Следующий день прошел в хлопотливой подготовке к поездке в Версаль, так как Анжелика неожиданно получила официальное приглашение посетить королевскую резиденцию, причем с правом присутствия на ритуале пробуждения Людовика XIV, что само по себе свидетельствовало о благоприятной перемене отношения к ней всевластного «короля-солнце».

Придворный этикет того времени требовал, кроме соблюдения множества правил поведения во всех мыслимых обстоятельствах, еще и неукоснительного следования моде, причем в самых, казалось бы, незначительных деталях, которым уделялось большое, подчас главенствующее внимание в процессе богоравного вершения человеческих судеб.

Весь день две портнихи проявляли чудеса трудолюбия и мастерства, создавая из трех нарядных платьев Анжелики одно, но такое, чтобы, увидев его, самый требовательный знаток всех нюансов, характеризующих признанный в последнее время эталон придворного платья, не имел оснований скривить губы в снисходительной усмешке.

А на рассвете следующего дня два куафера соорудили на голове Анжелики не слишком сложную, но безукоризненную по своему соответствию требованиям версальского двора прическу, и красавица отправилась в путь.

Я, уже привычно устроившись на запятках кареты, всю дорогу любовался великолепным ландшафтом, еще не обезображенным алчным прогрессом грядущих веков, и размышлял об особенностях человеческого поведения, которое имеет как очевидную форму, так и не столь очевидное содержание, обусловленное стремлением к достижению той или иной цели, в свою очередь определяющей его смысл.

В некоторых случаях смысл поведения заключается в нем самом, и тогда речь идет о так называемом ритуальном поведении, где форма является самоценной и где на первый план выступают правила игры как таковые, вне их логической интерпретации.

Учтивое поведение по отношению к тому или иному человеку, явно того не заслуживающего, вовсе не означает реального отношения к нему. В данном случае речь идет всего лишь о соблюдении определенных правил, обязательных для всех членов социума. Это и есть respect — обязательная, ритуальная вежливость.

В ритуале поистине ценным является средство достижения цели, но отнюдь не сама цель. Например, в моде главным является не то, для чего, зачем, а как именно вы одеты.

Недопустимо забрасывать мяч в футбольные ворота с помощью рук. Не вызовет зрительского восторга победа боксера в начале первого раунда поединка. Нельзя любой ценой победить на рыцарском турнире…

Ритуал требует некоторого отстранения от естественной реальности, имитируя реальность условную, как это происходит, к примеру, при флирте, когда мужчина и женщина играют спектакль под названием «Обольщение», следуя всем традиционным правилам, принятым определенной культурой для регламентации взаимоотношений представителей различных полов.

И совсем не так вел себя обуянный похотью сатир, схвативший на лесной полянке зазевавшуюся нимфу…

Между прочим, ритуальное поведение присуще не только homo sapiens. Достаточно вспомнить о брачных играх оленей или о трогательном флирте мелких пичужек ранней весной.

Если напрочь исключить ритуал из жизненной практики, то любовь сведется к акту размножения, застолье — к процессу насыщения, а общение — к войне всех против всех.

В немалой мере ценность ритуала состоит в том, что он обеспечивает предсказуемость поведения партнеров по социальной игре, что весьма и весьма облегчает их общение.

Кроме того, ритуал предполагает неоспоримое равенство всех участников перед правилами его игры. Никто из придворных не имеет права опоздать к началу торжественной церемонии, но и сам монарх тоже лишен этого права, что подтверждено известной фразой, приписываемой Людовику XIV: «Точность — вежливость королей».

Ритуализация правосудия направлена прежде всего на обеспечение равенства перед законом.

Ритуалы средневековых рыцарей предусматривали равенство их участников перед законами этого сословия, как было неоспоримым равенство вассала и сеньора перед феодальным правом. Произвол сеньора воспринимался обществом как нарушение установленной нормы, освобождающее вассала от принятых им ранее обязательств.

Если мушкетер, предположим, станет играть в шахматы со своим слугой, то как шахматисты они будут абсолютно равны друг другу, иначе утратится смысл игры.

Самоценный ритуал выявляет глубинную человеческую сущность.

Когда человек окружает себя теми или иными предметами, не имеющими ясно выраженной практической значимости, он таким образом предоставляет самому себе доказательства своей принадлежности к человечеству, именно к человечеству, а не просто к одному из видов земной фауны, которому Творец всего сущего зарядил в программу только лишь насыщение и размножение.

Робинзон, оказавшись на необитаемом острове, проявляет заботу не только о пище и крыше над головой, но и о календаре, в котором нет никакой практической необходимости, однако именно это и такого же порядка действия помогают ему сохранить человеческий облик в столь нестандартных обстоятельствах.

А вот некий Айртон, персонаж Жюля Верна, в подобных обстоятельствах утрачивает этот облик, и одна из причин такой утраты заключается в том, что он перестал вести отсчет времени.

Отказ от ритуальности более всего присущ представителям социального дна.

В повести Антуана де Сент-Экзюпери «Военный летчик» пилоты одной эскадрильи, уже разгромленной французской армии, продолжают проводить разведывательные полеты над вражеской территорией. Они полностью отдают себе отчет в том, что их действия абсолютно бессмысленны и крайне опасны для них самих, однако продолжают летать, потому что таким образом поддерживают в себе чувство собственного достоинства и национальной гордости, веру в грядущую победу.

Самоценное поведение аккумулирует в себе историческую память и тем самым сохраняет нравственные ценности той или иной человеческой общности.

Каноническая литургия хранит память о целостных основах религии, а разного рода секты, отвергающие ритуальность, тем самым обрекают себя на перманентное дробление.

Ритуал — понятие метафизическое, так что, как бы ни совершенствовалась, скажем, электроника, ритуал смены караула у Букингемского дворца не должен подвергаться даже малейшим изменениям…

Но вот мы и приехали.

Карета остановилась, следуя строгому предписанию, во Дворе Министров, а далее Анжелика, как и все прочие посетители Версаля (за исключением членов королевской фамилии, чьим каретам было позволено подъезжать к главному корпусу дворца), направилась пешком через Королевский и Мраморный дворы к парадному входу, где уже толпились придворные в ожидании вожделенного часа восхода «солнца», именуемого Людовиком XIV.

