Татьяна часто оставалась на ночь у Ефремовых. В воскресенье утром решила выспаться за всю неделю. Она научилась ценить сон. Особенно в выходные дни. Но уже в восемь утра ее разбудили громкие, доносящиеся снизу голоса. Спорили о чем-то Федор и Уля. И спорили резко.

Татьяна спустилась с верхотурья. В горнице за столом сидел в одних исподних безучастный, снулый, свертывающий дрожащими руками козью ножку старик Ефремов, у буфета вышагивал взад и вперед Федор, у окна стояла взволнованная, чем-то разгневанная Уля.

В этом доме, который построил сгорбленный, вечно жалующийся на свои болезни старик Ефремов, в доме, где чувствовал себя хозяином Федор, она впервые увидела Улю такой чужой брату и отцу, но властной, требовательной и не знающей пощады. Татьяне всегда казалось, что Улька похожа и на отца и на брата: такая же, как они, близорукая, так же щурит глаза. Но сейчас она увидела, что это внешнее сходство лишь подчеркивает ее несхожесть с ними. И жалкий, сгорбленный старик Ефремов, и обычно уверенный в себе Федор щурились, прятали свои глаза, будто что-то скрывая, а прищуренные глаза Ули как бы вглядывались в даль, она искала там, в большом мире, свет и тепло, находила — и сама, казалось, излучала тепло и свет всем своим существом. Веяло от нее чистотой души, беспощадно обличающей Федора в чем-то очень нехорошем.

— Ты не имеешь права, не имеешь права. Это подло!

— Заладил Афон, что патефон, — отмахнулся Федор.

— Ты должен жениться на ней. Ты дал слово.

— Женитьба — не торговля, — невозмутимо ответил Федор. — Слово дал и обратно взял. Любой райком меня оправдает.

— Как ты можешь так рассуждать?

— Что у нее, ребенок от меня?

— А ты считаешь, что обязывает только ребенок?

— Я не обманул ее, — продолжал Федор.

— Еще не хватало, чтобы ты ее обманул.

Тут Федор снова не выдержал упреков сестры и, стукнув кулаком по столу, крикнул:

— Так что ж, по-твоему, мне ни с кем гулять нельзя?

— А про сговор забыл? Я же с тобой к ее отцу и матери ходила. Говори по-честному, другая приглянулась?

— Ты своего Матвея допрашивай. А я терплю, терплю, да и не вытерплю.

— Другая? — повторила Уля.

— Тебе-то какое дело? Ну, другая. И отстань!

Татьяна не знала невесту Федора, и женится на ней Федор или нет, ей было совершенно безразлично, но она громко спросила:

— Это кто же кого обманул?

Увидев Татьяну, Уля прекратила спор с братом и сказала:

— Танька, вчера в комитете комсомола был разговор о твоем деле. Решили требовать показательного, товарищеского суда над Крюковым и Князевой.

За эти дни, что прошли после столкновения с Князевой, обида Татьяны притупилась, и она почти равнодушно сказала:

— Чего с дрянью связываться?

— Еще этого не хватало, — возмутилась Уля. — Люди хулиганят на производстве, а мы будем им потакать?

— Из-за чего суд? — спросил Федор.

— Тебе-то не все равно?

— Перестань! — прикрикнул па сестру Федор и спросил Татьяну: — Что там стряслось у тебя?

С иронией — именно так она относилась теперь к недавнему происшествию — Татьяна все рассказала. Федор слушал ее и вдруг, круто повернувшись к сестре, схватил ее за руку.

— Ты, дура, понимаешь, что делаешь? Все вы там с ума посходили. Суд, суд, а по кому ударит он, ваш суд?

Уля вырвала руку.

— Не лезь в чужие дела.

Но Федор уже не слышал ее. Сжав кулаки, он кричал:

— Ты хочешь опозорить Татьяну? Да ты представь себе, каково ей будет на этом суде? Парень рассказывает, как он ее лопатой. И все смеются. Кто в смешном виде? Не он, а Татьяна. Ну ладно, посмеются и перестанут. А Верка Князева? Ведь она будет себя защищать и тут все наизнанку вывернет. И как она видела ее в ресторане с Хапровым, и как она встречала ее с Дроботовым... И еще от себя прибавит.

— А суд Верку разоблачит.

— Но грязи не смоет. А грязи этой Верка выльет вдосталь. Как после этого Татьяна на улице покажется?

