— Но, насколько я поняла, Анжелика, в целом вы все же довольны посещением Версаля, — услышал я, входя в будуар, голос Ортанс.

— Да, — кивнула хозяйка будуара, окруженная четверкой своих очаровательных подруг. — Пожалуй, да… Я ведь не рассчитывала на какие-либо изменения в собственной судьбе — к счастью, Бог избавил меня от излишней наивности, — но вот договориться о том, что мои дети не будут изгоями, не будут носить на себе клеймо отродья колдуна, сожженного на Гревской площади, — мне все же удалось, и это, согласитесь, достижение.

— Не просто достижение, а самая настоящая победа, дорогая моя! — воскликнула Катрин.

— Жизнь покажет, — вздохнув, проговорила Анжелика.

— Будем надеяться на лучшее, — ободряюще улыбнулась Ортанс.

— И на то, что худшее уже осталось позади, — добавила Мадлен.

— Далеко позади, — горячо подхватила Луиза, — да еще и в карете со сломанной осью, так что ему уже никогда не догнать вас, Анжелика, никогда, поверьте мне!

Анжелика подошла к ней и расцеловала в обе щеки.

— А теперь, дорогие дамы, — сказала она, — я хотела бы предложить вам одно развлечение, недоступное версальским придворным…

— Неужели существует и такое? — недоверчиво покачала головой Мадлен.

— И очень давно. Почти двести лет назад его представил великий Джованни Боккаччо своим «Декамероном». Десятеро весьма неглупых людей обоих полов в течение десяти дней рассказывают поучительные и забавные истории, не понятные дуракам и ненавистные святошам.

— И вы предлагаете…

— Да. Только для начала не десять дней, а три. Тримерон.

— Но ведь нас всего пятеро, и к тому же…

В дверном проеме показалась немного растерянная горничная, которая доложила:

— Господа Жан де Лафонтен и Шар ль Перро!

— Просите, Жанна.

Знаменитые литераторы приветствовали собравшихся дам церемонными поклонами, в которых сквозило не столько хорошего воспитания, сколько самого искреннего восхищения, и расположились в глубоких креслах.

Появление следующего гостя вызвало суетливый трепет дамских вееров, что легко объяснялось огромной популярностью того, кто вошел в будуар за тем, как горничная объявила несколько срывающимся голосом:

— Шевалье Арамис!

Стройный красавец в парадном мундире конных королевских мушкетеров представился дамам и по-приятельски кивнул Лафонтену и Перро, из чего можно было заключить, что эти господа не впервые встречаются под одним кровом.

И еще двое гостей, один из которых был мне знаком по первому посещению будуара, — шевалье де Грие, приводивший сюда безутешного рогоносца Монтеспана, и маркиз Пегилен де Лозен — умница, щеголь и в то же время тот из очень немногих придворных, кто оказал бескорыстную дружескую помощь Анжелике после осуждения и казни ее мужа.

— Высокочтимые дамы и кавалеры, — проговорила хозяйка будуара, — при общем согласии, мире и радости наших душ я предлагаю начать этот тримерон!

— И да поможет нам Пресвятая Дева, — истово перекрестившись, произнес Арамис. — Впрочем, помощь смертных дев я также не стал бы отвергать, если по правде…

— Это было бы крайне неразумно, — поддержал его де Грие.

— И к тому же несправедливо, — добавила Луиза.

— Что ж, — сказала Анжелика, — пусть справедливая Луиза и поможет назвать первого из рассказчиков.

Она взяла со столика большой серебряный кубок, встряхнула его и кивнула Луизе, которая, сообразив, что именно от нее требуется, опустила в кубок свою тонкую руку и вынула оттуда свернутый в трубочку кусочек бумаги. Развернув его, она громко произнесла:

— Жан де Лафонтен!

— А следующий? — спросил де Грие.

— Та, кто сейчас сидит справа от рассказчика, — ответила Анжелика. — Ортанс.

— Тема дня? — поинтересовался Лафонтен.

— Пусть решает первый, — подал голос Пегилен де Лозен.

— Нет возражений? — Лафонтен окинул взглядом присутствующих. — Что ж, тогда… тогда… пусть это будет… плутовство!

— Прекрасный выбор! — одобрил Шарль Перро.

— И у каждого, конечно же, найдется что сказать по этому поводу, — проговорила Катрин.

— Несомненно, — кивнул Лафонтен и начал свой рассказ…

 

1

— В окрестностях Арля некогда проживал, — впрочем, весьма вероятно, что и по сю пору проживает, — в своем имении один дворянин… Вдовец, нелюдимый, человек суровый и до крайности упрямый, за что соседи называли его, за глаза, разумеется, «Мсье Иа»…

Единственный, с кем он был мягок и уступчив, это его сын, Жослен, крайне своенравный юнец, который к своим пятнадцати годам полностью сформировался и как мужчина и как законченный плут.

Он уже умел, похитив несколько золотых из родительского кошелька, пригрозить смазливой служанке обвинением в краже, если она будет возражать против его ночного визита в ее каморку, или подменить бочонок доброго вина бочонком речной воды, ну и прочее в таком духе.

«Мсье Иа» не обращал никакого внимания на проделки своего отпрыска, равно как и на многочисленные жалобы соседей и арендаторов, неизменно заявляя, что сын его еще ребенок, а называть детские шалости преступлениями способны только крайне порочные натуры. Этот господин, по всему видать, относился к тому типу людей, которые усматривают высшее предназначение в производстве себе подобных…

— За неимением иных достоинств, — заметил Арамис.

— Истинно так, — кивнул Лафонтен. — Так вот, — продолжил он, — юнец, ощущая отцовскую поддержку и уверившись в своей безнаказанности, уже обрюхатил трех девок в селении и начал бросать жадные взоры на монастырь бенедиктинок, расположенный примерно в двух лье от отцовского имения.

Не знаю, строил ли он какие-то конкретные планы касательно бенедиктинок или же всего лишь находился под впечатлением знаменитой новеллы Джованни Боккаччо о некоем плуте, проникшем в женский монастырь под видом глухонемого дурачка, но так или иначе известно, что этот Жослен часто бродил окрестностями монастыря, подобно волку вокруг овчарни.

Может быть, эти прогулки и впредь носили бы сугубо созерцательный характер, если бы не один эпизод, круто изменивший размеренный ход провинциальной жизни.

Случилось так, что английский посланник, следовавший в Париж вместе со своей молодой женой, вынужден был обратиться за помощью к «Мсье Иа», потому что буквально в двадцати шагах от ограды его имения карета посланника сломалась, да так, что без кузнеца нечего было и помышлять о дальнейшем пути.

Нелюдимый и вздорный «Мсье Иа», как оказалось, мог быть чрезвычайно любезным, предупредительным и даже заискивающим, когда дело касалось сильных мира сего, так что посланнику, его супруге и даже слугам был оказан самый радушный прием.

По словам сельского кузнеца, осмотревшего поврежденную карету, починка ее должна была занять не менее двенадцати часов, так что продолжить путь можно было лишь утром следующего дня.

Любезный хозяин угостил своих высокопоставленных гостей (ведь едут к самому Людовику XIV, шутка ли!) великолепным обедом, при этом лично прислуживая им за столом, а затем предоставил лучшие гостевые комнаты, в которые уже много лет никто не допускался.

И надо же было случиться такому, что спустя буквально минуту после того, как горничная, спустившись в гостиную, где посланник терпеливо выслушивал невнятную просьбу «Мсье Иа» замолвить за него словечко перед Его Величеством, доложила о том, что его супруга благополучно подготовлена ко сну, сверху донесся отчаянный женский крик.

Посланник и «Мсье Иа» взбежали на второй этаж. Дверь спальни, отведенной высокой гостье, была плотно закрыта, но именно из-за нее продолжали раздаваться крики о помощи.

Навалившись на дверь, мужчины сорвали ее с петель и ворвались в комнату, где их глазам предстала весьма неприглядная картина: кровать со смятой постелью, Жослен со спущенными штанами и супруга посланника в разорванной ночной рубашке, отчаянно пытавшаяся воспрепятствовать его стремлению раздвинуть ее длинные белые ноги. Первое мгновение наш чадолюб пребывал в остолбенении, а затем схватил своего отпрыска за шиворот и выбросил из окна второго этажа.

Упав на цветочную клумбу, Жослен понял, что отношения с отцом отныне уже не будут столь безоблачными, а посему решил, не дожидаясь новых неприятностей, покинуть отчий дом и подождать на безопасном расстоянии прихода того вожделенного времени, когда можно будет вступить в него полноправным наследником.

Пока «Мсье Иа» пытался смягчить справедливый гнев английского посланника, Жослен пробрался в его кабинет, опустошил шкатулку с драгоценностями, затем, воспользовавшись отсутствием одной из горничных, похитил из ее сундучка платье и обувь, после чего скрылся в близлежащем лесу…

А через несколько часов он, в женском обличье, постучался в ворота монастыря бенедиктинок.

Игуменья, тощая кляча, иссушенная многолетним подавлением души и умерщвлением и без того отвратительной плоти, выслушала взволнованный рассказ миловидной девушки, служившей горничной у одного дворянина, сын которого предпринял попытку лишить ее самого главного достояния девушки — чести. Когда же она воспротивилась этим домоганиям, ее обвинили в краже столового серебра и уже отвели к судье, как стало известно, что серебро совершенно случайно отыскалось, причем под кроватью ее преследователя, который после случившегося не только не раскаялся в своих кознях, но еще и поклялся сжить со свету непокорную девушку. Зная его злобный и мстительный нрав, она сочла за лучшее уйти из имения куда глаза глядят…

Жослен говорил настолько искренне, настолько проникновенно, а по его щекам, которые вполне можно было принять за девичьи, катились такие крупные слезы, что игуменья, избавив его от дальнейших расспросов, распорядилась отвести новоявленную «сестру Колетт» в келью, недавно освободившуюся вследствие безвременной кончины одной из христовых невест.

Разумеется, это обстоятельство ни в коей мере не могло смутить душевный покой закоренелого плута, и он уже спустя несколько дней чувствовал себя в обществе полусотни монахинь столь же непринужденно, сколь чувствует себя щука в окружении доверчивых пескарей.

Он уже наметил первых своих жертв, среди которых блистала девственной красотой сестра Агнесса, хрупкая, белокурая, отрешенная от земных печалей и забот, как нельзя более соответствующая миссии христовой невесты.

Вот с нее-то наш плут и решил начать осквернение монастыря.

Можно сделать уверенный вывод относительно того, что Жосленом двигала не столько неуемная похоть, сколько низкое стремление к ниспровержению святости, а это уже явное свидетельство наличия сатанинского начала в человеке…

Лафонтен отпил немного вина из стоящего на столике перед ним хрустального бокала и продолжил:

— Жослен неторопливо, как кот, играющий с мышью, начал входить в доверие к сестре Агнессе, проявляя при этом такую высокую святость и такое приниженное смирение, что ему мог бы, наверное, позавидовать и мольеровский Тартюф.

Неискушенная девушка, выросшая вдали от мирской суеты, восприняла новую подругу как мученицу, страстотерпицу, посланную самим Богом, чтобы укрепить ее дух, не всегда обладающий должной силой, способной противостоять искушениям врага всего сущего.

Жослен осторожно выведал у Агнессы все, что имело отношение к особенностям ее характера, в частности, то, что девушка панически боится грозы, почему-то воспринимая это привычное явление природы как Божий гнев, обращенный именно на нее, не проявляющую, видимо, должного религиозного рвения.

Их кельи располагались на одном этаже недалеко одна от другой, так что сестра Агнесса довольно часто навещала сестру Колетт, делясь самыми сокровенными переживаниями своей незапятнанной души.

В конце концов произошло то, что непременно должно было произойти в мире, где добродетель так же беззащитна перед дьявольскими кознями, как молитва перед остро отточенным железом.

Во время сильнейшей грозы, когда молнии превращали темную ночь в ясный день, а гром гремел с такой силой, что, казалось, вот-вот упадут, подобно Иерихонским, мощные монастырские стены, сестра Агнесса, охваченная благоговейным ужасом, вбежала в келью сестры Колетт… ну а там Жослен вволю натешился ею, объяснив свое чудесное превращение в мужчину благодатью Божьей, направленной на то, чтобы поддержать таким образом слабеющий дух одной из самых любимых дочерей Своих…

После той грозовой ночи Жослен неоднократно «поддерживал дух» Агнессы, что не обошлось без естественных последствий в виде прелестного мальчугана, как две капли воды похожего на «сестру Колетт».

Нечего и говорить о грандиозности разразившегося скандала. За всю историю монастыря не было случая, подобного этому, тем более что в последние два года ни один мужчина не входил в монастырские врата, ни один, включая и престарелого аббата, вот уже второй год не покидающего свою резиденцию…

Сестра Агнесса объяснила свое материнство Божьим провидением, ни словом не обмолвившись об участии сестры Колетт в этом деле.

Игуменья долго мучилась самыми разнообразными догадками и в конце концов пришла к выводу, что зараза не была привнесена извне, а находится внутри монастырских стен, и скорее всего скрывается под рясой одной из сестер. При этом игуменья почему-то даже не подумала о сестре Колетт, перебирая в памяти всех наиболее вероятных лжемонахинь.

Окончательно запутавшись в своих предположениях, старуха не нашла ничего лучшего, чем приказать всем монахиням утром следующего дня выстроиться на монастырском подворье в чем мать родила для удостоверения принадлежности к женскому, а не к какому иному полу.

Жослена этот приказ нисколько не смутил, потому что телом он обладал довольно пухлым, так что вполне мог сойти за девушку с еще не развившейся грудью, а что до главного отличия женщины от мужчины, то он решил подвязать его крепкими нитками таким образом, что при сомкнутых ногах он был совершенно невидим.

Но одно дело — сражение на шахматной доске, и совсем иное — на поле настоящего боя.

Когда Жослен, сняв свое облачение, оказался среди полусотни обнаженных женщин, из которых по меньшей мере три десятка были способны возбудить самое неистовое влечение, ему пришлось приложить немало усилий, чтобы плотно сомкнутыми ногами сдерживать яростный порыв своего «дружка», готового разорвать стягивающие его нити.

Осмотр подходил к концу, и Жослен уже был готов поздравить себя с успешным разрешением довольно щекотливой ситуации, когда по его голой ноге пополз муравей и он непроизвольно дернул ею, пытаясь стряхнуть навязчивое насекомое.

В тот же миг его «дружок» вырвался из плена и гордо вздыбился, вызвав истошный визг монахинь, в котором можно было расслышать и страх, и восхищение, и зависть, и вожделение, и еще, пожалуй, целую гамму оттенков.

С торжествующим воплем игуменья подбежала к Жослену и заслонила его от взоров остальных монахинь, после чего по ее приказу четверка старых бенедиктинок схватила возмутителя спокойствия и поспешно вывела за монастырскую ограду.

Накрепко привязав его лицом к дубу, что рос неподалеку от проезжей дороги, мегеры поспешили в монастырь, чтобы запастись плетками, вениками и розгами, необходимыми для грядущей экзекуции.

А в это самое время из-за поворота дороги показался осел, на котором восседал дюжий мельник, большой любитель выпить, поесть и побаловаться с представительницами прекрасного пола. Увидев привязанного к дубу Жослена, мельник слез со своего осла и приблизился к нему.

— Кто связал тебя, дружище? — участливо поинтересовался он. — Часом не эти ли святоши из монастыря? Что ж, с них все станется…

Жослен на всякий случай промолчал, не зная истинной цели расспросов незнакомца.

— A-а, я понял! — продолжал словоохотливый мельник. — Ну, конечно же, причина ясна, как Божий день! Ты нашел в монастыре кобылку себе по нраву, поездил на ней всласть, а затем тебя сцапали на горячем!

— Вовсе нет, — отвечал наш плут. — Я действительно прогневил сестер-бенедиктинок, но лишь тем, что отказывался совершать с ними плотский грех…

— Отказывался? Но почему, глупец?! — поразился мельник.

— Потому что это оскорбление Господа нашего, и никакие блага, даже королевский приказ не заставили бы меня совершить такое святотатство.

— Видали дурака? — всплеснул руками мельник. — Да окажись я на твоем месте… Погоди-ка…

Мельник живо отвязал Жослена и протянул ему веревку.

— Ну-ка, малый, привяжи меня к дереву!

— Но…

— Уж я сумею их ублажить! Всех! Всех до одной!

Он скинул с себя всю одежду и обхватил руками ствол дуба, после чего Жослен накрепко привязал его, облачился мельником и поспешил скрыться с этого несчастливого места. И вовремя, надо заметить, потому что из ворот монастыря уже выходила довольно многочисленная процессия оскорбленных в своих лучших чувствах пожилых бенедиктинок, вооруженных всеми инструментами, необходимыми для проведения экзекуции.

Они, разумеется, сразу же заметили подмену, но не оставили своих первоначальных намерений, сочтя, видимо, что один плут стоит другого.

На спину мельника посыпались яростные удары.

— За что?! — возопил он. — Я ведь не враг вам, как тот сопляк! Напротив, каждая из вас останется довольна! Слышите, каждая! Отвяжите меня, и я приступлю к делу тут же, под этим деревом! Я обещаю вам, сладкие мои, желанные…

Но этими словами он лишь еще больше распалил гнев беззубых монахинь…

А Жослен… Жослена, говорят, недавно видели в Версале, где он командует подразделением швейцарских гвардейцев, ни больше ни меньше!

…Теперь мне стало ясно, почему бравые швейцарцы по ночам запросто впускают в святая святых, в королевскую приемную, всех желающих позабавиться на рабочем столе Людовика XIV.

Видимо, входная плата надежно усыпляет в подчиненных Жослена чувство воинского долга…

А еще я вспомнил о том, что в средние века имел место случай обратного порядка, когда женщина переоделась в кардинальское облачение, причем не просто переоделась…

В старых хрониках встречаются сообщения о том, что «в году 854 от Рождества Христова Иоанна, женщина, унаследовала трон от Папы Льва и царствовала два года пять месяцев и четыре дня».

Вот это переодевание!

Женщина — Папа Римский!

А ведь эту дерзкую монашенку не назначили вслепую по чьей-то высокой рекомендации, а ее избрал на этот высокий пост синклит суровых кардиналов, которым, конечно же, и в голову не могло прийти, что они обсуждают кандидатуру переодетой женщины.

И ее избрали, потому что претендент в гораздо большей, чем его конкуренты, степени соответствовал всем необходимым требованиям.

Когда же тайное вдруг стало явным, они, жестоко оскорбленные столь наглым обманом, забили ее, только что родившую, камнями (или, по другим данным, привязали к конскому хвосту), вкладывая в этот жестокий акт не столько обиду обманутого доверия, сколько ненависть к чужому успеху, который оказался настолько великим, что далеко выходил за рамки их компетенции и возможностей…

Собравшиеся наградили Лафонтена аплодисментами.

— Где еще процветать плутам, как не в Версале! — воскликнул Пегилен де Лозен.

— А что им, беднягам, еще остается? — усмехнулась Анжелика. — Ведь Париж переполнен ими до отказа…

— О, не только Париж, — проговорила Ортанс. — Эта саранча превосходно чувствует себя в любом городе и в любом климате, даже самом суровом…

— Видимо, об этом и пойдет речь? — спросила Анжелика.

Ортанс кивнула и начала свой рассказ.

 

2

— Как вам известно, мы с мужем три года прожили в Лондоне, где он служил дипломатом при нашем посольстве. Там я и услышала эту историю о самом, пожалуй, дерзком плуте нашего неспокойного времени…

На севере России, — продолжала она, — расположен небольшой торговый город, называемый Вологдой. Там, кажется, в 1616 или 1617 году, не помню точно, в семье мелкого торговца Анкудинова родился сын, которого назвали Тимофеем.

Мальчик обучался грамоте в монастырской школе, а когда ему исполнилось 16 лет, его взял в услужение архиерей, по званию соответствующий нашему епископу, — Нектарий, которому пришелся по душе высокий, красивый, умный и весьма обаятельный юноша, способный легко входить в доверие к первому встречному любого ранга и звания.

Тимофей настолько полюбился церковному сановнику, что тот, не колеблясь, выдал за него свою красавицу внучку Авдотью, дав за ней в приданое три деревни и озеро, буквально кишевшее рыбой.

Таким образом смазливый и общительный юноша стал родственником епископа, человеком известным и влиятельным. Вскоре он начал фактически управлять епархией при своем старом и больном патроне.

Для Тимофея все складывалось как нельзя лучше, но после смерти его доброго покровителя в Вологду был, естественно, назначен новый архиерей, для которого муж внучки его предшественника не представлял никакого интереса.

Оказавшись не у дел, Тимофей с горя пустился во все тяжкие и за два года промотал все приданое супруги. Отец его к тому времени уже умер, а мать, прокляв сына, ушла в монастырь.

Жена, в самом недавнем прошлом первая красавица Вологды, теперь вызывала лишь снисходительную жалость окружающих.

Оставшись без средств к существованию, Тимофей впервые за последние два года погрузился в размышления о смысле жизни и пришел к выводу о том, что необходимо помириться с женой и вместе с нею ехать в столицу, где имеется множество возможностей круто изменить свою жизнь.

Так он и поступил.

В Москве ему удалось устроиться на скромную должность писца в департаменте, ведавшим питейными заведениями.

Через три года Тимофей Анкудинов, ставший любимцем начальства, получает повышение: теперь ему поручается руководство всей финансовой деятельностью департамента и, в частности, заведование кассой.

Однако, как известно, можно сменить одежду, но не характер. Наш герой оказался не в силах устоять перед многочисленными столичными искушениями, которые, естественно, требовали затрат, и немалых, так что он, как и следовало ожидать, начал запускать руку в кассу.

Когда же и этого показалось мало, он выпросил в долг у своего кума Шпилькина роскошные драгоценности якобы для рождественского подарка жене. Разумеется, драгоценности, полученные от легковерного Шпилькина, были немедленно потрачены на проституток.

Когда же кум потребовал возвращения долга, Тимофей ответил ему категорическим отказом, причем в самой брутальной форме.

Тогда Шпилькин решил отомстить своему обидчику, что было довольно просто сделать при пустой кассе и грядущей ревизии. По законам России растратчика неминуемо ожидало отсечение правой руки, да еще при унижающих обстоятельствах — на городской площади.

Тимофей хорошо осознавал нависшую над ним угрозу, тем более, что доведенная до отчаяния жена собиралась жаловаться на него начальству и рассказать правду о причинах опустошения кассы.

В таких обстоятельствах Анкудинов счел за лучшее запереть свой дом, в котором в это время находилась жена, поджечь его, а затем бежать в Польшу.

В одном из приграничных городов он встретил немецкого купца Миклафа, подпоил и ограбил его, а затем, миновав границу, представился польским властям царевичем Иваном, сыном покойного русского царя Василия Шуйского. В этом же образе он предстал перед польским королем Владиславом.

Тот, разумеется, сразу же понял, с кем имеет дело, тем более что ему было доподлинно известно о бездетности русского царя, но, поразмыслив, он решил, что этот наглый плут может оказаться полезным при тех или иных переменах политического климата.

