Часть вторая
Глава первая
Поздно вечером Никита Павлович велел Володе сбегать за Чаплиным и Сащенко, а сам достал из тайника сложенную в трубочку школьную тетрадь, расправил ее на колене и положил на стол. Вымыв посуду, к нему подсела Прасковья Наумовна.
— Что-то начало корявое получилось, Праша.
— А ты не мудрствуй, толкуй, как думаешь, — посоветовала жена. — Коль слова идут от сердца, их поймут люди. А то вон Захара попроси. Он мастак, что хочешь сочинит.
Под окнами заскрипел морозный снег. Иванов спрятал тетрадь в карман. В открывшуюся дверь вместе с клубами холодного воздуха вошли Чащин и Володя.
— Тетка Авдотья не пустила дядю Прохора, заставила щипать лучинку на растопку, — доложил Володя. — Я иду спать.
Прасковья Наумовна налила чаю. Присев к столу, Вениамин Платонович сосредоточенно слушал рассказ Иванова о встрече с Шухановым, а затем сказал:
— Прохор болтал, будто моими родичами назвались? — Чащин выпил последний глоток и опрокинул чашку на блюдце.
«Вот ветрогон, пустомеля», — мысленно выругал Иванов пастуха, а Чащину сказал:
— Что ты, Прошку не знаешь. Мелет, что вздумает, как тот Емеля… Давайте писать…
Вот уже несколько дней они сочиняют письмо ленинградцам, рассказывают о своей жизни, о том, как люто ненавидят фашистов. Им помогает Камов. Хотят они передать это письмо Карпову, пусть подпишутся и другие люди, очутившиеся в фашистской неволе.
Иванов, прочитав первые строчки, спросил:
— Ну как, подходяще?
— Ох-о-о, — вздохнула Прасковья. — Слова-то подходящие, да ведь ими сыт не будешь. Хлебушка бы послать. Вот о чем думаю я, мужики.
— Верно, — поддержал Чащин.
— Рады бы. Но как пошлешь? — отозвался Никита Павлович.
— А почему бы не попытаться, — опять проговорил Чащин. — Посылали ведь наши хлеб питерцам, когда Ленин обратился за помощью.
И снова вспомнили тех земляков, что возили в голодный Петроград хлеб в восемнадцатом да девятнадцатом годах…
— Время было другое, в враг не так лютовал, — размышлял вслух Иванов. — Как теперь проедешь через фронт?
— Конечно, время другое, — согласился Чащин. — Но если взяться…
Решили с Карповым посоветоваться. А письмо так и не дописали.
Александр Иванович появился дней через десять. Сообщив новости, он вдруг сказал:
— Народ хочет помочь жителям Ленинграда. Думаем послать продовольствие.
Никита Павлович удивился: «Вот тебе и раз. Мы только прикидываем, а люди уже дело делают».
— Мы тоже об этом судили-рядили, — помедлил он. — Письмо сочиняли, а Праша и говорит: «Хлеба бы послать ленинградцам-то».
— Добрая у тебя жена, Палыч! — восторженно произнес секретарь райкома. — Письмо, которое готовите, зачитаем народу, соберем подписи. Расскажем о своей жизни в тылу, как боремся с оккупантами. — Он помолчал и вдруг засмеялся: — Значит, у вас идею перехватили? Радоваться надо. Если одна и та же идея возникла одновременно у многих, то она правильная, нужная! По-моему, так? А? Но учтите, действовать надо осторожно, чтобы гитлеровцы не пронюхали.
— Да разве я иначе думаю?
Карпов уехал, но потом вновь появился в Каменке. Он сидел на пороге предбанника.
Над поседевшим от мороза лесом, что стеной опоясывал деревню, показались бледно-красные полосы. Начиналось утро.
— Хорош морозец, — произнес Карпов, потирая озябшие руки. Он редко появлялся, зато всегда с новостями.
Иванов вспомнил предыдущий приезд Александра Ивановича с моряком Камовым. Тогда тот привез радостную весть о разгроме немцев под Москвой.
И сейчас Карпов новостями душу согревает… Он был в отличном настроении. Сообщил, что партизаны расширяют свою республику, восстанавливают в освобожденных деревнях Советскую власть.
— Расширяем партизанский край… В ближайшее время преподнесем немцам такую пилюлю, которую им трудно будет проглотить, подавятся.
Что это за пилюля, Карпов не пояснил, а спрашивать Никита Павлович не решился.
— А что у тебя нового?
Иванов рассказал о ленинградцах.
— Слышал, слышал. Значит, живы и здоровы. Прибыли как нельзя кстати. Начинаем собирать продовольствие для Ленинграда. Моряки подоспели вовремя! Они пойдут по деревням вместе с нами. Им есть что рассказать! Шуханова пригласи вечером, обо всем потолкуем с ним… А сейчас пойду к Рачеву. Людей в школе собралось много, надо приободрить.
— Сходи, сходи, — одобрил Иванов. — Я бываю там. Сердце кровью обливается…
И действительно, людей надо ободрить. Карательная экспедиция Креймана сожгла дотла тридцать деревень да еще уничтожила пятьсот домов, хозяева которых им показались подозрительными. Жгли, грабили, вешали, насиловали. Тысячи женщин, детей и стариков остались без крова. Партизаны разместили обездоленных в свободных избах, школах, в том числе и Митровской. Туда и спешил Карпов…
Глава вторая
Под вечер Шуханов приехал в Каменку. Никита Павлович проводил его в горницу.
Вскоре послышался голос:
— Старшина, принимай!
— Есть, принимать, — отозвался моряк.
В полумраке появился Карпов.
— Приятно познакомиться, — протянул он руку. — Карпов, Александр Иванович.
— Шуханов, Петр Петрович. Уже наслышан о вас.
Карпов снял шапку, полушубок. В сером свитере из грубой шерсти, стеганых брюках и валенках, он походил на лесоруба, вернувшегося с работы.
— Знаю, добирались с приключениями? — спросил Карпов. — Неудивительно. Вы прибыли в наш край в трудное время. Только что здесь зверствовали каратели Креймана. А узнали мы о вас лишь несколько дней назад. Сильно беспокоились… До сих пор гарью пахнет. Сегодня весь день провел в школе. Там собрались погорельцы. Тяжко смотреть, особенно на ребятишек: оборванные, голодные. А чем поможем? Рассказал им, как наши войска разгромили гитлеровцев под Москвой! Сразу повеселели люди… — Он взял со стола листовку, пробежал ее глазами, спросил стоявшего рядом Камова: — Не залеживаются?
— Где там! Володе только подавай. У него целая армия помощников. А у меня мало возможностей — одним пальцем стучу.
— Очень нам нужна печатная машина! — сокрушенно произнес Карпов. — А ведь уже в руках держали. — Рассказал о печатнике районной типографии Филатове и его друзьях. — Задумали мы отобрать у немцев небольшую печатную машину, все было на мази, но фашисты пронюхали. Филатов еле ноги унес. Но шрифт-то все же успел помаленьку в карманах перетаскать. — После некоторой паузы: — Спасибо, Камов выручает. Да, вы ведь знакомы? Старшина — мастер на все руки.
— Верно, — сказал Шуханов. — Пером владеет. Читал его «Непридуманные рассказы».
— Летописец! — Карпов засмеялся. — Стало быть, кое-что о нас знаете? Да, начали мы с малого. Теперь у нас — партизанская бригада. Обширный район контролируем: свыше четырехсот малых и больших деревень снова живут по советским законам. Лесная партизанская республика! Вот немцы и решили покончить и с республикой, и с нашей бригадой, для этого направили дивизию Креймана… Спасибо, Москва нас выручила… Наступление наших войск под столицей перепутало немецкие карты.
