшегося вокруг него со смертью Розелена. Never-ending, never, never. Он все сильнее ощущал потребность встретиться с ней. Потребность, которая вскоре переросла в настоятельную необходимость.

Он поспешно вышел и побежал на почту. Утро окрашивало фасады в розовый цвет, вода, текшая в водостоках, казалась студеной и быстрой. Но он ничего не видел, ничего не чувствовал.

«Срочно приезжайте тчк жду вас у Розелена тчк Янтарная Ночь — Огненный Ветер». Потом, прежде чем протянуть бланк телеграфистке, добавил: «Жду вас. Срочно. Приезжайте». Ему так необходимо было ее видеть, что он заклинал ее приезд упрямым повторением, слепым перестуком слов. Он тотчас же вернулся к Розелену, словно Тереза могла туда явиться с секунды на секунду, просто потому, что он ее вызвал, и снова заперся в его комнате. Весь день он просидел в четырех стенах, роясь среди всех этих отныне бесполезных вещей — книг, одежды. Прочитал его письма, снова перелистал книги, переворошил одежду, теребил в руках безделушки, словно пытался во всем этом отыскать какую-нибудь Розеленову тайну. Но ничего необычайного не находилось, и ни в какую тайну ему проникнуть не удалось, — Розелен всегда был существом такой прозрачности, что никакая тень не могла удержаться подле него. И Янтарная Ночь повсюду встречал лишь то, чего более всего опасался: крайнее простодушие Розелена, его детскую легкость. Невинность и хрупкость.

После полудня Янтарная Ночь — Огненный Ветер заснул. Он ничего не ел со вчерашнего дня, голова кружилась. Все кружилось, даже во сне, который ему пригрезился.

Он идет прямо к морю, но море все время отступает. Идти трудно, потому что он толкает тяжелую тачку; его запястья привязаны к рукояткам. Она доверху полна большими кристаллами соли. Их блеск слепит сгрудившихся вокруг чаек, которые кричат и хлопают крыльями.

Море по-прежнему отступает. Но он больше не двигается. Он уже избавлен от своей тачки. Птицы исчезли; лишь несколько скелетов да перьев валяются тут и там. Под ногами у него не земля, не песок, не галька, но соль, резко отражающая свет.

Ослепительно белый свет дрожит. Небо медленно кружится. Он сидит на качелях, спиной к морю, ставшему темно-зеленым, и держит на коленях обувную коробку. Когда он открывает ее, оттуда вырывается невероятный крик, взмывает, словно жаворонок, устремляется прямо к солнцу, поднимается все выше и выше. Обрывается, возобновляется. Крик обезумевшей женщины.

Какой-то человек пытается писать на соли, но ветер постоянно сдувает слова. Однако тот не перестает, снова выводит те же знаки — все так же старательно и терпеливо.

Ветер гонит слова, как облака, как напуганных птиц. Never, never. Человек, писавший пальцами по соли, унесен вслед за словами и кружится вместе с ними на ветру.

Над морем, натянутым вдоль горизонта, словно широкая зеленая полоса, освещается низкое окно. Чья-то рука только что отдернула занавеси. Толстые занавеси бронзового бархата. Рука женщины — другая ее рука лежит на плече мужчины. Оба молоды, их лица серьезны и строги. Они похожи друг на друга — брат и сестра. Похожи так, что кажутся всего лишь мужским и женским вариантом одного и того же лица. Но они стоят друг подле друга как двое любовников. Их глаза сожжены усталостью, безумным желанием, несчастной любовью. Чувствуется, что, если они вдруг повернутся друг к другу, их лица разобьются, словно гипсовые, взорвутся, настолько их взгляды полны страстью и мукой. У них темно-красные рты, они чуть заметно шевелят губами. Начинается дождь и вскоре заливает окно. Их лица еще трепещут какое-то время за струящимся стеклом.

Девушка, сидящая по-турецки у самой кромки моря, тянет иголку. Очень тонкую серебряную иголку, стрекочущую, как сверчок, в ее пальцах с обкусанными ногтями. «Море порвалось, — говорит девушка, не поднимая головы от своей работы, — надо его зашить».

Море — огромное маслянисто-зеленое покрывало, разрезанное у края ударом ножа. Янтарная Ночь — Огненный Ветер узнает девушку — это сестра, стоявшая в окне. Она одета в ту же ткань, из которой сшито море. У нее запавшие щеки и огромный, великолепный, кирпичного цвета рот.

Девушка стоит на коленях, ощупывая почву. Похоже, она нервничает, ее волосы совсем растрепались. Янтарная Ночь — Огненный Ветер смотрит на нее, но сам себя не видит, все время находится вне поля собственного зрения. А также не слышит собственного голоса; должно быть, он задал девушке вопрос, поскольку та отвечает ему глухим, напряженным голосом: «Вы же видите, чем я занята! Ищу его поцелуи. Его поцелуи в моих волосах. Ветер растрепал мне прическу и украл все поцелуи, которые брат зарыл в моих волосах. Они упали на землю. Помогите мне отыскать их, пожалуйста!» Она на миг поднимает к нему свое лицо — у нее темно-фиалковые глаза и губы, растрескавшиеся от холодного, соленого ветра, дующего по пляжу. «Помогите, я вас умоляю!» — говорит она опять.

Брат и сестра лежат ядом на пляже, в прибрежном песке. Их головы, руки, бока соприкасаются. Оба нагие, от щиколоток до плеч закутаны в кусок зеленого покрывала. В лоскут моря. Приблизившись, Янтарная Ночь — Огненный Ветер замечает тонкую серебряную иглу, которая, посвистывая, проворно порхает вокруг них — сшивает их кожа к коже. У них один и тот же взгляд, окруженный тенью, блестящий, словно галька, брошенная на дно колодца, и похожие рты — широкие и красивые, с твердыми губами, слегка обнажающими зубы.

Игла шьет и посвистывает. Теперь она сшивает их губы. Но из-под губ, покрасневших от крови, доносится стон. Глухая жалоба их уст. «Never, never. Хочу стать всадником. Хочу стать твоим любовником, хочу стать твоей любовницей. Never-ceasing, never-failing». Игла колет их поцелуи, разрывает. Немного крови проступает капельками на их губах и кристаллы соли усыпают звездами их веки.

Ветер унес большое зеленое покрывало; нет больше моря, оно хлопает в небе, словно тяжелая мокрая ткань. Собаки с рыбьими головами — восхитительными головами в серебристой чешуе с бесконечными радужными переливами, ходят на двух лапах, прямо, будто люди, и толкают тачки. Их сотни, быть может, тысячи, идущих чередой по пустынному пляжу. По несуразному пляжу, лишившемуся моря. Их тачки полны конфет. Зеленой и фиолетовой леденцовой карамели.

Песок, точнее соль, медленно засыпает двойное тело единоутробных любовников, строит над ними мавзолей. Соль-песок приобретает оттенок пепла и начинает светиться.

Собаки с рыбьими головами исчезли, осталась только одна, огромная. У нее лоснящееся тело крупной борзой, светло-серой масти. Она стоит на лапах очень прямо, вытянувшись в струнку. Делает на пробу несколько танцевальных па, подпрыгивает все выше и выше. Ее гибкость удивительна. Ритм все ускоряется.

Борзая с рыбьей головой лежит у подножья песчаного мавзолея цвета пепла и соли. Тихонько издает долгий, очень мелодичный и легкий стон. Песок обрушивается, рассыпается. Двойное тело любовников — брата и сестры, сшитых кожа к коже, появляется снова; в разметавшихся волосах девушки прилипшие карамельки. Поцелуи ее брата. Они спят, единоутробные любовники, висок к виску, на их потрескавшихся губах одна и та же чуть напряженная улыбка. Улыбка усталости. Пес опрокинулся на бок. Теперь у него лицо Розелена. «Я хочу быть твоим другом», — говорит он на одном дыхании. И дрожит, дрожит…

Он вздрогнул и проснулся. Его только что ударили по лбу, прямо во сне. Стукнули в висок. Он встал с колотящимся сердцем, совершенно сбитый с толку, не совсем понимая, где находится. В дверь продолжали стучать — было что-то терпеливое и упрямое в том, как повторяются удары. День снаружи начинал клониться к закату.

На пороге стояла Тереза. Без багажа. Едва он открыл, она бросила на него пронзительный, очень зеленый и сумрачный взгляд из-под белокурой челки, закрывающей лоб. Она не протянула ему руки, даже не поздоровалась. Только спросила: «Где Розелен?» чуть глуховатым голосом, который, казалось, еще долго раскатывался в тишине после того, как она умолкла. А он, еще весь под впечатлением своего сна, ответил, неопределенно махнув рукой на уровне лица. — «Там… и он дрожит, дрожит…» — «Да вы же сами дрожите!» — заметила она. И он медленно попятился в комнату, прижав руки к туловищу, широко раскрыв затуманенные сном глаза и дико уставившись на молодую белокурую женщину, стоящую в дверном проеме.

Она переступила порог, закрыла дверь и подошла к Янтарной Ночи — Огненному Ветру. Шаги девушки по полу отдавались у него в голове, в сердце. Она шагала у него в теле. «Ах! — воскликнул он тихо, — у вас зеленые туфли, на высоком каблуке!..» Тереза остановилась посреди комнаты и удивленно посмотрела на свои ноги. «Ну да, почему это вас удивляет? Вы никогда не видели зеленые лодочки? Это подарок Розелена, он прислал их этой зимой. Я их все время ношу, они мне очень нравятся». На ней была шелковисто-серая складчатая юбка из легкой ткани и хлопчатобумажная светло-зеленая жакетка; плечи покрывал платок с серыми и розовыми цветами. Волосы были стянуты узлом, в ушах качались две изящных сережки. Но еще замечательнее, чем темно-зеленые глаза, был ее рот — строгий и широкий, словно рана.

Она говорила. Много. О Розелене, об острове, где знала его ребенком, о дружбе меж ними, не угасшей даже несмотря на расстояние, на несходство их жизней. Говорила и о себе, но мало. О своих долгих скитаниях, о неустроенной жизни, лишь недавно ставшей оседлой. В Невере.

Она ни разу не задала вопроса: «Где Розелен?», словно сразу же поняла. Поняла, что Розелена нет нигде, нигде в этом мире; что отныне он только в них. В ней, в подруге, которая всегда любила его, как старшая сестра, и в этом человеке с золотой искрой в янтарных глазах, любившем его, как безумный убийца. Ибо это она тоже почувствовала: что именно Янтарная Ночь — Огненный Ветер изгнал Розелена из этого мира, и что изгоняя его, сам пропал. И что позвал ее к себе на помощь — на помощь убийце, подавленному ужасом собственного преступления. Она не возмущалась, не пыталась даже узнать, что же произошло, как, почему. Для этого было уже слишком поздно. Единственное, что имело значение, это спасти память о Розелене — не просто воспоминание, формальное и пустое, но настоящую память, навсегда заполненную присутствием того, кто ушел из жизни. Все это она чувствовала очень смутно, но с огромной силой.

Настала ночь, они по-прежнему были в комнате вдвоем — то сидя, то меряя шагами пространство, и говорили. Потом слово умолкло, будто вдруг истерлось, сломалось, или же растворилось в сумерках, медленно заполнявших комнату. До них долетел гул города — где-то вдалеке слышались крики и поступь бунтующих толп, полицейские сирены, звон разбитых камнями стекол. Повсюду вокруг них на улицах молодость требовала своих прав. Своего права на слово, на желание, на счастье, на удовольствие. А они, зарывшись в своей норе, под улицей, слушали этот мощный рокот праздника и мятежа со странной смесью удивления и безразличия. Они были в том же возрасте, что и бежавшие над их головами манифестанты, они могли бы присоединиться к ним, должны были пойти с ними. Но в этот миг их молодость была в другом месте.

Далеко от города, далеко от всех толп, далеко от истории. Вне самого настоящего времени, быть может. Вообще за пределами времени, у самой кромки вечности. Их юность словно оказалась в пустоте, даже в изгнании, — их юность в этот миг была заложницей отсутствующего.

Они умолкли. Она сняла свою жакетку. На ней была простая блузка-поло, черная, с вырезом на груди и спине, как у купальника или трико танцовщицы. Она сидела на стуле в углу комнаты, совершенно неподвижно. Он стоял спиной к стене, рядом с постелью, скрестив руки за спиной. Смотрел на нее. И вдруг она сделала прелестный, волнующе прекрасный жест: слегка наклонившись вперед, вытянув шею и живо подняв лицо к Янтарной Ночи — Огненному Ветру, обхватила свои груди раскрытыми веером ладонями, словно какая-то боль или удивление пронзили ей сердце. И медленно встала, приблизилась к нему — все так же сжимая груди в ладонях, пальцы лучами к горлу. Ее глаза были широко раскрыты, почти вытаращены, а взгляд совершенно безумен. Приоткрытые губы чуть заметно подрагивали. Он, слившись со стеной, почувствовал, как вжимается в ее толщу.

Тереза шла к нему — прямо на него, и стук ее каблучков отдавался в стене, раскатывался эхом по всем подвалам города. Не это ли извлекли манифестанты, разобрав мостовые, — безумный стук шагов женщины в зеленых туфельках, поступь женщины, охваченной удивлением и нежностью, поступь женщины, прекрасной до потери рассудка? Выходит, вся эта борьба молодежи с ее криками, камнями и песнями, была затеяна просто ради этой поступи женщины на высоких каблучках, стучащих в подвальной тишине города, ради того, чтобы разнести ее по всей земле — по земле и по всякой плоти, среди живых и мертвых? Ради этой поступи женщины, топчущей сердце и кровь мужчин, попирающей их мышцы, чтобы опустошить желанием? Ради этой поступи женщины, что раздается даже во рту, подавляя там всякое слово, усугубляя вовек неутолимые голод и жажду. Ради этой поступи женщины во рту, что внушает безумную любовь, становится бездной, наполненной криками и поцелуями.

Так она дошла до него, приблизилась почти вплотную. Их бедра соприкоснулись, дыхание смешалось. И тут они внезапно схватились за руки. Они обнимали друг друга за плечи, за затылок, за волосы, отталкивались, едва ухватившись, чтобы еще крепче сцепиться друг с другом.

Ее расстегнутая серая юбка скользнула по бедрам с тишайшим шелестом, упала на пол и осталась лежать огромным цветком. Пепельно-серая, в складках-лучиках юбка, лежащая у изножия кровати, словно лунный отсвет.

В темноте кожа Терезы была того же бледного, лунного оттенка. Янтарная Ночь едва ощущал вес ее хрупкого тела; только распущенные волосы обладали какой-то тяжестью, густые и длинные.

Поезд уже приближался к его родным краям. А он все еще чувствовал эту тяжесть — тяжесть белокурых волос, что скользят по плечам, рассыпаются, смешиваются с тенью, с запахами, пронизываются ласками, тяжелеют от поцелуев, — чувствовал в своих ладонях, на шее, на туловище и животе.

Чувствовал себя навек привязанным к этому телу, к этим волосам. Тереза открыла ему в теле, в наслаждении и желании то, чего никакая другая женщина не позволила даже заподозрить, каким бы ни было удовольствие, которое эта другая могла ему дать. Открыла ему географию тех морских глубин, что до бесконечности расстилаются под кожей, — в ней и в нем; две разные географии, и, тем не менее, совпадающие темной и мощной сетью разломов. Увлекла на вершину нежности, научила полной самоотдаче и забвению себя в другом, вплоть до потери. До восторга — до ужаса. Ибо эта радость, достигнутая на исходе ночи плоти, в истощении ласк и поцелуев, в ослеплении взглядов, была также ужасом чувств и сердца.

И на исходе этой ночи тела, где она была его проводником, он вновь обрел Розелена.

Розелена, плывущего по течению, которого надо было тянуть по реке к морю, помочь сплавляться без толчков, без страха. Розелена, плывущего, словно легкий плот, покрытый солью, — груз его слез и пота, возвращающийся к Богу. Утешится ли он этим?

И образы в глазах Янтарной Ночи — Огненного Ветра внезапно перемешались. Он вновь увидел эти длинные, груженные песком баржи, которые так часто проплывали перед его глазами вдоль набережных Сены, когда он прогуливался к Лебяжьему острову, к мосту Жавель, в сторону Исси-ле-Мулино, и ему вспомнилось одно название: Морийон-Корволь.

Название предприятия по добыче песка. Оно зазвучало в нем, странно отбивая такт, пока не превратилось в смутную, легкую мелодию. Морийон-Корволь, имя было прекрасно. Имя, связанное с течением воды, с песком, имя, каждый день молчаливо пересекающее город, не слишком привлекая внимание обывателей. Тем не менее, в тот миг Янтарной Ночи показалось, что это неожиданно пришедшее ему на ум словосочетание было одним из магических имен города. И оно вертелось у него на языке с бесконечной сладостью.

Ибо оно лишь прикрывало другое, непроизносимое имя. Розелен Петиу. Маскировало его, но, главное, тянуло, влекло за собой.

Морийон-Корволь, Розелен Петиу, сплав песка и соли по течению реки, посреди города, без ведома людей большого города.

Все смешивалось в нем, больше и больше. Образы, лица, имена. Розелен Петиу, Морийон-Корволь, Каспар Хаузер… и еще имена Баладины, Терезы, и даже Георга Тракля и его сестры Гретель.

Каспар Хаузер, Морийон-Корволь, Розелен Петиу… и, словно чайки, всегда летящие следом за баржами, эхом прилетели другие имена и закружились вслед за первыми; имена всех тех, кого он знал за шесть лет, проведенных в Париже. Жасмен Дедув, Нелли, Орникар, Улиссея, Юрбен Малабрюн, Инфанта. И опять Тереза. По-прежнему.

Тереза, которая отделилась от него утром, встала. А он, распростертый на простынях, словно после кораблекрушения, смотрел, как она одевается, — не двигаясь, не говоря ни слова. Он был так полон ею, так опустошен и вывернут наизнанку, так без ума от нее, что не был способен даже протянуть руку, чтобы ее удержать. Лежал, изогнувшись, на постели, и глядел, глядел на нее. Ибо он чувствовал, что она уходит, унося с собой тайну преступления, которую тотчас же разгадала в нем, и вместе с тем похищая живейшую память о Розелене. Уходит, обремененная невесомым грузом тайны, и не может ни обернуться, ни помедлить. Главное, что она не обернется и что он ни на миг не может ее задержать. Она уходит, и, конечно же, они никогда больше не увидятся.

Она надела свою серую юбку, черную блузку, жакетку и цветастый платок, обула туфельки цвета лесной зелени, взяла сумочку и исчезла. Ни к чему не прикоснулась в комнате Розелена, ничего не взяла на память. Она приехала лишь затем, чтобы оградить память о Розелене от любых посягательств забвения, лишь ради этого. Приехала, чтобы отвратить от него смерть, вопреки совершенному против него преступлению.

Янтарная Ночь — Огненный Ветер весь день оставался в той же позе, свернувшись в теплых простынях, хранивших запах Терезы. Вышел только под вечер. Бродил по городу, спускался к набережным. Река притягивала его. И вдруг им завладела нелепая мысль — он сел на речной трамвайчик, устроился за самым большим столом ресторана и заказал ужин. Официанты в белых куртках смотрели на этого клиента с удивлением, почти как на самозванца, поскольку ресторан был пуст: той весной вечера ничуть не располагали к туризму, а горожане были серьезно заняты в других местах. За ним наблюдали с опаской: одет кое-как, да и вид странный — то ли дикий, то ли загнанный. Может, ему и платить-то нечем? А услышав заказ, официанты и вовсе уставились на него в изумлении, если не в панике, поскольку он всего-навсего заказал все блюда, указанные в меню. Пятнадцать первых блюд, столько же мясных и рыбных, все овощи, салаты и сыры и, наконец, десяток десертов. То же самое с винами. Потом попросил, чтобы стол накрыли на троих. И, одиноко восседая посреди ресторана за большим круглым столом, заставленным блюдами и бутылками, налил Розелену и Терезе.

Он ел и пил совершенно беспорядочно, отщипывая от каждого блюда, отпивая из каждой бутылки. Обслуга кораблика толпилась вокруг, оторопело поглядывая, как безумный клиент молча обжирается. Но он не обращал на них никакого внимания; смотрел, как медленно проплывают набережные, а тем временем дежурная арфистка с фальшивой задушевностью наигрывала подле него какую-то мелодию, которую он даже не слышал. Он пристально смотрел на набережные, слушал только плеск воды за стеклами освещенного зала. И плакал. У всех блюд был привкус соли, все вина были липкими от сахара. Но, тем не менее, он ел и принуждал себя глотать все; ибо ел он не для своего удовольствия. Так он старался ради того, чтобы насытить других — Розелена и Терезу, и Каспара Хаузера тоже. К концу трапезы, совершенно опьянев, он оттолкнул все блюда, загромождавшие стол, и схватил букет сирени, стоявший в центре. Цветы он тоже съел. Чтобы украсить ими Розелена и Терезу, а также Каспара Хаузера.

Он вернулся к себе больным и пьяным, и провел ночь, блюя и плача. Еле пришел в себя только под утро. На заре, в предрассветной прохладе. И, не медля долее, решил уехать. Бежал из своей комнаты, бежал из города, совершенно чуждый бодрому негодованию, воспетому юностью, из которой он себя исключил. Свою юность он выблевывал всю ночь. У него больше не было возраста. Впрочем, у убийц вообще не бывает возраста; как только они совершают свое преступление, их возраст опрокидывается, разбивается, пропадает.

День, ночь. Из этого он также оказался исключен. Он бежал из города до наступления дня. Бежал от дня.

День — он прошел сквозь него, не видя, разбил, как стекло. День с инициалами его потерянных друзей. Всех преданных им друзей. Жасмен, Орникар, Юрбен, Розелен. Он ничего не сумел получить от них, ни, тем более, дать им. Он ничего в них не понял. Строгость и восторженность Жасмена, тоска и безумие Орникара, зло, словно вызов, укоренившееся в Юрбене, непомерная доброта Розелена — из всего этого он смог выбрать только худшее; позволил соблазнить себя самому легковесному, самому черному, самому расслабляющему обаянию — обаянию зла. Вместо того, чтобы попытаться избавить от него Юрбена, он его только усугубил — до непоправимого.

Ночь — сквозь нее он тоже прошел — и разбился сам. Ибо ночь оказалась сильнее, это она его победила. Ночь, написанная теми женщинами, что стали его любовницами. Нелли, Улиссея, Инфанта, Тереза. Он изнасиловал и унизил первую, отверг и проклял вторую, доигрался до отвращения с третьей, — но последняя отстранила его от него самого. Обратила в ничто его ярость, высокомерие и неумеренные, непоследовательные дурачества. Последняя затворила за ним ночь, захлопнула, словно огромную железную дверь.

