Татьяне уже не надо было скрывать свое сокровенное желание найти отца. Но слышал ли он радио? Вместе с Игнатом она высчитывала, сколько может идти письмо из самого отдаленного уголка страны. Выходило месяц, не больше, даже если учесть, что в войну письма ходят дольше. Ну, а вдруг отец ничего не знает, не слышал радио? Она спросила Игната:

— Когда ты воевал, было на фронте радио?

— Тогда про радио кое-что хоть и слыхали, а какое оно — и в глаза не видели.

— А сейчас есть?

— На передовой вряд ли. Ну, а на командном пункте обязательно.

Письма от отца все не было...

Еще зимой было решено, что комбинат создаст свое подсобное хозяйство, и заведующей этим хозяйством была назначена Лизавета.

— Жаль, меня не спросили. Как это можно завзятой огороднице доверить такое дело?

Игнат подтрунивал над Лизаветой, а в душе гордился. В трудную пору войны не скулит, не хнычет, не хуже других работает на производстве. Вот тебе и огородница! Не понимал бабу. А сейчас он хитрил, притворялся, что его не спросили, прежде чем назначить ее заведующей подсобным хозяйством. С ним говорили. Понимал — нелегко будет Лизавете, понимал — и ему трудно будет. Но знал: ежели Лизавета возьмется за дело — заставит землю родить. Будет комбинат обеспечен и картошкой и капустой.

Вскоре на завод пришел наряд на семенную картошку. Надо было съездить на базисный склад фронта, узнать, что за картошка, как ее оттуда вывезти. Все это было поручено сделать Игнату. И ранним утром он выехал на одну из ближайших к Глинску станций.

Склад фронта находился в одном из бывших совхозов, и с контрольно-пропускного пункта Игната направили на край поселка к картофелехранилищам.

— Там, во втором слева, их картофельная канцелярия, — сказал бородатый солдат.

Тарханов без особого труда разыскал картофельную канцелярию. В небольшой, оклеенной газетами комнатке сидел за столом не кто иной, как земляк Игната, бывший агроном Семен Петрович Чухарев. Чухарева нетрудно было узнать, но вид у него был такой изнуренный и болезненный, что Тарханов невольно спросил:

— Ты, Семен Петрович, здоров ли?

Чухарев не ответил. Он молча взял у Тарханова наряд и повел его из пристройки в дальнее картофелехранилище. Игнат осмотрел семенной картофель и договорился, как лучше весной перебросить его в Глинск. Они возвращались по тропке, ведущей к станции. Чухарев шел впереди, поскрипывая хромовыми сапогами и позвякивая связкой ключей. Неожиданно он остановился и сказал Игнату:

— Вспоминал я недавно твоего Василия.

— С чего это?

— Слыхал, как по радио дочка разыскивает его. Ну как, отозвался?

— Пока никаких вестей нет.

— Дурак он, что ли. Сидит небось в своей ссылке, и нет ему ни бомбежек, ни артогня, ни переднего края. Эх, зря мы эту войну затеяли.

— Не мы ее затеяли, нам ее навязали.

— Все одно — война. Сколько людей сгубили.

— Твоя передовая — картофелехранилище. Что тебе? — зло сказал Игнат.

— А ныне всюду передний край. Меня вот сегодня утром чуть не убило. Ехал с фронта — под артогонь попал.

— Так бы сразу и говорил, — усмехнулся Тарханов. — Спужался, вот и идет от тебя дух нехороший.

— А может, он идет не только от меня? Вот мы с тобой про Василия твоего говорим. Ведь не знаешь, где он? А вдруг он не в ссылке?

— Не в ссылке да жив — так воюет.

— Только где воюет?

— Фронтов много.

— Да еще у каждого фронта две стороны. Одна наша, другая немецкая.

— И в партизанах воюют.

— И в полицаях ходят.

Игнат схватил Чухарева за грудь.

— Говори начистоту, что знаешь про Василия?

— Ничего я не знаю про него. — Чухарев отвел руку Игната и спокойно продолжал: — Ты мне про дух, и я тебе про дух.

— Так какое же у тебя право о сыне моем так говорить? Да за такие слова я знаешь что с тобой сделаю?

— Брось, Тарханов, я тебе добра хочу.

