Игорь был доволен. Никто не опоздал на работу. А иначе хоть не звони Яблочкиной Все обошлось хорошо. Но об уходе Татьянки он сообщит. Надо вернуть ее. И обсудить Кабанову и Даньку тоже надо обязательно. В общем, в это летнее утро он был в хорошем настроении и, поднимаясь с реки, думал о том, почему летнее утро золотистое, а зимнее — темно-лиловое? И вообще, с чего начинается утро в деревне? С петухов? Нет. Петухи поют среди ночи. С мычания коров? Нет. Стадо идет в поле, когда совсем светло и уже давно наступило утро. Нет, нет, утро начинается не так. Во всяком случае — для него. Он пробуждается до солнца. И, пробуждаясь, не слышит ни всплеска весел на реке, ни рокота трактора. Утро — это и запах трав, и неуверенные голоса птиц за окном, и поеживающаяся дрожь последних мгновений сна, и какое-то ожидание близкой радости.

Игорь вспомнил вчерашнее поручение Русакова. Если нужно опросить каждого — кто где думает учиться, — пожалуйста, он это сделает. Но не сейчас же. А почему бы не сейчас? Многие ребята собираются перед работой у колхозной конторы. Там он и Игната не пропустит — в поле ему мимо правления идти.

Около правления его окружили. Тут и Нинка Богданова, и Рюмахин, и Поляков, и даже Андрей. Был на переправе — проверял, вышел ли с утра на паром Ферапонт. О, да тут еще Тесов, Игнашов.

— Богданова, какой институт? Зоотехнический?

— Есть сельскохозяйственный — зоотехнический факультет. Пиши.

— А ты, Андрей, еще не уподобился Полякову? По-прежнему педагогический?

— Давай и меня…

— Поляков! Ты куда?

— Биологический…

— Как так — биологический? Ты же хотел в институт механизации сельского хозяйства.

— Ребята, генетика призвана совершить революцию в сельском хозяйстве. А кадров генетиков — кот наплакал.

— Илька, в последний раз тебе разрешаем менять специальность, — говорит Игорь, записывая Полякова, и поворачивается к Игнашову. — А ты, Юрий?

— Отказываюсь.

— Почему?

— Считаю, что учиться заочно — все равно что пить чай не внакладку да и не вприкуску, а вприглядку.

— Смешно, конечно, даже остроумно, — сказал Андрей, — а в общем-то, бесполезная игра словами…

— Ему видней, — не стал спорить Игорь, и против фамилии Игнашова написал: «Отказался»…

На крыльцо вышел Русаков. Подозвал Игнашова.

— Поедешь в город за комбикормами. Только смотри, никаких кино. Разрешаю заглянуть на часок к тетке. Понятно?

— Есть заглянуть в кино на часок.

— Да не в кино, а к тетке.

— Иван Трофимович, ведь вам все равно.

— Твоей тетке не все равно.

— Ничего. Она достаточно осведомлена, что ее племянник жив и здоров. Я же у нее был вчера.

— Ладно, один сеанс разрешаю — дневной, конечно. Возвращение не позже шестнадцати ноль-ноль. А в помощь для погрузки возьмешь Рюмахина. Вот и доверенность. Собственно, это чистый бланк с подписью и печатью. Сам заполнишь.

— А почему я должен?

— Неизвестно, где комбикорма. В субботу они были на станции, но их могли переслать на склад заготконторы или в межрайонную базу. Понятно?

— Все будет сделано.

— Бери Рюмахина — и в гараж.

Когда Игнашов с Рюмахиным ушли, у крыльца правления появился заведующий птицефермой Еремей Еремеевич, или, как его в шутку звали в Больших Пустошах, Еремей Курицын.

— Где Богданова?

— Я здесь, — тихо ответила Нина.

— Ты зачем от цыплятника ключи унесла? Кто тебе разрешил?

— Я сама взяла.

— Сама? Ты что из себя понимаешь? И как я должен тебя понимать? — рассвирепел Еремей Еремеевич. — Положи ключи!

— Я ключи вам не отдам, — сказала Нина еще тише, но с таким упрямством в голосе, что Игорь даже удивился: да Нинка ли так разговаривает? А Богданова твердила свое: — Ключи не дам.

Еремей Еремеевич слыл в колхозе человеком солидным, хозяйственным и у многих даже пользовался уважением, тем более, что всей своей осанистой с брюшком фигурой, лысинкой на макушке, медлительной походкой он как бы подтверждал свое право на авторитет. И вдруг какая-то там девчонка отказывается выдать ему, заведующему фермой, ключи от цыплятника. Черт знает что! В другом месте, да с глазу на глаз, он бы эти ключи из нее мигом вытряхнул. Э, да тут и сам Иван Трофимович! И Еремей бросился к нему:

— Не буду больше работать! Снимайте! Ежели каждой девчонке позволено мной помыкать, так лучше при доме сидеть да на огороде копаться. Как-нибудь проживу…

— Постой, постой, Еремей Еремеевич! Мы сейчас все выясним. Нина, — позвал Русаков. — Ты почему не отдаешь заведующему ключи?

— Сказала не отдам — и не отдам.

— Но почему?

— Идемте в цыплятник, сами увидите.

— Будем так чикаться да уговаривать, толку мало будет! — снова крикнул Еремей. — И еще скажу, Иван Трофимович, ежели я сейчас ключей не получу, с себя всякую ответственность за цыплятник снимаю.

— Постой, — остановил его Русаков. — Не горячись, Еремей Еремеевич. Ключи от тебя никуда не уйдут. Только раз такое дело вышло, то надо бы от комсомола представителя взять. Пошли, Игорь!

