Дома все было обычным. Летнее тепло русской печи — не жаркое, как зимой, и едва ощутимое после зноя улицы, — сонная тишина прибранной горницы, запах зацветающей под окнами сирени. И все-таки чего-то в доме недоставало. Игорь сначала это почувствовал, а уж потом увидел. На платяном шкафу не было большого с металлическими застежками чемодана, исчезли с комода мраморный слоник и фарфоровый мопс, снята с окна тюлевая занавеска. Антонина уехала. Уехала, прихватив с собой все свои пустяковые вещицы. Только по ним и чувствовалось ее присутствие в доме. Жила, как квартирантка. Отдавала со своего жалования на молокопункте двадцать рублей за стол и крой и больше ничего не знала.

Игорь хотел подняться к себе на чердак, но раздумал. Вышел из дома и остановился посреди улицы. Утренняя почта в пути. Где сейчас может быть мать? Прошла в сельсовет или задержалась в сельпо? Да она уже к больнице подходит. Он побежал ей навстречу.

— Подожди, помогу!

Он снял с ее плеч сумку. Теперь куда? Больница, раймаг… Он не хуже ее знал маршрут письмоносца. А эту сумку он помнит чуть ли не с той поры, как отец стал на все руки бродячим мастером.

Почту они разнесли быстрее обычного и к двум часам были уже дома. Мать крикнула с соседского двора Верушку и Оленьку и стала накрывать к столу.

— Зови отца, Игорь. Пусть идет обедать.

Игорь нехотя пошел к бане. Если спит — будить не будет. Но отец сидел на каменном порожке предбанника, не спеша набивал самосадом свернутую из газеты козью ножку. Игорь спросил нехотя:

— Обедать будешь?

— Приглашаешь?

— Мать зовет.

— Мне в столовую ходить привычней.

— Как хочешь, — отвернулся Игорь и пошел к калитке.

— Постой, мне с тобой поговорить надо.

— О чем говорить-то? — спросил Игорь, но все-таки вернулся и присел на порожек рядом с отцом. — Утром обо всем переговорили…

— Тонька уехала?

— Уехала…

— А ты когда лыжи навостришь?

— Не все ли тебе равно?

— Интересно, так сказать, для собственного понимания. Чем, к примеру, я отец плох, а вы, мои дети, хороши?

— Я пойду, — поднялся Игорь.

— Успеешь, давненько мы с тобой не говорили… Да и не могли по-настоящему говорить… Пацаном ты был, мальчишкой. Теперь послушай. Может быть, больше и не придется встретиться… Мне в Больших Пустошах делать нечего, а тебе при твоем образовании будут они не с руки… Ну, в общем, не хочу я, чтобы ты думал об отце хуже, чем он есть. А помнишь, когда я трактористом в колхозе был, то и тебя, мальчонка, к трактору приучал? Как залом на Кривой протоке разбирали, помнишь? Это уже после было… Как в отход подался.

— А ты брось эту жизнь, — сказал Игорь.

— Не могу. Мне без артели скучно жить будет. Да и как бросить ее? Бригадир я, людям обязан. Они тоже вроде меня — неприкаянные… И к свободе привыкли, и чтобы без заботушки жить, ну и к водочке… А матери за приглашение спасибо передай. Скажи, мол, отвык от домашнего питания. Перчику в нем мало. И ужинать пусть не ждет… Ужинать я буду далече отсюда… Ты не подумай, что я частник. Я и на государство тоже… Пойдем наниматься новую столовую для детдома строить. Не как-нибудь, а по проекту. Ну, прощай, сынок…

Вечером Игорь перекочевал из своего чердачного закутка в горницу. Сказал, что так ему удобней, а на самом деле — чтобы не оставлять мать одну. Вот она уложила спать девчонок, села за стол и что-то шьет, потом отложила шитье…

Он знал каждую черточку ее лица. Ничто она не могла скрыть от него. Даже когда она укоряла его, ее лицо не было суровым. Суровая она была при подсчете недельных расходов. Все в доме уже спали, и ей казалось, что никто за ней не наблюдает. И тогда ее лицо многое говорило ему. Он знал, что до получки не хватит денег — и мать будет стирать чужое белье, шить сорочки, вязать шапочки. Еще она собирала травы. Донник, иван-чай, дикий клевер, ромашку. Сушила и продавала в аптеку. Но чем он мог ей помочь? Летом подтаскивал к пилораме доски, работал на школьном участке. Ну, а зимой? С утра в школе, потом уроки до позднего вечера. Когда же работать? Помогал, как мог: рубил дрова, носил воду, доставлял телеграммы. Он не был кормильцем, но с тех нор как отец стал работать где-то на стороне, он остался единственным в семье мужчиной.

Ему хотелось подойти к ней и сказать: «Ну не надо, мама, хмуриться, все будет хорошо!» И не мог подняться со своего места. Разве ей слова нужны? Отец, в сущности, прав: чем он хуже тебя? Он сбежал, и ты бежишь. Будь честен хотя бы перед собой. Ты искал выход? Он перед тобой: ты должен остаться! Так как, остаться? Уехать? Решай!

Он готов был сказать напрямик: «Слушай, мама, я не имею права оставлять тебя одну. Не отговаривай меня. Неужели я еще пять лет, вместо того чтобы тебе помогать, буду тянуть с тебя? Ну нет, я не подлец, не последний эгоист. На это я не согласен. И как только кончу школу, на следующий день пойду работать. И трактористом могу, и слесарем, и к станку встать. Да мало ли в районе работы. Больницу строят, водопровод ведут, асфальтируют дороги».

— Мама, а ты знаешь, ведь для поступления в институт важен стаж.

— По конкурсу и без стажа примут.

— А еще, мама, можно учиться заочно.

— Ишь выдумал! Не по твоим годам, не по нашим харчам. И вообще — спать, спать, спать.

Игорь не стал спорить. Мать ничего не подозревает — и хорошо! Значит, можно отложить откровенный разговор до завтра, до следующей недели и даже до конца выпускных экзаменов. И хоть он понимал, что это будет для нее новым горем, иначе он поступить не мог. Он мужчина. Да, работать. И прежде всего работать. А она с ним как с первоклассником: спать, спать, спать!