По приказу короля самозванцу предоставили почетный эскорт, дом, слуг и ежемесячное жалованье в три тысячи злотых.

Вскоре, однако, Владиславу доложили о том, что опекаемый им человек — вор, обокравший кассу правительственного ведомства, а также поджигатель и женоубийца, но король все же решил до поры попридержать при себе эту вероятную козырную карту.

После неожиданной смерти короля его преемник на польском престоле, Ян-Казимир, выказал полное равнодушие к самозванцу, и тот решил податься в Украину, которая к тому времени восстала против польского протектората.

Прибыв в ставку гетмана Украины Богдана Хмельницкого, Анкудинов представился все тем же Иваном, сыном царя Василия Шуйского.

Видимо, гетман, так же, как и покойный король Владислав, был не прочь иметь в резерве такую вот темную личность, и поэтому он лишь посмеивался, когда Лжеиван всячески оскорблял своих недавних покровителей, польских вельмож, приезжавших на переговоры с гетманом.

Судьбе было угодно распорядиться таким образом, что в составе русского посольства, приехавшего в январе 1654 года в украинский город Переяслав для подписания договора с Хмельницким, оказался некий Козлов, бывший сослуживец Тимофея Анкудинова.

Он, разумеется, сразу узнал беглого вора и сообщил об этом главе посольства. Тот потребовал от Хмельницкого немедленной выдачи преступника, но Анкудинов успел скрыться до того, как за ним пришла стража…

Вернувшись в Москву, глава посольства доложил царю об этом инциденте. Царь, незадолго до того разбиравший жалобу купца Миклафа, ограбленного Анкудиновым, сильно разгневался и приказал немедленно вызвать во дворец Миклафа, после чего он вручил купцу грамоту, разрешающую поимку преступника где бы то ни было, а также распорядился ассигновать на эту операцию сто тысяч золотых.

В это время Анкудинов уже пребывал в Крыму, где, сделав себе обрезание, стал мусульманином и приближенным крымского хана. Вскоре он, по протекции хана, был принят турецким султаном Магометом IV, представившись, естественно, царевичем Иваном Шуйским.

Султан пообещал всяческое содействие в благородном деле восстановления попранной справедливости и предложил воспользоваться его гостеприимством. Самозванец не заставил упрашивать себя слишком долго и начал вести праздную, во всех отношениях благополучную жизнь, которая, наверное, продолжалась бы достаточно долго, если бы и в этом случае не дала о себе знать его порочная натура.

Он не придумал ничего лучшего, чем посягнуть на святость гарема одного из султанских приближенных. За выходки подобного рода полагалась неминуемая смертная казнь, и Тимофей, как и в Переяславе, опередил своим бегством приход стражников всего на несколько минут…

Трансильванский князь Ракоци без раздумий и сомнений выдал ему 3000 талеров и рекомендательное письмо к шведской королеве Кристине.

Блистательная властительница, красавица и умница, как ни странно, приняла всерьез странствующего плута. Она пообещала поддержать его притязания на московский престол, а пока что назначила ему вполне приличное содержание.

Анкудинов с головой окунулся в придворную жизнь, извлекая все возможное из своего статуса принца в изгнании.

Он предложил свое сотрудничество кардиналу Мазарини и получил от него осторожный, но безусловно положительный ответ. К счастью, Франция оказалась избавленной от присутствия этого исчадия ада вследствие того, что московские дипломаты своевременно вручили королеве Кристине ноту с настоятельным требованием выдачи «вора Тимошки», которому и в этом случае удалось бежать.

Он побывал в Риге, в Мемеле, в Брабанте, уже не выдавая себя за принца, а пробавляясь тем, что Бог послал…

В Голштинии он неожиданно встретился с купцом Миклафом. Тот, не теряя времени, предложил голштинскому герцогу сто тысяч золотых от имени русского правительства и немедленно получил в свое распоряжение закованного в цепи Анкудинова. Для сопровождения этого плута на родину из Москвы спешно прибыл его кум Шпилькин, который в течение всего времени следования вволю поиздевался над своим обидчиком.

В Москве Анкудинова подвергли жесточайшим пыткам, однако он упрямо продолжал заявлять, что является сыном царя Василия Шуйского.

В августе 1654 года его четвертовали на городской площади…

— О, мадам Ортанс, вы — прекрасная рассказчица! — похвалил ее Шар ль Перро, когда умолкли аплодисменты.

— Вы льстите мне, мсье Перро.

— Я никогда бы не оскорбил вас лестью, мадам.

— Благодарю за искренность, мсье Перро. Мне бы не хотелось быть объектом лести, тем более памятуя слова Ларошфуко о том, что лесть — это не более чем фальшивая монета, которая имеет хождение только благодаря нашему тщеславию.

— Истинно так, — проговорил Лафонтен. — Всерьез воспринимают лесть только уж очень тщеславные люди.

— Подобные Вороне из вашей басни, — заметила Луиза.

— Да, — кивнул писатель, — когда она выронила драгоценный сыр, очарованная грубой лестью Лисицы.

— А нам предстоит очарование следующим рассказом, — сказала Анжелика.

 

3

Сидящий справа от Ортанс Пегилен де Лозен поудобнее уселся в своем кресле:

— То, что я хотел бы предложить вашему благосклонному вниманию, не является цельным повествованием, а всего лишь набором коротких историй, нанизанных…

— Отлично! — отозвался де Грие. — Порой дюжина куропаток на вертеле предпочтительнее бараньей туши.

— Что ж, тогда я начинаю… В окрестностях Беарна, где я провел если не самые благополучные, то, по крайней мере, самые веселые годы своей жизни перед тем как превратиться в придворного шаркуна, жил когда-то один отшельник.

Как и подобает людям его звания, он очень редко покидал свою хижину на опушке дремучего леса, да и то лишь затем, чтобы собрать немного целебных трав и кореньев.

Был он еще достаточно молод и пригож, что не могло не послужить основанием для самых разнообразных предположений относительно причин, побудивших его ограничить свой мир стенами ветхой лесной хижины.

Сначала, как водится, все видели в отшельнике беглого преступника, затем молва наделила его даром исцеления страждущих, хотя ни одно из этих утверждений ничем не подтвердилось на протяжении достаточно долгого времени.

Пересуды стихли только тогда, когда хижину отшельника начали посещать женщины, множество женщин, и простолюдинок, и аристократок, приезжавших на заветную опушку в раззолоченных каретах. Поведение отшельника уже не вызывало отчаянных споров, так как теперь оно стало именно таким, каким, по общему мнению, и должно было быть с самого начала.

Ввиду того, что посетительницами отшельника были по большей части замужние дамы, следовало ожидать решительных действий со стороны обманутых мужей, и местные кумушки уже предвкушали кровавую развязку этого лесного действа, однако первым, кто выразил свое отношение к забавам отшельника, был не какой-нибудь озверевший рогоносец, а аббат местного прихода.

Впрочем, здесь нет ничего удивительного: мужьям от этих забав не могло быть, в принципе, никакого урона, а только лишь прибыль в случае успешного зачина, а вот духовный пастырь нес вполне осязаемые убытки, потому что прихожанки перестали приходить на исповедь и оплачивать свои грехи звонким золотом и холеными телами, которые они теперь несли в хижину отшельника.

Аббат, не желая быть замеченным в общении со столь темной личностью, как он не раз называл отшельника с амвона, послал к нему своего клирика с заданием передать приказ о немедленном освобождении благословенной лесной чащи от своего тлетворного присутствия.

Клирик пришел к отшельнику и имел с ним достаточно продолжительную беседу, которая закончилась тем, что хозяин хижины пообещал серьезно подумать над предложением аббата, а пока что передал ему в подарок сосуд с густой жидкостью темно-зеленого цвета, способной, как он заверил, «напоить чресла такой мощью, какой не обладал и Геракл, лишая невинности сорок дев в одночасье».

Аббат остался доволен результатом переговоров, а сосуд с зельем привел его в неописуемый восторг, так как тем же вечером ему предстояло посещение одной красавицы, которая после долгих колебаний наконец-то согласилась уступить его притязаниям, воспользовавшись поездкой супруга в соседний город к умирающему богатому дяде.

Согласие красавицы означало не только возможность наслаждаться ее роскошным телом, но и немалые блага сугубо практического свойства, так как дама была весьма богата и при этом не страдала утонченностью ума.

Готовясь к вечерней баталии, аббат отхлебнул прямо из горлышка сосуда столько целебного зелья, что его с лихвой хватило бы нескольким дюжинам пожилых султанов перед посещением многосотенных гаремов, если бы…

Пегилен умолк, явно с целью заинтриговать своих слушателей, по лицам которых можно было безошибочно определить, что он достиг поставленной цели, а затем продолжил:

— Если бы это действительно было средство поддержания мужской силы, но…

Он снова сделал паузу, на этот раз понимая, что если не все, то большая часть слушателей уже догадалась, в чем дело, и проговорил:

— Это было сильнейшее слабительное! Сильнейшее!

Направляясь к дому красавицы, аббат ощущал какое-то неясное бурление в нижней части туловища, но приписал его действию снадобья, заставившего горячую кровь насытить небывалой мощью его притомившиеся на пастырской службе гениталии.

Нужно к тому же заметить, что, идя на столь верное дело, наш герои не надел подштанников, дабы ничто не препятствовало ему как можно скорее овладеть дамой, которая, теперь уже наверняка, будет рыдать от восторга и орать, как кошка по весне…

Дверь отворила доверенная горничная, затем провела наверх, где в супружеской спальне ждала его, сгорая от нетерпения, хозяйка дома, одетая по такому торжественному случаю в роскошный пеньюар, под которым, как нетрудно было догадаться, было одно лишь вожделенное тело, но когда аббат сделал навстречу ей несколько шагов по толстому светло-голубому ковру, произошло то, что неизменно должно было произойти, тем более при такой дозе слабительного.

Мощный фонтан нечистот в мгновение ока превратил супружескую спальню в отхожее место, а виновник этого превращения в тот же вечер покинул наши благословенные края…

— А отшельник? — спросила Катрин.

— Что ему станется? — пожал плечами Пегилен. — Отшельник — он и есть отшельник…

— А дальше? Дальше — что? — нетерпеливо спросила Луиза.

— Все, это все, — ответил Пегилен.

— Но вы же обещали куропаток на вертеле, — проговорила Мадлен.

— Я не хотел отнимать излишне много времени, — немного рисуясь, сказал Пегилен. — Ну, разве что еще одну…

— Две! — поправила Луиза.

Пегилен кивнул и начал излагать следующую «куропатку»:

— Как-то одна монахиня пришла на исповедь к аббату.

«Ну, — лениво проговорил он, — в чем же ты грешна, дочь моя?»

«Недавно случилось так, что мне пришлось накрыться чужой сутаной, святой отец».

«Думаю, что в этом нет особого греха, дочь моя. А в ту сутану ничего не было, часом, завернуто?»

«Было, святой отец».

«Что же?»

«Монах, святой отец».

«Вот как… Что ж, дочь моя, да простится тебе этот грех, но впредь остерегайся накрываться таким одеянием, ибо оно может содержать в себе грязь многих иных прегрешений».

«Уголь сажу не замарает, святой отец».

«Но… монах… фи, дурной тон, дочь моя».

«Какой есть, святой отец».

«А ты дерзка, дочь моя. Придется наложить на тебя эпитимью».

«А вы уверены, святой отец, что она намного лучше той, что наложил на меня монах?»

«Я — аббат».

«Разве от этого ваши каплуны жирнее, святой отец?»

«Да ты, я вижу, распутница, дочь моя!»

«А в кого мне было еще пойти, папенька?»

Увы, продолжал Пегилен, когда стихли смех и аплодисменты, зачастую аббаты являются в самом прямом смысле отцами своих мирян.

Один из таких вот пастырей как-то совратил свою служанку, а когда девушка забеременела, выгнал ее из дома на позор перед всем городом. Девушка хотела утопиться в пруду, но ее спасли люди из герцогской охраны.

Герцог, расспросив девушку, сильно разгневался, будучи человеком справедливым и прямым, а затем послал к аббату своего секретаря, которому было поручено убедить святого отца в необходимости дать соблазненной девушке на жизнь хотя бы тридцать ливров. Аббат разговаривал с посланцем достаточно вежливо, но деньги дать отказался, сославшись на устав ордена.

Герцог, разгневавшись еще более, сам поехал к аббату и потребовал на содержание девушки уже не тридцать, а пятьдесят ливров. Аббат, заглянув в свой устав, сказал, что там не предусмотрено давать девице за бесчестье больше двадцати ливров.

— Что, так и написано? — недоверчиво спросил герцог.

— Да, монсиньор, вот, убедитесь сами.

— Вот оно что! — воскликнул герцог. — Религия запрещает вашей братии даже смотреть на женщин, а устав, видите ли, предусматривает даже выплату двадцати ливров за причинение бесчестья! Выходит, что ваш устав покрывает причинение вреда моим людям!

— Это делается с согласия и одобрения папы, — заметил аббат. — Так что я не советовал бы…

— Что?! — вскричал окончательно выведенный из себя герцог. — Ты, червь монастырский, еще смеешь мне угрожать! Вот что: если через два часа ты не передашь в мою канцелярию сто ливров в качестве приданого этой девушки, тебя не защитят ни твой гнусный устав, ни твой развратный папа! Ты знаешь, мое слово надежно…

Уже через час аббат прислал в канцелярию герцога сто пятьдесят звонких золотых пистолей!

Некоторые люди, к сожалению, не способны расслышать доброе слово, если им при этом не щекотать живот острием шпаги, увы…

— Не все, — заметила Катрин, которая сидела справа от Пегилена де Лозена, — иногда доброе слово само по себе может обладать огромной силой, как вода, которая весной сносит самые прочные плотины…

Рассказ, который я хотела бы предложить вашему вниманию, высокочтимые дамы и кавалеры, не нов по своему сюжету, так как еще во времена Петрония случались подобные ситуации, да, наверное, и в более поздние времена, но от этого они не становились менее странными… правда, лишь на первый взгляд…

 

4

Исходная, классическая коллизия такова.

Очаровательная молодая вдова, обезумев от горя после утраты любимого мужа, закрывается в фамильном склепе, где лежит покойник, чтобы, уморив себя голодом и отчаянием, последовать за ним в царство мертвых.

Верная служанка неотлучно находится при своей госпоже, поддерживая огонь в светильнике.

В городе только и разговоров, что о героической преданности красавицы вдовы, и все его жители готовятся воздать ей высшие почести после скорой смерти у тела супруга…

Неподалеку от склепа, где готовилась принять смерть безутешная вдова, стояли три креста с распятыми на них разбойниками. Останки казненных охранял молодой легионер. Глубокой ночью, увидев свет, пробивающийся из-под двери склепа, он, оставив свой пост, направился туда и, увидев изможденную красавицу, предложил разделить с ним его скромный ужин. Услышав это святотатственное предложение, вдова еще яростнее начала бить себя в грудь и рвать свои роскошные волосы.

Тогда легионер обратился к служанке с предложением поесть и подкрепиться добрым вином. Голодная служанка не заставила себя долго упрашивать. Во время трапезы они не раз обращались к вдове, взывая к ее благоразумию и умоляя съесть хоть кусочек дичи, но она была непоколебима в своей решимости уморить себя голодом и скорбью.

Однако через некоторое время, поддавшись на уговоры захмелевшей служанки, вдова скрепя сердце соглашается выпить глоток вина, только один глоток, не более… потом еще глоток… еще один… потом — закусить вино кусочком мяса… Ну а затем — жизнь берет свое, и вдова остаток ночи проводит в азартных любовных играх с молодым легионером.

В это время родственники одного из распятых преступников, воспользовавшись отсутствием легионера, снимают тело с креста и уносят, чтобы похоронить.

Обнаружив пропажу, легионер приходит в отчаяние: за самовольный уход с поста его ожидает смертная казнь. Желая избежать позора, он решает заколоться собственным мечом и просит возлюбленную предать его тело земле.

Но женщина принимает иное решение.

Не желая оплакивать сразу двух любимых мужчин, она предлагает распять на кресте своего мужа вместо исчезнувшего тела разбойника.

Они так и сделали, после чего продолжили до утра любовные игры в пустом теперь уже склепе…

Разумеется, не все вдовы таковы, продолжила Катрин, украдкой взглянув на Анжелику, но исключения, как известно, лишь подтверждают правила.

— Разумеется, — усмехнулась Анжелика и добавила, чтобы сгладить у Катрин ощущение допущенной бестактности: — Эта история ведь не о фальши вдовьих слез, а о том, что жизнь неизменно продолжается, что она непобедима и вечна… Да, именно так.

И трудно было понять, чему больше адресованы были аплодисменты: рассказу или же комментарию к нему…

 

5

Пришла очередь Арамиса завладеть общим вниманием, и он, изящным движением пригладив усы, начал свой рассказ:

— В Париже, на улице… гм… впрочем, это не имеет особого значения… проживал… проживает один солидный господин, владелец весьма и весьма роскошного особняка…

Этот достойный во многих отношениях человек вместе с тем имел одну пагубную особенность характера: он был ревнив. Ревнив немыслимо, непередаваемо, я бы сказал… Наверное, самое подходящее определение его ревности заключалось бы в слове «болезненная»… Да, он был болезненно ревнив!

Женясь в довольно солидном возрасте на обворожительном юном существе и пробудив в нем то, что принято называть женственностью, он в один прекрасный день или в не менее прекрасную ночь вдруг подумал о том, что взрастил цветок, который отныне может сорвать любой прохвост, подобравший ключ к его оранжерее. Эта мысль не давала ему покоя, она беспрестанно сверлила мозг, в котором возникали картины разнузданных оргий, где его голая жена становилась добычей двух, трех, целой толпы обезумевших от похоти мужчин, так густо заросших черными волосами, — сам он блондин, — что трудно было отличить их от зверей, с нетерпением дожидавшихся своей очереди…

К сведению мадам Мадлен, которая сейчас посмотрела на меня с явным недоверием, все эти подробности известны мне из первых уст, когда этот господин обращался ко мне как к лекарю… Нет, я не лекарь, но однажды довелось сыграть и эту роль…

Так вот, придя в полное отчаяние от своих фантазий, этот господин стал раздражительным, злобным и донельзя подозрительным. Он изводил свою молодую супругу постоянными упреками в кокетстве, в легкомыслии, в похотливости… да в чем только он не упрекал эту женщину, которая была безупречным образцом супружеской верности!

Она кротко сносила все оскорбления и старалась ни в чем не перечить супругу, которого, казалось, ее смирение приводило в еще большее раздражение.

Как он говорил… лекарю, женщина, на которой нет никакой вины, не станет так покорно сносить упреки в неверности. Она не имела права без него выходить из дому, даже во двор особняка, а когда ревность этого господина достигла крайних пределов, несчастной женщине было запрещено вдобавок ко всему еще и подходить к окнам…

Он пытался уговорить духовника пересказывать ему содержание ее исповедей, при этом предлагая щедрое вознаграждение, но священник решительно отказался делать это, возможно, из чувства долга, а скорее всего, опасаясь, что тот в припадке гнева может назвать имя того, кто осмелился нарушить святую тайну.

То, что происходило в стенах особняка, разумеется, не могло оставаться тайной для окружающих, учитывая наличие там довольно обширного штата лакеев, горничных, кухарок и прочей прислуги.

Меня посвятил в эту историю мой слуга, который услышал ее из уст слуги шевалье д’Артаньяна, а тот, в свою очередь, от горничной несчастной жертвы супружеской ревности, несомненная безвинность которой вызывала справедливый гнев и желание наказать обезумевшего тирана самым решительным образом.

Собрав друзей, я обсудил с ними свой план военных действий, и уже на следующее утро один из них встретился со своим знакомым, который был вхож в тот зловещий особняк, избранный нами объектом штурма. Тот самый знакомый, встретясь под благовидным предлогом с остервенелым ревнивцем, посоветовал ему обратиться за советом к мадридскому ученому лекарю, известному своим умением исправлять душевные разлады и при этом, что не менее ценно, держать рот на замке.

Ревнивец незамедлительно встретился в укромном месте с ученым лекарем, то есть со мной, который, внимательно выслушав пациента, добрые полчаса пребывал в глубокой задумчивости, а затем дал совет, воспринятый с глубокой благодарностью и вздохами самого искреннего облегчения.

Спустя час или два горничная супруги ревнивца посвятила ее в дерзкий план, который, вопреки нашим опасениям, был принят с радостной улыбкой и блеском давно уже потухших глаз.

А вечером того же дня ревнивый господин сказал своей супруге примерно следующее:

— В Мадриде, оказывается, мужья отнюдь не тревожатся относительно неверности жен.

Супруга в ответ лишь вздохнула.

— А почему? — продолжал он. — Да потому, дорогая моя, что там измены невозможны! Исключены! Я вижу, вы вздрогнули! Конечно, для вас мадридская жизнь была бы сплошным терзанием, мукой неудовлетворенной похотливости, о, я понимаю! Как я вас понимаю! Ну, так вот что я намерен вам сообщить: начиная с завтрашнего дня рядом с вами будет неотлучно находиться испанская дуэнья, которая прославилась в Мадриде не только своей неусыпностью, неподкупностью и строгостью, но еще и редким даром изгонять из своих подопечных бесов сладострастия! А? Каков сюрприз?!

— Как скажете, — кротко проговорила жена, и лишь едва заметно дрогнувшая нижняя губа могла бы дать повод призадуматься менее увлеченному собственной риторикой наблюдателю.

Утром следующего дня пришла дуэнья — высокая, поджарая, как мушкетерская кобыла, в черном глухом платье и кружевной мантилье, тоже черной, естественно.

Само собой разумеется еще и то, что в образе этой дуэньи явился шевалье… ну, не столь важно, кто из мушкетеров взял отпуск в полку и пожертвовал своими усами для такого важного дела…

Ревнивец остался вполне доволен знакомством с «мадридской мегерой» и с нескрываемым злорадством представил ее супруге, которая, окинув взглядом ладную фигуру, затянутую в черный креп, подумала, наверное, впервые за все время своего супружества о том, что если человека так часто называть свиньей, то он в конце концов начнет хрюкать…

Действительно, если страдать, то, по крайней мере, нужно хоть знать за что.

Ревнивец попросил «дуэнью» приступить к изгнанию из своей супруги бесов сладострастия этой же ночью.

— Вам не жаль ее? — спросила «дуэнья».

— Что вы имеете в виду, синьора?

— Изгнание бесов обычно сопровождается сильными болями, конвульсиями, криками, стонами…

— Вот и отлично. Посмотрим, как…

— Нет, муж не может присутствовать при этой процедуре, да и вообще мужчина, иначе бесы не уйдут из тела дамы.

— Но вы обещаете пересказать мне все, что она будет произносить при этом?

— Это мой долг, синьор.

Очень довольный, ревнивец с нетерпением ждал вечера. Ждали его и мнимая дуэнья в предвкушении обладания очаровательной дамой, и сама дама, испытывающая при этом целую гамму переживаний, от жгучего стыда до страстного желания отомстить за незаслуженные обиды столь необычным для нее образом.