Теперь Шуханов знал, что такое Лесная республика. Он внимательно слушал и смотрел на секретаря райкома: «А ведь я его другим представлял — этаким богатырем. А он обыкновенный. И бороденку, видно, недавно начал отращивать, клокастая она какая-то. А вот глаза приятные — в них и мягкость и решимость. Говорит темпераментно».
— С вами, Александр Иванович, я в Ленинграде познакомился. Да, да, — сказал Шуханов.
— Запамятовал! — удивился Карпов. — На каком-нибудь совещании?
— Заочно… Журналист Лукин познакомил. Помните его? Он о вас и о других товарищах, оставшихся в тылу, рассказывал. Просил передать привет. Его поручение выполняю с превеликим удовольствием.
— Знаю, знаю Антона Захаровича. Больной он, язва его еще тогда мучила. Наверно, ему очень тяжело.
Шуханов достал из кармана пакетик с блокадным хлебом.
— Дневная норма рабочего, — тихо сказал он.
Александр Иванович бережно взял грязноватый ломтик, на руке прикинул его вес, понюхал, еще раз осмотрел и передал Камову.
— Да-а-а, — Карпов поднялся, стал ходить — три шага вперед, три обратно, — у нас тут, в Лесной республике, люди горят желанием послать в Ленинград продовольствие.
— Слышал и, признаться, сначала не поверил. Каким образом?
— Сами еще не знаем, — ответил Карпов. — Мысль эту подали наши колхозники, а мы поддержали.
«Люди с такой верой в правое дело все могут, любые дерзновенные мечты им под силу», — подумал Шуханов.
— Ваша помощь будет неоценима. Нам, Петр Петрович, нужны агитаторы, — продолжал Карпов. — Вот как нужны, — провел рукой по горлу. — Ваших людей пошлем по деревням. Посмотрите нашу республику, побываете и за ее пределами. Опасно, конечно, но необходимо! Расскажете о героях Большой земли, о Красной Армии, о флоте и, главное, о Ленинграде. И вот этот кусочек несъедобного хлеба покажите.
— Вся наша группа поступает в полное ваше распоряжение, Александр Иванович. Ждем указаний.
— Пока возвращайтесь к себе и ждите. Распределите людей по одному-два человека. Иванов даст проводников. Вы, Петрович, поедете со мной через пару дней. Маршрут я разработаю.
Глава третья
Январь сорок второго года начался сильными снежными метелями. Вышел Никита Павлович поутру, чтобы проведать Камова да новости у него узнать, и ахнул — кругом сугробы, а баня занесена аж по самую крышу.
Захар хотя и берег батареи, но не пропускал часы приема. Хорошие поступали вести с Большой земли. Наступление Красной Армии, начавшееся разгромом немцев под Москвой, продолжалось. Действовал и Северо-Западный фронт. Упорные бои проходили близ Старой Руссы, Великих Лук. В наушниках звучали знакомые населенные пункты, реки, озера, расположенные совсем близко от Лесной республики и Каменки… Узнал Захар и о том, что, разгневанный провалами на восточном фронте, Гитлер сместил со своих постов некоторых генералов. Старшина сделал вывод:
— Не от хорошей жизни беснуется фюрер.
Никита Павлович продолжил его мысль:
— Война с нами оказалась трудной, вот и психует ефрейтор.
Однажды Камов принял радиограмму с пометкой «лично Волкову». В ней говорилось о вылете представителя штаба фронта. Камов сказал о телеграмме Никите Павловичу. Тот подумал, провел рукой по бороде, как любил делать, когда требовалось над чем-то серьезно поразмыслить, посмотрел на моряка и медленно пробасил:
— Как пить дать, с важным делом. — Иванов вспомнил слова Карпова о пилюле, которая будет преподнесена немцам. — Силы у нас выросли, пора и за большие дела браться. Мы им еще покажем, где раки зимуют.
— Самое важное сейчас — сбор продовольствия, — сказал Камов…
А некоторое время спустя в землянке под баней собрались Чащин, Сащенко и Камов. Баню накануне топили, было тепло, и они, покуривая, говорили о недавнем большом походе партизан.
— Молодцы наши, так-то. Уж бить так бить! — произнес Иванов.
— Эх, жаль, меня там не было. Я бы…
— У нас своих забот полон рот, — тут же ответил Никита Павлович.
— Каждый должен выполнять порученное дело, — как всегда, спокойно сказал Камов.
— Что верно, то верно, — согласился Чащин. — А все же наши молодцы.
А разговор вели они вот о чем. Командование Северо-Западного фронта в начале второй половины января решило совместно с партизанами захватить город Холм, где разместился сильный немецкий гарнизон. Для этого и приезжал в Лесную республику полковник Терехов. В походе участвовали многие партизанские подразделения, в том числе и бригада Волкова. Удар для немцев оказался неожиданным и довольно ощутимым. В донесении, которое Камов передавал в Ленинград, говорилось: «Уничтожили много боевой техники, разрушили две радиостанции, стационарный узел связи, на улицах города и его окрестностях истребили шестьсот двадцать пять вражеских солдат и офицеров. Мы потеряли пятьдесят два бойца…»
Но Холмскую операцию, как она была задумана вначале, полностью осуществить не удалось. Части Красной Армии, спешившие к городу, вынуждены были еще в пути следования вступить в бой с крупными силами врага и поэтому к намеченному сроку подойти не сумели. И хотя партизанам пришлось отступить, поход этот, как считал Волков, имел огромное значение: боевой дух у людей поднялся, они проверили свои силы и убедились, что способны совершать большие боевые рейды и громить крупные гарнизоны гитлеровцев…
— Уж если смогли напасть на Холм — такой укрепленный город, то скоро и с фашистским гарнизоном в «Красной звезде» удастся покончить, — сделал вывод Никита Павлович.
За стенами бани бесновался ледяной ветер.
— Ишь, гудит, каналья, ажно стены дрожат, — промолвил Сащенко.
— Время, — проворчал Никита Павлович. — Январь к концу подходит: году начало, зиме середина. А что снегопад, так он наш помощник. Так-то.
— Всех шухановских ребят проводил? — поинтересовался Чащин.
— Четверо еще осталось. Не сегодня завтра и за ними придут связные…
Пурга не унималась. У изгородей, близ кустов, у каждого бугорка белые горы намело. Коль ночью собьешься с дороги — пиши пропало.
— В непогодь пробираться надежней, — заключил кто-то.
Никита Павлович тяжело переживал: «Идут в пекло, далеко ль до беды».
— Ничего, Никита, все образуется, — успокоил друга Чащин…
Впереди — белая стена, ничего не видно. Люди идут за проводником. Шуханов то и дело проваливается в сугробы. Полежит минуту — поднимется, сделает два шага — остановится, чтобы дух перевести. Он сильно устал. Ветер донес приглушенный голос Карпова:
— Держись, Петрович! Теперь уже скоро.
Карпов подхватил его под руку, крикнул в самое ухо:
— Видно, бесы на шабаш выползли, куролесят в потемках! Пришли наконец! Вот и деревня!
— Помешкайте малость, а я разведаю, все ли у Косова в порядке! — сказал проводник.
«А если не в порядке? — подумал Шуханов. — Куда теперь подашься?»
Проводник вернулся довольно быстро, повел к избе. Шуханов заметил, что все окна наглухо закрыты соломенными матами. Поднялись на маленькое крылечко. Дверь открылась, и они очутились в тепло натопленном помещении. За перегородкой, наверное в кухне, еле-еле светился ночничок.
Шуханов снял шапку, и на пол свалился ком снега.
— Сбрасывайте полушубки-то, — певуче проговорила из-за перегородки женщина. — Как добрались-то? Василий ой как беспокоился.
— Как у вас? — спросил Карпов.
— Слава богу. Он тут близко. Сейчас придет.