Татьяне был неприятен весь этот разговор, но было в нем и что-то важное для нее. А ведь Федор прав. И он пришел к ней на помощь своим жизненным опытом. Он умный и волнуется из-за нее. Она сказала Уле:

— Никакого суда не будет.

— Твое мнение еще не решающее. — Уля упрямо стояла на своем. — Ты забыла, что из-за этого хулиганья простояла бригада. И вообще все произошло на производстве.

— Я завтра пойду в горком, посоветуюсь, — сказал Федор. И с возмущением добавил: — Речь идет о чести человека, а ты лезешь со своим простоем.

— Все обстоит проще. — Горячность Федора была непонятна Татьяне, но его защита была ей приятна. —Какой может быть суд, если я буду молчать? — И, не желая выслушивать назидания Ули — ведь она обязательно начнет говорить о трусости, непринципиальности и что-нибудь еще из набора ее обычных рассуждений, — вышла на улицу.

Осеннее утро было солнечным, свежим, окропленным росой. Каждая капелька играла, сверкала и переливалась на солнце то отблесками сиреневой радуги, то жемчужиной, притаившейся под кленовым листом. И как ни мала была эта росинка, ее наполняла жизнь, невидимая для глаза, возникшая и существующая, как все живое, по законам своего мира.

Теперь, когда Татьяна твердо решила пренебречь своей обидой, к ней вернулось чувство прежнего превосходства над Князевой, а вместе с этим чувством — гордое презрение к тому, что о ней подумают те, кто слыхал или знает, как ее обозвала Верка. Да и что ей до комбината, когда, возможно, очень скоро она станет инспектором горторготдела. Инспектор Татьяна Тарханова! Ничего звучит. Надо купить белую шелковую кофточку. Это строго и нарядно. Она вышла на главную раздольевскую улицу и, не заходя домой, свернула на шоссе. Сзади ее окликнули. Она обернулась и увидела Матвея Осипова.

— Ты куда, Танюша?

— Никуда. — Татьяна замялась. — На базар. Хочу с получки прифрантиться.

— Тогда по дороге, я в партком.

— В воскресенье?

— Надо составить историческую справку.

— Вы историк? Ах, да, я совсем забыла, скоро столетие комбината. А не можете вы заняться этой историей с Князевой?

— Мне Уля рассказывала.

— Улька хочет, чтобы Князеву судили. А я считаю, что не надо.

— Без твоего согласия суда не будет. Но давай говорить откровенно, не боясь правды: чего ты этим достигнешь? Избежишь нескольких неприятных минут, и только. А хулиганье осмелеет. Оно поймет, что ты их боишься. Тебе проходу не станет. Подумай еще вот о чем. Ты видела, вчера по цехам проходила экскурсия девушек. Не все из них пойдут учиться дальше, кое-кто поступит работать на комбинат. Так вот: ты бы хотела, чтобы кого-нибудь из этих девушек так же оскорбили, как тебя? Да это еще куда ни шло, дай распоясаться хулиганам, еще не то сотворят.

— Но я-то тут при чем?

— Ты пойми, Таня, вот что. Кто такая Князева? Кто Крюков? Они не враги, а вредны. Мы боремся с хулиганством на улицах, а здесь, на производстве, оно не только опасней, но имеет совершенно другие корни. Я бы даже не назвал это хулиганством. Это нечто сложнее. Такие, как ты, Тарханова, как Уля Ефремова, — это новые рабочие, интеллигентные, что ли... Возьмем самое простое — ваше внешнее поведение. Всем своим обликом вы чужды таким, как Князева и Крюков. И они это чувствуют. Они сознают ваше превосходство. И в знаниях, и в культуре. И это рождает желание чем-то досадить вам, даже вытеснить из цеха. Что это? Хулиганство? Нет. Хулиганство — это бесцельное озорство. А здесь вы имеете сознательное или бессознательное — это неважно — стремление отстоять самые худшие нравы, нежелание самим подчиниться требованиям, которые с каждым днем все больше и больше предъявляет к человеку социалистическое предприятие. Понятно тебе, в чем суть дела?

— Я не могу. Не могу я. Стыдно.

— Я же тебе сказал: ты против суда — значит, суда не будет. Важно, чтобы ты поняла все.

— Понимаю, но не могу.

