Войдя в будуар, я понял, что остаюсь невидимым для тех, кто сейчас находился там. Анжелика, обратив в мою сторону слепой взгляд, с явным неудовольствием выслушивала сбивчивую речь господина в черном, за минуту до этого приветствовавшего ее церемонным поклоном.

— О мадам, — протянул он гнусавым голосом, видимо, изо всех сил стараясь придать ему сладко-льстивый оттенок, — я уповаю на вас как на последнюю надежду…

— Но с чего вы взяли, господин де Монтеспан, что я могу быть хоть чем-то полезна вам, тем более в таком щекотливом деле?

— О, вы так влиятельны…

— Я? — покачала головой красавица. — Женщина, мужа которой совсем недавно казнили на Гревской площади по нелепому, абсолютно надуманному обвинению? Женщина, у которой конфисковали все имущество, приговорив к нищете и унижениям? Я — влиятельна?! Вы шутите, сударь!

— Тем не менее, вам стоит произнести всего лишь слово, одно слово, и… — проговорил второй мужчина.

— И что? Что, де Грие? Мне возвратят мои поместья? Да, весьма вероятно. Но кто возвратит мне мужа? Кто восстановит попранную справедливость? Да и, в конце концов, не слишком ли гнусной выглядела бы ситуация, когда человек, сгубивший мужа из самой низменной, плебейской зависти, стал бы обладать его женой?

Она немного помолчала и затем добавила:

— Кроме того, неужели же вы, маркиз де Монтеспан, всерьез полагаете, что кто-то в состоянии сдержать настойчивое желание короля вкусить прелестей вашей очаровательной супруги? Я не представляю себе силы, способной остановить молодого кобеля в его стремлении случиться с сучкой, истекающей любовным соком. А если учесть ответное стремление… Не сочтите оскорбительными эти слова, но так считает весь Париж, и, наверное, не без оснований… А вам, маркиз, по правде говоря, в такой ситуации следовало бы хоть на время скрыться из столицы, иначе как бы вас не постигла судьба моего мужа, да и многих других мужей, чьи жены приглянулись нашему обожаемому монарху.

…Увы, такова природа всех рогоносцев: ненависть оскорбленного владельца живого товара они обрушивают на соблазнителя вместо того, чтобы осознать ту простейшую истину, что женщина выбирает мужчину, а не наоборот, женщина подает разрешающий сигнал и является провокатором адюльтерной ситуации.

Вместо этого осознания и адекватной реакции на возникшую ситуацию рогоносец — в зависимости от своего социального статуса — либо избивает любовника, либо вызывает его на дуэль, где в стремлении отомстить (за что?!) подвергает серьезной опасности собственную жизнь, или изобретает какие-то иные способы причинить вред тому, кого считает своим обидчиком.

Маркиз де Монтеспан не был исключением из общего правила. Возложив всю вину за возникшую коллизию на Людовика XIV и представив себе ее как совращение кроткой овечки свирепым волком, он, не имея возможности вызвать на дуэль короля Франции или каким-то иным способом смыть свой позор, счел за лучшее затаиться, подождать того неизбежного и, как ему казалось, скорого часа, когда утоливший свою похоть волк отпустит на свободу приевшуюся овечку. При этом он пребывал в жесточайшей депрессии, которую тщетно пытался развеять Мольер, специально по этому случаю включивший в одну из своих пьес фразу: «Делить супругу с Юпитером отнюдь не зазорно».

Маркиз де Монтеспан придерживался иного мнения на этот счет, но все же в глубине души, наверное, не терял слабой тени надежды… Эта надежда на возвращение жены подпитывалась еще и тем обстоятельством, что ее отношения с королем носили характер не периодических тайных свиданий, способных долгие годы поддерживать огонь любовного костра, а практически совместного проживания во дворце, когда фаворитка становится некоей эрзац-супругой, что неизменно должно было бы привести к взаимному охлаждению.

Маркиза переселилась во дворец сразу же после первой ночи, проведенной на королевском ложе, когда она оглашала монаршьи апартаменты дикими криками удовлетворенной похоти, пугавшими стоявших на часах швейцарских гвардейцев и доставлявшими огромное удовольствие королю, принимавшего, как и многие мужчины, эти крики за выражение подлинной страсти.

Но красавица маркиза обладала еще целым рядом качеств, совершенно неизвестных ее благоверному и накрепко привязавших к ней неуемного короля. Кроме имитации бешеной, испепеляющей страсти, она умела поддерживать в Людовике постоянное, непреходящее желание обладания ею, близкое к тому состоянию, которое медики определяют как сатириазис, но направленный лишь на определенный объект.

Во время близости маркиза де Монтеспан умелым сочетанием приемов традиционного соития с элементами петтинга, орального и анального секса вызывала у своего партнера не только постоянное желание обладать ею, но и чувство гордости за свои уникальные данные, способные, как оказалось, реализоваться с этой и только с этой женщиной…

Оставив попытки каким-то образом воздействовать на обуянного похотью молодого короля, покинутый муж после нескольких недель бесплодного ожидания возвращения блудной овечки уехал в свое имение, где последующие три месяца провел в состоянии черной меланхолии.

Достигнув апогея отчаяния, маркиз устроил нечто вроде театрализованной траурной церемонии.

В пиршественном зале помещичьего дома был выставлен гроб, вокруг которого собрались слуги и соседи.

Маркиз де Монтеспан появился в дверях и, не переступая порога, вскричал утробным голосом:

— Да распахните же пошире двери! Неужели вы не видите, что я не могу войти! Мне мешают мои рога!

Он вошел в зал лишь тогда, когда двери были сняты с петель. Произнеся довольно продолжительную и эмоциональную надгробную речь, маркиз распорядился пронести гроб по улицам близлежащего селения и опустить в могилу на сельском кладбище.

После этого он поехал в Париж и, как был, в траурном облачении явился во дворец. В приемной король участливо спросил, по случаю какого несчастья он носит траур, на что маркиз де Монтеспан ответил:

— У меня, ваше величество, умерла жена.

Людовик весело рассмеялся, оценив мрачное остроумие бывшего владельца своего последнего приобретения, а маркиз по простоте душевной усмотрел в этом добрый знак. Вот тогда-то он и обратился за советом к своему знакомому шевалье де Грие, которого считал знатоком светской жизни, — опять-таки по простоте душевной, — а тот не придумал ничего лучшего, чем привести его к Анжелике в надежде на то, что эта обворожительная женщина с неженским умом сможет дать какой-нибудь нестандартный совет в совершенно стандартной ситуации, которую маркиз де Монтеспан упорно продолжал считать чем-то из ряда вон выходящим.

Попрощавшись с Анжеликой, маркиз и шевалье вышли на улицу, где последний, отчаянно жестикулируя, довольно долго успокаивал безутешного мужа, после чего, махнув рукой, пошел прочь.

Маркиз де Монтеспан некоторое время стоял на тротуаре в глубоком раздумье, затем, видимо, придя к какому-то решению, быстро направился к ожидающему его экипажу.

Предвкушая стремительное развитие событий, я вскочил на подножку его кареты, которая, с грохотом промчавшись узкими, мощенными неровным булыжником улицами, миновала заставу Сен-Дени и по разбитой, с глубокими колеями, наполненными жидкой грязью, дороге направилась на север.

Карету нещадно трясло. Казалось, этому путешествию не будет конца, но примерно через полтора часа пути мы остановились у ограды, окружавшей тогда еще недостроенное, но уже безмерно величественное здание самого роскошного из всех европейских дворцов того времени, да, пожалуй, и всех последующих.

История его началась в 1624 году, когда по приказу Людовика XIII там был построен небольшой охотничий замок, который по воле его сына, Людовика XIV, был впоследствии реконструирован и расширен до его нынешних циклопических размеров, когда лишь его восточный фасад имеет протяженность в 680 метров, а дворцовый парк обслуживает тысяча садовников.

Версальский дворец ослепляет, подавляет своим агрессивным величием, своим обилием барельефов, колонн розового мрамора, балконов с позолоченными решетками и бесчисленных лестниц, каждая из которых могла бы стать жемчужиной экспозиции любого музея.

Главный Дворцовый Комплекс по праву считается ярчайшим образцом французского классицизма и достойным памятником гениальным архитекторам Лево, Ардуэн-Мансару и Ленотру.

Он начинается с полукруглой Оружейной площади, откуда открывается прекрасный вид на дворец, имеющий три последовательно расположенных двора: двор Министров, где сейчас красуется конная статуя Людовика XIV, далее — Королевский двор, куда позволялось въезжать только королевским каретам, и Мраморный двор, окруженный корпусами охотничьего замка Людовика XIII, к которым впоследствии были достроены два изящных крыла.

Внутри главный корпус ансамбля представляет собой анфиладу роскошно оформленных залов, где мрамор органично сочетается с бархатом и тонкой резьбой по дереву самых экзотических пород.

Версаль

Подавляют своим величием Пантеон греческих богов с его великолепными мраморными статуями, Королевская часовня, Салон Венеры, Салон Аполлона и Зал Зеркал, где установлены семнадцать огромных зеркал, создающих впечатление бесконечности этого роскошно убранного пространства.

Атмосфера роскоши царит и в Галерее битв, стены которой украшают 30 батальных полотен и 15 бронзовых пластин, на которых выбиты имена героев. Тут же выставлены бюсты восьмидесяти двух выдающихся полководцев Франции.

В дворцовый комплекс входят и два великолепных сооружения, свидетельствующих о том, что мужчины все-таки умеют быть благодарными за впечатляющие проявления женской любви.

