Вечером к Игнату пришли Русаков, Наталья Захаровна и Игорь. Стол, в который уже раз, был заново накрыт. А Игнат был оживлен, свеж и бодр, как будто его день рождения только начинался.

Вошла Авдотья, неся на большой сковороде только что поджаренную яичницу, и празднование вступило в заключительную и самую Трезвую стадию, потому что из всех сидящих за столом выпить могли только двое — Игнат да Русаков. Но Игнат уже столько поглотил всякого вина, что и смотреть на него не мог, а Русаков лишь выпил рюмку за здоровье новорожденного, памятуя, что во всех случаях жизни председатель колхоза должен руководствоваться одним мудрым правилом: выпить можно всюду, но напиваться нельзя нигде. И как-то само собой забылось, что сегодня день рождения Игната. Казалось, просто собрались люди вместе, чтобы провести летний вечер, спокойно поговорить о своих делах, отдохнуть от дневной работы, ну, в общем, почувствовать всю красоту этого закатного часа, ощутить его тишину. Что ни говори, а все-таки, несмотря на все жизненные горести, жизнь куда как хороша!

И под задушевный разговор, который шел словно без конца и начала, Игнат вспомнил те далекие годы, когда он вернулся в Большие Пустоши после войны.

— Дом стоял заколоченный, отец погиб на фронте, мать умерла… Сорвал я с дверей доску, шагнул через порог и потрогал рукой шершавые избяные венцы. А они, ну не поверите, почудились мне теплые. Погладил печь — здравствуй, матушка, а давненько тебя не топили. И вроде как запахло свежим ржаным хлебом. И заскрипели половицы — где же ты, хозяин, был? А я брожу по дому из зимней горницы в сени, из сеней в летнюю и дому своему говорю: здорово, дружище, теперь мы с тобой заживем. Где надо, подправим, где надо — подкрасим, а вокруг тебя сад разведем.

— Э, да ты, Игнат Романович, настоящий приусадебщик! — рассмеялся Русаков. — Какую поэзию вокруг дома развел.

— Приусадебщики, они поэзией не занимаются. Им бы с дома да с огорода побольше денег взять. А для меня дом — жилище мое, зачем же его попирать? Думаешь, Иван Трофимович, от этого польза колхозу? Человек живет землей, а ведь без воздуха, какой он житель земли? Так вот и свой дом и колхоз для меня — одно единое. Отними дом — нет колхоза, отними колхоз — нет дома. И не обедняй ты меня. Через свой дом я вхожу в колхоз. А кому свой дом не мил, и колхоз тому не нужен. Ты ему покажи рубль — он свой дом спалит.

Игорь сидел насупленный, не принимал участия в разговоре. Совсем неинтересны ему рассуждения о доме, усадьбе и колхозном поле. А Игнат продолжал:

— За эти годы я, Иван Трофимович, всякого наслушался о колхозах. И землю-то они запустили, и от этих колхозов в мужицкой душе сорняк пошел, ну, в общем, и то плохо в колхозах, и это никуда не годится. Чего греха таить, и я, бывало, грешным делом, уши распускал, головой кивал, языком поддакивал: истинная правда, истинная правда! А истинной правды не видел, пока не попала мне в руки книжка — ни конца ни начала, истрепанная, чья, неизвестно. И, видать, писана в первые годы революции. И поди ж ты, через нее я сразу уразумел истинную правду. А в чем она, слушай. Кем была наша Россия до первой германской войны? Наипервейшим купцом по хлебной части чуть ни во всех странах мира. Недаром звалась — Россия хлебная! Одним словом, житница. Верно было напечатано?

— Да, житница… — подтвердил Русаков.

— Так вот, эта житница через два с половиной года войны с немцами без хлеба свои города оставила… Не спасли ни середняцкие, ни кулацкие, ни помещичьи хозяйства. И знаешь, Иван Трофимович, много ли под немцем к Февральской революции нашей земли оказалось? Да чепуха. И вот тогда я подумал о наших разруганных и кем только не клеванных колхозах. Кто индустрию нашу построил? Колхозы! Кто новые города поднял — опять же колхозы. А кто кормил хлебом и всю армию и весь народ во время войны с фашистами — те же колхозы! И хватило хлеба — у эдаких, таких-рассяких колхозов. Всю страну не то что на ноги поставили, но и намного превзошли то, что было до войны… Вот это и есть истинная правда о колхозах. Они, Иван Трофимович, всему начало в нашей жизни. И пока на этом корне стоим — никому нас не одолеть.