Базар в этот воскресный день бурлил. Особенно было людно на так называемой барахолке, где торговали в те последние годы первой половины века заграничной пудрой и отечественным дегтем, коверкотовыми костюмами и поношенными гимнастерками. Тут было все: обувь и платье, шерстяные свитеры и прозрачное нижнее белье, полотна известных художников и мазня маляров, предлагавших неискушенному деревенскому жителю на фоне неуклюжей беседки и голубого неба белых лебедей и млеющую от грусти даму. Все тут продавалось и покупалось, имело хождение и ценилось, но особенно — дверные замки, шпингалеты, оконное стекло, куски толя и прочие необходимые для строительства предметы, потому что вокруг Глинска строились разрушенные и выжженные во время войны деревни.

Татьяна медленно шла вместе с толпой по барахолке и неожиданно наткнулась на Санду. Ее светлые, пышно взбитые волосы, скрепленные большим гребнем, выделялись среди цветных деревенских платков и скромных косынок, принадлежащих горожанкам, пришедшим сюда что-то подешевле купить или что-то быстро продать.

Татьяна не хотела встречаться с Сандой. Даже дома она избегала ее, и они виделись лишь за вечерним столом, да и то когда нельзя было улизнуть к себе в сени, за ситцевую занавеску. Нет, она ничего плохого не может сказать о Санде. Не вмешивается в ее дела и вообще держится просто, не навязывает никому своей дружбы. Пусть так. И все равно они чужие. Татьяна уже повернула обратно, но в это время ее заметила Санда. Она пробилась к ней сквозь толпу и, чем-то смущенная, сказала:

— Только не говори отцу, умоляю тебя. Я просто так, пошла погулять по магазинам, ну и заглянула сюда.

— И я тоже, — сказала Татьяна, не понимая, чем так взволнована Санда и почему отец не должен знать, что она была на базаре.

— Ты — другое дело.

— Ну, хорошо.

— Вот спасибо, — обрадовалась Санда. — А тебе я все скажу. Только не смейся, обещаешь? Пойдем!

Она взяла Татьяну за руку, вывела из толпы и, остановившись неподалеку от человека в синем костюме, напоминающего собой не то учителя школы, не то руководителя хора самодеятельности, спросила:

— Ты видишь у него в руке золотое кольцо? Это фармазон. Единственный на весь базар. Да и то приезжий.

— А что такое фармазон?

— Глупышка, неужели ты никогда не слыхала этого слова? Смотри, он держит настоящее золотое кольцо, а когда ты купишь это кольцо и принесешь домой, оно окажется медным.

— Но должна быть проба.

— Она и есть! Но пока ты достаешь деньги, он подменит кольцо. В его руках оно золотое, а в твои попадает медное. Давай купим?

— Медное?

— Меня не обманет.

— Но зачем вам кольцо?

— Ни за чем. Я только попугаю фармазона. Пусть не думает, что он тут хитрее всех. Ты знаешь, для одних удовольствие обмануть других, а для меня — не дать обмануть себя. Только отцу — ни-ни.

Санда отошла от Татьяны и направилась к человеку в синем костюме. Но не успела она подойти к нему, как дорогу ей преградили два милиционера.

— Гражданка, следуйте за нами.

— Почему? Что я сделала?

— В отделении скажут.

Татьяна бросилась через весь город домой. Во дворе, у сарая, отец стругал доску. Задыхаясь, она проговорила:

— Ее арестовали.

Отец понял, кого «ее», и, смахнув с верстака стружку, спокойно, как будто давно ожидал этого, сказал:

— Не уследил я за ней.

Татьяна ощутила что-то похожее на жалость, но не нашла в себе сил подойти к отцу, сказать какие-то очень необходимые сейчас добрые слова.

Дед Игнат и Лизавета были у кого-то в гостях, и, чтобы не оставаться с отцом наедине, Татьяна решила вернуться к Уле. Шла по Раздолью и думала, почему она так спокойно отнеслась к аресту Санды? Ну хорошо, Санда ей чужой человек, она разлучила отца с семьей. Но отец ей близок, а его несчастье оставило ее безучастной, и в эту тяжелую минуту она бросила его одного. Какая она бесчувственная! Невзлюбила Санду и отдалилась от отца, а ведь они ни в чем не виноваты. Они полюбили друг друга. Разве это преступление? Разве за это презирают? Она обвиняла себя в бессердечности и вдруг поймала себя на мысли, что это самообвинение удобно для нее, не причиняет особой боли и в то же время оправдывает в собственных глазах. Но и другое было верно: понимающий свою бессердечность уже сердечен.