«Большой Трианон» — дворец из розового мрамора, построенный Людовиком XIV для мадам де Ментенон. В начале XIX столетия там проживал Наполеон I со своей второй женой Марией Луизой.

«Малый Трианон», возведенный Людовиком XV для мадам де Помпадур, а при Людовике XVI ставший резиденцией королевы Марии Антуанетты…

Но ненадолго. Когда разразилась революция 1789 года, двор Людовика XVI перебрался в Париж, а Версальский Дворцовый Комплекс стал постепенно приходить в запустение.

В 1837 году Луи Филипп Орлеанский, провозглашенный королем Франции, реставрировал Версаль и создал в нем Музей истории Франции. В 1870 году здесь состоялась церемония коронования немецкого императора Вильгельма Прусского.

В 1875 году во дворце была торжественно провозглашена Французская республика, а в 1919 году подписано Версальское соглашение о мире с Германией…

…Маркиз де Монтеспан вышел из кареты и замер в нерешительности, видимо, составлявшей одну из основных черт его характера. Затем, поблуждав некоторое время перед воротами, он подошел к дворцовой ограде и замер, вцепившись руками в кованые железные прутья.

А я направился вперед, к главному корпусу, по обе стороны которого громоздились строительные леса. У меня не было какого-либо конкретного плана, и я полностью положился на случай, который в этих стенах не должен был заставлять ждать себя слишком долго.

Идя по галерее, я то и дело встречался с хорошенькими горничными, которые с какой-то непонятной торжественностью несли богато украшенные ночные вазы.

Едва успев подумать о том, что в эпоху абсолютизма оправка во дворце происходит, очевидно, в строго определенное время, я поравнялся с полукруглой нишей, где довольно солидного вида дама занималась любовью с юным пажом, издавая при этом громкие стенания, напоминающие волчий вой в лунную ночь.

Миновав нишу, я отметил про себя, что дама, несомненно, была инициатором данного rendez-vous и стремилась при этом не столько к наслаждению, сколько к публичной демонстрации своей сексуальной востребованности, которой, кстати, нежный возраст партнера явно придавал оттенок сомнительности.

И тут меня стала обгонять целая вереница служанок с ведрами, наполненными водой, от которой шел густой пар. Почему-то решив, что эта вода является предвестницей случая, который непременно должен был представиться мне во дворце «короля-солнце», я направился следом за служанками и вскоре оказался в довольно обширном, замысловато оформленном розовым шелком помещении, в центре которого возвышалась ванна в виде огромной мраморной раковины.

Ванна была примерно на треть наполнена водой, вероятно, холодной. Служанки с ведрами горячей воды выстроились неподалеку, после чего из боковой двери появилась молодая, в скромном платье, но весьма надменного вида особа, должно быть, камеристка знатной дамы. По ее знаку служанки начали по очереди подходить к ванне и выливать в нее воду из своих ведер. После седьмого или восьмого ведра камеристка, попробовав температуру воды обнаженным локтем, знаком отослала служанок. Затем она достала из резного шкафчика несколько склянок и высыпала небольшую часть содержимого каждой из них в воду, которая тут же вспенилась и приняла изумрудно-голубой оттенок, а воздух в комнате наполнился терпким и пьянящим ароматом.

Приблизившись к боковой двери, камеристка негромко постучала и, слегка приоткрыв ее, произнесла не без некоторой торжественности:

— Ванна готова, госпожа маркиза!

Мои догадки полностью подтвердились, когда в комнату вошла высокая статная женщина с распущенными светло-русыми волосами в халате из какой-то необычайно мягкой ткани розового цвета, струящейся замысловатыми складками. Приблизившись к ванне, она вдохнула исходящий от нее аромат благовоний и удовлетворенно кивнула, после чего камеристка поклонилась и вышла, плотно прикрыв за собой дверь.

А маркиза де Монтеспан, муж которой в это время пытался охладить пылающую голову холодным металлом дворцовой ограды, грациозным движением руки распахнула халат и он сполз к ее ногам, как полотно к пьедесталу на церемонии открытия памятника. Разве что без пушечной пальбы.

Да, этой даме было что предъявить в качестве неоспоримого аргумента в состязании с любой конкуренткой, включая, конечно же, и тщедушную Лавальер, ее предшественницу, которая, казалось бы, воплощала господствующую тенденцию изобразительного искусства средневековья в форме идеализированной асексуальности.

У средневековых художников отсутствует интерес к обнаженному телу — вероятному объекту сексуального притяжения. У них нагота — это просто человек без одежды, вне каких-либо половых проявлений, как Адам и Ева до своего грехопадения.

Вероятно, пресыщенному Людовику в определенный период времени хотелось сжимать в объятиях женщину именно такого типа, что придавало особую пикантность этой стороне его бытия.

Время, однако, не стоит на месте, и то, что еще вчера казалось непревзойденным шедевром, сегодня воспринимается как хлам, которому место если не на мусорке, то уж точно на блошином рынке.

И вот на полотне картины бытия возникает новая женская фигура, та, что я сейчас наблюдал на расстоянии нескольких шагов, с классически красивым капризным лицом, которое, на мой взгляд, несколько портил хищный рот, напоминающий окровавленную пасть пантеры, но при этом с высокой пышной грудью, увенчанной дерзко торчащими вишневыми сосками, со слегка — в рамках самых жестких требований эстетики — выпуклым животом, тонкой талией в сочетании с крутыми бедрами и длинными, в меру полноватыми ногами — воплощение художественных тенденций Ренессанса.

Образ женщины — созревшего, распустившегося цветка, способного дарить всю возможную гамму чувственных ощущений и вызвать тот самый эмоциональный отклик, который ханжи всех времен называют не иначе как кознями врага всего сущего.

Прямая противоположность топ-моделям нашего хот-договского времени, болезненно астеничным, угловатым, со злыми — скорее всего от хронического недоедания — личиками и ногами, напоминающими скорее костыли, чем одну из наиболее привлекательных деталей женского тела, о котором великий Уильям Блейк как-то сказал: «Нагота женщины — дело рук Божьих».

Но вот она повернулась ко мне спиной, поставив ногу на мраморную ступень у подножия ванны, и я не мог не вспомнить строк из Поля Верлена, которые в русском переводе выглядят примерно так:

Красавица опустилась в благоуханную воду и раскинулась там, издав стон наслаждения.

Сочтя этот эпизод завершенным, я уже было направился к выходу, когда маркиза неожиданно протянула руку к сброшенному на мраморные ступени халату и вынула из его кармана длинный белый предмет, должно быть, выточенный из слоновой кости, в точности имитирующий мужской половой орган.

В первое мгновение я по простоте душевной удивился тому, что женщина перед любовным свиданием с молодым мужчиной собирается предаться забавам, подобающим скорее одиноким вдовам или некрасивым монахиням, но уже в следующее мгновение устыдился такой наивности, приняв во внимание, что для маркизы де Монтеспан предстоящее свидание — вовсе не источник наслаждений, а работа, сложная, ответственная, в которой, подобно саперу, нельзя ошибиться, нельзя проявить малейшую слабость, ведь на карту поставлен статус второго (а если повезет, то практически первого) лица в государстве.

Посему она должна сегодня предъявить Людовику такой высокий класс сексуальной техники, который неведом никому из ее возможных конкуренток. А если так, то нужно будет с блеском имитировать бурные оргазмы, но ни в коем случае не испытывать их в действительности, потому что повышенная чувственность — источник закабаления женщины, но отнюдь не предпосылка ее победы. Потому-то и потребовался фаллоимитатор в качестве средства предварительной разрядки.

Услужливая память извлекла из какого-то захламленного своего закоулка нечто застольно-эпатирующее:

…Вечером, перед закрытием, покупатель входит в колбасную лавку. Спрашивает сырокопченой колбасы.

— К сожалению, мсье, — разводит руками хозяин, — все уже раскупили. Приходите завтра утром.

— Но как же… А это что? — спрашивает покупатель, указывая на увесистую палку сырокопченой в руках дочери хозяина.

— Ах, это… — пожимает плечами колбасник. — Это — мой зять…

Маркиза погрузила белый жезл в воду и откинулась на пологий край мраморной раковины, вздрагивая и выгибаясь в ответ на движения рук, скрытых обильной пеной. Через некоторое время ее тело забилось в конвульсии, а с чувственных губ сорвался резкий вскрик.

Да, наслаждение может быть целью, а может быть и средством, которое оправдывается целью, не имеющей никакого отношения к этому самому наслаждению…

Я вышел из дворца и направился к воротам, неподалеку от которых продолжал страдать в одиночестве маркиз де Монтеспан. Но когда я приблизился к нему на расстояние примерно в тридцать шагов, меня обогнали двое субъектов, затянутых во все черное, при шпагах и пистолетах, насколько я успел заметить.

Они подошли к маркизу. Один из них что-то произнес, после чего де Монтеспан вдруг как-то сник, будто наткнувшийся на гвоздь волейбольный мяч, и покорно последовал за незнакомцами к стоящей поодаль черной карете.

Уже занеся ногу на ступеньку, он подал знак своему кучеру следовать за ним и скрылся в глубине кареты, которая сразу же помчалась в направлении Парижа.

Так выполнялось распоряжение Людовика XIV препроводить безутешного маркиза в Бастилию, где тот провел достаточно долгое время в философских раздумьях, после чего отправился в свое имение, где проживал до самых последних своих дней.

Достаточно наглядный и при этом далеко не самый жестокий пример проявления абсолютизма.

