В июле закончили рыть котлован. Потом началась заливка фундамента, и к осенним дождям высокие кирпичные стены ушли под крышу. Словно вместе с новым корпусом комбината поднимался Игнат. Из землекопов стал каменщиком, из каменщиков — слесарем по установке нового прессового оборудования, правда слесарем еще очень низкого разряда, но уже имеющим право считать себя полноправным огнеупорщиком. В тот день выпал первый снег. Он падал крупными хлопьями, оседал на взрытые огородные гряды и прикрывал собой землю, остатки капустного листа и неведомо откуда принесенные ветром багряные кленовые листья. Вскоре все вокруг стало бело и чисто. И так же бело и чисто стало на душе Игната.

Зимним утром Игнат шел в механическую, чтобы дать на расточку втулку. На заводском дворе горели фонари, дымным морозным туманом вырывались из помольного цеха облака пыли. Они смешивались с сумерками зимнего утра, стыли на холоду и, казалось, осыпали лицо моросящим дождем.

Неожиданно из темноты, словно стараясь распластаться по снегу, выскочил кто-то в жесткой, похрустывающей робе. Игнат отшатнулся. Ему показалось, что это Егор Банщиков хочет броситься на него. Невольно сжал в кулаке втулку. Но тот, которого он принял за Егора, сам испуганно отпрянул назад и, метнувшись в сторону, скрылся за вереницей вагонеток. Еще чувствуя, как тревожно бьется сердце, Игнат вошел в механическую. Его поразила странная, непривычная тишина. И в то же время необычно громко звучали голоса, которые раньше покрывались мерным шумом станков и трансмиссий. Цех не работал. Только неподалеку от двери какой-то парень и старик с короткой, подстриженной клинышком седой бородкой и очками на кончике носа сшивали приводные ремни, которые кучей лежали у их ног. Старик был очень похож на деревенского шорника, это делало его доступным, почти знакомым, и Игнат спросил:

— Что у вас тут стряслось?

— Стрясется, ежели ходят всякие, кому надо и не надо, — зло ответил старик.

— Я по делу — вот втулку расточить.

— И тот небось дело имел, — раздраженно произнес шорник, но, взглянув па втулку, сказал спокойней: — Подождешь, вот ремни сошьем.

— Чудно, — удивился Тарханов, — сразу лопнули на всех станках. Значит, сшивка плохая была.

— Сшивка, сшивка! — выкрикнул старик. — Много ты понимаешь. Смотри, это что? Ножом полоснули. А это вот? — И он выхватил из кучи первый попавшийся ремень. — Тоже обрезали...

Некоторое время Игнат молча наблюдал, как напрягается сутулая спина старика, как его руки спешат сшить ремень, и неожиданно спросил:

— У тебя еще шило есть?

— Я бы тебе его в зад ткнул, чтобы работать не мешал.

— А ты на меня кобелем не кидайся, — в свою очередь прикрикнул Игнат. — Доставай шило.

— Шорничал? — уже не так сердито спросил старик.

— Хоть сбрую сошью.

— Тогда садись, покажу, как ремни чинить.

Забыв, что его ждет Матвей, Игнат принялся за дело. Первое время они работали молча. Потом старик спросил:

— Ты, стало быть, из нового корпуса?

— Монтируем.

— А фамилия твоя как?

— Тарханов.

— Игнат Тарханов? Тот самый, который на котловане отличился?

Игнат был удивлен, что шорник его знает, и в свою очередь счел себя обязанным проявить сочувствие:

— Надо же такое озорство учинить, ремни подрезать.

— Это не из озорства, а из выгоды.

— Велика ли выгода?

— Фома ты, Фома! Ты понимаешь, какое сейчас время? Все со своего старого места сошло...

— Известно, какое время, — согласился Игнат.

— Так вот, ежели в такое время суматоху устроить — не миновать кутерьмы.

— А кто же эту кутерьму хочет устроить?

— Всех перечислить — пальцев не хватит. Ну, а про основных могу сказать. Думаешь, ежели мы кулаку под зад дали, так он памяти лишился? Это раз! Опять же международная капиталистическая гидра. Полагаешь, она сама по себе, а мы сами по себе? Ну нет. Мы своих капиталистов били, она тоже чувствовала. Это два! Только все эти враги так это, за здрасте-пожалуйста, собственной персоной не явятся. У них родня есть. Всякие свояки. Бандиты, к примеру: им заплатишь — что хочешь сделают. Это три! Контрреволюционеры всякие, которых не добили, скажем, на Дону или в Сибири. Это четыре. Ну, а пять — это которые к власти рвутся. Вроде как сначала с нами были, а потом решили так: социализм не социализм — хрен с ним, главное, чтобы к власти пробраться! Ну вот, теперь ты всех этих людишек по ранжиру выстраивай и решай сам, кто кому платит, от чего кому какая выгода, а главное, соображай, что нам с тобой делать. Ты такую игру — шахматы слыхал?