И вот настал долгожданный час изгнания бесов.

Дама направилась в свою спальню. За ней неотступно следовала «дуэнья» с распятием и Библией в руках, а замыкал процессию муж, который перекрестил дверь, плотно закрывшуюся за вошедшими, и присел на банкетку, стоявшую неподалеку.

Несколько долгих минут из спальни не доносилось ни звука, а затем послышался скрип кровати. Через некоторое время к скрипу добавились стоны и крики, от которых у этого ограниченного человека лишь стыла кровь в жилах, не более того…

К завтраку его супруга вышла немного бледная, но с сияющими глазами и на редкость умиротворенная, как он отметил про себя.

«Дуэнья» также была несколько бледна, но имела вид человека, очень довольного жизнью. В ответ на немой вопрос хозяина дома она медленно кивнула и поджала губы, что вызвало у него вздох облегчения.

Все были счастливы…

— А что было потом? — спросила Катрин.

— Потом?

— Да, когда у мушкетера закончился отпуск.

— А разве полк графа де Тревиля состоит всего из одного мушкетера?..

Аплодисменты в честь Арамиса были бурными и довольно продолжительными.

— Ваша очередь, Мадлен, — проговорила Анжелика.

 

6

— Один небогатый, но благородный шевалье, — начала Мадлен свой рассказ, — как-то увидел в церкви Святого Евстафия очень красивую женщину, которая показалась ему подлинной богиней любви. Очарованный ее красотой, он не смог устоять против искушения последовать за нею на почтительном расстоянии до самого дома, где она, как он вскоре выяснил, проживала со своим супругом, довольно известным финансистом.

Он стал часто посещать богослужения в этой церкви, где дама была одной из постоянных прихожанок. Через некоторое время ему удалось найти благовидный предлог для знакомства с нею, а затем — и для объяснения в любви.

Дама восприняла его объяснение довольно благосклонно и даже сообщила, будто бы невзначай, о том, что ее супруг должен через несколько дней отбыть с деловым визитом в Амстердам.

Воздыхатель в очень осторожных выражениях, чтобы не оскорбить целомудрие своей богини, попросил о свидании. Она ответила согласием, но при этом сообщила, что во время отсутствия мужа должна втайне от него уладить одно семейное дело, для чего нужно будет срочно раздобыть пятьсот пистолей, и пока она их не раздобудет, конечно, ни о каких свиданиях не может идти речи…

Молодой человек почувствовал себя так, будто вместо тронного зала вдруг оказался в грязной лачуге. Он понял довольно прозрачный намек на плату за любовь и как можно более спокойно пообещал раздобыть требуемую сумму.

У него таких больших денег не было, да и, кроме того, по зрелому размышлению, он пришел к выводу о том, что богатая и благополучная дама с замашками уличной проститутки заслуживает достойного урока.

На следующий день, как раз в тот час, когда дама направилась в церковь, шевалье явился к ее мужу и, сославшись на общих знакомых, которые действительно у них были, как оказалось, получил у него под долговую расписку пятьсот пистолей.

Через два дня финансист отбыл в Амстердам, а молодой человек, встретив в церкви его супругу, сообщил, что готов вручить ей требуемую сумму не позднее нынешнего вечера. Обрадованная дама предложила встретиться у нее дома около полуночи, во избежание соседских пересудов, на что молодой человек ответил выражениями самой искренней радости.

Он пришел в назначенный час и выложил на стол в гостиной увесистый кожаный мешок с золотыми пистолями.

— Как славно, — проговорила дама, — теперь я смогу наконец-то разрешить эту тяжбу.

— Рад услужить вам, мадам.

— Но я беру у вас эти деньги лишь взаймы, иначе бы я…

— Не стоит говорить об этом. Повторяю, я рад вам услужить, мадам.

— Нет-нет, чтобы вы не думали обо мне дурно, я… я сейчас же напишу вам расписку!

— К чему, мадам? Неужели вы можете предположить, будто я способен когда-либо предъявить ее вам как долговой вексель?

— Я так хочу! Снизойдите к дамскому капризу! Вы можете порвать на клочки эту расписку, но я должна вам ее вручить! Должна!

Она написала расписку в получении пятиста золотых пистолей и с легким поклоном вручила своему гостю.

Прочитав написанное, он небрежно швырнул бумагу на стол и заключил даму в объятия.

Они направились в спальню, где провели несколько часов в любовных играх, после чего шевалье встал, оделся, прошел в гостиную, взял со стола расписку, положил ее в карман, а когда дама, облачась в халат, вошла в комнату следом за ним, он, показав ей сложенный вчетверо лист чистой бумаги, проговорил:

— Я намеревался порвать на клочки эту глупую расписку, но потом решил предать ее огню!

И он швырнул бумагу в горящий камин.

Дама осыпала его поцелуями и назначила новое свидание.

Они провели еще несколько бурных ночей, а когда финансист вернулся, шевалье в тот же день пришел в уже знакомый дом и сообщил хозяину, что вернул долг в его отсутствие.

В подтверждение своих слов он предъявил финансисту расписку его супруги в получении денег.

Именно в этот момент в кабинет вошла она и, конечно, остолбенела, увидев там своего ночного посетителя.

— Почему же вы не сообщили мне о возврате долга? — спросил финансист, показывая супруге ее расписку.

— О… я так обрадовалась вашему возвращению, что позабыла обо всем на свете! — нашлась дама. — Недаром же говорится: «Влюблена без памяти!»

Рассказ Мадлен получил всеобщее одобрение, после чего взоры обратились к следующему рассказчику.

 

7

— Я расскажу вам одну историю, которая чем-то перекликается с рассказом очаровательной мадам Мадлен, — начал Шарль Перро, — но она гораздо более жесткая, если не сказать — жестокая…

Вам известно такое слово как «либертен», возникшее в нашем лексиконе сравнительно недавно для обозначения вольнодумца, человека, не подвластного никаким моральным законам. Такой человек, например, может запросто отобрать законную жену у мужа, а самого его отправить, скажем, в Бастилию… ну и все такое прочее…

И таких людей во Франции становится все больше и больше, как вы не могли этого не заметить.

Речь пойдет об одном из них, некоем бароне N, который в своем имении был абсолютным властелином, олицетворенным законом, истиной, воплощенной в могучем теле сорокалетнего здоровяка, способного съесть за обедом целого барана и осушить бочонок вина.

Нечего и говорить о том, что добрая треть детей в принадлежащих ему селениях имела к нему самое прямое отношение и редкая невеста ложилась в брачную постель, не оставив до этого свою невинность в его спальне.

Многочисленные родственники постоянно корили его отсутствием семьи, живописуя картины одинокой старости и не оплаканной никем из родных душ кончины. Такая перспектива его отнюдь не пугала, но вот отсутствие законных наследников весьма значительного состояния время от времени заставляло всерьез задумываться над словами благообразных тетушек и дядюшек.

И наконец он решился на отчаянный шаг, милостиво позволив своей родне приискать ему подругу жизни, перевалившей за свой срединный рубеж.

Родня не заставила долго ждать решительных действий со своей стороны, и вскоре состоялось обручение барона N с мадемуазель Розали F, двадцатичетырехлетней троюродной племянницей одной из его теток по отцу, засидевшейся в девицах из-за слишком высоких требований, предъявляемых ее родителями всем вероятным претендентам на роль их зятя.

Барон, как достойный потомок Пантагрюэля, после обручения попытался хотя бы поверхностно ознакомиться с телесными достоинствами своей будущей половины, но натолкнулся на холодное сопротивление и столь же холодный совет приберечь свои поцелуи до свадебной церемонии.

Такой стиль поведения, столь резко отличающийся от доступности простосердечных пейзанок, поначалу понравился барону, но, будучи натурой широкой и прямой, он не мог избавиться от смутного ощущения нарочитости, фальши, и это ощущение преследовало его до самой свадьбы, отравляя и без того не слишком мажорный настрой души.

Его можно понять, особенно если вспомнить известное выражение неувядаемой Нинон де Ланкло: «Сопротивление, которое оказывает женщина, свидетельствует не столько о ее добродетельности, сколько о ее опытности»…

В брачную ночь они не занимались любовью — она просто позволила себя дефлорировать, только и всего. Барон, привыкший пить жизнь взахлеб, был порядком обескуражен таким отношением молодой жены к этой стороне бытия, но попытался убедить себя в том, что в ней еще не проснулось женское естество.

Но это естество не проснулось и через месяц супружеской жизни, и через два, а в одну из ночей третьего месяца он спросил:

— Мадам, вас что-то не устраивает в нашей семейной жизни?

— Меня все устраивает.

— Но вы какая-то…

— Какая?

— Чужая, не моя…

— Человек принадлежит Богу, а не другому человеку.

— Тогда надо было идти в монастырь, а не замуж, — проговорил он довольно резко.

За этой размолвкой вскоре последовала еще одна, еще…

Барон поначалу пытался утешить себя тем соображением, что далеко не все женщины обладают бушующей страстностью и корить за ее отсутствие столь же нелепо, как осуждать чей-то малый рост или кривые ноги, но когда он узнал о том, что она втайне от него подарила кузену по отцовской линии дом из своего приданого, разговор с женой был довольно жестким.

— Мадам, вы не вправе совершать подобные действия.

— Это мое приданое.

— Да, именно приданое, то есть данное мне в придачу к вашим прелестям! И распоряжаться им буду я!

— Считайте, что вы сами подарили мне тот дом.

— За какие заслуги?

— Я ваша супруга, и этим все сказано! Странный вопрос… Для чего же я тогда выходила замуж?

— Ах, так вы только за этим выходили замуж?!

В тот же день ее духовник завел с ним туманный разговор о Боговом и кесаревом, а затем осторожно поведал, что баронесса сетует на его грубые плотские домогания.

Вечером того же дня он лег с женой в кровать, поцеловал ее вялые губы, после чего она вытерла их платком и начала читать молитву, а он трижды хлопнул в ладоши.

В спальню вошли трое слуг.

— Вот что, мадам, — проговорил барон, — если вы полагаете, что брак — это всего лишь плата мужчины за обладание женщиной, то я, оплатив покупку, имею право распоряжаться ею по своему усмотрению, и пусть кто-нибудь скажет, что я неправ!

Он подал знак слугам.

Они насиловали ее всю ночь.

Вы думаете, что бедная женщина после этого утопилась в пруду? Приняла яд? Побрела куда глаза глядят?

Ничуть не бывало!

Утром она попросила оторопелого барона пожертвовать монастырю часть лесных угодий, которые, по ее словам, она честно отработала этой ночью…

Увы, благородные дамы и кавалеры, вспоминая Августина Блаженного, нужно заметить, что не стоит восхищаться тем, чем надлежит просто пользоваться…

Последние слова потонули в аплодисментах.

Подошла очередь Луизы.

 

8

— Не так давно, когда королевская резиденция еще не переехала в Версаль, а Лувр представлял собой вечно растревоженный муравейник, — начала она свой рассказ, — там проживала чета придворных: смазливая молодая жена и ее солидный супруг, пребывающий в том счастливом возрасте, когда все не только уже можно, но еще и доступно.

Каждый из них находил себе развлечения по душе и при этом жили они в мире и согласии, не ущемляя прав и не унижая достоинства друг друга.

Но дама все же не была образцом рассудительности и подчас, выходя из-под влияния супруга, совершала поступки, чреватые скорее хлопотами, чем радостями.

Так случилось и в тот раз, когда ей вздумалось приблизить к себе одного хлыща, почти совсем еще мальчишку, у которого в голове посвистывает ветер, но зато язык подобен псу, который сорвался с цепи. Что она в нем нашла — непонятно, а он… разве что — лошадку для утренних прогулок.

Надо заметить, что ни эта дама, ни ее супруг по взаимной договоренности не проводили ни одной ночи вне семейной спальни, а для развлечений использовали утренние или дневные часы.

При этом дама отдавалась своим любовникам исключительно в том положении, когда она располагалась сверху, чтобы, по ее словам, никто не имел оснований говорить, будто бы супруга маркиза N под кем-то лежала…

Но однажды случилось то, чего, казалось бы, никогда не могло произойти, и тем не менее…

Вернувшись вечером, по обыкновению, в свои апартаменты, маркиз N застал там юного фавна своей половины, который, лежа в его кровати, не выказал ни малейшего беспокойства при появлении законного мужа.

Жена, к удивлению маркиза, тоже держалась достаточно вызывающе, видимо, вдруг утратив ощущение реальности, — непонятно только, по какой причине.

Маркиз минуту постоял в раздумье, затем вышел и через несколько минут вернулся.

В спальне за это время ничего не изменилось.

Маркиз, ни слова ни говоря, разделся, подошел к кровати, схватил хлыща за волосы, поставил его на четвереньки и покрыл его так, как жеребцы на лугу покрывают кобыл.

Хлыщ, естественно, издавал вопли, мало напоминающие выражения удовлетворенной страсти.

А в довершение всего распахнулась дверь, и в спальню вошла целая толпа придворных, видимо, по предварительной договоренности с маркизом, который проговорил, продолжая накачивать хлыща:

— Extremis malis — extrema remedia.

Рассказ Луизы получил самое горячее одобрение.

 

9

Шевалье де Грие отложил в сторону кочергу, которой он ворошил дрова в камине, и начал свое повествование:

— По воле несчастливой судьбы, занесшей над одним достойным юношей кинжалы сыновей его мачехи, страстно желавшей устранить законного наследника, он вынужден был бежать из родительского дома.

Названые братья пустились в погоню.

Он вынужден был скрываться и запутывать следы подобно зверю-подранку, и это ему достаточно хорошо удавалось, однако в одном небольшом городке они едва не настигли его, но юноша, надев женское платье, каким-то чудом ускользнул от рук преследователей.

Поздним вечером он постучался в ворота имения графа Z. Его впустили и отвели к хозяину, элегантному господину средних лет с бородкой a la Lui и чувственными губами, выдававшими в нем либертена, что подтвердилось в самом скором времени.

Не дав юноше возможности изложить обстоятельства, побудившие его путешествовать в женском платье, граф начал отпускать комплименты, предназначенные, разумеется, миловидной девушке, каковой выглядел наш герой, и предложил воспользоваться его гостеприимством.

Юноше пришлось, исходя из возникшей ситуации, рассказать историю о том, что он, то есть она — младшая дочь барона G, возвращалась в отчий дом после семи лет пребывания в монастыре, где воспитывалась, и вдруг на лесной дороге карета подверглась нападению разбойников. Ей удалось бежать, но карета, лошади и сундучок с ее личными вещами достались нападающим…

Слушая, граф сочувственно цокал языком, а когда рассказ подошел к концу, приказал слуге пригласить в его кабинет графиню.

Когда она пришла, граф попросил повторить рассказ о нападении разбойников, но у бедного юноши язык прилип к гортани, когда он увидел молодую статную красавицу с алебастровой кожей и слегка надменным лицом, черты которого могли бы вдохновить самого требовательного портретиста.

Все же он нашел в себе силы повторить романтическую историю, которая ничуть не тронула графиню, в отличие от ее супруга.

Когда же он сообщил о своем решении предоставить юной баронессе возможность провести несколько дней под их гостеприимным кровом, чтобы прийти в себя после пережитых треволнений, графиня едва сдержала жест крайнего недовольства.

— Добро пожаловать, баронесса, — произнесла она с непередаваемо кислой миной на лице, которое и в этом случае не утратило своего очарования.

Ужин прошел в тягостном молчании, которое граф несколько раз попытался нарушить комплиментами в адрес мнимой баронессы, но его слова падали, будто капли воды на сухой песок, не оставляя следов.

Недовольство графини легко объяснилось уже через полчаса после ужина, когда юная гостья легла спать в отведенной ей комнате и туда вошел граф в полном неглиже.

Приложив палец к губам, он приблизился к кровати и прошептал:

— Дорогая, я пленен вашей красотой, я без ума от вашей атласной шейки, от ваших ручек, ваших глаз, напоминающих два голубых озера, в которых хочется утонуть… да, утонуть…

— Не надо, прошу вас, граф, — еле слышно проговорил юноша.

— Ну, не упрямьтесь же…

— Нет, нет, оставьте меня, умоляю…

— Неужели вы полагаете, будто я не знаю, какие нравы царят в монастырских пансионах? Знаю, еще как знаю! Ну, довольно строить из себя ангелочка…

И граф приступил к решительным действиям.

Юноше ничего другого не оставалось, как позвать на помощь.

Графиня ворвалась в комнату так стремительно, будто бы заранее готовилась к этому, зная нрав своего супруга.

Граф лишь пожал плечами и нехотя вышел за дверь.

Увидев юную гостью в столь истерзанном состоянии, графиня проговорила с печальной улыбкой:

— Увы, дорогая моя, вот они, прелести семейной жизни… Упаси вас Бог от такого… Пойдемте со мной. Там он не посмеет домогаться вас…

И она повела совершенно растерявшегося юношу в свою спальню.

Неожиданно оказавшись в одной постели с женщиной, чья красота намного превосходила идеалы самых дерзких грез, юноша не мог сдержать сильной дрожи во всем теле и прерывистого дыхания, которое, казалось, вот-вот готово навсегда покинуть это тело.

— Ах, милая моя, следует ли так переживать из-за столь тривиальной ситуации? Вы красивы и обаятельны, так что смиритесь с мыслью о постоянных посягательствах мужчин на ваше тело, честь и достоинство. Увы, таков удел той части женщин, которая способна вызывать определенные желания…

В ответ юноша лишь глубоко вздохнул.

— Мой супруг, — продолжала красавица, — вот уже четыре из четырех с половиной лет нашего брака посещает эту спальню крайне редко, предпочитая мне жен наших соседей, а также горничных, кухарок и даже паломниц, следующих на богомолье мимо нашего имения… Что ж, тут уже ничего не поделаешь…

Юноша снова вздохнул и сжался в комок, пытаясь унять дрожь в конечностях.

— Я чувствую, как вы дрожите. Бедняжка, перенести в один вечер сразу два нападения… Ну, успокойтесь же, успокойтесь, облегчите душу… Вы можете мне говорить все, как подруге.

— Увы, мадам…

— Но почему? Что вас смущает? Неужели вы вините себя в этой безобразной выходке моего супруга? Уверяю вас…

— О, мадам, не спрашивайте меня ни о чем, прошу вас… Я…

— Что? Говорите же!

— Я не смею, мадам.

— Почему?

— Вы рассердитесь.

— Обещаю вам спокойно и доброжелательно выслушать все, что вы скажете. Даю слово.

— Видите ли, мадам… Я…

— Говорите.

— Я… мужчина…

От неожиданности она в первое мгновение утратила дар речи, затем проговорила дрожащим голосом:

— Вы… бредите, дорогая моя…

И тут она нечаянно наткнулась рукой на неоспоримое подтверждение правдивости только что услышанных ею слов.

— Боже мой! — только и смогла она вымолвить.

Юноша со всем почтением поцеловал ее руку.

Графиня ласково, по-матерински, хотя она была старше юноши всего лишь, наверное, на каких-то четыре-пять лет, погладила его по голове.

Он целовал ее руку все выше и выше, вскоре беспрепятственно дойдя до мраморного плеча и шеи…

А затем… затем молодая графиня, казалось, вдруг отбросила прочь гнетущую тяжесть условностей, никогда не находивших отклика в ее душе, и подарила юноше весь пыл своей неутоленной жажды любви.

Утром они расстались, чтобы никогда больше не встречаться…

Когда смолкли аплодисменты, Анжелика сказала:

— И все же вы счастливый человек, де Грие.

— Что вы имеете в виду, мадам?

— То, что вы хоть раз в жизни испытали настоящую любовь, а это ведь далеко не всем дано…

 

10

— Епископ одной из южных провинций, — начала Анжелика свой рассказ, — был известен как непоколебимый поборник истинной веры, беспощадный преследователь гугенотов, колдунов, ведьм и всех прочих, кто не соответствовал его представлениям о должном образе жизни примерного христианина. На своих проповедях он часто повторял слова апостола Павла о том, что Бог приемлет «несильное мира сего, немудрое мира сего…» и так далее. Чтобы все были именно такими, и никакими иными.

А граф де Пейрак, мой покойный супруг, которому я безоглядно верила и никогда в том не раскаивалась, говорил, что призывать к смирению плоти — это бы еще куда ни шло при раскрепощении и совершенствовании духа, но те, кто именем Бога призывают к смирению духа человеческого, попросту пытаются обратить свою паству в бессловесный скот…

Но вернемся к епископу.

Упрекая других в ереси и прочих преступлениях против Всевышнего, которого он взялся представлять на грешной земле, сей святой пастырь жил так, как велели ему до крайности похотливая плоть и развращенный дух.

Многие знали о его любовных похождениях и прочих делах, не совместимых с саном священника, тем более такого высокого ранга, но молчали — кто из трусости, а кто — потому что действовал этот Тартюф очень осторожно, не оставляя следов, вернее, улик.

Следов оставалось немало, хотя бы в виде детей, но кто докажет, что тот или иной мальчишка — сын епископа, а не своего законного отца?

И так продолжалось довольно долго, пока сей пастырь не вознамерился овладеть молодой супругой одного из местных дворян, который, между прочим, делал много пожертвований храмам и монастырям, не говоря уже о том, что сам епископ очень часто пользовался гостеприимством этого дворянина. Только полное отсутствие чести и совести могло позволить епископу обратиться к этой даме с предложением, которое в этом случае иначе чем гнусным назвать попросту невозможно.

Дама, разумеется, ответила отказом, который еще больше распалил похотливые устремления святого отца. Он теперь почти ежедневно бывал в доме дворянина и с совершенно невинным видом интересовался, почему хозяйка не выходит к обеду, не заболела ли она, не дай Бог, и все такое прочее.

Дворянин заметил, что его жена всячески избегает епископа, и это его немало удивило, так как она ни словом не обмолвилась о намерениях их ежедневного гостя, опасаясь скандала, который был бы неминуем, учитывая горячий нрав ее супруга. Когда же муж подступил к ней с расспросами и даже обвинил в неискренности, дама все ему рассказала, при этом передав слово в слово откровенное предложение епископа.

Муж, вопреки ее опасениям, не схватился за шпагу и не помчался к епископскому дворцу, а лишь задумался на несколько минут, после чего приказал жене ответить согласием на предложение епископа, если таковое последует вторично.

Когда он изложил свой план во всех подробностях, дама с радостью приняла его, пожалев лишь о том, что сразу не посвятила мужа в это дело.

Дальнейшие события развивались весьма стремительно.

Во время очередного обеда в доме дворянина епископ, воспользовавшись тем, что хозяин отлучился на какое-то время, повторил свое предложение и получил самое горячее согласие дамы, отчего так повеселел, что даже начал мурлыкать мелодию какой-то игривой деревенской песенки. Вернувшись к столу, дворянин, обменявшись взглядами с супругой, сообщил, что должен утром следующего дня ехать по делам в соседний город.

Епископ тут же поинтересовался, надолго ли он отбывает, и услышав в ответ, что на три дня, не мог скрыть бурной радости. Утром следующего дня дворянин в сопровождении слуги ускакал по дороге, ведущей в соседний город.