Поезд въехал на вокзал. Никто не ждал его. Никто в его семье даже не знал, что он возвращается. Да и вспоминали ли вообще о нем в Черноземье, после стольких лет отсутствия, за время которых он не подал о себе ни одной весточки и ни одной не получил от своих близких? Он не знал даже, куда возвращается, кого там найдет. Он ступил на пустынный перрон. День сиял. Его до слез мучила жажда.

 

2

Но у людей земли глубокая память, гораздо глубже, чем у людей городов. Она внедрена в их тело, как корни деревьев в почву. Он вернулся в дом своего детства. Встретила его Матильда. Неизменная Матильда со своим большим телом злобной девственницы, вечно одетая в темное, с тяжелой связкой ключей от имения, звякающей на бедре. Встретила его, словно он уехал накануне, словно вернулся из поездки в ближайший городок. «Ишь! Опять ты, что ли? И надолго к нам?» Он нашел свою комнату пустой, сырой, пыльной, сумрачной. «После твоего отъезда никто сюда не заходил, — сказала Матильда, открывая ее. — Я всегда запираю, ежели кого дома нет. На вот тебе твой ключ».

Низкое крыло по-прежнему занимала Роза-Элоиза. Никез жил с ней; повадившись приходить в те ночи, когда она ждала возвращения Горюнка, он ее уже не покидал. Теперь именно они вели в хозяйстве самые тяжелые работы.

И Горюнок, тот, кого Роза-Элоиза так ждала, ее приемный сын, ее избранное дитя, которого, как казалось, она спасла от одиночества, от нищеты, тоже был там. Ютился рядом, в хижине, и жил как дикарь.

Ибо он вернулся наконец с войны. Его признали сумасшедшим и не наказали за преступление, совершенное над другим солдатом во время допроса мальчишки.

Но на самом деле — нет, по-настоящему он так и не вернулся с войны. Он оставил там свой рассудок; его рассудок все еще ржавел в оковах, в застенке, куда его заперли после преступления. Он потерял там все — молодость, радость, сердце. Сон и дыхание. Он не мог любить с тех пор; ничто и никого. Разучился. Вернувшись, он едва узнал Розу-Элоизу. Воспоминание о ребенке, умершем на его коленях, уже не оставляло его, завладев всякой мыслью. Тяжесть этого детского тела, а вместе с ним и всех других, погибших на войне, его изувеченных товарищей и того солдата, которому он размозжил череп, и даже всех врагов, убитых в горах, легла на него ужасным бременем. Он был заживо погребен под тяжестью всех этих людей, убитых на войне. Ему было трудно дышать, и таким грузом налились руки, плечи, колени, что он скорее влачился, чем шел, а говорил с одышкой. Ночью, едва заснув, он просыпался. Просыпался внезапно, задыхаясь. Иногда, когда боль становилась нестерпимой, когда ломала ему ребра и слишком сдавливала легкие, он бросался на землю и там, ударяя по туловищу кулаками, принимался вопить, как тамошняя женщина по покойнику. Это было долгое причитание, пронзительный, отрывистый вой. И если Роза-Элоиза, напуганная этим криком отчаяния, прибегала и пыталась его успокоить, утешить, он ее грубо отталкивал, изгонял из своего логова. Никто не мог его утешить — только Белаид. Но Белаид ушел в самую глубь пустыни и не слышал его; вел свою козу от колодца к колодцу через необъятность песков. Свою черную козу с прекрасными карими глазами в золотистых отливах и с такими тощими боками. Но все колодцы пересохли, и Белаид без конца возобновлял свой путь, ему было некогда обернуться, услышать крик Горюнка, повернуть к нему. Белаиду надо было идти, снова и снова, надо было торопиться в поисках воды, чтобы напоить свою козу, чьи большие глаза выжгла жажда. И Горюнок все время оставался один, один-одинешенек на своем клочке земли, на окраине страны, далеко от моря, навсегда далеко от родины Белаида. Один, без дыхания и без сна.

Когда Янтарная Ночь — Огненный Ветер узнал, что вернувшийся Горюнок сошел с ума в Алжире, слепо набросившись на своих товарищей по преступлению против ребенка, единственной виной которого была принадлежность к роду тогдашнего врага, он стал постоянно кружить возле него. Но ни разу не осмелился подойти ближе, и даже не пытался заговорить с ним. В сущности, он и искал сближения, и боялся его. В Горюнке, как в кривом увеличительном зеркале, отражалось его собственное преступление, и это его ужасало. Горюнок искупал свое преступление так же, как и совершил, — вне рассудка. Понимание, сразившее его, когда ребенок умер у него на руках, почти в тот же миг разрушило его разум, самим избытком очевидности открыв ему, что человеку так строго заповедано не убивать ближнего своего потому, что нарушивший эту заповедь вместе с жертвой убивает и себя самого. Вот эту-то очевидность, неистовую силу этой неизбежной истины Янтарная Ночь — Огненный Ветер и предчувствовал, отталкивая ее изо всех сил. Он тоже убил, но без всяких причин, совершенно спокойно. Хладнокровно. Он тоже позволил преступлению застать себя врасплох, захлестнуть. Но, тем не менее, он сопротивлялся этому головокружительному безумию, овладевшему Горюнком, а еще больше другой муке: муке признать свое преступление, и не только перед другими, но и перед самим собой. Он отказывался по-настоящему оценить масштаб своего поступка, поскольку такой поступок, неизмеримый по человеческим меркам, мог быть реально измерен только Божьей мерой. Однако он не мог смириться с мыслью, что Бог существует, и ожесточенно подавлял беспрестанно изводившие его назойливые сомнения. Он отказывался претерпеть, подобно Горюнку в его безумии, бессрочное Каиново изгнание на край вечно враждебной и немой земли. Поэтому он не признавался в своем преступлении никому — ни другим, поскольку презирал чужие суждения, как те, что обнаруживали человеческую мораль, которую считал тупой и неявно пристрастной, так и те, что воздвигнуты правосудием, которое он сравнивал с лукавым и жадным барышником, а главное — ни себе самому, чтобы заткнуть рот собственной совести, которая, будучи ввергнута им в смятение, смогла бы лишь разглагольствовать о понятиях, которые он ненавидел больше всего — о виновности, угрызениях совести и раскаянии. И даже о чем-то, что еще хуже. О Боге. Так что он замкнулся в молчании. Но этот отказ лишь усугублял его ссылку.

Первое время после своего возвращения в Черноземье Янтарная Ночь — Огненный Ветер сторонился остальных, лишь кружил поодаль от Горюнка, своего темного и убогого двойника. Он взялся за работу, научился обрабатывать землю и ходить за животными. Этот труд изнурял его и не доставлял никакого удовольствия, поскольку он был еще неловок и неопытен, но как раз такой усталости он и искал — отупения, которое обрушивалось на него в конце дня и опустошало от всякой мысли. Он больше не читал, не писал. Любые слова ужасали его. Он не пытался даже узнать новости о Баладине.

Остальные не удивлялись его возвращению после стольких лет, ни тому, что он с таким пылом начал работать на земле. Причины такого поведения их не касались. Янтарная Ночь был их родичем, и этого довольно, он имел право на свое место на ферме. Впрочем, кому о чем было заботиться? Матильда заботилась только о землях, Розу-Элоизу заботили лишь Горюнок и Никез; что же касается других Пеньелей, то все они жили далеко от фермы. Таде со своей семьей в Монлеруа, а Золотая Ночь — Волчья Пасть у Маго, со своими младшими сыновьями. Что касается Баладины, то она уже давно была чужой в Черноземье. К тому же, приезд Янтарной Ночи — Огненного Ветра был облегчением для Матильды, Розы-Элоизы и Никеза, потому что на все труды их рук уже не хватало. От Горюнка больше не было никакой помощи, он только и мог теперь дико бродить вокруг своей хибарки, останавливаясь через каждые три шага, чтобы перевести дух.

Тем не менее, вскоре присутствие Янтарной Ночи перестало быть подмогой, потому что, несмотря на все его старания, результаты его труда оказались плачевны. Каждый арпан земли, который он вспахал, стал сухим и каменистым, и ни одно из зерен, которые он посеял, не проросло. Крапива и колючки поднимались там, где ступила его нога. И то же самое со скотиной — все животные, которыми он занимался, заболели и даже сдохли. Каиново проклятье, которого он хотел избежать, все же настигло его, — поля отказывались от трудов его рук, дороги сбрасывали следы его шагов, скотина хирела. Все становилось бесплодным от его прикосновения — почва и скот. Матильда пришла к нему и бросила в гневе: «Что ты наделал! Взгляни, во что превратилась наша ферма с тех пор, как ты здесь! Не знаю, какую заразу ты притащил из города, но я больше не дам тебе разорять нашу землю. Мою землю! Потому что вот уже больше шестидесяти лет я бьюсь над ней изо дня в день, чтобы сделать ее сильной и плодородной, а ты являешься и приносишь сюда смерть, как во времена войн! Откуда у тебя эти проклятые фрицевы руки? Ведь, ей-богу, если тебе волю дать, ты скоро станешь таким же разорителем, как эта чертова солдатня. Ох! Ты такой же, как все мужики в нашем роду, — вечно вам надо куда-то двигаться, шляться по свету, таскать ваши подошвы на все четыре стороны, а когда возвращаетесь, как побитые собаки, то потеряв рассудок или душу по дороге! Все мои братья ушли, один за другим. От тех, что вернулись, одна тень осталась, а другие померли, черт знает где! Что до моего отца, то в тот единственный раз, когда он оторвался от своей земли и поехал шляться в городе, он только и сумел, что бабу оттуда притащить. Не бабу, а сущее наказанье! Чужестранку, да еще со своим отродьем, и за обеими смерть шла по пятам! Тогда мой отец… Ладно, не будем об этом… Речь о тебе. О тебе, ведь ты вылитый мой отец! Ты на него похож даже больше, чем любой из его сыновей. Можно подумать, у вас в сердце один и тот же бес сидит. Но я-то держусь, сопротивляюсь, берегу эту землю, где я родилась, и эту ферму, что от матери мне досталась. И я их сберегу, да, любой ценой, уберегу от всех напастей, так что, если надо, я и тебя отсюда выгоню!»

Янтарная Ночь — Огненный Ветер перестал работать в полях, лугах и хлеву, но ферму все же не покинул. Ему некуда было идти. Земля, у которой он пришел искать убежища, его отвергала. Но она будет отвергать его везде, куда бы он ни пошел, он знал это. Земля повсюду одна и та же. А в город он не хотел возвращаться. Не мог он снова жить среди людей больших городов — горожане теперь его страшили. Сбежав из Парижа, точно вор, он тем самым сбежал и изо всех прочих городов мира, потому что его смех, его собственный злой и неудержимый смех, охвативший его в тот майский вечер, когда был убит Розелен, все еще сотрясал стены, улицы, окна — повсюду. В какой бы город он ни приехал, этот смех преследовал бы его, словно готовый укусить пес, — и прогнал бы. Его смех обитал в городе, во всех городах, заставляя дрожать миллионы окон. Этот смех он слышал по ночам, бежал от него во сне. И вот потому-то ему на самом деле некуда было идти. Даже вне земли, даже на Луне, по которой недавно впервые прошли люди, его, как и везде, преследовал бы тот же злой смех. Ему было безразлично, что отныне можно отправиться погулять по Луне, потому что сам он, подобно стольким похожим на него людям, и на земле-то не мог удержаться.

Тогда, не зная, куда податься, он решил, что останется. Всякое место ему теперь было едино — одинаково враждебно и пустынно. Каиново проклятье решительно вынуждало его прозябать в одиночестве и горечи изгнания. Он останется чужаком на своей родной земле. Но тут он останется навечно — опять, как и всегда, упорствовал он, желая этого, решительно повернувшись спиной к Богу. Нет, он не признается в своем преступлении, не попросит прощения ни у людей, ни у Бога, сколько бы зыбкий Розеленов взгляд ни увлекал за собой его образ, ни похищал его душу. Еще слишком много гордыни было в нем. Гордыни и непокорства. По крайней мере, оставалось цепкое воспоминание об этих гордыне и непокорстве, которые на самом деле стали пустыми.

Однако нельзя же было бездельничать на ферме, так что он решил научиться работать с деревом. Стать столяром. И вот он, в детстве так ненавидевший деревья, обратился к ним. К их телам — сломленным, вырванным из земли, отсеченным от корней. Как он сам.

Бесплодие поразило Янтарную Ночь — Огненного Ветра внезапно. И так же внезапно на Розу — Элоизу снизошло плодородие. Она уже давно миновала тот возраст, когда кровь отбивает таинственный ритм тела. Но тайна тела бесконечна, лишь бы только крики или шепоты сердца свободно возносились сквозь темный жар плоти. Пурпурное пятно на ее виске, все время, пока Горюнок был на войне, изливавшее свой цвет на волосы, неожиданно сменило русло. Кровь снова прихлынула к ее чреву. Начала кружить в ней, как животворная, оплодотворяющая влага. И Роза — Элоиза зачала ребенка от Никеза. Но с самого начала знала, что это дитя не будет по-настоящему ее. Этот ребенок пришел к ней после срока, так поздно. Так чудесно поздно. Ей дано родить лишь для того, чтобы ответить на умоляющий зов Горюнка, чтобы вернуть ему дитя его муки, его тоски, его безумия — и примирить с ним. И этого ребенка, которому предстояло вырвать наконец ее избранного сына из объятий войны, этой матери — людоедки, она приняла в себя, как принимают нежданного гостя. Через свое запоздалое материнство она собиралась произвести на свет самого Горюнка, снова дать ему жизнь. В этого ребенка, который толкался в ее теле и в сердце, она вкладывала всю надежду, поскольку чувствовала, что самим своим появлением он сумеет вновь открыть время и всем им пробить кратчайший путь сквозь толщу несчастья, чтобы освободить их и снова соединить.

Ребенок бойко шевелился в ней, казалось, он плывет в водах ее чрева. Иногда у нее возникало впечатление, что он касается ее сердца. «Это его ножка, — говорила она, — крошечная и легкая, как птичья лапка, я ее чувствую у самого сердца, она словно опору ищет». И Роза-Элоиза постукивала кончиками пальцев по своему животу, ведя с ребенком таинственный диалог. В последний месяц беременности стал явно слышен какой-то шепот — несколько тихих нот, похожих на щебет лесной пташки, затаившейся в чаще.

Ближе к родам этот шепот усилился, стал отдаваться во всем теле Розы-Элоизы. Он становился все выше и выше, похожий на легкий, мелодичный посвист, и вместе с тем светлела кожа Розы-Элоизы, будто озаряясь изнутри. Становилась розоватой, с соломенно-желтым отливом — как стекло, за которым горит свеча.

Она родила в своей постели, без помощи какой — либо другой женщины. Только Никез был с ней. Это случилось июньским вечером, незадолго до окончания сенокоса. Запах свежескошенного сена витал в воздухе, пронизывал землю и дома. Пронизывал даже тела — сладковатый и одуряющий, чуть приторный, с привкусом перца.

Запах сена лился через открытое окно вместе с теплым ветром. Кружил по комнате, скользил по занавескам, ложился на простыни; вплетался в волосы на затылке и трепетал на руках. В этом запахе сена и родился ребенок, в нем и издал свой первый крик. Чистый и мелодичный. Никез принял ребенка, завернул в пеленки. «Сын», — сказал он, поднеся его Розе-Элоизе.

«Это мой сын», — сказал Горюнок. Он тоже был там, в углу комнаты. Они не заметили, как он вошел. Он стоял у стены, с отсутствующим видом. Казалось, он возник прямо из нее, словно прошел насквозь. Немного помедлив, он отделился от стены и пошел к Никезу лунатическим шагом, медленно протягивая руки к ребенку. Будто никого не видел в этой комнате, кроме младенца. Он мягко взял его из рук Никеза и, прижав к своему плечу, вышел во двор. Никез хотел последовать за ним, но Роза-Элоиза удержала его за руку. «Не трогай его, — сказала она просто, — не мешай Горюнку нести ребенка. Оставь их вдвоем».

Он стоял посреди двора. Ребенок опять закричал. На необычайно высокой пронзительной ноте. И тогда произошло вот что: со всех сторон встрепенулись лесные деревья, заколыхались, как женские бедра, раскатывая по своим ветвям мощный рокот. И вдруг тысячами вспорхнули птицы. Снегири, иволги, дрозды, овсянки. Запах сена горел в воздухе с силой ладана. Сквозь этот запах и летели птицы. Все небо превратилось в сплошное благоуханье. Во вкус свежести и увядания, сахара и перца, который клевали птахи в своем пьяном полете. Горюнок почувствовал, как у него подкашиваются ноги, словно его придавило этим фантастически тяжелым сенным духом. Вдруг ужасная боль разорвала ему живот. Он рухнул посреди двора, не выпустив ребенка, все так же прижимая его к себе. Тихо спускался вечер, июньское солнце набухло красным, почти пурпурным цветом — цветом волос ребенка. Такой же огонь набухал и во чреве Горюнка, кромсал ему поясницу. Он яростно поводил плечами, корчился на земле, зажав ребенка меж бедер. Его лицо и тело истекали потом. Он свернулся клубком вокруг ребенка, стонал и дрожал. Ребенок не шевелился. Заснул на Горюнковых чреслах. Птицы носились во все стороны, накрывая землю своим пением.

В вечерней теплыни запах сена стал еще острее. Красно-оранжевое небо пересекала длинная полоса курчавых облаков цвета абрикоса. Солнце медленно опускалось за деревья — пламенеющие, колеблемые ветром факелы. Горюнок издал последний стон — пронзительный, прерывистый, рассеявший птиц. Потом настала тишина. Огромная, по всей земле. Ветер стих. Остался только запах сена. Горюнок медленно повалился на бок, держа свернувшегося комочком ребенка в своих горстях. Пичуги обрушились на кусты и сады и тотчас же брызнули во все стороны, неся в своих клювах грозди смородины, расклевывая ягоды на лету. Мелкий, кисловатый дождь запорхал в воздухе. В третий раз новорожденный ребенок испустил свой крик. Жизнерадостный, как раскат смеха. И этот крик был тотчас же подхвачен птицами, которые возвращались в леса, — долгое эхо, разбегающееся волнами в ночи. Горюнок поднялся, качаясь, и стал полной грудью вдыхать вечерний воздух. Вдыхал до головокружения. Ребенок двигал своими ручками. Его кожа и волосы пахли сеном.

Горюнок с удивлением огляделся, словно вновь открывал для себя землю, леса, ферму после очень долгого отсутствия. Смотрел с восхищением. Дышал, и его дыхание было широким, спокойным. И таким же показался ему мир в этот миг — широким и спокойным. Он вдыхал мир. Вдыхал мир в волосах ребенка. И вдруг к нему вернулись тамошние запахи. Все запахи, что были там, далеко от его родной земли, на другом краю света, на другом краю моря, где повредился его рассудок. К нему возвращалась память, поднималась в нем, словно приливная волна. Но он больше не боялся, не боролся против нее. Позволил ей накрыть себя. Он плакал — молча, сжав зубы, широко раскрыв глаза, — и нежно ласкал ребенка, заснувшего у его шеи. «Белаид, — прошептал он, — Белаид…», но не докончил. Больше незачем было заглушать имя мертвого ребенка слезами и напрасными словами. Это имя вырвалось наконец из безумия застывших воспоминаний, чтобы взлететь во вновь обретенное пространство нежности.

Он вернулся к Розе-Элоизе и Никезу. Протянул ребенка Розе-Элоизе. Сказал: «Он проголодался», передавая просыпавшегося малыша. Потом ушел. Долго шагал через луга. Голова кружилась. Он лег под стогом сена, лицом к скошенной траве. Там и заснул. Теперь он мог спать. Его блуждания кончились. Блуждания и муки. Белаид нашел наконец колодец в пустыне, чтобы напоить свою козу.

Колодец в пустыне. На самом краю ночи — там, где занимается день, откуда возвращается память. Пурпурный цвет — ночь, день и память. Пурпурный цвет, прощение и надежда.

Ребенка назвали Феликсом. Но он был такой веселый, такой милый, что все звали его просто Фе, словно этот единственный, чуть свистящий слог лучше подходил к его внешности шаловливого эльфа. А пятно в его левом глазу было не золотым, а пурпурным, как его волосы. Как мир в представлении Горюнка.

И, подобно тому, как при своем рождении маленький Фе приманил лесных и полевых пташек, тучами вспорхнувших в небо, так же, казалось, он влек к себе и людей, став манком Пеньелей. С его появлением жизнь в Черноземье и окрестностях возобновилась; вышла из своего отшельничества и одиночества.

Примерно в то же время вновь появилась Баладина. Как и ее брат Янтарная Ночь — Огненный Ветер, она долго была вдали от Черноземья и своих родных; ее жизнь протекала в другом месте. Сначала в Страсбурге, где в течение нескольких лет она была пансионеркой, изучая музыку, а теперь в Гренобле, где недавно обосновалась. Там она преподавала музыку в лицее. Она могла бы и продолжить музыкальное образование, уехать в другие края, чтобы углубить свое искусство, совершенствовать свою игру у новых преподавателей, но в ее жизни случилось вдруг одно непредвиденное обстоятельство, отклонив в сторону и путь, и судьбу.

Непредвиденное обстоятельство звалось Джейсоном. Это был тридцатилетний американец с глазами цвета барвинка. То, чем он занимался в жизни, была сама жизнь. Он покинул свою страну лет десять назад, и все это время колесил по Европе. Он любил города, старинные города с узкими улочками, с церквями, населенными святыми из мрамора и ангелами из позолоченного дерева, с большими чайными салонами в бархате и зеркалах, где ему нравилось сидеть часами, читая или разглядывая людей. Читал он не переставая, и его память была необъятна; он запоминал все прочитанное. Но запоминал таким образом, что его память напоминала скорее не библиотеку, а просторный вольер или большую оранжерею, ибо сразу по прочтении слова текстов начинали в нем разрастаться, превращаясь в образы, звуки, движения. Тексты в нем обретали жизнь — странную жизнь, целиком умственную, напряженную, хотя малость чудаковатую. И на людей он смотрел так же, как и на книги — проницательно, упорно и немного сумасбродно.