Вот они входят во дворец и, стараясь ступать как можно тише, в полном молчании, направляются в его недра, в его святая святых, туда, где располагается королевская опочивальня.

Она, в соответствии с замыслом архитектора, естественно, одобренным заказчиком, занимает центр дворцового здания, а ложе «короля-солнце» выставлено точно по главной оси Версальского парка.

Строго в определенное время распахиваются двери королевских апартаментов и камер-лакеи впускают туда тех вельмож, которым позволено непосредственно присутствовать при торжественном моменте пробуждения Людовика XIV. Это принцы крови, главный камергер, главный хранитель королевского гардероба и четверо камергеров.

Начинается lever — церемония пробуждения.

Король, преисполненный величия, встает со своего ложа и произносит краткую молитву. Слов ее никто не слышит, но благостное выражение лица и сложенные ладони позволяют проникнуться торжественностью момента и мысленно приобщиться к монаршей истовости.

Далее главный камердинер выливает на королевскую руку немного ароматизированного винного спирта, что, собственно, и составляет процедуру утреннего умывания.

Первый камергер подает королю домашние туфли.

Второй камергер передает халат главному камергеру, который помогает королю облачиться в него.

Главный придворный куафер снимает с короля ночной колпак и причесывает его. Первый камергер в это время держит перед ним зеркало.

Далее начинается вторая, публично-торжественная часть lever.

Камер-лакеи распахивают створки дверей королевской опочивальни.

Туда входят, сохраняя гробовое молчание, те из придворных, которым оказана честь быть допущенными в этот день на церемонию, а также послы иностранных государств, маршалы Франции, министры и приглашенные лица, среди которых сияет своей вызывающе естественной красотой Анжелика, напомнившая мне слова Христа относительно жемчужины, брошенной в грязь.

Все вошедшие останавливаются перед изящным золоченым ограждением, разделяющим помещение на две части, и становятся восторженными свидетелями следующих этапов церемонии.

Снимание ночной рубашки. Совершается с помощью гардеробмейстера и главного камердинера почти одновременно с актом надевания дневной рубашки.

Один из придворных передает дневную рубашку первому камергеру, который далее передает ее герцогу Орлеанскому, чей ранг наиболее приближен к королевскому. Герцог Орлеанский набрасывает дневную рубашку на плечи короля, который с помощью двух камергеров освобождается от ночной и облекается в дневную. Далее придворные передают по цепочке королю остальные предметы одежды, надевают ему туфли, застегивают пряжки, подвязывают шпагу и орденскую ленту.

Гардеробмейстер (один из самых знатных дворян Франции) подносит королю его вчерашнюю одежду для того, чтобы он собственноручно вынул из ее карманов все мелкие вещи и переложил в карманы сегодняшнего своего костюма. Далее он протягивает монарху золотой поднос, на котором лежат три вышитых платка на выбор, затем — шляпу, перчатки и трость.

Если утро ненастное и для проведения церемонии требуется дополнительное освещение, главный камергер, приблизившись к королю, шепотом спрашивает его, кому из придворных сегодня будет позволено держать свечи. Это имеет достаточно большое значение, потому что держатель канделябра может с полным правом считать себя особо отмеченным среди массы придворных и рассчитывать на определенные привилегии.

Канделябр непременно двухсвечный, ибо, согласно требованиям придворного этикета, только король имеет право пользоваться такого типа канделябрами. Все прочие должны довольствоваться односвечными.

Людовик любил носить камзолы, щедро обшитые золотым позументом. Придворным категорически запрещалось ношение подобных камзолов, и лишь избранным счастливчикам в знак особого своего расположения король милостиво разрешал украшать себя галуном. Составлялся специальный документ, содержащий такое разрешение, затем его подписывал король, он скреплялся государственной печатью и визировался первым министром двора. Только после этого обладатель такого документа получал законное право заказать себе столь вожделенный justaucorps a brevet (камзол дозволенный)…

После церемонии собственного пробуждения «король-солнце» направляется в часовню во главе многочисленной процессии приближенных, а те из придворных, которым не посчастливилось оказаться в их числе, стоят вдоль всего пути следования короля в часовню, излагая ему, проходящему мимо, свои проблемы в надежде услышать небрежно брошенные слова: «Я подумаю над этим».

Я не пошел следом за всеми в часовню, а вернулся в опочивальню, где стал свидетелем ритуала заправки королевского ложа. Один из камердинеров с самым серьезным видом замер у изголовья кровати, другой — в ногах. Придворный обойщик неторопливо, со значением, будто совершая священнодействие, застилает постель, а за его действиями внимательно наблюдает дежурный камергер.

Там были и другие люди, которые приводили опочивальню в порядок после ночи и утренней церемонии. Каждый из них, проходя мимо королевской кровати, отвешивал низкий поклон, а наиболее рьяные даже преклоняли колени.

Что ж, с позиций формальной логики их можно было понять, этих людей, которые избрали себе такую вот жизненную стезю, стезю приживалов и слуг, даже с графскими титулами, а потому прилагали все усилия для достижения поставленных целей, чтобы хоть как-то компенсировать свою покорность, свои унизительные обязанности прислуги и полную неопределенность своей судьбы, зависящей подчас от того, с какой ноги в то или иное утро встанет «солнце» их жизни…

Да, они избрали себе именно такую стезю, причем совершенно добровольно, и потому едва ли заслуживали сочувствия, моего по крайней мере.

Известный итальянский поэт XVII века Джамбатиста Марино писал своему другу из Парижа: «Что мне сказать о самой стране? Скажу, что это целый мир. Мир, говорю я, не столько по величине, населенности и пестроте, сколько по изумительному своему сумасбродству…

Франция полна несообразностей и диспропорций. Обычаи причудливые, страсти свирепые, смуты беспорядочные, путаница, разнобой и бестолочь — словом, все то, что должно было бы разрушить, но каким-то чудом поддерживает. Поистине это — целый мир, вернее, мирок, еще более экстравагантный, чем сама вселенная…

Дамы, не стесняясь, позволяют целовать себя при всей публике, и обращение здесь такое свободное, что любой пастушок может изложить нимфе свои чувства… Здесь ничего не увидишь, кроме игр, пиров и балов, среди балетов и банкетов здесь все время кутят без просыпа или, как говорят французы, “благодушествуют”…»

…Такое вот «благодушие» было наиболее всего присуще времени молодости Людовика XIV, когда он жадно, взахлеб пил из чаши жизни, возводя этот процесс в некий культ, основные ритуалы которого совершались за столом и в кровати.