Игорь не заметил, как Игнат овладел всем его вниманием. Он сидел, слушал, пораженный словами тракториста. Собственно говоря, и раньше он знал, что перед Февральской революцией в Питере и других городах уже не хватало хлеба. Знал он и то, что через много лет колхозы помогли выиграть битву с фашизмом. Но рядом он никогда не ставил эти два факта, и они теперь прозвучали для него как великая правда нашей жизни. Так вот во имя чего он вступит в колхоз! Он был взволнован своим открытием и возбужденно поднялся из-за стола.

— Ты куда, Игорь? — спросил Игнат. — Посиди еще.

— Не могу, Игнат Романович… Обещал к Андрею на переправу. — А сам подумал: «Надо проверить, кто еще не вернулся из города». И посмотрел на часы. Скоро одиннадцать, прошел последний автобус.

Игорь направился к переправе. Кто на пароме — Ферапонт или Андрей? Ну конечно, Андрей! А Ферапонт, наверное, спит без задних ног, забыв обо всем на свете и предоставив своему сменщику работать на переправе с раннего утра до ночного отбоя. Паром стоял у причала. Андрей вглядывался в противоположный берег реки, словно ожидая кого-то.

— Многих нет? — спросил Игорь.

— Игнашова, Нины и Рюмахина.

— Еще могут приехать на какой-нибудь попутке.

Они присели на боковую перекладину. Паром слегка покачивало на легкой речной зыби, волны от борта накатывались на отмель, и в ночи побрякивали у мостков лодочные цепи, словно где-то в кустах переговаривались между собой ночные птицы. Над рекой поднимался туман, он затянул противоположный берег. Андрей, приставив к щеке ладонь, громко закричал:

— Эй, эй, кто ждет переправу?

Никто не ответил. Так они прождали до полуночи. Игорь поежился. Давал себя чувствовать ночной холодок. Ну что ж, пора домой. Посмотрим, что будет утром.

— Я останусь здесь, — сказал Андрей.

— Какой толк?

— А вдруг Нина приедет? Не ночевать же ей на улице.

— Теперь уж не приедет.

— Не приедет, так придет. А нет — пойду навстречу.

— Ты с ума сошел!

— А вдруг с ней что-нибудь случилось? Она идет пешком двадцать пять километров. Мало ли почему на автобус опоздала? Тетка вдруг заболела… — Кочергин умолк, прислушался к ночи и проговорил тихо и ожесточенно: — А ежели ее кто обидел, я тому глотку своими зубами перерву. Из-под земли достану. — И бросился к канату. Игорь за ним.

— Пешком?

— Нет, на той стороне колхозная машина. Сено возила. Может, шофер не откажет.

Шофер спал, зарывшись в стог сена, и долго не мог понять, зачем ему надо немедленно ехать в город. Наконец очухался, заправил рубаху в штаны и пошел заводить мотор. Через десять минут они уже неслись навстречу светлой полоске утра. Игорь и Андрей стояли в кузове. Андрей тревожно поглядывал на обочины.

— Ведь есть такие сволочи — встретят девчонку в ночи и обидят. Расстреливать надо таких!

Игорь успокаивал его.

— Никто не встретит, а встретит — не тронет. И вообще спит твоя Нина у тетки, видит во сне — ты едешь, и смеется: вот дурак, ищет ее на дороге, а она у тетки ночует. — И подумал: ну что Андрей нашел в Нинке? Маленькая, худенькая, некрасивая. Но, наверное, увидел что-то такое, чего ни у кого нет. И она, наверное, любит его. А не любит, так обязательно полюбит. Такого парня нельзя не полюбить. Без ноги? Подумаешь! А вот если не полюбит, да еще посмеется — нужен ты мне такой, — тогда беда. Нет, Богданова не такая. Должна понять Андрея.

— Ты хоть знаешь, где ее тетка живет?

— Главное, чтобы с Ниной ничего не случилось, а ее я и без адреса найду.

Старый, знакомый Игорю городок. Улицы, улочки, заулки. Они с трудом проступали сквозь утренний туман и казались узкими и тесными. И было что-то чужое и враждебное в этом старом городке. Разве не сюда уйдут многие ребята, если Русаков отпустит?

Андрей постучал в крышку кабинки, ловко перевалил через борт и спустился без посторонней помощи на землю.

— Ты, Игорь, ищи Игнашова и Рюмахина, а мы с Ниной будем здесь вас ждать.