— Да, мы и не поздоровались, — спохватился Александр Иванович и протянул руку. — Гостя к вам привел из Ленинграда, Василиса Николаевна. Знакомься.
— Ждали мы вас. Замерзли, видать… Вот погрейтесь горяченьким.
Шуханов, обжигаясь, пил маленькими глотками из поданной эмалированной кружки кипяток, заваренный сушеной малиной.
Распахнулась дверь, и в нее влез огромный человек, с густой черной бородой, в барашковой шапке и расстегнутом полушубке. Прохрипел:
— Здравствуйте, дорогие товарищи, — и протянул огромную руку.
Карпов представил:
— Косов Василий Александрович. Гроза фашистов.
В избу входили женщины, здоровались с Карповым запросто, будто только вчера с ним виделись, с любопытством поглядывали на Шуханова.
Беседа завязалась как-то сама собой. Всех интересовала судьба Ленинграда. Петр Петрович рассказывал обо всем, что знал, видел и пережил за последнее время: о родном городе и его людях, о страданиях и муках, выпавших на их долю, о мужестве и самоотверженности. Вспомнилась женщина, дежурившая около дома во время артиллерийского налета. Рассказал и о ней, и об Ане, отправившейся с двумя малышами накануне родов в опасную дорогу. Вспомнил мать и сестру Миши Журова, погибших под развалинами своего дома, убитых на фронте товарищей из ополчения.
— Нам не легко, а каково им-то, бабоньки родные! — крикнула пожилая женщина в сером платке, накинутом на плечи.
— Верно, Пульхерия! — раздались голоса. — Верно, Глебова!
— Помочь надо. Ведь дети там!..
— С голоду умирают!
Надрывный голос заглушил всех:
— Чем помогать-то? Самим жрать нечего! Скоро все подохнем!
Стало тихо-тихо, люди словно боялись заговорить, возразить соседке. «Ведь она права, — подумал Шуханов. — Ей, видно, очень тяжело».
— Что вы на меня зенки пялите! Кто накормит моих ободранцев? Пятеро их у меня! Голодные! — Женщина стала всхлипывать.
— Чего же кричать, Степанида? Нет у тебя ничего и не надо… Обойдемся, — опять сказала Пульхерия.
— Конечно, и нам не сладко. А с ленинградцами последним поделимся, — громко сказала Василиса Косова и добавила: — Люди же мы, родненькие вы мои!
— Тебе чего? — продолжала всхлипывать Степанида. — Муж под боком. А каково мне-то одной?
Секретарь райкома поднял руку, попросил всех успокоиться.
— Петр Петрович, покажи дневной паек ленинградского рабочего. Вот, посмотрите, можно на этом прожить человеку? — Он передал в первую же протянутую руку кусочек хлеба. — Ничего больше город выдавать не может. Пусто. А люди трудятся, производят оружие, воюют, дают отпор врагу.
Ломтик, похожий на комок земли, переходил из рук в руки. На него смотрели, вздыхали, плакали.
— Дело это добровольное, — продолжал Карпов, — связанное с большим риском для всех. Враги следят за каждым нашим шагом, и одно неосторожное слово способно погубить массу людей.
— Так ведь мы не из пужливых, Иваныч, — перебила его женщина с ребенком на руках. — На страхи нагляделись и перетерпели немало.
— И все же поберечься надобно. Не зря говорят: берегись худа как огня, — рассудительно проговорила Пульхерия. — Вы, бабы, правы, от каждого по кусочку, сколько наберется? — И женщины стали предлагать помощь Степаниде.
Та растерялась, стала благодарить соседок и расплакалась.
— А ты слезы утри, тебе поможем и о ленинградских позаботимся.
Пульхерия раскраснелась от волнения.
— Как будем собирать продовольствие? — спросила она громко, чтобы всем было слышно. — По мне, начинать надо немедля. Так ведь, Александр Иванович? — И она повернулась к Карпову.
— Мешкать нечего, — одобрил он.
Поручили Пульхерии, Василисе и еще трем женщинам продукты собрать, надежно спрятать и хранить их до отправления обоза. Каждый поставил свою подпись под письмами, которые сочинили Иванов, Камов и их односельчане.
Одно письмо в Москву, Центральному Комитету партии, другое — жителям Ленинграда.
Окружив гостей, женщины все расспрашивали о Ленинграде, о Москве, о том, скоро ли придет конец проклятой войне…
На улице по-прежнему бушевала снежная метель.
Глава четвертая
Поздно ночью Косов проводил гостей на окраину деревни. Здесь под навесом, укрытая от снежного бурана, стояла лошадь, запряженная в большие розвальни, на которых было наложено сено. Встретил их человек в ушанке и дубленом полушубке. Он достал из-под сена два тулупа.
— За такую шубу любой фриц целую деревню спалит, — сказал Карпов.
— Спалит и за ушанку, и за валенки, а то и просто так, — отозвался Косов. — Фашистам не жалко наших деревень, они их не строили… Усаживайтесь поудобнее, въедете в лес, там спокойно, можете вздремнуть. В Боровском не задерживайтесь, деревня у большака, гитлеровцы шныряют.
Шуханов отвернул высокий воротник тулупа и посмотрел на круп лошади: «Эта потянет». Лег на мягкое сено, вытянул ноги и закрыл глаза. Рядом устраивался Александр Иванович.
— Трогай, Денис, погоняй! — сказал Косов вознице. — Езжай так, как договорились. Если придется завернуть в другие деревни, давай знать партизанам. Ясно?
— Все понятно… Но-о-о…
Озябший мерин легко взял с места. Буран не унимался, но в тулупе, надетом поверх полушубка, было тепло. Шуханова потянуло в сон…
Открыв глаза, увидел спину Карпова, он о чем-то тихо беседовал с Денисом.
Было раннее утро, морозное, ясное. Ехали среди леса по занесенной снегом дороге. Ветер прекратился, но с крон еще сыпалась белая пыль.
— Посмотрите, Петрович, вокруг — сказочная природа. — Карпов повернулся. — Леса, кругом леса. На сотни километров тянутся эти массивы. Кое-где немцы уже начали заготовку древесины. Все увозят в Германию, грабители.
Вдруг из кустов вышел человек. Назвав пароль и получив от Дениса отзыв, сел в дровни, поздоровался.
— Вас уже ждут, — сказал он.
Вскоре въехали на опушку. Показалась деревня.
— Боровское, — пояснил Карпов. — Отсюда выбили немцев.
Проехали через Боровское, побывали еще в небольшой лесной деревеньке, недавно занятой партизанами. В ней провели вечер, а ночью поехали дальше. И везде их ждали. Шуханов удивлялся, когда и кто оповещал.
— Едем по Лесной республике, — сказал Карпов. — А тут у нас связь налажена. В этом наша сила.
— Куда теперь путь держим?
— В страну чудес, — ответил Александр Иванович. — Лес да лес и ни единой человеческой души. Приезжайте к нам летом после войны. Уверен — не пожалеете!
Впереди опять появились вооруженные люди. Они остановили лошадь, направив автоматы на дровни.
— Вы, кажись, заблудились? — спросил один из них, чернобородый.
— Будьте уверены, дорогу хорошо знаем, — ответил Денис. — Здорово, Серегин!
— Как тут у вас, спокойно? — спросил Карпов. — Охотники за нашими черепами не появлялись?
Серегин, уже немолодой, протянул руку:
— Все в порядке, Александр Иванович. Путь свободен.
Когда отъехали, Шуханов заметил:
— А говорите, ни единой человеческой души. Оказывается, души-то с автоматами!
