Верка Князева не была поймана с поличным, и все же ей не удалось уйти от обвинения в хулиганстве и содержании притона. Вместе с Крюковым ее уволили с комбината, а делом о притоне занялся следователь. Татьяна Тарханова могла бы свободно забыть неприятное столкновение с Князевой. Но одно продолжало ее волновать. И совсем не то, что обычно волнует в таких случаях людей, оказавшихся во вражде с уголовным миром. Ведь он так мстителен.

Несмотря на то что ни Князева, ни Крюков уже не работали на комбинате, все же из предосторожности Татьяну перевели на формовку. Так вернее. А то мало ли закоулков, мимо которых приходится ездить на тележке. Для большей безопасности ее даже поставили рядом с Улей. На этом настоял Матвей. Комбинат, к которому Татьяна была равнодушна, с которым связывала ее лишь необходимость иметь какую-нибудь работу, защитил ее и не дал в обиду. А ведь совсем недавно она боялась, что люди узнают о ее жизненных неудачах, вторгнутся в ее душу. Ну вот они и вторглись! А на душе стало светлее. И вместе с этим ощущением возникло желание, которого раньше у нее никогда не было. Вот форма, глина — надо сделать огнеупор. С нее еще не требуют быстроты в работе, красивых, точных линий. То, что она делает, еще может не идти на сушку и в обжиг. Но почему так радостно, когда Уля берет ее изделие и ставит на свою доску? Значит, получается! И как хорошо на душе, когда ей удается одновременно одной рукой открыть форму, другой подхватывать глину и, не прерывая движения рук, бросить глину в форму, форму закрыть, тут же ударом молотка утрамбовать массу и закончить все это легкой, плавной посадкой отформованного изделия на широкую доску. О, это сделать не так просто, но потому и интересно. В этой работе есть что-то от скульптора. И этот процесс овладевания мастерством формовщицы приносил Татьяне еще одно чувство. Чем лучше и быстрее в ее руках отформовывался кусок глины, тем спокойнее становилось у нее на душе и тем больше с каждым днем она ощущала свою силу. Теперь ее занимала не столько Князева, сколько те мысли, что неожиданно пришли к ней после того, как Князева была уволена. Сколько раз в школе ей говорили: «коллектив, коллектив». Сколько раз она сама повторяла: «коллектив, коллектив». Но только теперь поняла, что это такое. Нет, это не просто сто, пятьсот, тысяча людей, работающих под одной крышей. Коллектив — это человек для человека. И комбинат — это не только место, куда приходят возить глину, формовать кирпичи, обжигать их в печах. Комбинат — это дом людей, их жизнь. И счастье — тоже. И люди комбината — это не просто те, кто работает рядом. Они связаны друг с другом всей своей жизнью, всем своим будущим. Иначе она не защитила бы Белку, и никто не защитил бы их обеих. И это ощущение заставило ее серьезно усомниться: а так ли силен Федор, как это ей казалось? Да и какую защиту она нашла в нем, зачем ей нужна его защита? От кого? Она по-прежнему считала его своим женихом, они часто виделись, но ей было не до него, тем более что дело Князевой, которое казалось таким ясным, приобрело неожиданный поворот.

Все началось с того обычного зимнего дня, когда секретарем парткома комбината был выбран Сухоруков. Многие недоумевали — это кто же такой? Но те, кто работал до войны, сразу вспомнили: да это тот самый Сухоруков, что был секретарем в горкоме партии. Алексей Иванович Сухоруков! Сколько лет прошло. Еще до войны его перебросили в другой район, потом воевал, потом учился в высшей партийной школе. Одним из первых к новому секретарю парткома пришел Матвей. Раньше они никогда не встречались, и все же Матвей хорошо знал его. Так вот каков этот бывший недруг, а потом друг Тарханова... Матвей окинул взглядом сидящего перед ним бритоголового, с пристальными глазами человека и подумал: «Тут комбинат, миллионная программа, а он, Матвей, лезет к новому секретарю с пустяковым делом. Но ведь программу делают люди, а его, Матвеево, дело имеет прямое отношение к людям». Матвей опустился на стоящий у окна диван и сказал так, словно Сухоруков обязан знать все, что касается комбината:

— Я к вам по делу Князевой.

— Мне о нем как раз вчера на бюро горкома очень подробно рассказал прокурор.