Последняя была настоящим святилищем, центром бытия.

Недаром же в Версале важнейшими придворными церемониями были пробуждение короля и отход его ко сну.

В королевской кровати решалась судьба той или иной претендентки на роль фаворитки, там она демонстрировала чудеса сексуальной техники, там она выпрашивала, выклянчивала или, напротив, вытребовывала поместья и титулы для своих родственников и друзей, там обговаривались тенденции моды будущего сезона, там окончательно решались вопросы войны и мира…

Между прочим, кровати уделялось особое внимание также в сферах дипломатии и внешней разведки, о чем свидетельствуют архивные материалы министерства иностранных дел, где имеются данные о том, что Людовик XIV отрядил в Лондон некую Луизу де Керуай (которую упоминала Ортанс в своем рассказе о нравах, царящих при дворе Карла II), дочь бретонского дворянина, с совершенно конкретным заданием стать фавориткой короля Карла II, регулярно осведомлять Людовика о политических настроениях английского монарха и по возможности влиять на формирование этих настроений.

Как свидетельствуют документы министерства, Луиза де Керуай блестяще справилась с возложенным на нее заданием. Став любовницей короля и получив титул герцогини Портсмутской, она, в частности, убедила Карла отказать в помощи Голландии и заключить тайный союз с Францией.

Можно лишь развести руками и сказать, перефразируя Шекспира: «Кровать, кровать, кровать…»

Знатные дамы стали принимать утренних визитеров, лежа в кровати. Собственно, из этой несколько странной традиции и родились аристократические и литературные салоны…

Мне нравится фраза из братьев Гонкуров: «История — это роман, который был; роман — это история, которая могла бы быть…»

Да, это вполне могло бы быть:

«Анжелика рассмеялась.

— Говорят, в Париже есть женщины, которые верховодят всем: политикой, религией, литературой и даже науками. Их называют «жеманницами». Каждый день в салоне одной из них собираются всякие острословы, образованные люди. Хозяйка дома возлежит на кровати, а гости теснятся в алькове и беседуют на разные темы. Может быть, и мне, если я буду жить в Париже, создать свой салон?..»

Кровать — салон.

Кровать — полигон.

Кровать — мастерская.

Кровать — сцена…

Ну, и главное… кроме места для отдыха, разумеется…

То, о чем писал наш великий Ронсар:

Что ж, французов во все времена считали слегка помешанными на сексе.

А что в том плохого? Не дух же святой сделал Францию к 70-м годам XVII столетия самой многочисленной из всех европейских наций!

Да, наш воздух, как, наверное, никакой другой, так густо насыщен флюидами соития, что ханжи стыдливо отводят глаза от гордо вздетой к небесам Эйфелевой башни, усматривая… А почему бы и нет?

Мысль относительно флюидов достаточно убедительно подтверждается дневниковыми записями господина Эроара, исполняющего обязанности придворного лекаря в начале того славного века.

Людовику XIII полтора года от роду. Как отмечает лекарь, «…Дофину очень весело. Он заставляет каждого теребить его петушок. Он уверен, что всем это очень нравится…

Та же игра при гостях — это господин Боньер с дочерью.

Дофин со смехом задирает рубашку и показывает петушок, особенно охотно — девочке, к которой он прижимается и начинает тереться всем телом…»

«В 2 года он уже «жених», его невеста — испанская инфанта.

Ему разъясняют, что это значит, но он, похоже, знает…

Его спрашивают: «Где дружок инфанты?» Он кладет руку на свой петушок…

Мадам де Верней часто запускала руку ему под платье. Он требовал, чтобы его укладывала в кровать кормилица и чтобы она играла с ним таким образом»…

«Ему говорят: «Мсье, пропал ваш петушок!»

Он отвечает: «Да вот же он!» и приподнимает его пальцем…»

«Королева-мать, взяв его за петушок, говорит: „Сын мой, я поймала вас за клювик“…

«Раздетые догола, он и Мадам (его сестра) ложатся в кровать к королю. Они возятся, целуясь и щебеча. Королю очень нравится. Он спрашивает: «Сын мой, а где приданое инфанты?» Тот показывает и говорит: «Оно совсем без костей, папа». Потом, когда пенис напрягается, он добавляет: «А бывает и с костями»…

Наследнику престола четыре года. Мадам де Гиз указывает на кровать и говорит ему: «На этой кровати вас сделали».

Король: «Смотрите, моя супруга только что родила сына!»

Дофин подбегает к матери и становится у нее между ног…»

Он часто залезал в кровать мадемуазель де Мерсье, которая присматривала за ним ночью.

Кормилица спрашивает: «Мсье, что вы видели у Мерсье?»

Он отвечает: «Видел ее письку», после чего добавляет: «Она у нее вот какая (показывает два кулака), а еще там сыро…»

Такие разговоры велись, конечно же, не только во дворце, но и в последней из лачуг. Что поделать, флюиды…

Конечно, французский королевский двор в плане свободы нравов не был исключением из общего правила, которое предусматривает обязательный разгул похоти при скученности большого числа праздных людей.

Дворы Испании, Англии или России явили миру множество ярчайших примеров сексуальной разнузданности, но лишь во Франции эта разнузданность была представлена не в виде дерзкого вызова нормам общественной нравственности, а как своеобразная дань народной традиции, которой сильные мира сего вынуждены следовать, дабы не противопоставлять себя основной массе подданных.

Так было и при Франциске I, и при Генрихе II, и при Кар ле IX, и при Генрихе III.

Франциск I возвел придворный разврат в ранг внутренней политики государства. Пожалуй, именно он был первым из французских королей, кто превратил дворян в своих лакеев, а их жен и дочерей — в своих наложниц.