— Сейчас тут действительно тихо. А совсем недавно было шумно. Карателям очень хотелось выжить нас из этого леса. Нашелся один предатель, знаток здешней глухомани, показал дорогу фашистам. К одной базе они подошли вплотную. Увезли сено, рожь. Ямы вскрыли, много картошки поморозили. Да еще пронюхали, что мы запасы храним в некоторых лесных деревушках. Ну и там все выгребли, а за связь с партизанами одних колхозников убили, других в Германию угнали…
Вскоре снова встретились вооруженные люди. Узнав Карпова, приветствовали и пропустили. Через некоторое время их опять остановили. Услышав от Александра Ивановича, что с ним едет ленинградец, искренне обрадовались.
— Это вы и есть товарищ Шуханов? Нам про вас рассказывали.
«Кто рассказывал?» — хотел спросить Петр Петрович, но люди быстро удалились, словно в снегу растворились. «Действительно, страна чудес!» — подумал он.
— Скоро Порожки. Теперь уже больше нас никто не остановит, — сказал Карпов. — А лес тут бескрайний, неделями плутай — не выберешься. Вот в таких-то дебрях и совершил геройский подвиг Матвей Кузьмич Кузьмин, наш Сусанин. — И Карпов рассказал о его подвиге, совершенном близ деревни Малкино Великолукского района.
В лесах действовал крупный отряд наших десантников. Он был неуловим. Вот гитлеровцы и решили уговорить деда Кузьмина, чтобы провел по лесным чащобам к красным десантникам. Немцы ему пообещали двуствольное ружье «Зауэр» да еще две тысячи, хоть рублями, хоть марками. «Ладно», — согласился Кузьмин. Взял лыжи, а внука Васютку послал предупредить десантников. «Теперь уже рядом, — говорил он немцам. — Покажутся три толстенные осины, что растут от одного корня, около них и остановимся».
— Кажись, я маху дал, продешевил, надо бы просить три тысячи целковых, — вдруг сказал Матвей. — Да уж ладно, остальные деньги с вас, сукиных сынов, сейчас наши ребята взыщут.
В это время прогрохотали первые выстрелы. Успел-таки Васютка предупредить. Десантники истребили карателей. Но погиб и Матвей Кузьмич.
— Вот мы и дома, — объявил Карпов.
Въехали в пустошь, и как-то совсем неожиданно среди старых берез показался небольшой, занесенный снегом домик. В незапамятные времена, видимо, в таких избенках скрывались беглые, которые не хотели перед боярами да помещиками гнуть шеи. В наши дни в них живут лесные сторожа, охотники-промысловики да пасечники.
— Это госпиталь, а там за лесом — партизанское зимовье, — пояснил Карпов. — Зайдем к Наташе, погреемся. Кажется, нынче и начальство на месте. Штаб-то бригады мы теперь перенесли из леса в деревню Разводное, на край Лесной республики, чтобы лучше следить за немцами… Пойдем, Денис Денисович, — пригласил он возницу. — Поездили мы, надо и подкрепиться.
Денис отказался, сказав, что сначала покормит мерина.
— Домик, поди, еще строил беглый холоп какого-нибудь псковского удельного князя, — пошутил Шуханов.
— Пасека. — Карпов подошел к маленькому окошечку и трижды постучал.
Скрипнула дверь, и тихий старческий голос спросил:
— Кто?
— Это я, Архипыч.
Щелкнула задвижка, и Шуханов увидел в дверях седенького старика, и впрямь похожего на отшельника. Ему, пожалуй, было за девяносто.
— Как живем-можем, Архипыч? — осведомился Карпов, входя в крохотные сени.
— Слава богу, здоровы.
В избушке натоплено. Из-за занавески вышла женщина. У нее черные, коротко подстриженные волосы, большие, немного грустные глаза, на правой щеке маленькая, как пуговка, родинка, покрытая рыжеватым пушком. Поверх серого свитера на плечи накинута безрукавка из мерлушки, на ногах валенки.
— Наташенька! — Карпов обнял жену. — Познакомься, твой земляк, Петр Петрович Шуханов. Он недавно из Ленинграда.
Присели на скамеечке около печурки. Наталья Яковлевна внимательно слушала Шуханова. Сказала, что она родилась в Ленинграде, там живет ее брат Семен — полковник: «Не знаю, успел ли эвакуировать семью». Говорила о своем лесном госпитале: кроме нее работают еще два врача, четыре санитарки, Архипыч выполняет обязанности завхоза, а когда много раненых — становится санитаром. В этом домике живет медперсонал, а для больных есть другое помещение и две землянки.
— Недавно с Большой земли стали летать самолеты У-2, и на них мы эвакуируем тяжелораненых, — продолжала она.
— В наших условиях малая авиация незаменима, — пояснил Карпов. — Правда, аэродромы часто приходится менять.
Архипыч принес чайник. Наталья Яковлевна наполнила алюминиевые кружки, полошила на стол хлеб и кусок сала.
— На тебя, Саша, — сказала она мужу, — люди обижаются, за то что приказал не принимать продукты.
— Наташенька, дорогая, я уже знаю. — И, повернувшись к Шуханову, пояснил: — На совете командиров мы решили у колхозников сожженных деревень не собирать продукты для Ленинграда. Сами голодают. И вот результат: делегацию прислали да нас же и отругали.
— Вечером Волков с Оленевым заходили, тебя ждали.
— Задержались. — Хотелось побольше деревень объехать да с народом поговорить. — Карпов допил чай и попросил еще налить. — Комбриг и комиссар живут душа в душу, но и спорят много. Волков режет Оленева за преклонение перед партизанщиной, а тот критикует комбрига за чрезмерную армейскую уставность.
— А вы придерживаетесь политики невмешательства? — Шуханов посмотрел на Карпова.
Александр Иванович ответил не сразу.
— По логике вещей мне бы следовало держать линяю Волкова. Ведь я в прошлом кадровый политработник Красной Армии. Но, признаюсь, я больше на стороне Оленева… А в общем, жизнь подсказывает правильные решения.
— Землячество у них в бригаде, — засмеялась Наталья Яковлевна. — Во всем единодушие.
Карпов обнял жену:
— Мы просто хорошо понимаем друг друга. С Оленевым работали секретарями соседних райкомов партии. Районы наши были почти одинаковые. В соревнованиях шли рядом: иногда они несколько выдвинутся, а то мы их обгоним. Вся жизнь Степана Анисимовича прошла среди деревенских пейзажей, хотя и не совсем мирных… Волков — военный до мозга костей. Немцы называют нашего комбрига атаманом лесных призраков. Его голова оценена в пять тысяч рублей.
В окно тихо постучали. Павел Архипович отодвинул занавеску:
— За вами подвода пришла.
— Поедемте, Петр Петрович, познакомлю вас с «В» и «О» — так в сводках Совинформбюро называют Волкова и Оленева.
До Пороженских хуторов, основной базы партизан, около трех километров. Сначала дорога бежала по опушке леса, а затем по берегу извилистой речки. Вспененная вода катилась по каменистому руслу, меняла направление, шарахалась то к левому, то к правому берегу, с грохотом ударялась в лежавшие на пути огромные валуны, перекидывалась через них и неслась дальше. Над рекой стоял белесый туман.
Бедная! Как она вырваться хочет!
Брызжется пеной, бурлит и клокочет… —
вспомнил стихи Шуханов.
— Порожки, — сказал Карпов. — Речка в этих местах никогда не замерзает… А вот там, видите домики, — бывшие хутора. Всюду лес: ближе к речке — береза, осина, ольха, а далее — сосна да елка. В двадцатые годы сюда выехали крестьяне, вырубили и выжгли делянки, выкорчевали пни, расширили пахотные земли. Во время коллективизации хуторяне возвратились в свои деревни, перевезли избы, но несколько домиков осталось. Летом в них жили бригады. Как видите, место диковатое, скрытое чащобой и непроходимыми болотами. Здесь мы под землей и оборудовали партизанскую базу. Поселились и многие семьи из разоренных и сожженных деревень. Вырос целый поселок.
