Рано утром Игорь уже был в городе. Яблочкина обрадовалась ему:

— Очень хорошо, что приехал. А я уже хотела тебя вызвать…

— Я к вам, Вера Викентьевна, по личному делу…

Но она словно не слышала и продолжала о том, что больше всего ее волновало:

— Ну и тип ваш Русаков! Как будто не плохой председатель колхоза, во всяком случае, так о нем думают в райкоме — и вдруг на тебе… Нет, если бы знать заранее, что он попытается сделать, мы бы направили ваш класс в другой колхоз.

— Вера Викентьевна, я должен вам сказать…

— Нет, ты даже не предполагаешь, что он хотел сделать. Представь себе, приехал в райком партии и там заявил, что настоящей добровольности у ребят не было и потому он объявит, что каждый может самостоятельно решить: оставаться в колхозе или нет… Ну, как тебе это нравится?

— Я больше не могу быть комсоргом…

— И неудивительно, — воскликнула Яблочкина. — С таким, как Русаков, разве можно сработаться? Но мы не пойдем у него на поводу. Нет, мы еще посмотрим, кто кого! Вот что, Игорь…

— Вера Викентьевна, все равно я не могу быть комсоргом, — упрямо сказал Игорь, решив все-таки заставить Яблочкину выслушать себя. — Не могу…

— Испугался трудностей? Русакова боишься?

— Вы меня не так понимаете. У меня к вам личное дело.

— У тебя ко мне личное, а у меня к тебе общественное. Так вот что ты должен сделать. Надо организовать коллективное заявление о вступлении всех выпускников в колхоз. Сначала остались работать в деревне, а теперь желаем быть колхозниками. Ясно, Игорь? И сразу обезоружим Русакова. А для начала собери подписи у тех, в ком ты уверен… Соберешь, дай мне знать. Общее собрание в поддержку инициаторов я проведу сама.

Яблочкина считала, что все необходимое она Шеломову сказала, и только после этого позволила себе вернуться к его личному делу. Ну что там у парня? Не подрался ли с кем? Выпил на гулянке? Она что-то слыхала, отец не помогает семье. Не об отце ли будет разговор? Ну конечно, угадала. С отца начал… Ну скорей, скорей, Игорек. Отец отцом. Но чего ты хочешь? И вдруг насторожилась.

— Что ты говоришь? Никакой идейности, никакого желания помочь колхозу у тебя не было?

— Хотел помочь семье.

— Да ты понимаешь, что говоришь?

— Я правду говорю.

— И думаешь, что достоин быть комсомольцем?

— Я не хотел обманывать… Так уж получилось.

— Плохо, Шеломов, получилось!

Яблочкина вышла из-за стола и взволнованно заходила по комнате.

— Что же мне делать? — тихо спросил Игорь.

— Опять ты о себе! Думаешь, единственное, о чем должен думать райком комсомола, как тебя наказать? А как твой обман отразится на авторитете комсомола, на движении школьников в колхозы, на закрепление ребят в Больших Пустошах? Об этом ты, конечно, не подумал… Ты же пришел с личным делом. А дело не личное. Ты не просто обманул, ты поставил под удар движение молодежи на селе.

Игорь не хотел, да и не мог защищаться. Им владело чувство обреченности, и он не сомневался, что после разговора с Яблочкиной его, конечно, исключат из комсомола. И чем реальней Игорь представлял грозящую ему опасность, тем все меньше и меньше отдавал себе отчет, а в чем, собственно говоря, его вина. А что он совершил такого, чтобы быть исключенным из комсомола? Разве он сам себя выдумал? Ведь его выдумали другие. И Русаков, и Яблочкина, и вообще все, кто решил, что он идейно остался в Больших Пустошах. А Яблочкина еще его обвиняет. Это было несправедливо и особенно возмущало.

Яблочкина вдруг умолкла, внимательно посмотрела на Шеломова и спросила примиряюще:

— Ты кому-нибудь рассказывал, о чем говорил сейчас мне?

— Только маме.

— А ребятам?

— Нет.

— И Русакову, надеюсь, тоже ничего не говорил. Смотри, Игорь, с Русаковым больше всего будь осторожен. Ну, а на меня не обижайся. Я погорячилась, всякое тут наговорила тебе. Ты, конечно, совершил ошибку… Надо было все сказать прямо. Но ведь ничего не произошло. Прежде всего — что значит быть идейным? Ты остался в Больших Пустошах, как тебе казалось, чтобы помочь матери, а за этим была идейность комсомольца. Ведь иначе сейчас ты бы не пришел в райком, тебя бы не мучила твоя ошибка… Это и есть настоящая идейность! Но она требует доказательств. И если хочешь знать, то свою идейность ты должен подтвердить в настоящем большом деле. О нем я уже тебе говорила: все выпускники, оставшиеся в деревне, должны стать колхозниками. Задание понятно?

— Понятно.

— Кто может войти в инициативную группу?

— Думаю, Андрей Кочергин…

— Еще кто?

— Нина Богданова…

— Не очень-то дисциплинированная она. Ну ничего… А как Юрий Игнашов?