— Прокурор? — обрадовался Матвей. — А он вам не сказал, почему они ограничили следствие Князевой, в сущности говоря, одной беспутной девкой?

— Ее квартира была притоном, она заманивала к себе молодежь. Вина не маленькая. И достаточная, чтобы провести показательный процесс.

— А вам сказал прокурор, что было найдено при обыске?

— Кажется, какие-то фотооткрытки... Милый с милой как голубок с голубкой воркуют.

— Можно подумать, что там нашли всего несколько открыток, — не без сарказма заметил Матвей. — А их было несколько комплектов.

— Наверное, Князева любительница этого вида искусства.

— Только ли любительница? А на какие деньги она пировала со своими друзьями? — спросил Матвей. — Я этот вопрос задал следователю. И знаете, что он ответил? Складчина! А что они складывали? Зарплату?

— А что же, по-вашему?

— Я абсолютно уверен, что мы имеем дело не просто с разгульной компанией, а скорей с какой-то торговой компанией по сбыту мещанских фотооткрыток. Пройдите по общежитиям, побывайте на дому у наших молодых работниц, и вы убедитесь в этом! Откуда все эти тысячи и тысячи открыток?

— Вы думаете, что их фабрикует Князева? — спросил Сухоруков.

— Уверен, что не Князева... И потому прокурор делает ошибку, ограничивая ею все дело. Князева — маленькое звено большой цепочки. Представьте себе: где-то кто-то снимает и печатает тысячами эти открытки; где-то кто-то торгует ими, и уже не где-то и кто-то, а наша молодежь на наших глазах впитывает этот яд мещанства и пошлости... А мы не можем найти главных отравителей человеческих душ!

— Вы с прокурором говорили?

— Он считает: если все дело ограничится Князевой, то мы сами в этом виноваты. Видите ли, дело началось с разоблачения Князевой на производственном совещании.

— И кто же ее разоблачил в столь неподходящем месте? — рассмеялся Сухоруков.

— Наша работница Тарханова.

— Уж не родня ли Игната Тарханова?

— Внучка!

— Узнаю старика. Тот тоже все делал наотмашь. Ну, ничего... Было время — исправили ошибку деда, исправим ошибку и внучки. Тем более что не так уж она велика, как это кажется прокурору.

Было решено начать наступление против мещанских фотооткрыток по всему фронту. На собраниях молодежи был поставлен вопрос о бойкоте фотооткрыток, группа комсомольцев взяла под наблюдение их продавцов, и у Матвея, которому поручили возглавить всю эту борьбу, было такое ощущение, что очень скоро ему удастся обнаружить фабрикантов мещанского идеологического товара. Правда, сама борьба осложнялась тем, что многие девчата решительно не понимали, чем уж так плохи открытки, где длинноволосый юноша шепчет нежные слова своей размалеванной возлюбленной, и еще тем, что у дверей кино, на базаре и в вагонах местного поезда перестали появляться торговцы фотооткрытками, но исход борьбы не вызывал никакого сомнения. Концы вытягивались в нити, сложный клубок постепенно распутывался, и он бы неизбежно распутался, если бы вся эта история с Князевой не померкла в глазах глинской общественности и куда больший интерес приобрело дело Матвея Осипова.

В ночь на воскресенье Татьяна засиделась с Улей и осталась у нее ночевать. После собрания, где Татьяна разоблачила Верку, дружба между подругами восстановилась сама собой. В этой дружбе Федора как бы не существовало. Когда Татьяна приходила к нему, чтобы пойти в кино или в театр, Уля делала вид, что это ее не касается, а когда Татьяна приходила к Уле, Федор либо уходил из дому, либо весь вечер сидел у себя в комнате и не поднимался в светелку сестры. Но в воскресенье утром вокруг самовара у Ефремовых собралась вся семья. Федор, считая, что Татьяна пришла не к нему, пил чай, отгородившись от всех газетой, Уля рассказывала Татьяне о новых пневматических трамбовках, которые будут применяться в их цехе, Ефремов, прихлебывая из блюдца чай, сидел молча напротив сына.

Неожиданно Федор не то хмыкнул, не то фыркнул. Иронически посмотрел на сестру.

— Интересная статейка. Вас, Ульяна Еремеевна, должна заинтересовать. Ну и дела, ну и события. — И протянул ей газету.