Узнав о том, что один из его придворных пригрозил своей жене смертью в случае, если она ответит на любовные притязания короля, Франциск как-то среди ночи ворвался в их спальню, потрясая обнаженной шпагой, и, согнав мужа с кровати, улегся с его супругой и занялся любовью, не слишком смущаясь присутствием столь пристрастного наблюдателя, который, впрочем, вскоре покинул спальню.

Впредь этот придворный был безупречно услужлив и предупредителен, всячески ублажая свою супругу, которая заставляла его исполнять при ней обязанности камеристки, когда она занималась своим туалетом перед очередным свиданием с королем.

Подобных случаев при дворе Франциска I было множество, так что они стали восприниматься как нечто крайне забавное и само собой разумеющееся.

Король с известной долей юмора воспринял факт настойчивого ухаживания одного из своих приближенных, графа де Бонниве, за его сестрой Маргаритой Наваррской. Развитие этой коллизии состояло в том, что истерзанный похотью граф как-то ночью проник в спальню принцессы и попытался овладеть ею, но красавица, возмущенная подобной бесцеремонностью, позвала на помощь, и незадачливый соблазнитель вынужден был ретироваться. Утром следующего дня Франциск I громко хохотал, когда ему рассказали об этом ночном приключении.

Пожалуй, Франциск может считаться своеобразным предтечей Людовика XIV в роли отца-основателя института королевских фавориток.

Случилось так, что был раскрыт очередной заговор против короля, и, естественно, все арестованные заговорщики подлежали смертной казни.

Королевской аудиенции настойчиво добивается некая Диана де Пуатье де Брезе, супруга графа де Брезе.

Франциск I принимает ее в своем кабинете, где молодая и блещущая незаурядной, вызывающей красотой женщина падает перед ним на колени и умоляет проявить королевскую милость.

Ошалевший от приступа похоти Франциск, даже не выслушав сути дела, заверяет просительницу в том, что для него в этом мире не существует ничего невозможного и что отныне любая ее просьба будет для него законом, торопливо овладевает ею на рабочем столе… а затем оказывается, что отец нимфы — один из главных заговорщиков, и она пришла ходатайствовать о его помиловании.

Королевское слово есть королевское слово, и Франциск тут же пишет указ о помиловании, правда, заручившись обещанием Дианы впредь отдаваться ему по первому требованию. Диана, всплакнув по поводу своего «нечаянного» падения, покидает победительницей королевский кабинет, куда отныне она будет входить достаточно часто…

У Франциска I было двое сыновей. Старший из них, решительный, горячий, смелый, нетерпеливо готовился к исполнению роли монарха, а младший, слабый и робкий, понимая, что ему предстоит лишь выступать в скромной роли королевского брата, вел жизнь тихую и созерцательную.

Встречая в дворцовых коридорах ошеломительно красивую Диану де Пуатье, любовницу своего отца, юноша мучительно краснел, а придя в свои апартаменты, долго сидел неподвижно, обхватив руками пылающую голову. Он жестоко страдал от сознания своего несовершенства и зависти к отцу, который просто так, походя, обладает этой прекрасной женщиной, за один взгляд которой… а, собственно, что он мог предложить за тот взгляд…

Но вот его взгляды не остались незамеченными.

Наблюдательная Диана ясно читала сквозившее в них душевное состояние юноши и уже не раз подумывала о том, что на это робкое существо с отягченным комплексом неполноценности, возможно, и следовало бы сделать ставку в своей игре.

Она отдавала себе отчет в том, что, несмотря на неувядаемую красоту, в свои тридцать два года едва ли сможет сколько-нибудь долго выдерживать жестокую конкуренцию с юными претендентками на королевскую ласку, а посему следовало бы подготовить запасные позиции.

Разница в возрасте? Но разве ее ум и красота не стоят юности этого вялого недоноска, который гарантированно будет послушным орудием в ее руках?

И вот когда она, совсем недавно овдовевшая, шла по галерее, одетая в роскошное траурное платье, а он, идя навстречу, поклонился и замер в оцепенении, Диана взяла его за руку и, втащив, ни слова не говоря, в какое-то хозяйственное помещение, опрокинулась на тюки с бельем и властно потянула его на себя…

Он залил спермой ее нижнюю юбку, после чего некоторое время рыдал на груди, содрогаясь в конвульсиях. Опытная Диана быстро привела его в состояние должной готовности и совершила с ним полноценный половой акт, после чего он, плача от счастья, стоял на коленях и целовал подол ее вдовьего платья, пока она приводила в порядок прическу, морщась от липкого прикосновения к телу нижней юбки…

И начался бурный роман, осложненный наличием сразу нескольких действующих лиц с прямо противоположными устремлениями. Диана поочередно отдавалась Франциску и его младшему сыну, король, зная об этом, лишь посмеивался, сделав своей постоянной любовницей юную герцогиню д’Этамп, но при этом не прекращая отношений с Дианой, отчего его младший сын жестоко страдал, даже предприняв попытку наложить на себя руки.

А Диана упорно идет к своей цели.

По невыясненной причине скоропостижно умирает пышущий здоровьем старший сын короля, и младший становится наследником престола.

Обостряется соперничество между Дианой и герцогиней д’Этамп, которая теперь тоже посягает на место в кровати дофина, оставаясь наложницей его отца, но Диана надежно удерживает завоеванные позиции, окончательно превратив наследника французского престола в своего сексуального раба. Это рабство не прекратилось и с женитьбой дофина на юной и очаровательной Екатерине Медичи, дочери герцога Урбино из Флоренции.

После смерти Франциска дофин становится королем Генрихом II, а Диана де Пуатье — некоронованной властительницей Франции.

Подлинная же королева, Екатерина Медичи, проявляет полное равнодушие к государственным делам, занимаясь балами, искусством и охотой.

Диана же решительно вмешивается во все сферы управления королевством, назначая и смещая министров, управляя финансами, оказывая давление на парламент, награждая, казня и милуя.

Естественно, она выгнала из дворца герцогиню д’Этамп и всех ее приверженцев.

Диана де Пуатье наслаждалась своей неограниченной властью, и это наслаждение казалось ей бесконечным.

