Конечно, проданный тархановский дом не мог идти ни в какое сравнение с их новой квартирой. Большие окна, паркетный пол. Водопровод, ванная, обещали газ. И все рядом: комбинат, кинотеатры, магазины. А вокруг чистота! Ни хлевов, ни навозных куч, ни помоек. Только одно плохо — по воскресеньям хоть уходи из дому. В воскресенье, да и вообще по праздникам все пять этажей — от первой до двухсотой квартиры, — весь этот огромный домина ходит ходуном. Все в нем пляшет, танцует, поет и играет. Частушка перекликается с оперной арией, топот «Барыни» заглушает шарканье па бостона, то взвизгивает гармонь, то тренькает балалайка, и все это покрывают всесильные радиолы. Нет в них жалости, и нет от них спасения. Да и не приспособлены эти новые дома для всеобщего праздничного веселья. Слишком тонки для этого межквартирные стены. Правда, деревня к шуму нечувствительна. Но пройдут годы, и как сейчас мы осветляем старые мрачные дома, так, видимо, что-то придется нам предпринять, чтобы сделать тихими новые дома. А впрочем, не решит ли многое человеческая уважительность?

Однако был в новом доме один изъян, который не замечал ни Игнат, ни Татьяна, но сразу же обнаружила Лизавета. И, что хуже всего, никто не в силах был его устранить. В новом доме Игнат и Лизавета как бы поменялись своими домашними ролями. Игнату очень нравилась квартира с большими светлыми комнатами, и каждый день он вносил в нее что-то свое, стараясь сделать жизнь удобней и даже красивое. То покупал какой-нибудь коврик, то мастерил для кухни полку, то дарил Лизавете на комод новую безделушку. И никому не давал натирать полы. Ни Лизавете, ни Татьяне. Полы натирал он сам, считая это дело не бабьим, требующим силы и уменья. Каждая полоска блестела у него, как зеркало. Лизавета не восторгалась Игнатом, она равнодушно взирала на его неугомонную деятельность и лишь по старой привычке поддерживала чистоту в квартире. Этого Игнат не мог не заметить.

— Ты что такая невеселая? — как-то спросил он ее. — Не больна ли? Иль, может, трудно тебе? Ты скажи. Я помогу.

— Чего помогать-то. И так делать нечего.

— Вот так нечего! Завтрак, обед, ужин. Весь день в хлопотах.

— Забыл ты, Игнат, про настоящие хлопоты. Вспомни-ка! Дом, огород, куры.

И вдруг он все понял. Новый дом лишил Лизавету своего огорода, своего маленького клочка земли, того, чем она жила много лет, что составляло весь смысл ее жизни. И понял еще, что бессилен ей помочь, потому что новые большие дома несовместимы с огородиками, курятниками, хлевами. Одно время он даже пытался переубедить ее: ну что тебе огород, иль мало на базаре картошки, капусты, луку? Но его слова не доходили до ее сердца, она как будто соглашалась с ним, и в то же время все больше и больше тосковала по своим грядкам, даже по базарному прилавку, вокруг которого на разные голоса шумела толпа. Когда серьезные уговоры не помогли, Игнат пытался хотя бы шуткой повлиять на настроение Лизаветы.

— Вот погоди, Танюшка выйдет замуж, народит внучат, они тебе покажут, что значит настоящие хлопоты. И огород забудешь, и живность. Без петухов среди ночи вскочишь!