Несколько изб примыкали к лесному массиву, хорошо маскировались, как бы вписывались в пейзаж. Из черных труб, торчащих из сугробов, курился дымок. Дороги расчищены, а по бокам поставлены вешки — тонкие еловые прутья с зелеными вершинками.
Около крыльца небольшого домика, где остановилась лошадь, собралась группа женщин и ребятишек. Наталья Яковлевна быстро затерялась среди них. В избе проходило какое-то совещание. Карпов представил Шуханова. Первым поздоровался Волков. Роста выше среднего, по-военному подтянутый, на гимнастерке орден Красного Знамени. Глаза улыбчивые, располагающие, лицо чуть вытянутое, чисто выбритое, лоб высокий. Комиссар Оленев — круглолиц, невысок ростом, плотный, в плечах широк, негустую русую шевелюру зачесывает вправо с небольшим пробором у самого левого виска.
Волков не то серьезно, не то шутя заметил:
— Партизанщина, Александр Иванович… И когда мы с ней покончим!..
— Чего так загадочно изъясняешься, комбриг? — спросил Карпов, здороваясь с остальными. Он в самом деле не понял, о чем идет речь.
— Нет, ты только посмотри, Степан Анисимович, на эту святую невинность, — обратился Волков к комиссару. — Ленинград прислал нам боевых ребят. Они жизнью рисковали, спешили, и вместо того чтобы помочь товарищам добраться до штаба бригады, их перехватили и держат в резерве около Каменки. Разве это не партизанщина?
— Не будем строго судить Александра Ивановича, — примиряюще произнес Оленев. — За беседы, которые провели ленинградцы в деревнях, большое им спасибо. Помогли они нам. Сбор продовольствия идет полным ходом.
— Хоть комиссар поддержал! — Карпов дружески обнял его. — Встречи всюду прошли организованно, с большим подъемом! А теперь пора — нас ждут.
У штабной избы собрались обитатели лесного лагеря, кроме тех, кто в это время выполняли задание. Разные тут были люди: партийные, комсомольские, советские работники, вышедшие из окружения воины Красной Армии и много колхозников.
Чуть справа, у толстой березы, Шуханов заметил паренька в старой буденовке. «Где я его видел? Вспомнил! Да это же Ленька Костин, о котором пишет Камов в своих „Непридуманных рассказах“. А рядом с Ленькой — политрук Федор Завьялов. Он теперь возглавляет разведку бригады».
Леня недавно остался сиротой. Немецкие каратели зверски умертвили заложников из Бабьих выселок, и в их число его мать. Вначале его приютил командир отряда Заливахин, но в декабре произошла беда. В лесу, где находились землянки, появились немецкие солдаты и полицаи. Во время перестрелки погибли командир отряда и еще несколько партизан. В командование отрядом вступил Завьялов. К парнишке политрук относится как к родному сыну… Вот и сейчас, плотно прижавшись друг к другу, стоят они и смотрят, что происходит вокруг.
Петр Петрович говорит негромко, но слова его всем понятны. Привычным взмахом руки Леня отодвинул на затылок буденовку и посмотрел на политрука. Он сочувствовал своему старшему другу. Ведь жена и двое ребятишек у него остались в Ленинграде, а там люди умирают. Об этом и рассказывает ленинградец, которого привез в Порожки секретарь райкома…
Шуханов замолчал. Люди стояли словно в оцепенении.
Первыми заговорили женщины. Они не поднимали рук, не просили слова, а сообща гудели, будто потревоженные в улье пчелы. Но вот угомонились, и одна, видимо самая бойкая, повязанная до самых глаз клетчатым полушалком, громко произнесла:
— Как не помочь людям! Конечно, сами еле перебиваемся, но надо поделиться. Везите, мужики, в Ленинград.
— Да чего говорить-то много! Помочь, да и все тут! — крикнула большеголовая, уже немолодая женщина, одетая в солдатскую шинель и шапку-ушанку.
Пайка ленинградского хлеба ходила по рукам. Ее осматривали, нюхали, пробовали на язык. Леньке попала лишь малюсенькая крошечка.
После митинга командиров окружили плотным кольцом. Всех интересовал один и тот же вопрос: как переправить продукты через линию фронта? Но командиры пока и сами не знали как, а поэтому отвечали не совсем конкретно, но уверенно:
— Соберем и повезем! Спрятать же продукты нужно в надежных местах, чтобы врагам они в руки не попали.
Заметив мальчика, Карпов подошел к нему, по-взрослому поздоровался.
— Как живешь, Леня? — спросил он.
— Ничего живу. — Ленька привычным движением поправил буденовку и, покраснев, пожаловался: — На задания вот не пускают. Маленький, говорят… Боятся, что меня фашисты подстрелят… — И очень серьезно добавил: — Какой же я маленький, когда комсомолец!
Все заулыбались. Послышались реплики:
— Ленька у нас герой!
— Мал, да удал!
— Лихой парень!
— Ладно, Леонид, похлопочу за тебя, — пообещал Карпов. — Только уговор: товарища политрука слушайся и подчиняйся ему.
— Хорошо, — упавшим голосом произнес мальчишка. — Все равно никуда он меня не пустит. Уж я знаю, — а сам прижался к Завьялову…
Командиры направились в штабной домик. Там наметили план дальнейших выступлений Шуханова. Ему с Карповым предстояло побывать еще во многих деревнях, в том числе и расположенных за пределами партизанской Лесной республики.
— Отправим продовольствие — и ваша группа включится в боевую жизнь бригады, — сказал Волков. — Нам надо серьезно укрепить разведку. Ваши ребята войдут в подчинение товарища Завьялова.
Комиссар в это время разговаривал с Карповым.
— Хочу тебя порадовать, Саша. Из Валдая от Асанова получена шифровка на твое и мое имя. Просьба наша дошла до Никитина. Ленинград посылав? печатную машину и бумагу.
— Это действительно радость!
— Еще бы! Я приказал выявить всех газетчиков. Их порядочно набирается. Есть и наборщики, печатники. Ими занимается Филатов.
— Будет теперь у нас своя партизанская газета!
Глава пятая
Из деревень возвращались ленинградцы. Никита Павлович решил истопить баню. «Пускай ребята погреются, а то, поди, намерзлись».
Когда прибыли трое моряков во главе с Веселовым, а следом два друга — студенты-лесгафтовцы, к песчаным карьерам направился Сащенко.
— Завтра к вечеру пробирайтесь все в Каменку, — сказал Прохор мичману. — В баньке попаритесь. А сейчас соберите грязное бельишко — моя Авдотья постирает.
Никита Павлович не пожалел березовых дров, да и чего жалеть-то, их у него лет на пять запасено. Напалил баню так, что дух перехватывало, каменка аж стала красной. Кроме вересового веника ошпарил еще и березовый. Воды нагрели много. Хотя тяжело ее таскать в гору по снегу, но все потрудились. Только Прохор не проявил большого рвения. Говорил, что «радикалит вдруг согнул».
Установили дежурство около бани и стали мыться. Ребята поливали понемногу на камни, вода сердито шипела, баня от пола до потолка наполнялась белыми клубами, становилось жарко, дышать трудно, а Веселов вовсю хлестал богатырскую спину, изредка поливая голову холодной водой, «чтобы череп не треснул», да покрикивал:
— Прибавьте парку, ребятки! Здо-о-рово!
Остальные лежали на полу, им и без парилки тошнехонько. Кое-кто порывался на снегу покататься, чтобы немного охладиться, по Веселов запретил.
— А если заболеете, кто лечить станет? — кричал мичман с полка.
После бани мичман от имени всего Балтийского флота поблагодарил Никиту Павловича.
