Дом был продан. Василий и Санда готовились к отъезду. Татьяне снова предстояла разлука с отцом и, может быть, на много лет. А хотела бы она поехать вместе с ним? Нет. И не было ощущения, что ее покидает человек близкий ей, родной. Ведь, собственно говоря, настоящие дочерние чувства у нее были лишь к деду Игнату. Приближающаяся разлука с отцом ее не печалила, но в то же время как-то изменила ее отношение к нему. Ведь до сих пор как она судила о нем? Сошелся с Сандой, забыл семью. Ее возмущало, что отец забыл о ней, о родной дочери. Но понимала ли она сама его трудную судьбу? Как же она могла по отдельным поступкам судить о нем? Не он бросил ее, а она из чувства эгоизма ушла от него, не поняв ни его трудной судьбы, ни его любви к Санде и забыв о том, что он, прошедший через испытания добровольной ссылки и войны, имеет право на радость и счастье в тысячу раз больше, чем она. Только теперь, когда жизнь снова разлучала их, у Татьяны было такое чувство, что она наконец-то нашла отца. Разве можно было судить о людях, думая лишь о том, чего они не сделали для тебя? А что ты сделала для них?

Татьяна смотрела в окно и мысленно провожала отца через мстинский мост. Мост был похож на огромное, наполовину погруженное в воду колесо, и ей чудилось, что за ним простерлась бесконечная хибинская тундра.

К окну подошел дед Игнат.

— Хороший у тебя отец, Танюшка.

— Знаю, деда.

— И я знаю, да что толку, — вздохнул Игнат. — Жизнь сколько лет его обижала, да мы еще подбавили.

— Не говори так, деда. Я все поняла.

— Жить-то дома будешь или по подружкам?

— Никуда больше не пойду.

— Да и жить в этом доме недолго. До ноябрьских праздников. Ну, а как с Федором порешили? Когда свадьба-то?

— Не знаю, деда.

— Если жених он твой, так должны прийти ко мне, обговорить, что и как. Может, узнает, дом продан — раздумает?

— Смеешься, деда.

— А чего же делать, коли плакать не велят? — И, слегка дотронувшись до ее плеча, осторожно сказал: — Помнишь, мы с тобой друзьями были?

— И сейчас мы друзья, деда.

— Нет уж промеж нас такой откровенности, как бывало.

— Ты молчишь, и я молчу.

— Тебя даже спросить боязно, того и гляди — обидишься. А Тархановых обидеть — избави бог.

— Федору я верю.

— А любишь ли?

— Верю, — повторила Татьяна. — Он сильный.

— Э, да тебя кто-то обидел, Танюшка.

— Да, обидели, — ожесточенно сказала Татьяна, подумав о биологическом, в который ей не удалось поступить, о Сергее, которого она так любила. Жизнь ее обидела, загнала на завод, а там даже не защитила от Верки Князевой.

— Ты все-таки не забывай, что у тебя есть дед. Он не обидит и в обиду не даст. Хотя бы тому же Федору. Федор хоть и брат Ули, да ведь сын Еремея.

Вечером Федор зашел за Татьяной и пригласил ее в кино. Билеты были уже куплены.

— Какая картина? — спросила Татьяна.

— Вернешься в самом отличном настроении.

— А вдруг не понравится?

— После сеанса сама скажешь, хорошее у тебя настроение или плохое. А теперь собирайся.

— Но ведь еще рано. Чуть ли не час до начала.

— Вот и хорошо, пойдем не спеша. А то все на рысях. На работу бегом, с работы бегом. Едим стоя, чай пьем — обжигаемся.

Они пришли в кино за пятнадцать минут до начала сеанса. В фойе уже было много народу. Федор прошелся с Татьяной по кругу и, сказав, что скоро вернется, исчез в толпе. В это время Татьяна увидела идущую прямо на нее Князеву. Спрятаться от нее было поздно, да и некуда. Неужели Верка позволит себе оскорбить ее, как в прессовой? Пусть будет что будет, но при первом же слове она ударит эту дрянь. И куда-то, как назло, запропастился Федор. Татьяна была полна страха и какой-то безумной решимости. И она растерялась, когда Князева, подойдя к ней, опустила глаза и произнесла смиренно и смущенно:

— Прости меня, Таня, я погорячилась. И больше этого никогда не будет.