Этот термин, впрочем, едва ли можно признать точным и исчерпывающим.

В ту эпоху верховная власть во многих странах была либо самодержавно-деспотичной на манер Московии или Османской империи, либо аморфно-коллективной, как в Речи Посполитой, и только лишь небольшое число государств, таких как Франция, Испания или Австрия, тяготели к подлинному абсолютизму, когда в законодательном порядке усиливается процесс централизации и ослабляется влияние представительских органов власти, как и родовой аристократии. Нечто меньшее, чем беспредел восточных владык, но и нечто большее, чем то, что принято называть просвещенной монархией.

Например, при Людовике XIII, отце нынешнего монарха, самой высшей гражданской доблестью считалась преданность королевской особе, безоговорочная, безусловная и беспредельная, что в определенной мере подтверждается следующим историческим анекдотом.

Людовик XIII обращается к придворной красавице графине д’Эспарбэ:

— Вы что же, мадам, спали со всеми моими подданными?

— О что вы, сир!

— Но вы же отдавались герцогу де Шуазелю?

— Он так могуществен…

— А графу де Рошфору?

— Он так остроумен…

— А де Монвилю?

— У него такие красивые ноги…

— М-да… Допустим… Но, черт возьми, ведь герцог д’Омон не обладает ни одним из этих достоинств, и тем не менее…

— О сир! Он так предан вам!

Формулой абсолютизма, формулой эпохи Людовика XIV, можно считать когда-то произнесенную им (или приписываемую ему) фразу, ставшую крылатой: «Государство — это я».

Он буквально излучал непоколебимую уверенность в собственной непогрешимости и универсальности, позволяющей быть авторитетным экспертом по всем без исключения вопросам государственного бытия. При этом он, не обладая сколько-нибудь глубокими познаниями в какой-либо определенной сфере, блестяще владел искусством преподнесения себя в роли олицетворенной истины.

В своем письме к маркизу де Вилару (от 8 сентября 1688 года) Людовик XIV заметил: «Приумножать собственное величие — наиболее достойная и наиболее приятная деятельность суверена».

И он приумножал это величие, не жалея ни времени, ни усилий. Его роскошный дворец в Версале излучал такое нестерпимо яркое великолепие, что оно способно было озарить всю Францию и вселить в каждого француза непоколебимую уверенность в благополучии и необоримой силе государства, которое замыкалось всего лишь на одном человеке, названном «король-солнце», Roi Soleil.

Он и сам по себе был довольно впечатляющей рекламой величия Франции: высокий, красивый, величественный, к тому же прекрасный наездник, смелый охотник, талантливый артист, баловень женщин и воинствующий оптимист.

Он любил устраивать пышные празднества, воспроизводящие дух античных вакханалий, с их массовыми совокуплениями и возлияниями в честь Венеры и Бахуса.

Высшее католическое духовенство, как это всегда бывает в тех случаях, когда не затрагиваются его коренные интересы, смотрело сквозь пальцы на эти языческие оргии, в которых тайно принимал участие сам Арле де Шанвалон, архиепископ Парижский, которому немало перепадало от королевских щедрот и дорогих вин, и недорогого женского тела, да еще и, как правило, увенчанного графской или герцогской короной.

Де Шанвалон, человек патологически жестокий, развращенный и коварный, имел огромное влияние на короля, которого неудержимо тянуло к пороку в любых его проявлениях. Только этим влиянием и можно объяснить такой немыслимый по своему державному вероломству поступок, как отмену Людовиком XIV в октябре 1685 года принятого его отцом на вечные времена Нантского эдикта, гарантирующего Франции веротерпимость и категорически исключающего рецидив Варфоломеевской ночи, когда была устроена массовая резня гугенотов.

Если фраза «Государство — это я» и впрямь означала нечто большее, чем эффектное сотрясение воздуха, то налицо была величайшая государственная подлость, которую не могут оправдать никакие фарисейские соображения типа «единство нации» или «благо большинства народа» — стандартный камуфляж самого плебейского вероломства тех, кто так гордится незапятнанностью своей аристократической чести.

Людовик XIV

«Короля-солнце» без преувеличений можно сравнить с роскошной придворной дамой в очень дорогом платье, надетом на весьма несвежее белье.

После отмены Нантского эдикта с благословления короля и католической Церкви начались так называемые драгонады — военно-полицейские акции, направленные на окончательную ликвидацию протестантизма во Франции. Вследствие этих варварских акций миллионы продуктивных и добропорядочных французских подданных вынуждены были либо покинуть родину, либо стать жертвами кровавых репрессий, как это описано в романе Анн и Сержа Голон «Анжелика в мятеже».

Помимо преследования гугенотов драгонады были средством борьбы с феодальной децентрализацией, характерной для эпохи позднего средневековья, а следовательно, средством всемерного укрепления абсолютизма. Налицо был явный парадокс: с одной стороны, абсолютизм подавлял определенные проявления старого феодального порядка, а с другой — стал последним оплотом феодализма в борьбе с нарождающимся буржуазным общественным строем.

Ситуация была кризисной и, как всегда бывает в подобных случаях, способствовала формированию пессимистического мироощущения, которое выражалось в фатализме, отрицании разумности всего сущего, принижении роли человека как субъекта бытия и нравственном нигилизме.

Наблюдалось тотальное падение нравов. Проявления этого падения были совершенно откровенными и вызывающе дерзкими. В Версальском парке, например, отнюдь не выглядели непристойной экзотикой сексуальные сцены с участием изящных кавалеров в напудренных париках и прекрасных дам с задранными до пояса пышных юбках с буфами. И это среди бела дня и на фоне прелестного ландшафта, что в немалой степени способствовало эстетизации таких фрагментов грандиозного спектакля, именуемого правлением «короля-солнце».

Следует заметить, что звонок к началу действа подобного рода прозвенел еще в начале века абсолютизма, гораздо раньше коронования Людовика XIV, так что его следует считать не столько автором, сколько вдохновенным продолжателем идеи королевского всемогущества и, как следствие, королевской вседозволенности.

Царствование его отца, Людовика XIII, было, по сути, игрой в государственное правление совершенно безответственного и капризного баловня всех окружающих, прозвавших его Справедливым просто так, чтобы сделать ему приятное. Жалко, что ли?..

Это был классический маменькин сынок, которому в детстве было дозволено все, что бы ему ни пожелалось. В возрасте двенадцати лет он беспрепятственно входил в спальню к своей гувернантке и ощупывал ее с ног до головы. По свидетельству придворного лекаря, этот милый мальчуган требовал, чтобы все родственники обоих полов любовались его эрекцией и на все лады превозносили мощь полового члена, который, как отмечал сей достойный эскулап, «поднимался и опускался подобно замковому мосту».

Его женили в четырнадцатилетнем возрасте. На брачное ложе его укладывала мать, которой он через час продемонстрировал красный от девственной крови член и отчитался о процессе дефлорации новобрачной во всех подробностях.

Новобрачная была его ровесницей. Дочь испанского короля Филиппа III Габсбурга, сыгравшая свою роль в историческом действе под именем Анны Австрийской. По свидетельствам современников, это была необычайно красивая женщина, воспетая всеми поэтами своей эпохи. И тем не менее ее коронованный супруг предпочитал обворожительной жене ее многочисленных фрейлин, мелкопоместных дворянок из дальних провинций и даже случайных пейзанок во время загородных прогулок или охотничьих празднеств.

Анна Австрийская не оставалась в долгу, вопреки расхожей версии, почерпнутой в основном из романа Александра Дюма «Три мушкетера», где она поддерживает сугубо платонические отношения с блистательным английским герцогом Бекингемом.

Согласно другим источникам, Анна Австрийская вела оживленную переписку с красавцем герцогом, а когда он приехал во Францию, встретилась с ним в городе Амьене, где, как отмечает хронист, «любезник повалил королеву и расцарапал ей ляжки своими расшитыми штанами…»

Анна Австрийская

При всем этом — что полностью совпадает с версией Дюма — Анна гневно отвергла любовные притязания всесильного герцога Армана Жана дю Плесси де Ришелье, знаменитого кардинала и воина, фактически правившего Францией вместо ее никчёмного супруга.

Ревновал ли он Анну Австрийскую? Действительно ли намеревался опорочить ее в глазах Людовика XIII? Наверное, да, но его действия были мотивированы не столько ревностью или обидой отвергнутого самца, сколько досадой на эту бездумную чету, которая свои удовольствия ставила выше интересов страны, готовой попросту расслоиться, развалиться без мощного цементирующего начала.

Ришелье, которого историк Жюль Мишле назвал «сфинксом в красной мантии», тогда решительно сместил многих наместников провинций и заменил их людьми не столь знатными, но зато мыслящими категориями государственности, а не торгашеского своекорыстия.

Столь же решительно первый министр двора пресекал рецидивы феодального своеволия поместной знати. Многие и многие из разряда «неприкасаемых» угодили если не на эшафот, то за тюремную решетку. Те из них, кто решил укрыться от цепких рук власти в родовых укрепленных замках, вынуждены были в итоге выбирать между срытием наружных стен своих феодальных гнезд и отсидкой в Бастилии.

В довершение ко всему кардинал Ришелье под страхом смерти запретил дуэли — кровавую забаву гордецов, которым было внятно сказано, что дворянин может проливать кровь только на королевской службе, и нигде более.

Конечно, недовольные ответили на эти меры целой серией заговоров, однако они, благодаря разветвленной агентурной сети трезво мыслящего кардинала, раскрывались еще на стадии своего созревания.