Впрочем, как раз в кафе Баладина его и встретила. В Страсбурге, где он был проездом. Но он в любом месте был проездом, даже в собственном теле, где, казалось, частенько отсутствовал — самым поразительным образом. Первое, что Баладина заметила в нем, были его руки — с очень светлой кожей, с длинными и тонкими, немного нервными пальцами. Необычайно гибкие и красивые руки. Малейший из его жестов был отмечен волнующим изяществом, или, точнее, хрупкостью, потому что было в его руках что-то хрупкое, неуловимо трепетное, беспокойное. Он скорее задевал вещи, нежели притрагивался к ним, скорее ласкал, нежели брал в руки. И Баладина тотчас же вспомнила маленькую Несу, единственного человека из всех, кого она знала до сих пор, наделенного таким же даром жеста.

Она перевела свой взгляд от рук незнакомца на его лицо, и стала изучать, не скрывая любопытства, поскольку смотрела на отражение в большом зеркале напротив, незаметно для него. Он читал. Баладина забавы ради попыталась расшифровать название книги в его руках, так как слова в зеркале отражались наоборот. «The Heart Is a Lonely Hunter». Но ее взгляд был так упорен, что она в конце концов привлекла внимание мужчины, чье отражение рассматривала. Он поднял голову от книги и в свой черед посмотрел на Баладину. Их взгляды встретились в зеркале. Она покраснела, оттого что так попалась со своим любопытством, и тотчас же перевела взгляд в другой угол кафе. Но он сказал весело и немного протяжно из-за своего акцента: «Я здесь!» А она, не успев подумать, спросила: «Где здесь?» В зеркале, в зале, или в книге? В тот момент она не смогла бы сказать наверняка, настолько иностранец с хрупкими руками показался ей сном. Спокойным и красивым, просвечивающим сквозь зеркало сном, который нескоро разгадаешь.

Этот сон она превратила в свою любовь. А любовь — в свою жизнь. Сразу же. Случилось это в понедельник. В следующее воскресенье она покинула Страсбург и поехала к Джейсону в Гренобль, где он решил пожить некоторое — неопределенное, поскольку никогда его не мерил, — время. Его экскурсия по городам заканчивалась, он в них во всех побывал, от Дублина до Ленинграда, от Стокгольма до Сиракуз, от Лиссабона до Стамбула. Теперь его влекли к себе горы. Собственно, это к ним, к горам, он все время был на пути. Он и по Европе-то странствовал лишь затем, чтобы подольше покружить возле них, ярче представить, сильнее желать — ибо он был из тех людей, которые обретают лишь мечтая, достигают лишь убегая — и любят только в ожидании. Страсбург был его последним привалом. Трехдневным привалом; с Баладиной он встретился утром первого дня. Она показала ему город.

Выйдя из кафе, она повела его по старым улочкам к кафедральному собору. Тот возвышался в конце переулка, великолепный и необычный, розовокаменный, мягко освещенный холодноватым светом того утра. Они медленно обошли по кругу порталы и остановились лицом к южному, чтобы полюбоваться двумя тимпанами со сценами из жития Богородицы. Справа — «Возложение венца», слева — «Успение». «Успение?» — переспросил Джейсон заинтригованно, не поняв смысла произнесенного Баладиной слова. Но и после разъяснения нашел его столь странным, что рассмеялся. «Это довольно нелепо, — сказал он, — но и очень красиво. Вы, католики, you are rather cracked! Успение, a pretty crazy word, really…» Потом снова стал изучать скульптуру, внимательно рассматривая необычайный хоровод лиц, склонившихся над телом Пресвятой Девы. Лица странным образом походили друг на друга в своем горе, с устремленными куда-то вдаль взглядами — в даль неизреченного вопроса. И стоящий среди них, в центре дуги, Христос, тоже склонял свое кроткое лицо к усопшей Богородице. Тем не менее, она вовсе не выглядела умершей; ее тело под восхитительными складками одежд казалось еще столь полным жизни, словно она была готова восстать и пуститься в пляс, а лицо выражало царственное спокойствие. Она спала, и ее тело трепетало во сне. Нет, ложе, на котором она покоилась, не было смертным одром, напротив, оно напоминало ложе молодой роженицы. А впрочем, и дитя было здесь. Стоящее на левой руке Христа. Ибо Христос прижимал к своему сердцу собственное детство, бессмертное и вместе с тем бесконечно уязвимое. И в лице ребенка отражалась великая безмятежность лика Богоматери. «А so pretty crazy word», — вновь повторил Джейсон как во сне, потом, повернувшись к Баладине, добавил: «Но ведь красота всегда чуточку безумен, разве нет?» — «Конечно, — согласилась она, смеясь над его ошибкой, — красота столь же безумен, как удар молнии прекрасна». Но она не дала ему времени на понимание и неожиданно увлекла за собой внутрь собора, воскликнув: «Скорее, скорее, поторопимся, большие часы сейчас пробьют полдень, по полной программе!»

Полдень, действительно, подступил к астрономическим часам, которые вдруг привели в движение весь свой фантастический временной бестиарий. Ангел с молотом и ангел с песочными часами, смерть, бьющая в колокол костью и большой петух, хлопающий крыльями с пронзительным криком, все они оркестровали шествие вереницы апостолов, проходящих лицом к благословляющему их Христу. Но тут была лишь драматическая мизансцена человеческого времени, вся в хождениях туда-сюда, в грохоте, в переходах и превращениях, как об этом свидетельствовали четыре поры жизни, семенящие перед смертью. На других этажах часов совершало свое бесстрастное и затейливое движение время звезд, затмений, лунных и солнечных циклов, совершенно безразличное к этому слишком суетливому и вечно чем-то обеспокоенному людскому времени. Там шум, спешка и страдания, тут простая и спокойная игра стрелок, невозмутимо описывающих абстрактный ход чистого времени. Джейсон задумчиво спросил себя, по какому из всех этих календарей могло бы быть отмерено странное время Успения Богородицы. Но Баладина оторвала его от туманных раздумий, шутливо показав нишу в нижнем ярусе часов, где двигалась колесница планетарного божества, царящего над сегодняшним днем. «Сегодня понедельник, день Дианы, луны». Ее глаза и мысли занимало только человеческое время, это чудесное время, изумительное своими встречами и желанием, сюрпризами любви. Понедельник, первый день недели, первый день Джейсона. Джейсона, ставшего для нее — сразу же и навсегда — первым днем ее юности. Ее настоящей, наконец-то обретенной юности. Джейсон, понедельник — день ее радости.

Понедельник, первый день Джейсона, первая ночь отдавшихся друг другу тел. Ночью шел дождь. Медленный, безостановочно струившийся по стене, по ставням с шорохом, похожим на тихое шушуканье молодых женщин. Нежный лепет текущей воды, тонкий, легкий шелест смятых простыней, где без конца скользили — одно к другому, одно в другом — тела любовников. Кожа, льнущая к коже. Руки и губы, льнущие к коже. Неутомим дождь. Ненасытна кожа. Все упоительней касаться, ощупывать, ощущать. Они заворачивались друг в друга, плыли друг в друге, в полутьме простыней, в бормотании дождя. В запахе кожи. Так тесно сплетались в объятиях, что уже не различали, где чье тело. В их поцелуях была сладость дождя. В устах — глубина ночи.

Утром Баладина вышла на балкон. Он весь был залит необычайно чистой водой, искрящейся в ясности занимавшегося дня. Искрящейся, словно металл, словно ее собственное лицо, отраженное в этой дождевой луже. Она склонилась к своему отражению в воде, к этому столь новому образу самой себя: ее глаза блестели, как два камешка в ручье, а губы пылали, как стекло. И вдруг она закричала: «Есть красота на земле!» Она выкрикивала это в порыве сумасшедшего счастья, стоя совершенно нагая на краю гостиничного балкона, над крышами города, где люди еще спали. Речь не шла о ее собственной красоте, но о другой, снизошедшей на нее и ослепившей. О красоте быть совершенно оторванной от самой себя, похищенной другим, обращенной к другому. И ее блестевшие в воде глаза были гораздо больше, чем просто ее глаза, это были глаза, смотревшие на него. Глаза совершенно без ума от другого. Глаза, ставшие устами, во взгляде которых было лишь желание и наслаждение; глаза, ставшие устами, в которых слились взгляд и поцелуй. Уста глубокие, как ночь, шире, чем день.

Горы. Горы разносят эхо голосов гораздо дальше, гораздо сильнее, чем городские крыши. Относят так далеко, что кажется порой, будто они собираются предать людские голоса самой смерти. Баладине горы совсем не нравились. Они внушали ей смутную тревогу, странную дурноту. Она видела в этой огромной каменной массе, ощетинившейся пиками и ледниками, напичканной пропастями и расселинами, лишь чудовищную судорогу земли, раздражение почвы, яростно раздувшей свою материю. Взяв виолончель, она никогда не садилась лицом к пейзажу, играла всегда спиной к окну. Она не смогла бы играть, видя горы; это жуткое нагромождение скал, снега и льда так ее подавляло, что казалось, будто все тело тяжелеет, и она задыхалась от одного только взгляда на него. Стискивала смычок, и сам инструмент словно наливался свинцом, звучал глухо. Но она была так счастлива жить подле Джейсона, что забывала подавляющую тяжесть гор, как только вновь обретала его вечером.

Она любила ночь, потому что та поглощала горы и возвращала ей Джейсона. И она мечтала об огромных озерах, о которых он ей так часто рассказывал, — о великих озерах, там, на самом севере его страны, близ которых он родился и вырос. Летом плавал, зимой катался на коньках. Озера с прозрачными синими водами, то бирюзовыми, то барвинковыми, то незабудковыми. Такие глубокие, что никогда не видно дна. Широкие и глубокие, как детство; как его собственное детство — одинокого, мечтательного мальчика с севера Мичигана. Он говорил Баладине: «Сама увидишь, я тебя туда отвезу, они тебя очаруют, мои озера». Но она была очарована как раз этим озерным детством, бирюзовым и прозрачным, которое он беспрестанно вспоминал. Ибо от собственного детства у нее осталось лишь чувство страха и тоски, ужасное ощущение темноты. Ее собственное детство прошло в сумрачных лесах, насыщенных сыростью, лиловатыми тенями и смутным гулом. Вдвойне пронизанных злобой — злобой мертвого брата, большого Синюшного Хорька, и злобой брата живого, ревнивого строптивца.

Так детство Джейсона стало их общей легендой; сказкой, темой для бесконечных фантазий; они даже переносили ее в свою будущую жизнь, говоря о ребенке, которого заведут. Этого будущего ребенка они всегда воображали маленькой девочкой, которую каждый наделял чертами другого, и называли ее забавным и прелестным именем: Лили-Лав-Лейк.

Для нее это была мечта, прекрасная мечта, вся из желания. Его же мечта была целиком из ностальгии — течение наперекор желанию, медленное и бесконечное. Детство медлило в его сердце, великолепное, живучее — маленький невидимый силуэт, без конца скользящий на коньках или изящно плывущий внутри него. Озеро его памяти, озеро цвета барвинка отражалось даже в его глазах. Едва став взрослым, он покинул свою страну, уехал на поиски другого прошлого, более давнего, более туманного, более многообразного, нежели прошлое его детства, слишком безмятежное, вневременное. Уехал, чтобы попытаться стать по-настоящему взрослым. Именно за этим он и гонялся по всем городам старой Европы — за прошлым, созданным историей. Но детство тайком отправилось вместе с ним — в его глазах, в его руках, продолжало светиться в его взгляде, приплясывать в его жестах. Детство не оставляло его; он проехал с ним через все города, ни разу не поступившись своей грацией, своей непосредственностью. И именно оно, это детство, запрятанное в самой глубине сердца, понукало его до тех пор, пока он не оставил города и не повернул к горам. Несмотря на все его усилия стать взрослым, что-то в нем сопротивлялось, и он не мог решиться уйти насовсем в этот мир взрослых, которым правят работа, успех, долг и ответственность. Тогда он сбегал исподтишка, лавируя в неопределенном времени. Постоянно говорил: «Вот-вот закончу свои большие каникулы и вернусь домой, начну работать». И сопровождал это расплывчатое высказывание еще более туманным жестом.

Так что горы были для него последним привалом перед окончанием этих бессрочных каникул. И вот почему он отдался им всем сердцем и душой, с упрямой страстью, словно ему надо было поднять к самым высоким вершинам это неискоренимое детство, мешавшее ему полностью стать взрослым. Там, среди вечных снегов, он сложит с себя свое собственное детство, предоставит его бесконечности, вечности. Успению. Там, среди льда и неба, там, где лед никогда не тает, там, где небо всегда остается ярко-голубым. Там, среди совершенства, безмолвия и неподвижности, он сложит с себя свое детство, доверит его горам. Он хотел покорить успение своего детства. После чего он спустится к людям, смешается с их толпой, вернется в свою страну и примется за работу.

Баладина не любила горы. В сущности, она ревновала к ним. Чем таким эти колдуньи из скал и камня с острыми плечами и крутыми боками приворожили Джейсона? С каждым днем он казался все сильнее околдованным ими. Баладина не понимала, что, снаряжаясь для восхождения, Джейсон навьючивал на себя собственное детство. Она видела только, что он отдалялся от нее. Тогда она музыкой отвлекала эту мрачную и ужасную ревность, точившую ей сердце, вкладывала в игру всю неистовую силу своей недоверчивой любви, словно через фантастическую звучность инструмента пыталась найти истинное выражение своей смущенной страсти и тем самым облегчить душу.

 

3

Но тем летом, наведавшись в Черноземье, чтобы повидать родных и представить им Джейсона, она почувствовала себя счастливой и свободной от бремени своей ревности. На Верхней Ферме она жить не захотела и остановилась в деревне у своего дяди Таде, где вновь встретила юную Несу, все такую же прелестную. Улыбка Несы была такой светлой, что озаряла не только ее собственное лицо, но и все лица, что ее окружали. Она несла в себе красоту звезд и сияние луны, словно отец зачал ее, смешав свое семя со звездной пылью. Баладина вновь обрела рядом с ней, с Таде и Ципелью тот же душевный покой, который некогда давали ей все трое. Их присутствие, их столь верное понимание счастья ободряли ее, поскольку сама она ничего не умела переживать без сомнений и мук. Но, зачиная ее, не со звездной пылью смешалось семя ее отца, а со слезами. И эти слезы постоянно текли в ее крови, раскачивая то в сторону «да», то в сторону «нет» ее слишком беспокойное и пугливое сердце.

Тем летом она опять довольно часто виделась со Шломо, который недавно вернулся в деревню и тоже открыл там лавку. Он стал часовщиком. Но, если его ремесло и состояло по большей части в том, чтобы чинить часы, его страстью стало изобретение новых машин для измерения времени.

Среди его многочисленных творений были одни настенные часы, особенно прекрасные в своей суровости: черно-серые со вставками из слоновой кости. Было что-то ужасно непреклонное в очертаниях их слегка коренастых стрелок, упорно поднимавшихся вверх по ходу времени, как рыбы плывут против течения, чтобы достичь вод, где появились на свет, вверх по бурному потоку, чтобы там воспроизвести и продолжить свой род. Эти часы отмеряли время родителей Шломо, их жизни, оборванной на полпути. И, глядя на них, Баладина вспомнила замечательную статую женщины в глубине одного из тимпанов Богородицы в страсбургском соборе — статую, олицетворяющую Синагогу, парную другой, символизирующей собой Церковь. Одна держалась с невыразимой смесью гордости и гнева во всем теле, другая пребывала во славе. Глаза одной закрывала повязка, чело другой украшал венец. У одной в правой руке сломанное древко, подчеркивающее излучины ее прекрасного выгнутого тела, а в левой пергамент; у другой — скипетр власти. Но та, которой завязали глаза и истязали тело, выражала столько силы, воли и скорби, что всегда привлекала внимание Баладины гораздо больше, чем та, другая. И ее повязка, казалось, не столько означала ослепление, сколько намекала на какое-то иное зрение; впрочем, было что-то прозрачное в этой повязке, и сквозь нее угадывались широко раскрытые глаза, бросавшие на мир непокорный взгляд — кроткий и вместе с тем неистовый в своей скорби. Статуя стояла, опираясь на одну ногу, изогнувшись, словно рыбачка, тянущая сеть из воды, вырывая ее из водоворотов течения. Так она вырывала из забвения свой измятый пергамент, ибо в этом тексте, отвергнутом другой женщиной, в венце и славе, которая, казалось, торжествовала рядом, еще было что читать — читать и понимать.

Шломо любил Баладину; чувствовал себя привязанным к ней больше, чем к кому бы то ни было, даже к своей сестре Ципели. Он не сумел бы объяснить, откуда к нему пришла эта привязанность, появившаяся с самого рождения Баладины, даже до ее рождения. Все эти последние годы, когда они потеряли друг друга из виду, он никогда не переставал думать о ней. И теперь вновь обрел: восемнадцатилетнюю, в первом и самом ярком расцвете своей красоты и безумно влюбленную в другого мужчину. Влюбленность сделала ее еще более красивой. Когда она смеялась, говоря о Джейсоне, в ее темно-фиалковых глазах появлялись сиреневые отблески, когда шла рядом с ним, ее походка становилась более упругой, тело — более стройным.

Но Шломо был совершенно чужд этой повадке, свойственной всем Пеньелям, — бросаться в любовь очертя голову, будто в пропасть или в пламя, и ему был неведом как страх потери, так и муки ревности. Он любил Баладину вместе с ее страстью к другому и не испытывал ни малейшей ревности в отношении Джейсона. Впрочем, все трое так хорошо ладили между собой, что полюбили проводить вместе каждый вечер. Когда Шломо заканчивал работу, они собирались у него в мастерской поболтать, а то и помолчать, мечтательно сидя средь тиканья бесчисленных, висящих повсюду часов. Вместе ужинали, потом пили вино, пиво или ром. Джейсон предпочитал бурбон и всегда приносил с собой бутылку, чтобы скрасить эти вечерние посиделки. Джейсон тогда много говорил, речисто и певуче. Говорил обо всех книгах, которые прочел, обо всех городах, в которых жил, обо всех людях, с которыми встречался, обо всех озерах, очаровавших его детство. И о горах тоже. О них говорил особенно много. Его руки начинали порхать, обрисовывая в воздухе головокружительные вершины, пики, искрящиеся льды, гигантские отвесные стены, искушающие тем больше, чем труднее за них уцепиться. Он вспоминал тишину, еще более ошеломительную, чем пронизывающий скалы иней, что царит на вершинах. Безмолвие, ясность и одиночество. И еще синева, эта ледяная и совершенно чистая синева неба, натянутого меж иззубренных гребней, словно простыня, хлопающая по лицу, слепящая взгляд. Ибо между телом и взглядом идет постоянный поединок — тело хочет подниматься все выше и выше, превзойти взгляд, выйти за его пределы. Баладина же говорила о своей музыке. Иногда она приносила свою виолончель и играла для Джейсона и Шломо. Что касается Шломо, то он никогда не говорил ни о себе, ни о своем детстве, из которого был так насильственно вырван, ни о своем недавнем прошлом, когда путешествовал. Он предпочитал рассказывать всякие выдуманные истории.

Один раз все же Шломо выдал свое смущение, но заметил это только Джейсон. Как-то вечером Баладина, усыпленная алкоголем и неясным бормотаньем часов, задремала, положив голову на колени Джейсона. Шломо смотрел, как она спит; любовался ее волосами, струящимися по ногам Джейсона. И вдруг желание схватило его за горло, словно всхлип. Чтобы избежать паники, он одним духом осушил свой стакан бурбона и начал сочинять на ходу какую-то нелепую историю. Историю без конца. О том, как какая-то женщина в один прекрасный день разбила стеклянные песочные часы — по неловкости или со зла, а может, и от нетерпения перед медлительностью времени, в точности ему неизвестно. Так что песок стал сыпаться и сыпаться. Ночью и днем, неделя за неделей песок вытекал, как кровь из незаживающей раны, и засыпал все. Город, потом пригород и все деревни вокруг, и реки, и пруды, и холмы, и леса. Вся страна превратилась в пустыню. В бескрайнюю пустыню белого песка, с мельчайшими, гладкими песчинками цвета слоновой кости. И босоногая женщина шла без конца по пустыне, куда глаза глядят, оставляя на всем своем пути следы своих шагов. Поскольку ветра не было, следы оставались. И вот однажды эти бесчисленные отпечатки шагов тоже пустились в путь. Они бродили во все стороны, шагали взад и вперед по пустыне, так что в конце концов покрыли всю ее поверхность. Тогда женщина остановилась, не осмеливаясь топтать следы. На этом Шломо умолк; его история вела в никуда. Он даже не знал, что рассказывать дальше. Эта нелепица даже не отвлекла его от Баладины; его глаза все так же были прикованы к ней, к ее рассыпавшимся волосам, к ее губам. Он снова налил себе. Джейсон сделал то же самое и, опустошив свой стакан, попытался продолжить сказку. Предположил, что женщина стала дуть, дуть очень сильно, без остановки, и следы взлетели тучей подёнок и вскоре исчезли, а женщина снова ушла. Но куда, он не знал. Баладина, открыв глаза, но по-прежнему лежа головой на коленях Джейсона, подхватила рассказ. Она предложила, что женщина стала плакать. И ее слезы текли, как песок, без конца, и стерли все следы, и тогда женщина смогла снова пуститься в путь.

Полупьяный Шломо занервничал и заявил, что женщина не дула и не плакала, но что у нее пошла кровь, и каждая капля ее крови, падая на землю, превращала следы в песчаные розы. Розы такие красные от крови женщины, что песок загорелся и всю пустыню охватило пламя. И женщину тоже. Джейсон вмешался и сказал, что песчаные розы вовсе не сгорели, а стали множиться и превратились в целую гору кристаллов, на которую женщина стала карабкаться, цепляясь за нее голыми руками и ногами. Но в таком случае, сказала Баладина, женщина поранится и опять начнет истекать кровью, и пустыня опять загорится, и так история никогда не кончится. «Вовсе нет, она закончится, эта история, — воскликнул Шломо, уставившись на этикетку пустой бутылки, где четыре маленьких розы плясали в его глазах, как блуждающие огоньки. — Я заставлю женщину снова пуститься в дорогу, выйти из пустыни, и ради этого обожгу ее сильнее, чем огонь, если понадобится, и…» — «Но ты сам не должен влезать в историю, — заметила ему Баладина, — это сказка, и тебе там нечего делать». — «Нет, он прав, — сказал Джейсон, — потому что эту историю мы сами сочиняем, так что можем делать все, что вздумается». — «В любом случае она дурацкая, ваша история», — подвела итог Баладина, снова засыпая под руками Джейсона, лежащими на ее волосах. Она чуть заметно улыбалась во сне.