Игорь совсем не был расположен разбирать конфликт между Ниной и Еремеевым, но все же пришлось подчиниться Русакову, и он пошел вместе с ним в цыплятник. По дороге Еремеев продолжал жаловаться:

— Взяла ключи! Ей, выходит, вера, а мне нет? И пусть! Пусть становится заместо меня.

У дверей цыплятника Нина подала Русакову ключи. Русаков открыл дверь и первый перешагнул за порог. За ним вошли Нина, Игорь, позади — Еремеев. Русаков оглядел молодок — кипенно-белых, с красными гребешками — и повернулся к Богдановой:

— Так что же все-таки случилось?

— Да она сама не ведает, — ответил за Нину Еремеев.

Нина спросила Русакова:

— Сколько Еремеев сдает яиц с фермы?

— А какое это имеет отношение к цыплятнику?

— Нет, вы скажите, сколько ферма сдала яиц вчера, позавчера?

— Хорошо, — согласился Иван Трофимович. — Две тысячи сто пятьдесят. И что из этого следует?

— То, что Еремеев недодавал по меньшей мере по четыреста штук ежедневно.

— Не иначе, как она их снесла, — сказал Еремеев. — В уме ты, девка?

— Действительно, Нина, почему ты так решила?

— Потому что из двух тысяч цыплят четыреста уже несутся.

— Постой, постой, — остановил ее Русаков. — Цыплята несутся? Да им всего четыре месяца.

— Это белая русская порода. У нас в школе такие были. И так же их кормили. И в четыре месяца многие уже начали нестись.

— Ты уверена в этом?

— Да что вы ее слушаете! Цыплята несутся! Кур не смеши. Не дай бог, в районе узнают — проходу не будет.

— Постой, Еремей Еремеевич, — сказал Русаков, — так ты уверена, Нина?

— А вы их спросите, — сказала Нина, показывая на своих молодок. — Вот прислушайтесь, Иван Трофимович. Слышите: ко-ко-ко! Одна, две, три, эта четвертая, это пятая. Неужели вы не слышите?

— Слышать-то слышу…

— Да это каждая с гордостью говорит, что она снесет яйцо. Конечно, это плохо, что так рано начали нестись. Но это факт. Ясно?

— Не совсем, — произнес, улыбнувшись, Русаков. — Но если они несутся, то где яйца?

— Я думала, что Еремей Еремеевич сдает всю продукцию, а он ее скрывает.

— Нина, ты ответь мне, где яйца.

— Я ответила.

— Но цыплятница ты, а не Еремеев.

— Молодки ходили нестись на общий птичник. Вон через ту дверь. А когда я просила Еремея Еремеевича сделать гнезда в цыплятнике, он только отмахнулся: «Некогда, не до гнезд, да и не мели чепуху, какие такие гнезда для цыплят?» А сам знал, что молодки уже несутся. Ну вот, я двери закрыла, а ключ взяла.

— Все выдумывает девка, — жалобно протянул Еремеев. — А вы, Иван Трофимович, слушаете ее. Значит, на ее стороне. Так вот, что хотите делайте, а такое слушать я не намерен, и больше моей ноги на ферме не будет. Прощевайте!

И быстро зашагал к дверям.

Русаков не остановил его. Он пристально посмотрел на Богданову и спросил:

— Раз двери закрыла, значит, где-то и гнезда для молодок устроила?

— Вон у той стены.

— Посмотрим.

У стены, прямо на земле, была разостлана солома, а на соломе в ряд уже сидели молодки.

— Сегодня, наверное, даже больше четырехсот яиц снесут.

— А ты и впрямь понимаешь птичий язык, — смеясь, сказал Русаков.

— Понимаю. Я даже знаю, когда Еремей Еремеевич недодает кормов у себя на птичнике. У цыплят брать боится, а своих кур обворовывает.

— И что же ты молчала?

— А что я могла сделать? Куры мне сказали, да ведь вы им не поверите. А как только Еремей Еремеевич рацион свой уменьшает, они стайками собираются и между собой беседуют, вроде как бы хотят сказать: «Что же это такое, опять есть нечего».

— Ну, это ты брось, Нинка, голову нам не морочь, — вмешался Игорь.

— Ты так думаешь? А знаешь, что петухи кричат по утрам? Когда они голодны? Не знаешь? «Дай закурить, дай закурить!» — кричит один, а другой ему отвечает: «Нет табаку, сам бы закурил!» — И сказала это так серьезно и так умело подражая петушиному кукареканью, что Русаков и Игорь громко рассмеялись. А Нина, даже не улыбнувшись, продолжала. — Честное комсомольское, Еремеев крадет комбикорма. Да еще как крадет! Ну вот, я все сказала.

— Нет, не все, — возразил Русаков. — Еремеев отказался от фермы?

— Ну и пусть. Лучше для фермы будет.

— Согласен. Но без завфермой тоже не обойтись.

— Только подыщите, чтобы честный человек был. Я ему все расскажу.

— И птичьему языку научишь?

— Научу, Иван Трофимович.

— Так вот, Нина, чем заведующего фермой искать да птичьему языку его учить, легче цыплятницу найти. А ферму тебе придется взять на себя.

Игорю казалось, что Нинка сейчас замашет руками. Да какая она заведующая? И вообще должна посоветоваться. Ну ясно, с Андреем. И он ждал, что она ответит Русакову. Он даже понимал, о чем думает в эту минуту Иван Трофимович: струсит Нинка или найдет в себе силу взять на свои плечи семнадцатилетней девчушки дело, за которое побоялся бы отвечать иной опытный взрослый человек? И по тому, как Нинка прямо и смело взглянула Русакову в глаза, он уже знал, что она ответит. Как всегда тихо, но без всякого колебания, Богданова сказала:

— Я согласна!