Король при этом занимал отрешенно-нейтральную позицию, видимо, отрабатывая прозвище Справедливый, а вот Анна Австрийская откровенно принимала сторону оппозиционеров, так что негативная реакция на ее деятельность со стороны Ришелье была вполне оправдана. Бывают ситуации, когда требуется обезвредить опасного противника, и тут уже не имеет никакого значения, красивая ли это женщина, давний приятель или даже родной брат. Иначе нужно предоставить этому противнику возможность взять верх, победить, однако на подобные мазохистские проявления имеют право разве что частные лица, но никак не государственные деятели.

Однако в 1642 году ушел в безмятежные дали грозный кардинал, а год спустя за ним последовал Людовик XIII, и в Париж приезжает в качестве представителя Ватикана некий Джулио Мазарини, очень скоро ставший кардиналом Мазарини, преемником великого Ришелье.

Сын итальянского рыбака, затем прислужник римского кардинала Бентиволио и его протеже на ватиканском поприще, Мазарини быстро осваивается в новой для него обстановке и очаровывает королеву-регентшу Анну Австрийскую, которая правит страной за малолетнего сына Людовика XIV.

И вот чопорная и надменная королева в свои сорок три или сорок четыре года со всем пылом нерастраченной страсти бросается в скандальную интригу с итальянским авантюристом, бросается безоглядно и бездумно.

Следствием этого был целый ряд политических событий, в частности резкая активизация оппозиционного дворянского движения, названного Фрондой, когда толпы парижан скандировали на площадях Парижа: «Долой Мазарини!», но королева-регентша свои влечения ставила выше соображений гражданского мира в государстве.

Гражданский мир — понятие довольно неоднозначное и требующее неформального подхода, потому что искусственно созданная видимость такого мира чревата гораздо более тяжкими последствиями, чем открытый конфликт, который так или иначе выдохнется, исчерпав себя.

То же самое, что нарыв, требующий не примочек, а скальпеля хирурга.

Отдавая должное кардиналу Мазарини, следует заметить, что в борьбе с Фрондой он проявил себя искусным дипломатом и в то же время достаточно непреклонным защитником абсолютной королевской власти. Этот человек умел, если требовалось, четко произносить слово «нет», и в основном именно за эту четкость он считался одним из самых влиятельных политиков своей эпохи. Он добился политической гегемонии Франции в Европе, прибегая подчас к нестандартным и смелым решениям, по достоинству оцененным его современниками.

Конечно, этот человек был далеко не бескорыстен, если принять во внимание огромное состояние, которое он сколотил, сидя в кресле первого министра французского королевского двора. Что и говорить, он себя не забывал, но при этом не забывал и дело, которому служил.

Мазарини, кто бы и что бы ни говорил о нем, обладал тем, что создал — в той или иной степени, но все же создал, сотворил из ничего что-то, а не наоборот, как многие и многие из тех, кто претендует на славу и вечную историческую память.

А еще он обладал Анной Австрийской, и это было загадкой, над которой ломали головы и современники этой странной пары, и их потомки. Действительно, неужели же Анна Австрийская не могла найти менее компрометирующего сексуального партнера, в особенности тогда, когда он еще не был признанным всею Европой государственным деятелем, а был просто чужеземцем весьма сомнительного происхождения и неопределенных намерений?

Когда в ту пору близкая подруга королевы, герцогиня де Шеврез, как-то завела разговор на эту тему, та расхохоталась:

— И ты веришь этим нелепым сплетням? У нас с ним не может быть ничего общего в этом плане хотя бы потому, что он итальянец. Понимаешь? И-таль-я-нец!

Герцогиня де Шеврез была достаточно опытной женщиной и, конечно же, поняла, что ее подруга имеет в виду так называемую «итальянскую любовь», попросту говоря, анальный секс, который традиционно считается пристрастием всех итальянцев. Но даже если и так, то в чем тут проблема?

Герцогиня пришла к выводу, что Анна лукавит и, что более чем вероятно, вовсю занимается с этим одиозным брюнетом его «итальянской любовью», разве что в знак благодарности за обучение давая ему уроки «французской любви», каковой, тоже традиционно, считается оральный секс.

Вспоминается бородатый анекдот:

— Ваша жена — француженка?

— Нет, я сам ее научил.

Так или иначе, но версия относительно привязанности Анны к Мазарини на почве сексуального гурманства была одной из самых распространенных и в то время, и в последующие. Впрочем, версия — это всего лишь предположение, не более того…

В принципе этот роман привлекал к себе внимание прежде всего высоким социальным статусом его участников, а не какими-либо подробностями, которыми в ту эпоху трудно было бы кого-то удивить.

Тогда блистала великосветская гетера Нинон де Ланкло, которую всерьез превозносили как образец добродетели. Благонамеренные матери водили к ней в дом, где процветал самый откровенный, самый изощренный разврат, своих подрастающих дочерей, чтобы те усваивали правила хорошего тона.

Самые ортодоксальные моралисты того времени не находили ничего предосудительного в поведении этой алчной жрицы любви, способной обслужить в течение одного вечера не менее дюжины достаточно требовательных сластолюбцев.

Мольер, страстно порицавший порок в своих знаменитых комедиях, не только благосклонно отзывался о Нинон де Ланкло, но и увековечил ее в образе Селимены. Впрочем, ситуация отнюдь не нова: античные драматурги часто увековечивали известных гетер в обмен на ласки достаточно высокого класса, так что великий французский комедиограф, весьма вероятно, попросту пошел по стопам Аристофана или Евполида.

Как и Людовик XIV, став королем, пошел по стопам своего отца в плане исполнения роли капризного баловня, которому ни в чем не должно быть отказа, потому что он есть государство, истина в последней инстанции, животворное Солнце и никак не иначе… Его Версаль был, бесспорно, самым блестящим из королевских дворцов Европы. Великолепные празднества, балы, спектакли, фейерверки, немыслимая, фантастическая, режущая глаз роскошь придавали Версалю статус законодателя мод, манер, нравов — всего того, что принято считать великосветской жизнью в самом широком смысле этого понятия.

Элементами этой жизни были и возникшие при Людовике Парижская Академия наук, Королевская музыкальная академия и Обсерватория. Это было необычайно престижно и работало на формирование имиджа неустанного покровителя наук и искусств.

Между прочим, когда в 1665 году была поставлена антиклерикальная комедия Мольера «Тартюф», Людовик горячо приветствовал ее, что не помешало ему строго запретить ее в 1680 году, причем без каких-либо объяснений.

Ему нравилось окружать себя знаменитостями, чтобы на их фоне выглядеть гораздо более мудрым, талантливым, прозорливым, чем любой из опекаемых им создателей признанных шедевров, справедливым и мудрым «отцом» — черта, присущая подавляющему большинству правителей авторитарного толка.

Он изо всех сил старался придать ореол величия своему правлению, но вопиющие расхождения между его фасадом и тылом невозможно было сгладить ни позолотой стен Версальского дворца, ни пышностью королевских выездов, ни ослепляющим блеском бриллиантов, которые любвеобильный король раздаривал своим многочисленным фавориткам.

Пожалуй, именно эти женщины и придавали эпохе ту яркость, которую услужливые историки преподнесли потомкам как блеск державного величия.

В свое время Анна Австрийская была всерьез обеспокоена повышенной влюбчивостью своего подрастающего сына и, чтобы надежно разграничить в его сознании такие понятия, как «любовь» и «секс», приказала своей доверенной фрейлине мадам де Бове, на редкость непривлекательной особе, способной внушить устойчивое отвращение к радостям любви, преподать урок интимной близости пятнадцатилетнему Людовику XIV.

Урок прошел успешно, но едва ли достиг поставленной цели: юный король не избавился от влюбчивости, но при этом проявлял абсолютную всеядность относительно физического обладания представительницами противоположного пола.

Их было бесчисленное множество в его бурной жизни, голубоглазых блондинок и смуглых брюнеток, статных красавиц и худосочных дурнушек, сдержанных умниц и крикливых дур, столичных жеманниц и неотесанных провинциалок — нескончаемый калейдоскоп раскинутых ног, схематическим изображением которых с полным на то основанием можно было бы дополнить его королевский герб.

В юные годы Людовик был страстно влюблен в красавицу Марию Манчини, племянницу кардинала Мазарини, и даже всерьез намеревался жениться на ней. Несмотря на весьма выгодные перспективы, которые сулил этот брак, Мазарини, к чести своей, не только не воспользовался сложившейся ситуацией, но и со всей решительностью воспротивился матримониальным устремлениям молодого короля.

Мария Манчини

Согласно воле кардинала Мария Манчини в спешном порядке была выдана замуж за коннетабля Колонну. Вторая племянница Мазарини — не менее очаровательная Олимпия Манчини — во избежание весьма вероятных брачных притязаний короля была обвенчана с графом Суассонским.

Мазарини настаивал на брачном союзе Людовика с испанской принцессой Марией-Терезией, рассчитывая на позитивные изменения в отношениях между Францией и Испанией после того, как породнятся их королевские семьи.

Этот брак вскоре был заключен, и во дворце поселилась молодая королева, маленькая, полная, тихая, какая-то размытая на фоне своего блистательного супруга, рядом с которым она напоминала морскую свинку в обществе павлина.

Она не претендовала на супружеское внимание Людовика, почти все свои дни проводя за книгами или в неспешных беседах со своею свекровью, а ночи — в ожидании мужа, который крайне редко посещал ее спальню, ссылаясь на дела государственной важности.