Но, видно, ничто не могло помочь Лизавете. Ей нужна была своя усадьба, то, чем она жила все эти последние двадцать пять лет, если не считать, что один год в войну она заведовала подсобным хозяйством комбината. Война человека проверяет. Это верно. Но ведь война — стечение особых обстоятельств. А в мирное время жизнь складывается из обстоятельств обычных. Без героизма и самопожертвования. По старой привычке и характеру, по тому, что впитал в себя человек вместе с молоком матери. И когда Игнат увидел, что ничто не может помочь Лизавете, он понял всю глубину ее несчастья, понял так, как не могла осознать даже она сама. Ей мстила жизнь. Жизнь, прожитая для себя, знающая лишь свой узкий предел — забор или плетень, не поднявшаяся выше грядок. Жизнь была неосновательной, она зиждилась на любви к клочку земли, и стоило потерять его, как потерялся сам собой и смысл жизни. И когда? Когда уже нельзя себя изменить и тобой управляет сила привычки. Пустота жизни, — не дай бог ее почувствовать на старости! Когда осталось мало жить — нет ужасней сознания, что уже нечем жить.

Игнат понимал горе Лизаветы, но помочь ей был бессилен. Однажды он предложил ей организовать жильцов и устроить внутри двора цветник. Она даже не ответила ему. Зачем ей детские забавы? Сама садик я садила, сама буду поливать... Ей огород нужен для жизни, и в этом его оправдание. А нет этой необходимости — значит, и она никому не нужна. Но ведь нет такого горя, к которому не привык бы человек. Привыкла и Лизавета к своему горю. Нет участка — так нет. Ничего не попишешь. Значительно моложе Игната, она выглядела старше его. Поседела, сгорбилась, постарела. И что-то в ней было от пожухшей ботвы, забытой на грядке и схваченной зимним морозом. А кто виноват? Он, ее муж? Видит бог, он сделал все, что было в его силах. Разве что не вовремя. Но Лизавета не чужая ему, ее горе — его горе.

В новой квартире у Татьяны была своя небольшая комната. Вечером, собираясь в театр, она сидела перед зеркалом и, расчесывая волосы, думала о том, как она изменилась с тех пор, как уехала из Раздолья.

Сколько ей лет? Двадцать один. Ужас! Дед Игнат как-то говорил ей, что раньше в Пухляках таких, как она, называли перестарками. Если и выходили замуж, то за вдовцов. Ну что ж, можешь поздравить себя, Татьяна. Хотя по нынешним временам ты и не ходишь в старых девах, но что-то не видно, чтобы какой-нибудь женишок был на подходе. И, что еще хуже, несмотря на свои устрашающие года, ты совсем не задумывалась над своей жизнью. Ну кто ты, что ты и чего добилась? Улькин брат, небезызвестный твой бывший жених Федор Еремеевич, не дал бы и копейки за все твои достижения. Не достижения, а гибель надежд. Помнишь, ты мечтала стать кем-то вроде естественника. А кем стала? Ах, как ты наивна в жизни. Вместо того чтобы добиваться своего, ты решила, что нет большего строителя, чем формовщица огнеупоров. Даже выдумала в свое оправдание: человек красен не должностью, а тем, как он выполняет свой долг, не тем, что он руководит, а тем, как он работает. Нет, этого Федору не понять. Уехал учиться в торговый институт, получит диплом, займет высокую должность. А что за всем этим? Любовь к знаниям, науке? Нет! Желание быть выше других. А вот она не хочет быть выше других. Зачем ей это? Она хочет работать, все видеть, читать, жить полной жизнью. Взять у жизни все, что можно, и дать ей все, что может. Как самый простой человек. И меньше всего ей нужен диплом. Диплом ради диплома? Да и поздно. За эти годы все перезабыла. Ах, Татьяна Васильевна, что вы говорите! И в какое время говорите. На пороге коммунизма, да еще мечтая быть достойной будущего. А что такое коммунизм? Результат длительного развития человеческого общества. Оно сосредоточит в себе все лучшее, что было до него. Значит, тогда человек вберет в себя все лучшее человеческое. Он будет человечен. В нем будут совершенствоваться лучшие человеческие качества. Таких людей уже сейчас много. А будут все. Это уже из лекции о моральном облике. Но если без шуток, то ведь она права. Начальничек, начальник, начальнище. Диплом, должность, душа. Чем измерить человека? Надо стремиться быть человеком. В сущности, в этом самое большое счастье. Круг счастья так мал и так необозримо велик. Его нет без любви одного человека к другому и без уважения сотен людей. Честолюбие, стяжательство? Все это ложные возбудители человеческих чувств. Их выдумал человек, чтобы усилить ощущение радости и счастья, а в действительности все это рано или поздно умножает его беды. Смотри, какая ты стала умная, Танька! Что дед Игнат. Нет, тебе далеко до него. Что ты знаешь о правде? Где она, в чем она? А он ищет. Ну совсем как толстовский Платон Каратаев! Рассказала о нем. Выслушал и ответил: «Оно конечно, и Платон этот самый правду искал. Только ему правдой казалось одно, а она, эта правда, была совсем другой. Он к правде стремился, хотел ее, а найти не мог. А почему? Не было ее. Понимаешь, не было! Правда, она вокруг нас, в самой жизни. А какая же была правда в тогдашней жизни? Хоть днем с огнем ее ищи, не найдешь. Оно верно, правда горькая бывает. Все равно прими». А то вдруг накинется: «Что дома сидишь? Солнце для кого создано? Для тебя! Думаешь, оно само по себе, а ты сама по себе? Ну, нет. Не будь солнца — тебя бы не было. Значит, тебе оно как мать. Стало быть, для тебя существует». Солнце солнцем, а деду Игнату она многим обязана. Это он ей объяснил, что кроме жизни для себя у человека есть жизнь вместе с другими и для других. В этом смысл нашей жизни. Тот, кто любит лишь себя, в конце концов возненавидит все. Не думающий о себе обретет любовь всех. Кто этого у нас не поймет, разобьет себе голову.