Сделав большой крюк, они заехали в лесную чащу и отыскали хижину, где обитала древняя старуха, известная всей округе как врачевательница и колдунья. Епископ в своих проповедях не раз упоминал ее как приспешницу дьявола и грозил отправить на костер, да за неотложными делами все никак не удосуживался это сделать. Старуха с готовностью приняла несколько необычное предложение дворянина и вскоре была доставлена слугой на крупе коня в загородное имение его господина. С наступлением вечера старуху тайно препроводили в городской дом дворянина и спрятали в дальней комнате.

В назначенный час епископ пришел к даме, которая радушно встретила его и предложила подкрепиться перед ночными забавами.

Они уселись за стол, уставленный различными яствами и сосудами с вином. Епископ воздал должное и жареным бекасам, и сочной ветчине, и голубиному паштету, и, разумеется, винам.

Насытившись сверх меры, он потянулся было к главному лакомству этого вечера, но дама предложила ему идти в спальню и ждать там ее прихода, но не зажигать свечи, потому что ей очень стыдно было бы видеть себя в зеркале, совершающую грех прелюбодеяния.

Священник заверил ее, что сношение с человеком его ранга и звания вовсе не грех, а богоугодное деяние, за которое воздастся великой радостью на небесах. Тем не менее дама настояла на своем, и епископ, сгорая от нетерпеливого желания совершить с нею то самое богоугодное деяние, поспешил в спальню, где разделся догола и стал ждать… Скрипнула дверь, и вошла обнаженная старуха. Изрядно хмельной епископ набросился на нее, как коршун на суслика и не выпускал из своих жадных объятий до первых петухов.

А утром по приглашению дворянина вся епископская свита, бургомистр и старшины городских цехов пришли в его дом, где с изумлением увидели досточтимого епископа, сладко спящего в объятиях старой колдуньи, которую он все собирался отправить на костер как приспешницу дьявола…

Этим рассказом Анжелики и завершился первый день.

 

— И вот, высокочтимые дамы и кавалеры, — проговорила Анжелика, — наступает второй день нашего тримерона. Его откроет своим рассказом… — она кивнула Луизе, и та, достав из кубка свернутую бумажку, произнесла:

— Мадам Ортанс!

— Отлично, — кивнула хозяйка будуара. — А теперь пусть очаровательная мадам Ортанс огласит тему этого дня.

— Злодеяние и кара, — твердо проговорила Ортанс.

— Серьезная тема, — заметил Пегилен де Лозен.

— Вы полагаете, мсье, что женщины должны рассуждать только на несерьезные темы? — усмехнулась Ортанс.

— О, мадам, только не рассуждать!

— Но почему, мсье де Лозен?

— Я вспомнил слова Демокрита: «Пусть женщина не рассуждает: это ужасно».

— А мужчина?

— Тоже.

— Что ж, начнем без излишних рассуждений, столь ненавистных нерассуждающему мсье де Лозену, — проговорила Ортанс.

— Мадам, вы прелесть!

Ортанс пожала плечами с видом человека, не услышавшего ничего нового для себя, и начала свой рассказ…

 

1

— У одного всеми уважаемого владельца роскошного имения, расположенного в живописной долине Роны, была дочь на выданье, восемнадцатилетняя красавица Жанна, получившая строгое домашнее воспитание.

Барон L, ее отец, рано овдовев, посвятил себя заботам о подрастающей дочери.

Он решительно пресекал все разговоры соседей о повторном браке, неизменно заявляя при этом, что он для девочки и отец, и мать.

Это было действительно так. Барон скрупулезно вникал во все вопросы, связанные с ее здоровьем, питанием, одеждой, образованием, да, пожалуй, и не было той сферы ее жизни, которая избежала бы его пристального внимания. Когда у нее начались первые месячные, не гувернантка и не няня, а он, подобрав слова, которые не могли бы оскорбить девичье целомудрие, объяснил ей суть природных циклов, избавив от тайных тревог и ложного стыда.

Вместе с тем барон установил самый строгий контроль за кругом ее общения, говоря, что созревшее яблоко следует тщательно охранять от жадных пчел, червей и библейских змиев. Он вставал по ночам, чтобы послушать ее дыхание, он ловил каждый подозрительный шорох, напоминая львицу, опекающую своего новорожденного детеныша.

Когда Жанне исполнилось пятнадцать, у барона появилась новая забота — разгонять толпы женихов, которых, как мух к меду, притягивали в равной мере и красота невесты, и состояние ее любящего отца.

Все предложения решительно отвергались, так как ни одного из претендентов барон не считал достойным его дочери.

Большое беспокойство причинило ему посещение их провинции королем. Барон, разумеется, вместе со всеми дворянами участвовал в торжественной церемонии приветствия их блистательного сюзерена, но Жанна при этом оставалась дома под самым строгим присмотром, дабы ищущий взгляд «короля-солнце» не опалил этот свежий бутон…

Так продолжалось еще несколько лет, но в один прекрасный день ситуация резко изменилась. Из дальних колоний возвратился на родину старинный друг барона, шевалье S, тоже вдовец, вместе с сыном, двадцатилетним юношей со светлыми волнистыми волосами и мечтательным взглядом широко распахнутых голубых глаз. Поместье шевалье располагалось по соседству с владениями барона L, и в первый же день своего возвращения друзья встретились за праздничным столом в доме барона, где и познакомились их дети.

Шарль — так звали сына шевалье S — был с первого взгляда очарован Жанной, которая также, как заметили оба старых друга, не осталась равнодушной к достоинствам голубоглазого мечтателя.

Буквально через несколько дней после этого ужина барон, к немалому удивлению своего друга, знавшего, насколько высоки его требования в отношении кандидатов в женихи его дочери, сам завел разговор о желательности брачного союза между их детьми. Спустя примерно неделю состоялась помолвка.

Молодые люди поцеловались в присутствии своих родителей, и отныне Шарль получил официальное право самостоятельно посещать невесту в доме ее отца.

Деталь, которая будет иметь большое значение в дальнейших перипетиях…

В кабинете барона стоял дубовый шкаф, запертый на крепкий замок, ключ от которого всегда находился при хозяине. Никто из обитателей дома никогда не видел его раскрытым, и лишь однажды барон, позвав дочь в кабинет, отворил дверцу шкафа и сказал:

— Здесь, в этих склянках, находятся различные зелья. Некоторые из них — смертельные яды. Очень тебя прошу никогда, ни при каких обстоятельствах, что бы ни случилось, не прикасаться к этим сосудам без моего ведома, потому что это крайне опасно. Ты поняла меня?

— Да, — ответила Жанна, — но зачем вам эти яды, отец? Ведь вы же не собираетесь никого отравить?

— Яды нужны не только для этого, дорогая моя. Как-нибудь я расскажу тебе о науке, которая называется химией… когда-нибудь… А пока запомни: никогда не прикасаться к этим склянкам. Никогда!

Возможно, барон сам изготавливал эти зелья, возможно, обращался к услугам мадам де Вуазин… впрочем, в каждой местности есть своя мадам де Вуазин, но не в этом дело…

В день рождения своей невесты Шарль принес огромный букет цветов. Немного погуляв с Жанной в саду, он уже собрался было откланяться, но барон начал настаивать на том, чтобы он остался обедать, если, конечно, будущий зять не считает это приглашение чем-то унижающим его достоинство.

Юноша горячо заверил его в обратном, после чего барон, улыбаясь в усы, указал ему на место за столом, сказав, что отныне и навсегда оно будет принадлежать только ему.

Выпив за обедом немного вина, Шарль неожиданно для себя почувствовал сонливость. Он попытался было преодолеть это состояние, но какая-то неумолимая сила погрузила его в глубокий сон тут же, за столом. Барон наблюдал за ним с видом человека, хорошо знающего причины происходящего, а также воспринял как должное то, что дочь стала жаловаться на головокружение и сонливость.

Служанка отвела Жанну в ее спальню, раздела и уложила в постель, а Шарля устроили в гостевой комнате на том же этаже.

Далее барон отправил со слугой записку, в которой предупреждал своего соседа о том, что Шарль немного захмелел (видимо, с непривычки) за обедом, и он, барон, счел за лучшее не позволить ему садиться на коня в таком состоянии, а уложить проспаться до утра.

Перед рассветом барон с помощью своего доверенного слуги перенес беспробудно спящего Шарля в спальню своей дочери и уложил в кровать рядом с ней. После этого он поехал к своему другу, извинился за столь ранний визит и объяснил его чрезвычайными обстоятельствами, которые требуют незамедлительного вмешательства. Больше барон ничего не стал объяснять.

Обеспокоенный шевалье S последовал за ним в его имение, затем — в спальню Жанны, где его взору предстали обрученные, сладко спящие в одной кровати.

Шевалье не сдержал гневного восклицания, отчего молодые люди проснулись и с крайним изумлением, что было вполне объяснимо, взглянули друг на друга и на своих отцов, казалось, воплощающих оскорбленную добродетель.

После этой сцены, столь искусно спланированной бароном, было принято решение провести свадебную церемонию как можно скорее, чтобы ребенок, если он был зачат в эту ночь, не родился слишком рано после свадьбы. Все уверения молодых людей в том, что между ними не было близости, вызывали лишь саркастические улыбки их отцов.

Когда шевалье с сыном уехали, Жанна, рыдая, снова начала умолять отца поверить ей, на что барон ответил обещанием впредь не корить ее безнравственным поведением. За обедом она снова начала жаловаться на непреодолимую сонливость, и служанка, как вчера, уложила ее спать.

Ночью барон вошел в ее спальню и овладел спящей девушкой, после чего спокойно уснул.

Проснувшись, Жанна не поверила своим глазам, увидев рядом с собой обнаженного отца, но, обратив внимание на незнакомые раньше ощущения и пятна крови на простыне, она осознала страшную правду.

Разбуженный ее рыданиями барон нимало не смутился, выслушав горькие упреки дочери, которой он, по его постоянным уверениям, посвятил всю свою жизнь. После того, как он еще раз овладел ею, от отчаяния впавшей в прострацию, барон промолвил:

— Ты напрасно полагаешь, что произошло нечто из ряда вон выходящее. Редкая семья не знает подобного, просто об этом не принято говорить, только и всего… И перед будущим мужем ты чиста, как ангел, так что стоит ли сокрушаться? Смотри на жизнь веселее, и она ответит тебе тем же.

Вскоре состоялась свадьба, и Жанна, казалось, забыла о случившемся, погрузившись в новые для нее радости и заботы.

Но, как выяснилось, барон желал продолжения, и как-то, во время своего посещения дочери и зятя, улучил момент, чтобы назначить Жанне свидание в своем имении. Она ответила категорическим отказом, а он пригрозил сделать всеобщим достоянием историю их отношений.

— Послезавтра. В три пополудни. Ты успеешь вернуться к семейному ужину, а кроме того, будешь хорошо разогрета перед ночью любви с твоим голубоглазым супругом, — проговорил он тоном, не допускающим возражений.

Нужно отдать должное характеру Жанны: она не пала духом, не пришла в отчаяние, а рассказала мужу если не всю, то, по крайней мере, ту часть истории, которая касалась теперешних отцовских домогательств.

Шарль вначале отказывался верить, говорил, что все это ей почудилось, показалось, что такое попросту невозможно, но когда Жанна потребовала посвятить в это дело его отца и умудренный опытом шевалье S, сокрушенно покачав головой, признал вероятность такой ситуации, молодой муж взглянул на происходящее совсем иными глазами…

В назначенный день и час Жанна приехала в отчий дом. Барон встретил ее на пороге, поцеловал в лоб и повел по парадной лестнице на второй этаж, не подозревая, что по лестнице черного хода туда же поднялись и спрятались в нише Шарль и его отец.

— Куда вы меня ведете, отец? — громко спросила Жанна.

— В спальню, разумеется. Я же говорил, что намерен хорошо разогреть тебя перед супружеской ночью!

— Вы изверг. Вы…

— Довольно разговоров. У нас мало времени. Пойдем!

— Нет. Оставьте меня!

А когда он начал срывать с нее одежду, из ниши вышли двое мужчин. В руке Шарля блестела обнаженная шпага.

— Защищайтесь, сударь! — проговорил он.

Барон долгим взглядом окинул всех троих, чьи лица выражали непреклонную решимость воздать должное этому воплощенному злу, затем произнес:

— Подождите одну минуту, я возьму свою шпагу.

Он быстро прошел в кабинет. Слышно было, как звякнул ключ в замке и скрипнула дверца шкафа. А затем послышался звук падения тяжелого тела. Барон в последний раз воспользовался своим химическим арсеналом…

Рассказ Ортанс был награжден бурными аплодисментами и восхищенными возгласами людей, способных искренне порадоваться чужому успеху.

— После этой повести трудно будет вас чем-то удивить, — проговорил Пегилен де Лозен, — но я, не вступая в заранее обреченное на неудачу соперничество, изложу всего лишь несколько скупых фактов…

 

2

— В 180 году от Рождества Христова, — начал Пегилен де Лозен свой рассказ, — умер знаменитый философ, самый мудрый из всех римских императоров, Марк Аврелий, завещав престол своему сыну Коммоду Люцию, который самым убедительным образом доказал, что яблоко может откатиться от яблони очень и очень далеко…

Он проявил себя необычайно взбалмошным и жестоким еще в детстве, на двенадцатом году жизни. Когда его мыли в воде, показавшейся этому милому мальчику слишком теплой, он потребовал, чтобы банщика бросили живым в печь. Слуга, которому было приказано привести этот вердикт в исполнение, сжег в печи баранью шкуру, дабы запах гари убедил будущего повелителя Рима в том, что его воля исполнена.

В четырнадцатилетнем возрасте это уже был законченный злодей, перед которым Жиль де Рец показался бы провинциальным чудаком.

Его благородный отец, конечно, понимал, что представляет из себя его отпрыск, но, видимо, не решился пресечь его путь к престолу, понадеявшись на судьбу, которая далеко не всегда бывает справедливой.

Незадолго до своей смерти Марк Аврелий женил его на некоей Криспине, одной из самых красивых девушек столицы, дочери сенатора Презента. К сожалению, она очень скоро приобрела скандальную известность, в чем-то даже затмившую известность Валерии Мессалины.

А Коммод, став государем, сразу же завел во дворце гарем из 300 мальчиков. При этом он занимался проституцией, зачастую переодеваясь женщиной. Кроме того, он растлил своих сестер, а также всех ближайших родственниц, после чего обязал их отдаваться каждому желающему.

И — представьте себе — этот человек приходит в неистовство, застав свою жену Криспину в объятиях какого-то случайного молодца!

После этого она была сослана на остров Капри, где ее разыскал верный человек с длинным ножом…

Коммод придумал себе новое развлечение: провозгласив себя римским Гераклом, он расхаживал по столице в львиной шкуре и с палицей в руке.

Но и это еще не все. Он вышел на арену! Рим видел Нерона в качестве певца и декламатора, но как гладиатор или звероборец никто из римских императоров не выступал перед своими подданными.

Перед ним ставили заграждение, из-за которого этот мерзавец убивал дротиками зверей, не подвергаясь ни малейшей опасности. А его партнерам-гладиаторам было приказано лишь представлять бой, в то время как Коммод совсем не понарошку рубил мечом их незащищенные тела.

Единственно, кто мог оказывать на него влияние, так это некая Марция, сладострастная красавица, превосходящая Коммода своей порочностью и тем вызывавшая его благоговейное поклонение.

Марция уговорила его переименовать Рим, назвав его Коммодианом.

Он развлекал свою подругу сценами невероятной жестокости. Как-то раз он приказал одному жрецу доказать свою набожность, отрезав себе руку… А однажды на площадь перед зданием сената согнали всех городских калек, и лучники, расставленные на крышах окрестных домов, продемонстрировали на них свое искусство.

Никто не знает, сколько бы еще продолжался этот кошмар, если бы Коммод не решил избавиться от надоевшей ему Марции и не составил список людей, которых он решил предать смерти ближайшей ночью. Марция занимала в этом списке почетное первое место…

Но тут вмешивается судьба, и по ее воле этот зловещий список попадает в руки мальчика, с которым в тот день развлекался император. Мальчик показывает список Марции. Она спешно собирает совет, состоящий из тех, чьи имена украсили список, и этот совет принимает решение покончить с Коммодом еще до наступления ночи.

Через час, выходя из бани, император выпивает бокал отравленного вина, но не умирает сразу же, а начинает блевать. Испугавшись, что таким образом он очистит свой организм от яда, заговорщики зовут на подмогу знаменитого борца Нарцисса, и тот умелыми руками переламывает шею этого исчадия ада…

Таким вот образом, высокочтимые дамы и кавалеры, восторжествовала справедливость… И еще один пример из той же эпохи…

Римский император Гальба. В легионе, которым он командовал до своего избрания цезарем, был один солдат, который решил нажиться на нужде в продовольствии и продать своим сослуживцам какое-то количество пшеницы по баснословно завышенной цене.

Узнав об этом, Гальба запретил кормить этого солдата после того, как он распродаст весь свой хлеб. В конце концов солдат умер с голоду…

А вот опекуна, который отравил опекаемого им сироту, чтобы завладеть наследством, он приказал распять, но когда тот начал кричать с креста, что это незаконно, что он как римский гражданин имеет право на особое положение, Гальба сказал: «Да, ты имеешь право на особое положение» — и приказал перенести его на другой крест, выше других и выкрашенный.

Что посеешь, то и пожнешь.

Когда смолкли аплодисменты, свой рассказ начала Катрин…

 

3

— В Париже, неподалеку от Нельской башни, о которой во все времена ходила дурная слава, лет десять назад жил один преуспевающий лавочник. Был он женат на порядочной и работящей женщине, которая помогала ему во всех делах и содержала дом в чистоте и порядке.

В доме, кроме них, жила еще служанка, девица весьма ленивая, но статная и белокожая, что позволяло предположить пикантную историю ее мамаши и какого-нибудь провинциального маркиза, приехавшего в Париж за недорогими приключениями.

Да, говорят, в этой девице было нечто, заставляющее простолюдинов смотреть на нее с почтительным вожделением, в котором было, наверное, не столько похоти, сколько смутного желания таким вот образом приобщиться к более высокому слою общества.

Видимо, нечто подобное испытывал и лавочник, стараясь, проходя мимо, будто бы нечаянно коснуться ее бедра или груди. Девица, будучи отнюдь не глупой, конечно же, замечала эти маневры хозяина и делала вид, будто она тоже заинтересована им, но при этом даже подумать не смеет, что такой солидный человек может обратить на нее свое благосклонное внимание.

Но если уж грозовая туча зависла над землей, то молния неизбежна, и лавочник в один из вечеров, когда его супруга пошла навестить заболевшую родственницу, обратился к служанке с недвусмысленным предложением, подкрепляя его обычными в таких случаях жестами.

Служанка дала себя поцеловать, пощупать упругую грудь и крутые бедра, но попытку проникнуть под ее нижнюю юбку пресекла со всей твердостью, сказав при этом, что считает великим грехом связь с женатым мужчиной. Распаленный донельзя лавочник прерывающимся голосом спросил, только ли это обстоятельство является препятствием на пути к его счастью, и, получив утвердительный ответ, медленно кивнул…

Через несколько дней он спустился в погреб, оттуда окликнул жену и попросил принести кувшин для вина, а когда она спустилась к нему, он ударил ее по голове обухом топора. Бедная женщина умерла, даже не вскрикнув.

Зато лавочник огласил всю округу скорбными воплями, сбивчиво рассказывая при этом, что его жена, спускаясь в погреб, упала с лестницы и разбила себе голову о груду железа. Его слова ни у кого не вызвали сомнений, человеком он считался честным и добросовестным, так что превратился он без особых хлопот в уважаемого вдовца.

Служанка незамедлительно впустила лавочника под свою нижнюю юбку, а через несколько месяцев они обвенчались.

Но в первую же их брачную ночь в спальне послышались легкие шаги, и призрак убитой остановился возле кровати, укоризненно покачивая головой, в которой зияла большая дыра с рваными краями.

Разумеется, молодоженам в эту ночь было не до любовных забав.

То же повторилось следующей ночью, и следующей… В конце концов лавочник и его новая супруга вынуждены были продать этот дом и переселиться на дальнюю окраину Парижа.

Дом довольно продолжительное время стоял заколоченным, но вот однажды в Париж приехала одна благородная дама хлопотать за мужа, по непонятной, по крайней мере, для нее, причине заточенного в Бастилии. Она добилась аудиенции у короля, он пообещал выяснить причину ареста и разобраться в этом деле по справедливости.

Весьма вероятно, что король действительно не знал, почему этого человека бросили за решетку, потому что время от времени это случалось с провинциальными аристократами не как следствие совершенного преступления, а как мера упреждения проявлений местничества, и далеко не всегда для этого требовался специальный королевский указ.

Дама не желала останавливаться в гостинице, и ей посоветовали снять на время ее пребывания в Париже пустующий дом неподалеку от Нельской башни, что она и сделала.

Но вот, когда пробило полночь, в спальню вошел призрак. Дама начала молиться, но призрак упрямо продолжал стоять возле ее кровати. Через некоторое время он ушел.

Следующей ночью призрак снова посетил даму, по-прежнему не проявляя признаков враждебности. Тогда дама, помолясь, обратилась к страшному гостю:

— Все добрые духи славят Бога, Господа нашего…

Призрак ответил:

— Я добрый дух и потому славлю Бога, Господа нашего.

Услышав эти слова, осмелевшая дама спросила у призрака, что его привело в этот пустующий дом.

Призрак поведал ей историю злодеяния, совершенного в погребе этого дома несколько лет назад, и посетовал на то, что не сможет найти успокоения до тех пор, пока его убийце не воздастся по заслугам. Благородная дама сняла с пальца кольцо и опустила его в расколотый череп призрака, после чего обвязала череп своей шалью.

Призрак удалился.

Через несколько дней состоялась следующая аудиенция, и король сообщил даме, что подписал указ об освобождении ее супруга. Когда он спросил, есть ли у нее какие-либо просьбы или пожелания, дама рассказала о призраке и попросила распорядиться о том, чтобы в присутствии судебных властей была вскрыта могила жены лавочника.

Король выслушал ее рассказ с явным недоверием, воспринимая его, видимо, как игру больного воображения. Заметив это, дама решительно проговорила:

— Ваше величество! Если вы все-таки снизойдете до моей просьбы и прикажете вскрыть могилу, прошу вас отправить меня в Бастилию, если в черепе трупа не окажется моего кольца!

— В Бастилию дам не отправляют, сударыня.

— Хорошо, в какую-нибудь женскую тюрьму. Я думаю, в Париже отыщется подобное заведение!

— Договорились, мадам, — подавляя улыбку, сказал король.

Утром следующего дня в присутствии прокурора и нескольких судейских чиновников могила была вскрыта.

Каково же было изумление всех присутствующих на этой церемонии, когда они увидели шаль на черепе трупа, а внутри черепа — кольцо!

В тот же день лавочник и его жена были арестованы.

