Было около пяти утра. Низкое солнце на горизонте, холодный свет в облаках и у самой земли, на стволах деревьев, и под стрехами домов еще ночные тени. Пройдет пять, десять минут, и в заулке покажется Игнат Романович. В тишине утра совсем близко послышался легкий побрякивающий металлический звук. Не иначе как в сумке Игната перекатываются какие-нибудь гайки. Так и есть. Вот и сам Игнат. Значит, до вечера в поле. Игорь зашагал рядом.

— Много вчера вспахали?

— С края болота — все кончил, — зевнув, сказал Игнат.

— На середину перебираться будем?

— Профилактикой займемся… Видно, дотемна придется проканителиться.

Игорь подумал: а как же он позвонит Яблочкиной? Не успеть. А завтра воскресенье. Придется отложить до понедельника. Обидно. Ну да ничего. Сроков ему не давали, днем раньше или позже — значения не имеет. Да и за это время он найдет кого-нибудь вместо Татьянки. Раз есть уговор, что будет инициативная шестерка, значит, должно быть шесть подписей. А что, если Емельяна уговорить? Нет, лучше кого-нибудь другого. И спросил:

— А завтра работаем иль выходной?

— Как полагается — выходной. Это только раньше бывало воскресенье не воскресенье, май не май — трактористы без выходного, — никакого тебе порядка. В праздник — работа, а по будням — то опоздает, то прогуляет. И на все оправдание: мол, круглый год вкалываю. А завтра у меня особый выходной. Завтра я новорожденный. Сорок лет стукнет Жинка решила устроить праздник… Приходи и ты, Игорь! Придешь?

— Обязательно, — с готовностью сказал Игорь.

— И Наталье Захаровне передай мое приглашение. Только приходите под вечер. — Он хотел еще что-то добавить, но вспомнив, что надо еще в кладовой мастерских получить запасные детали для ремонта трактора, достал на ходу из сумки требование с резолюцией Русакова и протянул Игорю. — А знаешь что? Получи-ка все, что полагается, а я, пока ты там проканителишься, успею почистить машину.

Игорь взял требование и в первом же проулке свернул к мастерским. Несмотря на ранний час, около кладовой было людно. Видно, не ему одному предстояло мытариться с кладовой добрый час. Сначала Кабанова выпишет наряд, потом иди с ним к кладовщику, а тот пока найдет на своих полках что надо, много времени пройдет. Он подошел к дверям кладовой, поздоровался с Рюмахиным и Игнашовым, которые тоже были тут, и заглянул в окошко конторки. Ого, Луша на месте. И кладовщик уже пришел…

— А ты не спеши, — сказал Володька. — Их величество не принимает.

— Какое еще величество… А ну пусти-ка!

— И не вздумай соваться… Еще обозлишь нашу Лушеньку.

Игорь подошел к раскрытому окну конторки. У окна какой-то тракторист, видимо, из другой, не Пустошской бригады, умолял Лукерью Кабанову:

— Выпиши мне наряд… Долго ли? И кладовщик сразу выдаст. Только и надо — два поршневых кольца.

Лукерья словно не замечала тракториста. Но когда он снова стал ее упрашивать, она негодующе проговорила, смотря куда-то в сторону:

— Можно подумать, что все вы читать разучились.

— Да ведь время.

— И у меня время… С шести до шести. С двенадцати до двух перерыв.

— Да что тебя, убавит иль прибавит, — совсем разъярился тракторист. — И черт вас, ученых, нагнал в колхоз. Комсомольцами еще называетесь.

И тут Игорь не выдержал. Он оттеснил незнакомого тракториста и крикнул в окно:

— Кабанова, ты долго тут будешь безобразничать?!

— А, это ты, Шеломов? — протянула она нараспев. — Очень прошу не кричать на меня…

— Сегодня же Русаков будет знать, как ты издеваешься над людьми.

— Я над людьми? — пренебрежительно выпятила нижнюю губу Кабанова. — Это они надо мной издеваются. Заставляют работать с пяти, когда я должна приходить к шести.

