Задержавшись в птичнике, Игорь чуть ли не бегом спешил в поле. Второй раз он опаздывает на работу. То ездил в райком комсомола, то вот разбирался с этой цыплячьей историей. Выходит, с одной стороны, он, комсорг, должен быть примером, а с другой — попробуй быть примером, если всякие дела тебя отрывают от работы. И все же, несмотря на то, что Игорь очень спешил, он невольно задержался, увидев выходящую из ворот больницы Татьянку. Ого, и уже через плечо сумка с красным крестом! Ничего, сейчас он все скажет этой беглянке.
— В новой должности? — спросил он, даже не здороваясь с Орешиной.
— Какой должности?
— Известно какой. На которую променяла работу в колхозе…
— Нет еще, — ответила Татьянка. — Только обучаюсь на санитарку… Сначала вот послали проверить по бригадам аптечки, а когда подпустят к больным, не знаю.
— Думаю, что не придется тебе ухаживать за больными.
— А почему?
— Потому что мы опротестуем решение Русакова и вернем тебя на молокопункт. Ты прежде всего комсомолка!
— А если я не пойду?
— Придется выбирать между комсомолом и своими желаниями.
И считая, что все ясно и не требует каких-либо еще объяснений, Игорь оставил Татьянку посреди дороги. Но выйти за деревню оказалось не так-то просто. У правления колхоза его остановил Володька Рюмахин, потребовавший, чтобы комсорг посмотрел его книжку, где записываются все работы, которые он выполняет в порядке бытовых услуг. Едва он попрощался с Рюмахиным, его нагнал около мастерских Емельян.
— Послушай, комсорг, а мне, пожалуй, придется встать на учет у тебя. Уже получил назначение фуражиром…
— Но ты живешь в Загорье.
— И ваши ребята не все живут в Больших Пустошах, а на учете здесь.
— Они выпускники…
— И я выпускник. Только армейский… Так как, приносить билет?
— Пока не надо…
— А когда же?
— Как вступишь в колхоз.
— Вот оно в чем дело.
— Именно в этом самом.
— Тогда бывай здоров! Думал, может, помочь чем смогу… А раз не надо, навязываться не буду. — Емельян уже хотел уйти, но задержался и спросил: — Постой, комсорг, а вы-то сами колхозники?
— Нет, но будем…
— А может, я раньше вас буду?
— Как бы не так… Сколько времени тянешь.
— Это верно, — сознался Емельян. — Только тут не все от меня зависит…
— А от кого?
— От кого да от чего! Ишь какой — все тебе надо знать!
И, чертыхнувшись, Емельян пересек деревню, чтобы напрямик выйти к поемным лугам, где со дня на день должна начаться косьба… Он шел хмурый, досадуя на себя, что сам напросился на неприятный разговор с Шеломовым, и ему даже казалось, что теперь, после такой встречи, осмотр лугов тоже ничего хорошего не сулит: и подходы для тракторной сенокосилки будут неудобны, да и сами луга еще не просохли, придется косьбу вести выборочно. Но скоро от всей его хмури и мрачных предчувствий не осталось следа. Впереди Емельян увидел Орешину. Он не раз встречался с ней в молокопункте, куда заглядывал, разыскивая то скотника, то старшую доярку, чтобы узнать, куда сваливать привезенную зеленку. Но ему не нужны были ни старшая доярка, ни скотник — он и без них знал, как распорядиться зеленкой, — ему просто хотелось увидеть новую приемщицу, поговорить с ней. Но вот как раз разговора не получалось — и он садился у порога и молча смотрел на нее, думая: «Эх, неладно что-то в жизни у девахи, если она ни слова ни с кем не проронит и даже не замечает, что вот сидит у порога человек и все смотрит и смотрит на нее». Только однажды она улыбнулась, когда он сразу взял два бидона и поставил их в кузов грузовой машины. Улыбнулась и сказала:
— Какой вы сильный.
— Нет, я не сильный. Вот батька мой был сильный. Он лошадь с санями из полыньи вытащил…
Емельян догнал Орешину и, преодолевая собственную робость, сказал громко:
— Здравствуйте, Таня, вы куда? — И когда она оглянулась, он увидел, что ее глаза заплаканы. — Вас кто-нибудь обидел, Таня?
— Так просто. Мы ведь, девчонки, плаксы. Грустно стало… — Орешина попыталась улыбнуться.
— Вы ушли с приемного пункта в больницу. Это верно? — спросил Емельян, косясь на ее сумку с красным крестом.