Татьяна не знала, что она должна сделать: подать Князевой руку или с гордостью отвергнуть ее извинения. Она так ничего ей и не сказала, а когда осталась одна, невольно оглянулась: сзади стоял Федор. Улыбающийся и снисходительный.

— Довольна? — опросил он, слегка дернув плечом в сторону ушедшей Верки Князевой.

— Это ты заставил ее извиниться?

— Будь спокойна, и впредь она будет знать, как вести себя.

Федор был прав: Татьяна возвращалась домой в самом отличном настроении. Важно было не то, что Князева попросила прощения, и даже не то, что теперь она могла уже не бояться ее. Исчезло чувство беззащитности, укрепилась вера в Федора, в его силу, а следовательно, и в то, что она сделала правильный выбор. Что же из того, что она его не любит? Но он достоин любви. И, взяв его под руку, она весело спросила:

— А все-таки, как это было, Федя? Ты ее на улице встретил?

— Не все ли равно?

— Нет, ты должен мне все рассказать.

— Если тебе так хочется, могу, нехотя согласился Федор. — Видишь ли, у нас в Глинске есть еще такая публика, для которой работа работой, а жить в свое удовольствие она тоже не прочь.

— Всякий хочет жить, как ему кажется лучше.

— Ты меня не поняла. Есть девчонки, которые, чтобы погулять да весело провести время, шляются с парнями по всякого рода домишкам. Домишко как домишко, какая-нибудь старуха там живет или вдова, а они снимают на ночь у нее горницу и гуляют. И Верка из таких. Их целая компания. По паспорту работницы, а по поведению — гулящие девки. Понятно?

— Догадываюсь.

— К горторготделу это отношения не имеет, такими вещами милиция занимается, но кто знает торговые дела города, тот все дела города знает. Ну вот, я прямо ей и сказал, что, оскорбив тебя, она оскорбила меня, что если она не хочет суда пострашнее товарищеского, и не за оскорбление других, а за свое поведение, то чтобы цыц и ни гу-гу! В общем, можешь быть спокойна. Эта дрянь не посмеет даже слова тебе сказать. Все просто. А Улька чего бы достигла своим судом? Только опозорила бы тебя.

Однако на другой день Татьяна вдруг ощутила что-то унизительное в том, что Князева просила прощения, и в том, как Федор принудил ее к этому. И весь день ей было не по себе, как будто она совершила что-то постыдное, и теперь Князева, наверное, смеется над ней, презирает ее, словно словами извинения она подкупила ее пустое самолюбие и уязвленную девичью гордость. Неожиданно ей пришла мысль: а не обманывает ли ее Федор? Взял и выдумал всю эту компанию гулящих девчонок и то, что Верка его боится. А может быть, все проще? Горторготдел знает, в каком магазине и когда будет ходкий товар, пообещал Верке помочь достать материал или какие-нибудь модельные туфли, а она согласилась извиниться? Но в конце концов, ей нужно было одно — чтобы Князева отстала от нее. И Федор этого добился. Хорошо бы совсем уйти от всего этого, не видеть Князеву, не встречаться с теми, кто слышал безобразные ругательства, которыми ее осыпала Верка.

Но стать инспектором горторготдела Татьяна уже не могла. Все знали, что она невеста Федора. И она продолжала разъезжать на электрокаре, выстилая свой путь веселыми звонками, которые мало соответствовали ее душевному состоянию, хотя один местный поэт в стихотворении «Электрокарщица» утверждал: «Веселый звон твоих сигналов о радости мне говорил твоей».

Обычно Татьяна старалась так оборачиваться со своей тележкой, чтобы обеденный гудок заставал ее в формовочной. Она завтракала вместе с Улей, с ней гуляла в разбитом перед цехом сквере, и этой своей привычке она не изменила даже после того, как Федор сделался ее женихом, а Уля стала к ней относиться холоднее, чем прежде. Однако случилось так, что обеденный гудок застал Татьяну под погрузкой, и ей волей-неволей пришлось завтракать в заготовительном. Она прошла в цеховой буфет и увидела за столиком Белку. Завтрак Белки был не обилен — кусок хлеба с маслом и чай, и Татьяна развернула перед ней свой сверток с мясом, малосольными огурцами, огромным куском капустного пирога и еще какой-то снедью, которой ее обычно снабжала бабушка Лизавета в расчете, что все эти продовольственные запасы будут поглощаться вместе с Улей.

— Ешь, а то мне одной не справиться.

— Спасибо, — сказала Белка и отломила маленький кусочек пирога.