— Но ты же пришла…

— Может, я забыла в столе интересную книжку. А может, у меня бессонница… Мало ль что пришла… И вообще не грози! Ну что мне твой Русаков! Прогонит? Ах, как страшно! Да я ему еще спасибо скажу. И тебе тоже. Сделай так, чтобы меня прогнали. Сделай, Игорек!

Все было одно к одному; сначала Татьянка, теперь вот столкновение с Лушкой Кабановой. А впереди его ждала встреча с Данькой Тесовым. Получив на складе детали, Игорь шел в поле и на излучине у самой воды увидел овечью отару. Но Даньки, новоявленного пастуха, ни у ручья, ни на пастбище не было. Может быть, он в тех кустах? Обошел кусты — и там нет. Тогда внимание комсорга привлек к себе стожок сена. А не там ли нерадивый пастух? И действительно, Данька лежал под стогом и самозабвенно обрабатывал маленьким узким напильничком непомерно длинный ноготь мизинца. И не смутился. Нет. Наоборот, обрадовался Игорю.

— Никакого общества, если, конечно, не считать овец.

Игорь свирепо сжал кулаки.

— Тебе мало морду набить!

И замахнулся.

Данька протянул плаксиво:

— Ну вот, Емельян с вилами на меня, а ты с кулаками. Тоже роль разыгрываешь?

— Да если люди узнают, что ты на пастбище маникюришь свои когти, засмеют всех нас. Закрывай парикмахерскую.

— Изволь, — подчинился Данька. — Но ты на меня не кричи, комсорг. Что я, сам напросился в пастухи? При тебе Иван Трофимович мне предложил. Пасти — так пасти. А овца, она лучше знает, где какая ей требуется трава. Травку поела, водицы попила — и сыта-сытешенька. А ты думал как? Чтобы каждую упрашивать, за каждой ходить? Ну нет. Это не пастьба, а вредное домашнее воспитание.

Вот так работнички. Если так обстоят дела в первые дни, то что же будет дальше? А Русаков еще хочет объявить: хочешь работать — работай, а нет — иди на все четыре стороны. И уже сказал, сказал это Татьянке Орешиной. А завтра кому скажет? Игнашову? Рюмахину? Нине Богдановой?

Когда вечером Игорь вернулся в Большие Пустоши, его беспокойство еще больше усилилось.

Да, воскресенье было в Больших Пустошах всеобщим праздничным днем. Но начиналось оно еще с субботы, когда засветло кончалась работа, прибирались горницы, топились бани, одним словом, с предвкушением предстоящего отдыха, сна без забот и позднего пробуждения, когда не надо никуда торопиться, разве что за стол к утреннему самовару, к горячим, вкусно пахнущим пирогам. Так было для всех, но не для Игоря. Дело в том, что в субботу вечером многие ребята уехали в город. Игнашов — на концерт областной оперетты, Володька Рюмахин — к приехавшему на побывку из Архангельска старшему брату, Нина Богданова — навестить старую тетку. В общем, каждый по своим делам, и в этом не было ничего необычного, если бы не одно, весьма важное для Игоря обстоятельство: ведь он создал инициативную группу будущих колхозников, со дня на день будет решаться вопрос о вступлении в колхоз всех ребят. И вот первое испытание: а вдруг ребята опоздают в понедельник на работу? Пусть Игнашов. Пусть Кабанова и Тесов. А если Рюмахин? Если и Нина Богданова? Нечего сказать — хороши инициаторы в роли прогульщиков!

С этой не очень-то веселой мыслью Игорь проснулся в воскресенье. Утро было тихое, без обычного лязга тракторных гусениц и людской суеты. Но день обещал быть шумным. Во всяком случае, в том краю деревни, где жил Игнат Романов.