— Думаю быть врачом — вот начала с санитарки…
— И правильно сделали. Я вам про себя скажу. Есть у меня мечта быть агрономом-кормовиком. Так я начал с кормовоза. Теперь вот буду фуражиром, а кончу десятилетку — поступлю в заочный…
— Завидую вам…
— Мне еще кончать школу, а вы ее уже кончили.
— Вы, Емельян, знаете, что хотите.
— А вы разве нет? Не говорите так, Таня. Врач — это очень хорошая профессия. Когда я был совсем мальчишкой, я ведь тоже мечтал людей лечить… И даже лечил. Не верите? Ей-ей, не вру.
— И у вас больные были? — спросила Татьянка, забыв свои недавние слезы.
— Еще сколько! — не без гордости подтвердил Емельян. — Вы куда, Таня?
— В Посадскую тракторную бригаду, аптечку пополнить надо.
— И мне в ту сторону. Идемте… А вы знаете, чем промышляло в давние времена наше Загорье? Сбором лекарственных трав. Вот мать Шеломова, она тоже из нашей деревни. Так она и сейчас всякие травы в аптеку носит. А у меня бабка этим делом занималась. И не только в аптеку продавала, а и сама лекарства готовила. Ныне слово «знахарка» ругательное. Но только я скажу вам, Таня, так: утеряли мы многое, что знали они; народ их недаром знахарями прозвал, — значит, знали они что-то. Помню, рассказала мне бабка сказку про травинку… Жила-была в поле травинка, пахла что клевер белый, цветом словно с ситцевого платья пересадили, сама невысокая, но на корень крепкая — двумя руками из земли не выдернешь. И вот однажды приходит к этой травинке мать и говорит ей: «Заболела у меня маленькая дочка, с тела спала, лицом почахла, говорят, от этой болезни одна ты вылечить ее сможешь». А травинка отвечает: «Что ж, сорви мой цвет, приготовь отвар и дай испить дочке, должно полегчать ей…» Ну, мать все как полагается сделала, дала отвар девочке, а через день приходит опять к этой травинке и говорит: «Совсем занемогла дочка — не помог твой цвет…» А травинка говорит ей: «Да ты небось цвет на печке высушила? То-то и оно. А надо на солнышке, чтобы в каждом лепесточке его живая сила осталась. Ступай высуши их на солнце, а потом скажешь, помогло ли лекарство из моего цвета». Ушла мать, а через несколько дней возвращается: «Не помог цвет, и на солнышке высушенный… Что делать, как мне дочку спасти?» Удивилась травинка и спрашивает: «А ты как отвар давала ей?» — «Известно как — натощак утром, после обеда днем и вечером перед ужином». — «Эх ты, душа сердобольная! Да разве так надо отвар принимать! Он не для питья, а чтобы дышать им. Ступай сделай, как я говорю, и все будет в порядке». Обнадежила мать травинка, да не получилось, как она говорила. Еще хуже стало девочке. И прибежала опять в то поле, где травинка росла. «Видно, мало моей силы, — отвечает ей травинка, — чтобы вылечить твое дитя». — «Значит, погибать ей — один конец?» — «Нет, зачем же так! Иль я одна в поле? Вон сколько нас, травинок! И все разные! Ты принеси в поле дочку свою, пусть дышит разнотравьем, обязательно вылечится…»
Я слушаю бабку. Мне скорей хочется знать, удалось ли вылечить девочку, и спрашиваю:
— А разнотравье помогло?
— Помогло. И стала девочка вскорости совсем здоровенькая.
Часто ходил я с бабкой по полям и собирал травы. Давно это было. Но сказку и сейчас помню.
— А все-таки что это за трава была?
— Не знаю.
— А Наталья Захаровна?
— Кто ее знает…
Они шли вдоль реки по узкой извилистой тропинке. Тропинка тянулась краем низкого берега, путалась в прибрежном кустарнике и, выбравшись из зарослей на открытый луг, исчезала в болоте у перелеска.
На болоте Татьянка сказала, взглянув на небо, где, словно вырвавшись из вулкана, клубились кучевые облака:
— Будет дождь. Только бы не гроза. На моих глазах молния ударила в девочку…
Они пробирались по болоту медленно, осторожно ступая и приглядываясь к каждой кочке. Долго ли оступиться и завязнуть.