— Бери больше. — И тут только Татьяна заметила, что у ее новой знакомой заплаканные глаза, отвечает она как-то нехотя, через силу, думая о чем-то своем и очень грустном. — Слушай, тебя никто не обидел?

— Нет, нет, — боязливо оглянувшись, ответила Белка. — Это тебе кажется.

— Доедай пирог, — решительно сказала Татьяна, — и пойдем посидим на моей тележке.

— Я не пойду, еще увидят.

— Увидят? А говоришь, никто не обидел. Тогда пошли на улицу.

Татьяна привела Белку к складу готовых изделий и посадила рядом с собой на кирпичи.

— Рассказывай, что у тебя стряслось?

— А ты никому не скажешь?

— Не болтай глупости.

— Их целая компания. Я ничего не знала. Она меня пригласила в кино.

— Кто она?

— Князева. А там познакомила с одним парнем. И еще с ней была одна женщина. А потом Князева позвала меня к себе. Я зашла. — Белка умолкла и снова заплакала. И сквозь слезы проговорила: — Нет, я не могу рассказывать. Стыдно.

— Все равно рассказывай, — приказала Татьяна. — Все рассказывай, слышишь! Я тебе помогу. Понимаешь? Верка пикнуть даже не посмеет.

— А когда я зашла, она сказала: «Оставайся, сейчас чай пить будем». Я осталась. Пришли какие-то девчата, парни. С комбината только Крюков, а остальные все незнакомые. Сразу принялись вино пить. Меня тоже заставили. Я выпила, и мне стало нехорошо. Меня отвели в другую комнату. Я, наверное, заснула, а когда открыла глаза, увидела того самого парня, с которым меня познакомила Князева. Он вошел в комнату, прилег рядом. Я его оттолкнула. Тогда он схватил меня за руку и толкнул к дверям. А там по полу подушки разбросаны и кругом валяются... Понимаешь? Все полураздетые, пьяные. Помню одно: я вырвалась, схватила с гвоздя свою жакетку и убежала.

— Ты не выдумала все это?

— Нет.

— Постой, Белка. А ты помнишь, где Князева живет?

— Конечно. На заводской стороне. На улицу выходит большой дом, а на огороде избенка с пристройкой.

Белка не врала. И все же Татьяна не верила ей.

— Белка, а когда это все произошло?

— На прошлой неделе, в субботу.

Татьяна нахмурилась.

— Ты скажи по-честному.

— Нет, нет, ты не думай плохое. Я убежала.

— Но у тебя такой вид, как будто все это произошло сегодня ночью. Тут что-то не так, Белка.

— Я себе места не нахожу. Я боюсь даже на работу ходить. Даже сидеть с тобой боюсь.

— Была такая храбрая, и боишься, когда вокруг тебя люди.

— Ничего ты не знаешь, вот и говоришь так. Я тоже думала — убежала, и хорошо. Боялась только, чтобы про меня никому Верка не сказала. Но позавчера иду на работу, а мне тот самый парень говорит: «Завтра у Князевой вечеруха, приходи».

— А ты что ответила?

— Ничего.

— И пошла?

— Нет.

— Молодец.

— А он сегодня утром опять меня встретил. «Ты почему не пришла?» — «Не захотела, и не пришла». А он знаешь что сказал? «Выдать нас хочешь? Так вот, ежели завтра не придешь, смотри, нож в спину получишь». Скажи, что мне теперь делать?

— Не ходи.

— Боюсь я. Они все могут.

— Испугаются. На всякий случай обещай Верке, что придешь. А сейчас ступай одна, чтобы кто-нибудь из Веркиной компании не увидел нас.

Первым стремлением Татьяны было немедленно найти Федора. Он спас ее от Веркиных оскорблений, он может сделать так, чтобы оставили в покое и Белку. Теперь она не сомневалась в его силе.

Татьяна бросилась к телефону. Она вызвала Федора. «Да, приезжай скорей, встречу у проходной». Он не замедлил явиться. «Ну, что стряслось?» Татьяна, волнуясь и возмущаясь, рассказала ему все, что произошло с Белкой. И умоляюще сказала:

— Ты должен спасти ее.

— Надо знать, куда ходить и с кем водиться, — ответил Федор.

— Пусть она виновата, пусть! Но неужели ничего нельзя сделать?

— Можно, конечно, заявить и милицию. Но о чем она заявит? Ей угрожают? А доказательства?