Но вот знаменитый итальянский астролог Лука Гаврико сделал весьма неблагоприятный прогноз, касающийся дальнейшей судьбы Генриха II. Согласно этому прогнозу король должен был умереть на сороковом году жизни во время дуэли. Предсказание вызвало лишь иронические реплики придворных, так как всем было известно, что статус короля категорически исключает его участие в поединках, отчего подобная вероятность сводилась к нулю.

Однажды при дворе появляется еще один знаменитый предсказатель — Нострадамус, который полностью подтверждает прогноз своего итальянского коллеги.

Тут уже было над чем задуматься, но какой смысл?

Вскоре, 29 июня 1559 года, состоялся рыцарский турнир, в котором принял участие и Генрих II. Его шлем украшали ленты излюбленных цветов Дианы де Пуатье. Ему предстояло сразиться в конном поединке (разумеется, копьями с тупыми наконечниками) с графом Монтгомери. Вот по сигналу герольдов противники помчались навстречу друг другу и… случилось невероятное: наконечник копья графа Монтгомери крошится от удара о забрало короля, и острый обломок, пробив забрало, глубоко проникает в голову Генриха через глазную впадину.

Через несколько дней он умер.

Екатерина Медичи приказала Диане де Пуатье немедленно покинуть дворец, предварительно возвратив все драгоценности, подаренные ей королем.

Так закончилась карьера первой, пожалуй, официальной фаворитки при французском дворе.

Разумеется, Генрих II не ограничивался сексуальными контактами лишь с нею и с королевой, о чем достаточно убедительно свидетельствуют несколько узаконенных им детей, рожденных от разных матерей.

Одна дама, блиставшая при дворе Генриха II, открыто говорила о том, что наконец-то забеременела от короля и считает это главным достижением своей жизни, потому что в королевской крови есть нечто особенное, то, чего нет в крови простых смертных, а потому она окажет огромную услугу человечеству, произведя на свет такого вот ребенка…

Маргарита Валуа, та, которая была увековечена Александром Дюма в образе королевы Марго, долгие годы была любовницей своего брата Карла IX и при этом еще двух младших братьев, один из которых, Франциск Алансонский, поддерживал эти отношения всю свою жизнь.

Их мать, королева Екатерина Медичи, была достойным членом этой семьи. Известен целый ряд пышных банкетов, на которых полуголые придворные дамы прислуживали королю и его приближенным.

Известно также, что Екатерина Медичи располагала так называемым «летучим отрядом королевы», который насчитывал от 200 до 300 дам, обладавших блестящей сексуальной техникой и всегда готовых продемонстрировать ее в ходе политических игр своей повелительницы.

А короля Генриха III историки уверенно сравнивают с Калигулой и Нероном, имея в виду, разумеется, степень его развращенности.

Действительно, чем еще, кроме стремления подражать Нерону во всех его пороках, можно объяснить тот несомненный факт, что этот христианский монарх узаконил формальным браком свои сексуальные отношения с одним из своих придворных!

Генрих IV тоже предавался безудержному плотскому разгулу, но хотя бы с представительницами противоположного пола…

Что и говорить, кровать во все времена была самым популярным спортивным снарядом французских королей, как, пожалуй, и подавляющего большинства их подданных. Иногда увлечение этим видом спорта принимало излишне широкие масштабы, и тогда некоторые благонамеренные мужи (именно они, не дамы) выражали обеспокоенность повальным падением нравов.

Один из таких благонамеренных — король Людовик IX — в порыве праведного негодования присел за свой рабочий стол и написал текст закона, согласно которому все распутные женщины должны были в принудительном порядке покинуть благословенную землю Франции.

Король расписался под текстом закона и проставил дату: 12 января 1254 года от Рождества Христова.

Затем он вызвал канцлера и вручил ему новый закон. Прочитав написанное, канцлер в полной растерянности пробормотал:

— Ваше величество, видимо, намерено оставить Францию совсем без женщин…

Король удивленно взглянул на канцлера, затем, когда до него дошел истинный смысл услышанного, взял у него из рук свое сочинение и, подойдя к камину, швырнул пергамент в огонь…

Да, как любили повторять древние, si vivis Romae, Romano vivito more…

И вторая французская страсть — гастрономия.

В XVII веке она была возведена в культ, второй после секса, разумеется, но тем не менее…

Да вот хотя бы, к примеру, меню скромного походного обеда того же Людовика XIII:

1. Протертый суп из каплунов.

2. Простой суп с прожаренным мясом.

3. Отварная телятина.

4. Костный мозг.

5. Каплуны рубленые.

6. Желе.

7. Два печеных яблока с сахаром.

8. Груша в сиропе.

9. Начинка из яблочного пирога.

10. Вафельные трубочки.

11. Хлеб.

12. Вино.

Его сын, Людовик XIV, питался более основательно.

Он все делал основательно, несмотря на известную безалаберность, которая, впрочем, была только кажущейся, а скорее всего — показной…

Брак его был весьма и весьма выгодным. Мазарини сосватал для него самую завидную невесту Европы — испанскую инфанту Марию-Терезию, дочь короля Филиппа IV, при этом племянницу Анны Австрийской и, соответственно, кузину Людовика.

Летом 1660 года на Фазаньем острове, расположенном на границе между Францией и Испанией, состоялась встреча французской и испанской делегаций, посвященная заключению этого монархического брака.

Анна Австрийская и Людовик прибыли туда в сопровождении огромной свиты, в отличие от короля Испании, взявшего с собой, кроме дочери, лишь нескольких особо приближенных лиц.

Каким-то образом проведав о том, что Филипп IV, страдая дизбактериозом, вынужден будет употреблять в пищу лишь молоко кормилицы, игривые французские придворные набежали толпой в обеденный зал, рассчитывая увидеть, как чопорный испанец будет взахлеб сосать грудь дебелой кормилицы, однако, к их разочарованию, король сидел за самым обычным столом, сервированным самым обычным образом. Возбужденная толпа опрокинула этот стол, и Филипп IV удалился с видом крайне оскорбленной добродетели.

По традициям того времени, монарх не имел права переступать рубеж своих владений, поэтому зал, где должна была состояться торжественная встреча двух делегаций, был разделен надвое широкой бархатной лентой.

И вот в зал вошли, с одной стороны, король Испании и его дочь Мария-Терезия, а с другой — французская королева-вдова Анна Австрийская и ее сын Людовик.