На допросах убийца категорически отрицал свою вину, но когда его подвели к трупу убитой им жены и из расколотого черепа хлынула кровь, он рухнул на колени и во всем сознался.

По приговору суда он был колесован, а его жена по обвинению в подстрекательстве к преступлению отправилась на пять лет в женскую тюрьму Шантль, где она, наверное, пребывает и по сей день…

 

4

Когда смолкли аплодисменты в честь Катрин и восторжествовавшей справедливости, Арамис, приосанясь, проговорил:

— История, которую я намерен вам поведать, произошла более двадцати лет назад, когда на престоле восседал Людовик XIII, а правил страной кардинал Арман де Ришелье.

В окрестностях Орлеана проживал в своем имении один славный дворянин, имевший неосторожность взять в жены существо, наделенное от рождения всеми мыслимыми пороками.

Имение располагалось по соседству с монастырем, настоятель которого был отчаянным развратником и, естественно, пути его и супруги того дворянина не могли не пересечься.

Так оно и случилось.

Дворянин довольно часто отлучался по делам, и лишь только он выезжал за ворота имения, как доверенная служанка его супруги спешила в монастырь с приглашением занять его место за столом и в кровати.

Помимо большой дороги, существовал еще и короткий путь из монастыря в имение — по тропинке, пролегающей через овраг, который служил естественной границей между имением и монастырскими землями.

Встречи супруги дворянина и сластолюбивого аббата продолжались уже довольно долгое время, прежде чем случай, как это всегда рано или поздно происходит, не позволил соседу обманутого мужа стать свидетелем того, как однажды на рассвете аббат крадучись вышел из дома дворянина и поспешил к монастырю по тропинке, что вела через овраг. Они были добрыми друзьями, и сосед не счел нужным скрывать от дворянина то, чему он стал невольным свидетелем.

Первым желанием вспыльчивого дворянина было пойти в монастырь и убить негодяя, осквернившего его домашний очаг, но по зрелому размышлению, осознав, что основной виновницей является все же его супруга, он, к тому же вняв словам соседа, напомнившего об ответственности за удовольствия подобного рода, решил повременить с убийством аббата по крайней мере до того, как тот будет пойман с поличным.

Не став дожидаться слепого случая, дворянин сообщил жене, что завтра уезжает на несколько дней в Орлеан. Распутница, едва скрывая радость, направилась в свою комнату, где в это время служанка занималась уборкой, и сказала ей: «Завтра в десять».

Дворянин, подойдя к полуоткрытой двери, хорошо разобрал эти слова, смысл которых был ему совершенно ясен. Когда же через несколько минут служанка поспешила по тропинке к монастырю, никаких сомнений в реальности завтрашнего свидания уже не оставалось.

Утром следующего дня он уехал. Миновав монастырь, дворянин свернул с большой дороги и поскакал к имению своего друга…

Когда наступили сумерки, несколько крестьян, нанятых соседом, вырыли поперек тропинки, соединяющей имение и монастырь, огромную яму, которую сверху прикрыли ветвями и дерном.

Примерно в половине десятого друзья, затаившись в кустах на дне оврага, начали ждать… И тут, как на беду, откуда ни возьмись появляется волк, который, пробегая по оврагу, проваливается в яму, приготовленную совсем для другого зверя! Пришлось спешно поправлять покрытие ямы и прятаться, так как уже послышались приближающиеся со стороны монастыря шаги.

Аббат, как и следовало ожидать, упал в яму, где уже сидел волк. Судя по обоюдному молчанию, и он, и зверь были до того напуганы, что пока не предпринимали никаких действий.

Дворянин же приблизился к яме с целью выпустить оттуда волка и заколоть кинжалом аббата. Сосед начал уговаривать его не убивать священника, а лишь оскопить его, чтоб впредь неповадно было осквернять честные дома, но тут послышались быстрые и легкие шаги, на этот раз со стороны имения, и друзья снова спрятались в кустах. Это была служанка, посланная своей нетерпеливой госпожой поторопить аббата приступить к своей ночной службе. Как и следовало ожидать, служанка присоединилась к волку и аббату, а еще через четверть часа им составила компанию изнывающая от страсти супруга дворянина.

Сосед стал сокрушаться о том, что не позаботился о лестнице или хотя бы о веревке, с помощью которой можно было бы извлечь из ямы ее пленников.

Дворянин посоветовал сходить в его имение и взять там все необходимое. Простодушный сосед ушел, а дворянин, порадовавшись тому, что его друг не будет втянут в дело об убийстве, быстро забросал яму сеном из прошлогоднего стога и поджег…

В ту же ночь он уехал и несколько месяцев пребывал за границей.

Оттуда он послал на имя короля пространное письмо, в котором изложил суть происшедшей трагедии и попросил монаршей милости.

Говорят, что Людовик XIII, подписывая указ о помиловании, заметил: «Кого мне действительно жалко, так это волка».

После аплодисментов Мадлен заметила:

— Все же мне кажется, что я где-то слышала подобную историю…

— О мадам, — развел руками Арамис, — пока на земле не перевелись волки, похотливые священники и развратные жены, эта история, увы, обречена на постоянное повторение…

 

5

— Как, впрочем, и та история, которую я хочу предложить вашему вниманию, — проговорила Мадлен. — Итак… В Париж из провинции приезжают двое молодых людей, двое братьев, с рекомендательными письмами к мсье Дезессару, как вы знаете, командиру полка королевских гвардейцев…

Молодые люди имели довольно благородную внешность, к тому же выглядели прирожденными воинами, а под их рекомендациями поставили свои подписи настолько уважаемые люди, что оба они были незамедлительно зачислены в этот славный полк.

Как водится, новички ознаменовали начало своей службы шумной пирушкой в трактире на площади Сен-Сюльпис, где по такому случаю собралось немало их новых товарищей по оружию. Пирушка закончилась довольно поздно, и когда шумная ватага гвардейцев наконец-то покинула трактир, площадь, такая оживленная в дневные часы, была пуста, и лишь в отдалении можно было увидеть карету строгих очертаний, без гербов на дверцах и с погашенными фонарями.

От кареты отделилась стройная женская фигура, которая уверенно направилась к младшему из братьев. Старший в это время разговаривал с одним из гвардейцев, который, как лишь сейчас выяснилось, был не только земляком новичков, но и дальним родственником. Увлеченные разговором, они заметили отсутствие младшего из братьев тогда, когда карета уже поворачивала за угол близлежащей улицы.

Гвардейцы не придали особого значения исчезновению юноши, предположив с известной долей уверенности, что он решил завершить праздничный вечер любовным приключением. Это было в порядке вещей, и они ограничились лишь завистливыми восклицаниями в адрес счастливчика, которому так везет с первых же дней парижской жизни.

Но когда юноша не явился в казарму к утреннему разводу караулов, брат, знавший его как человека долга, а не какого-нибудь забулдыгу, встревожился не на шутку.

Однако где искать его в этом большом и чужом городе? Карета… Их здесь сотни, таких карет, да еще без гербов, указывающих на имя владельца…

Оставалось лишь бродить по улицам в слепой надежде… на что?

Новоявленный родственник вызвался сопровождать его, и когда они проходили по набережной Сены возле моста Менял, им на глаза попалась небольшая толпа горожан, в центре которой, судя по отрывочным репликам зевак, лежал утопленник, только что выловленный из реки.

Протолкавшись сквозь толпу, гвардейцы увидели, к своему ужасу, посиневшее тело того, кого искали. На юноше была ночная сорочка из тонкого батиста, окрашенная кровью в том месте, которое соответствовало области сердца. Все говорило о том, что он был убит при обстоятельствах, сопутствующих любовному приключению, особенно если учесть наличие ночной сорочки, которую он, несомненно, надел в том доме, куда его доставила таинственная карета. Обо всем прочем можно было только строить догадки.

Юношу похоронили и устроили поминальный ужин в том самом трактире на площади Сен-Сюльпис, откуда начался его последний в этой жизни путь…

На этот раз, когда они выходили из трактира, площадь была совершенно пустынной. И тем не менее, один из гвардейцев, участвовавших в поминках, не явился к утреннему разводу, а на следующий день его тело было выловлено из Сены.

На покойном была батистовая ночная сорочка. В области сердца виднелось кровавое пятно.

Было совершенно ясно, что оба эти убийства совершены одним и тем же человеком, а скорее всего шайкой убийц, устроивших охоту на молодых гвардейцев.

Шевалье Дезессар, командир полка, имел по этому поводу длительную беседу с начальником полиции Парижа. Они разработали довольно дерзкий, но рискованный план выявления злодеев, в котором должен был сыграть решающую роль один из гвардейцев, разумеется, добровольно, учитывая особую ее опасность.

Эту роль вызвалось исполнить немало молодых гвардейцев, желающих отомстить убийцам за смерть своих товарищей, но предпочтение было отдано тому, кто имел больше оснований для мести, — старшему брату первой жертвы.

Через несколько дней в трактире на площади Сен-Сюльпис гвардейцы устроили шумную пирушку.

Когда уже совсем стемнело и площадь обезлюдела, из боковой улицы выехала черная карета без гербов на дверцах и остановилась невдалеке от трактира.

Вскоре на площадь высыпали гвардейцы, которые, против обыкновения, не останавливались перед трактиром для пьяной болтовни, а сразу же расходились в разные стороны небольшими группами.

Последним из трактира вышел, покачиваясь, высокий молодой гвардеец. Он остановился посреди безлюдной площади, будто бы раздумывая, куда направить свои стопы, и тут к нему подошла женщина.

— Вас ждут, — проговорила она.

— Кто меня тут может ждать? — удивленно спросил заплетающимся языком брат убитого.

— Прекрасная дама.

— Какая еще дама? Вы, верно, шутите, мадемуазель! Я не договаривался ни с какой дамой!!

— Тише. Она ждет вас в карете. Пойдемте… Или вы боитесь?

— Кто, я боюсь?! Я?! Вперед!

В карете сидела женщина, которую он не мог разглядеть, но ощутил пьянящий запах дорогих духов.

— Я ждала вас, — проговорила она мелодичным высоким голосом, позволяющим предположить, что дама достаточно молода.

Карета помчалась по пустынным улицам. На безопасном расстоянии за ней следовали экипаж с агентами полиции и конные гвардейцы.

Карета остановилась возле двухэтажного дома на левом берегу Сены. Дама в сопровождении гвардейца вошла в дом и легко взбежала по широкой, устланной ковром лестнице на второй этаж. Следом за ними шла камеристка, та, которая пригласила гвардейца в карету.

Они вошли в спальню. Камеристка тут же начала раздевать свою госпожу, которая при свете лампы оказалась красавицей не старше двадцати пяти лет. Казалось, что природа создала ее специально для любовных утех. Гвардеец искренне любовался высокой грудью, тонкой талией, круглыми коленями, всем ее прекрасным телом, будто выточенными талантливым ваятелем из глыбы розового мрамора. Когда он снял с себя всю одежду, камеристка подала ему ночную сорочку из тонкого батиста, отороченную кружевами.

В ответ на его отрицательный жест дама твердо проговорила:

— Наденьте эту сорочку. Я желаю любить вас таким.

Гвардеец послушно надел сорочку, которая казалась ему мертвецким саваном, и, повинуясь повелительному жесту дамы, прилег на широкую кровать.

Камеристка вышла, плотно прикрыв за собой дверь.

Обнаженная дама подошла к нему, задрала подол сорочки и села сверху, издав сладострастный стон…

Через час непрерывных любовных игр она вышла из спальни. Гвардеец понял, что приближается самый решающий и самый опасный эпизод в его игре.

Когда скрипнула дверь, он притворился спящим, весь обратившись в слух. Осторожные шаги слышны все ближе и ближе… Слегка раскрыв веки, он увидел даму с длинным стилетом в руке. Вот она замахнулась для смертельного удара, но в самый последний миг, когда оружие уже направлялось в его сердце, гвардеец резко откатился в сторону и, схватив покрывало, набросил его на голову убийцы. Она издала отчаянный вопль, пытаясь высвободиться, но он крепко обхватил ее и не выпускал до того момента, пока в спальню не вбежали полицейские и его друзья-гвардейцы…

Вот и все.

— Но чем же закончилась эта история? — спросил де Лозен. — Я имею в виду возмездие злу.

— Костер, — коротко ответила Мадлен. — И без предварительного отсечения головы.

— А как она объясняла на допросах мотивы своих злодеяний? — поинтересовался Лафонтен.

— Никак. Женский каприз.

 

6

— В своем замке, расположенном в живописной долине Луары, — начал Шарль Перро свой рассказ, — жил когда-то один очень богатый и могущественный сеньор, который отличался от всех окружающих тем, что у него росла борода синего цвета, за что его и прозвали, естественно, Синей Бородой.

Люди, как правило, боятся всего невиданного и непонятного, поэтому Синюю Бороду избегали все: и мужчины, и женщины, и даже собаки, которые, как известно, наделены даром ощущения свойств человеческих характеров.

Синяя Борода был несколько — пять или шесть — раз женат, но все его жены бесследно исчезали, и эта тема обсуждалась соседями, пожалуй, не реже, чем тема цвета его дивной бороды.

Впрочем, кто знает, может быть, все его жены были, как на подбор, неуживчивыми, сварливыми мизантропками, которые не могли ужиться с этим в общем-то благообразным человеком, если, конечно, не обращать внимания на его бороду. Что ж, все может быть… Но на всякий случай все старались держаться от этого человека подальше.

Ближайшей соседкой Синей Бороды была одна знатная дама, вдова, имевшая четверых детей. Двое ее сыновей служили в Париже мушкетерами, а две красавицы дочери находились при ней.

Синяя Борода как-то обратился к даме с просьбой выдать за него одну из ее дочерей, но получил решительный отказ. Несмотря на это, он вскоре пригласил обеих девушек вместе с их матерью, а также друзьями и подругами, в свой замок на праздник, который продолжался целую неделю.

Младшая дочь дамы, девушка своевольная и несколько легкомысленная, на четвертый день своего пребывания в замке, вдруг подумала о том, что борода у хозяина в общем-то не такая уж и синяя, если присмотреться поближе, а то, что о нем говорят… мало ли что могут сказать соседи, добрая половина которых — завистники и сплетники…

Короче говоря, девушка заявила матери и сестре, что желает выйти замуж за Синюю Бороду. Те пытались ее урезонить, но все их доводы были напрасны, и вскоре состоялась пышная свадьба.

Синяя Борода был ласков и нежен с молодой женой, которая не могла налюбоваться окружающей ее роскошью и нарадоваться своим положением хозяйки несметных богатств.

Спустя месяц после венчания Синяя Борода сообщил жене, что уезжает на несколько дней. Он просил ее не скучать в его отсутствие и позволил пригласить в замок подруг, чтобы те скрасили ее одиночество. Перед отъездом он вручил ей ключи от всех помещений замка, от всех кладовых, ларцов и сундуков, запретив лишь входить в одну маленькую комнату. Молодая жена пообещала выполнить все его указания, и Синяя Борода покинул замок.

На следующий же день после его отъезда новоявленная хозяйка замка созвала гостей и устроила пышное празднество. Пока гости веселились и восхищались убранством многочисленных залов и галерей, жена Синей Бороды только и думала, что о маленькой комнате, куда ей был запрещен доступ. Эта мысль не давала ей покоя, она буквально изводила ее, и в конце концов молодая женщина поспешно сбежала вниз по винтовой лестнице к основанию одной из башен, где располагалась та самая маленькая комната, куда ей было так строго запрещено входить.

Она повернула ключ в замке и вошла внутрь комнаты, пол которой был покрыт плотным слоем запекшейся крови, а на стенах развешаны тела шести жен Синей Бороды, шести ее несчастных предшественниц…

Задрожав от ужаса, седьмая жена выронила ключ, затем, подняв его с пола, быстро заперла дверь и побежала в свои покои. Там она заметила, что ключ испачкан кровью, но как она ни старалась вытереть пятно, оно неизменно проступало вновь…

На следующий день вернулся из поездки хозяин замка. Жена, преодолев свое душевное состояние, встретила его так, как, наверное, подобает всем женам встречать мужей, но у нее при этом так дрожали руки, что Синяя Борода нахмурился и пытливо заглянул ей в глаза.

— У нас все в порядке, дорогая? — спросил он.

— Да.

— Хорошо. Верните мне, пожалуйста, ключи от всех комнат.

— Вам они нужны именно сейчас?

— Да, моя дорогая. Именно сейчас.

Она покорно склонила голову и вышла.

Взяв ключи, она заглянула в комнату, где находилась гостившая у нее старшая сестра, и быстро проговорила:

— Анна, ступай поскорее на башню и посмотри, не едут ли наши братья. Они обещали прибыть из Парижа сегодня днем. Мне грозит смерть.

Анна взбежала на верхнюю площадку сторожевой башни.

— Никого нет! — крикнула она оттуда. — Дорога безлюдна!

Младшая сестра тяжело вздохнула и направилась туда, где ее ждал грозный муж.

— Почему он в крови? — спросил Синяя Борода, рассматривая ключ. — Вы входили в маленькую комнату, — добавил он с дьявольской улыбкой. — Вы входили туда… Что ж, сударыня, теперь вы там и останетесь. Навсегда. В приятном обществе, не правда ли?

Молодая женщина, рыдая, бросилась ему в ноги. Ее слезы могли бы, наверное, тронуть и камень, но сердце злодея было тверже камня.

— Позвольте мне хоть помолиться перед смертью! — взмолилась она.

— Хорошо, — согласился Синяя Борода. — Я дарю вам еще семь минут жизни. Поторопитесь.

Бедняжка побежала в башню и, выглянув в амбразуру, окликнула сестру.

— Пока никого нет! — ответила та. — Вон клубы пыли на дороге!.. Нет, это стадо овец…

— Время пришло! — послышался голос Синей Бороды. — Готовьтесь, сударыня!

— Едут! — донеслось с верхней площадки башни. — Они едут!

И она отчаянно замахала руками, стараясь дать понять братьям, что она не просто приветствует их, а взывает о помощи.

Они поняли, чего от них ждут, и пришпорили своих коней. Вот они уже проскакали по грохочущему подъемному мосту, вот они вихрем ворвались во внутренний двор замка… А Синяя Борода уже приближался к своей седьмой жене, поигрывая огромным мясницким ножом.

Она попыталась было увернуться от него, но злодей загнал ее в угол, затем схватил за волосы и откинул ей голову назад, готовясь полоснуть по шее отточенным лезвием…

В этот момент Анна бросилась на него и повисла сзади, как борзая на медведе во время охоты. Синяя Борода, взревев, отшвырнул ее в сторону, но тут перед ним выросли два королевских мушкетера с обнаженными шпагами в руках. Он попытался было прикрыться полубесчувственным телом жены, как щитом, но клинок старшего из братьев успел пробить ему горло…

Молодая вдова унаследовала все богатства Синей Бороды. Она дала приданое старшей сестре, и та вскоре обвенчалась с полковником королевской армии, каждому из братьев она помогла добиться продвижения по службе, а сама через некоторое время вышла замуж за достойного человека, который навсегда избавил ее от пережитых ужасов положения седьмой жены Синей Бороды.

Когда затихли уже ставшие традиционными аплодисменты в честь рассказчика и победившей справедливости, Анжелика задумчиво проговорила:

— Мне кажется, мсье Перро, эту историю следовало бы издать, чтобы ее читали наши правнуки и учились на наших, а не на собственных ошибках…

— А эти слова напечатать на первой странице в виде предисловия! — подхватила Луиза.

 

7

— Мы, к сожалению, слишком редко и неохотно учимся на ошибках наших предков, — продолжила она, — вместо того, чтобы с благодарностью пользоваться этим драгоценным наследством.

Так всегда говорил старый рыцарь, дедушка, поучая внуков, моих старших братьев. Я тогда, в детстве, понимала далеко не все из его слов, но со временем мне открылись заложенные в них простые и вечные истины… Дедушка любил повторять, что весы должны быть одинаковыми для всех, иначе мы никогда не поймем разницу между добром и злом.

При этом, добавила Луиза, он рассказывал нам, детям, одну историю из времен Древнего Рима, когда после изгнания преступного царя Тарквиния Гордого настала новая эра, эра республики, которой вместо царя стали управлять двое избранных народом консулов: Брут и Коллатин.

Тарквиний, не желая мириться с таким положением вещей, послал в Рим делегацию, которая официально заявила в сенате, что изгнанный царь отказывается от престола и не таит зла на тех, кто его изгнал. Единственная просьба бывшего монарха — вернуть ему личное имущество. Сенат принимает решение удовлетворить эту просьбу, однако посланцы всячески затягивают переговоры, чтобы выиграть время, необходимое для организации заговора против республики.

И это им удалось. К заговору примкнула часть сенаторов, а кроме того, в числе заговорщиков оказались двое сыновей консула Брута и двое племянников консула Коллатина. Таким образом возникла странная ситуация, когда верховная власть республики оказалась связанной кровными узами с теми, кто замыслил ее ликвидировать.

Счастливый случай помог подавить мятеж в самом зародыше. Схваченные мятежники предстают перед народным собранием. Из сострадания к Бруту принимается решение ограничиться изгнанием из Рима его сыновей-заговорщиков.

Брут, будто не слыша этого вердикта, обращается к сыновьям:

— Тит! Валерий! Почему вы не отвечаете на обвинения?

Сыновья молчат.

Повторив трижды свой вопрос, Брут обращается к ликторам:

— Действуйте как надлежит!

Исполнители судебных вердиктов, не обращая внимания на крики ужаса, которые издает сердобольная толпа, хватают юношей, срывают с них одежду, секут розгами и рубят головы.

Коллатин пытается выгородить своих племянников, но его лишают за это консульского звания, а все изменники независимо от их связей и положения приговариваются к смерти.

Как говорил мой дедушка, закончила Луиза свой рассказ, наказывается не сын, брат или сосед, а измена, предательство, вероломство, так что пожалеть при таких обстоятельствах сына — значит пожалеть зло, совершить то, что является еще большим злом…

Когда смолкли аплодисменты, Арамис, глядя на Луизу, задумчиво проговорил:

— Как все же обманчива внешность…

— А разве Жанна д’Арк имела какое-то сходство с Гераклом? — насмешливо поинтересовалась Катрин.

 

8

— История, которую я намерен поведать столь высокому собранию, — проговорил де Грие, — произошла сравнительно недавно, лет пять назад, в Париже…

На Медвежьей улице до последнего времени проживала в небольшом двухэтажном доме мадам Маржолен, вдова главы цеха кондитеров, женщина набожная и добродетельная. Она регулярно посещала богослужения в церкви Сен-Ле и делала довольно значительные пожертвования, если рассматривать их в соотношении к ее не такому уж большому состоянию.

Отправляясь в тот день к вечерне, вдова, естественно, не подозревала, что на чердаке ее дома находится человек, проникший туда с весьма и весьма недобрыми намерениями. Он мог бы в отсутствие хозяйки пошарить по ее шкафам и сундукам в поисках добычи, тем более что ему было хорошо известно расположение всех комнат в доме. Но ему было известно еще и то, что на первом этаже находится прислуга, а потому он, не желая открывать свое присутствие шумом взлома замков, счел за лучшее подождать возвращения хозяйки, а с нею и ключей, и ночного времени, когда все вероятные свидетели улягутся спать.

