На поемные луга вышли все Большие Пустоши. Даже Васька Про́цент взял грабли. Он ворошил сено. И на том спасибо. А Игорь вел из края в край поймы тракторную сенокосилку. Изредка он поглядывал на небо. В небе кое-где растеклись прозрачные перистые облака — к дождю, говорят. Но это полприметы. Ежели перистые с запада, из гнилого угла — будет дождь, а с юга — на устойчивую погоду. Почему? Да потому, что на Большие Пустоши с юга редко тучи нагоняет, да к тому же вчера по радио передавали — на юго-востоке страны ясная, сухая погода продержится еще несколько дней. Значит, коси, Игорь! Пятнадцать — так пятнадцать, а сможешь, так и двадцать. Не бойся, не под дождь уложишь.

Игорь тянет косилку неоглядным загоном. На пойме есть где разгуляться! А солнце так греет, и сухой ветерок так сушит, что к полудню уже идут с граблями — сено ворошить. И нет лучше запаха разнотравья, особенно ежели в нем попадается белый клевер. Но его тоже надо понимать. Еще нет на небе ни облачка, еще, казалось бы, ничто не предвещает ненастья, а травы уже источают какой-то влажный дурман. Тогда медленно сохнет трава, каждый стебелек невидимо для человека томится в своем соку, и тяжело вдруг становится сердцу, и тревожно, словно задыхаясь, бьется оно: что же будет, столько травы в рядках, а не сохнет она, потому что пропитывается влагой еще не видимой, но близкой непогоды. Зато как хорошо дышится, когда запах травы легок, когда он проникает к тебе в кабинку с жадным дуновением ветра и просто на глазах у тебя темная чистая зелень скошенной травы светлеет, становится воздушной, словно поднимается над землей, и ты знаешь — будет солнце и будет ветерок, и к вечеру на пойме поднимутся стога сена. Коси, Игорь, не бойся!

В полдень привезли обед. Пойма большая, всех в кучу не соберешь, и, начиная с ближнего к Большим Пустошам конца, обед развозили в термосе по всей пойме. Сенокосильщики, подборщики, стоговальщики обедали в дальнем краю. Собрался почти весь класс: Шеломов, Игнашов, Рюмахин, Поляков… Девчонки… Даже Татьянка со своим медпунктом. Игорь после разговора с Русаковым о сенокосной бригаде был не очень общителен и не скрывал своей обиды на ребят. Они поддержали председателя. Вот так комсомольская солидарность! Но он больше делал вид, что недоволен. А сам был захвачен общим настроением и работал как зверь. Он был таким, как всегда: что бы ни случилось, свое дело он выполнял свято и, словно на зло своим противникам, еще лучше, чем обычно. Когда Игорь подсел к обедающим, Нинка Богданова сказала ему из самых лучших побуждений и желая примирить его с Русаковым:

— Ты, Игорек, не прав. Ну посмотри, сколько травы повалили, сколько уже высушено. А что бы сделали мы одной своей бригадой?

— А то же самое, если не больше.

— Все-таки упрямо держишься за ручную косьбу?

— Чепуха. Я всю ночь думал и пришел к выводу — надо было на косьбе создать две бригады. Одну нашу, механизированную, а другую из большепустошцев — на сушке, возке, сгребании. Вот тогда мы были бы действительно во главе и для примера.

Нинка улыбнулась. Внешне, конечно, новый проект Игоря выглядел заманчиво. Но она видела всю его бесполезность. На сенокосе труд механизаторов перемежается с ручным, и выделить в одну бригаду одних и в другую других просто невозможно. Так о чем тут снова спорить?

Игорь не ответил. Но совсем не потому, что его убедила Нинка, или не нашелся, что ей ответить. Просто он увидел, как совсем близко, на повороте, остановился председательский вездеход — и из машины вышел Русаков, а спорить при нем он не хотел.

Иван Трофимович подошел к ребятам и оглядел бескрайнюю даль поймы. Он был хмур, явно чем-то встревожен, и все невольно умолкли. Наверное, что-нибудь не так сделали — быть разносу! Но Русаков опустился на землю рядом с Татьянкой и весело спросил, заглядывая в термос:

— Рад бы поесть, и есть что поесть, да нечем… Вот уж верно: дорога ложка к обеду.

— Я пообедала, — Татьянка протянула ему свою ложку.