Ульяна словно впилась в статью и, сорвавшись с места, бросилась на улицу. Татьяна ничего не понимала. Она взяла газету и попыталась найти ту самую статейку, что так взволновала Улю и, как она заметила, доставила удовольствие Федору.

— Не там смотришь, — сказал он. — Разве такие материалы бывают на четвертой странице? Там всякие новости да происшествия. А тут разоблачение. Значит, на второй полосе ищи, — и ткнул пальцем в угол газеты.

Татьяна увидела фамилию Осипова. В чем его обвиняют? Она прочла статью и удивленно взглянула на Федора. Что так взволновало Ульку? Подумаешь, стоит ли волноваться из-за какой-то статьи, которая ругает Матвея за его историческую справку к столетию комбината. И ругают даже не справку, а один ее пункт. Ну, что особого в том, что много лет назад железную дорогу от Больших Углов до Глинска строили пленные турки и что акционерами этой ветки, как и хозяевами первых керамических заводов, были немцы? Какой-то дурак, по фамилии Дролев, написал, а редакция поместила.

А Федор, не стесняясь, злорадствовал:

— Теперь спесь с моей сестрицы слетит, перестанет кичиться своей принципиальностью. Вот увидишь, сразу отмежуется от своего Матвея. Был ей женишком, а теперь ударит по нему обушком.

— Перестань глупости говорить.

— Весь Глинск знает, что она по нем сохнет.

— И что из этого следует?

— Да ты дитё маленькое или притворяешься? Ты понимаешь, в чем обвиняют Матвея? Ну дай, я тебе сам прочитаю: «До сих пор мы думали, что технический прогресс России был делом великих усилий народа, его технической мысли, его национального самосознания. Но на комбинате огнеупоров нашлись историки, которые решили опровергнуть эту бесспорную истину. Оказывается, нашу железнодорожную ветку строили пленные турки. Оказывается, строительство наших заводов не обошлось без немецких капиталистов. Что это: невежество, аполитичность? Нет. Это сознательная вылазка горе-историка Матвея Осипова. Он выбрал удачный момент — столетний юбилей комбината».

— Но разве пленные турки не построили ветку? — Татьяна была возмущена. — А разве первые заводчики не были немцы? Ведь об этом нам рассказывали еще в школе.

— Ты наивна.

— Клевета дорого обойдется этому Дролеву.

— Ты, как я вижу, даже не представляешь, в чем обвиняют Матвея. Да и кто обвиняет? Дролев, сотрудник редакции.

— Он негодяй.

— Но он понимает, что никто не заступится за космополита.

— Не выдумывай! — крикнула Татьяна. — В газете ни слова о космополитизме.

— Надо читать между строк! Вот Ульяна Ефремова сразу уразумела. Подкованней тебя в политике. Где она сейчас? У Матвея льет слезы сочувствия? А может быть, в парткоме? Тогда тоже слезы, но раскаяния. Во всяком случае, эта история с Матвеем сделает характер сестрицы более гибким и освободит меня от ее моральных наставлений.

Татьяна уже не слушала Федора. Так вот в чем обвиняют Матвея. Пусть! И все равно его защитят. Ее ведь защитили! И Белку спасли. Так неужели на том же комбинате он не найдет защиты? На комбинате, где его все знают и который он строил вместе с дедом Игнатом! И стоило ей подумать о деде, как она ощутила в себе необыкновенную силу. Кто-кто, а дед Игнат первый заступится.

Не попрощавшись с Федором, Татьяна выбежала на улицу. У автобусной остановки она увидела Улю.

— Ты куда?

— К Сухорукову.

— И я с тобой.

Когда Уля и Татьяна пришли в партком к Сухорукову, то, к своему удивлению, они увидели там деда Игната. Старик был рассержен, его седовато-рыжая борода торчала во все стороны, и сам он, возмущенный, наседал на Сухорукова, считая, видимо, его ответственным за все, что имеет отношение к комбинату.

— Ты, Алексей Иванович, можешь на меня смотреть как хочешь! Твое дело. Но в обиду я Матвея не дам. Ишь, выдумали, как это его черти называют? Сам ты только-только сказал это слово.

— Космополитизм...

— Вот именно, я в этом самом раскосполитизме не разбираюсь, но про Матвея я тебе скажу прямо: хотите — милуйте его, хотите — казните, был он мне за сына, сыном останется! Я его обучил, как лопату держать, и знаю, какой это человек.