Шломо закурил; его черты обострились, глазам не удавалось ни на чем сосредоточиться. Джейсон тихонько убрал свои руки и засунул в карманы. Он понял. Сердце Шломо стало вдруг для него прозрачным. Сердце, осажденное любовью, столь же безысходной, как и несуразная сказка, которую он начал выдумывать мгновение назад. Но есть ли выход для него самого? — спросил себя Джейсон. Разве не его ищет он постоянно, чтобы отпустить на волю свое детство? И к тому же, любовь тоже всего лишь сказка, слишком часто бессмысленная, а порой и мучительная. Но, полагая, что можно вмешаться в придуманную историю, Джейсон гораздо меньше был уверен, что можно вмешаться в любовь. Сердце и вправду одинокий охотник. Слепой, упрямый, порой до одержимости. Нелепый охотник, порой убивающий самого себя.

Они умолкли и сидели в тишине до самого утра. Все трое; трое охотников, съеденных собственной дичью.

Насколько часто Баладина навещала Шломо, настолько же избегала собственного брата. Когда они увиделись, после стольких лет, им почти не нашлось, что сказать друг другу. Они стояли лицом к лицу в тягостном молчании, с каким-то ужасно горьким привкусом во рту. Что мог бы рассказать Янтарная Ночь — Огненный Ветер? Шесть лет, проведенных в Париже, сжались, как шагреневая кожа, свелись всего лишь к горстке дней. Эти несколько дней скучились вокруг Розелена, преданного и умерщвленного им друга, а перед этим преступлением все остальное меркло. Тошнотворный сахар конфет, омоченных слезами, потом и слюной, что задушили Розелена, иссушал молчанием уста Янтарной Ночи — Огненного Ветра. Этот запечатанный сахаром смерти рот требовал тайны. Слова слиплись в клейкий ком леденцов, всякое слово застыло, стало непроизносимым. И он не осмеливался смотреть в лицо своей сестре из страха, что она заметит в его глазах отблеск ужаса умирающего Розелена.

Но и Баладине нечего было рассказывать. Музыка была чужда ее брату, а что касается Джейсона, то она упрямо отказывалась говорить о нем. Слишком хорошо ей была знакома ревность брата, которую она терпела все свое детство, — а сейчас она и сама страдала от этой болезни. В этом пункте они были слишком схожи; оба умели любить лишь с избытком ревности и тревоги. Так что каждый замкнулся в собственной истории, судорожно сжавшись в своей немоте; один — замалчивая свой стыд, другая — свою любовь. Янтарная Ночь — Огненный Ветер даже не сказал сестре обо всех тех письмах, которые написал ей, обо всех тех словах, которые к ней обратил, как и о стольких призывах на помощь и любовных песнях. Как о стольких безумных поцелуях. От всего этого не осталось больше ничего. Письма сгорели, слова исчезли, призывы потерялись, песни смолкли, задушенные криком. А поцелуи снова впали в небытие. В небытие любви, которая никогда по-настоящему не существовала. Так что меж ними сейчас существовала лишь огромная неловкость.

Как-то раз Баладина отправилась навестить старого Золотую Ночь — Волчью Пасть, там, где он теперь жил, в месте под названием Три Пса-Колдуна. Но этот человек, который был ее дедом, внушал ей еще большую неловкость, чем брат. В сущности, она ничего о нем не знала, кроме легенд, ходивших в округе на его счет. С гостями он держался очень прямо, глядя им в лицо, но почти ничего не говорил. Его уста оставалось замкнуты словом, пронзившим ему сердце вот уже больше четверти века назад. Заксенхаузен. Замкнуты и разорваны.

Впрочем, к какому миру принадлежал этот человек, которому скоро должно было исполниться сто лет? Не слишком понятно: то ли миру живых, то ли мертвых. Впрочем, время воздействовало на него странным образом: оно неистовствовало против его сердца и памяти, но, казалось, щадило его тело. Он все так же крепко упирался ногами в землю, и ни один белый волос не появился в его темной гриве. Каждый день он уходил в леса, никто не знал, что он там делает. И тень сопровождала его повсюду, невозмутимо светлая и трепетная. В округе болтали, что он говорит со своей тенью, и что тень ему отвечает. Некоторые рассказывали даже, будто слышали, как завывают семь слез его отца, которые он носил на шее, словно бусы из белых капель. А может, это душа волка, с чьей шкурой, уже совсем истершейся на плечах, он не расставался, принималась порой стонать по ночам?

Они с Маго жили, как чужие. Но они заключили союз и оставались под одной крышей, словно два столба, подпирающих общее одиночество. Уйди один из них, и одиночество обрушилось бы, нестерпимо обнажив их отсутствие в мире. С ними жили двое их сыновей, Сентябрь и Октябрь. Этим двоим сыновьям, последышам старого Пеньеля, пришлось расти самим по себе в тени больших буков. А главное, в тени безумия их матери. Но один нашел выход к свету, а другой углубился в самую густую часть сумрака.

Рядом с домом Сентябрь и Октябрь построили оранжерею. Вначале это была лишь игра, но постепенно из этой игры они сделали работу. Расширив оранжерею, они выращивали там цветы, фрукты, овощи, которые отвозили в деревню, на продажу. Но в деревню ездил только Сентябрь; Октябрь не мог выносить ничьего присутствия, вид незнакомых поражал его ужасом.

Возвращаясь под вечер из лесов и видя силуэты своих сыновей в свете оранжереи, Золотая Ночь — Волчья Пасть, казалось, чувствовал, как его шагающая следом тень, начинала трепетать, словно что-то очень давнее, очень глубокое, погребенное под обломками памяти, вдруг снова поднималось на поверхность в его сердце. Что-то из тех времен, когда он еще не совсем был обитателем суши, когда еще плавал по пресным водам. Что-то из тех времен, когда он был ребенком и медленно скользил по Эско, между всепоглощающей тоской отца и бескрайней добротой бабушки Виталии. Оранжерея, построенная сыновьями, этот длинный, хрупкий дом из стекла, так легко касающийся земли, напоминал ему баржу его прадедов. То же скольжение в полной неподвижности, тот же сон вровень с небом, то же соучастие с одиночеством и тишиной. И такая же нега. Но он тотчас же отворачивался и уходил прочь тяжелым шагом, унося свою тень и мысль подальше от всякой ностальгии, ибо его сердцу, окаменевшему в трауре, любое напоминание о неге причиняло безмерную боль. В такие вот мгновения, быть может, и раздавалось это странное подвывание вокруг его шеи, обвязанной слезами отца.

Нега и вправду витала вокруг этого стеклянного дома, населенного лишь растительностью. Никакого шума, никакой суеты. Гавань спокойствия и света для двух братьев, только тут забывающих ужасную тень своей матери, замурованной в своем прошлом. Здесь, среди растений, царила влажная и нежная, почти шелковая тишина. Тишина осязаемая, отяжелевшая от запахов. Братья переговаривались вполголоса, словно опасались нарушить негу, неспешность времени.

Тогда нега этого стеклянного места начинала лучиться в сумерках, придавая освещению оранжереи какую-то лунную ясность. Впрочем, не только Золотая Ночь — Волчья Пасть, видя этот свет, чувствовал, как ему таинственно перехватывает горло, словно рыданием нежности; все, кто его видел, тоже испытывали странное шевеление в сердце. Для Шломо этот свет был словно остановкой во времени, запятой, замедляющей его слишком стремительный бег. Стеклянная, молочного цвета запятая, повисшая в густом сумраке вечеров. И Горюнок видел этот свет примерно так же, теперь, опять научившись смотреть на мир, людей и вещи — обновленными глазами. Отныне он видел мир в блеске глаз маленького Фе. Этот свет для него тоже сиял, как запятая, отмечая остановку в безумии времени, умеряя его неистовый напор — совсем не так, как тот изостренный, ледяной месяц, что во время войны висел ночью в горах над синевато-бледными, изувеченными телами его одиннадцати товарищей. Та лунная оболочка, омертвевшая в ночи войны, ослепила его, вооружила сердце и руки ненавистью и местью. А этот прозрачный, как стекло, свет, льющийся в вечерних сумерках, давал ему чувство глубокого спокойствия.

Но все удовлетворялись тем, что любовались этим свечением издали, смутно мечтали, проходя мимо, не осмеливаясь приблизиться к оранжерее и встретиться с работающими там братьями. Впрочем, никто из Пеньелей и не знал по-настоящему двоих последних сыновей старого Золотой Ночи — Волчьей Пасти. Мать с самого их рождения так упорно держала всех на расстоянии от своего дома и своих отпрысков, что с тех пор никому и в голову не приходило преодолеть эту черту.

Тем не менее, там появилась женщина. Однажды вечером она увидела свет меж деревьев и пошла прямо на него. Без боязни, без колебаний. Она была босонога, одета в платье из грубого полотна, похожее на больничную рубаху. Ее кожа была темной, как вспаханная земля. Курчавые волосы беспорядочно падали на плечи, на лоб. Она беспрестанно покусывала концы прядей, накручивая их себе на пальцы. Так она и проникла в оранжерею. Вошла настолько незаметно, что Сентябрь с Октябрем ничего не услышали. Заметили ее, только когда собрались уходить. Она стояла в углу оранжереи, слегка склонив голову к плечу, глядя куда-то в пустоту. Едва они приблизились к ней, она испугалась и присела на корточки среди окружавших ее горшков с растениями, втянув голову в плечи и пряча лицо в волосах. Сентябрь склонился над ней и попробовал заговорить. Но она не отвечала ни на один из вопросов. Лишь тихонько скулила, в отчаянии покусывая волосы и кончики пальцев. Скулила совсем как крошечный щенок. Тогда Сентябрь тоже присел на корточки рядом с ней и принялся изображать те же звуки, что и она, но более спокойным тоном. Через какое-то время она боязливо приподняла голову и бросила на Сентября беглый взгляд, сквозь заросли своих волос.

Он улыбнулся ей. Она долго смотрела на его улыбку, сначала опасливо, потом удивленно и наконец с любопытством. Октябрь, стоя в двух шагах, не шевелился, ничего не говорил. Разглядывал женщину, затаив дыхание. Наконец, она подняла голову, и, все так же странно поскуливая, но в вопросительном тоне, провела пальцами по своим губам, потом медленно отняла руки от лица и стала робко тянуться к губам Сентября, пока не коснулась их. Тот предоставил свои губы, затем лицо ощупывающим пальцам женщины, которая исследовала их, что-то лепеча. Почувствовав, что ее доверие достаточно окрепло, он тоже приблизил руки к ее лицу, очень медленно убрал с него волосы, потом прикоснулся к ее губам. И она улыбнулась навстречу его пальцам. Потом схватила обе руки Сентября, и, закрыв ими свое лицо, заснула.

Заснула, уткнувшись лицом в ладони Сентября, а тот не осмеливался пошевелиться. Как и Октябрь, пристально смотревший на женщину, с колотящимся сердцем. Так они и оставались там до самого утра, оберегая ее сон. Но заснула она в их сердцах.

Женщина осталась. Братья отвели ей уголок в оранжерее. Поскольку она не говорила и они не знали ее имени, Сентябрь назвал ее Негой — так нежно, так неслыханно нежно ее темные руки с розовыми ногтями и ладонями ложились на его губы и тело. Но в ней все было исполнено неги — ее кожа, взгляды и улыбки ребенка, ее тихий лепет, жесты, походка, дыхание и сон. Они прятали ее среди растений и не говорили никому о ее странном приходе. Им неважно было знать, кто она такая и откуда взялась. Откуда убежала, одетая в простую больничную рубашку. Что им было важно отныне, так это чтобы она оставалась с ними, среди фруктов, цветов, кустов, и чтобы ее молчание смешивалось с тишиной оранжереи, а аромат ее душистой кожи и волос с запахом влажной, теплой земли, с запахом растений и их соков.

Никому из братьев так и не удалось научить ее говорить; едва они начинали произносить какую — нибудь фразу, она прикладывала пальцы к их губам, словно следила единственно за их движением, а не за речами. Так что это она научила их своему языку — языку пальцев, целиком из прикосновений, из ласки. Языку крошечного ребенка, без конца ощупывающего другим лицо, тело. Ее язык был негой — головокружительной негой. А их языком стало желание. Ошеломляющее желание.

И это желание одолело их. Однажды вечером Сентябрь оставался с Негой. И открыл еще большую негу, чем нега ее тонкой и темной кожи. Он открыл негу ее плоти, глубинную негу, словно просвет в ночи, ведущий сквозь тело к самому огромному из наслаждений. Открыл влажную розоватость, тихо поющую на склоне плоти. Поющую так тихо, что никто не способен ее слышать, не теряя на мгновение рассудок. Открыл потрясающую сладость в муках нежности и глухой гул крови, катящей свои текучие, переливчатые огни, словно лавовый поток.

Октябрь тоже любил Негу, и тоже открыл для себя ее тело; тело-впадину, тело-уста. Он погружался в нее, словно проваливаясь в полное забвение, — словно хотел запрятать туда и потерять навек этот чуждый голос, обуревавший его каждую осень в день рождения. Ужасающий голос, брошенный в него безумной матерью, словно дурной жребий, словно проклятие. Его матерью — его ненавистью. Если бы она когда-нибудь осмелилась сунуться в оранжерею, он выгнал бы ее оттуда, забросав камнями, выволок бы за волосы. Убил бы. Ибо она вполне была способна заколдовать Негу, как сделала это с ним, и разрушить царящую в ней дивную тишину, чтобы и там разлить ужас этого голоса несчастья. Но Маго никогда не отваживалась заглянуть в оранжерею своих сыновей. Что бы они там ни делали, ее это ничуть не интересовало. Может, она даже никогда и не замечала ее.

В оранжерее — цветение растений, созревание овощей и фруктов. Завязь тела Неги. Она удивлялась, видя как наливается, словно плод, ее живот, пугалась, когда что-то начинало шевелиться в ней, толкаться. Встревоженно смотрела своими детскими глазами на Сентября и Октября, протягивая руки к их лицам, словно ища в прикосновении к их губам ответ на свои страхи. Она не понимала. Только Сентябрь умел ее успокоить; Октябрь лишь усугублял ее тревогу, поскольку сам был в смятении перед этой беременностью, словно речь шла вовсе не о ребенке, которому предстояло родиться, а о чудовищном голосе, раздувающем гибельным криком чрево Неги. Он перестал приближаться к ней; боялся еще больше, чем она сама. С ней оставался Сентябрь, успокаивая ее страхи. Но страхи своего брата ему успокоить не удавалось. «Это я, — твердил он, — я навлек на нее проклятие — проклятие, которое наложила на меня мать. Вот что сейчас растет в ней, вот что вздувается, это голос… тот же голос набухает и растет, и скоро разорвет ее, уничтожит…» Ничто не могло вразумить Октября, до того ужасал его этот завладевавший им раз в году голос. Он месяцами жил в страхе перед его появлением, задолго до того, как он нахлынет, а потом бесконечными неделями лежал, измученный и больной. С каждым годом возвраты этого чужого голоса опустошали его все больше и больше. Он не мог снести мысли, что и Неге придется вытерпеть это по его вине.

Нега родила осенью, произведя на свет девочку. Маленькая полукровка с кожицей цвета темного меда была так красива, что Сентябрь назвал ее Прелестью. Но со дня родов Нега уже не была прежней. Она все время пряталась в укромных уголках оранжереи и отталкивала ребенка. Отталкивала даже Сентября. А по ночам рыла землю. Рыла безостановочно, голыми руками, как животное нору, чтобы забиться туда. Стоило ребенку чуть залепетать, и она впадала в панику, словно боялась за собственную жизнь. Спокойствия и света оранжереи, привлекших ее, когда она была в бегах, уже не хватало. Рождение этой девочки, похожей на ее уменьшенное и осветленное подобие, но беспрестанно издающее звуки — то лепет, то плач, то крик, — повергало ее в полное смятение. Казалось, будто ее собственный голос, годами обреченный на немоту, вырвался из ее чрева, и этот отверженный голос крепчал день ото дня, готовясь обратиться против нее, отомстить. Так что ей приходилось искать убежище в другом месте — не дальше, но глубже. Приходилось копать. И она копала, копала без конца, голыми руками.

Она искала покоя, покоя и тишины, закапываясь в темноте. Погребая себя. Хотела достичь абсолютной тишины, вынужденная бежать от любого звука, быстро, быстро. Этого она и достигла: дорылась до того, что юркнула под землю, словно зверек в нору, и исчезла там. Как бы глубоко ни копали вслед, ее так и не нашли. Она ушла в саму черноту земли, наполнила рот грязью и молчанием.

Она исчезла в тот день, когда голос, посещавший Октября, вернулся, столь же неумолимо, как во время паводка текут вспять воды Тонлесап. Но в этот раз он нахлынул с такой неистовой силой, что Октябрь не смог еще раз вынести его буйство. Завидев мать, вырядившуюся в шелковые лохмотья и обвешанную причудливыми украшениями, которые она всегда надевала к этой магической дате, чтобы присутствовать при чудесном преображении своего сына, посещенного даром Меконга, заслышав, как она зовет его своим пронзительным голосом, чтобы затвориться в священной комнате, отведенной для ритуала, он испытал такой ужас, а главное, такой гнев, что, схватив садовые ножницы, начисто отрезал себе язык и швырнул его, влепил, как пощечину, прямо ей в лицо. Кровавую пощечину. Потом, с окровавленным ртом, корчась от боли, рухнул на землю, стукнувшись лбом о маленькие, обутые в черный вышитый атлас ступни своей матери.

 

1

Никогда Золотая Ночь — Волчья Пасть не отмечал свои дни рождения. Впрочем, он и не знал точно, когда появился на свет. Где-то вослед той войне, когда улан поразил его отца в лоб ударом сабли. Он и родился-то от этой раны. От раны, которую нанесла война. Давным-давно. Но раны, нанесенные войной, как и раны любви, никогда не затягиваются полностью. Быть может, Золотая Ночь — Волчья Пасть родился от двойной раны. Войны и любви.

Тем не менее, однажды он понял, что подходит к вековому рубежу. Почувствовал это в своем теле. Вдруг ощутил в своей плоти чудовищную тяжесть ста прожитых лет. Это случилось среди зимы. Ночь уже спускалась на землю, хотя было еще рано. Морозило так, что трескались камни. Такой мороз был той ночью, что даже небо застыло. Возвышалось, словно гигантская плита черного, искрящегося сланца, усыпанная тысячами крохотных звезд, похожих на мелкие золотые гвоздики.

Золотая Ночь — Волчья Пасть, сидя в высоком кресле с полотняной, аспидного цвета, чуть поблекшей обивкой, смотрел через окно, как блестят звезды. Они были несметны, поэтому, не желая полностью рассеять свое внимание, он стал пристально глядеть на одну из этого множества звезд, чтобы тем самым ограничить головокружительное ощущение пустоты, неотступно преследовавшее его душу и ум. Но вдруг ему показалось, что звезда, которую он выбрал целью, стала стремительно приближаться к нему и, вместе с тем, еще более стремительно удаляться на другой край ночи. И все это в одном и том же движении.

Он выпрямился, глухо вскрикнув от изумления, хрипло и резко. Звезда, отделившаяся от небосвода, пронзив ночь и разорвав пространство в двух противоположных направлениях, только что поразила его прямо в сердце, будто коротко и сильно ударила пяткой — пяткой какой-нибудь девушки, притопывающей по земле, чтобы придать разгон и ритм своему танцу. Но чьи же это маленькие сильные ноги пустились в пляс в его сердце?.. «А теперь я буду танцевать босиком…» Золотая Ночь — Волчья Пасть, с колотящимся сердцем, решил, что слышит чей-то голос, шепчущий эти слова, голос очень юной девушки на исходе дыхания. На исходе жизни.

Та, что сказала эти слова, танцевала босиком со смертью целый век. Его мать-сестра, умершая, произведя его на свет.

И, едва ощутив этот сухой удар, толкнувший его в сердце, и смутно услышав этот шепот, Золотая Ночь — Волчья Пасть почувствовал, как его схватили за плечи. Мягко, крепко. Это его тень, его верная золотистая тень оторвалась от земли, выпрямилась у него за спиной и с силой положила руки ему на плечи. Он услышал, как тень говорит ему: «Иди! Ступай теперь. Иди им навстречу, они тебя ждут». У этой тени, оторвавшейся от его тела, и стоящей за спиной, был голос Виталии.

Нежный и настойчивый голос его бабки Виталии.

«Иди, иди!» — говорил голос Виталии, в такт шагам Золотой Ночи — Волчьей Пасти. Он шел впереди, тень, более светлая, чем когда бы то ни было, шла иноходью сзади, толкая его за плечи. Вела его на дорогу к лесу Мертвого Эха. Прежде, чем пуститься в путь, он подпоясался широким кожаным ремнем с бронзовой пряжкой, словно взнуздывая тягловую лошадь, до того крутым и трудным был этот поход в ледяной ночи. До того тяжело было нести груз его лет.

Поход навстречу ночи.

Он шел навстречу своему прошлому. Поднимался к своей памяти шаг за шагом, в обратную сторону жизни. Своей столетней жизни. И шаги его в ночной тиши по замерзшей земле были так тяжки, что щелкали, словно бичи. Ночь далеко разносила эхо этих щелчков, холод усиливал эхо. Небо дрожало от его поступи, как стекло. Ночь, целая ночь отзывалась и трещала в ответ. А он взбирался на холм, склонившись лбом и тяжело дыша. Его дыхание расцвечивало морозный воздух гроздьями осевшего белого пара, окаймляя весь путь словно длинной изгородью из кустов светлой, прозрачной сирени.

Да, он шел вперед, вытянув шею, пыхтя, как неповоротливые тягловые лошади его детства, тянувшие вдоль берегов Эско, окаймленных ольхой, ивами, березами и серебристыми тополями, темную семейную баржу — от шлюза к шлюзу. От города к городу. Баржу, которой его отец дал имя «Гнев Божий». Но не гнев Божий обременял в этой ночи шагающее тело Золотой Ночи — Волчьей Пасти, — то была Божья скорбь. Нет, не Божья, а людская. Только людская.

Он вошел в лес, углубился в него, не замедляя шага. Снег был густой, с наледью. Тень поторапливала его. Холода он не ощущал. Холод тек в его крови, в его костях. Темнота была глубокой, но он различал каждую мелочь на земле — упавшие сучья, выступы узловатых корней, камни, звериные следы. Ночь была в его глазах, была его глазами. Он дошел до прогалины. Туда, где у подножья скалы бил родник. Но родник замерз, и вода, скованная льдом, ощетинила утес полупрозрачными кристаллами.

То был родник, вдруг забивший лет тридцать назад из-под его затылка, — затылка человека, сраженного откровением совершенно непроизносимого имени в конце той войны, которая признала себя концом света. Сраженный откровением одного из многочисленных имен Божьих. Заксенхаузен.