— Увы, дорогая, — часто говаривал он, — государство властно требует моей постоянной заботы, оно отнимает у меня все силы, как ненасытный вампир, но что поделать, если мы неразделимы подобно Солнцу и нашей грешной Земле… (в ту пору Земля уже была официально признана планетой Солнечной системы.)

Если он произносил подобные слова в присутствии фрейлин своей супруги, каждая из которых побывала в роли ночного сосуда для сброса королевской сексуальной энергии, они предпринимали отчаянные усилия, чтобы не расхохотаться.

Мария-Терезия

Более или менее постоянной интимной подружкой Людовика была жена его кузена, герцогиня Генриетта Орлеанская, озорная, веселая, своевольная красавица, которая не находила нужным скрывать свою связь с королем, но и не использовала эту связь для достижения каких-либо практических целей, в отличие от многих и многих придворных дам, которые почему-то считали пятнадцатиминутную близость с первым лицом государства достаточным основанием для претензий на все мыслимые жизненные блага.

Людовик был достаточно щедр, однако никогда не смешивал такие разные по своей сути понятия, как праздник любви и случайное соитие, которому только уж очень ограниченные натуры способны придать сколько-нибудь серьезное значение.

Женщина, не вызывающая желания повторить с нею первый эротический контакт, едва ли достойна воспоминаний, не говоря уже о чем-то более предметном.

Генриетта Орлеанская в достаточной степени импонировала Людовику и своей телесной раскрепощенностью, и азартным эпикурейством, так что этот летучий союз людей, в принципе не имевших никаких обязательств или претензий по отношению друг к другу, мог бы существовать очень и очень долго, не случись одно непредвиденное обстоятельство…

В свите Генриетты Орлеанской была одна юная дама, не блиставшая красотой в стандартном понимании этого слова, мало того, с довольно явственными следами на бледном личике с огромными серыми глазами перенесенной в детстве оспы, да и к тому же слегка прихрамывающая.

Генриетта Орлеанская

Атмосфера культа физического совершенства, царившая в придворных кругах, где эталоном нормы был рослый красавец с грацией племенного жеребца, при этом в горностаевой мантии и с золотой короной на гордой голове, обрамленной роскошными темными локонами, совершенно однозначно отводила этой бледнолицей хромоножке роль если не уродицы, то, по крайней мере, сторонней наблюдательницы на бесконечном празднике плотского буйства, не сдерживаемого никакими нравственными барьерами.

Но вот в один из шумных праздничных вечеров в Фонтенбло, когда озорная Генриетта Орлеанская, в образе мифической нимфы, полуобнаженная и разгоряченная танцем, вела короля, одетого сатиром, в шалаш, специально предназначенный для любовных игр, он неожиданно встретился глазами с белокурой хромоножкой, которую раньше старался не замечать, дабы не оскорблять свой эстетический вкус.

Сейчас он прочитал в ее взгляде такое восторженное, такое самозабвенное обожание, в котором не было и тени надежды на взаимность, а лишь безмерное счастье видеть его, дышать одним воздухом, ходить по его следам, что в беспечной душе Людовика будто встрепенулась и забила крыльями доселе дремавшая птица, наполняя ее сладкой тревогой.

Он вошел с Генриеттой в шалаш и с честью оправдал все ее ожидания, но это соитие, в отличие от сотен других, когда они доставляли безмерную радость друг другу, было каким-то обыденным, чем-то вроде добросовестного исполнения супружеского долга с единственной целью продолжения рода, не более того…

А выйдя из шалаша, Людовик снова натолкнулся на взгляд огромных серых глаз, и он, может быть, даже впервые в жизни испытал чувство стыда, правда, без осознания его причины, отчего сладкая тревога заполнила всю душу и заставила побледнеть румяные щеки беспечного баловня судьбы.

Обладательницу серых глаз звали Луизой де Лавальер.

Она стала, пожалуй, единственной из фавориток Людовика XIV, которая совершенно искренне полюбила самого короля, по меткому выражению госпожи де Кайлюс, а не его величество.

И он ответил ей пылкой взаимностью.

Да, есть женщины, казалось бы, совершенно неспособные задержать на себе ищущий мужской взгляд, но если уж он остановится на какой-то из них и проникнет в то, что доступно пониманию лишь истинных ценителей женской природы, то после этого вряд ли удовлетворится каким-либо стандартом внешней притягательности.

Луиза де Лавальер

Так было и в данном случае.

Но Луиза — причем именно в этот и ни в какой иной период — привлекла к себе пристальное внимание не только короля, но еще двух мужчин, один из которых, граф де Гиш, вовремя догадавшись о начале ее романа с королем, благоразумно поспешил уйти со сцены, а вот второй — министр финансов Никола Фуке, искренне веривший во всесилие оседланного им золотого тельца, поплатился за свое соперничество, вернее, только за попытку соперничества с «королем-солнце», самым жестоким образом.

Никола Фуке, бесспорно, в определенной мере опередил свое время. Денежные мешки лишь через сто лет возьмут на себя смелость открыто выказывать свое презрение дворянской бедности, а пока что самый бедный мушкетер королевской гвардии занимал в обществе неизмеримо более высокое положение, чем самый богатый буржуа.

Да, третье сословие уже тогда, во второй половине XVII столетия, начало поднимать голову в Англии, где оно свергло и казнило короля, в Нидерландах и еще в целом ряде стран, но только не во Франции, где сильна была государственная власть, которая не позволяла деньгам стать эквивалентом власти или знатности, тем самым поддерживая необходимый баланс между материальной и духовной сторонами жизнедеятельности страны.

Уже было осмеяно бескорыстие Дон Кихота, но по крайней мере во Франции никто еще не осмеливался возводить в абсолют прагматизм Санчо Пансы.

Фуке же решился предпринять нечто подобное, видимо, исходя из того (и совершенно напрасно), что именно он оплачивал все празднества, все грандиозные начинания и все капризы «короля-солнце».

16 августа 1661 года он устроил роскошный праздник в своем новом дворце с мраморными лестницами и позолоченными залами, куда, естественно, был приглашен король со своими приближенными. На этом празднике состоялась премьера комедии Мольера «Досадный случай».

Все происшедшее там можно с полным на то основанием назвать не иначе как досадным случаем. Король не смог подняться над жгучей завистью, вызванной столь кричащей роскошью дворца министра финансов. Тема такой испепеляющей зависти нашла свое отражение в «Анжелике», когда Людовик жестоко мстит графу де Пейраку за роскошь его дворцов, за его ум и образованность и за не расхожую красоту его жены.

Второй причиной вспышки королевского гнева послужило предложение, сделанное Фуке, не подозревавшем об уже начавшемся ее романе с Людовиком, Луизе де Лавальер двадцати тысяч золотых пистолей за ночь любви.

Этот досадный во всех отношениях случай имел своими последствиями почти десятилетнюю связь короля с Луизой, а также арест и заключение в тюрьму Никола Фуке, где он пребывал до конца своих дней.

Странно… Мудрец и талантливый финансист Фуке, отлично зная, с кем имеет дело, тем не менее решился на заведомо самоубийственный поступок, демонстрируя столь вызывающее богатство патологически завистливому и капризному Людовику, который так и не усвоил известную еще с античных времен истину относительно того, что гораздо важнее властвовать над теми, кто имеет деньги, чем иметь их самому.

Что же касается предложения Луизе тех двадцати тысяч, то здесь действительно имел место досадный и непредвиденный случай, который подлил масла в огонь мстительного гнева Людовика, ни в чем не терпевшего соперничества.

Он не побеждал своих соперников, явных или мнимых, он их попросту устранял со своего пути, как устранил Никола Фуке, графа де Пейрака или, к примеру, маркиза де Монтеспан, который отнюдь не был его соперником, а только лишь позволил себе скорбеть по поводу лишения его законной жены.

Как и все иные честолюбивые монархи, Людовик XIV мечтал о военной славе. Однако по характеру своему он отнюдь не был воином, и это обстоятельство не могло не вступить в противоречие с той практической стороной военного дела, которой сопутствуют изнурительные походы, грязь, лишения, грохот орудий, стоны умирающих и обезображенные трупы. Разумеется, все подобное решительно отторгалось его натурой Нарцисса и сибарита.

Жаждая военной славы, он при этом оставался не более чем умозрителем, своего рода шахматистом, который вместо батальонов на полях кровавых сражений предпочитает передвигать на клетчатой доске пешек и слонов.

Умозрителем он, при всем при том, был достаточно опасным, искренне верившим в то, что удел Франции — всеевропейское господство, достижение которого является, как говорится, делом техники.

Ввиду всего этого не такими уж неуместными представляются сравнения этого изнеженного красавца с Наполеоном или Гитлером, разумеется, лишь в плоскости намерений, однако, как заметил когда-то один из древних мудрецов, промахнуться может удар, но намерение не может промахнуться…

Людовик XIV вел четыре войны, намереваясь отхватить себе самые лакомые куски европейского пирога и кое-что действительно отхватил, но не столько вследствие успешной реализации военного таланта, сколько необычайного везения, столь часто сопутствующего этому баловню Фортуны.

Характерные особенности военной деятельности Людовика достаточно точно отражает следующий эпизод. Когда он отправился в расположение северной группы своих войск, чтобы повести их на завоевание Фландрии и Брабанта, за ним последовала королева, разумеется, в сопровождении всего двора.

Это в немалой степени напоминало поход сирийского царя Антиоха III Великого на завоевание Индии в 206 году до н. э. Тогда в этом военном походе, больше напоминавшем выезд на пикник, помимо необходимой в таком случае армии, участвовала вся царская семья, со всеми тетушками, дядюшками, свояченицами и, естественно, любовницами первого лица государства.