— Но тебя Князева боится.

— Князева — это одно, а вся их компания — это другое.

— Федор, ты же коммунист.

— Я коммунист, который обязан бороться с жуликами в торговле. А для таких дел, как у твоей Белки, есть коммунисты, работающие в уголовном розыске. Нет, я ничем помочь не могу. Я вообще не хочу связываться с уголовным миром. Мне торговцев хватает.

Федор ушел. А у Татьяны вновь возникла знакомая уже отчужденность. Черт с ним! Она сама защитит Белку. Встретит Верку и изобьет. Пусть будет скандал. Пусть их отправят в милицию. Там она все расскажет о притоне. И всю их шайку арестуют.

Татьяна заранее выбрала место для нападения и с нетерпением ждала конца смены. Она так была захвачена желанием отомстить Верке за все свои и Белкины горести, что едва не наехала на встречный электрокар. Она даже нагрубила Ульяне, когда та ей сказала, что надо ставить тележку поближе к столам формовщиц.

Точно по гудку, чтобы не потерять ни одной минуты, Татьяна покинула формовочную. На всякий случай по пути заглянула в прессовую, увидела, что Князева передает пресс сменщице, и поспешила занять свою боевую позицию у густых акаций неподалеку от проходной.

Вот хлынул из цехов людской поток, и Татьяна в своем укрытии почувствовала себя частью этой огромной могучей силы. Но почему же она одна, не со всеми? Что-то было тревожное в этой мысли, но Татьяна от нее отмахнулась. Где же Князева? Наверное, ее задержала сдача смены, что-нибудь неладное с прессом. А не прозевала ли она ее, пока смотрела, как люди идут к проходной? Нет, этого не может быть. Не увидела, так почувствовала бы — идет Верка! Как она ее ненавидит! Людской поток уже схлынул, а Князевой все еще не было. А может быть, она ее все-таки пропустила? Если сосчитает до ста и Князевой не будет, она пойдет в прессовую. Один, два, три, четыре, пять... Слишком быстро. Надо считать медленнее. Раз, два, три, четыре. Татьяна сосчитала до ста, потом еще до пятидесяти и решительно пошла к прессовой. На полдороге прыгнула в первую попавшуюся тележку и, въехав в цех, легко, на ходу, спрыгнула на землю. Огляделась — ну, где тут Верка? Князевой не было. У ее пресса спокойно работала сменщица. Подбежав к ней, громко спросила:

— Князева ушла?

— Давно уж.

— Домой?

— Не знаю.

Татьяна выбежала из цеха. Неужели Верка ушла домой? Ей казалось, что все пропало. Ведь рушился весь ее замысел. Совершенно измученная своими переживаниями и волнениями, она побрела в формовочную, чтобы, как всегда в трудную минуту, почувствовать поддержку Ули. В формовочной слышен был перестук молотков, глухо шлепались о стол валюшки и, как всегда, стоял запах сырой глины. Щурясь от яркого света, Татьяна обвела взглядом цех. Ули не было. Да что с ней? Ищет Улю, когда смена давно закончилась. И тут она услышала ее голос. Он доносился из Красного уголка. Татьяна открыла дверь и шагнула через порог. Большая комната была полна народа. Уля сказала ей: «У нас производственное совещание — проходи». И хоть Татьяну обрадовало, что она нашла Улю, торчать на собрании у нее не было никакого желания. Но странное дело, почему на собрании формовщиц оказалась знакомая ей прессовщица? Даже Белка здесь. И тут Татьяна увидела сидящую у стены Князеву. Она слушала Улю, о чем-то перешептываясь с соседкой, грызла семечки. Так вот где Верка! Не спуская с нее глаз, Татьяна села на скамейку у самой двери. Ей было совершенно безразлично, о чем там говорят на производственном совещании. Все, что происходило вокруг, имело для нее одно значение: каждое выступление приближало собрание к концу, и это единственное, что ее интересовало. Конец собрания! Ну, сколько можно заседать? Час, два? А впрочем, куда ей спешить. Она подождет здесь Верку и час, и два, а надо — и три. Но что это? Ей послышалось, или верно говорят о ней? И о Белке тоже. Оказывается, фамилия Белки — Дождева, Галина Дождева. Они халатно работают? Тарханова царапнула стенку, а у Дождевой даже произошел наезд, попорчены готовые изделия. У Дождевой за последние два дня это третий наезд. Тархановой объявить выговор, а Дождеву уволить. Но кто это говорит? Какая-то прессовщица с утиным веснушчатым носиком, глазами пуговкой и таким визгливым голосом, словно там, в горле, он пролезал сквозь узенькую и тоненькую дырочку. Да ведь это та самая, что сидела и шепталась о чем-то с Князевой. Пока она собирается бить Верку, Верка бьет ее.