Татьяна снова взглянула в зеркало. Нет уже больше круглолицей, с длинной косой и тоненькой шеей, мятущейся девчонки. Раздалась в плечах, на лице решительность, даже суровая складка меж бровями. Еще бы! Теперь ты мастер участка. А разве мастер может быть легкомысленным, несолидным? Да, она уже мастер! И потому косу пришлось скрутить тугим кренделем, носить прическу и не фыркать, когда что-то не нравится, а спокойно все выслушивать, и если имеешь дело с подчиненными, вразумлять и заставить делать по-своему, а если с начальством, то соглашаться, но тоже делать по-своему. Упрямая, как прежде. Вот только живешь без любви, без чувств. Может быть, ты свое отчувствовала и напрасно чего-то ждешь? Да и есть ли большая, настоящая любовь? Если нет ее, то лучше совсем быть одной, чем размениваться на мелкие увлечения и однодневные чувства. Так недолго докатиться до Верки Князевой. Сегодня с одним, завтра с другим.

У Татьяны не было чувства опустошенности, душевного надлома. Она порой даже забывала о своей неустроенной личной жизни. Но помимо ее воли все, что так интересовало ее сверстниц, все эти откровенные девичьи разговоры в цехе — об увлечениях, ухажерах, молодых парнях и даже о любви — вызывали у нее чувство собственного превосходства, словно она хотела сказать: болтайте, болтайте, девчонки, а меня не обманешь, я знаю, что все это значит и какова всему этому цена. Теперь ее жизнь шла словно по конвейеру — комбинат, дом, кино, театр. И никаких событий.