Вдова возвратилась с вечерни и вскоре легла спать.

Преступник неслышно вошел в ее спальню и попытался вытащить из-под подушки связку ключей. Вдова спала чутко, и попытка достать ключи разбудила ее. Ночь была лунной, поэтому она хорошо разглядела человека, склонившегося над ее кроватью.

Разглядела и узнала, но, крайне потрясенная, она не могла вымолвить ни слова. Он потребовал у нее ключи. Она лишь замотала головой и потянулась к шнуру колокольчика. Преступник выхватил нож и стал наносить ей частые удары в лицо, в грудь и в шею. Убедившись в том, что мадам Маржолен уже не подает признаков жизни, он схватил связку ключей и начал шарить по шкафам и сундукам…

Взяв все, что он смог найти, преступник спрятал в чулане свою пропитанную кровью рубаху и спустился по лестнице черного хода. Когда он выходил из дома, его увидела и узнала старая служанка, которая рассказала об этом лейтенанту полиции, явившемуся утром на место убийства.

Полицейский почему-то не придал значения ее словам, сосредоточив все свое внимание на осмотре тела и спальни убитой. На залитой кровью постели он нашел кусочек кружевного жабо, под ногтями покойной — несколько волосков, а в камине — окровавленный нож, орудие убийства.

Он допросил всех слуг и пришел почему-то к выводу, что убийство определенно совершил кто-то из них, а не человек, пришедший извне. Скорее всего, этот вывод был продиктован тем соображением, что человека, который мог проникнуть в дом извне, еще нужно обнаружить, а прислуга — вся налицо, и незачем далеко ходить…

Больше всех не понравился лейтенанту привратник Бурже, у которого был найден нож такого же типа, как и окровавленный нож, найденный в камине. Но что из этого может следовать? Однако бравый лейтенант, видимо, был на этот счет несколько иного мнения…

Кусочек кружевного жабо точно подходил к найденной в чулане рубашке убийцы, где недоставало именно такой детали. Несколько белошвеек, привлеченные полицией для сопоставления белья привратника Бурже с этой рубашкой, в один голос заявили, что все рубашки привратника имеют совершенно иной фасон, а — самое главное — иной размер, но и этот довод не повлиял на полицейскую предубежденность. Волосы, обнаруженные под ногтями убитой, не были признаны цирюльниками, привлеченными для их анализа, волосами Бурже.

При этом лейтенант почему-то пропустил мимо ушей показания старой служанки, утверждавшей, что она в ночь убийства видела выходящего из дома человека, который был отнюдь не привратником Бурже.

Она узнала в нем некоего Жавеля, бывшего слугу, изгнанного вдовой примерно полгода назад за воровство. И тем не менее никто не удосужился поискать этого Жавеля. Полицию больше устраивало ничем не подтвержденное обвинение привратника.

Суд признал Бурже уличенным в тяжком преступлении и вынес вердикт: казнь через колесование с предварительными ординарными и чрезвычайными пытками.

Адвокат осужденного подал апелляционную жалобу. Состоялось еще одно судебное заседание, которое постановило приостановить исполнение казни, но подвергнуть обвиняемого пыткам, что и было сделано.

Вскоре Бурже умер во время очередного допроса.

А через некоторое время настоящий убийца, Жавель, был арестован за кражу и на допросе признался еще и в убийстве вдовы Маржолен…

Такая вот печальная история, высокочтимые дамы и кавалеры… И кто возьмется точно определить, чье зло больше: подлинного убийцы вдовы или же правосудия, убившего просто так, походя, из собственной лености и глупости ни в чем не повинного человека?

— А подлинный убийца понес наказание? — спросил Шарль Перро.

— Да. Его колесовали.

— Значит, ненаказанным осталось лишь зло, причиненное правосудием, — покачал головой знаменитый сказочник. — Я не удивлюсь, если тот доблестный лейтенант полиции и судьи привратника Бурже в один прекрасный день соберутся где-нибудь за одним столом и отведают ядовитых грибов. С Богом ведь не договоришься…

— А когда они соберутся за столом, пусть позовут в гости тех судей, которые отправили на костер моего мужа, графа де Пейрака, — добавила Анжелика.

— Ваш рассказ будет посвящен судьям? — поинтересовался Пегилен де Лозен.

— Правосудию, — поправила Анжелика. — По правде говоря, я собиралась рассказать совсем другую историю, но то, что поведал сейчас шевалье де Грие, растравило еще свежую рану…

 

9

— В 1528 или в 1529 году, — начала она свой рассказ, — английский король Генрих VIII вдруг решил развестись со своей супругой Екатериной Арагонской, с которой он прожил около двадцати лет.

К такому серьезному и неожиданному решению его подтолкнуло появление при дворе новой фрейлины, очаровательной пересмешницы Анны Болейн. Девушка была очень не проста ни по происхождению, ни по образу мыслей, ни по опыту придворной жизни, который она приобрела в ранней юности у нас, при дворе Франциска I, что уже говорит само за себя…

Генрих VIII видел действительность лишь такой, какой желал ее видеть, так что он вдруг проникся искренним убеждением в том, что Анна Болейн — существо иного порядка, чем все прочие женщины, а посему она непременно должна стать его законной женой.

Эта нелепая мысль завладела всем его существом, и он со свойственной ему решительностью начал воплощать ее в жизнь.

Анна Болейн, вдруг представив себя королевой Англии, не уставала подогревать брачный азарт короля.

Когда Генрих VIII начал хлопотать перед Папой о разводе с опостылевшей супругой, тот благоразумно уклонился от прямого ответа на этот вопрос, не желая ссориться из-за неуемной похоти «этого борова» с императором Священной Римской империи, который доводился племянником Екатерины Арагонской.

И когда Генриху надоело ждать от Ватикана разрешения на развод, да еще когда при этом объект вожделения уклоняется от близости, ссылаясь на головную боль, которая пройдет только после брачной церемонии, азартный монарх отменяет власть Папы Римского и объявляет себя главой новой Церкви на всей вверенной ему Богом территории.

Так в Англии состоялась Реформация и родилась Англиканская церковь.

Развод Генриха с Екатериной Арагонской был оформлен в течение одного дня как раз накануне его свадьбы с Анной Болейн.

Но очень скоро неуемный английский король начал тяготиться свалившимся на него счастьем и принялся обдумывать способы избавления от наскучившей ему красотки, которая мало того что проявляла недопустимую независимость суждений, так еще и родила ему дочь вместо обещанного сына.

И вот, недолго думая, Генрих VIII обвиняет свою августейшую супругу в измене, вернее, в многочисленных изменах! Количество любовников неуклонно растет, уже перевалив за сотню. Король даже пишет драму на эту тему и разыгрывает ее перед своими придворными. Правда, в какой-то момент он все же опомнился и отозвал обвинения некоторой части придворных в преступной связи с королевой.

Королевский прокурор под диктовку своего патрона написал обвинительный акт, где утверждалось, что имел место заговор с целью убийства короля. Королева обвинялась в любовной связи с придворными Норейсом, Брертоном, Вестоном, с музыкантом Смитоном и с ее родным братом Джорджем Болейном. Все эти люди, как значилось в акте, вынашивали злодейские замыслы против монарха и его власти.

Суд, не смущаясь полным отсутствием улик, приговорил всех упомянутых в обвинительном акте к так называемой «квалифицированной» казни — повешению, снятию еще живыми с виселицы, сожжению внутренностей, четвертованию и обезглавливанию.

Королеву Анну и ее брата судила специально назначенная комиссия, которая приговорила ее к сожжению, как ведьму, или к обезглавливанию, если будет на то воля короля.

Джорджа Болейна ожидала «квалифицированная» казнь.

Правда, всем осужденным дворянам милостью короля была назначена обычная казнь — отсечение головы.

Англию ожидал еще один королевский сюрприз.

Дело в том, что там головы отсекали топором, в то время как у нас — мечом.

Генрих, не желая ни в чем уступать французам, приказал впредь казнить англичан тоже с помощью меча. Это нововведение решено было опробовать на нежной шее некогда обожаемой Анны Болейн. В Англии не нашлось достаточно опытных специалистов, так что палача заказали в Кале и доставили в Лондон, где он с блеском продемонстрировал свое ужасное искусство.

Головы у Анны Болейн как не бывало!

А в день ее казни Генрих обвенчался с новой избранницей…

И дело тут не столько в характере того или иного короля, а в самой природе государственного правосудия, которое будет неправедным до тех пор, пока судьи не начнут бояться Бога больше, чем они боятся своих королей…

Анжелике аплодировали долго и горячо.

 

10

— Моя история, — начал Лафонтен, — вернее, не моя история, а история тех людей, о которых я хочу вам рассказать, имела место здесь, в Париже, на одной из самых красивых его улиц, где живут одни лишь аристократы…

Я изменю подлинные имена героев этой истории, чтобы лишний раз не тревожить тех из них, кто остался в живых после ее завершения.

Итак, виконт де Валломбрез деятельно готовится к скорой свадьбе дочери с сыном своего старинного друга. Будущий зять, молодой барон де Шавиньи, хорош собой, неглуп, богат, но поразительно скучен и педантичен, так что трудно было бы предположить, что женщина, которая будет обедать в его обществе много лет подряд, сохранит не то чтобы веселый нрав, а хотя бы просто душевное равновесие.

Амалия, дочь виконта Валломбреза, не задумывалась о таких вещах, когда давала согласие на этот брак. Эта девятнадцатилетняя красавица желала прежде всего освободиться от отцовской опеки, а педантичность будущего супруга представлялась ей скорее положительным, чем отрицательным свойством, потому что поведение такого человека достаточно легко предсказать наперед, а следовательно, за его спиной можно вволю срывать цветы удовольствий, не опасаясь, что он обернется раньше времени…

В свите ее отца состоит некий де Каюзак, бретер, человек, напрочь лишенный понятий о чести и совести, но время от времени оказывающий виконту услуги самого деликатного свойства… Я имею в виду услуги с применением оружия, а не те, о которых подумал мсье де Лозен, судя по его лукавой улыбке…

Этот де Каюзак не раз пытался соблазнить дочь своего патрона, но Амалия резко отвергала такие попытки, частично из-за неравенства в происхождении, частично из чувства брезгливости, которое у каждого нормального человека вызывает наемный бретер, а частично — и, может быть, в гораздо большей степени, чем первые два соображения, из нежелания отдавать свою девственность первому встречному, тогда как она является едва ли не основной частью приданого невесты.

Но вот прихотливая судьба приводит в особняк де Валломбреза молодого и знатного красавца де Гранлье, сына одного из влиятельнейших сановников, к тому же весельчака и острослова. Увидев его, Амалия испытала неведомый ей ранее сердечный трепет и горько пожалела о своем согласии на брак с бароном де Шавиньи, который теперь, при сравнении с блистательным де Гранлье, показался ей не только скучным, но еще и глуповатым, не говоря уже о том, что он плохо выговаривал букву L, а это в большом свете уже могло быть чревато нежелательными последствиями.

Де Гранлье также не остался равнодушным к очарованию Амалии, а когда смог по достоинству оценить живость ее ума, утратил покой, кляня несправедливую судьбу за то, что не встретил девушку до ее обручения, за то, что Валломбрез ранее не вывозил в свет свою подросшую дочь, за то, что Шавиньи опередил его, причем всего лишь на две недели…

Однако он не намерен был сдаваться. И вскоре на приеме, устроенном Валломбрезом в честь дня рождения дочери, объяснился с ней и не только услышал ответное признание в любви, но и получил подтверждение его в виде жаркого поцелуя.

Де Гранлье тут же предложил Амалии отказать своему жениху, а она сказала, что отец, с его крутым нравом, не потерпит такого грубого нарушения его планов, тем более что речь пойдет об оскорблении сына его старого друга.

Тогда влюбленный заявил, что вызовет жениха на дуэль. Амалия резонно заметила, что, во-первых, неизвестно еще, кто погибнет на этой дуэли, а кто останется в живых, а во-вторых, за дуэль можно поплатиться Бастилией… Нет, сказала она, подумав, можно ведь найти и другие способы…

Какие именно — она еще не знала, но можно поручиться за то, что темная тень уже пробежала по ее сердцу. И как бы в подтверждение этому к ней, как только отошел в сторону де Гранлье, подошел де Каюзак и негромко проговорил:

— Я все слышал, мадемуазель Амалия. И все видел.

— Так что, — с вызовом спросила она, — теперь вы намерены это рассказать моему отцу? Идите. Я не задерживаю вас, мсье.

— Вы не поняли меня, мадемуазель. Я намерен не доносить, а помочь в вашем деле.

— Помочь? Но как?

— Вы не догадываетесь?

— Догадываюсь… Но что вы потребуете взамен?

— О, сущий пустяк — для вас, не для меня…

— Но что именно?

— Чтобы вы относились ко мне с большей благосклонностью, не более того.

— Если так, то… я согласна.

— Вот и отлично. От вас потребуется лишь написать своему жениху записку с просьбой прийти в сад, что позади вашего дома, к восьми часам вечера для очень важного разговора. Записку пометьте завтрашним числом.

— И это все?

— Да.

Она тут же прошла в свой будуар, написала требуемое и, возвратившись, вручила записку де Каюзаку.

Около восьми часов вечера следующего дня молодой барон де Шавиньи был убит в темном переулке неподалеку от особняка Валломбреза.

А еще через день в дверь будуара Амалии постучался де Каюзак. Она впустила его и, закрыв дверь на задвижку, спросила:

— Все в порядке?

— Да, мадемуазель. Как вам уже известно.

— Вас никто не видел?

— Ни одна душа.

— Благодарю вас, Каюзак. Я ваша должница.

— И когда же вы намерены отдавать свой долг, мадемуазель Амалия?

— Я… а что вы имеете в виду?

— То же, что и вы, мадемуазель.

— Речь шла всего лишь о благосклонности, не так ли?

— Да. Но должна же благосклонность хоть в чем-то выражаться, верно?

— Что ж, я… могу поцеловать вас…

Как недавно выразился несравненный Ларошфуко, тот, кто сорвет у женщины поцелуй и не добьется большего, достоин лишь сожаления. Каюзак сорвал поцелуй, после чего опрокинул красавицу на банкетку и решительно взял то, что она так старательно берегла для своего будущего мужа.

После его ухода Амалия всплакнула по поводу утраченной части приданого, но сразу же утешилась мыслью о том, что теперь путь к браку с де Гранлье свободен от каких-либо препятствий. Что же касается девственности, то существует же немало уловок, известных пылким красавицам еще с незапамятных времен…

И вот приходит день ее свадьбы с де Гранлье.

По замыслу Амалии, на брачное ложе вместо нее взойдет — в полной темноте, разумеется — доверенная служанка, девственница, сложением очень схожая со своей молодой госпожой. Примерно через полчаса после дефлорации она под благовидным предлогом выйдет из спальни, а ее место займет новобрачная, которая утром мастерски разыграет смущение по поводу расставания с девичеством.

Брачный пир заканчивается. Молодые идут в спальню. Амалия просит мужа погасить все светильники, после чего выходит в туалетную комнату, а вместо нее на ложе возвращается служанка.

Амалия через гардеробную выходит в будуар, где ждет выхода из спальни служанки. Проходит полчаса, час, полтора. Амалия в тревоге выглядывает в коридор. К ней тут же подходит неизвестно откуда взявшийся де Каюзак.

— Я все знаю, мадемуазель… вернее, мадам, — говорит он. — И готов помочь…

— Но как? — в полной растерянности спрашивает Амалия.

— Это мое дело, — отвечает де Каюзак. — Только сейчас плата вперед.

— Послушайте, вы…

— Или я ухожу, и тогда выпутывайтесь сами, если сумеете.

Она идет с ним в какую-то каморку, где он грубо берет ее, прислонив к дверному косяку, а затем поспешно уходит. Через минуту слышатся крики: «Пожар! Горим!», откуда-то тянет дымом, коридоры наполняются перепуганными полусонными людьми. Вот к своей комнате опрометью пробегает служанка.

Амалия бросается в будуар, затем через гардеробную и туалетную пробирается в спальню, где не застает мужа, который вышел, как она догадалась, через другую дверь. Она выходит в коридор, где сталкивается с ним. В этот момент доносятся громкие крики с той стороны, где расположена комната служанки.

Молодые спешат туда и видят множество людей, окруживших бездыханное тело девушки с кинжалом в груди и схваченного убийцу — де Каюзака.

Амалия хотела было спрятать лицо на груди мужа, но он отстранил ее, всматриваясь в перстень на пальце убитой.

— Это мой перстень, — срывающимся голосом проговорил он. — Полчаса назад я надел его на этот палец… Значит…

— Значит, полчаса назад твоя милейшая супруга стонала в моих объятиях, а ты наслаждался ее служанкой, — осклабясь, продолжил де Каюзак.

Через две недели он был казнен…

— А что же остальные? — спросила Катрин.

— Де Гранлье уехал в какую-то отдаленную колонию, — ответил Лафонтен. — Старый Валломбрез от огорчения получил удар и вскоре умер…

— Не томите, мсье де Лафонтен, — взмолилась Луиза.

— А… — пряча улыбку, проговорил Лафонтен. — Вот вы о ком… Амалия после того, что произошло, не отравилась, не выпрыгнула из окошка, даже не ушла в монастырь. Она уехала в Англию, где стала фавориткой одной очень высокопоставленной особы. Так-то… Я всегда говорил, что злодейская натура — это уже навсегда, и ее невозможно ни усовестить, ни исправить. Впрочем, как и всякую другую натуру.

Если позволите, я в придачу к своему мрачному рассказу поведаю вам одну короткую притчу…

Присутствующие выразили самое горячее согласие, и Лафонтен проговорил:

— Давным-давно жил на свете один чудак, страстно любивший свою кошку. Настолько страстно любил, что обратился к Богу с просьбой превратить ее в женщину. Бог снизошел к его мольбам и совершил это, видимо, не очень сложное превращение. Вместо четвероногой любимицы в доме чудака появилась прекрасная девушка. Чудак был вне себя от счастья. Он тут же предложил бывшей кошке выйти за него замуж. Она ответила согласием, рассудив, что жених еще не стар, хорош собой и богат — никакого сравнения с любым котом.

Они сыграли свадьбу. И вот, когда гости наконец-то разошлись по домам, муж начал нетерпеливо раздевать свою красавицу жену, осыпая ее жаркими поцелуями. Она охотно отвечала на его ласки, но вдруг вырвалась и шмыгнула под кровать, увидев пробегавшую мышь.

Натура есть натура…

На этом закончился второй день.

 

Право открыть третий день досталось Шарлю Перро.

На вопрос Анжелики о теме дня он ответил уверенно, как будто сообщая нечто само собой разумеющееся:

— Превратности любви!

Тема, разумеется, не вызвала возражений, и каждый начал вспоминать подходящую историю…

 

1

— В одном исключительно благополучном, добропорядочном и богатом королевстве, — начал Перро свой рассказ, — жили на радость своим подданным блистательный король, его прекрасная августейшая супруга и очаровательная малютка — дочь.

В этом королевстве все было не такое, как в других странах, то есть гораздо лучше. К примеру, в королевской конюшне обитал осел, с виду ничем не отличавшийся от ослов, населяющих соседние королевства, но это вислоухое животное было наделено редким даром испражняться в своем стойле исключительно золотом и серебром. И этот осел был далеко не единственной достопримечательностью процветающего королевства.

Прошла череда счастливых лет, и, как это неизбежно случается после эпохи везения, которая никогда не бывает бесконечной, на королевство обрушивается страшное несчастье: королева сражена тяжким недугом, настолько тяжким, что ей остается лишь наскоро попрощаться с жизнью.

Короля, понуро стоящего у ее смертного одра, она просит позаботиться об их подросшей дочери, а если у него возникнет желание жениться вторично, то выбрать такую женщину, которая будет прекрасней ее…

Король, горько рыдая, уверяет умирающую в том, что навсегда останется одиноким, потому что нет и не может быть на свете женщины прекрасней ее.

Королева умирает, а ее безутешный супруг впадает в такое отчаяние, что все окружающие начинают опасаться, как бы он не наложил на себя руки, забыв о долге короля и отца…

Но, как было начертано на кольце Соломона Мудрого, все проходит, и когда минул год традиционного траура, сразу же начал обсуждаться вопрос о новой женитьбе короля. Множество прелестных принцесс и овдовевших красавиц королев давало понять о том, что каждая из них совсем не прочь скрасить одиночество августейшего вдовца, но ни одна из них не могла успешно соперничать с покойной королевой…

И вдруг король заявляет во всеуслышание, что считает бессмысленным дальнейший поиск невесты, потому что, как он убедился, нет на свете женщины, которая была бы прекраснее его покойной супруги. Придворные начали было наперебой восхвалять королевское благородство и верность памяти покойной, но король знаком требует молчания и в наступившей гробовой тишине заявил, что все же есть на земле одно существо женского пола, которое способно превзойти красотой безвременно ушедшую королеву…

Он помолчал минуту, не без удовольствия наблюдая за выражением придворных лиц, и произнес:

— Я думал, вы сами догадаетесь. Это ведь наша с нею дочь! Да, только она может соперничать красотой с матерью!

— А-а-а, — разочарованно протянул канцлер, выражая общее настроение. — Но что это меняет, ваше величество? Это ведь дочь…

И он развел руками.

— А чем это моя дочь хуже любой другой женщины? — прищурясь, спросил король. — Вы признаете, что принцесса превосходит красотой свою мать?

— О да, — ответил канцлер.

Придворные, естественно, поддержали его одобрительными возгласами.

— Следовательно, — проговорил король, — во исполнение последней воли моей горячо оплакиваемой супруги я обязан жениться на принцессе, а чья она при этом дочь, не так уж важно. Верно я говорю, господа?

— Верно! — наперебой закричали придворные, хорошо понимая, что от громкости крика зависит их благополучие.

И вот король объявляет народу, что намерен жениться на своей дочери!

Народ, как это всегда бывает в подобных случаях, ответил ни к чему не обязывающим молчанием.

Принцесса, узнав о решении отца, впала в отчаяние и помчалась к своей крестной — доброй фее, которая жила в лесной глуши, вдали от столичных интриг и страстей. Фея научила крестницу, как расстроить ужасную свадьбу: нужно потребовать от отца-жениха подвенечный наряд оттенка ясных дней.

Эту задачу не по силам решить ни одному смертному, так что король вынужден будет развести руками и отказаться от своего преступного замысла.

Но наивная фея не представляла себе истинного могущества королевской власти. Услышав от дочери совершенно невыполнимое требование, король ничуть не смутился и не стал разводить руками. Он приказал вызвать придворных портных, и когда они склонились перед ступенями его золоченого трона, самым будничным голосом заказал подвенечный наряд требуемого оттенка.

Выслушав его слова, портные упали на колени и заявили, что этот заказ никак невозможно выполнить кому-либо из смертных.

— Что ж, — проговорил король, — если так, то я вас отправлю на тот свет, где у вас появится гораздо больше возможностей, чем у обыкновенных смертных.