Столь же опереточным должен был выглядеть и военный лагерь французской армии, расположенный в живописной долине неподалеку от городка Ла-Фер, когда к нему приближался длинный красочный кортеж из множества карет и расфранченных всадников и всадниц.

В головной карете ехала королева, строго-настрого запретившая кому бы то ни было обгонять ее, так как она желала первой приветствовать короля.

Когда кортеж уже спускался с холма, приближаясь к расположению войск, Луиза де Лавальер, ехавшая верхом, хлестнула своего коня и стремглав помчалась туда, где развивался королевский штандарт.

Королева была в бешенстве, но что уж тут поделаешь…

И на глазах у всей армии король бросается навстречу своей фаворитке! Он страстно целует ей руки и смотрит с таким вожделением, что, зная его характер, можно было бы не удивиться, если бы он выхватил Луизу из седла и тут же занялся бы с ней любовью.

Но Людовик сдерживает свой страстный порыв. Он приближается к карете супруги, бросает несколько приветственных слов и возвращается к Лавальер, после чего они галопом мчатся к призывно темневшей невдалеке рощице…

Галантный век, что и говорить!

А Лавальер в дальнейшем родила от короля несколько детей, двое из которых выжили и были официально признаны под именами графа Вермандуа и графини Анны Бурбонской.

Нужно заметить, что Луиза ни в коей мере не обладала традиционной наглостью королевских фавориток, которые извлекали максимум пользы из своего статуса. Она не выпрашивала подарков, хотя и не отказывалась от них.

По поручению короля министр финансов Кольбер купил для нее имение Вожур стоимостью в 800 000 ливров, после чего ей был присвоен титул герцогини де Вожур. И все же, как отмечали современники, она никогда ни о чем не просила Людовика и не ставила никаких условий. Когда по его инициативе состоялось усыновление их детей, Луиза не без горечи проговорила:

— Отныне все знают о моем позоре!

Со временем такое отношение к жизни перестало казаться пикантным пресыщенному Людовику XIV, и Луиза де Лавальер удалилась в монастырь, где провела тридцать пять лет из прожитых ею шестидесяти шести.

Там, в монастыре, она вела подчеркнуто аскетический образ жизни, усердно замаливая грехи молодости. Когда в 1683 году умер граф Вермандуа, ее сын, она впала в глубокую депрессию, но вскоре, придя в себя, сказала епископу:

— Сколько слез пролито по поводу смерти сына, чье рождение я все еще не успела оплакать в полной мере!

Вытеснившая Луизу из королевской постели маркиза Атенаис де Монтеспан, очень скоро вытребовавшая себе у короля титул графини, была ее полной противоположностью. Агрессивная красавица, способная шагать по трупам к поставленной цели, она ни в коей мере не стоила ни горестных переживаний ее мужа по поводу «умыкания овечки», ни, пожалуй, слепой привязанности к ней Людовика, чье поведение весьма смахивало на проявления мазохизма.

Она была чрезвычайно развратна, при этом жестока, мстительна и властолюбива. До крайности самолюбивый Людовик покорно сносил приступы ее необузданного гнева, а устраиваемые ею эротические пантомимы с немалым количеством персонажей приводили в смущение даже этого погрязшего во всех мыслимых грехах человека.

Наряду с этим Атенаис де Монтеспан были присущи забавы самого инфантильного толка, когда она запрягала мышей в миниатюрную карету или трогательно ухаживала за своими козами, которые имели право свободно гулять по дворцовым коридорам. Иногда в ее апартаменты приводили медведя, который содержался в специально оборудованном помещении версальского сада.

Дворцовые апартаменты Монтеспан состояли из 20 комнат, в то время как королева располагала всего десятью, включая помещения для фрейлин.

Шлейф за королевой нес паж, а шлейф за Монтеспан — придворная герцогиня. Она была чрезвычайно азартна и проигрывала в карты целые состояния. Однажды фаворитка проиграла 600 000 ливров, а через некоторое время — 4 000 000.

Недалеко от Версаля, в Кланьи, был для нее выстроен роскошный дом, но, когда уже были закончены все отделочные работы, фаворитка заявила, что эта лачуга годится разве что для оперной певички.

Дом пошел на слом, а на его месте был построен дворец, строительство которого обошлось французской казне в 28 000 000 ливров.

Людовик приводил в ее будуар министров, чтобы эта не слишком грамотная наложница одобряла либо отвергала те или иные правительственные программы, разработанные при участии известных ученых и специалистов. Она назначала на высокие должности, давала титулы, возвышала или подвергала опале.

При этом для истории сохранились такие строки, написанные лично «королем-солнце»: «Я всем приказываю: если вы заметите, что женщина, кто бы она ни была, забирает власть надо мной и мною управляет, вы должны меня об этом предупредить. Мне понадобится не более двадцати четырех часов для того, чтобы от нее избавиться».

Те из придворных, кто попытался выполнить это распоряжение, потом имели все основания горько раскаяться в своем простодушии.

Фаворитка издевалась над королевой и устраивала королю сцены ревности в присутствии многочисленных придворных, что тот переносил с поражающим смирением. Скорее всего это смирение было оборотной стороной садизма, проявлявшегося в характере Людовика XIV достаточно явственно, если проанализировать его поступки.

Графиня де Монтеспан родила от него шестерых детей, которых он усыновил и дал им прекрасное содержание, а также еще двоих, о которых король предпочитал не распространяться, потому что к тому времени у него возникли определенные сложности во взаимоотношениях с высшим католическим духовенством, косо смотревшим на этот зачатый в грехе детский сад.

Говорят, что дети якобы привязывают мужчину к их матери. Что ж, вполне вероятно в определенных случаях, но пусть кто-нибудь назовет женщину, которая после восьми деторождений ухитрится сохранить сексуальную притягательность для весьма избалованного, капризного и развращенного партнера, который к тому же является чужим мужем!

Людовик вновь обрел ясность зрения, затуманенного десятилетним сеансом изощренного разврата, и тогда его ищущий взгляд неожиданно остановился на Франсуазе Скаррон, вдове известного поэта Скаррона, которую графиня де Монтеспан опрометчиво взяла в дом в качестве воспитательницы своих многочисленных детей.

Вдова была, хоть и не первой молодости, но достаточно привлекательна, а главное — умна для того, чтобы разыграть перед королем роль этакого ходячего благочестия, которое испытывает невыразимые муки, наблюдая разнузданный разврат, царивший в каждом закоулке огромного дворца, и часто проводит бессонные ночи в молитвах за спасение души христианнейшего монарха, погрязшего в грехе прелюбодеяния.

Стрела попала в цель. Пресыщенный Людовик был заинтригован столь ярким контрастом с этой обезумевшей нимфоманкой Монтеспан. Как и всякий развращенный человек, он проникся жгучим желанием совратить, растлить эту святошу, которая будет терять сознание от ужаса, когда его руки начнут срывать с нее одежду…

Она блестяще, гениально сыграла свою роль, и мсье Мольер, безусловно, много потерял от того, что она не служила в его знаменитой труппе. Так или иначе, но мольеровским Тартюфом в юбке она была, так сказать, в чистом виде.

На самой заре их отношений Людовик присвоил ей титул маркизы де Сюржер и подарил имение, от которого она получила фамилию Ментенон.

Он как-то пригласил новоиспеченную маркизу на очередной смотр дворцовой гвардии, которой гордился с полным на то основанием. На смотре особенно отличились мушкетеры, и король разразился восторженной тирадой в их адрес, на что почетная гостья отреагировала недоуменным пожатием плеч. Это задело Людовика, и вечером того же дня он в присутствии придворных спросил маркизу де Ментенон, почему она столь неодобрительно относится к элитному подразделению его армии.

— Потому, ваше величество, — ответила она, — что во время смотра я, как ни старалась, но не могла отогнать от себя одну неприятную мысль…

— Какую? — спросил король.

— О, я бы не хотела делать ее всеобщим достоянием…

— Но все же, — настаивал заинтригованный Людовик.

— Что ж, ваше величество, я скажу… Меня не покидала мысль о том, что ваши бравые мушкетеры — отчаянные развратники, собственно, такие же, как самый главный из их командиров…

И она выразительно взглянула на короля.

Людовик в ответ лишь отшутился, а когда они отошли в сторону, маркиза, убедившись в том, что ее слов не услышит никто из посторонних, негромко проговорила:

— Я полностью разделяю ваше восхищение этими прекрасными солдатами, ваше величество. Однако узнай вы о том, что кто-нибудь из них похитил жену своего товарища, не думаю, что он после этого остался бы служить в элитном подразделении, даже если бы он при этом был самым доблестным из мушкетеров, а похищенная им женщина — самой последней тварью.

Короля нисколько не покоробил этот прозрачный намек. Напротив, он был покорен столь смелой и откровенной речью, настолько покорен, что очень скоро графине де Монтеспан вежливо, но решительно было указано на дворцовые двери, а воспитательница ее детей сменила свою благодетельницу на королевском ложе.

И у руля управления государством, вслед за своей предшественницей подтвердив знаменитое изречение Людовика XIV: «Как только вы позволите женщине говорить с вами о важных вещах, она тут же заставит вас совершать ошибку за ошибкой», она мягко, ненавязчиво, но достаточно решительно контролировала всю государственную политику Франции.

После смерти королевы Марии-Терезии Людовик в 1683 году тайно обвенчался с Франсуазой де Ментенон в дворцовой часовне.