— А не объем?

— У Игоря сегодня плохой аппетит, — сказал Игнашов. — Так что можете не стесняться, Иван Трофимович.

— А если я твоего прихвачу?

— Опоздали. Я свое съел, — и Игнашов похлопал себя по животу.

Как всегда после обильной еды, Игнашов был склонен ко всякого рода меланхолическим размышлениям.

— Я, как ни странно, доволен своей работой. Честное слово! Она не требует затраты умственной энергии, а следовательно, не расходует большого количества нервных клеток. В сущности говоря, что такое долголетие? Игорь, тебя не занимал этот вопрос? Нет? Напрасно. Долголетие — это ограниченность впечатлений или, как я уже упоминал, экономное расходование нервных клеток. А значит, если хочешь сохранить здоровье и упругость мышц — живи прошлым, имеющимся картотечным запасом памяти. Обратите внимание на отрешенность индусских браминов…

— Откуда у комсомольца такая философия? — иронически спросил Игорь.

— А что, разве размышления над современными биологическими проблемами запрещены? — удивился Игнашов.

— Нечего болтать всякую чепуху.

— Я думаю, что это уж не такая чепуха, как кажется, — сказал Русаков. — Во всяком случае, она имеет своих последователей и свои весьма печальные последствия. Если хотите, могу это доказать на жизненном факте. Послал я вчера одного вашего товарища — скажу прямо: Даниила Тесова — вверх по реке на Кривую протоку и дал ему самое простое задание: сиди на берегу и поглядывай, чтобы в этом узком месте ни одно бревнышко не задерживалось. В общем, сиди с багром, поглядывай и отдыхай. Так поди же ты, мало ему показалось сидеть и отдыхать. Решил лучше спать. Наверное, как ты, Юрий, он берег нервные клетки. Во сне ведь они не только не расходуются, но и восстанавливаются. Так вот, заснул этот самый Даниил Тесов и не заметил, как залом образовался. Бревно на бревно — всю протоку забило. А Тесов проснулся со своими неизрасходованными нервными клетками и звонит: «Иван Трофимович, я, пожалуй, домой пойду, тут этих бревен нагнало — толкай не толкай — всех не перетолкаешь…» Так вот я и думаю, что этот ваш самый Тесов твою, Юрий, философию воплощает в жизнь. Бережет нервные клетки, не утруждает себя раздумьями. И в этом ты, Игнашов, видишь секрет долголетия?

— А в чем вы его видите, Иван Трофимович?

— Надо жить каждым часом, ощущать его в работе, в движении собственных мыслей. И тогда…

— Через год будешь стариком?

— Тогда практически жизнь удлинится в десятки раз. И во всяком случае, ты не будешь укорачивать жизнь других. Но все-таки мне думается, что вся твоя философия — обычный треп!

— Он просто паршивый индивидуалист, — сказал Игорь.

— Зачем же так? — остановил Игоря Русаков.

— Не люблю людей, которые слишком много носятся со своей личностью.

— Позвольте, — запротестовал Игнашов. — Разве я хоть словом обмолвился насчет личности? Да еще при Игоре? Никогда. С некоторых пор Игорь стал относиться к личности как испанский бык к красному цвету. А попасть ему на рога мало удовольствия.

— И остерегайся! О чем бы ты ни говорил, за этим всегда скрывается протест против коллектива, славословие индивидуализму и прочие бредни.

— Бредни могут быть и у защитников коллективизма, — сказал Игнашов. — Мы знаем твой коллективизм.

— Казарма, солдатчина — это ты хочешь сказать? — спросил Игорь. — И что с того? Может быть, и казарма. Все зависит от условий. Казарма, общежитие, само-дисциплина. Личность всегда и во всех случаях должна подчиняться общим интересам, воле коллектива. Так я считаю. И так считает партия.

— Постой, постой, парень, — остановил его Русаков. — Если каждый из нас будет ссылаться на партию, то, конечно, доводы приобретут убедительность. Но трудно будет потом сказать, а какова же в действительности точка зрения партии? Во всяком случае, запомни одну мудрость, которую знают все шахматисты: оттого, что ты во время ходов будешь стучать фигурами по доске, ходы твои не станут лучше.

— На некоторых надо стучать кулаком по столу. Тогда они скорее поймут, где их место.