Источник слез, пролитых на землю, слишком истерзанную насилием, людской жестокостью; впрочем, ни один зверь из этого леса не приходил сюда на водопой, никогда, словно животные инстинктом чувствовали, насколько вода в этом источнике полна почти смертельной горечи.

Этот родник открылся, словно шлюз с тяжелыми створами забвения, в пространство мира, опустевшего той далекой ночью, когда смерть, даже смерть отвергла его.

Он был один на прогалине заваленного снегом леса, под головокружительно высоким и черным небом. Черно-лиловым, усыпанным золотыми блестками, бросавшим на снег смутные сиреневые отсветы. Воздух был так чист, что хруст малейшей веточки, лопнувшей под своей ледяной коркой, словно стеклянная нить, был прекрасно слышен на целые лье вокруг. И больше никаких других звуков. Только этот треск и звон мертвого дерева. Весь лес казался стеклянным. Он был один в тишине кристаллического леса. Безмерно один.

И однако он знал, что они разом появились здесь. Все.

Все. Те, кто его ждал.

Все его близкие. Все его близкие, которых он так любил. Ныне умершие. Они приближались, незримые и немые. Окружали его по всему окоему прогалины. Блуждали. Тонкие, смутные белые тени, сливающиеся со снегом, скользящие меж деревьев. «Смотри! Смотри!» — не переставал повторять голос Виталии. Тихо, нараспев заклиная ушедших.

Но смотреть было не на что — лишь несколько белых теней с сиреневым отливом вырисовывались в звездной ночи, на снегу, что был тверже полированного металла. Нечего было слышать, даже легчайшего шелеста. Только потрескивание мертвых деревьев, щелканье коры на телах деревьев, пораженных морозом. Все дальше и дальше.

«Смотри! — еще раз повторил еле слышный голос Виталии, — моя тень никогда тебя не покидала, я сдержала обещание. Вспомни, что я сказала тебе в тот вечер, когда мы расстались, но не разжали наших рук, сплетенных среди картофельной шелухи? Помнишь?» — «Помню, что утром ты исчезла», — ответил Золотая Ночь — Волчья Пасть. «Я не исчезла. Моя любовь не оставила тебя и после смерти, я улыбалась в твоих шагах, никогда не уставая, даже когда ты терялся во тьме этого мира. Что другое могла я тебе дать, кроме моей любви, кроме этой бедняцкой любви? Но что она еще могла сделать, моя любовь, кроме как прилепиться к твоим шагам? Ибо она была так велика, так необъятна, моя любовь к тебе, что даже смерть оказалась слишком тесна для нее, и она не смогла там поместиться. Но если ты очень беден, то все делается огромным, безмерным — голод, стыд, боль и любовь тоже. Все тебе слишком велико, карманы пусты, а сердце такое же бездонное, как и живот. Помнишь, я тебе сказала тогда: моя любовь вмещает море, реки и каналы, и множество народу, мужчин и женщин, и детей тоже. Я тебе сказала еще: знаешь, нынче вечером они все здесь. Я их чувствую вокруг себя. Я говорила о наших тогдашних родичах. Но сегодня ночью моя любовь к тебе вмещает не только море, реки и каналы, но также землю, леса, ветер, животных, розы, дороги, речки, все то, среди чего построена твоя жизнь. Ах! Сколько же их этой ночью, мужчин и женщин, и детей, сколько же их, всех тех, подле которых, с которыми ты построил свою жизнь?» — «Мне уже не сосчитать, не могу, не хочу, — ответил Золотая Ночь — Волчья Пасть. — Они строили мою жизнь только затем, чтобы лучше ее разрушить». Но тень схватила его за волосы, почти с яростью, и вынудила поднять голову на ветру, гудящем от льда; и голос Виталии сказал ему: «А теперь открой свою память, как вольный город, открой настежь свое сердце, как безоружный город. Ибо, смотри, они все здесь. Вот они приближаются».

По-прежнему ничего не было ни видно, ни слышно. Даже голос Виталии умолк. Да и говорил ли он вообще?

Оставалось только чувствовать. Чувствовать кожей. Венами, сухожилиями, нервами. Словно гигантскую дрожь, пробегающую по телу. Ужасающую дрожь.

Кожа.

Человечья кожа, изношенная, как пальто нищего.

Золотая Ночь — Волчья Пасть обнаружил вдруг, что он — лишь кожа. Просторная человечья кожа, выдубленная тысячами солнц, сожженная холодом сотни зим, со въевшейся в нее землей четырех времен года и исхлестанная ветрами всех сторон света. Просторная человечья кожа, навек помеченная поцелуями и ласками пяти женщин, его жен. Жесткая кожа, прокопченная траурными огнями, вечно тлеющими в обломках его сердца.

Кожа.

Человечья кожа, все еще несущая на себе запах волка, запахи земли, ветра и воды. Вечно хранящая аромат женщин! I, в складках шеи, ладоней, в паху, и вкус губ во рту. Человечья кожа, исписанная временем, иссеченная историей и войнами, расцвеченная любовью, по живому искромсанная трауром. Кожа детства, игр, кожа работы, голода, жажды и усталости. Кожа наслаждения и желания, кожа радости и слез. Кожа для пота, слез и морщин. Человечья кожа, единственная, носимая, пока не изотрется, пока не порвется.

Кожа.

Гигантская, распяленная на лице и всех костях тела этой морозной ночью. Ночью мороза и памяти. Барабанная кожа, натянутая на резонатор сердца. Необъятная.

Барабанная кожа, по которой Золотая Ночь — Волчья Пасть принялся вдруг колотить. Сбросил куртку, сорвал рубаху и, обнажившись по пояс, стал лупить себя.

Кожа.

Шагреневая кожа, кожа скорби и зова. А также кожа чуда, выдерживающая в этой пьяной и пронизывающей холодом ночи лвойные удары, наносимые его кулаками и сердцем.

Но кто же стучал по его коже — его кулаки, сердце или же имя каждого из его близких, которых не стало? Кто же стучался по очереди в его обнаженное туловище, в его сердце, звенящее, как фантастический бронзовый гонг?

Кожа.

Кожа для криков.

Виталия. Это было первое имя. Но оно было таким нежным, таким близким, что текло, будто светлая вода. Виталия! И он вновь увидел сказочную улыбку той, что берегла его детский сон, утешала в детских печалях и страхах. Виталия, та, что никогда его не оставляла, была с ним повсюду, каждый миг, даже после своей смерти. Та, что привязала свою золотистую тень к его шагам. Виталия! Это имя озарило его сердце.

Потом приблизилось другое, смешливое и легкое имя той, что произвела его на свет. Эрмини — Виктория. Его мать, еще такая юная, его мать-сестра. Сестра, слишком рано ставшая его матерью и умершая при родах. Эрмини-Виктория. Мать — сестра, женщина-ребенок, ушедшая танцевать босиком со смертью из страха перед жизнью. Эрмини-Виктория… ее имя скользнуло по его коже, как дыхание, заставив чуть заметно встрепенуться сердце.

Потом пришло другое имя. Непроизносимое. Долго ненавидимое. Так яростно ненавидимое. Имя ужаса и боли. Имя, которому он кричал нет, имя отца. Нет. Тысячу раз отвергаемое имя отца. Тысячу раз проклятое. Имя отца, рассеченное надвое. Сабельным ударом.

Теодор-Фостен.

Как оно стучалось, это имя, как скреблось в его сердце. Как оно было тяжко, это имя, имя отца, утонувшего в черных водах канала, застрявшего в створах шлюза.

Золотая Ночь — Волчья Пасть почувствовал, как рвется его кожа, рвется сердце. Он расстегнул свой кожаный пояс и стал хлестать себя по туловищу, чтобы заставить умолкнуть имя отца. Но имя не переставало реветь в нем.

Словно круглый красный мяч выскочило имя Мелани, прямо возле его сердца. Оно было горячим — имя, еще столь полное жизнью. Горячим, словно пролитая кровь. Имя Мелани лопнуло под конскими копытами. Но тотчас же появились имена их сыновей. Огюстен и Матюрен. Их первенцы. Они вместе прошли сквозь его сердце. Он вновь увидел их лица. Они были молоды и улыбались. Но эти лица переплетались, перекрывали друг друга. Искажались. И имя Двубрат тяжко упало в его сердце.

Эхом этому падению отозвались имена Ортанс и Жюльетта, наполнив сердце горькой нежностью.

Бланш. Имя прокралось в него, такое легкое, трогательное. Но он не смог его удержать. Имя Бланш было хрупким, как стекло, и неустанно что — то лепетало. Оно тихо испарилось в его сердце, припорошив его тонкой и блестящей пылью инея.

Словно бубенец звякнуло имя его дочери — Марго. Ласковая, влюбленная Марго. Такая красивая в утро своей свадьбы. Ослепленная январским солнцем. Марго — такая красивая и легкая на его руках.

Сломленная Марго, обезумевшая Марго. Марго — Проклятая Невеста. Сердце Золотой Ночи — Волчьей Пасти сжалось при этом имени, разорвалось, как кружева старых увядших юбок его преданной дочери.

Его сердце заскрежетало, когда приблизилось имя Эльминты-Сретенья-Господня-Марии. Той, которую он звал Голубая Кровь. Той, чье тело звучало в любви песнями, ритмами, звоном медных труб и пронзительным голосами. Голубая Кровь. Это имя проплыло, извиваясь, сквозь его сердце, словно длинная рыба из слоновой кости. И заледенило его. Голубая Кровь! Имя сломалось с громким костяным хрустом.

Золотая Ночь — Волчья Пасть опоясался ремнем. При каждом имени, стучавшем о его кожу, ему приходилось туже затягивать ремень, чтобы сдержать все более и более частые удары своего сердца.

Явилось легчайшее из всех имен. Виолетта-Онорина, его дочь-провидица, одаренная самой темной из благодатей. Имя пробежало через его сердце, словно торопливый ребенок, разливая на своем пути одуряющий запах роз — если не крови. «Я — Дитя, я — Дитя…» — лепетала она на бегу. Но мчалась так быстро, что ее имя перекрыло другое, приставшее к ней при жизни. Виолетта-Святая-Плащаница.

Вслед за ним пришло имя его старого товарища. Жан-Франсуа — Железный Штырь. Имя пролетело с шумом хлопающей крыльями птицы, смутным эхом пения горлиц. Жан-Франсуа… и унеслось в охапке языков пламени — если не роз. Это имя оставило Золотой Ночи — Волчьей Пасти ощущение огромной пустоты и утраты.

И тут, нежданные, негаданные, явились вдруг имена троих его самых диких сыновей. Сыновей с архангельскими именами, двое из которых избрали участь убийц, сумев схватить и исковеркать лишь ангельский меч, а третий кончил юродивым. Микаэль и Габриэль, солдаты дьявола, наемники Апокалипсиса, и Рафаэль, один из самых прекрасных голосов века. Но эти три имени, переплетенные в смерти, странно смешали их песни в сердце Золотой Ночи — Волчьей Пасти в какую-то мучительную какофонию. «Und singt ein Teufelslied… Nella cit- ta dolente… Und der Teufel der lacht noch dazu… Lasciate ogni speranza, voi ch’entrate… Sing ein Teufelslied… ha- hahahahaha!.. Dove, ah dove, t’en vai… Wir kdmpfen… wirkdmpfen, wir kdmpfen… nella citta dolente…» [33]«.. Распевая чертовскую песнь… В город скорби… А черт хохочет: «Ха-ха-ха!»… Оставь надежду, ты, сюда входящий… Куда, куда уходишь ты?.. Мы сражаемся, сражаемся, сражаемся… В город скорби…» (нем., итал.)

Словно ощупью приблизилось имя Батиста. Батиста — Без-ума-от-Нее, его сына, влюбленного до слез, до смерти, в свою белокурую Полину с глазами цвета опавшей листвы. Их имена спутались в сердце Золотой Ночи — Волчьей Пасти. Спутались, как вьюнки, как терновник, как чертополох. Спутались и скатились в могилу его сердца, где еще звучало имя Жан-Батиста, Маленького Барабанщика, который в свое время возвестил не столько окончание войны и возвращение мира, сколько внезапное обнаружение непоправимой катастрофы. Эти три имени вонзились в его сердце острыми шипами.

А потом наступила тишина. Великая тишина в его сердце. И тотчас же послышался глубоко запрятанный плач. И имя поднималось, поднималось в нем, как рыдание. Бенуа-Кантен.

Бенуа-Кантен! Его внук, со спиной, нагруженной всей нежностью этого мира. Бенуа-Кантен, ребенок, которого он любил больше всех. Дитя средь всех детей. Бенуа-Кантен, его маленький принц-дитя.

И другое имя удвоило кротость, боль этого имени. Альма. Двойное подавленное рыдание в его сердце.

Бенуа-Кантен, Альма — их имена загремели в нем с размаху, в сердце, в висках. Он обхватил голову руками. Ему показалось, будто на снегу пляшет красноватый отсвет высоких языков пламени. Пламя плясало, плясало вокруг голоса Альмы, напевавшей, словно совсем маленькая девочка… «Sheyn, bin ich sheyn, Sheyn iz mayn Nomen… A sheyn Meydele bin ich…» [34]«Красотка я, красотка / Зовут меня красотка… / Я — девушка — красотка…» (идиш)
Но пламя пожирало песню… Пламя с тысячами языков, и каждый трещал именами Бенуа-Кантена и Альмы, озаряя их прекрасные лица с огромными от любви и ужаса глазами.

Крик раздался в его сердце. Крик, родившийся на самом острие этих пламенных стрел. Крик, который кожаный ремень с бронзовой пряжкой больше не мог сдерживать.

Ибо явилось имя.

Самое любимое. Все из красоты, все из желания и нежности. Имя вечной юности, вечной страсти. Имя самой большой его любви. Имя вечной скорби.

Имя Рут.

И небо вдруг зазеленело лесной зеленью, как платье, которое было на ней в день их встречи в парке Монсури, в день, когда их оторвали друг от друга на дворе фермы.

«…Bin ich bay тауп Nomen, a lichtige Royz…» [35]«…Ясная роза — имя мое…» (идиш)
пела Альма. Но все было разрушено, сожжено, и всякий свет отвергнут. Мать увезли вместе со всеми ее детьми.

Рут. Имя с чарующим вкусом женской плоти провалилось в его сердце — чудовищно оскверненное вкусом едкого пепла. Рут! Рут! Рут! Имя кричало в его сердце, кровоточило в чреслах, раздирало затылок, плечи. Рут! Рут! Рут! Имя отбивалось — от языков пламени, от собак, от людей с оружием, отбивалось от смерти. Имя не хотело умирать.

Рут! Кожаный пояс лопнул. Больше ничто не могло сдерживать силу этого имени. Разорванную красоту этого имени. Золотая Ночь — Волчья Пасть рухнул на колени. Стал биться лбом о землю. Бил по замерзшему источнику, словно хотел разбить лед, вернуть воде ее разбег, вернуть Рут ее жизнь и тепло, а их четверым детям — украденное детство. Сильвестр, Самюэль, Ивонна и Сюзанна. Эти четыре имени горели в имени Рут огненным тернием. И облетали пепельными цветами. Четыре имени их убитых детей корчились в пламени, улетали с дымом. Четыре основных точки всякого человеческого пространства, обращенные в пепел. В ничто. Как теперь отыскать их путь в мире?

И он кусал лед и царапал снег, пока не окровавил рот и ногти. Безумный стук его сердца, больше не сдерживаемый ремнем, грохотал в ночной тиши. Все круша и ломая. Не только в нем, но и вне его. Рут! Рут! Рут! Его сердце билось о землю с такой неистовой силой, что вдруг у всех деревьев в лесу Мертвого Эха разом сломались все ветви. Страшный треск пронесся по лесу.

Золотая Ночь — Волчья Пасть упал на спину, плечами и затылком ударившись о замерзший родник, уставив глаза в обледенелое небо. Головокружительно высокое и исчерна-зеленое небо, возвышающееся прямо ним. Словно стекло.

Стекло, нависшее над землей.

Кто же стоял за этим стеклом? Золотой Ночи — Волчьей Пасти почудилось, будто он заметил мельком чей-то взгляд в прозрачности неба. Невероятный взгляд, однако вот же он. Словно взгляд слепца — или безумца.

Сердце Золотой Ночи — Волчьей Пасти билось и о землю, и о небо. Он окликнул своих мертвых, всех своих мертвых. Каждого поименно. Но перекличка не кончалась. Казалось, никогда не кончится. Еще одно имя хотело быть названым. Это имя текло в его крови, стучало в сердце, во лбу. Но он отказывался произнести его, отказывался даже слышать. Это имя не принадлежало никому из его близких — оно даже не существовало. И все-таки захватило всю его плоть, сжимало горло сильнее, чем любое другое.

Нет, он не мог, не хотел ничего дать этому имени — ни места, ни голоса, ни признания. Ибо, если когда-либо это имя и существовало, оно не принадлежало мертвому — оно было самим именем смерти. И Золотая Ночь — Волчья Пасть стал ненавидеть это имя, как никогда еще не ненавидел, даже во времена горя, когда проклял его. Проклясть и даже отречься мало — #9632; надо было ненавидеть. Ненавидеть, чтобы уничтожить.

Имя Бога.

Сердце Золотой Ночи — Волчьей Пасти не смогло больше выдерживать отречение, ненависть этого имени. Крик вырвался из его сердца.

Крик ударил в небо, словно камень в окно. Небо разлетелось, как разбитое вдребезги стекло, и обрушилось на землю огромным дождем. Горячим и соленым, как человеческие слезы. Еще более мучительным, чем людские слезы. Как слезы Бога, ненавидимого людьми.

Дождь лил всю ночь. Он струился по лицу Золотой Ночи — Волчьей Пасти, затекая в глаза, в рот, по всему его наполовину обнаженному телу. Дождь растапливал снег, стирал зиму. Но он не принадлежал никакому времени года, ибо не был ни летним, ни весенним, ни осенним. Этот дождь был вне времен года. Это был дождь слез.

И он лил, лил не стихая. Золотая Ночь — Волчья Пасть в конце концов заснул под беззвучным струением дождя, омывавшим ему лицо и все тело. «Я умру, — говорил он себе, погружаясь в сон, — я умираю. Я уже умер, и меня обмывают. Это омовение мертвеца, приготовление трупа. Но кто же справляет эти погребальные проводы, кто из моих детей, которая из моих жен?»

Но он не умирал, он лишь соскальзывал в сон. Долгий шелковый сон дождя. Его сердце успокоилось наконец. Его сердце было омыто. Дождь размочил его лицо, как грязь, постепенно превращая в глиняную маску. Стирая черты, стирая следы.

Когда он снова встал среди обломанных деревьев, уже начинал заниматься день. Небо было гладкое и мертвенно-бледное, словно лицо человека, который долго, очень долго плакал. Дождь наконец перестал. Золотая Ночь — Волчья Пасть чувствовал себя поразительно легким, словно дождь смыл с него возраст, растворил сто его лет. Даже тень исчезла. Он потерял даже свою золотистую тень. И семь отцовых слез не висели больше бусами на его шее, они растаяли, смешались со струями дождя.

Он снова прошел через лес, заваленный сучьями и лопнувшей корой, и вышел в широкое пространство полей, открывшееся с кромки леса. Тех полей, которые он сделал своими. Он смотрел на этот пейзаж и на лепившуюся внизу уступами деревушку Черноземье, которые после стольких лет стали ему такими же родными, как и собственное тело, словно открывал их впервые.

Ничто больше не было ему знакомо, даже собственное тело. Он и себя чувствовал в этот миг еще более чужим, чем в тот день, когда впервые добрался сюда. Однако холодное встающее зимнее солнце било в замерзшие пруды и болота с тем же металлическим блеском, что и в тот давний день. В самой глубине долины река невозмутимо выписывала свои широкие пепельно-серые излучины. Войны разрушили в этих местах немало деревенских домов, уничтожили даже целые хутора, дороги, поля, но не тронули реку. Меза катила свои неспешные и туманные воды в полном безразличии к истории, к людскому времени. Еще раз — в последний раз — ему вспомнились слова Виталии, сказавшей ему в юности, подстрекая уйти: «Земля велика, где-нибудь да отыщется для тебя уголок, и там ты сможешь построить свою жизнь и найти счастье. Может быть, это здесь, поблизости, а может, и очень далеко». Тут он и построил свою жизнь. В этом месте, которое было ни близко, ни далеко. Впрочем, близко или далеко от чего? К чему надо быть близким, или же от кого удаленным? Он рассматривал пейзаж, поля, фермы, реку, без удивления, как в первый день, без привязанности и без желания, как во времена благополучия, без горечи и ностальгии, как во времена невзгод. Он больше ничего не испытывал.

Это место было нигде, как любое место в этом мире. Как любое место, когда человеку приходит пора попрощаться с самим собой, со своей жизнью, со своим телом. Золотая Ночь — Волчья Пасть пришел к своему рубежу. Его время было так же обширно, как и его земли, но он только что нашел час, чтобы построить свой уход. Его сердце было спокойно и так же бесстрастно, как река, струящаяся к морю, чтобы потерять там свое течение, свои воды, свою силу. Его сердце было прозрачно, омытое долгим ночным дождем. Долгим беззвучным дождем, горячим и соленым, как человеческие слезы. Слезы человека, которого у пределов собственной скорби коснулась благодать. Слезы человека, вытекшие, быть может, из глаз Бога. Его сердце было так спокойно, словно уже не принадлежало ему.

Золотая Ночь — Волчья Пасть начал спускаться по дороге, которую с таким трудом одолел накануне. Машинально шел среди пейзажа, такого привычного в его человеческой жизни, но ставшего теперь совершенно чужим, ибо здесь предстояло осуществиться его человеческой смерти. В какой-то миг он остановился. Сошел с дороги, сделал несколько шагов по обочине, сел на откосе. Еще несколько мгновений смотрел на небо, где начинал розоветь день и уже резвились птицы, потом вытянулся поперек откоса, лицом к земле.

Там, в тишине и розовом свете зари, в скошенной, хрусткой от инея траве, без единого слова, без единого жеста, он и избавился от ста лет, которые пронес из конца в конец, как вьючное животное несет свою поклажу. Он нес их порой с радостью и удовольствием, часто с трудом и возмущением, всегда с избытком, — и теперь просто снял с себя. Лег, лицом и ладонями уткнувшись в землю, и позволил своему сердцу остановиться.