Анна, впервые за последние сорок пять лет увидев своего родного брата, бросилась было к нему, но крайне обескураженный Филипп покачал головой и отступил в глубь своей территории…

Испанцы всегда отличались фанатичной приверженностью правилам этикета, за что их королей справедливо называли рабами своих дворов. Достаточно вспомнить хотя бы случай, ставший поистине хрестоматийным в этом контексте.

Во время пышного праздника, устроенного в честь короля Филиппа II, его августейшая супруга неожиданно упала с коня, причем так неудачно, что нога ее застряла в стремени, а испуганный конь помчался дальше, волоча за собой королеву.

Сотни людей наблюдали эту сцену, но никто из них не дерзнул помочь несчастной женщине, потому что правила этикета строго-настрого запрещали дотрагиваться до ноги королевы. Наконец, двое молодых придворных бросились наперерез обезумевшему коню, остановили его и спасли полумертвую супругу стоявшего на балконе короля. После этого они вскочили на своих коней и умчались прочь от королевского гнева…

Возможно, гнев Филиппа II мог иметь и другое основание, кто это может знать наверное…

Правда, придворное поведение далеко не во всем соответствует общепринятым психическим нормам, но нельзя же низводить его до абсурда. Попирать мораль — еще куда ни шло, но не здравый смысл…

Впрочем, кто и когда очертил его границы?

Я снова вспомнил свидетельства хронистов об атмосфере, царившей при Франциске I, который превратил свой двор в гарем, подобающий скорее турецкому султану, чем христианнейшему королю Франции.

Разница, впрочем, была, и довольно существенная: обитательницы гарема пребывали там не по своей воле, а вот знатные и в большинстве своем замужние дамы, населявшие многочисленные помещения Лувра, куда король мог войти в любое время суток, жили там совершенно добровольно. И совершенно добровольно отдавались как своему похотливому властителю, так и (по его приказу) любому из королевских приближенных, отнюдь не терзаясь осознанием греха прелюбодеяния.

Правда, придворные должны были соответствовать требованиям и более высокого порядка, как отмечал в то время граф де Кастильоне в своем сочинении «Придворный».

Конечно, изложенные там требования скорее напоминают мечты об идеале, но, тем не менее, они дают представление об основных свойствах человека, посвятившего себя придворной службе.

Как указано в сочинении графа де Кастильоне, придворный непременно должен быть любезным и предупредительным, должен всячески «избегать сплетен, злоязычия и лжи». Увы, такое требование по отношению к придворному можно сравнить разве что с попыткой приучить волка питаться не ягнятами, а луговой зеленью…

Манеры придворного, по мнению графа, должны быть естественными и непринужденными. Он должен владеть несколькими языками, уметь играть в карты (при этом не придавая значения денежным проигрышам), петь, танцевать, играть на различных музыкальных инструментах и хорошо владеть оружием. Уровень его неиссякаемой вежливости должен возрастать в прямой зависимости от степени знатности собеседника, а перед лицом короля придворный обязан являть собою покорного слугу, почитающего за великое счастье услужить своему господину…

A в это время Людовик XIV уже принимал иностранных послов.

Дипломатический этикет в то время отличался особой пышностью предусмотренных им ритуалов и особой строгостью соблюдения порядка их исполнения.

Если придворный во всех вероятных ситуациях представлял лишь себя и свои интересы, то дипломат представлял целую страну, и от малейших нюансов его поведения зависело решение множества важнейших проблем международных отношений, вплоть до выбора между миром и войной.

Каждая из сторон в ходе дипломатического общения всячески стремилась к наиболее эффектной демонстрации богатства, могущества и превосходства той страны, которую она представляла, и потребовалось немало изворотливости в сочетании с тонким знанием психологии, чтобы разработать тот регламент международных отношений при дворе Людовика XIV, который надежно обеспечивал неизменный успех его внешней политики.

Задачи подобного рода бывают сильно осложнены тем, что в процессе дипломатического общения участвуют представители не только разных стран, но и разных, по сути своей, цивилизаций, разных религий, носители оригинальных особенностей национального менталитета, обычаев, да и зачастую амбивалентных по своему характеру мировосприятий.

Характерный пример такой амбивалентности приводят Анн и Серж Голон в романе «Анжелика и король», когда посол Персии категорически отказывается ехать на встречу с королем Франции в карете, сопровождаемой почетным караулом, как это было предусмотрено протоколом подобных встреч.

Посол также был возмущен требованием французского этикета стоять перед королем с непокрытой головой, потому что на его родине принято было, что в самые торжественные минуты своей жизни человек должен быть в головном уборе, как в мечети, где он предстает перед лицом Аллаха. А кроме всего прочего, посол никак не представлял себе встречу с властелином такой могущественной страны, как Франция, в зале, пол которого не будет усыпан лепестками роз.

Людовик, не желая срывать столь важные переговоры, отдал необходимые указания, и когда персидское посольство наконец-то пожаловало в Версаль, вдоль террас были выставлены тысячи горшочков с оранжерейными цветами, пол в зале для приемов был густо усыпан лепестками роз, а все придворные держались так, чтобы представитель одного из самых могущественных владык Востока ни в чем не узрел попытки уронить его столь ранимое достоинство…

Дипломатический этикет при дворе Людовика XIV предусматривал строгое распределение мест для посланников во время различных церемоний, что означало определение степени значимости каждой из представляемых ими стран. Посланник того или иного государства, удостоенный лучшего, по мнению его коллег, места, считался привилегированным, что влекло за собой далеко идущие выводы, которые могли привести даже к международным конфликтам.

Большой и весьма нежелательный резонанс могла вызвать ситуация, при которой на королевской прогулке карета одного посланника обгоняла карету другого посланника, что, разумеется, при желании могло быть расценено как акт нанесения урона чести и достоинству его страны… Нарастающий гул множества голосов резко сменился тишиной, которую нарушают лишь негромкие радостные вскрики, доносившиеся из сада.

Там происходила сцена, описанная в романе «Анжелика и король» достаточно реалистично, как я имел возможность убедиться: «Король вернулся из часовни и прошел в сад. Ему доложили, что больные золотухой услышали о его пребывании здесь и собрались за воротами в надежде на исцеление с помощью королевского прикосновения. Король никогда не отказывал в этой милости. Просителей было немного, и церемония быстро закончилась».