В доме у Ефремовых все было тихо и сонно: где-то за пологом в сенях похрапывал после обеда старик Ефремов, да едва слышно с мезонина, из Улиной комнаты, доносились звуки радио. Татьяна хотела пройти наверх, но ее окликнул из своей комнаты Федор.

— Можно тебя на минутку?

Она вошла к нему.

— Я хочу с тобой серьезно поговорить, — сказал он, уступая ей место за своим небольшим письменным столом. — Ты знаешь все о Тоне. Свадьбе не бывать.

— Может, перерешишь?

— Из-за тебя все вышло.

— Я-то тут при чем?

— Я человек деловой и по-деловому, без всяких сантиментов, решил, что мы с Тоней не подходим друг другу. И тебе по-деловому предлагаю: выходи за меня.

— Как так, Федя? Ты с ума сошел.

— Послушай, Таня. Обдумай все хорошо. Ну как ты живешь? Без матери, и отец — не отец. Я за тобой давно слежу. То, что Верка Князева говорила, — брёх собачий. Но смотри: в интеллигенцию ты не вошла и в рабочем классе не приживешься.

— Может быть, ты и прав...

— А со мной не пропадешь. Будешь как за каменной стеной.

Татьяна не ответила и молча вышла на крыльцо. Ну не смешно ли? Федор Ефремов хочет жениться на Татьяне Тархановой. Вот новость на все Раздолье. А что же, чем он плох? В городе человек известный. Хороший работник — Татьяна усмехнулась — и собой неплох. Да, известный... И вы, Татьяна Васильевна, цените в человеке его известность? А душа, сердце? И, главное, ваши чувства? Даже не знаете, любит ли он вас. Ну и что же, тем лучше. И вы его не любите...

И вдруг вспомнила Клеверово, берег реки, Сергея. Он оживлен, весел и ловит мяч, который бросает ему высокая белобрысая девица. Разлюбил? А может быть, и не было любви? Так чего же она колеблется, выбирает, сомневается? Да и, наверное, ее любовь тоже прошла. А не прошла, так должна быть забыта. И лучше она сблизится с человеком, которого просто уважает. Без чувства и волнений. Но зато без крушения и гибели иллюзий. Каждому на роду написано свое. Отцу — Санда, которая спасла его от смерти, а ей, его дочери, — Федор, который укроет ее от жизненных невзгод. Значит, он не безразличен ей, значит, что-то нашла она в нем? Да, нужен, потому что жизнь сложна! И вдруг у нее мелькнула мысль, которая показалась ей необыкновенной мудростью жизни, торжеством над всеми сомнениями. Может быть, настоящая любовь там, где женщина ищет защиты у мужчины? Не рождается ли она слабостью, преклоняющейся перед силой? Так, наверно, было, когда только зародилась любовь, и это чувство перешло к ней от далеких предков.

Она услышала сзади шаги Федора.

— Так ничего мне и не скажешь?

— Что у тебя произошло с твоей невестой?

— Ей двадцать пять.

— И что же?

— И мне двадцать пять.

— Разве это плохо?

— Да, когда нам обоим будет по тридцать пять!

— Но ведь ты меня не любишь.

— На твое наследство зарюсь. Вон оно! — И он показал на висящий в сенях серый от глины рабочий комбинезон.

Она протянула ему руку и, ничего не сказав, ушла в светелку.

Вечером Федор еще раз предупредил Улю:

— Смотри — никаких товарищеских судов.

— Ты мне надоел.

— Неизвестно, кто кому больше.

— Так помолчим?

— Отныне я тебе вообще запрещаю вмешиваться в наши дела.

— Чьи наши?

— Таня — моя невеста.

Уля ошеломленно взглянула на брата.

Татьяна стояла рядом, высоко подняв голову, гордая своим выбором и холодным, не знающим любви сердцем. Впервые в жизни она почувствовала, что месть может быть сладкой. И чем больше она сознавала, что выходит замуж за нелюбимого и нелюбимая, тем эта месть казалась ей сильнее и убийственнее. Пусть Сергей знает, что для нее он хуже нелюбимого, пусть почувствует в этом ее презрение, безразличие и забвение всего, что было между ними.