В то утро, встав и открыв ставни своей комнаты на Верхней Ферме, Матильда почувствовала в воздухе странный привкус соли, словно дул ветер с моря; а еще она обнаружила ледяную ясность в небе и необычный вид у пейзажа. Она долго стояла у окна, рассматривая небо и пространство, но, хотя с виду ничего не изменилось, все по-прежнему казалось ей странным. «Должно быть, потому что снег растаял, — подумала она, — из-за дождя, что лил всю ночь». Но в ней крепко засело сомнение. Она почувствовала себя смущенной, какой — то нервной, сама не зная, почему. А когда оделась и взяла тяжелую связку ключей от фермы, чтобы прицепить, как и каждое утро, себе на пояс, заметила, что все ключи заржавели. Связка превратилась в рыжую гроздь искривленных, изъеденных ржавчиной ключей. Словно покрытых старой, давно засохшей кровью.

Кровью ее месячных, которые были затворены в ее чреве, заповеданы ее телу с двадцатилетнего возраста. Она отшвырнула ключи подальше от себя с ужасным отвращением. Ибо вдруг ей показалось, что эта проржавевшая связка, которую она так долго носила на своем бедре, у паховой складки, на самом деле была куском ее собственных внутренностей. Тех женских внутренностей, которые она изувечила из ярости и мести. Гроздью высохших яичников, источенных гневом, гроздью гнилой крови, спекшейся от ненависти. Ключи, которыми она завладела после ухода с фермы отца, словно священным знаком его власти над семейным жилищем, вдруг превратились в мерзкие отбросы. Ключи от комнат, ящиков, сундуков, амбаров не открыли бы теперь ни один замок. Она почувствовала себя замурованной, заточенной в собственной комнате, на ферме — до удушья. Замурованной до безумия в теле старой бесплодной женщины — фригидной, увечной. Замурованной в своем сердце, окаменевшем из-за того, что любило лишь через край, горько и ревниво.

Она кружила по комнате, прижав руки к вискам, кружила, точно зверь в клетке. Задыхалась. К ней опять вернулась та нестерпимая боль, что охватила ее во дворе фермы в тот день, когда солдаты огнем и мечом истребляли ее семью, в тот день, когда земля была так тверда, что не удавалось выкопать могилу и похоронить тела убитых. В тот день, когда она легла, без сил, на груду еще дымящейся золы, где громоздились обугленные тела. Но в тот день она взяла себя в руки, разом оттолкнула искушение отчаяния.

Тот день, — когда она звала отца, умоляла его взглянуть на нее, узнать, тот день, когда она плакала в объятиях отца.

Ее отец… Но где же он? Ей было холодно, страшно, она задыхалась еще сильнее, чем в тот день, и отца не было рядом… и старая Матильда, прижимая руки к вискам, кусала себе губы, чтобы не разразиться криком и рыданиями. Чтобы опять не закричать: «Отец, отец!..»

Матильда. Она была лишь очень старой девочкой, охваченной неизмеримым ужасом и совершенно безумной потребностью быть утешенной в объятиях отца. «Отец, отец, отец…» — стонала она. Но его не было рядом, он не слышал ее. Он никогда ее не слышал. А еще эта дверь, которую она не могла открыть! Она не могла даже убежать, помчаться на поиски своего отца. Оказалась пленницей в своей собственной комнате, такой пустой комнате, где отсутствие ее отца отдавалось эхом сильней, чем когда-либо. Невыносимое отсутствие, от которого не продохнуть. Она задыхалась. И ощущение удушья вдруг сделалось таким нестерпимым, что она схватила разрезной нож, лежавший на комоде, и одним махом перерезала себе горло.

Матильда была погребена в тот же день, что и ее отец, старый Золотая Ночь — Волчья Пасть, сдержав таким образом до конца данное в детстве обещание никогда его не покидать. Доведя до конца свою безумную любовь — любовь упрямого ребенка-собственника к отцу, из которой она сделала свою судьбу.

 

2

Всякое место — нигде, как почувствовал это Золотая Ночь — Волчья Пасть перед смертью. Всякое место, будь то империя или простой хутор, всего лишь место переправы. Но, переходя с места на место, люди беспрестанно меняют одно на другое.

В Тенистой Красе, где со смерти Золотой Ночи — Волчьей Пасти Маго окончательно превратилась в затворницу, решительно отвергнутая своим сыном Октябрем, тоже заточившим себя в немоте самым дикарским способом, жизнь все же продолжалась. Подрастала маленькая девочка, которую Нега произвела на свет, прежде чем исчезнуть. Росла с именем, которое дал ей Сентябрь, — Прелесть. И имя росло вместе с ней. Мир был нов для нее, и поэтому обновлялся вокруг. Ее детство принесло на старое место какой-то новый свет, доселе неведомую радость. Сентябрь заботился об этом детстве, и в нем черпал силу и терпение, чтобы заботиться также о матери и брате. Равным образом и с Верхней Фермы маленький Фе изгонял тени прошлого. Рядом с ним Роза-Элоиза, Никез и Горюнок вновь открыли, что в жизни, кроме испытаний и потерь, есть одушевление и красота.

Еще один ребенок появился в Черноземье. Случилось это как-то осенним днем. Шел дождь. Серая с металлическим отливом машина, поднимавшаяся по дороге к Верхней Ферме, была едва видна за стеной дождя.

Машина въехала во двор. Из нее вышла женщина, кутаясь в белый плащ и укрываясь большим черным зонтом. Пейзаж вокруг был таким серым, что казалось, будто все краски исчезли с земли, будто дождь все обесцветил. Мир в тот день свелся к трем холодным тонам — белому, черному и серому. Женщина обошла вокруг машины, достала из багажника большой чемодан, потом открыла дверцу со стороны пассажирского места. Оттуда вылез маленький мальчик с очень светлыми, льняными волосами. Он дичился, опустив голову и сжимая в руке холщовый чемоданчик. Женщина, склонившись над ним, что-то ему говорила, но ребенок упрямо не поднимал головы. Наконец, решился пойти с ней, но укрыться под зонтиком женщины не захотел. Нарочно шагал под дождем, очень прямо, словно хотел показать свое недовольство, доказать, до какой степени он одинок, непоправимо одинок. Женщина поднялась по ступеням крыльца, поставила тяжелый чемодан на порог и постучала. Она стучала долго, все сильнее и сильнее, прежде чем услышала звук приближающихся шагов. Открыл ей Янтарная Ночь — Огненный Ветер. После смерти Матильды он вернулся на ферму, где устроил свою столярную мастерскую. Он занимал теперь большую комнату, ту, что принадлежала Золотой Ночи — Волчьей Пасти, а потом Матильде. «Извините, — сказал он, открывая, — я вас не слышал». Он был весь обсыпан мелкими опилками, блестевшими у него в волосах. Он подумал, что женщина, быть может, потенциальная заказчица или просто заблудилась из-за дождя и пришла спросить дорогу. «Господин Пеньель?» — спросила женщина неуверенно. «Да. Но тут в округе много Пеньелей, — ответил Янтарная Ночь — Огненный Ветер, — вам который нужен?» — «Шарль-Виктор Пеньель». — «Тогда это я». Мальчик, по-прежнему стоявший под дождем с надутым видом, еле заметно вздрогнул при этих словах и тотчас еще больше втянул голову в плечи. «Да заходите же!» — пригласил Янтарная Ночь — Огненный Ветер, все еще не понимая, чего от него хочет незваная гостья. Присутствия ребенка он даже не заметил. Женщина повернулась к мальчику. «Пепел, — позвала она, — иди сюда!» Но ребенок не пошевельнулся; он топтался в грязной луже, чтобы получше испачкать себе башмаки и ноги; женщине пришлось за ним спуститься по ступеням и силой дотащить за руку до порога. «Войдем теперь, — сказала она. — Мне надо с вами поговорить, господин Пеньель… Это по поводу… речь об этом мальчике, который…» Но она уже не слишком-то понимала, как объяснить цель своего прихода, откуда или с чего начать.

Ребенок сам оборвал все колебания, все околичности. Ему хватило лишь поднять голову и на мгновение повернуть глаза к тому, кто откликнулся на имя Шарль-Виктор Пеньель, чтобы все было сказано. Ибо, как только Янтарная Ночь — Огненный Ветер заметил глаза мальчика, он понял. То, что он понял, не было ни сколь-нибудь определенным, ни разумным — что-то вроде голой и лишенной смысла очевидности. Понял, будто получил пощечину.

Он знал их, глаза этого ребенка. Знал до отчаяния, до стыда. До безумия. Огромные, пепельно — серые, очень светлые и ясные. Мокрые от дождя, словно от слез.

Глаза Розелена.

Но в левом глазу у ребенка сверкала золотая искра Пеньелей.

Женщине не понадобилось много времени, чтобы объясниться, убедить. Она была подругой Терезы Масе. От нее Янтарная Ночь — Огненный Ветер узнал, что еще и месяца не прошло, как Тереза умерла. Однако болезнь, в конце концов победившая ее, длилась больше трех лет — трех лет, в течение которых Тереза боролась. А когда поняла, что больше не может сопротивляться, что конец неминуем, попросила подругу после ее смерти отвезти сына к тому, кто был его отцом. Она ни минуты не сомневалась, что Шарля-Виктора можно отыскать, что он признает в этом ребенке своего сына, поймет, что это больше, чем его сын. И позаботится о нем. Она не сомневалась, повторяла подруга, сама, похоже, изрядно сомневавшаяся в этой затее и успехе своей миссии. Но Янтарная Ночь — Огненный Ветер едва слышал ее; он смотрел на ребенка с отсутствующим взглядом, с белокурыми, мокрыми от дождя волосами, с покрасневшими от холода руками, сжимающими холщовый чемоданчик. Смотрел на него, терзаясь каким-то очень смутным чувством, в котором мешались потрясение, ужас и радость.

Женщина уехала, одна. Ребенок остался. Звали его по дню, в который он родился, — Пепел. Был в этом имени и цвет его глаз. Он по-прежнему уклонялся от взгляда незнакомца, которого ему представили как отца, и дичился, не поднимая головы, вцепившись в свой чемоданчик. Что ему было делать с этим совершенно чужим отцом, который вдруг взялся невесть откуда, будто чертик из табакерки? Нечего! Он хотел только одного: вернуться с матерью в свой дом — туда, в Невер, на улицу Жаворонков.

Янтарная Ночь — Огненный Ветер устроил его рядом с собой, в соседней комнате. Открыл большой чемодан, разложил одежду и вещи ребенка, который не принимал в этом никакого участия, словно все это его не касалось. Не здесь его дом, не здесь его комната. Но он не выпускал из рук свой чемоданчик — не выпустил бы, даже если бы его побили. И не отвечал ни на один из вопросов, которые ему задавал Янтарная Ночь — Огненный Ветер, не позволял даже приблизиться к себе, а тем более прикоснуться.

Пепел замыкался в себе с каким-то злым упрямством, отталкивая всякую попытку сближения, любой знак любви, которые остальные пытались ему выразить. Отказывался от соблазна быть любимым и любить самому. Его глаза день ото дня теряли свой серебристо-пепельный оттенок, наливаясь свинцом. Он, как раненая собака, сворачивался клубком в безмерном, бессмысленном одиночестве, в которое его ввергла смерть матери. Отказывался даже от дружбы Фе, который тоже жил на ферме и был младше его года на два. Не играл ни с кем из детей; никому не хотел открывать свое сердце, не хотел быть утешенным. Он никогда не плакал, словно сами слезы уже были бы изменой по отношению к матери. Он хранил свои слезы внутри себя, в самой глубине своего сердца — как их общую с матерью тайну.

Янтарная Ночь — Огненный Ветер понимал этого ребенка, о котором ничего не знал. Между ними стояла Тереза. Умершая Тереза. Тереза, с которой он был знаком лишь один вечер и одну ночь; и которую любил целую вечность ночи. Вот уже больше семи лет. Тереза, в которой он не забыл ничего — ни удивительно нежное тело, ни белую кожу, ни тяжелую волну белокурых волос, ни серьезный голос, ни темно-зеленые глаза, ни рот. Широкий и прекрасный, как рана.

Тереза в зеленых туфельках, идущая к нему через бунтующий город, через комнату, наполненную чайками, сквозь крики, застывшие в сахаре и соли… идущая к нему сквозь отсутствующее тело Розелена. Тереза в зеленых туфельках, спешащая на поиски Розелена. Мертвого Розелена. А вместо него ждал его убийца…

Янтарная Ночь — Огненный Ветер понимал этого ребенка, избегавшего его, безгласного и враждебного, как еще никогда никого не понимал. Догадывался обо всем — о его мыслях, о его горе, о его бунте. Он нашел в нем того маленького дикаря, которым был сам, — раненого, покинутого, строптивого ребенка. Но Пепел бунтовал молча, страдал кротко. Как Розелен в детстве терпел пронзительные крики своей матери, когда дул ветер с океана.

Всем — и своим обликом, и характером — Пепел казался скрещением двух крайностей, словно произошел от загадочного слияния несовместимых существ. Было в нем что-то и от Розелена, и от Янтарной Ночи — Огненного Ветра, и кротость, и исступление — столько же от жертвы, сколько и от убийцы. Но его рот и интонации голоса достались ему от Терезы.

Янтарная Ночь — Огненный Ветер понимал этого ребенка — до умопомрачения. Порой до полного непонимания. И ребенок этот терзал его и днем, и ночью. Он не осмеливался нарушать неприступное одиночество, которым защищался Пепел, потому что не мог найти окольный путь, сквозной проход, исподволь ведущий к его сердцу. Ему не удавалось завоевать доверие мальчика — впрочем, к Янтарной Ночи — Огненному Ветру Пепел больше, чем к кому-либо другому, проявлял недоверие и холодность. Ибо ребенок ненавидел его за то, что он его отец; отец, не связанный с его умершей матерью.

Пепел упрямо говорил всем «вы», даже маленькому Фе. «Выкал» он и своему отцу; порой ему случалось даже говорить с ним в третьем лице, словно об отсутствующем. Отказывался он и называть его отцом. Называл господином Пеньелем. Упорное стремление ребенка установить таким образом непреодолимую дистанцию между собой и остальными, было таким стойким, что Янтарная Ночь чувствовал себя все более и более подавленным из-за своего бессилия преодолеть эту враждебность, этот гнев. И любовь, которую он испытывал к своему сыну, была такой несчастной, такой тревожной, что порой походила на ненависть.

Из-за этого сероглазого ребенка, чей взгляд беспрестанно оживлял мучительное воспоминание о Розелене, чей рот заставлял его снова и безнадежно желать Терезу, Янтарную Ночь — Огненного Ветра охватило смятение, еще больше отдалившее его от других. Он не мог попросить помощи или совета у родных, поскольку мысль о своем преступлении одолевала его сильнее, чем когда-либо.

Ему казалось порой, что сероглазый ребенок явился лишь затем, чтобы изводить его изо дня в день, усугублять бремя его вины. А ни в чем из этого он не мог признаться перед другими. И потому молчал, связанный с сыном-сиротой удушающими и нерасторжимыми узами.

Из-за своего смятения он не смог и для Баладины, когда та вернулась в Черноземье, найти ни слов, ни жестов.

Прошло больше года после ее последнего приезда, и на этот раз она была одна. Возвращалась без Джейсона и без ребенка, о котором они оба столько говорили. Возвращалась, не неся, ни на руках, ни в себе, маленькую Лили-Лав-Лейк.

Лили-Лав-Лейк, воображаемый ребенок, которому никогда не суждено родиться. Джейсон-Лак, чересчур уязвимый ребенок, которому никогда не суждено повзрослеть.

Баладина вернулась с грузом этого двойного отсутствия на руках, с телом, источенным этой двойной пустотой.

Времена года проходили одно за другим, а Джейсон и не замечал, что речь идет о годах. «Скоро, — говорил он по-прежнему, — скоро покинем Гренобль, уедем из Франции, отправимся туда…» Но в конце каждой осени, видя, как медленно угасает ослепительное полыхание природы и приближается зима, он решал остаться еще на сезон. Он был похож на горных зайцев и куропаток, каждую зиму меняющих свой мех и оперение, приспосабливаясь к снежной белизне; как только выпадал первый снег, его сердце белело, искрилось, шалело от новых восхождений, которые он собирался совершить.

Так что с началом прошлой зимы он опять устремился к новым вершинам. Еще раз вознесся к чистейшей небесной синеве, к этой царственной ясности, к этому абсолютному безмолвию. Еще раз отправился штурмовать высоты, чтобы сбросить там с себя свое детство. Но сбросил самого себя, и даже не на вершине, а всего лишь на полпути. Потерял самого себя, всего целиком. Из-за какого неловкого движения, неверного шага он оступился и сорвался вниз, его спутники так и не поняли. Лишь увидели, как он внезапно отделился от стены и отвесно упал прямо в пустоту. Крохотной точкой — в пустоту. Быть может даже, этот неверный шаг исходил не от него самого, а от его слишком мечтательного детства, постоянно липшего к его сердцу, к рукам, к глазам. Быть может, этот неверный шаг вызвала сама гора, вдруг безо всякой причины столкнув его со своего длинного ледяного бока. Или, быть может, гора сбросила его со своего бока лишь для того, чтобы подхватить, сохранить целиком для себя, только для себя, чтобы спрятать его в себе. Похоронить в себе навеки.

Гора хранила Джейсона несколько месяцев. И все это время Баладина ждала. Ждала не того, что найдут тело Джейсона, но возвращения живого Джейсона. Ибо она отрицала, отвергала очевидность всей силой своей страсти. «Он вернется в понедельник, — говорила она в безумии своего ожидания. — В понедельник, день Дианы, луны. Вернется в понедельник. Понедельник снова станет первым днем Джейсона. Понедельник, Джейсон… Понедельник, Джейсон…» Но колесница Дианы проехала десятки раз, так и не возвестив Джейсоново возвращение. Ибо Джейсон не зависел более от движения планетарных божеств, которые упорядочивают человеческие дни, но совсем от другой категории времени.

Тело Джейсона нашли весной. Нашли совершенно целым, ибо достали из-подо льда. Он лежал на спине под ледяным стеклом, обратив лицо к небу, полуприкрыв глаза. Но одна из его рук все же была слегка повреждена, поскольку лед не полностью покрыл пальцы левой кисти, и указательный палец, воздетый кверху, словно пытался указать на какую-то невидимую точку в небе, был, вероятно, отгрызен каким-то животным или попросту сгнил. На нем не хватало последней фаланги. Только этот почерневший, ссохшийся кончик пальца и торчал из-подо льда, указывая его смерти.

И Баладина увидела Джейсона. Как только ей сообщили, что обнаружено тело, она отправилась вместе с людьми, которые должны были его доставить. Она все еще, даже больше, чем когда бы то ни было, отказывалась верить в смерть Джейсона. Впервые не побоялась встретиться с горами лицом к лицу. Желание Баладины поскорее увидеть Джейсона было так велико, что сделало ее более ловкой и быстрой, чем остальных. Он забыла об усталости, о страхе, об опасности.

Она добралась до места падения. Увидела Джейсона подо льдом — его приоткрытые глаза, выражавшие лишь глубокое удивление, его руки, такие красивые, с длинными, тонкими пальцами, застывшими в изящном жесте. Как могла она поверить в смерть Джейсона, почему должна в нее верить, если он предстал перед ней почти таким же, как и в первый день их встречи — по ту сторону зеркала? Но в этот день он уже не держал книгу, его руки были свободны. Он сам был книгой. Незримой книгой.

«…ЯЗТИиН YJ3MOJ А 21ТЯАЯН ЗНТ»

Абсолютно непонятной.

И однако в этот миг сердце каждого из них было более одиноко, чем когда-либо. Но на что же оно охотилось, где охотилось, сердце Джейсона? На этот раз она сама сказала: «Я здесь!» Даже не сказала, а выкрикнула. Лежа на льду, над Джейсоном, накрывая его всем своим телом, припав глазами к его пустому взгляду, приникнув губами ко льду, обжигавшему их до крови, и изо всей силы стуча кулаками, она кричала: «Я здесь!» Но Джейсон не отвечал. Только горы отражали эхо этого крика, разнося его все дальше и дальше, от пропасти к пропасти: «Я здесь! Я здесь! Я здесь!..»

Ее крик разбился о покалеченный палец Джейсона. Она скорее не увидела, а услышала в жесте этого обрубка вопросительный ответ, который сама дала в день их первой встречи: «Где здесь?»

«Где здесь?» — казалось, вопрошал Джейсон, тыча концом своего черного указательного пальца в необъятность небес, в пустоту.

«Где здесь?» — этот вопрос больше не оставлял Баладину. Где здесь — где же был Джейсон? Где же его радость, его любовь? Где же его молодость? Где же Лили-Лав-Лейк? Где же его жизнь? Где же то, что называют смертью? Где здесь, где? Где же Бог? Где здесь милосердие и мир?

Здесь — ничего. Баладина не находила ничего. Баладина больше ничего не понимала, становилась дурочкой, начисто лишенной разумения. Мысль ей заменяла култышка черного пальца, воздетого Джейсоном прямо в ничто. Тогда она стала блуждать по улицам города — как побродяжка с глазами шлюхи. Шла босиком, не могла больше выносить обуви; ей требовалось ощущать непосредственное соприкосновение почвы со своей кожей, иначе почва ускользала из-под ног. Она смотрела на мужчин безумным, совершенно остекленелым взглядом, словно удостоверяясь, не прячется ли за их внешностью Джейсон. И ненавидела всех мужчин за то, что они не Джейсон. Отдавалась кому попало, всем, кто желал ее, ибо тогда ее тело становилось всего лишь вещью, выброшенной за пределы всякого ощущения, всякого чувства, всякой мысли; отбросом, который она хотела унизить еще больше.

Потом она вернулась в Черноземье. Ей больше некуда было идти. Черноземье было наиболее близким нигде. Не было больше Джейсона, чтобы отвезти ее на берега Великих озер. Джейсона здесь больше не было. Где не было?

Где здесь? Янтарная Ночь — Огненный Ветер был последним, кто мог дать ответ на подобный вопрос, столь же безмерный, сколь и бессмысленный. Он сам боролся, словно опутанный зверь, попавшийся в сети вины, — тем более разрушительной, что он по-прежнему отказывался ее признавать. Как и прежде, Баладина нашла пристанище у Таде и Ципели. Но теперь это пристанище больше всего походило на берлогу впадающего в спячку медведя. Ибо она вернулась как сомнамбула. Больше не слышала других, даже не видела, будь то Неса или Шломо. Все ее внимание было отвлечено, поглощено неотвязным вопросом. Где же Джейсон, и где его нет? И она путала собственное присутствие с отсутствием Джейсона. В конце концов она слегла. Вопрос завладел ее телом и душой. И она погрузилась в сон, чтобы преследовать его в бесконечном сновидении. Покрепче зажмурила глаза, как в былые времена, в детстве, когда Янтарная Ночь — Огненный Ветер водил ее через лесные заросли, населенные призраком мертвого брата, которого она так боялась, что ничего не хотела видеть. Ничего из ужасающего внешнего мира. Зажимала, как прежде, глаза кулачками, чтобы наполнить их ночью и вспышками красок. И грезила.