Король в сопровождении толпы придворных направился в сторону пиршественного зала.

А главный дворецкий приблизился к двери, ведущей в помещение, где располагались лейб-гвардейцы, и ударил в нее своим жезлом, при этом громко проговорив:

— Господа! Сервировку для короля!

Каждый из офицеров брал ту часть сервировки, за которую он нес личную ответственность, и занимал строго определенное место в колонне, которая направлялась в столовую, сопровождаемая эскортом рядовых гвардейцев.

Возглавлял колонну мажордом со скатертью в протянутых руках.

Предметы сервировки складывались на сервировочный стол, а лейб-гвардейцы получали возможность отдохнуть от забот, пока специальная команда сервировала стол.

Главный дворецкий, убедившись в том, что стол должным образом подготовлен для приема пищи «королем-солнце», подавал следующую команду:

— Господа! Жаркое для короля!

Лейб — гвардейцы выстраивались перед входом в буфетную.

Группа вельмож входила внутрь и тщательно осматривала каждое из блюд королевского обеда.

Гофмейстер окунал в соус два ломтика хлеба, после чего один из ломтиков он съедал сам, а другой отдавал на пробу стольнику. Каждое блюдо королевского обеда подлежало дегустации. Если вкус и аромат блюд не вызывал никаких сомнений, принималось решение отправить их на королевский стол.

Выстраивалась довольно внушительная процессия, во главе которой шел главный дворецкий с жезлом, за ним гофмейстер со своей булавой, далее — дежурный камергер с одним из блюд, стольник — с другим, дегустатор — с третьим и т. д. Процессию сопровождали лейб-гвардейцы с мушкетами. Затем уже королю докладывали о том, что кушать подано, и он входил в столовую.

В романе «Анжелика и король» подобный эпизод представлен следующим образом: «Король появился в дверном проеме, на секунду остановился, наклонив голову в ответ на глубокие реверансы придворных, затем проследовал в зал и занял место за столом. Тут же монсеньер, его брат, вскочил и, низко кланяясь, подал королю салфетку.

Стража в прихожей разгоняла толпу, чтобы расчистить проход для парадной процессии, которая по торжественности скорее походила на церковную. Мимо королевского стола медленно потянулась толпа, состоявшая из торговцев и их жен, приказчиков, мастеровых, — и все старались запечатлеть в памяти мельчайшие подробности происходящего.

Король говорил мало, но сам не пропускал ничего. Анжелика увидела, как он сделал легкий поклон в сторону одной из придворных дам, и тут же дворецкий подал ей скамеечку для ног. Но подавляющее большинство женщин, сидевших и стоявших в зале, не получили ни одного взгляда короля, а следовательно, и скамеечки. Среди них была и Анжелика. Ее ноги затекли от усталости».

Во время трапезы король восседал в удобном кресле, королева и принцы — на стульях, а прочие члены королевской семьи должны были довольствоваться табуретами.

Придворным полагалось молча стоять в отдалении.

Иногда король, желая оказать честь какой-нибудь знатной даме, приглашал ее присесть на табурет. На мужчин это исключение из правил обеденного ритуала не распространялось.

В то время вилка была еще экзотикой, и Людовик, весьма неодобрительно воспринимая это нововведение, правда, уже не менее чем добрую сотню лет назад принятое в Италии, предпочитал обходиться без него, так, как это делала его мать, Анна Австрийская, бравшая с тарелки мясное рагу руками.

Франция была не одинока в своем негативном отношении к вилке. В Англии о вилке не упоминалось до 1600 года, пока некий Томас Кориат не побывал в Италии и не поведал англичанам о том, что итальянцы, оказывается, едят при помощи смешных маленьких вил, что брать пищу руками у них не принято, во-первых, потому что руки пачкать неохота, а во-вторых, потому что брать пищу грязными руками нежелательно.

Кориат был первым, кто ввез вилку в Англию, за что консервативно настроенные соотечественники называли его не иначе как «вилконосом». Новатор не оставался в долгу, характеризуя их как «грубых, невежественных, неуклюжих и жадных варваров».

Тема вилки нашла свое отражение и в «Анжелике», этой энциклопедии французской жизни эпохи Людовика XIV: «Рядом со своей тарелкой Анжелика увидела какой-то странный золотой предмет, нечто вроде маленьких вил. Оглядевшись, она заметила, что большинство гостей пользуется ими, втыкая в мясо, чтобы поднести его ко рту. Она попробовала последовать их примеру, но после нескольких неудачных попыток предпочла пустить в ход ложку, которую ей оставили, увидев, что она не справляется с этим забавным орудием, которое все называли вилкой».

В то время французский этикет строго предписывал не облизывать пальцы во время приема пищи, не сморкаться в скатерть, не плевать в тарелку и не бросать кости под стол…

Если король во время трапезы изъявлял желание выпить вина, кравчий торжественно произносил:

— Вина королю!

Затем он низко кланялся и направлялся к буфету, где принимал из рук виночерпия поднос с двумя хрустальными графинами, в одном из которых было вино, в другом — вода.

С низким поклоном кравчий передавал поднос дежурному камергеру.

Тот, смешав немного вина с водой в своем особом бокале, пробовал полученную смесь, а затем уже возвращал поднос кравчему.

После этого король мог отведать вина, только лишь после этого, и никак не раньше.

Вспоминается ставший также хрестоматийным (что касается придворных правил) эпизод с королем, который сидел в одиночестве, отослав всех своих слуг, у пылающего камина, и когда огонь стал подбираться к нему слишком близко, он ничего не предпринял, так как, согласно строгим правилам этикета, не королевское это было дело — брать в руки кочергу или передвигать кресло…

В конце дня проходила торжественная церемония отхода ко сну «короля-солнце». Она почти в точности напоминала церемонию пробуждения, только производилась в обратном порядке: раздевание, смена дневной рубашки на ночную и т. д.

Разница, пожалуй, заключалась лишь в эпизоде умывания.