Портные затрепетали, как рыба на сковородке.

— А… а через сколько месяцев потребуется это? — спросил главный портной.

— Завтра, — ответил король.

И что же? Утром следующего дня наряд оттенка ясных дней уже красовался на изящном столике возле королевского трона!

Узнав об этом, фея несколько растерялась, но, придя в себя, посоветовала крестнице попросить нечто совершенно невыполнимое — платье из волшебного шелка, называемого лунный свет.

И снова просчиталась добрая фея.

Королевские золотошвейки всего лишь за четыре дня выткали волшебный шелк и сшили из него прекрасное подвенечное платье!

Оно было настолько прекрасным, что принцесса, придя в совершенно искренний восторг, едва не покорилась воле отца, однако вовремя опомнилась и стремглав помчалась к своей крестной.

По ее совету принцесса потребовала от жениха диадему из драгоценных камней всех цветов радуги. Увы, придворный ювелир под страхом нечеловеческих пыток через неделю принес королю именно то, что требовалось!

Фея обескураженно развела руками и посоветовала крестнице пойти на крайнюю меру — потребовать от короля ни больше ни меньше чем шкуру его драгоценного осла. Однако порочная страсть оказалась сильнее и корыстолюбия, и здравого смысла, и, наконец, чувства благодарности к ослу, столько лет пополнявшего королевскую казну своими драгоценными испражнениями, — и принцессе в торжественной обстановке вручили его шкуру!

И тогда принцесса бежит из дворца куда глаза глядят, вымазав лицо сажей и набросив на плечи ослиную шкуру, но при этом не забыв прихватить с собой свои дивные наряды и украшения.

Королевская стража тщетно ищет беглянку по всей стране.

Тщетность поисков легко объясняется не столько привычной недобросовестностью стражи, сколько тем смягчающим обстоятельством, что стража искала принцессу, а не какую-то чумазую нищенку с ослиной шкурой на хрупких плечах!

А нищенка в ослиной шкуре бредет от селения к селению, от города к городу, и забрела она в соседнее государство, где одна сердобольная крестьянка доверила ей ухаживать за свиньями и поселила в полуразвалившейся лачуге. В селении нищенке дали прозвище Ослиная Шкура, и все, вплоть до последнего батрака, не отказывали себе в удовольствии обидеть ее, будто догадывались, что перед ними — переодетая принцесса.

Только и радости было у нее, что по воскресеньям запираться в своей лачуге и примерять роскошные наряды перед осколком зеркальца, вспоминая о былом благополучии.

Естественно, этим государством правил король и, что тоже вполне естественно, у него был достаточно взрослый сын, который как-то на прогулке одним воскресным утром увидел покосившуюся лачугу и, словно ведомый какой-то неведомой силой, приблизился и заглянул в щель между досками ветхой двери…

Он увидел редкой красоты принцессу в платье из шелка лунный свет и увенчанную диадемой, отливающей всеми цветами радуги.

Как зачарованный, он смотрел на красавицу, а она, вдруг сделав резкое движение рукой, уронила перстень, который подкатился к двери и выпал в широкую щель прямо к ногам потрясенного принца.

Красавица почему-то не стала искать свою драгоценность, будто знала, что ее подобрал тот, чье присутствие за дверью она ощущала довольно явственно. Принц же, подобрав перстень, не решился постучать в дверь и поспешно вернулся во дворец, где так и не смог прийти в себя от прекрасного видения. Он утратил покой, сон и даже аппетит, думая только о ней, о таинственной красавице в роскошном платье и с диадемой на очаровательной головке. Принц приказал узнать, кто она, и ему доложили, что в лачуге обитает никакая не красавица с диадемой, а всего лишь грязная нищенка под именем Ослиная Шкура.

Нет, она никак не могла быть обладательницей перстня. Так кого же тогда видел он в дверную щель? И чей перстень вот уже который день он не выпускает из рук?

Принц от огорчения заболел и слег в постель. Лучшие лекари королевства осмотрели больного и пришли к единогласному выводу: во имя спасения жизни наследника престола ему надлежит жениться, и как можно скорее. Больной согласился с вердиктом лекарей, но поставил при этом одно обязательное условие: он возьмет в жены только ту девушку или вдову, которая сможет надеть на безымянный палец правой руки перстень таинственной красавицы.

Длинной чередой потянулись к дворцу знатные и незнатные дамы, девушки, вдовы, однако ни одна из них не смогла надеть на палец заветный перстень.

И вот, ко всеобщему изумлению и возмущению, на примерку перстня осмеливается прийти Ослиная Шкура! Она протягивает грязную маленькую ручонку, и перстень приходится как раз впору!

Пока все, кто присутствовал при этой сцене, приходили в себя от потрясения, Ослиная Шкура удалилась и вскоре вернулась в платье, сшитом из волшебного шелка лунный свет и с невиданной диадемой на голове. Принц, конечно же, сразу узнал таинственную красавицу, выздоровел и предложил ей руку и сердце при радостном согласии короля и королевы.

Вскоре состоялась пышная свадьба, на которую были приглашены короли всех соседних государств, в том числе, разумеется, и отец принцессы. Увидев дочь, он залился слезами радости, смешанной с искренним раскаянием, как он, по крайней мере, заявил, с опаской посмотрев на фею, крестную мать новобрачной.

И такими они бывают, превратности любви…

— М-да, — задумчиво проговорила Ортанс после того, как стихли аплодисменты, — вот о чем я не думала ранее, так это о том, что быть дочерью монарха вовсе не так приятно, как это кажется на первый взгляд…

— И не так почетно, — добавила Луиза. — А что до превратностей любви, то им подвержены, пожалуй, чьи угодно дочери независимо от того, обитают ли они во дворцах или в лачугах…

И она начала свой рассказ.

 

2

— Как всем вам хорошо известно, извозчичьи кареты появились в Париже недавно и сразу же привлекли к себе внимание любителей коротких романтических свиданий.

Кавалер договаривается с извозчиком о том, что тот будет ехать шагом по парижским улицам куда глаза глядят в течение, скажем, двух часов. Извозчик, получив довольно щедрую плату вперед, в точности выполняет все то, о чем они договорились с кавалером, никак не интересуясь тем, что во время поездки происходит в его карете и лишь ощущая мерную тряску, вызванную отнюдь не дорожными ухабами…

Один пылкий кавалер как-то раз договорился с предметом своей страсти, разумеется, благонравной замужней молодой дамой, посвятить два дневных часа своего времени романтической прогулке в закрытом экипаже. Дама согласилась и в назначенное время подошла к паперти Сен-Жермен-де-Прэ, где ее уже ожидала карета с занавешенными окнами. Она вошла в карету, которая сразу же тронулась с места, а кавалер, осыпав градом поцелуев, расположил ее на сиденье в позе, наиболее благоприятной для забав такого рода в движущемся экипаже.

Разумеется, они не выглядывали в окна и не проявляли никакого интереса к окружающей жизни, наслаждаясь любовью и сознанием своей изоляции от ее цепких рук и злых языков, и откуда им было знать, что, убаюканный мерной тряской кареты, извозчик уснул на козлах, а лошадь уже достаточно долгое время шла туда, куда ей заблагорассудилось…

Ощутив жажду, животное решило напиться прямо из Сены и возле моста Менял спустилось с набережной к самой воде, которая в ту весеннюю пору поднималась довольно высоко, и вошло в реку. Можно представить себе состояние любовников, вдруг оказавшихся по колено в холодной воде!

На набережной во мгновение ока собралась огромная толпа зевак, часть которых все же оказалась способной помочь вытащить на набережную экипаж с невозмутимой лошадью, перепуганным извозчиком и его промокшими седоками, теперь ставших объектом всеобщих насмешек. Дама, не выдержав свалившихся на нее испытаний, лишилась чувств и ее отнесли на руках в ближайший трактир, где оказавшийся в толпе лекарь начал приводить ее в чувство.

Разумеется, вокруг только и было разговоров что о происшествии на берегу Сены. И надо же было такому случиться, чтобы среди посетителей трактира совершенно случайно оказался один вздорный и злобный старикашка, который был не кем иным, как свекром молодой дамы!

Бедняжка, только лишь начавшая приходить в чувство, вдруг увидела склоненную над ней отвратительную физиономию своего давнего недруга. Она живо представила себе, что ее ждет по возвращении домой, и снова впала в забытье. Увы, это все, что ей оставалось предпринять в такой ситуации…

Рассказ Луизы вызвал сочувственный смех всех присутствующих, а шевалье де Грие осторожно спросил:

— А что было дальше?

— Ничего особенного. Ей удалось убедить мужа в том, что она ехала в карете одна, а спутника ей приписала досужая молва. Тем более, что свекор обвинял ее лишь на основании того, что слышал в трактире…

— И муж поверил?

— Мужья, которые живут на приданое своих жен, как правило, довольно покладисты.

— Пожалуй… Что ж, я продолжу эту тему одной не лишенной пикантности историей…

 

3

— Не в обиду будь сказано присутствующим очаровательным дамам, — проговорил де Грие, — но страсть к модным нарядам зачастую не просто кружит головы представительницам прекрасного пола, но и вытесняет из этих милых головок самые необходимые представления о том, что в свете зовется благопристойностью, не говоря уже о соображениях собственной безопасности.

На улице… впрочем, я воздержусь называть улицу, где расположен салон одной из самых известных и уважаемых модисток Парижа, потому что, весьма вероятно, кое-кто из вас состоит в числе ее постоянных клиенток.

Итак, некая мадам X, молодая красивая женщина, супруга очень влиятельного человека, задолжала этой известной модистке довольно значительную сумму втайне от супруга, который отнюдь не был скрягой, но полагал, что истинная красота может нуждаться в достойном обрамлении, но не в подмене ее нарядами, причем в столь большом количестве, что оно выходит далеко за пределы возможностей женской памяти.

Но мадам X придерживалась на этот счет иного мнения, и ее заказы обрушивались на модистку нескончаемым дождем, который уместно было бы сравнить с тем, золотым, под видом которого Зевс когда-то проник к Данае. Супруг мадам X установил разумные пределы расходов на ее бесчисленные туалеты, но своенравная красавица не желала мириться со столь жестоким, по ее мнению, капризом мужа и продолжала заказывать все новые и новые платья, не задумываясь над их стоимостью.

Естественно, успел накопиться достаточно большой долг. Модистка, правда, не настаивала на немедленном его погашении, но и не соглашалась шить новые наряды в кредит. Обращаться к мужу за требуемой суммой дама не желала, уповая на счастливый случай, который должен был бы враз избавить ее от всех огорчений и хлопот.

Но жизнь тем и отличается от сказки, — не правда ли, мсье Перро? — что в ней добрые феи не занимаются благотворительностью, и дама в конце концов должна была скрепя сердце признать эту непреложную истину.

Неожиданно она получает записку от модистки, в которой та просит прийти в ее салон завтра, к двум часам пополудни. В постскриптуме значилось, пожалуй, самое важное и обнадеживающее: «Я нашла способ уладить наше дело». Нечего и говорить о том, что мадам X, с нетерпением дождавшись следующего дня, поспешила к назначенному часу в салон модистки.

Я замечаю лукавые улыбки моих досточтимых слушателей. Да, ни для кого, пожалуй, не секрет, что салоны модисток зачастую бывают скрытыми домами свиданий, где совершаются не только половые акты, но и довольно пикантные сделки. Известно, что определенная часть заказчиц расплачивается со своими модистками не деньгами, а услугами довольно банального свойства, и данная модистка отнюдь не была исключением из общего правила…

Когда она предложила мадам X отработать свой долг таким вот простым способом, та вначале не могла вымолвить ни слова в ответ, так как у нее от возмущения перехватило горло, а немного придя в себя, разразилась длинной тирадой, в которой сакраментально упоминались Бог, честь, дворянское достоинство, грех, супружеская верность, добродетель, совесть и многое другое, на что многоопытная модистка отвечала лишь понимающей улыбкой.

Она, видимо, применяя испытанный прием, рассыпалась в извинениях перед оскорбленной дамой и предложила считать свое предложение шуткой самого дурного свойства. Дама заметно успокоилась. Модистка, давая понять, что переговоры на этом заканчиваются, встала со своего кресла и сказала, что по-прежнему не торопит с возвращением долга, а затем собралась было попрощаться с посетительницей, когда та, нещадно терзая кружевной платочек, начала невнятно говорить что-то о жестокой судьбе, о лишениях, о суровой необходимости, об испытаниях, ниспосланных свыше… Короче говоря, эти излияния закончились вопросом о том, насколько благороден тот кавалер, который… изъявил желание воспользоваться случаем…

Модистка заверила мадам X в том, что благородство и порядочность кавалера вне всяких сомнений, что это человек, приближенный к Людовику XIV, и что даже сама королева, пожалуй, не сочла бы себя оскверненной, окажись она в его объятиях.

И последнее, что волновало нашу добродетельную даму, это возможная огласка. По словам модистки, она приняла все необходимые меры, чтобы исключить такую вероятность самым надежным образом. По договоренности с кавалером, встреча будет происходить в темной комнате и в полном молчании, так что никто из них не узнает, в чьих объятиях обрел счастье любви.

Да, модистка выразилась именно так, и для дамы этот неуместно высокий слог, как ни странно, послужил залогом пристойности грядущего приключения.

Посмотрев на часы, модистка заметила, что кавалер должен прибыть с минуты на минуту, поэтому ей лучше всего сейчас же отправиться в нужную комнату, раздеться и погасить свечу.

Дама так и сделала. Через минуту-другую в салон явился ожидаемый кавалер.

Вот здесь нужно отдать должное отчаянной дерзости модистки. Дело в том, что господин X, супруг мадам, которая в это время готовилась к свиданию, вот уже несколько лет подряд пользовался ее услугами, и, надо сказать, у него не было оснований для недовольства сводней, поставлявшей воистину первоклассный товар. Как-то она устроила ему незабываемое свидание с негритянкой, а совсем недавно благодаря ей он вкусил прелесть сношения с дочерью гаитянского вождя. Очередной его заказ был более сложен в исполнении, по крайней мере, учитывая возможности именно этой модистки: требовалась молодая особа королевской крови, то есть член семьи Людовика XIV — ни больше ни меньше!

И каналья модистка обещает ему решить задачу, но, разумеется, за особую плату и при особых условиях, самым надежным образом исключающих огласку этой опасной авантюры. Господин X, сгорающий от нетерпеливого желания поиметь особу королевской крови, принимает все условия сводни, и вот он приходит сейчас в салон, где ему уже уготовано обладание собственной женой, да еще и за баснословную плату, значительно превышающую ее долг модистке.

Он спешит в указанную комнату, входит, раздевается в полной темноте и, слыша чье-то прерывистое дыхание, приближается к невидимке, торопливо ощупывает ее и, убедившись в аристократической утонченности форм ее упругого тела, начинает властно овладевать им во всех возможных позах и всеми возможными способами, включающими так называемый французский и так называемый итальянский.

Примерно через час он оделся, поцеловал в темноте руку дамы, вышел из комнаты, затем направился в кабинет хозяйки салона, щедро расплатился с ней и, весело посвистывая, вышел на улицу. Через полчаса покинула салон и его супруга, переполненная новыми для себя впечатлениями и так же радуясь солнцу и весне.

А вечером, за ужином, ее супруг, как, впрочем, многие из мужчин после недавнего акта измены, решив как-то загладить ощущение греха, проговорил:

— Как я догадываюсь, у вас, дорогая, накопились неоплаченные счета за наряды. Я готов их оплатить…

Рассказчик был награжден шквалом аплодисментов.

 

4

— Мой рассказ о превратностях любви, — сказала Анжелика, — будет всего лишь вольным изложением нескольких страниц старинного фолианта из тулузской библиотеки графа де Пейрака. Мы с мужем не раз обсуждали этот эпизод древней истории, поражаясь тому, сколь велики могут быть различия между общепринятым мифом и суровой реальностью…

После трагической смерти Гая Юлия Цезаря Римом начал править триумвират, состоящий из Марка Антония, соратника погибшего императора, Октавиана, приемного сына Юлия и его формального наследника, а также консула Лепида.

Октавиан, который был впоследствии назван Октавианом Августом и даже «Божественным Августом», одного из триумвиров, Лепида, вскоре отправил в пожизненное изгнание, а Марк Антоний, согласно распределению полномочий, отбыл в Александрию, чтобы оттуда управлять восточными провинциями державы. Сам же Октавиан взялся управлять западными провинциями непосредственно из Рима, где он уверенно двигался к единоличной императорской власти.

В Рим постоянно доносились интригующие подробности жизни Марка Антония на Востоке: изысканные оргии в Афинах, пышные празднества в Эфесе, щедрые подношения местных царьков и пикантные приключения с их августейшими супругами, богатство, роскошь, истинно восточная нега… Но самое сильное впечатление, без сомнения, оставляли донесения о бурном романе Антония с египетской царицей Клеопатрой.

Ей в ту пору было лет 27–28, и она только вступила в пору женской зрелости, буквально сводя с ума всех, кто имел неосторожность приблизиться к ней на расстояние полета стрелы из тугого африканского лука…

Антоний, приблизившись, потерял голову, забыл обо всех своих честолюбивых планах, устремлениях, о своих обязанностях наместника восточных провинций, о своем войске в конце концов. Казалось, будто бы какой-то мифический странник оказался на острове, где красавица-волшебница очаровывает его и заставляет забыть всю предыдущую жизнь.

Как известно, Юлий Цезарь в свое время тоже был увлечен ею и признал своим наследником рожденного ею сына, но его увлечение все же имело разумные пределы… Правда, ей тогда было лет семнадцать, и она, наверное, еще не стала такой искусной обольстительницей, как при Антонии…

Впрочем, Цезарь — это Цезарь, а вот Антоний — всего лишь Антоний, хоть он и был знаменитым полководцем до того времени как встретил Клеопатру.

И все же Октавиан видел в нем серьезного противника, с которым нужно считаться, пока не возникнет ситуация, когда можно будет покончить с ним одним ударом.

И такая ситуация не заставила себя долго ждать. Второго сентября 31 года до Рождества Христова между ними начались военные действия на суше и на море. При мысе Акции у берегов Африки состоялось морское сражение, которое можно назвать не иначе как фарсом на тему превратностей любви.

Представьте себе решающий момент сражения, когда закованные в броню тяжелые корабли Антония, разбросав, как щенков, суденышки Октавиана, перестраиваются для завершающего удара, и в этот самый момент шестьдесят кораблей Клеопатры неожиданно оставляют сражение!

Что же предпринимает Антоний?

Увидев бегство своей возлюбленной, он пересаживается на легкую галеру и мчится ей вдогонку, бросив свой флот на произвол судьбы!

Но и это еще не все. Он бросил на произвол судьбы и свои сухопутные войска, а это ведь ни много ни мало — девятнадцать легионов и двадцать тысяч копий отборной конницы.

После этого Антоний бесцельно скитается по пустыне в сопровождении небольшой группы своих приближенных, затем возвращается в Александрию, куда то и дело приходят известия о разгроме его легионов и о переходе самых надежных союзников на сторону Октавиана.

Антоний пытается забыться в разнузданных оргиях, но ни одна оргия никогда не была способна изменить действительное положение вещей.

Когда Александрию осадили войска Октавиана, на его сторону перешли и войска Клеопатры, и остатки войск Антония, который не нашел ничего лучшего, чем бегать по городу с мечом в руке и орать, что во всем виновата предавшая его Клеопатра. Узнав об этом, Клеопатра укрылась в усыпальнице близ храма Изиды. Она посылает к Антонию гонца с сообщением о своей смерти.

После этого Антоний приходит в свой дворец и решает наложить на себя руки. Скорее всего в основе такого решения была не скорбь по Клеопатре, а осознание того, что с ним сделает Октавиан, солдаты которого уже начали грабить город.

Он приказывает рабу исполнить последний долг по отношению к своему господину — заколоть его. Раб берет в руки меч, но вместо того, чтобы вонзить его в Антония, убивает сам себя. «А! — восклицает Антоний. — Он показал мне пример!» И вонзает меч себе в живот, но как-то неудачно. Он просит вошедших рабов прикончить его, но те убегают прочь. И тут в ходе этого кровавого фарса возникает некий Диомед, секретарь Клеопатры, с предписанием доставить мертвое тело Антония в усыпальницу, где нашла приют его госпожа. Умирающего переносят туда.

Клеопатра в отчаянии. Она падает на окровавленное тело, бьется в истерике, молит Антония о прощении. Тот прощает ее и, выпив вина, умирает.

Октавиан, огорченный тем, что Антоний избежал его изощренной мести, тем не менее приказывает похоронить его со всеми подобающими почестями.

Клеопатру же он намерен доставить в Рим, а затем провести ее, закованную в цепи, по улицам во время триумфа. Чтобы она не нарушила его планов, к ней была приставлена бдительная стража, которая должна была следить за каждым шагом царственной узницы. Но она все же перехитрила своих тюремщиков. Согласно заранее разработанному плану, Клеопатре доставили совершенно безобидную внешне корзину, наполненную свежими финиками. Стража тщательно обследовала корзину и, не найдя там оружия, передала ее узнице. Клеопатра же, хорошо зная, что на дне корзины находится ядовитая змейка, без колебаний разгребла плоды обнаженной рукой и получила смертельный укус…

Октавиан, хотя и был раздосадован случившимся, все же выразил свое восхищение благородством египетской царицы и велел похоронить ее рядом с Антонием.

Вот так, закончила Анжелика свой рассказ, превратности любви подчас берут верх над любовью, как сорные травы над полезными злаками.

Кроме аплодисментов, Анжелике достались похвалы философскому складу ее острого ума.

 

5

— Нашей жизнью, — начал Лафонтен свой рассказ, — управляет множество демонов, но лишь два из них главенствуют, зачастую избирая человеческое сердце ареной своих междоусобиц. Эти демоны зовутся Любовью и Честолюбием. Иногда они образуют причудливые сочетания, порождающие превратности любви и болезни честолюбия, но сердце всегда отделит зерна от плевел…

В одном королевстве жил Пастух, веселый и добрый малый, который умел понимать простые желания четвероногих творений Божьих и заботиться о них. Скотинка отвечала на его заботу отменной тучностью и добрым приплодом, так что и она, и Пастух были довольны и счастливы. А Пастух был счастлив вдвойне, потому что рядом была очаровательная Пастушка, которая любила его всем сердцем и не забывала каждый вечер устилать их ложе лепестками роз.

Но вот как-то раз прискакал гонец из столицы и вручил Пастуху приказ немедленно прибыть во дворец. Пастух собрался в путь со спокойным сердцем, потому что не знал за собой никакой вины, но Пастушка была грустна и в глазах ее, как звезды в ночном небе, сверкали слезы.

Когда Пастух предстал перед Королем, тот сказал ему:

— Наслышан я о том, как мудро и умело ты управляешь своими стадами, и решил предложить тебе управлять людьми. Что скажешь?

— Ваша воля, государь, закон для любого подданного.

— Ты уважаешь закон?

— Да, ваше величество.

— Что ж, я хочу назначить тебя главным хранителем законов, верховным судьей, если ты согласен, конечно, потому что против воли такие дела не делаются.