Ей надо было грезить. Спать, чтобы не потерять рассудок; грезить, чтобы окончательно не потерять Джейсона. Ей надо было грезить, чтобы не умереть от смерти Джейсона. Не умереть от холода. Надо было грезить, чтобы обоим вырваться из хватки льда, освободиться от гор.

Она начала грезить о медленном спуске тела Джейсона с гор к морю. Потоки, озера, речки, реки — этот спуск был извилистым, через все воды. Она выводила Джейсона из замерзших, ледяных вод к более подвижным, глубоким и цветистым. Вела его к самым фантастическим глубинам морей, туда, где в синевато-зеленых безднах мчатся косяки светящихся рыб, танцуют морские коньки, извивая свои тонкие кружевные хвосты, скользят медузы, с телами словно стеклянный колокол, отороченый длинной полупрозрачной бахромой. В безднах, усыпанных морскими звездами цвета песка и солнца, среди кустистых рыжих и желтых водорослей, спиралевидных раковин, мозаики кораллов. В лиловатых безднах, заросших просторными скалистыми лесами, где ветви топорщатся золотыми вздутостями и расцвечены бордовыми, розовыми и оранжевыми актиниями.

На самом деле так она постепенно вырывала у смерти свое собственное тело, углублялась в заповедные глубины плоти, в самую густоту крови, чтобы почерпнуть оттуда силу и желание жить.

В последний раз влекла она Джейсона в толщу и красноту плоти, в пазухи вселенной. Вырывала его у гор, у льдов, ломала смертную окостенелость, чтобы вернуть ему простор, движение, биение пульса. Ибо, раз уж пришла смерть, то пусть эта смерть будет всем, кроме неподвижности, пусть будет танцем, скольжением, плаванием, музыкой, порывом и ходьбой. Всем, кроме неподвижности.

Она грезила, чтобы вопрос о том, куда уходят люди после смерти, мог проникнуть сквозь все складки земли, распространиться по всей вселенной. Чтобы переплавить воспоминание о Джейсоне в свою собственную плоть и кровь. Не горам хранить тело Джейсона, превратить в камень память о нем. Ей и только ей дано преобразить тело умершего Джейсона, вернуть ему сокровенную, тайную жизнь. Она питала Джейсона своим сном, питала чудодейственным исподом плоти. Вот почему она беспробудно спала. Это было ее успением любовницы. Их последним общим с Джейсоном сном.

Однажды вечером постоянно обострявшаяся напряженность между Пеплом и Янтарной Ночью — Огненным Ветром прорвалась. Ребенок еще раз отверг его попытку сближения, замкнувшись в надменном из-за своей болезненности молчании. Желая отвести сына в его комнату, Янтарная Ночь ласково протянул к нему руку, но малыш отвернулся с безразличным видом и скрестил руки за спиной. Тогда доведенный до крайности Янтарная Ночь — Огненный Ветер угрожающим жестом резко поднес руку к самому лицу ребенка, и крикнул: «Ты и вправду не заметил моей руки, а? Ну так может, сейчас увидишь! Тебе пощечину надо влепить, чтобы ты соблаговолил ее заметить?» Тогда Пепел, глядя ему прямо в глаза, ответил сухо: «Прекрасно видел. А сами-то вы ее видели? Любоваться не на что, настоящая колотушка». Янтарную Ночь ошеломил этот ответ. Он, и правда, не видел своей собственной руки, не замечал, насколько она тяжела и уродлива, занесенная над ребенком, готовая ударить. И вдруг, словно удар молнии, к нему вернулся весь тот вечер, когда он отдал Розелена на смерть. Огненной вспышкой ясности, трезвости. Пронзительной отчетливости. Вновь увидел свою руку в тот миг, когда схватил Розелена за плечо и вытолкнул одного, на середину гостиной, залитой белым светом, — одного-одинешенька средь смеха и презрения. Увидел свою руку, как видят лицо в ярком свете. Лицо, побагровевшее от гнева, искаженное гримасой высокомерия по отношению к другому — жалкому ничтожеству, ослепленное потребностью причинить боль, унизить свою жертву, убить.

Он смотрел на руку, изобличенную ребенком, и через нее увидел себя таким, каким был в вечер убийства Розелена.

Он медленно уронил ее в пустоту. Ледяной пот сдавливал ему виски. Еле слышно спросил он ребенка, застывшего в той же позе, лицом к нему: «До каких пор ты будешь мучить меня?» И Пепел с пугающим спокойствием ответил просто: «Пока сам не отмучаюсь». — «Убирайся! Убирайся немедля, исчезни с моих глаз!..» — вскричал тогда Янтарная Ночь — Огненный Ветер, едва сдержавшись, чтобы не добавить: «…не то убью!» Ибо Пепел оживил в нем то же бешенство, тот же черный всплеск отчаяния, которые несколькими годами раньше всколыхнул Розелен.

Ребенок поднялся в свою комнату, не обращая больше на него внимания. А он остался один у подножия лестницы, уронив руки, стиснув кулаки. Дрожал от ярости — ярости тем более пьяной, что она сознавала свое ничтожество и бессилие. От пустой ярости, свистящей пустотой и гневом, острой, будто кол, пронзивший ему хребет. «До каких пор ты будешь мучить меня?» Вопрос, брошенный ребенку, возвращался к нему, но все визгливее, обращенный не только к Пеплу, но и к Розелену.

«До каких пор ты будешь мучить меня?» — вопрос ярился, множился, обращенный ко всем. К Пеплу, к Терезе, к Розелену, к его собственным родителям, к брату Жан-Батисту и к Баладине, к нему самому, в конце концов. Ко всем, ко всем, и к Богу тоже.

Он прошел через мастерскую, взял моток веревки, накинул себе на плечо и вышел. Снаружи неистовствовал ветер.

Опускалась ночь. На горизонте ветер стремительно гнал полчища рыжих облаков. Янтарная Ночь — Огненный Ветер поднимался к лесу. Шел к тому из трех местных лесов, который назывался Утренний Лесок. «До каких пор ты будешь мучить меня?» Ребенок ответил: «Пока сам не отмучаюсь». Все остальные, к кому обращался этот вопрос, наверняка могли дать лишь тот же, единственный ответ. Но как узнать, когда отмучились мертвые? Как узнать, когда мертвые отмучились от всего зла, которое им причинили, от всей ненависти, которую на них обрушили? И то же самое с живыми — как освободить их от бед, от скорбей? Янтарная Ночь — Огненный Ветер чувствовал себя одинаково бессильным как перед Баладиной, перед Пеплом, так и перед Розеленом, перед Терезой. Он так любил свою младшую сестру, слишком любил, болезненно, ревниво, и вот, оказался безоружным перед ее несчастьем, ее безумием. А этот нежданный, негаданный сын, любовь к которому терзало чувство вины, — ему он тоже не мог помочь. В сущности, он никогда не умел любить. Особенно самого себя. С тех пор, как безумный крик, исторгнутый его матерью однажды вечером, когда ему было пять лет, разрушил его детство, любовь в нем занедужила. Стала больной от страха, гнева, ревности. А потом от болезни умерла — обернулась ненавистью. Он никогда не умел любить. Только разрушал. Радовался, видя, как смерть уносит его родителей, ничего не понял ни в дружбе, ни в любви. Предавая друга, докатился до преступления. Ему был ниспослан ребенок, но даже тому не удалось спасти его, как Фе спас Горюнка.

Его собственное сердце погибло. Крик матери непоправимо его разорвал. Теперь ему больше тридцати лет, и его сердце черно. Черно, как ночь, соскальзывавшая на землю, каменисто, как дорога, по которой он взбирался. Его сердце высохло. Оно уже не сочилось кровью и не пылало огнем, как раньше, а просто высохло. Ссохлось от тоски. Он никогда не сможет любить.

Он вошел в лес. Ночь была холодной и сырой, свистящей от ветра. Но человеку, пришедшему повеситься, это было неважно. Он снял веревку с плеча и стал делать узел. Как раз в этот миг появился тот, другой. Незнакомец, с виду того же возраста, что и он сам, одетый, как и он, в одну рубаху, несмотря на холод. В синюю полотняную рубаху, плотную и гладкую, как брезент. Просторную рубаху, полоскавшуюся на ветру. Он стоял в нескольких шагах от него, слегка прислонившись к дереву. Смотрел, что он делает. Осознав присутствие этого человека, Янтарная Ночь — Огненный Ветер вздрогнул от испуга, но потом пришел в себя и бросил ему гневно: «Кто вы и зачем подглядываете?» — «Не твой сейчас черед задавать вопросы, — спокойно ответил незнакомец, — а мой. Ты что, собственно, делаешь?» — «Убирайтесь отсюда, оставьте меня одного, я приказываю» — отрезал Янтарная Ночь — Огненный Ветер. Но человек ответил: «Помнишь день, когда ты запустил птицу из полотна и тростника, чтобы она налетела на Бога, выклевала ему глаза и уши? Помнишь день великого ветра? Нынче ночью дует тот самый ветер. Чувствуешь?» И он медленно подошел к нему.

У него было странное лицо, одновременно бесстрастное и напряженное. Он приблизился к Янтарной Ночи — Огненному Ветру почти вплотную, устремив на него нестерпимый по прямоте и силе взгляд. Янтарная Ночь схватил веревку, как плеть, и хлестнул незнакомца прямо по лицу. Он бы хотел разбить ему глаза под веками, сломать этот взгляд. Но человек увернулся от удара, вырвал веревку и бросил на землю. После чего бросился на Янтарную Ночь, словно хищный зверь, и стал бороться с ним.

Борьба длилась всю ночь. Они дрались, не произнося ни слова, упрямо стиснув челюсти, уставившись глаза в глаза, и это молчание делало их схватку еще более яростной. Они падали, сплетенные друг с другом, катались по земле, вставали, не размыкая объятий. Задыхаясь, с колотящимся сердцем, неутомимо возобновляли борьбу. Казалось, сила незнакомца неисчерпаема. Уже появились первые проблески зари, а они все боролись. Янтарная Ночь — Огненный Ветер чувствовал такую усталость, что ему чудилось, будто он борется во сне. Он уже не различал пределов своего тела, оно сливалось с телом того, другого. Удары, которые он ему наносил, отдавались и в его собственной плоти. Но он все еще держался. «День занимается, — сказал незнакомец, — пора с этим кончать» — и с этими словами одной своей рукой заломил за спину обе руки Янтарной Ночи — Огненного Ветра, а другой схватил его за волосы. И тут он поцеловал его в глаза. Янтарная Ночь пошатнулся, вдруг объятый сильнейшим сном, и тихо рухнул на землю.

Когда он очнулся, уже совершенно рассвело. Он был один. Незнакомец исчез. Подле себя, на том месте, куда незнакомец бросил веревку, прежде чем начать борьбу, он обнаружил длинную и тонкую, янтарного цвета сброшенную ужиную кожу. Вокруг нее гудел рой больших мух с сине-зеленым отливом. Но Янтарная Ночь — Огненный Ветер больше не различал цвета. Все вокруг — небо, окрестный пейзаж, он теперь видел лишенным красок. Миру и существам отныне предстояло являться ему лишь в черном, сером и белом. Пятно в его глазу больше не было живым пламенем, горячившим взгляд, раскалявшим докрасна восприятие мира, оно стало перевернутым огнем, сжигающим его взгляд изнутри.

 

3

Всякое место — нигде, но его сила огромна, когда там оказывается человек.

В прошлом войны трижды прошли через Черноземье; враг всякий раз менял свой мундир, средство передвижения, оружие, но опустошения всегда были одни и те же. Потом этот бедный клочок земли на окраине страны, столь часто объявлявшийся священной ставкой в борьбе и под этим предлогом раздираемый, как кусок мяса голодными псами, снова медленно погружался в забвение. В безразличие и забвение. История уносила свои битвы в другие места.

И Янтарная Ночь — Огненный Ветер, рожденный после всех войн, и, тем не менее, беспрестанно сражавшийся против всех, против всего, против своих родных и своей памяти, против мертвых и живых, сначала от гнева и досады, потом из игры и цинизма, и, в конце концов, по привычке, а еще с тоски — быть может, всегда только с тоски, — тоже кончил свою войну. Тот, с кем он боролся всю ночь, победил его, сразил в нем все ожесточение и всякую ненависть. Тот, против кого он боролся всю свою жизнь, покорил его. Но эта покорность была не оцепенением, безразличием и пассивностью, но напряжением, ожиданием и удивлением.

Он удивлялся всему, настолько странной, бесконечно странной делало всякую вещь его новое, обедневшее восприятие цвета. Эта одноцветность изменяла мир и существа вокруг него, ему казалось, что он открывает их заново. Точнее, обнаруживает в них пустоты, участки плотной тени, которые не умел видеть раньше. Всякая материя, живая или неживая, обнаружила другую, новую фактуру; он чувствовал пористость любого вещества, чувствовал своим взглядом. Словно его зрение, перестав различать цвета, слилось из-за этого недостатка с другим чувством — осязанием.

Именно так: видимое сделалось для него осязаемым. Смотрел ли он на пейзаж, небо, лица, он всякий раз, словно наощупь, чувствовал их молчание, — так пробуют бумагу наощупь, ласкают чью — то кожу. И он ощущал это с такой остротой, что был ошеломлен. Подобным же образом все ему теперь казалось незаконченным, — пейзажи и лица стали похожи на размытые рисунки и наброски. Представали перед ним в некоей незавершенности, делавшей их одновременно более хрупкими и бесконечно более удивительными, ибо все линии, очерчивавшие их формы, все штрихи, придававшие структуру лицам, оказывались беглыми, неуловимыми, струящимися, подвижными и изменчивыми. И это постоянное удивление, которое он испытывал перед всем и вся с тех пор, как изменилось его зрение, обнаружило в нем напряженное ожидание. Он не сумел бы сказать, чего ожидает, но еще менее мог ослабить его безмерность.

После стычки Пепел продолжал держать Янтарную Ночь — Огненного Ветра на расстоянии, но все же его недоверие едва уловимо ослабело. Ослабело оттого, что ребенок заметил, как что-то изменилось в этом отце, которого он обрел лишь ценой смерти своей матери, и потому ненавидел. Что-то неопределимое появилось во взгляде этого отца — чужака, отражаясь в его жестах, голосе, походке. Неопределимое, но существенное. Ребенок видел это и, хотя не понимал, что произошло на самом деле, испытывал глубокую растерянность. Ибо теперь ему казалось, что этот отец-враг вдруг перестал быть противником, соперником, что его гневу больше не за что ухватиться, что любой брошенный ему вызов отныне не может его достичь. Это было так, словно он почувствовал, очень смутно, но со всей детской проницательностью, что Янтарная Ночь — Огненный Ветер вдруг смягчился и открылся, будто какая-то подспудная, глубинная волна нежности медленно поднималось на поверхность, к его глазам, рукам, губам. Разливаясь по всему его телу. И этот смутный прилив нежности, угадываемый в его отце, изо дня в день обезоруживал Пепла, разрушая его недоверие и ненависть. Но, лишаясь таким образом своей обороны, Пепел не мог больше защититься от тоски по матери, которую никогда не хотел выражать. От безумной тоски, слишком огромной для его детской души, слишком неистовой для его детского сердца. И все слезы, которые он сдерживал, чтобы не признаться в реальности своей неприемлемой скорби, поднимались в нем, наводняли все его существо. Хватали за горло, как две нерасторжимые руки.

Однажды ночью Янтарную Ночь — Огненного Ветра разбудил какой-то звук, исходящий из комнаты Пепла. Звук приглушенного рыдания. Ребенок скулил, как маленький зверек. Янтарная Ночь встал и, не колеблясь, вошел в комнату сына. В первый раз со времени его приезда. Приблизил ся к кровати, где, съежившись и пряча лицо в ладонях, лежал ребенок. Холщовый чемоданчик валялся у изножия кровати, перевернутый и пустой. Но по всей постели вокруг скорчившегося тела Пепла были разложены волосы. Белокурые женские волосы, наполовину расплетенные косы, все чуть разного оттенка. Ребенок плакал на простынях, усыпанных длинными волосами, как раненый пловец, выброшенный морем на белый прибрежный песок среди тонких белокурых водорослей. Как маленький утопленник, выброшенный смертью.

Волосы Терезы. Те самые волосы, в которые Янтарная Ночь — Огненный Ветер всю ночь зарывался лицом и руками. И он вспомнил, как тяжесть, запах и мягкость этих волос восхитили его чувства и очаровали сердце. Вспомнила кожа; вся его плоть стала памятью.

Волосы Терезы, теперь брошенные здесь, рассыпанные, словно мертвые травы, вокруг ребенка. А ребенок вспоминал то первое утро, когда, войдя в комнату своей матери, как и всегда по пробуждении, увидел упавшие на подушку волосы. Это было в самом начале болезни. Волосы выпали все, потом опять отросли, снова выпали. Эти выпадения отбивали ритм болезни, следовали за ходом лечения. В течение трех лет. Когда она умерла, у нее снова была прекрасная шевелюра, потому что под конец болезнь зашла так далеко, что лечение, из-за которого она лысела, уже не назначали. Она умерла, ее плоть сожрала болезнь, исхудавшее лицо превратилось в прозрачную восковую маску. Ребенок помнил это тонкое, такое хрупкое, такое беззащитное лицо, утонувшее в массе волос, которые, казалось, душили его. Но ночью он пробрался к телу своей матери, лежавшему в спальне, и обрезал волосы. Все волосы его матери должны были принадлежать только ему, ему одному, он отказывался делить их со смертью. И каждую ночь засыпал в этих материнских волосах, которые без устали сплетал, расплетал, расчесывал, целовал.

Ребенок вспоминал. Оттого и плакал — потому что ему было о чем вспоминать. Ибо детская память не создана, чтобы вспоминать, чтобы возвращаться в прошлое и застывать в нем. Их прошлое еще слишком мало, слишком коротко и горячо, а их память — сила в движении, вся распахнутая в будущее. Детская память создана, чтобы бежать в непредсказуемость дней, как при игре в классы. Так что время для Пепла исказилось, оттого что он внезапно и столь преждевременно был вынужден остановить свою память.

Он плакал, свернувшись калачиком среди волос — среди бесчисленных белокурых следов исчезновения его матери. Рыдал один-одинешенек в центре этого круга, очерченного волосами, которые смерть лишила запаха, лишила голоса. Скулил посреди своей разбитой, взорванной памяти.

Пепел, Розелен, Тереза; все трое переплелись, окликая друг друга. Янтарная Ночь — Огненный Ветер почувствовал в этот миг, что он всего лишь место перехода, резонатор. Он присел к сыну на край постели, склонился над ним. Его рука долго висела в воздухе над головой ребенка, потом медленно легла на нее. Пепел вздрогнул, но не оттолкнул руку, нежно гладившую его по волосам. Эта рука гладила его так же ласково, как рука матери, когда та приходила вечером поцеловать его в постели, прежде чем погасить свет и шире открыть его сну. Эта рука была похожа на руку матери. Тогда его рыдания стали постепенно стихать, и он пролепетал наконец голосом, сдавленным от горя и внезапно вспыхнувшей безумной надежды: «Мама?..» И Янтарная Ночь — Огненный Ветер, склонившись к скрещению этих призывов, обращенных живыми к мертвым, ответил просто: «Я здесь…»

Он был здесь, всецело присутствуя в своем сыне, всецело любя. Он был здесь — отец и мать в одном лице. И ребенок был здесь — Пепел и Розелен в одном лице. Потом он вытянулся подле ребенка, сжимая его в своих объятиях и повторяя: «Я здесь, спи теперь, спи, мой малыш», и сам заснул, прижавшись к нему вплотную. Утром, проснувшись, он увидел Пепла, сидящего по-турецки рядом с ним на постели, сгрудив все волосы к себе на колени, словно копну сена. Он смотрел на него. И его взгляд был умиротворенным и прямым. Впервые его взгляд не ускользал, не бросал вызов. Янтарная Ночь — Огненный Ветер улыбнулся, и ребенок улыбнулся в ответ, впервые. Улыбкой чуть робкой, похожей на Розеленову, но озарявшей его глаза таким ярким блеском, что их серый цвет принял оттенок серебра.

И этот серебряный блеск Пеплу уже не суждено было потерять; так что вскоре и он, подобно другим Пеньелям, получил свое прозвище. Его прозвали Серебряная Ночь. Так ночь текла сквозь жизнь Пеньелей, так отмечала их имена. Текла, словно восковая река, где каждый по очереди оставлял отпечаток своих шагов, своего сердца и вписывал свое имя, одновременно выпукло и вогнуто. Имя, прочитанное и людьми, и Богом. Имя, выкликнутое и смертью, и жизнью. Вечная загадка сердца, вечный подсчет шагов.

Ночь текла. Струилась, как темная вода, как черные чернила, в сердце Баладины. Чернила, которыми написался ее сон, которыми прочертился долгий путь Джейсона, вырванного из-под власти льдов, наметился его спуск по течению. Его избавление. У Баладины никогда не будет ребенка от мужчины, которого она так любила и продолжала любить. С течением этого жидкого, чернильного сна Джейсон сам стал ее ребенком. Джейсон-Лав-Лейк. Сон перемешал все — прошлое с настоящим, будущее с прошлым, реку с морем, а море с великими озерами, реальное с воображаемым, ожидание с памятью, ребенка с любовником, радость с мукой. Сон все переплавил: желание и любовь, любовь и память, присутствие и отсутствие, мертвое тело с оставшимся жить. Сон успокоил все. В самой глубине моря открылось озеро.

Однажды Баладина добралась до конца своего сна. Джейсон больше не тяготил ее, не подавлял ее сердце. Он стал в ней легким, мягким и легким, стал прозрачностью и ясностью в ее сердце. Место, где обретался Джейсон, уже не маячило, как неотвязный мучительный вопрос. Джейсон весь целиком пребывал в любви Баладины — ее любовь стала памятью. Ее живой памятью. И Джейсон двигался, дышал, вновь стал частью мира и жизни в открытом пространстве этой необъятной, просветленной памяти. Ибо ее любовь стала более упрямой, чем отсутствие и утрата, более цепкой, чем горе. Любовь отвратила память от меланхолии, вырвала ее у сожаления и горя, чтобы обратить к радости. К радости, которая хранила в своей глубине вкус и ожог слез, но отказывалась поддаваться; к радости, оттого что она любила — с таким желанием, с такой беззаботностью и чрезмерностью. И это не могло быть разрушено, потеряно. Вот, что написал в ней сон; сон обследовал глагол «любить», как обследуют русло реки, пропасть, подземелье, болезнь или рану, — чтобы определить его глубину, ширину, свойства — значительность. Сон исходил глагол «любить» вдоль и поперек, исследовал все его формы и голоса, спрягал во всех временах, чтобы испытать на прочность, измерить его протяженность и силу. И сон обнаружил, что «любить» отнюдь не принадлежит одному лишь прошедшему времени, но всем временам, как настоящему, так и будущему.