— Напарились на полную катушку! И горячим паром запаслись на два кругосветных плавания…
Румяные и потные, ребята нежились в теплой избе, с шутками и прибаутками рассказывали о том, как принимали их в деревнях, будто и не рисковали жизнью. Прасковья Наумовна сварила котелок картошки в мундире, поставила миску квашеной капусты, вскипятила семейный ведерный самовар, блестевший подобно корабельной рынде, ничего, что чайку на заварку не осталось и сахару давным-давно нет. Наелись и напились в полное удовольствие. Хотела уложить гостей в комнатах, где совсем недавно жили Назар с семьей и дочери Ирина с Нюрой. Веселов решительно запротестовал.
— Так до конца войны у вас жить останемся, дорогу в наше подземелье забудем, — сказал моряк. — На полу подремлем, а чуть свет к себе подадимся.
Никита Павлович и Камов присели около печки. Прасковья ушла на кухню. Валюша лежала на широченной кровати, но не спала. Да и как заснешь, если дядечки сказки рассказывают.
Ведров окающим басом рассказывал разные истории, Веселов с интересом слушал и удивлялся, как это у Ведрова все легко получается. А ведь в жизни много необычного. Он вспомнил одного матроса: на вид самый обыкновенный — и вдруг талант в нем открылся. Да какой талант-то! Парня досрочно уволили с флота и учиться в консерваторию отправили. До сих пор тот бывший балтийский матрос в Ленинградском театре оперы и балета поет… И подумал: «Может, и из матроса Ведрова писатель получится?»
— Вначале все шло честь по чести, — продолжал Ведров. — Наш мичман говорил про Америку и про Англию, что, дескать, союзники собираются помочь нам не только свиной тушенкой, но и поднажать на немцев, то есть открыть второй фронт. Старичок, сидевший на полу, почти у самого стола, неспокойно ерзал, словно ему хотелось отлучиться по надобности, да боялся пропустить самое главное. Так вот, тот самый старичок совершенно неожиданно как гаркнет: «Хрен ли нам про Америки всякие туманишь! Про Питер рассказывай! Как там живут! Армия как воюет? Как флот Балтийский? Авиация?»
Мичман вначале струхнул от дедушкиного окрика, а потом так разошелся, что не остановить… Вроде ничего особенного и не сообщил, а слушали его все…
— Как же так ничего особенного? — не выдержал Веселов. — Ври, но не завирайся, знай меру…
— А это в том смысле, товарищ мичман, что тогда вы говорили просто, спокойненько, не шумели, как во время большой приборки на корабле… Чего уж там, покричать вы любили… Так вот что произошло в конце нашей беседы. После мичмана я выступил, потом Габралов, и люди высказались положительно… Приняли решение, не письменное, а устное — помочь ленинградцам продуктами. Пора бы и расходиться, нам предстояло затемно совершить бросок в две соседние деревни. Вдруг открывается дверь — и в избу вваливается здоровенный дядя, прямо-таки великан. В сказках таких изображают. Председатель нашего немногочисленного собрания шепнул мне: «Наш староста!» Еще что-то сказал, но я пропустил мимо ушей.
— Перетрусил, потому и пропустил, — вставил Веселов.
— Не во мне дело. За вас, товарищ мичман, да за Габралова беспокоился.
Где-то внизу послышался смех. Даже Никита Павлович произнес свое любимое «так-то», спрятав улыбку в широкой бороде.
— Да чего уж скрывать, конечно, струхнули моряки, — подал голос Габралов, лежавший между лесгафтовцами.
— Это точно, — продолжал Ведров. — Вот, думаю, натуральная полундра получилась. Надо «полный назад» отрабатывать, сматываться из этой гавани. Выручил нас старикашка, тот самый, что про Америку не желал слушать. «Тут недалечко, в Катькином болоте, — сказал он, — балтийские моряки десантом высадились. Так вот, — дед указал на нас рукой, — ведут они разговор про то, как дубасили фрицев и Ленинград защищали». Дедушка подмигнул, вроде бы дав понять: «Я соврал, а теперь, мол, ребятушки, сами выкручивайтесь». Так я его понял.
Обстановка создалась прямо-таки аварийная. Не сговариваясь, вытащили мы лимонки и положили на стол. Староста посмотрел на нас, улыбнулся, спокойненько прошел по избе, сел в красном углу под божницей. «Послушаем, — сказал он, — дорогих гостей». «Чего, — думаю, — хочет предатель слушать?» Но не положено альбатросу пасовать перед бурями-ураганами. Чтобы дать нашему мичману обмозговать, как выпутаться из опасной ситуации, начал я рассказывать про психическую атаку под Ораниенбаумом. «Атак было много, а эта — самая кровавая, мы потеряли половину личного состава… После боя среди живых не оказалось и нашего дорогого мичмана Веселова. Не пугайтесь, он был жив, искал среди убитых санитарку Лизу. Вся морская бригада ее любила». Так вот, когда я сказал, что наконец мы увидели мичмана — он нес на руках погибшую Лизу, в это самое время и поднялся староста. Вышел не спеша на середину избы, огляделся и спросил: «Все порешили, товарищи, как мы договорились?» Я ничего не могу понять. «Все так и порешили, Дормидонтыч, как ты наказывал», — ответил тот самый старик.
А потом староста обратился к нам, — продолжал Ведров. — «Карпову передайте, — сказал он, — члены артели „Боевик“ соберут продукты для ленинградцев. И лошадей найдем. Верно я говорю?» — «Совершенно верно, Дормидонтыч». — «А теперь расходитесь».
Староста остался и с ним еще четыре человека. Им он и поручил проводить Габралова и Веселова в соседнюю деревню, а меня сам повел. В дороге я познакомился с ним. Зовут его Сидор Дормидонтович, а фамилия Малов. Он как был предколхоза, так им и остался, только для немцев — староста. Вроде отца нашей Тоси. Колхоз немцы называют общим двором.
— И старосты бывают разные, — произнес Нилов. — Один хорошо помог нам под Лугой. Выручил из беды. Только таких немного. Больше предатели, по которым веревка плачет…
Никиту Павловича взволновал рассказ Be дрова. «Говорил весело, — думал он, — а окажись на месте Малова немецкий прислужник-собака, ну и пиши пропало». Иванов вспомнил, что сын Назар еще осенью говорил о Малове. Это он помог партизанам вывезти из амбаров хлеб, подготовленный немцами для отправки в Германию. «Малов молодчага, — хвалил тогда Назар. — И нам бы в Каменке своего старосту поставить. Значит, Дормидонтыч, как Вениамин, Советской власти служит», — радостно думал Никита Павлович.
Партизаны начали похрапывать. Угомонилась и Валюша. В теплом полумраке еле-еле светился маслянистый глазок лампады у икон да тикали на стене старые ходики.
— Я тоже прикорну, — тихо сказал Камов, пристраиваясь на край матраца, рядом с мичманом.
— Отдохни, а я помешкаю, покурю. — Никита Павлович не спеша набил трубку, положил в нее уголек, помешал кочергой в печке и, убедившись, что угара не будет, закрыл трубу; надел полушубок, ушанку, взял на кухне корочку хлеба и вышел на крылечко. В лицо ударило крепким морозом. На небе светила бледная луна, она словно играла с тучами в прятки: то надолго скрывалась, то опять выплывала. Иванов бросил хлеб Маяку, погладил его, произнес свое «так-то» и направился к бане.
Глава шестая
Последним вернулся Бертенев. С восторгом говорил он о Заречной, восхищался ее отвагой и смелостью.
— Сейчас Анастасия Егоровна в Каменке, — сказал он. Шуханов не узнавал своего заместителя. Он выглядел помолодевшим, бодрым… «Уж не влюбился ли?..»
Утром прибежал на лыжах Володя за Шухановым.