Двое высокопоставленных сановников на двух золотых блюдах подносили полотенце, один конец которого был влажным, а другой сухим. Король протирал влажным концом полотенца лицо и руки, после чего сухим концом промокал остатки влаги. Поднесение вечернего полотенца считалось очень высокой честью и было привилегией, за которую боролись многие и многие…

Разумеется, после окончания подобной церемонии король вовсе не обязан был спать сном праведника в своей кровати, расположенной по оси дворцового комплекса, и зачастую он пускался во все тяжкие сразу же после того как участники церемонии покидали опочивальню, но ритуал есть ритуал, и его ничто не должно было нарушать.

Недаром же Людовик учредил придворную должность главного церемониймейстера, который был обязан самым скрупулезным образом следить за неукоснительным исполнением всех правил и требований придворного этикета.

Эти правила не подлежали обсуждению. Их строгость прямо соответствовала рангу того или иного обитателя королевского дворца.

Например, королева Франции, овдовев, не должна была покидать своих покоев, задрапированных черной тканью, в течение года.

Требования к принцессам крови были в подобных случаях смягчены: одетые в траурные платья, они должны были провести шесть недель в постели.

Конечно же, это не исключало каких-либо постельных приключений, но, опять-таки, ритуал есть ритуал…

Людовик XIV строго придерживался правил этикета, многие из которых были установлены им самим, но его ни в коем случае нельзя назвать рабом этих правил.

Он, несмотря на всю свою блистательную величавость, тем не менее совершенно серьезно произносил такую фразу, как «Ремесло короля», произносил и действовал в полном соответствии со смыслом этой фразы. Он был пунктуален и трудолюбив, осмотрителен и прагматичен. В немалой мере успех его правления был обусловлен хорошо отлаженной системой продаж государственных должностей.

Людовик хорошо понимал, что общественной пирамиде, вершиной которой являются люди, занявшие это место не вследствие личных качеств и заслуг, а лишь по праву рождения, требуются талантливые и предприимчивые личности, происшедшие из других, менее паразитически настроенных слоев этой пирамиды.

Купив государственную должность, такой человек обретал перспективу возвыситься над своим происхождением, получить дворянское звание, которое открывало перед ним новые возможности, о которых он раньше не смел даже мечтать.

Однако Людовик XIV всегда четко разделял своих подданных по сословиям и никогда не смешивал такие понятия, как «происхождение» и «заслуги», потому так называемое «дворянство мантии», заработанное заслуженными буржуа, ни в коем случае не могло сравниться в его глазах с потомственным «дворянством шпаги».

Он всегда покровительствовал драматургу Жану Расину, с уважением относился к его таланту, да и просто любил этого обаятельного красавца и умницу, но ни на миг не забывал о том, что Расин — буржуа по происхождению, а следовательно, человек более низкого сорта, чем его придворные, которые, если исходить из оценки уровня интеллекта или таланта, не стоили и ногтя знаменитого драматурга.

Как-то, встретив на прогулке Расина в обществе разряженного и сверкающего драгоценностями маркиза де Кавуа, король снисходительно заметил: «Я часто вижу их вместе и, кажется, знаю, что их тянет друг к другу. Кавуа нравится думать, что он интеллектуал, а Расину — что он придворный».

Между прочим, Людовик высказал совершенно справедливое суждение относительно этой черты характера Жана Расина: тот действительно относился с каким-то болезненным пиететом к такому понятию, как знатность.

Этот пиетет стал причиной женитьбы Расина на некоей Катрин де Роман, девушке из очень знатной семьи, но при этом феноменально ограниченной и никак не интересующейся ни литературой вообще, ни успехами своего мужа на этом поприще. Круг ее интересов замыкался на религии и детях, в которых она усматривала единственно достойную цель жизни.

Расин, естественно, не мог принять такую жизненную программу своей благоверной, и его семейную жизнь никак нельзя было бы назвать безоблачной.

Такой вот характерный эпизод. Людовик XIV в порыве восхищения талантом драматурга подарил ему тысячу луидоров, что было весьма и весьма солидной суммой, способной заметно улучшить материальное положение семьи.

Расин, взволнованный, предвкушающий радость жены, которую так же, как и его, угнетала нужда, помчался домой, где застал Катрин за проверкой усвоения молитв их малолетним сыном. Подбежав к жене, он с торжествующим видом протянул ей кошелек, туго набитый королевскими луидорами, но она с крайне недовольным видом оттолкнула его руку, продолжая начатое дело.

— Черт побери, да ты хоть посмотри, что я принес! — воскликнул Расин.

— Что бы ты там ни принес, это никак не может быть важнее заботы о душе нашего ребенка, — назидательным тоном проговорила Катрин.

Расин опустился на стул, обхватил голову руками и пробормотал:

— Почему я не ушел в монастырь?

Что ж, за все нужно платить…

…По дворцу будто бы пробежал порыв сильного ветра, вызвав заметное ускорение движения в коридорах и залах, где на все лады повторялось слово «охота».

Как я понял из разговоров придворных, король неожиданно назначил выезд на охоту утром следующего дня, при этом ограничив число охотников до ста человек, за чем последовало множество горестных вздохов и едкого злословия в адрес счастливчиков, чьи имена были со всей торжественностью оглашены церемониймейстером.

Я понял, что теперь придется ночевать во дворце, и отправился на поиски места, где можно было бы спокойно отдохнуть после столь напряженного дня.

Проходя мимо королевской приемной, я заметил, что ее двери едва прикрыты и решил избрать это помещение местом ночлега, спокойствие которого гарантировали два швейцарских гвардейца с алебардами, стоящие справа и слева от входа. Проскользнув мимо этих достойных стражей, я оказался в приемной, где нащупал в темноте обитую бархатом банкетку и улегся, вытянув гудящие от усталости ноги.

Но очень скоро мне пришлось раскаяться как в выборе места ночлега, так и в своей уверенности касательно добросовестности швейцарских гвардейцев, призванных его охранять.

Приемная наполнилась шелестом юбок, звяканьем шпор, приглушенными голосами и характерными звуками, в происхождении которых не смог бы, пожалуй, усомниться даже младенец. Услышав приближающиеся к моей банкетке шаги, я скатился на пол и прилег на ковре в углу, но заснул лишь перед рассветом, когда искатели ночных приключений упорхнули, будто нетопыри при первых утренних лучах…