Владимир со страхом поглядел на Бальнева, точно опасаясь, не подслушал ли он его мысли. Но тот сидел в каком-то оцепенении.
«А что я сделал? Не оценил Дашиной любви? Так она сама меня бросила. Не ушла бы тогда, осталась да сказала бы твердо: «Хочу иметь ребенка», — что я, зверь, что ли? Обдумали бы вместе, может, я и согласился бы...
Правда, тогда я жил с другой. А кто не ошибается? Молод, один. Даша не хотела жить со мной в городе. Ей нравилось с мамой. Не силой же было тащить ее к себе!
Да, она во всем виновата. Мамаша тоже тогда говорила, что Даша очень много о себе думает. Следовало поставить ее на место. Правда, она не знала, что я живу с другой. Но я артист! Мне нужна свобода».
И будто по глазам Владимира ударили. Перед ним возникла телеграмма: «Ирочка умерла хороним пятницу Даша».
Он долго не мог понять, какая Ирочка. И наконец-то дошло, что это Дашина дочь и, скорее всего, его дочь. (Он не шутя задумывался: «А моя ли это дочь?») И написал в ответ, что он, дескать, очень сожалеет, но у него спектакли, выехать не может, хороните без него.
И денег — впервые за все время! — денег послал. Что-то рублей пятьдесят, кажется. Деньги-то не надо было посылать. Дочери он не знал, не видал. С Дашей уже не жил. Нет, это в самом деле было глупо с его стороны — посылать деньги.
«Прошу вас выйти и не беспокоить людей по пустякам!» Почему она сегодня так поступила? Не выслушала, ничего не спросила... Ну, тяжело ей без мужа, можно, конечно, поверить. А ему легко? Все завидуют, подсиживают, не дают хода.
Из театра тоже пришлось уйти. А все глупая ревность толстого пустозвона-режиссера. Осел! Вообразил себе какие-то особенные отношения между своей женой и Владимиром.
Убрали Владимира, конечно, не из-за ревности, а припомнили разговорчик один: «Хватит! Давайте роль, а статистом можете сами быть, вам подойдет». Только и было сказано режиссеру. Но все полетело к чертям собачьим!
Директор тоже хотел доказать, что он великий артист. А Владимир прямо заявил: «Насколько я понимаю, для игры на сцене нужны данные». Директор, как видно, принял на свой счет. Ну что же, так и следовало!
Зато каков результат: «Владимир Обухов отчислен из театра за отсутствием творческого роста». Вот так приказ! И написал-то, подлец, безграмотно... Ну, подожди! На периферии талант быстрей заметят. А там и в область. В столицу... Владимиру еще всего-то двадцать шесть лет.
Недавно мама приезжала в театр. Ходила к директору. Странно, но она не поделилась с Владимиром. Как воды в рот набрала. Все как-то в сторону глядела. Потом Владимир узнал, о чем напел ей директор. Ну, ничего! Мамаша всегда была покладистой. И, слава богу, ни в чем Владимиру не отказывала.
Проклятые комары! Кусаются, как собаки! И курить больше нечего.
Владимир снова почувствовал и назойливо знойное комариное гудение и зуд сразу в десяти местах.
А перед глазами до одури однообразно все текут и текут бревна. Белая ночь кончается. Солнце уже зажгло вершины сосен на другом берегу Вайнушки. Крикнула ранняя кукушка. Треснула дробь — это дятел. И звонко встретил солнечный свет лесной конек.
Алевтине Ивановне приснилось, будто соседкин знакомый лезет в окно. Она и во сне понимает, что это во сне. Стоит только заставить себя проснуться, и страхи исчезнут. Но проснуться она сама не хочет. А «чернявый» уже в комнате, уже подходит к кровати... Она замирает. Зная, что все это ненастоящее, она ждет, нетерпеливо ждет. Ей мнится, будто он склоняется над нею щека к щеке, и все лицо ее обдает жаром.
Страшный грохот разбудил ее. Она испугалась по-настоящему. Что такое? Уж не срывают ли дверь с петель, — «грохота» не было, просто Даша неосторожно передвинула табуретку. Алевтина Ивановна прежде всего бросилась к окну: соседкин знакомый там. Кто еще с ним? Неужели женщина? Нелепый вид Бальнева поначалу смутил Алевтину Ивановну, но вскоре она поняла, что это Роман Фомич.
Она накинула халатик, распахнула окно: чего ей стесняться? Все одно не спится. Солнышко всходит. Она сядет к окошечку, погреется. Наплевать ей на ухажеров инженерши!
Она обнаружила, что щека у нее и в самом деле горит, точно оплеуху кто залепил. Это солнышко добралось до ее подушки и через стекло нажгло кожу.
А про оплеуху не зря вспомнилось. С оплеухи-то у Алевтины Ивановны началось знакомство с Федей.
Федя, Федя... Ты служишь в своей Карелии и не знаешь, что делается на сердце у Алевтины Ивановны в эту белую ночь. Нет, знаешь. Обязательно должен знать. В Карелии сейчас тоже белые ночи. Федя думает о ней.
Перед Алевтиной Ивановной возникла вдруг родная деревня, луг с озером за околицей Белой Горки.