— Сомневаюсь… И Тесов тоже вряд ли…

— Ничего. Потом согласятся! Еще вот есть у вас Емельян, я его фамилию забыла. Он, кажется, из Загорья. Осенью демобилизовался… Знаешь его?

— Так он не выпускник, Вера Викентьевна.

— Он больше чем выпускник. Он из армии. И не колхозник. А почему? Все выдумки вашего Русакова… Видишь ли, когда Емельян был еще в армии, Русаков написал ему, мол-де, приезжай, в колхоз звать не будем, живи, работай, а захочешь уехать — пожалуйста! Вот и приехал, вот и работает. И в колхозе и не в колхозе… Не то колхозник, не то рабочий. Чепуха какая-то! А Русакову хоть бы что. Живет Емельян — и хорошо! Это русаковская линия от Емельяна началась и на вас перешла.

— Значит, и Емельяна агитировать? — спросил Игорь.

— Агитировать можно, но в инициативную группу пока не берите. Там еще есть у вас Татьяна Орешина. Ее можно, но чтобы признала свою ошибку, — помнишь, что она говорила у школы? И еще прихвати Володю Рюмахина. Инициативная шестерка! А это уже сила! Так давай, Шеломов, действуй! Докажи свою идейность!

Игорь вышел от Яблочкиной с таким чувством, что там в райкоме с него сняли непосильный груз. На душе вдруг стало легко и беззаботно. Отныне он мог считать свое решение остаться в Больших Пустошах пусть не осознанным, но все же глубоко идейным поступком. Теперь он знает, за что биться. За то, чтобы все ребята вступили в колхоз. Идейно? Да! Сознательно? Безусловно!

Наталия Захаровна встретила сына настороженно. Ох, что-то веселый вернулся из города Игорь. Иная веселость от удали, а удаль от большого горя. Смотри, мать, как бы это не обернулось еще какой-нибудь бедой. Но спросила спокойно:

— Был у Яблочкиной?

— Все в порядке.

— Простила?

— А я и виноватым не был.

После обеда Игорь пошел к парому. С утра и днем, когда он переправлялся через реку, там был старик Ферапонт, значит, теперь вот-вот должен заступить Андрей. Пожалуй, с Кочергина и начнет. А может, лучше с Нинки Богдановой? Подпишет заявление о вступлении в колхоз она, подпишет за ней и Андрей. Но он слишком уважал друга да и верил в него, чтобы пойти на эту маленькую хитрость. Старый друг не подведет! А вот после можно будет и на птицеферму к Богдановой.

Игорь встретил Андрея на улице.

— Ты что не в поле? — удивился Кочергин.

— Был по срочному делу в райкоме комсомола. — Но зная, что Андрюшка не любит недомолвок, прибавил: — Смотри… — и достал из кармана заявление в правление колхоза. — Согласен?

Андрей прочитал и не раздумывая ответил:

— А что ж, правильно! Раз остались в Больших Пустошах, надо в колхоз вступать. — И поставил размашистую подпись. — А теперь к кому?

— К Нине! Как, думаешь, она?

— Сомневаешься?

— Да нет, а все-таки, может, пойдешь со мной?

Андрей взглянул на часы.

— А что же, пожалуй, успею. До смены еще полчаса. — И повернул к птицеферме.

Они шли задами Больших Пустошей, напрямик к птицеферме, и еще издали увидели за проволочной сеткой на птичьем выгоне Богданову. На выгоне, казалось, выпал снег — все было белым-бело от кипенных цыплят. Но зайти за проволочную сетку Игорь и Андрей не решались… Боялись петушков. Больно крупные.

— Ни-на! Ни-на! — крикнули в один голос.

Она обернулась, увидела их и рассмеялась.

— Проходите, ребята.

— Нет, уж ты лучше выйди…

— Боитесь?

— Петухи-то инкубаторные.

— При мне не тронут.

— Нет, уж лучше выйди, — сказал Игорь. — Так вернее.

Нина Богданова вышла из цыплячьего выгона, и втроем они присели у обочины дороги. Она не спеша и обстоятельно прочитала заявление.

— Согласна? — спросил Андрей.

— И ты еще спрашиваешь! Да ведь это очень здорово! Ты сам подумай. Хотя я только цыплятница, но не могу же я спокойно смотреть, как на птицеферме нарушают режим кормления. А мне говорят — не лезь, не твое дело. А теперь я скажу: как не мое, раз я такая же, как и все, колхозница.

Все шло как нельзя лучше. Если так же быстро дадут свое согласие Володька Рюмахин и Илька Поляков, то к завтрашнему дню, Игорь не сомневался, инициативная группа будет создана. О, тогда он докажет, на что способен. Тогда он позвонит Яблочкиной — приезжайте, Вера Викентьевна, все в порядке! Он даже мог бы позвонить ей в этот вечер. Рюмахин и Поляков дали свое согласие. Но сначала он зайдет в правление и скажет Русакову. Вот удивится, когда узнает. Разбушуется? Ну и пусть! А не принять в колхоз не сможет.