От этого предложения у Пастуха поплыли радужные круги перед глазами, и демон по имени Честолюбие в тот же миг захватил все основные позиции в его сердце, почти ничего не оставив Любви. И Пастух с выражениями нижайшей благодарности принял заманчивое предложение Короля.

Стал он верховным судьей, поселился в роскошном особняке с десятками слуг, начал вкушать самые изысканные яства и пить дорогие вина, а на широком ложе обнимать самых роскошных дам королевства. И забыл он, будто бы никогда того и не было в его жизни, своих четвероногих подопечных, свою Пастушку и лепестки роз на жесткой кровати в его хижине…

Он был честным и разумным человеком, так что судил по справедливости, а это, конечно, вызывало сильное недовольство известной части окружающих, которые привыкли считать золото или меч выше закона.

Пастух по недостатку опыта столичной жизни даже не предполагал, сколь велика часть таких вот окружающих, а может быть, попросту не хотел об этом задумываться, чтобы не омрачать радость торжества своего Честолюбия. Все может быть…

Как-то в обеденный час услышал Пастух неясный шум под окнами своего особняка, вышел на балкон и увидел, как стража прогоняет от крыльца Отшельника, того самого, который в той, прежней, жизни обитал неподалеку от его хижины.

Он приказал стражникам пропустить к нему нежданного гостя. Вопреки ожиданиям хозяина особняка Отшельник ни словом не обмолвился по поводу окружающей того роскоши, золотой посуды и заморских вин, а лишь поведал о том, что животные живы-здоровы стараниями Пастушки, которая все смотрит на большую дорогу и глаза ее при этом полны слез…

Пастух, будто не слыша этих слов, начал рассказывать Отшельнику о нелегкой жизни верховного судьи, о постоянных заботах и о законе, который нуждается в неусыпной охране, потому что он один, а людей вон сколько…

Когда он наконец умолк, Отшельник промолвил следующее:

— Один слепец потерял кнут, которым он отгонял бродячих собак. Идя по дороге, он наткнулся на замерзшую змею и поднял ее, приняв за оброненный кем-то кнут. Напрасно прохожий убеждал слепца бросить свою опасную находку. Тот и слышать об этом не хотел, думая, что прохожий из зависти уговаривает его выбросить отличный кнут. Прохожий махнул рукой и пошел своей дорогой, а змея, отогревшись, нанесла упрямцу свой ядовитый укус…

И Отшельник ушел, даже не попрощавшись.

А притча, рассказанная им, очень скоро получила свое подтверждение. Как я уже говорил, справедливым судьей многие в королевстве были недовольны, так что желающих нашептать в королевские уши всякие россказни о том, будто бы верховный судья берет взятки за сокрытие государственных преступлений, было предостаточно.

Король вначале вообще отказывался слушать клеветников, а со временем, подумав о том, что не бывает дыма без огня, назначил комиссию, которая должна была выяснить, разбогател ли верховный судья за время своей службы. Вскоре комиссия доложила Королю, что и особняк судьи, и то, что в нем находится, и все, что судья носит на себе, ест и пьет, определено его казенным содержанием, а вот собственных богатств он так и не приобрел.

Король прогнал клеветников, но их место вскоре заняли другие, потому что число недовольных справедливым правосудием все возрастало и возрастало… Теперь они начали убеждать короля в том, что хитрый судья не выставляет свои сокровища напоказ, а хранит их в большом сундуке, который стоит в его спальне.

И снова Король заколебался, оскорбив недоверием честного человека. В сопровождении толпы придворных он неожиданно пришел в особняк судьи и потребовал открыть сундук, стоящий в его спальне. Судья пристально посмотрел на Короля, вздохнул и ощутил, как демон Честолюбие, утратив все свое самодовольство, покорно склоняет голову перед Любовью. Стало бывшему Пастуху горько и стыдно. Он решительно подошел к сундуку и открыл его. Глазам изумленного Короля и его придворных предстали потертая пастушеская одежда, сумка и свирель.

Судья тут же переоделся и обрел свой прежний облик, после чего поклонился Королю и вышел. И Пастушка увидела его, спешащего к ней по дороге, и из ее прекрасных глаз хлынули слезы, но теперь это были слезы счастья…

Дамы и кавалеры выразили Лафонтену самое горячее одобрение и приготовились слушать следующую историю.

 

6

— Я хотела бы продолжить тему превратностей любви одним весьма поучительным случаем из древней истории, — проговорила Ортанс, — но прежде я сошлюсь на Священное писание, где сказано: «От трех трясется земля, четырех она не может носить: раба, когда он делается царем; глупого, когда он досыта ест хлеб; позорную женщину, когда она выходит замуж, и служанку, когда она занимает место госпожи своей».

В 518 году от Рождества Христова на византийский престол восходит некий Юстин, бывший крестьянин, выдвинувшийся благодаря своему упорству, хитрости и вероломству, которое при дворах монархов принято называть дипломатичностью. В то время новому императору было уже 67 лет.

При нем неотлучно пребывает тридцатисемилетний племянник, бывший пастух, которого заботливый дядя давно уже переселил в столицу и приобщил к придворной жизни. Этот племянник, принявший имя Юстиниан, становится преемником старого императора.

И вот он вступает в любовную связь с некоей Теодорой, дочерью циркового сторожа, которая еще подростком считалась одной из самых бесстыдных проституток Константинополя, потому что она не только владела всеми мыслимыми способами половых сношений, но и успешно демонстрировала это искусство на аренах цирков. Современники утверждали, что Теодора как-то выразила сожаление о том, что Бог не наделил ее тело тем количеством отверстий, которое позволило бы вступать в одновременный контакт с более чем тремя мужчинами.

Известно, что Юстиниан после встречи с этой искусницей был ошеломлен, смят, покорен, что, конечно, удивительно, если учесть, что он прожил в столице уже достаточно много времени и не должен был бы так поражаться высокой сексуальной технике проститутки. Видимо, Теодора обладала какими-то особыми способностями.

Так или иначе, но Юстиниан твердо решил жениться на ней, к ужасу всех придворных. Императрица Евфимия, супруга дяди, категорически отказалась признать проститутку своей племянницей, но сорокалетний влюбленный так прикипел душой к своей избраннице, что император пошел на то, чтобы изменить существующий закон, и этот скандальный брак все-таки состоялся.

В 527 году Юстиниан был объявлен соправителем своего дяди, а спустя пять месяцев он и Теодора были торжественно коронованы в храме Святой Софии.

Такая вот превратность…

Когда Ортанс получила свою долю признания, слово взял Пегилен де Лозен.

— Мой рассказ, — проговорил он, — относится к гораздо более поздним временам, а точнее, к нашей благословенной эпохе, когда свет, исходящий от «короля-солнце», проник в самые отдаленные уголки государства и пробудил к жизни дремлющие силы… Каков слог, а?

— Великолепный! — похвалила Анжелика. — Как я подозреваю, милейший де Лозен намерен сейчас изложить какой-нибудь особо отвратительный случай из нашей счастливой жизни.

— Истинно так, сударыня, — улыбнулся де Лозен. — Но я не считаю его особо отвратительным на фоне хотя бы повседневной придворной жизни…

 

7

Это случилось довольно далеко от Парижа, в провинции Пуату, откуда родом наша несравненная мадам Анжелика…

— И где я не была так долго, что Пуату представляется мне волшебной страной из сказок моего детства, — откликнулась Анжелика.

— Так вот, в этой сказочной — как для кого — провинции, — продолжал де Лозен, — один владелец обширного имения решил, видимо, следуя столичным примерам, возродить феодальное право первой ночи, когда сеньор мог, по своему усмотрению, разумеется, провести первую брачную ночь с любой из невест своих крестьян.

Я заметил — «по своему усмотрению», потому что, во-первых, он мог вообще не пользоваться этим правом, а во-вторых, далеко не каждая из подвластных ему невест была способна вызвать желание провести с нею брачную ночь.

Но так или иначе, сейчас, в XVII столетии от Рождества Христова, этот господин объявил о своем намерении возродить дедовские традиции такого рода, забыв, видимо, о том, что нынешние крестьяне отнюдь не являются собственностью сеньора, который уже не первый век как утратил право распоряжаться их жизнями и телами их невест.

Сначала и соседи, и крестьяне сочли его слова шуткой, потому что он в округе был известен как большой забавник, способный, к примеру, нарядить своего управляющего привидением, чтобы тот наводил ужас на поселян, блуждая от дома к дому в рождественскую ночь.

Подобного рода выходки были достаточно часты и вызывали большое неудовольствие епископа, находившего их богохульственными и заслуживающими если не отлучения от церкви, то, по крайней мере, достаточно суровой епитимии.

Он как-то дал указание настоятелю местного храма урезонить Либертена, пригрозив ему карой Господней и неприятностями на грешной земле, но священник, сам не раз принимавший участие в его шумных застольях, лишь посоветовал не дразнить гусака, имея в виду епископа.

Либертен относился к тому разряду людей, которые получают особое, несказанное удовольствие, задирая окружающих и приводя их в состояние растерянности своими экстравагантными выходками. Именно этим свойством его характера и можно было объяснить столь странное заявление касательно возрождения права первой ночи.

Прежде всего, в этом не было никакой практической нужды, потому что Либертен, к тому же будучи неженатым, и без этого права перепортил всех смазливых девиц в округе, так что его заявление можно было расценить исключительно как дерзкий вызов епископу. Тот, узнав об этом, лишь усмехнулся, не без оснований предполагая скорую возможность примерно наказать зарвавшегося наглеца, а заодно и его собутыльника в лице местного кюре.

Епископ имел конфиденциальный разговор с его служкой, и тот, воодушевленный обещанием повышения, согласился докладывать обо всех достойных пристрастного внимания деяниях помещика и кюре.

Как на зло, в скором времени не ожидались крестьянские свадьбы, и не было никакой возможности проверить на опыте серьезность феодальных намерений Либертена.

Тем не менее, случай, которого с таким нетерпением ждал епископ, все же не замедлил представиться… На околице селения жили вдова и ее дочка, высокая белокожая девица лет восемнадцати, с румянцем на всю щеку, высокой грудью и пышными бедрами. У вдовы водились деньги, судя по тому, что ни она, ни ее дочь, никогда не занимаясь сельским трудом, нанимали поденщиков даже для работы по дому.

Они поселились в деревне сравнительно недавно, перебравшись откуда-то из Пикардии. Поселяне строили самые разные предположения относительно происхождения материального благополучия вдовы, но со временем прекратили это занятие, единогласно решив, что никакая она не вдова, а просто-напросто бывшая куртизанка, нагулявшая ребенка. Эта версия всех успокоила, и внимание поселян обратилось на другие предметы пересудов.

Помещик раньше не обращал внимания на дочь вдовы, скользя равнодушным взглядом по белобрысому угловатому подростку, но сейчас, спустя несколько лет, когда он вдруг столкнулся с роскошной дылдой, будто бы специально созданной для изощренных забав, да к тому же, похоже, не блещущей умом, наш Либертен загорелся страстным желанием. Но, к его несказанному удивлению, девица совершенно равнодушно выслушала заманчивое предложение посетить его одинокий дом и ровным бесцветным голосом заявила, что не бывает в домах одиноких мужчин.

Распалясь еще больше, помещик продолжил свои уговоры при каждой новой встрече, но ответ был неизменен. Однажды он подошел к ней при выходе из церкви после окончания обедни, и на обычное его предложение она ответила, что подарит свою девственность только жениху после венчания, а иначе ей придется выслушивать попреки до конца жизни.

И тогда Либертен решился на отчаянный шаг. Он предложил девице обвенчаться! Разумеется, делая это предложение, он ни в коем случае не намеревался вправду становиться ее законным супругом, уповая на циничную изобретательность своего приятеля кюре, но девицу это предложение по-настоящему сразило, и она, добрых пять минут приходя в себя от пережитого потрясения, молчала, а затем дрожащим голосом сказала, что намерена испросить благословения своей мамаши.

Помещик, предвидя это намерение, заметил, что ему тоже предстоит разговор со своими родственниками, и кто знает, чем он закончится, посему предложил пока обвенчаться тайно, а затем уже поставить всех в известность как о свершившемся законном акте. Девицу этот довод убедил, и они решили вступить в тайный брак этой же ночью.

Девица поспешила домой готовиться к торжественному событию, а помещик вернулся в церковь, чтобы договориться с кюре.

Выслушав план своего приятеля, священник, к своей чести, в ответ замахал руками, но уже через несколько минут, соблазненный довольно круглой суммой, к своему бесчестью, согласился провести в полночь некое подобие венчального обряда.

Они не предполагали того, что их разговор будет подслушан, что служка спешно оседлает коня и помчится к епископу, что тот поторопится сесть в карету и в сопровождении небольшого отряда своей личной гвардии отправится в это селение…

В полночь в пустой церкви кюре произнес перед мнимым женихом и его невестой вольный набор латинских фраз, после чего сказал, что отныне они могут с чистым сердцем и возвышенной душой исполнять повеление Божье плодиться и размножаться. И лишь только он произнес: «Amen!», в церковь вошли гвардейцы вот главе с епископом в торжественном облачении. Невозможно передать словами выражение лиц помещика и кюре!

А епископ утвердил законность обряда венчания и благословил супружескую чету.

Так бравый Либертен осуществил свое право первой ночи…

Де Лозен церемонно раскланялся в ответ на бурные аплодисменты собравшихся.

— То, что я вам сейчас предложу… — начала Катрин.

— Начало довольно интригующе, — заметил де Грие.

— Всего лишь короткая зарисовка парижской жизни, так густо насыщенной превратностями любви…

— Без которых она была бы отвратительно пресной, — поморщившись, произнес Перро.

 

8

— На улице Турнель, — начала свой рассказ Катрин, — жил некогда один молодой человек, мечтавший о карьере Буше или Рембрандта. Он снимал мансарду с большими окнами, где устроил себе мастерскую, сплошь завешенную эскизами и готовыми полотнами, пропахшую красками и заставленную гипсовыми копиями шедевров великих мастеров древности.

Однажды в дверь мастерской постучался довольно молодой, но солидный господин, с виду напоминающий удачливого купца или цехового старшину. Господин представился и попросил разрешения ознакомиться с работами. Получив разрешение несколько удивленного хозяина мастерской, он бегло, но внимательно осмотрел его полотна и эскизы, а затем заказал портрет своей супруги.

Художник согласился. Когда они оговорили материальную сторону дела, сроки и дату первого сеанса, заказчик попрощался и уже направился к выходу, но в дверях остановился и сообщил, что не имеет возможности сопровождать жену на сеансы позирования, а потому с ней будет приходить его старшая сестра.

В ответ художник равнодушно пожал плечами, но подумал, что лучше бы приходил он, чем его старшая сестра, скорее всего, иссушенная старая грымза, присутствие которой будет действовать на атмосферу творчества, как уксус на молоко.

Этими мыслями он поделился со своим соседом, магистром Сорбонны, славным малым лет сорока пяти, жившим этажом ниже. Магистр в ответ предложил, в шутку, разумеется, во время сеансов позирования давать грымзе уроки философии. Оба расхохотались, представив себе эту картину, и на том обсуждение этого вопроса закончилось.

Каково же было изумление художника, когда на следующий день к назначенному времени в его мастерскую вошла супруга заказчика, худосочная молодая дама, лет примерно двадцати трех, бледная, томная, с широко раскрытыми синими глазами и тонкими губами, поджатыми в виде бутона тюльпана, которую сопровождала статная красотка лет сорока, не больше!

Молодая дама держалась подчеркнуто холодно, всем своим видом давая понять, что обстановка мастерской вызывает у нее лишь брезгливое отторжение, но она вынуждена пересилить себя, коль это так уж необходимо.

Сестра ее благоверного, напротив, с нескрываемым интересом разглядывала все, что ее окружало, и, как видно, чувствовала себя среди всего этого хаоса вполне комфортно. Вскоре после начала сеанса пришел магистр, который, взглянув на дуэнью, также был поражен столь значительными расхождениями между реальным и ожидаемым. Будучи представленным этому спелому яблочку, он завел разговор о философии, что яблочко восприняло довольно благожелательно.

Художник недовольно заметил, что посторонние разговоры отвлекают его от работы, после чего собеседники перешли на шепот, а затем, стараясь не шуметь, удалились. И тут с моделью произошла неожиданная метаморфоза: лицо молодой дамы оживилось, презрительно поджатые губы сложились в приветливую улыбку, глаза заискрились интересом, а бледные щеки окрасились нежным румянцем.

Как вы вполне можете догадаться, добродетельные дамы и кавалеры, по прошествии двух сеансов молодая дама стала любовницей художника, а еще раньше сестра ее мужа отдалась жизнерадостному магистру Сорбонны. Обе пары вовсю наслаждались жизнью и значительное время после того, как портрет был принят заказчиком, когда однажды, невзначай выглянув в окно, магистр увидел у подъезда человека лет тридцати шести-семи в сопровождении группы вооруженных молодых людей.

Чутье подсказало философу решение: он жестом подозвал к окну свою возлюбленную, и она признала в предводителе маленького отряда своего братца. Нужно было действовать незамедлительно. Философ птицей взлетел на верхний этаж и постучался в дверь мастерской…

Дальнейшие события развивались следующим образом. Разъяренный супруг в сопровождении своих бретеров ворвался в мастерскую и остолбенел, застав там свою обнаженную сестру, позирующую полностью погруженному в свое творчество живописцу.

В это время его супруга выходила из квартиры философа. По пути домой грозный муж, проходя мимо паперти собора Богоматери Парижской, увидел выходящую оттуда свою благоверную. У нее был вид воплощенной добродетели.

В дальнейшем они с мужниной сестрой часто посещали дом на улице Турнель, по дороге решая, кто из них в этот раз навестит художника, а кто — философа…

Рассказ Катрин получил самое горячее одобрение, после чего все взоры обратились к следующему рассказчику.

 

9

— Речь пойдет, — неторопливо, немного нараспев, будто декламируя стихи, написанные древним гекзаметром, проговорил Арамис, — о двух поэтах Эллады, о тех, которые, возможно, в числе первых воспели любовь и превратности любви, возведя их в ранг объектов самого страстного, самого трепетного поклонения.

Архилох, которого греки почитали вторым поэтом после Гомера, полубогом, в честь которого было воздвигнуто святилище…

Автор таких строк:

Известно, что он страстно влюбился в младшую дочь некоего Ликамба, торжественно поклявшегося отдать за него девушку, о которой поэт писал, что «старик влюбился бы в ту грудь, в те миррой пахнущие волосы…» Она стала для Архилоха богиней и одновременно предметом испепеляющей плотской страсти, доводящей его до исступления.

Но вот случается нечто непредвиденное, невозможное в том мире, где слово успешно заменяло любые письменные соглашения: Ликамб изменил свое решение, нарушил торжественную клятву, отказался выдать за Архилоха свою дочь, которая охотно поддержала отцовское решение.

Оскорбленного в лучших чувствах, доведенного до отчаяния поэта вдруг охватывает нечто, прямо противоположное тому, что он испытывал ранее, и пылкая любовь превращается в столь же пылкую ненависть. Возвышенный и страстный в проявлениях этой ненависти, Архилох посвящает клятвопреступнику и его вероломной дочери стихи, преисполненные таких едких насмешек, что, не вынеся позора, Ликамб и его дочери не нашли ничего лучшего, чем повеситься…

Что ж, крайности всегда схожи, и сильнейшая любовная страсть всегда может легко и быстро превратиться в сильнейшую ненависть, нашелся бы благовидный предлог…

И второй гений античной поэзии — Анакреонт.

Блестящий придворный, любимец бессчетного числа женщин, певец вина, веселья и эротических забав…

Их было бессчетное количество, что, конечно же, не могло предполагать сильных чувств, да и вообще каких-либо чувств.

Но вот пришел час, когда летнее изобилие начало страшиться зимней скудости, что, как в зеркале, отразилось в стихах…

На смену прекрасным девушкам пришли прекрасные юноши, что в том мире отнюдь не считалось чем-то противоестественным, а лишь одним из способов служения богине любви, только и всего…

Теперь стихи поэта обращены к юношам, которых, может быть, было меньше, чем подруг женского пола, но все же…

Красавец Вафилл был наиболее известным из возлюбленных знаменитого поэта, и его соотечественники даже увековечили Вафилла бронзовой статуей, воздвигнутой в храме Геры.

Еще одна общеизвестная привязанность Анакреонта — фракийский мальчик Смердис, раб и возлюбленный афинского тирана Поликрата. Поэт вступил в открытое соперничество с государем, противопоставляя его власти и богатству свою чарующую поэзию. Заметив, что поэзия одерживает верх, тиран приказал обезобразить мальчика.

Анакреонт написал по этому поводу исполненное тихой грусти стихотворение и отправился на поиски новых превратностей любви…

— Какие у вас обширные знания, мсье Арамис! — восхищенно проговорила Луиза.

— Это всего лишь отрывок из моей богословской диссертации, — скромно заметил мушкетер.

Присутствующие воззрились на него в крайнем изумлении. — Отрывок, который я по зрелому размышлению решил не включать в ее окончательный вариант, — добавил Арамис с самым невозмутимым видом.

 

10

— А я, — сказала Мадлен, — завершая наш тримерон, хотела бы поделиться одной светлой фантазией, скорее мечтой, о воплощении которой, я думаю, любой из нас попросил бы Всевышнего…

Я представляю себе обворожительную молодую женщину, пылкую возлюбленную и верную жену, безмерно нежную в любви и стойкую в несчастьях… Злобная зависть ущербных и порочных людей, волею рока получивших право распоряжаться чужими жизнями, отнимает у нее любимого мужа, счастье, опору и защиту.

Но высшей справедливости было угодно вынести свой вердикт, согласно которому в костре на Гревской площади вместо мужа этой женщины сгорел труп какого-то бродяги, а сам он отправляется в дальние края, где благодаря великому таланту, мужеству и уму добивается невиданного ранее могущества.

Вся его дальнейшая жизнь посвящена поискам любимой жены, которая, свято веря в справедливость Божью, тоже ищет по свету его, свою единственную любовь. Блуждают они, как потерянные звезды в небесном просторе, испытывая опасности и лишения, но не теряя светлой надежды на встречу… И в конце концов сбываются мечты, и обретают они друг друга, и вознаграждает их Всевышний за терпение, мужество, надежду, веру и любовь…

Вот это я и хотела попросить у Бога.

Все молча встали.

По щекам Анжелики катились слезы, подобные падающим звездам…

* * *

Вот, пожалуй, и все.

Пора покидать будуар Анжелики, но да не покинет меня в прагматичном третьем тысячелетии ее блистающий мир, ее неистребимая любовь к жизни и ее улыбка, которую я безошибочно узнаю на устах Джоконды, Венеры Милосской и девушек на улицах весеннего Парижа.

Р. S. Тетушка Катрин вспомнила, что в 60-е годы прошлого столетия в моде были бюстгальтеры «Анжелика».

И не иначе. Предмет такого стратегического значения именем какой-нибудь guenon никогда не назвали бы.