— Видал однова, как поп с учителем играли.

— Жизнь, она вроде шахмат. Разные в ней фигуры, и по-разному они ходят. И вот те, кто нынче ремни обрезал, и те, кто им за это деньги посулил, и те, кто этим к власти пробраться обещал помочь, — все они про нас с тобой думают так: пешки мы, куда поставят, там и стоять будем, а нет — с доски долой. А мы, пешки, себе на уме, через нас не сиганешь, и ежели мы друг за дружку держаться будем — и с доски не скинешь.

— Занятно говоришь, — сказал Игнат. — А как тебя по батюшке и по фамилии?

— Одинцов я. Петр Петрович.

— Ты, Петр Петрович, наверное, когда помоложе был, по партийной части заворачивал?

— Я и сейчас в партии. А в семнадцатом Зимний брал.

— Вот видишь. Только непонятно — такой человек и вдруг шорничаешь. Как же так?

— Это, между прочим, Тарханов, тоже дело партийное. А по работе я механик.

Когда последний ремень был сшит, Игнат встал, но не уходил.

— Ты чего? — спросил старик, подняв на него глаза.

— Просьба к тебе маленькая.

— Не беспокойся, будет заплачено.

— Я о другом. Дай мне вот этот обрезочек.

— Зачем он тебе?

— В аккурат на две подметки хватит.

— Эх ты, мужик, — поднявшись, сказал Одинцов. — Да ведь это от казенного ремня! И надо же чего попросить!

— Раз нельзя — стало быть, и говорить не о чем.

— Ладно, бери. Я тут на базаре у одного ворюги купил целый привод и принес на всякий случай. Так что из своего даю.

— Тогда и подавно не надо.

— Ишь ты! Коль собственное — так не надо, а казенное — так можно и взять. И впрямь, мужик.

Происшествие в механическом взволновало весь комбинат. По делу о шкивных ремнях началось следствие. Одним из первых был вызван на допрос Тарханов. Все, что он знал, — показал. Даже упомянул о неизвестном человеке, который едва не наскочил на него во дворе. Но о том, что он принял этого неизвестного за Егора Банщикова, умолчал. Он мог ошибиться, да и по-прежнему в нем жило убеждение, что всякое разоблачение Банщикова раскроет его самого.

Игнат вернулся с допроса, когда протяжный гудок возвестил обеденный перерыв. Матвей сказал:

— Сволочи, что наделали. Весь комбинат как в лихорадке. Механическая не работает, в прессовом брак идет — люди нервничают. На обжиге тоже что-то неладное. Может, и сами виноваты, а валят на вредителей.

В комбинатской столовой было необычно много народу. Кто-то самостийно нарушил расписание и столкнул за обеденным столом монтажников, строителей комбината и горновых.

Матвей и Игнат, как полагается, стали в очередь. Сначала за ложкой, потом в кассу, от кассы в раздаточную. Очередь двигалась немного медленней, чем обычно, но в общем не предвещала никаких конфликтов. Они уже сели за стол, когда кто-то закричал громко, покрывая своим голосом обычный обеденный шум и заставив стихнуть большой зал:

— Эй, кто мою ложку взял?

Игнат оглянулся. Кричал его недавний сосед по котловану — Архип, по прозвищу Медведь. Огромный, действительно похожий на медведя, он стоял посреди зала и оглядывал всех свирепыми глазами. И вдруг бросился к Матвею.

— Отдай мою ложку!

— Дать могу, пожалуйста, — спокойно ответил Матвей, — но отдать — при всем желании, увы! Я же ее не брал у тебя.

— Брешешь! Неохота в очереди стоять, и взял. Знаем мы вашего брата.

Матвей побледнел. От обиды и еще больше от чувства собственного бессилия. Ну, что он перед этим огромным, сильным человеком! И он не двинулся с места, когда Медведь взял ложку.

Игнат медленно поднялся с места.

— Верни!

— Игнат Федорович...