— Ты серьезно, Игорь? — спросил Русаков.

— Вполне.

— Это хуже. Во всяком случае, запомни, что здесь тебе никто не позволит это делать. А вот вопрос о личности и коллективе действительно очень интересный и, я бы сказал, один из важнейших. Но не так, как это понимают некоторые. Все раскрывается иначе, чем представляется на первый взгляд.

— Например, на опыте сегодняшнего сенокоса, — перебил Игорь. — Вы, Иван Трофимович, конечно, из уважения к человеческой личности и из пренебрежения к интересам коллектива согнали сюда население всех Больших Пустошей? Всех своих конторщиков и весь административный состав. Стариков и ребятишек. Даже отпускников и рабочих лесопункта зацепили. Правда, без принуждения. Но что значит принуждение? Неизбежная необходимость. Покосы — на колхозных лугах, дрова — в колхозном лесу, лошади, на которых вспахивают усадьбы, — в колхозной конюшне. Выходит, Иван Трофимович, личность вы поприжали. В интересах колхоза, но поприжали. А теперь продолжайте. Раскрывайте так называемую проблему личности и коллектива, проблему, которой нет и которую, боюсь, вы выдумали. Нет такой проблемы и не может быть! Как нет проблемы ручья, реки, моря. Ручей впадает в реку, река в море.

Иван Трофимович, улыбаясь, смотрел на Игоря. «Ну, брат, и спорщик ты! Тебя не собьешь. А попытаешься, сам собьешься. Особенно здорово с сенокосом получилось. Всех, всех согнал! Вот тебе наглядный примерчик, как личность должна подчиняться общим интересам и воле коллектива. И все же, что там ни говори, а человек всегда личность, а не какая-то дробь в комбинации больших чисел. Так что же ответить парню?»

Русаков медлил. Он протянул руку к бидону с квасом, налил себе кружку, не спеша выпил и только после этого, словно еще раз проверяя свои мысли, сказал спокойно, без запальчивости и растягивая каждое слово, как бы испытывая его упругость:

— Видишь ли, Игорь, недавно в одном журнале я читал, что некоторые биологи рассуждали так: если для вида — польза, то для индивидуума удовольствие. На основании этой теории можно сделать такое заключение: если убийца приговорен к смерти, то ничего, кроме удовольствия от предвкушения смерти, убийца чувствовать не должен. Но так же неправы биологи, утверждающие, что в природе происходит борьба всех с каждым и каждого со всеми. Все это чепуха! И помни, Игорь, что при всей удачности примера с сенокосом он ничего не доказывает. И вообще, сравнение еще не доказательство. Ведь по-твоему выходит, что коллектив и личность находятся в вечной борьбе. В сущности, то, что ты утверждаешь, — это и есть индивидуализм, только навыворот. Но в наших условиях нет этой борьбы. Социалистическая революция была во имя личности. И коллектив — это не особое какое-то существо, а объединение личностей во имя личности. Так как же ты можешь говорить о том, что мы — это всё, а я — это ничто! Я и мы едино. И вместе — всё.

Русаков отмахнулся от слепня, и, по-прежнему не спеша, словно ему было неохота спорить в такую полуденную жару, сказал, откинувшись на землю и разглядывая безоблачное синее небо:

— Я бы не стал разводить всю эту философию вокруг «я» да «мы», если бы сегодня с ней не было связано слишком многое в нашей жизни. Все учитываем, а вот, поди же, о заинтересованности людей не просто материальной, а всей жизнью в деревне забываем. Личность — это то, что мы должны воспитать в каждом колхознике. Личность, полную самоуважения, честного отношения к труду и человеческого достоинства.

Я хочу, Игорь, чтобы ты понял, — продолжал Русаков, — почему я так рьяно защищаю личность человека. В начале коллективизации сводили в общие дворы лошадей, сваливали у кузниц плуги и бороны, ссыпали в общественные склады, или, как их у нас называли, гамазеи, семена. Мужики, что побогаче, посмеивались: двадцать лодок еще не пароход. Это верно. Но когда двадцать лодок в артели, то можно заработать и на пароход.

— Но разве коллективизация не была качественным изменением личности крестьянина? — возразил Игорь.