Алевтина — Алька Рябова — прыгает-греется с ребятишками у костра. На дворе июль, жарко. А они на берегу озерка прыгают около огня. Не вылезали из воды по часу. До того доныряют, бывало, что воздух, накаленный солнцем, кажется холодным-холодным. Мальчишки и девчонки трясут худенькими задками над костром, хохочут, подтрунивают друг над дружкой. Зябко, весело!
И потом, уже в юности, хорошо около озера мечталось в такие вот белые ночи. Сидит девчонка на берегу. От запаха цветов голова кругом. Алька книгу в сторону — мечтает. Вот она уже закончила ФЗО. Хорошо бы, направили в свой лесопункт, где работают мама и папа. Аля Рябова тоже хочет работать в лесу. Но она будет строить. Она учится на штукатура. Веселая работа.
Но закончили ФЗО, и какой-то равнодушный дядя заслал их туда, где нечего было строить. Начались нудные «разные» работы. Негде показать мастерство! Потом после хлопот и протестов девушек перевели в райцентр, на отделочные работы нового Дома культуры.
Вроде бы все вошло в свою колею, не приглянись тогда Аля Рябова секретарю райкома комсомола: активная-де, бойкая комсомолка, нечего ей с кельмой на лесах плясать.
Выдвинули Алю комсоргом группы. Кажется, справилась. Потом избрали в члены райкома. Стала Аля штатным инструктором. Стала ребят поучать, как надо жить и работать, повышать знания. А сама знаний не повышала: некогда.
«Вот начну с нового года... Вот заочно буду учиться...» А тут очередные выборы. В члены райкома больше не избрали. Куда теперь?
Стала Аля учеником библиотекаря, а потом и библиотекарем в лесном поселке. Прошел год, видит: читатели грамотнее ее. Многие откровенно сердятся: «Не за свое дело взялась!»
У Али Рябовой хватило совести просить другую работу. «А заведовать клубом ты сможешь?» «Кто его знает! Надо попробовать». Будто нарочно о настоящей ее специальности никто и не вспомнил. «Грязной» она казалась уже и самой Але. Так в трудовой книжке появилось: «Библиотекарь, зав. клубом».
А сейчас Алевтина Ивановна Рябова «несет уже две нагрузки»: заведует клубом и выдает книги. Работа ей не по душе. «Скучно до отворота», — пишет она в письмах Феде.
Федя грозится, что после демобилизации (он четвертый год служит сверхсрочно) приедет и возьмется за учебу Алевтины Ивановны основательно. Алевтину Ивановну даже радуют его выговоры («Заботится, милый!»), но у самой до учебы все как-то руки не доходят. Да и куда торопиться? Федя демобилизуется, приедет, вместе и нажмут.
Федя занимал все ее сердце. Он появился неожиданно. Она работала тогда в соседнем лесопункте завклубом. Любила ходить на танцы: «почётили» кавалеры. В тот вечер чаще других ее приглашал шустрый такой старшина. Слово за слово — разузнала: дружок у него работает на лесопункте, так он к дружку приехал на побывку. И сам лесорубом был до службы.
Понять дал: холостой. Но Алевтина Ивановна не особенно поверила. И все же была рада, помолодела, птичкой вспархивала, как только старшина подходил, протягивая руку, звал на танец.
Но вечер закончился неудачно. Была в поселке компания. Работали ребята кое-как, а выпить любили. Подебоширить были тоже большие мастера. Как обычно, их принесло в клуб. Один нагловатый такой (и раньше надоедал Алевтине Ивановне) из-под носа старшины потащил ее за руку. Тогда старшина взял хулигана за ворот, покачал из стороны в сторону, пока тому не заикалось, да и закатил новому знакомцу оплеуху.
Дебоширы готовы были разорвать старшину. С помощью Алевтины Ивановны ему удалось укрыться в пустой комнате. Ночь прошла в радостной близости и тревоге, а утром старшина уехал. Через месяц пришло письмо. Оно, как самое дорогое, и сейчас лежит в ее комоде. Старшина писал, что не может забыть того вечера, только и думает о нем (ясно было: «о ней»).
Алевтина Ивановна в ответе осторожно дала понять, что и ей вечер очень памятен. Пошла переписка. А через год старшина снова гостил у них на лесопункте, хотя дружка его здесь уже и не было.
Алевтина Ивановна косит глазом, смотрит на фотографию Феди. Она мысленно читает Федины слова на обороте карточки: «Не забывай, что ты моя, и твой навеки буду я».
«Не беспокойся, Феденька... Раз надо, ждала и еще буду ждать. Но ведь можешь же ты демобилизоваться поскорее? Приезжай!»
Алевтина Ивановна слышит, как у соседки скрипит пол под табуреткой, поднимает голову, глядит на тех двух, что за окном, и сожалеюще вздыхает: «Бедная инженерша... Видно, хорошо насолил тебе чернявый! В избу не пустила, а сама маяту маешься — не спишь».
Ей становится жаль этих людей, особенно теперь, когда она думает о Феде. «У нас, Феденька, никогда так не будет, как у них, верно?» Алевтина Ивановна улыбается фотографии и даже подмигивает ей, как живому человеку.