— Будут дядя Саша и докторша. Валюша заболела, жар у нее…
Володя спешил: у него много важных дел.
Шуханов пригласил в Каменку заместителя, но тот, сославшись на усталость, отказался. Однако сам пошел проводить командира и Тосю.
Утро было морозное. Небо синее-синее. Лес покрыт белым инеем. Вокруг — тишина и спокойствие. Не верилось, что где-то, совсем рядом, находится враг, полыхает ожесточенная война, гибнут люди…
Тося подбежала к молоденькой курчавой сосенке, тряхнула ее, отскочила, обсыпанная белыми хлопьями, словно снегурочка.
— Ох, до чего хорошо!
— Теперь возвращайся, — сказал Шуханов заместителю. — Мы одни дойдем.
— Когда вас ждать? — спросил Бертенев.
— Не задержимся.
Тося бежала по твердой лыжне легко, быстро; лицо зарумянилось, на лбу поблескивали капельки пота, она была возбуждена. Вдруг остановилась и, выбросив вперед руку вместе с лыжной палкой, продекламировала:
Морозно. Равнины белеют под снегом,
Чернеется лес впереди,
Савраска плетется ни шагом, ни бегом,
Не встретишь души на пути…
И, сильно оттолкнувшись, снова побежала. Шуханов шел рядом. Настроение у девушки было отличное. Она негромко пела:
Я косила белоус,
Косенку бросила под куст,
Косеночку под елочку,
Сама пошла к миленочку.
— Нравится тебе лес? спросил он девушку.
Тося задержалась, подобрала выбившиеся из-под шапки-ушанки пряди волос, ответила:
— Очень даже, — и, оглядев вершины деревьев вокруг, добавила: — В сильный мороз лес становится седым, пушистым, будто весенний сад в цвету… Идем мы, бывало, в школу, кто-нибудь из мальчишек потрясет елку или сосну. Снег полетит красиво-красиво, девчата визжат, хохочут. Весело. Такой трам-та-ра-рам поднимем, всех зайчишек переполошим.
— А сколько классов ты окончила?
— Семь. Собиралась поступить в землеустроительный техникум, но объявили набор на курсы комбайнеров и трактористов, пошла туда… Я и трактор и комбайн водила…
— А я корабли строил.
— Знаю. Мне Алеша обо всех вас рассказывал… Люблю моряков. Они какие-то отчаянные и красивые. И наш деревенский, Вася Нестеров, на штурмана обучался в Ленинграде. Летом на побывку приезжал вместе с Леновым. Ходят по улице в полосатых рубашках, такие гордые — не подступиться. Всем девчатам нравился Вася. Мне тоже… Но это раньше, пока с Алешей не познакомилась… Я никогда не видела настоящих кораблей. А на пароходе по Великой плавала… Кончим войну — приеду в Ленинград. Алеша обещал Кронштадт показать и на корабли сводить. Обязательно к вам зайду. Я знаю, что вы живете на проспекте 25 Октября… Вот бы собраться всем нам после войны! Только разве соберешь? Да и кто жив-то останется? Каждый день народу гибнет тьма-тьмущая! Подумать страшно!
Шуханов с интересом слушал девушку. «Кто жив-то останется? — мысленно повторил он. — Как просто сказано. Ах, Тося, Тося!»
— Может быть, в Ленинграде и раньше побываешь?
— Некогда, товарищ командир. Сначала надо фашистов вытурить, а уж потом и в гости ездить. Да и что в Ленинграде-то делать? Родственникам теперь не до меня, да и живы ли они? — Она сильно оттолкнулась палками, полетела под гору.
Шуханов помчался за ней.
— Воевать и в Ленинграде можно, — сказал он. — Воевать — не значит только стрелять из автомата или винтовки. Много девушек работают медицинскими сестрами. И как работают! Потом бойцы письма им шлют, горячо благодарят.
— Это правда, — задумчиво произнесла Тося. — Только я буду фашистов у себя дома бить… С вами останусь…
— Это опасно.
— Не боюсь… Раньше боялась, а как увидела, что они творят, стала злая и страх пропал.
Некоторое время шли молча.
— Конечно, умирать-то кому охота, — раздумчиво произнесла Тося. — Вот когда мы шли по деревням да о Ленинграде рассказывали людям, Алеша предупредил: «Если нас схватят, я убью тебя и сам застрелюсь». Я ответила: «Хорошо», а у самой сердце-то сжалось и слезы на глаза навернулись. Хотелось жить… Любить… — И уже позже сокрушенно добавила: — Я знаю: сейчас война и об этом думать нельзя.
— Любовь, Тося, помогает людям совершать великие подвиги. Она делает человека смелым, — сказал Шуханов и удивился: «Что это я заговорил так высокопарно?»
Чащина остановилась.
— Вы, наверное, сильно любите жену? Она у вас хорошая, умная? — спросила она.
Вопрос был неожиданным, никогда Шуханов не задавал его себе. Он любил Аню. Она жила в его сердце, оберегала от опасностей, была для него самым близким человеком.
— Не знаю, Тося, как это назвать, — вздохнул Шуханов, — но Аня всегда со мной. Доброе чувство к ней придает мне силы.
Тося завидовала командиру и его жене чистой девичьей завистью. Она тоже мечтала о человеке, который бы ее любил и был ей предан.
— Отца давно не видела? Наверное, он соскучился по тебе? — спросил Шуханов, желая сменить тему разговора.
— Как ушел после той страшной казни — словно в воду канул. Не верится, что сейчас встречу его, родного. Не знаю, о чем и говорить стану. Он у нас строгий, но правильный, справедливый…
Они вышли из леса. Показалась Каменка… Спрятав лыжи под маленькой елкой, пошагали по тропинке. Вот и изба Иванова. Шуханов надеялся увидеть хозяина на крылечке, но там никого не было. «Может, что случилось?» Прошли в садик и остановились у крыльца. Выскочивший из конуры пес узнал знакомых, приветливо завилял хвостом. Тося прижалась к стенке, Шуханов, потрепав собаку по шее, сказал, что она хотя и страшная с виду, но не злая, а партизан определяет по нюху.
Дверь оказалась запертой. Постучали. Вышел Иванов.
— Давайте, давайте, дорогие, ждем. — Он пропустил гостей в сени. — И воструха пришла, — взглянул на Тосю сверху вниз. — Вот ты какая. Солдат! Ростом немножко не вышла. Но ничего… Проходите, будьте как дома… Сейчас хозяйка нас блинками накормит. Праша, встречай…
Прасковья Наумовна поздоровалась с Шухановым, а Тосю обняла, стала целовать, расплакалась, запричитала:
— Желанная ты моя… Доченька, — и, утирая фартуком слезы, увела Тосю на кухню, за перегородку.
За столом сидели знакомые Шуханову люди, и только одного человека с усами Тараса Бульбы он не знал.
— Наш уважаемый староста Вениамин Платонович, — представил Карпов усатого. — Прошу любить и жаловать.
— Рад пожать вашу руку, Петр Петрович, — негромко произнес Чащин. — Много хорошего о вас слышал, — и, поговорив с ним о разных делах, направился за перегородку к дочери.
«Вот ты какой огромный», — оглядел его Шуханов.
Петр Петрович сел рядом с Карповой. Серый свитер из овечьей шерсти плотно облегал ее уже начавшую полнеть фигуру. Точно такой же свитер был и на ее муже. «Наверное, сама вязала».
— Как это вы, милый доктор, отважились покинуть свой скит?
— Уж и скит! — засмеялась Карпова. — Мои больные поправились. А вот ваша землячка Валюша расхворалась, пришлось навестить. У девочки ангина, ничего опасного, пройдет. Да и Захара посмотрела. Раны у него заживают. Скоро фрицев бить сможет.