— Правильно. И эту личность мы развиваем. Личность в коллективе. Как же без этого дальше двигаться? В лучшем случае будем топтаться на месте. И, если говорить, ребята, откровенно, то когда решался вопрос — оставаться вам или нет в Больших Пустошах, то не во всем было соблюдено уважение к личности. Будем откровенны. Вот ты, Игнашов, хотел остаться? Нет. Кабанова Луша хотела работать в колхозе? Нет. Игорь, я чувствую, ты возмущен, в бой рвешься. Погоди, не спеши! Ты пойми, деревне не нужны ни временные работники, ни нахлебники. Ей нужны умные наследники.

— Так что же вы канителитесь с нами? — выкрикнул Игорь. — Гоните к черту, и весь разговор!

— Ошибаешься, этого никто не хочет. Но одни кричат об энтузиазме и жмут на все гайки, думая, что этим они помогают колхозу, а я, грешным делом, считаю, что не нужно кричать об энтузиазме и не надо жать на личность. Пусть человеку полюбится земля, полюбится пахать и хлеб выращивать.

Игорь не ответил. Пренебрежительно посмотрел на Игнашова. Де-мол, вот кто слушает вас, Иван Трофимович, разиня рот, а с меня хватит.

— Нет, ты подожди, — остановил его Русаков. — Разговор не закончен.

— Все ясно.

— Думаю, не все и не всем. А я к чему вел разговор? Раз личность не нуждается в колхозе, то скатертью ей дорога на все четыре стороны. А конкретно так: скажите, уважаете вы Тесова?

— Барахло стиляжное, — сказала Богданова.

— А что скажешь о Лукерье Кабановой? Даже на сенокос не вышла. Думаю, и она нам не нужна.

— Факт, не нужна, — поддержал Русакова Рюмахин.

— Но это мы так считаем. А Тесов и Кабанова считают, что мы без них не проживем, что они нам позарез нужны, и потому поплевывают на все. Так вот, если перейти от разговора к делу, мое мнение такое: Тесову и Кабановой сказать: прощайте, дорогие, устраивайтесь в жизни, как умеете, а нам вы тоже не нужны. Как по-твоему, Игорь?

Но что ответил Игорь, Русаков уже не слыхал. Он рванулся навстречу Емельяну, который вскачь перемахнул через неширокую осушительную канаву и, осадив чалую лошадь, легко выпрыгнул из седла.

— Залом, Иван Трофимович!

— А разобрать пробовал?

— Одному никак не управиться.

— А Тесов?

— Его и в помине нет. Да и без толку. Там нужна целая бригада. Уж больно все спуталось…

— Из леспромхоза никто не приезжал? Я им звонил. Ведь лес-то их. Да и время не терпит.

— А у них эти заломы разве в одном месте?

Емельян и Иван Трофимович присели на ворох сена, их обступили ребята. Было одно ясно: по вине Даньки произошел залом. Но почему так взволнованы председатель колхоза и фуражир, было непонятно. Лес-то не колхозный, а леспромхоза — чего же беспокоиться? И почему так все срочно? Не разберут залом сегодня, разберут завтра. Наконец Русаков поднялся, оглядел покос и сказал Емельяну:

— Косьбу прекратить! Всех на сушку сена и стогование. — И, уже обращаясь к ребятам: — Ну, кажется, на этот раз без бригады выпускников не обойтись… — Никто не перебивал, хотя каждому хотелось поскорей узнать, что произошло, почему прекращается косьба. — Ребята, подробно объяснять нет времени, а обстановка: изменился ветер, и завтра прогноз погоды сулит небольшие дожди. Не вас учить — пять минут дождь, потом за пять часов не высушить сена. Да и сколько его испортишь, если зачастит дождичек…

— А вешала где, Иван Трофимович?

— В них-то все и дело, продолжал Русаков. — Жерди для вешал должны были быть сегодня уже здесь. Жерди мы рубили на леспромхозной делянке, чтобы свой лес не портить, и погрузили в шаланду… А ей дорогу преградил залом. Так вот, ребята, сейчас Емельян пригонит автомашину, едем в Большие Пустоши. Там у переправы возьмем багры, захватим кое-какую одежонку, у кого есть — резиновые сапоги, и на Кривую протоку. Все ясно?

— Все, — ответил Игорь и побежал к трактору.

И вот Емельян заворачивает на пойму какой-то колхозный грузовик. А через полчаса бригада выпускников уже мчалась в машине к Большим Пустошам.