Празднование дня рождения тракториста началось близко к полудню. Первыми явились к праздничному столу самые близкие родичи Игната и его жены Авдотьи. Братья и сестры, племянницы и племянники, кумовья и сваты. Одним словом, свои. Большепустошские и приезжие из соседних деревень и теперь ставшие, ко всему прочему, и одноколхозниками, так как все окружающие деревни вошли в одну хозяйственную артель. Семейный праздник Игната придал некоторую особенность этому воскресному дню. Несмотря на сравнительно ранний час, на улице можно было встретить празднично одетых людей, из окна игнатовского дома уже доносились песни и, в подтверждение, что Игнат не скупится на угощение, среди дороги, с трудом волоча ноги и поднимая пыль, брели первые, уже отгостевавшие родственники новорожденного. Но сам Игнат должен был быть как стеклышко. Ему предстоял трудный день. И особенно после полудня, когда к столу, сменив родню, пожаловали его друзья. Тут заново был накрыт стол, опустошенная батарея бутылок сменилась новой, с еще нетронутыми, запечатанными головками, и река веселья, притихшая было на какой-то час, вновь зашумела и забурлила. В сущности, больше всего доставалось не Игнату, а его жене Авдотье. Игнат принимал гостей, Авдотья же действовала на кухне и металась как угорелая из горницы в кухню, от печи к столу, забыв о еде. Но всему есть предел. Уже часов в пять Авдотья, уставшая от шума гостей, ушла отдохнуть в летнюю горницу, а Игнат, зная, что ему еще предстоит встретить Русакова, отправился переспать часок-другой на сеновал. Гости продолжали праздновать без хозяев и обнаружили их исчезновение по иссякшим резервам вина и закуски. Это, однако, не остановило веселья. Оно было перенесено к паромщику Ферапонту, куда, захватив с собой остатки пирога, перекочевали игнатовские гости, уже забывшие, по какому поводу начали они свое дневное веселье.

Игорь не знал, куда себя деть в это первое воскресенье после того, как они начали работать в колхозе. Андрей стоял на пароме — транспорт не знает выходных дней, Богданова была в городе, и даже не с кем было поругаться, потому что Игнашов и Данька Тесов тоже отсутствовали. Именно в состоянии воскресной скуки и беспокойных мыслей, а не опоздают ли ребята на работу, Игорь забрел к Ивану Трофимовичу. Никогда раньше он не бывал у председателя колхоза, и его поразило, что квартира Русакова оказалась похожей на председательский кабинет в колхозной конторе, и, если бы не шкаф с книгами да диван, покрытый серым одеялом, он бы и впрямь усомнился, да туда ли он попал? Не было ни обычного для деревенского жилья буфета, на окнах не стояли цветы, и хотя в комнате было очень чисто, все-таки она выглядела неуютной, какой-то пустой, словно тут никто не жил.

— Ну-ну, заходи, будешь гостем. Чаю хочешь? Мы это сразу сообразим. И рассказывай. По каким таким делам ездил в райком комсомола?

— Да так, насчет собрания вызывали… — уклончиво ответил Игорь. — Интересовались, как работается.

— А про звенья не спрашивали? Бригады отдельной комсомольской не будет, а вот шесть звеньев, куда войдут почти все ваши ребята, оформим. Получите план. План урожайности, затраты труда, себестоимости. Да, кстати, Игорь, пришло письмо: двое парней из Посада спрашивают, что это за шеломовцы объявились в Больших Пустошах? Кем работают, как работают, а что, если и им после службы вернуться в колхоз? Это они батьку с маткой запрашивают. Парни, говорят, неплохие. Чувствуешь, как начинает оборачиваться дело?

Русаков подвел Игоря к шкафу, распахнул стеклянные, завешенные изнутри ситцевыми занавесками дверцы. Книги, книги, книги. И оттого, что в окно неожиданно ударил луч солнца, они вдруг вспыхнули своими корешками, и шкаф показался Игорю полным золота.

— Можешь брать домой… Времени, конечно, маловато летом. Зато зимой!

Иван Трофимович вышел в кухню поставить чай. Но воды не оказалось, пришлось идти к колодцу. Игорь стоял перед раскрытым книжным шкафом. Толстой, Бальзак, Горький, Чехов, Диккенс, Джек Лондон, Фадеев, Эренбург… Да, потом он будет брать из этого шкафа книги. Иван Трофимович разрешил. Потом. А сейчас…

В сенях хлопнула дверь. Игорь поставил книгу на место. Вошел Русаков, включил чайник, открыл ящик письменного стола.