Ее официальный статус после этого никак не изменился. Она пребывала в нем целых тридцать лет, до самой смерти короля в 1715 году.

Учитывая характерные особенности его ментальности, а также то, что он неоднократно жаловался духовнику Франсуазы на ее фригидность, длительность этой связи была совершенно немыслимой, однако факт остается фактом.

Вот что значит тридцать лет подряд ложиться с мужчиной в одну постель и каждый раз при этом столь талантливо разыгрывать грехопадение…

…Мне стало скучно и неуютно в этой атмосфере раззолоченной фальши. Захотелось вернуться в будуар Анжелики, снова увидеть ее сияющие зеленые глаза, где бушует неподдельная радость жизни, над которой не властны ни короли, ни золото, ни соображения самого высокого престижа.

То, что невозможно ни купить, ни продать, ни подарить, ни выиграть в казино…

Я вскочил на запятки первой попавшейся кареты и через полтора часа тряской езды ступил на горбатую мостовую улицы Вожирар, где располагался особняк Маркизы ангелов, графини де Пейрак.

В будуаре я застал, кроме нее, еще трех молодых дам, две из которых оживленно излагали последние парижские новости тоже достаточно молодой, но весьма сдержанной особе, как я понял из разговора, — жене дипломата, три года прожившей в Лондоне и лишь на днях вернувшейся на родину.

— Что ж, история с маркизом де Монтеспан достаточно тривиальна, — проговорила, покачивая головой, жена дипломата. — Короли мнят себя героическими натурами и при этом жаждут самоутверждения. Но действительно героические натуры для этого надевают доспехи и выходят на поля сражений, а вот иные предпочитают самоутверждаться на женских телах, что неизмеримо безопаснее…

— О, не скажите, Ортанс, — возразила одна из собеседниц, брюнетка с синими глазами и поразительно белой кожей, — ведь существует еще и сифилис, а он пострашнее вражеской пули.

— Да, — согласилась та, — но это как кому повезет. Ведь не каждая же пуля попадает в цель. Даже в Лондоне, где сейчас, кажется, заражено все вплоть до шпилей башен Вестминстерского аббатства, и то находятся оптимисты, которые пускаются во все тяжкие, повторяя при этом нашу французскую пословицу: «Кому суждено быть повешенным, тот не утонет».

— Между прочим, — проговорила синеглазая брюнетка, — ходят упорные слухи о том, что наш Людовик все же оцарапался об этот шип на розе наслаждений.

— Еще как! — подхватила миниатюрная блондинка с кукольным личиком. — Еще как! Говорят, он недавно заразил мадам де Гаркурт, жену командира роты дворцовых гвардейцев, а она, в свою очередь, вывела из строя не менее дюжины его бравых солдат!

— Да, это весьма похоже на правду, — заметила Анжелика. — Как похоже на правду и то, что будто бы на днях был доставлен в Версаль какой-то ученый азиат, который отныне будет лечить короля и его ближайшее окружение.

— Любопытно, — проговорила, лукаво сощурясь, кукольная блондинка, — смогут ли надеяться быть включенными в список этого «ближайшего окружения» такие люди, как мадам де Гаркурт и ее доблестные гвардейцы?

— А также не менее доблестный супруг мадам де Гаркурт, — добавила синеглазая брюнетка, — а к тому же ревностно опекаемая им младшая сестра мадам де Гаркурт, не говоря уже о ее юной дочери от первого брака…

— О Катрин, довольно! — запротестовала Анжелика. — Довольно об этом атрибуте благородства нашей знати! Поговорим о чем-нибудь более приятном, ну, например…

— О пороках чужой знати, — закончила синеглазая дама, которую хозяйка будуара назвала Катрин. — Не уверена, что это будет приятно, но забавно — наверняка, судя по слухам из Лондона. Не так ли, милая Ортанс? — обратилась она к супруге дипломата.

— О да, — усмехнулась Ортанс. — Настолько забавно, что, пожалуй, достойно даже пера господина Мольера.

— Мы заинтригованы, — захлопала в ладоши кукольная блондинка, — и страстно жаждем незабываемых впечатлений!

Рассказ Ортанс действительно был наполнен весьма забавными подробностями правления английского короля Карла II, хотя… смотря что следует считать забавным…

Один из ярчайших фигурантов той эпохи, Карл II, король Англии и Шотландии, был сыном короля Карла I, казненного при диктатуре Оливера Кромвеля. Он вернулся на родину 29 мая 1660 года, ознаменовав своим возвращением из изгнания реставрацию королевского дома Стюартов.

Англия буквально потрясла его тупой покорностью пуританскому засилью, которое прошило своими нитями все сферы бытия, став не только духовным, но и административным тоталитаризмом.

Таковы были последствия правления Кромвеля.

Чтобы иметь представление о пуританстве, достаточно знать, например, что в их общинах был чрезвычайно развит культ отца, настолько развит, что считалось чем-то само собой разумеющимся решение суда в одном из городов южной Шотландии о казни ребенка, ударившего своего родителя.

Существовал официальный запрет на увеселения, особенно во время Пасхи и Рождества. Посещение церкви по средам и воскресеньям было строго обязательным. Нарушителей этого предписания неотвратимо ожидало тюремное заключение.

Пуританский проповедник Томас Холл в 1654 году издал памфлет под названием «Отвратительность длинных волос…», где сурово осуждалось не только ношение пышных причесок, но также применение румян, мушек и прочих, по мнению автора, средств разжигания похоти у представителей сильного пола.

Краска для лица названа в памфлете «знаком шлюхи», как, впрочем, и декольте, которое приличествует только лишь падшим женщинам, тем, кто «распахивает окна лавки, чтобы привлечь покупателей».

И тем не менее пуритане, те, которые так непреклонно преследовали жизненные радости, вопреки расхожему стереотипу жили в свое удовольствие. Ну, здесь, конечно, следует определиться относительно такого понятия, как «удовольствие». Существует ведь удовольствие пьяного подзаборника и удовольствие меломана…

А пуритане, решительно осуждая любые проявления эротизма даже в освященных Богом супружеских отношениях, при этом вполне лояльно взирали на семьи, которые иначе чем полигамными назвать было невозможно. Пуритане тогда очень близко подошли к официальному признанию полигамии, угодной, по их мнению, Богу, произнесшему (якобы) такую ключевую фразу: «Плодитесь и размножайтесь!» Но только без эротизма, который является врагом всякого тоталитарного влияния. Простое же соитие, включая и групповое, лишено утонченной эротической радости, несовместимой с утилитарностью сексуальных отношений, способствует угнетению человеческого духа и манипулированию им.

Пуританские пастыри, взяв на вооружение сакраментальную фразу о размножении, начали азартно «служить Богу» посредством формирования самых настоящих гаремов (для себя, понятное дело) по примеру известного религиозного деятеля Джона Нокса, утвердившего в Шотландии такую разновидность протестантизма, как пресвитерианство. Он, однако, приобрел самую широкую известность еще и тем, что, будучи дважды женатым, в открытую сошелся с некоей миссис Боуз, почтенной матроной, матерью большого семейства. Затем его своеобразное «служение Богу» распространилось на другой объект — дочь почтенной миссис Боуз, с которой он оформил законный брак.

Уезжая в Женеву с молодой женой, пресвитерианский пастор прихватил с собой и новоявленную тещу, несмотря на достаточно настойчивые протесты тестя, мистера Боуза. Вскоре Джон Нокс пополнил свой гарем некоей миссис Лоук, ее юной дочерью, а также их дебелой служанкой по имени Кэтти. По субботам он посещал храм Божий в сопровождении всех этих женщин, к которым через некоторое время присоединилась и некая миссис Адамсон…

И при всем этом они арестовывали людей за «непристойную брань» или несогласие с требованием священника привести в его дом для ночной «беседы» свою четырнадцатилетнюю дочь.

Как-то во время свадьбы были арестованы подружки невесты, которых обвинили в том, что они нарядили ее слишком вызывающе, то есть красиво.

В другой церкви были арестованы родители ребенка, возразившие против имени, которым священник нарек младенца. Их обвинили в богохульстве, которое приравнивалось к государственной измене…

Вот что сделал с Англией Кромвель, так что, пожалуй, вполне справедливым было постановление парламента от 30 января 1661 года о том, чтобы вышвырнуть его тело из Вестминстерского аббатства — древней усыпальницы английских королей.

Возвращение Карла II, в принципе совпавшее по времени с началом самостоятельного правления Людовика XIV, было ознаменовано шумными празднествами, откровенно бросавшими вызов пуританским порядкам, да и вся эпоха Реставрации в Англии была густо насыщена актами дерзкого ниспровержения основ пуританской морали, тем более, что антипуританам была обеспечена самая широкая поддержка со стороны и королевской власти, и парламента, и общественного мнения соседней Франции, которое, как известно, формировалось исключительно под влиянием «короля-солнце».

Карл во многом ориентировался на Людовика, как, впрочем, большинство европейских монархов той эпохи. Их роднила неуемная любвеобильность, в которой английский суверен мог бы успешно посоревноваться с французским.

Карл овладевал женщинами с азартом коллекционера, но, удовлетворив свое сексуальное любопытство, сразу же утрачивал всякий интерес к очередному приобретению и возвращал его законному супругу (он предпочитал замужних).

Этот король, как, впрочем, и его собрат Людовик XIV, был, конечно, великим развратником, но развратником откровенным, без двойной морали, и кто знает, не лучшая ли это была кандидатура на роль разрушителя липкой паутины пуританства в стране, так долго страдавшей в тенетах этой идеологии?