Едва Емельян и Татьянка миновали болото, как прямо в лицо из-за перелеска ударил ветер. Он был упруг и с шумом продирался сквозь листву деревьев. Между болотом и перелеском тянулось поле озимой пшеницы. Клонясь по ветру, она словно упрямо бежала — волна за волной — против ветра, сопротивляясь ему и стойко выдерживая его напор. Где-то за тучами солнце поднималось все выше и выше, день разгорался, а вокруг становилось все темнее и темнее. Казалось, вместе с огромной черной тучей надвигаются ночные сумерки. И стих ветер, и все умолкло вокруг, а сквозь эту тишину, не веря ей и словно боясь ее, Емельян и Татьянка побежали к стоящей у перелеска старой ели. Скорей, скорей! И вот она, спасительная ель. Но когда сверкнула молния и полил дождь, то, стоя уже под елью, они очень скоро убедились, что зеленая хвоя, которая могла бы их укрыть от короткого дождя, оказалась совершенно ненадежной под обрушившимся на них ливнем. Через минуту они были мокрыми с головы до ног. Не спасла Татьянку даже брезентовая куртка Емельяна. Они промокли до нитки, но были довольны приключением.
— Боже мой, на кого ты похож, Емельян. На петуха, которого окунули в бочку с водой.
— Ох, смотри, Танюшка, попадет тебе!
Так они и стояли под елью и не заметили, как перестал дождь. Только когда солнечный луч пробился сквозь зеленую хвою, Татьянка схватила Емельяна за руку, весело крикнула:
— Бежим скорей!
В Посаде они столкнулись с Русаковым. Увидев рядом Емельяна и Орешину, он спросил:
— Под дождь попали? Ишь как дымит на Татьянке блузка, не просохла еще. А пережидали непогоду под елью?
Татьянка смело выдержала добродушно-насмешливый взгляд Русакова.
— А вы откуда знаете?
— Кому не приходилось. Ель-то вековуха. Она еще при дедах росла. — И предложил Татьянке: — Может, подвезти куда-нибудь?
— Нет, я в Посаде еще задержусь. А вот Емельяну наверняка по пути.
— Тогда поехали. — И Русаков распахнул перед Емельяном дверцу своего вездехода.
— Так, значит, не дожидаясь решения правления, приступил к исполнению обязанностей фуражира?
— Время такое, Иван Трофимович. Каждый день дорог, каждый час еще дороже. И так из-за высокой воды задержка вышла…
— Наверстаем! Тракторные косилки на круглосуточную работу заведем… В этом году это нам под силу. Вон сколько молодых трактористов прибавилось…
— Погодка может подвести…
— А мы целую баржу жердей в леспромхозе закупили. Днями будет здесь… Сделаем из жердей вешала — никакой дождь не страшен…
— А где сгружать будем?
— В Больших Пустошах.
— А стоит ли, Иван Трофимович? Лучше на берегу вдоль всей поймы… А надо будет куда перебросить — на телегу и тихонечко перевезем.
— От солнца к дождичку?
— Вот именно.
— Пожалуй, ты прав…
Они объехали поемные покосы, и на обратном пути по дороге к Большим Пустошам Русаков свернул на лесную делянку. Зимой тут заготавливали лес, и теперь сосновые хлысты лежали, сложенные в штабеля, поблескивая на солнце своими янтарными комлями. Русаков обошел делянку, чего-то молча подсчитал, потом спросил Емельяна:
— Ты какой дом будешь ставить? Наверное, пятистенный?
— Не знаю еще, Иван Трофимович.
— Ты не думал, так я за тебя подумал. И выходит, не сегодня завтра придешь просить лес. Правильно говорю?
— Ежели, Иван Трофимович, по-честному, — правильно.
— Ну вот, видишь… Советую — пятистенный, трехкомнатный. Тебе еще учиться, и жене будущей не миновать. Да нынче мало уже кто на одну горницу дом строит. Так что можешь подавать на лес заявление. От себя и от невесты тоже…
— Нет, я лучше от себя одного.
— А невеста?
— Она вроде как есть, и вроде как нет ее еще.
— Так не бывает, Емельян.
— Бывает, Иван Трофимович! Я за ней куда хочешь готов идти, а вот она — не знаю, согласна ли?
— Согласится! Будь спокоен. Присмотрел-то кого? — Таню Орешину, Иван Трофимович…
— Скажи пожалуйста, — удивился Русаков, хотя ничего неожиданного в признании Емельяна не было. Ему уже было известно, что кормовоз не раз заглядывал на молокоприемный пункт. — Высоко берешь.
— Так вышло… Это меня и смущает… Может, я ей не по крылу? Думает доктором быть…
— А ты агрономом-кормовиком — как раз пара!