Игорь сел в кабину, и машина покатила по главной улице. Около большого трехэтажного дома он велел шоферу остановиться и вбежал по парадной лестнице на третий этаж. Тут, как было ему известно, жили не то родственники, не то знакомые Игнашова. Игорь постучал в широкую одностворчатую дверь. Никто не ответил. Он снова постучал. Послышалось топанье шлепанцев.

— Кто здесь?

— Юра Игнашов не у вас?

К удивлению Игоря, ему открыла мать Юрия.

— Почему так поздно? Юрочка спит.

— Разбудите его.

— Но он совсем недавно пришел с концерта.

— Все равно. Лучше пусть недоспит, чем опоздает на работу.

Юрий появился заспанный, но быстро сообразил, почему здесь Игорь.

— Разве я виноват, что концерт кончился в двенадцать, а последний автобус идет в десять? Неужели специально пригнали машину? Какое чудное мгновенье…

Он и здесь пытался острить. Под недовольное причитание матери, приняв от нее какой-то сверток, он игриво помахал ей ручкой — де, мол, ауф видерзеен, муттер, до встречи дома, в Больших Пустошах — и первый вышел на улицу.

Теперь предстояло добыть Рюмахина. Это оказалось и проще и сложнее. Рюмахин после встречи с братом спал так крепко, что добудиться его не было никакой возможности. Он спал, даже когда его ставили на ноги, усаживали на стул. И единственное, что он помнил с вечера, когда еще был трезв, — что надо захватить с собой для ребят пирог. Это он помнил даже во сне. А потому, когда с помощью брата Игорь перенес Рюмахина в машину и рядом положил завернутый в бумагу пирог, на лице Рюмахина появилась улыбка: он, видимо, учуял запах пирога — значит, все в порядке.

Андрей Кочергин, как и было условлено, ждал их у базара. Но один, без Нинки.

— Не нашел, где живет тетка? — спросил Игорь, хотя хорошо понимал, что произошло нечто худшее.

— Нина пошла к последнему автобусу. — И, больше ничего не сказав, Андрей залез в кабинку, и, судя по тому, как Игоря бросило на спящего Рюмахина, можно было без труда догадаться, что сказал Кочергин шоферу.

Машина шла с той скоростью, когда даже ухабистая грунтовка похожа на асфальт. Больше газу — меньше ям! А по асфальту она неслась вихрем. Игорь знал, о чем думает Андрей, он сам думал об этом. Всех поднять на поиски Нинки. Мелькали перелески, обочины канав, поляны. Из утреннего тумана к солнцу прорезались вершины елей, небо голубело, вокруг было совсем светло. Надо лучше смотреть по сторонам. Лучше слушать. Да разве что услышишь, когда так шумит мотор. Наконец показались вдалеке за рекой Большие Пустоши. Скорей к переправе. Но кто это там сидит на берегу в светлой косынке? Нинка! Богданова! Она! Ну конечно, она! Повернулась на шум машины и смотрит, кто едет.

Скрипнули тормоза. Кочергин выскочил из кабинки. Он не верил своим глазам.

— Нина, ты?

От радости не знал, что делать. И, забыв, что он не один, что из-за борта выглядывает еще не совсем протрезвевший Рюмахин, шагнул к Нинке, обхватил руками ее голову и прижал к груди.

— Андрюша, а я тебя ждала вон с той стороны, где паром, а ты с этой появился. Вы куда ездили?

— За тобой, — нахмурился Кочергин. — Да вот за этими прогульщиками, — добавил он, показывая на Игнашова и Рюмахина.

— А я, Андрюша, не прогульщица, — виновато сказала Нина. — Ты понимаешь, я была первая в очереди на автобус, а меня оттолкнули, оттеснили, и я осталась. Сам знаешь, в воскресенье все автобусы битком набиты.

— Что ж на попутке не приехала? Три попутки было. Мимо парома ни одна не пройдет.

— Один шофер не остановился, другой остановился, но сказал, в машине какой-то опасный груз, и не взял, а третий, Андрюша, нехорошо посмотрел на меня. Ну, вот я и пошла пешком. А как стало темнеть, зашла в Иваньково к одной старушке, переждала темноту — и опять в дорогу.

Пока Игорь купал Рюмахина и смывал с него вчерашнюю дурь, Андрей перевез Нину в лодке на другую сторону, чтобы она успела к утренней раздаче кормов. Потом он пригнал паром и погрузил машину. И когда, наконец, Игорь, Рюмахин и Игнашов переправились на другую сторону, выяснилось, что времени на завтрак не осталось и что надо идти скорей на работу, благо можно было подкрепиться рюмахинским пирогом.