Баладина очнулась от своего сна, но сон уже не прекращался, а длился в ней, бодрствовал в глубине ее преображенной памяти. Ее памяти, по-прежнему стремящейся к Джейсону, одновременно, ежесекундно утраченному и вновь обретенному. Время могло начаться вновь, годы могли возобновить свой неуклонный ход, и даже другая любовь могла прийти к ней однажды, позже, а еще позже могла приблизиться старость, обосноваться в ней до полного износа — ее любовь к Джейсону была неизменна. Ничто не могло отдать ее забвению, утрате, похоронить ее в безвозвратном прошлом. Джейсон был незримым, вечным и чудесным ребенком, принадлежащим ей навеки, избавленным и от возраста, и от смерти.

Ночь текла. Текла без конца в глазах Таде, расцветала для него, словно некая подвижная книга, написанная звездным алфавитом. Книга, заключавшая в себе гораздо больше, чем просто историю людей. Книга, заключавшая в себе память вселенных. Вечно пишущаяся книга, где каждый миг придумываются новые миры. Вечно обжигающая книга, где каждый миг исчезают миры.

В этой бесконечной и подвижной книге Неса написала одну строчку. Короткую строчку в несколько букв. Несколько имен. Несколько звезд. На ее семнадцатилетие Таде и Ципель устроили праздник. Это было весенним вечером. Ципель накрыла стол во дворе, рядом с цветущей сиренью. А в конце ужина принесла именинный торт, утыканный семнадцатью свечами, которые зажег Таде. Семнадцать тонких свечек цвета слоновой кости. Неса прикрыла огоньки ладонями, словно желая защитить их от ветра, и ее пальцы стали полупрозрачными, сами похожие на тонкие розовые язычки пламени. Потом наклонила лицо к торту, ощетинившемуся свечами, которые едва уловимо потрескивали. Запах сирени смешивался с запахом торта, покрытого медом и миндалем, с запахом сахара и воска. И лицо Несы озарилось светом пламени, стало ослепительно розовым и прозрачным. Тогда, раздвинув руки, она дунула на семнадцать свечек, чтобы разом погасить их. Ее дуновение унесло семнадцать огоньков, но не погасило их. Ее дуновение сорвало пламя со свечек и бросило их в ночь. Язычки пламени вспорхнули, как рой желтых и оранжево-красных насекомых с чуть синеватыми крыльями, и устремились прямо в небо, стрекоча, как цикады, опьяневшие от ароматов и зноя. Цикады, опьяненные ночью и блеском звезд сильнее, чем днем и солнцем. Они пронеслись через всю ширь неба, из конца в конец прочертив ночную тишину долгим скрипом, как стеклянную пластинку, потом вонзились в уголок неба, начертав там новое созвездие. Семнадцать звезд, похожих на язычки пламени, изливавших сверху чуть приглушенный, дрожащий свет.

Они съели торт с медом и миндалем. И вкус надолго остался у них во рту, смешавшись со вкусом этой ночи, пронизанной пламенем и напоенной сиренью. Неса сохранила на своих ладонях, ногтях, в глазах и на губах дивную прозрачность, отброшенную свечами; сохранила ее навсегда. И ее взгляд, жесты и улыбка стали от этого еще мягче, одаренные столь восхитительной благодатью, что она изумляла всех, кто ее видел, даже близких, заставляя их опускать глаза от удивления и смущения. И всякий раз дарила их сердцу миг чистой радости.

Но эта благодать, обитавшая в Несе, была столь велика, столь таинственна, что в иные дни почти тяготила ее. Ее благодать вовсе не была той бесконечной легкостью, что посетила некогда Виолетту — Онорину, дитя роз, дитя, настолько поглощенное любовью, что милосердие, подобно ране, кровоточило на ее виске все то время, пока длилась война; дитя роз, умершее из-за того, что любило без оглядки и без меры. Благодать Несы была столь напряженной, что порой становилась огнем и бременем ее сердца и плоти. Огнем чудесного голода, бременем фантастического желания. Тогда она садилась на ступени дома или на обочине дороги и, прижав к груди широко раскрытые ладони, начинала петь, раскачиваясь и наклоняя голову то к одному, то к другому плечу. Пела низким, почти хриплым и очень горячим голосом, который, казалось, поднимался из ее чрева, отбивая ритм, рожденный в глубине веков. И все, кто слышал эти гулкие песнопения, эти раскатистые песни женщины, исполненные красоты, что претворялась в исступление и жар плоти, чувствовали, как их охватывает желание. Охватывает, словно некая сила, порыв. Словно в ночь своего семнадцатилетия Неса раздула вселенский огонь, оживив огни неба и ночи и те, что теплятся в земле и в человеческой плоти.

Ночь текла, текла без конца, пересекая дни. Колыхалась на их обратной стороне, словно расплавленное олово, покрывая амальгамой, чтобы они еще живее, еще горячее отражали свет неба. Струилась в крови людей, кружила в их сердцах, наводила на них блеск, чтобы любой образ, любое чувство и любое ощущение они отражали с еще большей остротой, резкостью и силой. Ночь накатывала краску на сердце и плоть живых, чтобы отчетливей прочертить путь желания, лучше выписать имена и крики любви. Ночь открывалась и углублялась и ширилась без конца, словно чернильница. Чернильница из камня, коры, соли, стекла. Чернильница памяти.

Ночь без конца опрокидывала свою чернильницу в память людей, и память непрерывно наполнялась шумом, смутным шепотом ткущегося, пишущегося времени — прошлого, сплетенного с настоящим, устремленного в будущее. Ночь упрямо диктовала людям предания памяти, их собственной памяти, от которой они, тем не менее, всегда пытались убежать, отречься, заставить умолкнуть. Цепкая ночь принуждала людей помнить. Помнить вплоть до пустынь забвения. Ибо эти чернила ночи принадлежали не только памяти, но и забвению.

И память текла в каждом, с возрастом все быстрее, все дальше. Как в Баладине, освободившейся от траура по Джейсону, дойдя до конца в утрате и обретении, сбросив гнет смерти над жизнью жестом, вдруг созревшим во сне. Как в Горюнке, который освободился от своего безумия, вырвав воспоминание о ребенке у беспамятства истории и перенеся его на другое дитя. Память в них перекрыла все свои права, раздвинула свои границы за пределы страха, боли и стыда. Память в них вновь обрела широту и движение, стала плодоносной. Она хранила гораздо больше, чем воспоминания о других; она хранила их следы, живые следы, которые были скорее силами, нежели формами. Идущие следы.

То же самое и с Янтарной Ночью — Огненным Ветром. Ночь текла в нем, как тяжелый, бурный поток. Ночь в нем бушевала, как темная волна, бьющая в плотину. Ночь в нем раскатывалась глухим ревом черных валов памяти. Черных, полупрозрачных, как обсидиан, чернил. И так тридцать лет. Но Янтарная Ночь — Огненный Ветер не переставал сопротивляться, кричать нет, вздымать волноломы своих криков против этих бурунов памяти. Кричал громче гула памяти, бежал быстрее волн, накатывающих из прошлого. Он разбил во имя его все отголоски, вырвал все корни; он не хотел ни уз, ни истории. Ни вчерашних дней. Решительно повернулся к ночи спиной и выдумал себе день, свободный от всякой тени. Попытался нарисовать себе прекрасный искусственный день с большим неизменно ярким солнцем на самом краю ночи, чтобы растворить в нем ночь, ее тени, ее голоса. Ее целующие тени, умоляющие голоса. Нарисовал день на краю ночи, как замазывают краской старые обои, чтобы скрыть пятна и трещины на стенах. В итоге, чтобы заткнуть все дыры и разломы, чтобы оживить жгучий свет своего солнца забвения, обострить его едкость, рисовал он кровью и слезами, украденными у юноши, еще ребенка. Но ночь не была плоской и гладкой, как стена, а в крови и слезах жертвы не было никакой горечи. Ночь зияла, ночь была бездной. Янтарная Ночь — Огненный Ветер намалевал там лишь пелену. Даже нет; лишь наметил иллюзию пелены. Кровь была сахаром, слезы были солью. Он не нарисовал резкий свет. То был даже не свет, а тусклое свечение, в котором мрака было больше, чем в самой ночи. Гнилостное свечение, болезненный налет — коросту сахара и соли, струпья засохшей крови. Свечение, сладкое до тошноты, до удушья, до головокружения, и едкое до оскомины, до изжоги. Он нарисовал лишь язву солнца, пронзительно мерцающую на фоне ночи. На бездонном фоне ночи.

И язва его поддельного солнца постоянно открывалась, кровоточила, лопалась, сочилась. Изменчивая рана, источник незатихающей лихорадки. Рана, которая долго вздувалась, меняла очертания. Рана, заново нанесенная рукой незнакомца, явившегося бороться с ним врукопашную. С той поры рана опять изменилась, преобразилась. Она по-прежнему не заживала, кровоточила и горела, но иначе. Скорее не кровоточила, а плакала кровавыми слезами, и вместо пота у него тоже были слезы. А на месте фальшивого солнца проступало какое-то лицо. Рана становилась саваном.

Ночь превращалась в саван. В огромный саван из кожи, который память разрывала со всех сторон. И эта память была необъятна, необъятна и ужасающа, необъятна и великолепна. Она поднималась из такой дали, из такой глубины, что была уже не волной, но вздымалась, подобно гигантскому валу, который отныне не мог сдержать никакой риф.

Ночь превращалась в саван, где медленно, неуклонно проступало чье-то лицо. Но это лицо было еще немым и слепым. Оно виднелось вдалеке, в туманной, неясной дали.

И так же вдали держался Янтарная Ночь — Огненный Ветер; он чувствовал себя так, словно был изгнан далеко от себя самого. Изгнан вон из себя самого, лишен своего былого взгляда. Развенчан, обобран, лишен гнева, ненависти и ревности. Ему казалось, что он плывет в себе самом, в этой невероятной пустоте, разверстой в его сердце и мысли, и он не переставая блуждал в этой новой внутренней пустыне. Он чувствовал себя даже больше, чем изгнанником; он был словно грубо экстрадирован, выдворен из места, где нашел убежище, выдан некоей внешней власти. Но он ничего не понимал в этой внешней силе, овладевшей им, она не имела ни вех, ни форм, ни границ, не имела даже имени. Ему казалось даже, что она была еще больше обездолена, чем он сам, более уязвима. Он чувствовал себя выданным в некую неведомую страну — в страну, которая даже не существовала. Выданным в самое абсолютное никуда. Выданным в самое сердце чужой ночи; ночи, ставшей саваном, ночи с запечатленным в ней лицом. Незнакомое лицо с сомкнутыми глазами и ртом.

Откуда же взялся голос, нарушивший безмолвие этой чужой ночи, из чьих уст? Ибо возник чей — то голос; чья-то песнь — легче дыхания спящего ребенка. Но певший вовсе не спал. Он бодрствовал и ждал, искал и слушал. Умолял и терял себя, всегда. Тот, кто пел, был человеком, которого всю его жизнь мучил вопрос, один единственный вопрос. Которого этот вопрос, всегда один и тот же — такой простой, такой прямой, — точил день за днем, ночь за ночью, как точит ржавчина. Но страх давно заглушил ответ.

Один вопрос, всегда один и тот же, истрепал его жизнь, истрепал его сердце до самой основы, истрепал его тело, как орудие со стертым лезвием. Истрепал ему даже голос. Неловкий голос, который только и умел, что заикаться, словно страх ответить на неотвязный вопрос, терзавший его сердце, прерывал его речь и дыхание сомнением, колебанием. Вопрос, однако, был так прост, даже смехотворен. Смехотворен и ужасен.

«Любишь ли ты Меня?» — упорствовал вопрос. Четыре ничтожных слова из заурядного языка, доступного кому угодно — малым детям, любовникам, старикам.

«Любишь ли ты Меня?» Четыре слова, способные прервать дыхание и речь. Четыре слова, трижды повторенные Петру-ученику — тому самому, который трижды ответил «нет» тем, кто допрашивал его ночью, когда был предан его учитель: «Не ты ли один из учеников Человека сего?» И понадобилось, чтобы Человек, от Которого он отрекся из страха, умер в скорби, был опущен во гроб, исчез и наконец, снова пройдя через смерть, вернулся и избавил Петра от бремени его тройного отречения. Понадобилось, чтобы этот Человек трижды задал свой вопрос, удручая тем самым Петра, которого, казалось, не слышал или ответу которого не верил, прежде чем святой Петр окончательно вырвался из себя самого и ответил в итоге: «Господи, Тебе ведомо все, Ты знаешь, что я Тебя люблю». Словно все из него самого, из Петра, опрокинулось в другого, вплоть до признания своей любви. Вплоть до полного опустошения себя самого в Того, другого, Который владел тайной его любви. И тогда Тот, другой, сказал ему, наперед отмеривая небывалую ширь этой любви, становившейся безумной по мере его отречения от себя: «Ты прострешь руки свои и другой опояшет тебя и поведет туда, куда ты не хочешь».

«Любишь ли ты Меня?» Вопрос источил жизнь отца Деломбра, священника-заики, который только и умел, что раздражать своих прихожан и обескураживать начальство. Истерзал его до того, что он тоже простер свои руки в пустоту и ждал уверенности своего собственного ответа от того самого, кто не переставая требовал его у него.

Простер руки в пустоту, препоясался пустотой и позволил вести себя, словно слепца, словно пленника, вон из себя самого. Покинул свой приход, заботу о котором взял на себя другой. У него не было больше ни заботы, ни обязанности. Не было другой заботы, кроме любви, другой обязанности, кроме как любить. Он оставил все и замкнулся в одиночестве, как некогда отцы-пустынники. Но пустыня, в которую он удалился, была не из песка, а из деревьев и колючего кустарника. Отныне он жил отшельником в лесу Привольной Любви, в старой охотничьей хижине, сложенной из веток, земли и кустарника, как раз в той самой, где тридцать лет тому назад охотники со своими собаками искали укрытия от дождя, прервав преследование дичи. Когда небо немного расчистилось, они вышли; но свет был тусклый, и струящаяся листва позволяла лишь мельком видеть обманчивые формы. Их было трое, и одному показалось, что он заметил силуэт молодой косули. И они пальнули. Раздался короткий, словно удивленный крик, и тотчас же смолк. Крик вроде бы не звериный. Потом послышался звук мягко упавшего тела. Тоже вроде бы не звериного. Собаки с лаем побежали, но охотники на какой-то миг застыли в молчании и неподвижности. Продолжали вслушиваться в это двойное эхо, отозвавшееся на их выстрелы, вслушивались даже когда все уже смолкло, кроме собачьего лая. Вслушивались, стиснув похолодевшими руками приклады своих ружей, с замершим сердцем. Вслушивались в молчание, которое не было молчанием убитого зверя.

Это оказался ребенок, восьмилетний мальчик. Ребенок, всегда любивший бегать по лесам, где был застигнут дождем. Он спрятался под ветвями граба. Дождь полил опять. Охотники подобрали тело ребенка и отнесли его в дом родителей. Туда, на Верхнюю Ферму. С той поры ни один охотник не приходил на это место. Теперь там жил в одиночестве отец Деломбр, и никто не решался заглядывать к нему. Впрочем, никто и не знал, куда он подевался; никого это не заботило.

«Любишь ли ты Меня?» Ему уже даже незачем было отвечать на этот вопрос, все его тело стало ответом. Его постаревшее, исхудавшее от постов, отмеченное лишениями, бессонными ночами и холодом тело. Тело человека, наконец-то избавленного от своих сомнений, тревоги, стыда. Тело, целиком отданное безумству его любви; тело, ставшее прозрачностью. Его тело стало чистым порывом в самой своей неподвижности. И он понял, старый Деломбр: что Тот, Кто так долго спрашивал, любит ли он Его, делал это лишь потому, что не мог иначе, потому что сам был лишь нищим, просителем. Он понял, что не только человек взывает к Богу — без меры, без конца, в гневе и в бессмысленной надежде, но что и Бог тоже взывает к человеку. Почувствовал, что Бог выпрашивает милостыню у людей, и что, быть может, наибольшим людским смирением было бы склониться к этому Богу, скорчившемуся на самом дне их сердец, к этому Богу, испачканному кровью, потом, грязью и слезами людей.

Тогда он стал петь, старый Деломбр, он пел в своей хижине из земли и ветвей, затерянной в чаще леса Привольной-Любви; пел тонким, чуть дрожащим голосом, который заглушали заросли.

Голосом, которого никто в округе не мог слышать, настолько он был слабый и стелился у самой земли, прячась за травой, за колючими кустами, за древесной корой.

И все же этот голос разносился ветром. Он стал легким, словно изморось, словно пыльца. Проскальзывал среди зарослей, прокрадывался среди трав, спускался по склону холма, сплетался с тысячью неразличимых звуков земли, медленно пропитывавшейся вечером, — с шелестом и лепетом. Скользил к реке, текущей внизу. И там, на речном берегу, нашел кого-то, кто мог его услышать.

Янтарная Ночь — Огненный Ветер шагал вдоль реки, возвращаясь из Монлеруа. Шел назад прибрежной дорогой; это был самый дальний, самый окольный путь, но Янтарная Ночь — Огненный Ветер любил ходить вдоль спокойных берегов, вдоль бесстрастного течения серых вод. Ветер, дувший на уровне воды, казалось, становился живее и быстрее, а земля вокруг источала свои запахи с большей силой. Свет, особенно свет был тут иным, словно вода подчеркивала его яркость, отражая бесчисленные оттенки его отблесков в траве и прибрежной листве. А когда спускался вечер, серые сумерки также окрашивались сиреневыми, зеленоватыми и синеватыми переливами воды. Янтарная Ночь — Огненный Ветер больше не различал цветов, но с необычайной остротой воспринимал бесконечную игру теней и полутонов.

И к тому же у кромки воды менялись сами звуки, удваиваясь странными, чуть глуховатыми отголосками, словно влажность, холод и серость воды лишали их блеска, покрывали матовым слоем золота и серебра. Звуки там делались почти осязаемыми.

Что и случилось в тот вечер. Янтарная Ночь — Огненный Ветер вдруг различил какой-то звук. Даже не услышал, а скорее ощутил его прикосновение. Словно чье-то дыхание на затылке. Легчайшее дыхание, которое обвилось вокруг его шеи, потом скользнуло вдоль рук и легло в углублении запястий там, где голубизна вен просвечивала сквозь наиболее тонкую и уязвимую кожу. Звук был голосом, голос пел. И слова этой песни начали тихонько биться в его пульсе, раскатываться под его кожей, поднимаясь до самого сердца. Очень простые слова, без всяких прикрас, слова короткой молитвы, которую поют во время богослужения. Слова «Agnus Dei».

Голос выпевал каждое слово с таким тщанием, с такой страстью, в которой сплетались радость и мольба, боль и надежда, что смысл каждого из этих слов обретал бесконечную широту и неожиданную важность. Каждое слово раскрывало и свой смысл, и свой тон, словно цветы из круговых волн, распускающиеся на поверхности спящей воды от брошенного камня, и в едином движении углублялось, лопалось, как плод, начинало вращаться и устремлялось по прямой линии. По касательной, вдоль которой струился свет благодати.

Голос тек, колыхался в крови Янтарной Ночи — Огненного Ветра, проникал в его плоть, подчинял себе его сердце, перекатывая слова словно гальку. Словно речные окатыши — огненные и ледяные, стеклянные и бронзовые, темные и светлые. «Agnus Dei, qui tollis peccata mundi, miserere nobis». Голос странно медлил на гласных, растягиваясь до умоляющих интонаций. Но в разливах этого голоса чувствовалось также что-то вроде ясной улыбки.

Голос все развертывал и развертывал свою фразу. Медленную, все более широкую фразу. И слова колебались между тенью и светом — неся и тень, и свет. И слова плыли между скорбью и надеждой, между слезами и улыбкой — несли прощение. Ибо сами были несомы прощением. И голос во второй раз повторил свою фразу. «Agnus Dei, qui tollis peccata mundi, miserere nobis». Гласные теперь зияли, открывая некое беспредельное пространство, подобное равнине, простирающейся за горизонт. Янтарная Ночь — Огненный Ветер почти остановился, замедлил шаг, покачивая руками в воздухе. Смотрел на свои руки, словно пытался вычитать на ладонях секрет этого голоса, излучавшего свою песнь сквозь все его тело; но не было никакого секрета. Лишь миг таинства, который надо было пережить.

Уже совсем свечерело, и горизонт, растворившийся в сумерках, больше не отделял небо от земли. Исчезали и берега, и вода смешивалась с землей. Тот же глухой, немолчный гул; тот же стойкий, насыщенный запах. В третий раз голос затянул свою песнь. «Agnus Dei, qui tollis peccata mundi, dona nobis pacem». В третий раз разлился на слове peccata, [40]Грехи (лат.).
выпевая последнюю гласную до боли, до кротости, до безумия. До всепоглощающей боли и кротости. Но слова соединялись, сплетались друг с другом подобно вьюнкам. Спиралевидные слова, слова-вьюнки, белоцветные денные красавицы. «Dona nobis расет».

Денная красавица, чья красота родилась в самой черноте ночи, чьи завитки были сперва путаницей и корнями терний.

Peccata. Расет. Слова-вьюнки с медленным и непредсказуемым расцветом. С удивительнейшим расцветом.

Peccata/Pacem. Два абсолютно непримиримых слова. Два бессмысленных слова в одной и той же фразе. Два совершенно разобщенных слова, между которыми только прощение могло перебросить соединительную черту. И именно этой тонкой соединительной черточкой был голос старого Деломбра — весь из нежности и терпения.

Peccata-Pacem. Единственный двойной цветок, извивающий свой стебель, чтобы выпрямиться в едином порыве, обратясь в сторону ночи и в сторону дня. Голос был соединительной чертой, был словом пол-ночь-пол-день.

Peccata-Pacem. И прощение, разрывающее небытие греха, вырывающееся из трясины зла. И прощение, разрывающее толщу ночи.

Peccata-Miserere-Pacem. Голос пропел три слова величайшего сетования, которое только может быть спето, величайшей мольбы, которая только может быть выстрадана, — до восхищения.