Но кто знает, может быть, самые важные события — это те, что происходят внутри нас? Незримые для других и порой нами самими плохо осознаваемые. Разве не они чаще всего неожиданно потрясают наши души? Во всяком случае, так было с Татьяной. Чем больше она втягивалась в жизнь цеха, тем все чаще, как это ни странно, у нее возникало чувство неудовлетворенности. Какой-то внутренний голос внушал ей: все это не то, что тебе надо. Подумай, разберись. И однажды ей пришла в голову очень ясная и простая мысль: почему она делает кирпичи, а не вяжет кофточки в трикотажной артели? Неужели все в жизни случайно? Она попала в театр потому, что на ее пути встретился Дроботов, она пришла на комбинат потому, что сюда привела ее Улька, а выйди она за Федора, она, конечно, стала бы бухгалтером или инспектором, чтобы соответствовать служебному положению мужа. А ведь она мечтала быть естественником, микробиологом, генетиком — точно она даже сама не знала кем. Но ей хотелось изучать жизнь земли, понимать, что в ней происходит, и уже не по-детски, как когда-то, а по-серьезному вникнуть в скрытую силу маленьких семян, таящих в себе хлеб и лен, капустные вилки и россыпь мака, гигантские сосны и кусты придорожной ивы... И разве не та же случайность помешала ей осуществить эту мечту? Все спуталось, перемешалось в ее жизни. И эта путаница заслонила собой ее большую мечту. Привязанная к дому болезнью Лизаветы, она была счастлива получить самую маленькую работу в театре, и, принужденная уйти из театра, она нашла новое удовлетворение в работе формовщицы на огнеупорном комбинате. Он принес ей свое счастье. Она не знает — было ли оно больше или меньше, но если там, в театре, она была счастлива каким-то своим маленьким и уютным мирком, то здесь, на комбинате, это счастье было в необыкновенно расширившейся перед ней жизни, в ощущении связи с этой жизнью, в сознании значимости того, что она дала для металлургии. И все-таки пришло неудовлетворение. Пришли раздумья. Почему кирпич? А как же ее давнишняя мечта — жизнь земли? И все это явилось, когда, казалось бы, она нашла свой смысл жизни? Ведь ей даже предлагают поехать учиться в институт, стать инженером-керамиком. Нет, то, что вчера могло быть большим счастьем, сегодня потеряло в ее глазах всякую ценность. Но что же тогда с ней произошло? Отчего не в театре, а именно на комбинате, где перед ней готова была раскрыться широкая дорога жизни, ее потянуло назад, к своей давнишней мечте? Не в том ли заключалась вся тайна совершавшихся в душе Татьяны перемен, что комбинат, приобщая ее к большому творческому труду, тем самым пробуждал в ней желание найти свое настоящее место в жизни? Как три года назад, она снова думала о биологическом. Но прежде ей надо года два готовиться к экзаменам. А потом еще пять лет учиться... Сколько же ей ждать осуществления своей мечты? Да ведь это все равно, что отказаться от нее. Нет, ни за что. Только надо все спокойно обдумать, и выход будет найден. Выход к мечте, которая, как теперь казалось ей, была у нее с детства, с той поры, как дед Игнат выводил ее в поле.

У Татьяны было такое чувство, словно ей предстоит начать заново свою жизнь.

Зимними сумерками после работы Татьяна, не заходя домой, вышла к мосту. Река лежала неподвижная, скованная льдом, посреди, на порогах, тянулась узкая полынья. Казалось, к берегам припаяны причаленные с осени плоты. С речной низины тянуло зимним холодом, и снег под ногами был плотный, белый, не тронутый заводской копотью. Она взглянула на кружевные арки моста, поднимающегося над рекой, и ощутила в ранних сумерках завтрашнее солнце. Как всегда в канун погожего дня, мост через Мсту казался выше, стройнее, и в его железном кружеве появилась прозрачность, словно откуда-то издалека сюда доходил еще невидимый для глаза солнечный свет, который придавал даже темному зимнему небу какую-то едва уловимую голубизну. Татьяна остановилась над кручей речного обрыва и невольно подумала: «Что мне сулит завтрашний день?»