— А ну, что тут у нас к чаю? Соевые батончики? Прекрасные конфеты. При известной фантазии кажется, что ешь шоколад. Еще в сое есть калий. А калий укрепляет сердечные мышцы. Преполезная вещь нашему брату, председателям колхоза. В моем возрасте. Ну, а в райкоме комсомола не было разговора о вашей учебе? Надо спросить ребят, кто где думает учиться.

— Может, подождать?

— Это почему?

— Привыкнем немного.

— Да ты, никак, от учебы своих комсомольцев оберегаешь? Обязательно опроси!

— Я и так знаю, без опроса…

— Знаешь? — Русаков улыбнулся. — Боюсь, не все знаешь, Игорь. Сложная вещь — учеба. Тут мало спросить, кто куда хочет поступить. Надо еще посоветовать, куда поступить. Какой жизненный путь избрать. И тут еще большой вопрос — откуда ближе дорога в науку — из города или деревни. Возьмем твоего друга, Андрея Кочергина. Всегда вы вместе — говорили мне о вас. Так вот, наверное, знаешь, что мечта Андрея поступить на педагогический, стать учителем…

Русаков неожиданно умолк, взглянул в окно.

— Гость ко мне…

Игорь увидел на пороге Емельяна. Тот поздоровался, прошел в комнату и сказал, присаживаясь к столу:

— Вы, Иван Трофимович, меня извините, что я к вам в воскресенье, да еще в дом ввалился. Только мне никак в другое время к вам не попасть. С утра до вечера все в поле да на ферме. И вы тоже в разгоне…

— Ясно. Выкладывай свое дело.

— Сами знаете, какое мое дело, с зимы до лета корма вожу. Надо бы мне переменку дать.

— И кем же ты хочешь работать?

— Может, фуражиром поставите?

— На повышение метишь?

— Не то что на повышение, а есть у меня интерес к кормам. Если, к примеру. Иван Трофимович, зеленку скормить в тот день, как она скошена, от нее одна польза, а на следующий день — куда как меньше. И есть у меня такое желание стать специалистом по кормам… Можно ведь?

— И даже могу помочь. Сейчас ты кормовоз, потом станешь фуражиром, ну, а зимой пойдешь на кормокухню — новую построим — на все большепустошские фермы. Но об этом разговор после. А сейчас, если правление утвердит, я не против — переходи на фуражира.

— За это спасибо, Иван Трофимович. Только вдруг меня правление неволить станет? Тогда лучше в кормовозах оставаться мне…

— Опять ты, Емельян, за свое. Я тебе сказал, никто тебя неволить не будет и больше об этом ни слова…

— Есть ни слова, — поспешил сказать Емельян. — Так, значит, могу рассчитывать?

— Через неделю правление, а там считай себя фуражиром.

— Как раз к развороту сенокоса! И то сказать, Иван Трофимович, я уже приглядел, куда лучше свозить пойменное сено. Не через речку тащить, а в бору у бережка застоговать. А зимой на тракторе по льду зараз можно хоть пять стогов перевезти… Долго ли? Да и рядом.

— Вот и хорошо, — сказал Русаков. — А теперь садись чай пить.

— Не могу…

— С конфетами.

— Нет, увольте, Иван Трофимович. Мне Игнат Романович дальней родней приходится, я к нему приглашен.

— Тогда другое дело, — рассмеялся Русаков. — Нашему чаю далеко до романовского угощения.

Когда Емельян ушел, Русаков сказал, пододвигая Игорю свои излюбленные соевые батончики:

— Хороший парень.

— А колхоза боится.

— И ты боялся, разве нет? Да и сейчас побаиваешься. Если не за себя, то за своих товарищей. Разве это ваша вина? Нет. Беда? Может быть. Но ведь с бедой надо как-то бороться. А как? Вот в этом вся загвоздка. Только не так, как это кажется некоторым нетерпеливым товарищам.

— А вы знаете? — спросил Игорь.