Кромвель ведь доходил до того, что, уничтожая ирландские города, разумеется, вместе с их населением, ссылался на Божью волю… Клин надо было вышибать клином, и прежде всего при этом следовало любыми способами взорвать изнутри, разрушить основы идеологии узурпатора, наглядно показать, кому и зачем она выгодна…

Но, как известно, всякое ниспровержение, даже совершаемое с самыми благими намерениями, неизменно закусывает удила и заходит слишком далеко в своем ослепленном азарте.

Когда в Лондоне того времени под радостные крики толпы сжигали чучела римских пап и кардиналов, эти чучела предварительно начиняли живыми кошками — для создания звукового оформления такого вот действа…

Король Карл II в те времена оказывал покровительство известному драматургу сэру Чарлзу Седли. Правда, королевские симпатии основывались не на оценке таланта литератора, а на его феноменальной распущенности, которую он еще и выставлял на всеобщее обозрение.

Например, в июле 1663 года Седли крепко выпил со своими приятелями в таверне «Петух», расположенной на Боу-стрит. Достигнув той степени опьянения, которая характеризуется выражением «море по колено», почтенные джентльмены разделись догола и среди бела дня вышли на балкон таверны.

Разумеется, под балконом немедленно собралась толпа зевак, сэр Седли начал обзывать их самыми последними словами, а в довершение ко всему заявил, что он обладает, как было отмечено в судебном протоколе, возбуждающим «порошком, который заставит их жен, равно как и всех прочих женщин Лондона, бегать за ним». Оскорбленные в своих лучших чувствах зеваки попытались было вломиться в таверну, но, найдя ее дверь запертой, ограничились только швырянием камней по балконам и окнам этого достойного заведения. Седли был оштрафован за непристойное поведение, которое привело в восторг короля.

Еще один громкий скандал был связан с архиепископом Кентерберийским Гилбертом Шелдоном, у которого Седли увел девку. Архиепископ метал громы и молнии, к вящему удовольствию Карла II, горячо приветствовавшего любое антиклерикальное выступление, даже самого скандального свойства. Во дворце король требовал неукоснительного соблюдения правил внешней благопристойности, явно подражая в этом Людовику XIV, однако в своих многочисленных резиденциях устраивал массовые оргии, которые мог бы по достоинству оценить Калигула.

Например, один из хронистов Карла II оставил потомкам такую запись о пребывании короля в Арлингтонском поместье: «…B доме полно лордов, дам и кавалеров. Обстановка поражает роскошью и великолепием. В доме ночует госпожа Шлюха. Весь день она ходит в неглиже, и с этой юной распутницей развлекаются все подряд…»

— А через девять месяцев госпожа Шлюха, настоящее имя которой — Луиза Пенсо де Керуай, — закончила свой рассказ Ортанс, — родила ребенка, по общему мнению, от Карла.

Кукольная блондинка захлопала в ладоши, а синеглазая Катрин не без сарказма заметила:

— Что ж, обществу виднее…

— Однако его приговоры не следует a priori принимать всерьез, — проговорила Анжелика. — Оно ведь так любит пошутить…

— И зачастую весьма жестоко, — добавила Ортанс. — Впрочем, вам, Анжелика, это известно, наверное, гораздо лучше, чем любой из нас…

А я подумал о том, что общественное мнение зачастую формируется отнюдь не обществом, а теми, кто имеет возможности навязать ему свою волю, не считаясь ни с его традициями, ни со стереотипами массового мышления.

С 1652 года русский царь Алексей Михайлович начал активно внедрять церковную реформу, которая предполагала достаточно серьезные изменения в православной обрядности, сложившейся на протяжении многих веков. Народ, естественно, не пришел в восторг от такого беспардонного попрания вековых устоев, однако лишь немногие из недовольных решились на открытое неприятие царских нововведений. Начался процесс, именуемый «расколом», когда приверженцы старой веры заживо сжигали себя в скитах, таким образом выражая свой протест против «разгула Антихриста».

В контексте этих событий история боярыни Морозовой в чем-то перекликается с историей Анжелики. Молодая вдова бросила вызов самому царю, категорически отказавшись посещать богослужения по новому обряду. Царь сначала очень обиделся, а затем рассудил, что все складывается как нельзя лучше: Морозова — одна из богатейших помещиц России, следовательно… Дерзкую боярыню вместе с ее сестрой сначала пытали в застенках, потом — публично, хмурым зимним днем 1673 года во дворе Земского приказа, куда сбежалось немало праздного люда.

По свидетельствам хронистов, Морозову и ее сестру, с вывернутыми руками, полчаса держали подвешенными на дыбе, а затем сбросили на землю с довольно большой высоты. После этого обнаженных женщин швырнули на снег, где они пролежали несколько часов со связанными руками. Потом — тюрьма, потом — яма в земле, да еще без пищи и воды.

Ну, а огромное состояние Морозовой, естественно, стало достоянием царской казны…

— Почему сегодня нас постоянно преследуют неприятные темы? — вздохнув, произнесла Анжелика.

— А потому, дорогая, что мы сегодня то и дело говорим о несчастных людях, — ответила ей Катрин.

— Что?! — всплеснула точеными ручками блондинка. — Это короли — несчастные?!

— Увы, Луиза, увы, — безмятежно улыбнулась Катрин. — Как можно назвать счастливым человека, чьи возможности так высоки, а запросы так низменны? Вот удел всех королей…

— Не всех, — возразила Анжелика. — Вы, Катрин, забыли о таком монархе, как Кристина, королева Швеции. Согласитесь, что о ней не скажешь ничего подобного, не правда ли?

Да, мысленно согласился я с Анжеликой, Кристина, действительно, счастливое исключение. В неполных девятнадцать лет она начала править могучей державой, в то время оказывавшей огромное влияние на европейскую политику. Она была энергична и решительна при хорошем образовании и незаурядном интеллекте. Члены Государственного совета вполне искренне признавали ее превосходство в державном мышлении и силе воли. При этом юная красавица, воспитанная отцом в спартанском духе, была прекрасной наездницей, страстной любительницей охоты, ярким воплощением образа мифической богини Дианы.

— Я слышала, она была возлюбленной философа Декарта, — не то вопросительно, не то утвердительно заметила Луиза.

— Кто держал свечу? — пожала плечами Ортанс. — Мало ли что говорят… Хотя…

— А что дурного в том, если бы это было действительно так? — проговорила Анжелика. — Много ли женщин могут похвастать тем, что они когда-либо обнимали великого философа, человека, отмеченного перстом Божьим, а не поставленного на недосягаемую высоту лишь по праву рождения, просто так…

— И при этом еще неизвестно, не зачал ли его скучающей королеве какой-нибудь случайно подвернувшийся конюх! — неожиданно зло заметила Катрин. — Вот мы опять заговорили о том же… Какой-то заколдованный круг.

— Но едва ли это вообще могло быть… — сказала Луиза.

— О чем вы? — спросила Ортанс.

— О романе между Кристиной и Декартом, — ответила блондинка. — Ведь все знают, что она…

— Бог мой, как вы наивны, Луиза, — сказала Ортанс. — Я знаю по крайней мере троих лесбиянок, которые самозабвенно занимались любовными играми с мужчинами. Разве нельзя запрячь в повозку верховую лошадь в случае необходимости?

— В случае необходимости, — повторила Луиза, вскинув указательный пальчик правой руки. — То есть в особом случае.

— А разве любовь — не особый случай? — спросила Анжелика.

И снова я не мог не согласиться с нею.

Королева Кристина — великая женщина, для которой были слишком мелки все существующие стереотипы.

В 1650 году умер Декарт. Узнав об этом, Кристина разрыдалась. Первым ее побуждением было похоронить философа в усыпальнице шведских королей, но друзья Декарта убедили ее в том, что этому человеку больше подходит простой серый гранит, чем беломраморная роскошь.

А Кристина сразу же после смерти Декарта, ко всеобщему изумлению, приняла католичество, отреклась от престола и переехала в Рим. Там она устроила в своем дворце салон, где собирались самые талантливые и образованные люди ее времени.

Церковь, вначале прославлявшая новоявленную католичку, очень скоро начала укоризненно покачивать головой и поджимать губы по поводу ее вызывающей интеллектуальности, свободомыслия и отсутствия комплексов, которое, по мнению той же Церкви, было прямым следствием ее богопротивной лесбийской ориентации.

Королеве Кристине, как необычайно яркой и самодостаточной личности, вовсе не требовалось подтверждать свою значимость демонстрацией способности к деторождению, и она не брала на себя труд это скрывать…

— Исключение, — произнесла со вздохом Катрин.

— Лишь подтверждающее общее правило, — кивнула Анжелика. — А те, другие, они ведь всерьез мнят себя великими! — воскликнула Луиза.

— Как недавно выразился один мудрый человек, — заметила Анжелика, — великие люди отличаются от обыкновенных не более чем размерами своих пороков.

— Хорошо сказано, — проговорила Ортанс. — Кто же этот мудрец, если не секрет?

— Не секрет, — улыбнулась Анжелика. — Это герцог де Ларошфуко, один из светлейших умов нашего времени.

— Придворный?

— Нет. Он избегает шумных сборищ и встретить его можно лишь в салоне мадам де Сабле, где по вторникам собираются самые отчаянные острословы Парижа…

— Как жаль…

— А также в этом будуаре, куда он обещал заглянуть послезавтра в четыре пополудни с двумя-тремя людьми, которых, по его словам, стоит послушать не перебивая.

— Анжелика, вы — чудо!

Анжелика грустно усмехнулась и покачала головой.