Татьяна вскочила со скамьи и, перебивая еще не окончившую говорить прессовщицу, крикнула:

— Дайте мне, я скажу!

Это было сказано так решительно и властно, что прессовщица послушно села на свое место, а Уля, не ожидавшая от своей подруги такой стремительной активности, растерялась. Что с Танькой? То ей было безразлично — хорошо или плохо она работает, то вдруг словно осатанела! Раскраснелась, руки дрожат, глазищи блестят. А Татьяна вдруг поняла, что, взяв слово, не подумала, о чем будет говорить. О чем же? Ах, вот о чем!..

— Хотите, я вам скажу, почему я царапнула стену? Нет, я лучше скажу о Дождевой, почему она наехала на вагонетку! Еще хорошо, что людей не подавила. Впрочем, жалко, что она не задавила одну личность, которая работает в прессовой и сейчас здесь присутствует. — На какое-то мгновение Татьяну испугали собственные мысли. А нож в спину? Но, увидев, что Князева пробирается к выходу, забыла об опасности и, бросившись к дверям, преградила ей дорогу.

— Нет, ты не уйдешь отсюда. Я о тебе буду говорить, о всей твоей шайке.

Верка отступила. А Татьяна заговорила напрямик и безбоязненно. Все знают, как ее оскорбила Князева. А она, дура, приняла ее извинения. Теперь ей ясно, какую она совершила ошибку! Нужен был суд. Разве посмела бы Князева после суда держать у себя притон? Да, притон! И заманивать туда таких, как Дождева. Боязливую, которой можно пригрозить ножом в спину! «Что, Князева, неправда? Нет, правда! Пусть сама Дождева скажет. Встань, Белка, и скажи! Не трусь». Все повернулись к ней. Белка поднялась и хоть тихо, но внятно ответила:

— Они заманили, а я убежала. Тогда пригрозили убить.

Татьяна еще хотела рассказать о том, как подстерегала Князеву, чтобы избить ее, но не успела. Князева рванулась к столику, за которым сидела Ефремова, и крикнула:

— А теперь дайте я скажу!

— Правду говори, а то худо будет.

— Будет вся правда! Без утайки! Думаете, я вас боюсь? Я презираю вас всех. И я живу как хочу. Захочу — приглашу к себе в дом. Кто вы и кто я? Во мне... Во мне, если хотите знать, княжеская кровь. И я всех вас презираю, и я...

Она не договорила. На нее обвалился шквал хохота.

— Ай да Верка! Ай да княжна! Вот так сказала!

Ничто не могло унять хохот собрания. Сама Уля Ефремова смеялась, держа в руках пробку от графина с водой и забыв, что она хотела восстановить тишину. Смеялись все не потому, что не поверили смехотворной претензии Верки на княжеское достоинство. Наоборот, ей охотно поверили, что она княжеский потомок. Ну и дожили, докатились князья до Верки Князевой! По потомкам и предки. И, может быть того не сознавая, они смеялись не столько над Веркой, сколько над ее знатными родичами. Где их былая сила и власть над людьми — над отцами их отцов, над матерями их матерей? Не часто так можно посмеяться. От всей души, так беззаботно, и почувствовать на мгновение, что они живут в годы, когда о княжеской поре им напомнила лишь сбившаяся с пути гулящая девка. Но где она? Верки в Красном уголке не было.

— Суд идет, а подсудимой не видно.

— Сбежала. Не выдержала разоблачения.

Уля взглянула на Татьяну и покачала головой.

— То товарищеского суда не хотела, а то бух, и прямо на производственном совещании.

— Раньше только меня касалось, а теперь всех.

— И раньше всех касалось, — сказала Уля.

— Я понимаю, что всех, но это было совсем не то. Я должна была спасти Белку, разоблачить их.

— И разоблачила?

— Да.

— А шайку упустила.

Дома она все рассказала деду Игнату. Он не осудил ее и не похвалил. Только задумчиво произнес:

— И я нелегко вживался.

Татьяна долго не могла заснуть. Все, что было вчера, так отличалось от того, что произошло сегодня.