— Как вообще, может быть, и не знаю, а вот как было с Емельяном, могу рассказать. Кто знает, может, и тебе моя наука пригодится. Ты комсорг. Так вот, сидел я как-то осенью в правлении и увидел в окне — идет солдат по деревне. Кто такой, откуда? А бухгалтер мне отвечает: «Это Емельян из Загорья, наверное, в отпуск приехал». На следующий день пришлось мне заехать в ту бригаду; разыскал Емельяна — он из лесу матери дрова привез. Ну, поздоровались, поговорили насчет нынешней армейской службы, а потом я ему говорю: «А куда после службы думаешь податься?» — «Куда подамся, еще не знаю, но сюда не приеду». — «И даже на побывку? Хоть месяц в родном доме пожить, мать проведать». — «Нет, — говорит. — Сначала устроюсь в городе, по всем правилам городским стану, ну, а потом, может, на недельку в очередной отпуск приеду». Слушаю его и вижу насквозь. Ему ой как хочется после армии в родном доме пожить, испеченных матерью пышек поесть, в своей деревне погулять, да где там — напуган он колхозом, боится: а вдруг оставят? И напрямик ему говорю: «Послушай, Емельян, если ты мне веришь, то вот тебе мое верное слово: после армии приедешь — в колхоз тянуть не стану, захочешь уехать — пожалуйста, будет интерес поработать — возьмем, и опять же хочешь — вступишь в колхоз, а нет — твое дело». И что же ты думаешь, Игорь, приехал, недельку погулял — и ко мне: «Иван Трофимович, нельзя ли к какой-нибудь работенке пристроиться?» Видно, понравились ему домашние пышки. «Только, — говорит, — вы своего слова не нарушите?» — «Пожалуйста, хоть завтра езжай куда хочешь». И начал он на бригадной ферме воду возить. Скажу прямо, работа не очень прибыльная. Но ничего, работает. Поработал месяц, я его — грузчиком на машину. Тут уж не тридцать-сорок рублей, а все семьдесят пять. А Емельян и доволен, и косится на деньги. И опять мне: «Смотри, председатель, не обмани меня». А я ему не ответил, а на следующий день письмо, да по почте, да еще заказное: «Не думай, Емельян, что я слову своему не хозяин, сказал — в любое время можешь уехать. И давай порешим: больше об этом у нас разговора не будет». И вот тогда он сам запросился в кормовозы. Интерес появился к хозяйству. А теперь вот фуражиром хочет быть. Слыхал, что задумал? И правильно задумал. Удивительно, как это раньше мне в голову не пришло — застоговать часть сена в бору.

— Но в колхоз все-таки не идет.

— А нам не к спеху, подождем.

— И долго ждать еще?

— Думаю, нет…

— А все-таки, Иван Трофимович?

— Жду, когда придет лес просить, дом строить.

— Ему в доме отца и матери неплохо.

— А в своем лучше. А свой обязательно потребуется. Приглянулась ему тут одна деваха. Так что, думаю, к зиме придет Емельян и положит на стол заявление: «Прошу принять меня в колхоз…»

Игорь весело взглянул на Русакова. Ему хотелось спросить: «А не долго ли вы возитесь, Иван Трофимович, с Емельяном? А вдруг ваш Емельян да не женится, что тогда будет? Не потребуется дом, не потребуется лес, глядишь, поживет-поживет и сбежит». С трудом сдерживая ироническую улыбку, Игорь спросил:

— А к нам, выпускникам, какой у вас подход?

— К каждому свой.

— Ну, а ко мне?

— К тебе, Игорь? — Русаков налил себе второй стакан чая и только после этого проговорил в раздумье: — Как тебе сказать? Ладно, скажу! Только уговор, не обижаться. Ведь ты правду хочешь знать… Так вот, Игорь. Когда ты пришел ко мне проситься в трактористы, очень я удивился. Особенно когда сказал мне, что кому-то надо работать в колхозе. Но, прикинув что к чему, решил: батька твой, видно, не очень-то помогает матери, Антонина в городе поступила в трикотажницы, а семья, что ни говори, большая — пришло твое время матери помочь. И подумал я тогда: а в колхозе будет прибыль. Шутка сказать, какой парень пришел — отличник, со средним образованием, слыхал, физик! Да из такого парня кого хочешь сделаешь: своего главного агронома, своего главного инженера и, кто знает, может, в будущем председателя колхоза. Да такое хозяйство, как у нас, дали бы в старое время Тимирязеву иль Прянишникову — они бы счастливцами себя посчитали. Но это к слову. А однажды утром мне звонок. Есть у вас такой Шеломов, сам пришел в колхоз? Хороший парень? Надежный? Что я мог ответить. Конечно, хороший и надежный. И сам пришел… Мне же предложили свезти тебя в райком комсомола. И вдруг узнаю, что ты не только остаешься в Больших Пустошах, но и других призываешь.