Ночью ударил мороз, и утром ее разбудило яркое солнце. День был воскресный, время уже позднее. Татьяна позавтракала и, накинув на себя шубейку, снова вышла на Мсту, но уже не у моста, а далеко за порогами, где пустынная, заваленная сугробами река сливалась с бескрайними снежными полями. Все вокруг искрилось серебристыми фиолетовыми блестками. И, как в тундре, было тихо и первозданно. Татьяна ощутила, что стоит ей напрячь свою мысль, и перед ней откроется тайна вечного, неумирающего, что еще не дано знать человеку. И тут, на реке, она увидела человека, который стоял к ней спиной. Что-то было знакомое в его большой кряжистой фигуре, в его ондатровой шапке, из-под которой выбивались седые волосы. И вдруг она узнала деда Игната. Не задумываясь, она сбежала вниз, на середину реки, и громко окликнула его:

— Деда, ты что тут делаешь?

— На свиданье пришел.

Он обнял ее за плечи и повернул лицом к солнцу. Золотисто-белый свет озарил ее лицо, припал к ее ногам, и Татьяне почудилось, что она сейчас движется в солнечную даль. А дед продолжал:

— Вот, видишь за огородами нашу халупу? Всего сорок мне было, когда там поселился. Ежели с нынешних лет судить — молодость там моя была. Так вот, на свиданье с молодостью своей пришел. Ну, а ты, сорока, когда жизнь свою устроишь?

— Я не думаю об этом.

— Врешь, Танюшка. Я и то думаю, как дальше жить мне.

— Что-нибудь случилось, деда? — спросила с тревогой Татьяна.

— Случилось не случилось, а должна быть перемена и в моей жизни. Ты знаешь, куда я иду? К Сухорукову.

— И что же? Кто к нему не ходит?

— А ты спроси, зачем?

— Ну зачем, деда?

— Одним словом мог бы тебе ответить, да ведь не поймешь, что от чего и к чему. А я верно новую жизнь начинаю.

И только сейчас Татьяна заметила, что дед сегодня какой-то торжественный и что на нем даже новый черный костюм, который он надевал в особо знаменательных случаях.

— Издалека начинаешь.

— Жизнь моя тоже издалека идет.

— То-то ты идешь в партком к Алексею Ивановичу, а зашел вон куда, за Пески...

— Тут солнце, снега, воздуху сколько.

Татьяна улыбнулась ему одними глазами.

— Рассказывай, деда, рассказывай.

— Любишь деда послушать. — И не спеша пошел вдоль реки. — Вот видишь ты перед собой, Танюшка, Игната Тарханова, бывшего мужика, теперь известного в Глинске человека. Ну, да для тебя дед и дед. Когда поругает, иной раз поворчит, а какую я жизнь прошел, ты не знаешь. Оно, может, даже и знаешь, да ведь без заглубления. Тут не то, там не се, а что к чему — не видно.

Игнат умолк, посмотрел на высокий мстинский берег и подумал: чего это разболтался? Не выдержал. А как было выдержать? Не на той неделе началось в нем все это, когда зашел проведать больного Еремея Ефремова. Прожил человек на земле столько лет, а зачем? Кому доброе сделал? Много ли наработал? И не директор комбината всколыхнул его, когда спросил: «Ну как, старик, о пенсии не помышляешь?» Все началось раньше. Еще до того, как в войну охранял завод. А не появилось ли это желание выложить все, что есть на душе, в тот день, когда руку ему зажало диском турбины? И вдруг он понял, почему готов раскрыть свою душу перед Танюшкой. Она его внучка, она его наследница, его будущее! Он исповедуется перед будущей жизнью. Поймет ли, примет? И, круто повернувшись к Татьяне, он неожиданно спросил:

— Разве ты по-настоящему понимаешь, что такое мужик? Так вот, слушай. Мужик хитер, где надо соседа одурачить. Из одной портянки две скроить, по дыму учуять, что в печи варится. А когда дело коснется большой жизни — слепец. Мужики и кроты схожи. Оба хорошо рыхлят землю, только ничего, кроме нее, не видят. Видишь ли, вступил я в колхоз, обидно мне стало, что Князев бьет мою Находку. Взять бы этого Афоньку за грудки, тряхнуть, и все в порядке. А я бросился у колхоза лошадь отнимать. Не думал, где интерес всей моей жизни, забыл, что вслед за мной начнут рвать только-только скроенный да сшитый на живую нитку колхозный армяк. Чуешь, что значит мужик? За свое малое он порушит все общее, большое. И на этом малом голову ломает. Страшно подумать теперь: из-за клячи под выселение пошел, на высылку. Вот это и есть мужик! И себе сколько лет жизни испортил, и отцу твоему, да и тебя царапнуло. Ну да об этом я тебе уже говорил. А теперь слушай дальше. Бежал я из обоза. И опять как мужик. Ефремов меня подговорил, а я, как дурак, бултых головой в омут. Сбежал, устроился на комбинате, и одно в голове — а вдруг узнают, кто я? Не сладкая жизнь. Идет к тебе прораб, ну, думаю, сейчас скажет: пожалуйте в отдел кадров; в окне фуражка милиционера — сердце в пятки: не иначе, как за тобой. У страха глаза велики, а у мужика-беглеца — что плошки.

Встретил я тогда Чухарева, а он мне и говорит: «Видишь, мужики что делают? Валом из деревни прут!» — «А кто хлеб будет сеять?» — спрашиваю. Известно, кто про что, а мужик о хлебе тужит. А он засмеялся: «Хлеб сеять еще народа в деревне пруд пруди. Ты на другое смотри. Кто бежит? Кому колхоз не по нутру иль из худых колхозов. А куда идут? В город! Стало быть, рабочим классом эти мужики становятся. Так сказать, ведущим классом. Верно?» — «Верно», — отвечаю. «Так что ж, — говорит, — выходит? Куда же этот рабочий класс заведет, ежели он супротив колхозов? Чуешь, как оборачивается дело?» Только мне тогда эта материя была не по уму. Да и сердце не тем боком чуяло. Но поварило меня в заводском котле и подсолило. А тут эта история с турбиной произошла. Рукой туда, в выемку вала, я сунулся как мужик, но как рабочий человек диск не дал исковеркать. А Чухарев чем грозил? Смотри, какой идет рабочий класс. Что ж, не худой рабочий класс!

Игнат снова умолк и, словно собравшись с мыслями, продолжал:

— И только одна сила была, которая из нас, мужиков, могла сделать такой рабочий класс! Партия! Она не испугалась нас, мужиков из деревни. И встретила не как чужих, а как своих и направила, куда нужно было. Партия, она знала: великая сила нужна великой стране. Не отвела в сторону, не построила запруду, а приняла на свое колесо. И оно, это колесо, всю землю поворачивает.

Игнат остановился, перевел дыхание и произнес:

— А на душе, Танюшка, опять беспокойно. Вот был я у Ефремова. А ушел и сам себе говорю: ты, Игнат, не Еремей, не зря по земле ходишь. Смотри, целый комбинат стоит, там твои труды есть. Смотри, целые поезда с огнеупором, что ни день, на металлургические заводы отправляют — и там немало твоих трудов. А все-таки чего-то тебе не хватает. Вроде как не делаешь всего того, что тебе полагается. Бывало, утром идешь цехом — любо взглянуть вокруг. А теперь не тот, что ли, колер? И то не нравится, и это бы подправил. Один раз на директора налетел: что вы там со своей реконструкцией долго возитесь? Много мне жизнь задавала загадок. Как мог, разгадывал, а эту не могу. Хожу вокруг да около, а в суть не вникну. Иной раз казалось, вот-вот весь смысл ухвачу, а он — нырк — и спрячется. И вдруг все понял: должен я в партию вступить.

Впереди шумели никогда не замерзающие мстинские пороги. Игнат свернул к берегу, распахнул полушубок и достал из кармана часы. Словно проверяя их, он посмотрел на солнце и сказал, легко поднимаясь по крутой снежной тропе:

— Тут, пожалуй, мне будет ближе!