— Ничего еще не случилось, Игнат Федорович.

— Ничего? Вот так ничего. На весь город человека ославили. И еще, Алексей Иванович, скажу: я в партийные дела ваши не мешаюсь, но мои дом — его дом, и оттуда мы с ним будем правду искать. — Игнат увидел Улю и, подойдя к ней, спросил: — Где Матвей? Ступай разыщи, пусть перебирается ко мне.

— Его с квартиры не гонят.

— Когда у человека такое случилось, должен быть на людях.

Уля что-то хотела возразить, но смолчала.

— Я пойду к нему, — сказала Татьяна.

— А тебя зачем принесло? — спросил Игнат, заметив наконец внучку.

— Мы с Улей.

— И без вас все сказано. Дайте человеку хоть воскресенье отдохнуть.

— Ничего, ничего, — сказал Сухоруков. — Садитесь, девушки. Я понимаю, зачем вы пришли.

— Матвей Осипов — мой жених, — смело и прямо смотря Сухорукову в глаза, проговорила Уля. — И я хочу знать, в чем его вина.

— Ни в чем, — ответил, не задумываясь, Сухоруков. — Ни в чем. Я его справку читал и считаю ее правильной.

— Выступление Дролева — подлость.

— Да, но беда в том, что есть подлости, которые трудно опровергнуть. В статье ничего не выдумано. Но вывод клеветнический. Надо опровергать подлую точку зрения.

— Но как это сделать?

— Пока не знаю.

— Ты, Алексей Иванович, не знаешь, так я знаю, — и Игнат решительно направился к дверям.

— Постой! — Сухоруков заставил его вернуться и присесть к столу. — Говори, что надумал? Кровь тархановская взыграла?

— Я этому Дролеву покажу, как хороших людей изничтожать.

— Во-первых, сегодня воскресенье и редакция закрыта, а во-вторых, тут такое дело, что правоту свою кулаками не докажешь.

— А человека невиновного в обиду давать — это правильно?

— Прежде всего нельзя пороть горячку, — сказал Сухоруков, пытаясь успокоить Тарханова. — Кое-что мне удалось узнать. Хоть статью писал Дролев, но материал прислан со стороны.

— По мне, все одно, — возмущенно отмахнулся Игнат.

— Нет, есть разница. Я выяснил, что в редакцию сначала поступило анонимное письмо за подписью группы рабочих... А это очень важно! Почему рабочие не захотели назвать своих фамилий? А может быть, никакой группы нет, а все писал один человек? И вовсе не рабочий. Ты, старина, понимаешь, к чему я все это говорю?

— Вот когда скажешь: «Не дам Матвея в обиду», я пойму, — решительно ответил Тарханов.

— Да ты пойми, чтобы не дать Осипова в обиду, мне надо доказать, что редакция поддалась на письмо, написанное в корыстных целях.

— Но при чем тут цель? — вмешалась в разговор Татьяна. — Редакция видела справку? Ведь так ни за что можно осудить человека!

Но прежде, чем Сухоруков ответил, зазвонил телефон.

— Я слушаю, — сказал Сухоруков и протянул руку за карандашом. — Да, читал... Мое мнение? Думаю, что редактор газеты, испугавшись, как бы его не обвинили в космополитизме, поспешил увидеть космополитизм там, где его нет... Что, что? Не может быть! А кто эти люди? Опять группа рабочих? В редакцию написала группа, к вам тоже группа... Теперь для меня все ясно. — И, повесив трубку, он повернулся к Игнату. — С прокурором говорил. Он тоже получил письмо. И тоже от группы рабочих. Но с другой песней. Неспроста Осипов раздувает дело Князевой. Хочет набросить тень на коллектив огнеупорщиков.

Сухоруков рассмеялся.

Ульяна резко поднялась.

— И вам весело?

— А почему бы нет? — ответил Сухоруков. — Теперь для меня ясно, что в обоих случаях автор один и тот же. Мало этого: автор не кто иной, как подпольный фабрикант фотооткрыток... Разве это не обнадеживающе? И еще: я считаю неудобным плакать, когда на душе весело, но когда на душе больно и горько, то, честное слово, иной раз полезно и посмеяться.

— Но кто же этот собачий сын? — спросил Игнат.

— Поищем, так найдем, — уверенно произнес Сухоруков. — Хотя искать будет нелегко.