— А разве это плохо? — не удержался Игорь. — Призывают молодежь ехать на целину — едут, города строят, заводы…

— Видишь ли, Игорь, я не против призыва. Если хочешь знать, я тоже пошел в председатели колхоза по призыву… Но все это должно подкрепляться личным желанием и жизненной необходимостью. Ты вот школу кончил как — идейно или просто по своему желанию? А в город на завод идут как, идейно? Так почему же люди в деревне, да еще деревенские, должны оставаться идейно? Так, пожалуй, договоримся до того, что будем идейно пахать, идейно сеять, идейно жать. Нет, благодарю. А я хочу, чтобы люди оставались в деревне потому, что жить хорошо им в деревне, что из всех жизненных обстоятельств человек выбрал для себя работу в колхозе — выгодней она, интерес к ней самый большой, чтобы, если его тянет к науке, думал так: а ведь через колхоз я легче поступлю в институт и вернее стану ученым. Надо, чтобы люди знали цену колхозу. Все предпочли ему. Я за такую идейность!

— Это не идейность, а расчет, — резко сказал Игорь.

— А между прочим, рабочие шли на баррикады, лучшей жизни добивались.

Игорь не нашелся, что возразить Русакову. Но и согласиться с ним не мог. Пусть Иван Трофимович говорит все, что угодно, пусть его доводы он, Игорь Шеломов, не сможет опровергнуть, — есть нечто, что сильнее всех его доводов и самых, казалось бы, весьма убедительных председательских слов: заявление инициативной группы комсомольцев. Они вступают в колхоз без всякого расчета. Идейно! По-комсомольски! А не потому, что понравилась какая-то там деваха — и вот уже пришла пора строить свой дом, обзаводиться семьей, с такой ношей, хочешь не хочешь, никуда не тронешься. И, забыв предупреждения Яблочкиной, пренебрегая всякой осторожностью, Игорь решил нанести Русакову прямой удар:

— А я вот без всякого расчета возьму и подам заявление в колхоз. И Кочергин подаст, и Нина Богданова…

Русаков с любопытством посмотрел на Шеломова. Ишь, парень разошелся. Видно, не понравилось слово «расчет». Такое земное, приниженное.

— А ты уверен, что у Кочергина и Богдановой нет расчета? А по-моему, есть, и немалый расчет. Кем думает стать Андрей Кочергин? Остаться паромщиком? Техником по электромоторам? Да нет. Он поступит в педагогический институт, будет учителем. Но скажи, где ему легче добиться своей цели? В родной деревне! Тут все к его услугам. И дом, и время для занятий, и сама жизнь деревни. Скажи, что мы знаем о воспитании деревенских ребят? Очень мало. И я уверен, что здесь Андрея ожидают большие открытия. Свое заочное обучение он как-нибудь возместит книгами, но ничто не смогло бы возместить ему наблюдения жизни… Так есть расчет твоему другу быть в колхозе? Ну, а о Нине Богдановой и говорить нечего. Ее счастье, что обстоятельства позволили ей работать у нас на птицеферме. У нее к этому не только призвание, но и редкий талант. Выходит, и у нее есть расчет. И еще какой расчет! Уверяю тебя, к ней очень скоро начнут ездить за опытом. А пройдет несколько лет, она кончит зоотехнический, и имя Богдановой появится в научных журналах… — И уже спокойнее Русаков добавил: — Жаль, не знаю я твоего расчета… А по-человечески было бы обидно, если бы тебе колхоз не принес пользу. Ты к нему идейно, а он? Ищи, Игорь, свой расчет!

Игорь в ответ лишь пожал плечами. Не надо советов, Иван Трофимович. Впрочем, Русаков, кажется, не придал серьезного значения желанию ребят вступить в колхоз. Посчитал его недостаточно реальным. Ну что ж, это и лучше. Тем неожиданней и решительней мы опровергнем его теорию расчета.