— Добра? — крикнул Игнат. — Твое добро хуже дерьма! Да ежели мой Васька где-то там у немцев, в полицаях, я его своими руками прикончу.

— Твой сын — твое дело. А я тебе, как человек вхожий в штабы, хочу совет дать. Отрезанный ломоть Василий. Пропал без вести — и точка. А ты ищешь. Чего ищешь? Свою погибель. Да знаешь, что с тобой и со всем твоим семейством сделают, ежели окажется, что твой Василий — полицай?

— Никогда Тарханова сын не будет предателем.

— А ты знаешь, кто такие полицаи? В колхоз гнали — к немцам загнали. И воюют они за свою землю.

— Какую землю? — ожесточенно выкрикнул Игнат.

— Мужицкую.

— Да ежели немец нас одолеет, не видать нам жизни. Дурачье только этого не понимает. А сволочь знать не хочет. Рассчитывает — может, за подлость что-нибудь перепадет. Нет, не мужики эти люди, а сволочи.

— А из кого же немцы себе помощников вербуют?

— Из таких, как ты! — бросил ему в лицо Игнат и, круто повернувшись, пошел к станции.

Он вернулся в Глинск в самом мрачном настроении. Прилег на топчан и, накрывшись с головой одеялом, лежал с открытыми глазами, все думая о Василии. Где он? Почему не отвечает? А вдруг Чухарев прав? Нет, не может Тарханов на такое пойти. А если приневолили? Попал в плен, поставили в строй, дали ружье — попробуй откажись. Нет, лучше смерть. И все равно он будет искать Василия. А теперь особенно. Чем жить и не знать ничего, пусть уж сразу конец. Он сбросил с себя одеяло, поднялся и решительно сказал Лизавете, которая сидела рядом и чинила его ватник:

— Я воевать пойду!

— В твои-то годы?

— Была бы сила.

— Да ну тебя, — отмахнулась Лизавета. — На комбинате воюешь, а там обузой будешь.

— Оно конечно, какой я вояка...

И снова думал о сыне. Почти бредовый сквозь сон слышался ему спор с Чухаревым. И рядом кто-то плакал. Но кто именно, он не знал. Василий, Лизавета, а может быть, Танюшка? Господи, ведь позор отца падет на нее. Он проснулся. У койки сидела Татьяна. Да, это она плакала. Игнат ничего не спросил, он сразу все понял.

— Дай письмо!

Но письмо было не от сына. Игнат не сразу вспомнил, кто же такой Крутоярский. А письмо Татьяне так и начиналось: «Пишет тебе Крутоярский. Хотя тебя назвали дочерью, но я знаю, что ты ищешь своего мужа Василия Тарханова. И сообщаю все, что знаю о нем. Видел его, когда жил в Хибинах. Работал я тогда санитаром при «скорой помощи». И вот однажды вызвали нашу карету в поселок, и там я видел Василия. Лежал он в бараке на полу, крепко пораненный. Его порезали урки. Он меня узнал и сказал: ежели придется встретиться с отцом и женой, передай привет. Что с ним дальше стало — не знаю: помер ли или выжил — все от бога. Только вы его ищете как Тарханова, а он был не Тарханов, а Концевой. Это я сам по документам видел, когда сдавал его в больницу».

Игнат обнял внучку.

— Не плачь, Танюша, бог даст, все будет хорошо.

Письмо успокоило Игната. Урки напали на Василия — значит, не сжился с ними, не потерял совесть! Теперь понятно, почему он не мог его найти. Искал Тарханова, а не Концевого. Но почему Василий переменил фамилию?

— Скажи, мы его найдем? — спросила Татьяна.

— Обязательно.

Они вдвоем начали поиски. Запросили хибинскую больницу, объявили розыск через адресное бюро. Концевых оказалось слишком много, и поиски снова зашли в тупик. Война все перепутала, перемешала, и в этой путанице, когда десятки миллионов людей были сдвинуты со своих насиженных мест, когда линия фронта пересекала всю страну, найти человека было очень трудно. Он мог быть на переднем крае и в партизанском тылу, он мог быть по-прежнему в ссылке или уже лежал в братской могиле где-нибудь на обочине Волоколамского шоссе. Это было время неисполнимых желаний. И тем неугасимее они были.