Совсем близко от колхозной конторы его нагнала Татьянка, и уже у самого крыльца они встретили Даньку Тесова. Так, втроем, и вошли в председательский кабинет. Данька с порога сказал:

— Иван Трофимович, вы как хотите, а возить зеленку не буду — не под силу мне это дело…

— А что тебе под силу, за столом сидеть?

— Тоже не буду…

— А если подпаском? Только на отгонном пастбище.

— На отгонное не пойду, оттуда до клуба — километров десять. Выходит, что ни вечер — двадцать километров. И танцевать не захочется…

— Ну, а если овец пасти? Совсем близко от Пустошей.

— Это другое дело. Не то что отгонное. А у меня культурные запросы…

Когда Данька Тесов ушел, Татьянка спросила:

— Вы меня вызывали, Иван Трофимович?

— Хочу поговорить с тобой, Орешина. И комсорг тут, кстати. Как осваиваешь работу? Трудно, наверное, бидоны ворочать?

— А я их не ворочаю. Кто привозит — ставит, кто отвозит — грузит…

— Ну, а сама работа по душе?

— Работа как работа: принял, выдал — вот и вся работа.

— Не говори, ты знаешь, в какие тысячи нам влетает повышенная кислотность молока? Знаешь, сколько ученых работают над тем, чтобы снизить кислотность?

— А меня это не интересует, — сказала Татьянка, не понимая, зачем ее вызвал Русаков.

— Это другое дело, а думать, что работать на приемном пункте — принять да выдать — неверно. Так вот, Орешина, хочу тебе предложить работать в звене Игната Романова. Ты ведь в школе изучала трактор. И даже права получила. Так вот, попрактикуешься вместе с Игорем — и пожалуйста, работай механизатором.

— Давай, Татьянка, соглашайся, — поддержал Русакова Игорь. — Переходи к нам. Ведь звеном будем работать.

— Звеном не звеном — что это изменит?

— Ну как же — сами хозяева! И еще трактор дадут!

— И пусть дают!

— Да ты пойми, работать на тракторе — это не молоко принимать, — пытался Игорь уговорить Татьянку. — Когда ведешь машину, у тебя такое чувство, словно нет никого сильнее тебя. Ну, давай соглашайся!

Татьянка, упрямо сдвинув брови, отвернулась.

— Хорошо, Орешина, не будем больше говорить о тракторе, — сказал Русаков, поняв, что продолжать уговоры бесполезно. — А что бы ты сама хотела?

— А ничего я не хочу! — резко ответила Татьянка и порывисто поднялась со стула. — Работаю и работаю! Кому какое дело, нравится это мне или нет. Я пойду, Иван Трофимович.

Русаков хотел уже кивнуть ей головой — мол-де, ступай, но, что-то вспомнив, встал из-за стола и подошел к Татьянке.

— Мне говорили, что в школе ты мечтала поступить в медицинский институт.

— Вот именно — мечтала, — иронически сказала Татьянка.

— А если тебе предложат работать в больнице, согласишься?

— Мне в больнице? — удивленно переспросила Татьянка. — А что я там буду делать? Я не доктор.

— И не фельдшер.

— И даже сестрой не могу быть.

— А санитаркой? Тяжело, конечно, и грязная работенка… Но очень нужная. И для тебя, да и для больных. Вот и начни санитаркой. Так как, Орешина?

— Не знаю.

— Нелегко будет — учти. Это тебе не на тракторе работать или молоко принимать.

— Знаю.

— Тогда иди в больницу — я договорюсь с главврачом.

Только после того, как Татьянка ушла, Игорь понял, что произошло. Если Татьянка перейдет в больницу, значит, ее надо считать выбывшей из группы выпускников, оставшихся работать в колхозе. Вот оно, как началось бегство. По инициативе и с благословения самого председателя колхоза. Ну, нет, этот номер Русакову не пройдет. И, едва сдерживая свое возмущение, Игорь сказал мрачно:

— Иван Трофимович, я бы на вашем месте, прежде чем направлять Орешину санитаркой в больницу, спросил мнение ее товарищей — согласны они с этим?

— На всякое перемещение для меня нужно лишь согласие перемещаемого.

— В колхозе — да! Но ведь больница не колхоз!

— Больница — это деревня. И если в деревне есть хорошая больница, то ничего, кроме пользы, для колхоза от нее нет.

— Мало ли от чего колхозу польза. Если даже ищут нефть на Дальнем Востоке… А мы же вот остались в Больших Пустошах.

— Ты против того, чтобы Орешина работала в больнице?

— Орешина пойдет в больницу. Кабанова — в сельпо или райпотребсоюз…

— Все рассыплется? Это ты хочешь сказать?

— Я хочу сказать, что мы не допустим Этого.

— А я не допущу, чтобы молодежь смотрела на колхоз, как на неволю! Запомни это, Игорь!

— Неволя — это одно, а комсомольская организованность — другое…

И, забыв, зачем пришел в правление колхоза, Игорь выбежал на улицу.