— Верни, говорю. — И, не ожидая, когда Медведь выполнит его приказание, вырвал ложку из его рук и спокойно сказал Матвею:

— Давай обедать.

Однако пообедать не пришлось ни Матвею, ни Игнату и вообще никому, кто оказался в это время в столовой. Не успел Игнат сесть за стол, как, откуда ни возьмись, его обступили незнакомые люди. Размахивая руками, они наседали на него.

— Ты что в чужие дела встреваешь? Знаем мы тебя, подлипалу, слыхали, как ты на чужом горбу славу себе зарабатывал.

Игнат огляделся. Ишь ты, как на гулянке, задираются... Слово за слово, а потом и в кулаки. А вон тот, рябой, на потолок посмотрел. Не керосиновая лампа. Кругом горит, сразу не разобьешь, да и потолки высокие, поди-ка, достань. Так что же, мужики, будем драться иль по-хорошему разминемся? Неважно было, что ему кричат. Главное, чтобы со спины не зашли! Ах, молодец Матвей, стал сзади. Тихий парень, а в драке, видно, смыслит. Ну что ж, теперь, как только в драку полезут, можно и садануть. И вдруг он увидел, как рябой схватил стул и, замахнувшись, поднял его высоко над головой. Игнат, не раздумывая, нагнулся и со всей силой толкнул на рябого стол. Тот, видимо, не ожидал удара и, сбитый с ног, мгновенно исчез за столом... Вдруг кто-то истошно закричал: «Братцы, сезонников бьют», потом неожиданно погас свет, и в темноте полуподвального помещения, где находилась столовая, послышался звон разбитой посуды, грохот падающих на пол стульев, топот ног. Игнат успел лишь повернуться к Матвею, схватил его за руку и вместе с ним бросился к кухне.

Они выскочили на заводский двор. Мимо бежали люди. На куче битого кирпича стоял старик Одинцов и кричал:

— Ко мне, товарищи, никакой паники...

Вместе с другими Игнат и Матвей подбежали к Одинцову. Против дверей столовой образовалась большая толпа. Все ждали: вот-вот появятся хулиганы и снова попытаются затеять драку. Пусть тогда жалуются на себя. Но все выбегавшие из столовой присоединялись к стоящим вокруг Одинцова, и вскоре стало ясно, что хулиганы растворились в толпе.

Игнат и Матвей решили не возвращаться в столовую и пошли в новый корпус.

— Ты, Матвей, будь осторожен. В оба поглядывай. Долго ли нож в спину получить.

Матвей нагнулся и поднял кусок водопроводной трубы.

— Те, кто обрезал приводные ремни, и драку затеяли.

— Не иначе, — согласился Игнат.

Чтобы пройти в новый корпус, им надо было миновать сводчатый туннель. Под бетонным сводом было темно. Матвей зажег карманный фонарик. И в это время Игнат почувствовал, что кто-то навалился на него и вместе с ним покатился на влажный цементный пол. В следующее мгновение он увидел над собой лицо Егора Банщикова и поблескивающее лезвие ножа. Игнат рванулся в сторону, одновременно пытаясь встать на ноги. Но прежде чем это ему удалось, Матвей обрезком трубы ударил Банщикова и выбил из его рук нож. Банщиков вскочил и бросился в темноту. Вдогонку ему полетела труба. Она, видимо, только задела его, и Матвей, помогая Игнату подняться, громко выругался.

— Ушел, гад. Надо бы по голове бить, а я его трубой по руке погладил...

— Ну, Матвей, спасибо тебе. Не забуду. — Игнат ощутил к Матвею чувство отцовской нежности — хотелось обнять, поцеловать его, но, словно испугавшись собственных чувств, — ишь, как проняло мужика! — он сказал ворчливо и резко, отстраняя от себя слепящий свет фонаря:

— А теперь давай в цех. Добрые люди, наверное, уже работают. А мы с драки в драку попали.

Дома Лизавете он ничего не сказал. Не хотел беспокоить. И все время думал: не иначе как Банщиков ремни в механическом обрезал, и он же подбил людей затеять драку в столовой. Кто ему платил за это, Игнат не знал. Но он не сомневался, что Егор хотел убрать его с дороги, как опасного свидетеля.

Однако так ли это — спросить было некого. Банщиков и его дружки как в воду канули. Для расплаты за свои грехи они оставили Медведя. Он сидел у следователя и размазывал по лицу слезы и сопли. Он совсем не предполагал, что из-за ложки произойдет такая драка. И это была правда.