Из-за перегородки вышли Чащин и Тося. Глаза у девушки красные, но слез не видно. Отец, возбужденный и радостный, не сводил с нее глаз.
Карпова кивком показала на Тосю:
— Вот нам бы ее в лесной госпиталь.
— Она у нас самостоятельная и, скажу по секрету, медицину не любит. Однако поговорите с ней.
— Это вы, Петр Петрович, наверное, так ее воспитали, — вступила в разговор Заречная.
Анастасия Егоровна была в военной гимнастерке, в солдатских брюках и в валенках. У нее круглое лицо, на щеках свежий румянец, нос чуть вздернут кверху, глаза добрые, густые русые волосы заплетены в толстые косы и уложены змейкой вокруг головы. «Приятная женщина». Шуханов вспомнил, с каким восторгом о ней говорил Бертенев.
— Почему не пришел Яков Вячеславович? — спросила Анастасия Егоровна просто. — Исколесили мы с ним много деревень. Умный человек, слушать его одно удовольствие.
— Нельзя нашу гвардию оставлять без начальства, — заметил Шуханов. Он умолчал о том, что Бертенев сам отказался идти в Каменку.
— Гвардия ваша дисциплинированная, — также шутя ответила Заречная и, взглянув на Тосю, добавила: — Видно, прижилась у вас наша псковитянка. Вы ее не обижайте.
— Зачем же обижать? Да и заступников у нее много.
А в это время Вениамин Платонович, покручивая усы, внимательно слушал дочь. Та негромко рассказывала, как подожгла избу, как встретилась с Леповым, как поступила в отряд.
— Знают в деревне про мою службу? — тихо спросил отец.
— Молва доходила, только не хотят люди верить… Я тоже не верила. Из записок товарища Камова узнала, как тебя сватал Никита Павлович в старосты.
— Слава богу, мать не дожила до этого проклятого времени. Верно, все глаза бы выплакала… Ушла бы ты, дочка, к тете в Сомово…
— За меня, батя, не беспокойся.
— Довольно вам шептаться. — Карпов придвинулся к Тосе: — Что невеселая? Я тебя другой помню. Работала по-стахановски. Плясала лихо, песни душевные пела. Аль не рада, что отца встретила?
— Уж и должность вы для него подобрали, — еле слышно произнесла Тося. — На другое бы дело поставили, а то перед людьми стыдно.
— На этой должности он нужнее, — убежденно сказал Карпов. — А для тебя у нас есть самое ответственное поручение. Какое? Никогда не догадаешься. Так вот слушай. Думаем командировать тебя в Ленинград. Расскажешь героям славного города про нашу жизнь в глубоком тылу. Поведаешь обо всем, что знаешь. Как, согласна?
Тося смотрела на секретаря райкома широко раскрытыми глазами: в них были и удивление и страх. «Значит, Шуханов неспроста завел разговор о Ленинграде?»
— Как же я поеду? Там все герои. А я кто? Спросят: сколько гитлеровцев на тот свет отправила? Придется отвечать — ни одного еще не убила. Избу только свою сожгла. — И с тревогой подумала: «А что про батю скажу, да и можно ли об этом говорить?»
— Сделала ты не так уж мало и народного горя повидала вдоволь. Обо всем этом и расскажешь, — посоветовал Карпов.
Чащин собрался уходить. Обнял дочь, наказал, чтобы себя берегла.
— Бывайте здоровы, Александр Иванович. Что от меня потребуется — через Никиту передавайте. Только осторожнее.
Карпов тоже вышел из-за стола.
— Большая к тебе, Вениамин Платонович, просьба от меня, Волкова и Оленева: почаще навещай «Красную звезду», ко всему внимательно присматривайся, примечай, какие у них там укрепления, где посты и сколько их. Понятно?
Чащин обещал сделать все возможное. Сообщил, что утром опять вызывает его Тигерберг. Попросил Шуханова присмотреть за дочерью. Из кухни выглянула Прасковья Наумовна.
— Помешкай малость, кум, сейчас блинами попотчую.
— Благодарствую. Мой конюх Савелий добрый обед сготовил. Сыт я.
— Бросил он пить? — вдруг спросил Карпов.
Чащин ответил не сразу, не хотел подводить своего конюха, повара и телохранителя, да и пить он стал последнее время меньше.
— По возможности воздерживается, — и, чтобы у Карпова не было сомнений, добавил — Службу он несет исправно…
Проводив отца, Тося села за стол, украдкой посматривала то на Карпова, то на его жену. Она завидовала счастливым людям. А к счастливым относила всех, у кого ладилась семейная жизнь. «У Карпова она ладится, — думала девушка, — ведь они даже в немецком тылу остались вместе — значит, любят друг друга».
Прасковья Наумовна возилась у жарко топившейся русской печки. На ней был широкий цветной сарафан, из-под белого платочка выбились пряди волос, уже тронутых сединой. Хозяйка решила побаловать желанных гостей блинами. «Люди забыли домашнее-то житье-бытье…» — думала она. И самой хотелось вспомнить мирное время… Держа в левой руке сковородник с раскаленной сковородой, смазанной постным маслом, правой наливала поварешкой из большой крынки жидкое тесто; быстрым движением по кругу наклоняла сковородку, чтобы тесто растекалось ровным слоем — тогда блин получится тонкий; ставила сковородку перед пылом. Следующим движением вытаскивала из печи вторую сковородку, готовый блин подхватывала ножом, бросала в решето, накрывала полотенцем и снова наливала тесто.
Иванов поглядывал на жену и шутил:
— Динамо-машина: три тысячи оборотов в секунду…
Прасковья Наумовна укоризненно посмотрела на мужа, покачала головой и сбилась с такта — блин быстро подгорел.
— Вечно ты что-нибудь придумаешь, любишь пустословить, — несердито промолвила она. Сняла подгоревший по краям блин и положила перед муженьком. — Вот тебе, за болтовню… А вы не глядите на него, ешьте на доброе здоровье. Блинки вкусные, если с пылу.
— Ничего не скажешь, мастерица вы, Прасковья Наумовна, — похвалил Карпов хозяйку.
— Печь блины — дело нехитрое, если есть из чего, — сказала хозяйка. — Вот, помню, мама, бывало, испечет овсяный блин, тонюсенький, аж светится, хоть в раму вставляй заместо стекла. Покойный отец очень обожал овсяные.
Все наелись досыта. Карпов отодвинул тарелку, поблагодарил хозяйку.
— Теперь можно и о серьезных делах подумать.
— А меня после еды завсегда в сон клонит, — сладко зевая, проговорил Сащенко.
— Печка не занята, Проша, ты тепло любишь, полезай, — посоветовала Прасковья Наумовна.
Совет Прохору пришелся по душе. Позевывая, он полез на печку и быстро захрапел.
Наталья Яковлевна и Тося вышли из-за стола, расцеловали хозяйку, направились в боковую комнатку, где лежала больная Валюша. Мужчины завели деловой разговор. К ним присоединилась и Заречная.
— Тревожат меня провалы. Не пронюхали ли фрицы о нашем деле? — говорил Карпов. — Не могу смириться с гибелью Екима Козакова — председателя колхоза «Передовик». Полицаи его выследили и напали на избу, в которой собралась группа колхозников. Разговор шел о сборе продовольствия для Ленинграда. Как сообщают, Козакова убили, когда он, выломав раму, пытался выпрыгнуть на улицу. По поводу чего шел разговор, никто из задержанных не сказал. — Александр Иванович помолчал. — Сбор продовольствия превратился в большое патриотическое движение, в котором хотят участвовать все люди, оказавшиеся в тылу врага. А ведь каждый отлично понимает, что может поплатиться жизнью. Мы должны разъяснять всем, чтобы были бдительны.
— Полностью с тобой согласна, — перебила Карпова Заречная. — Надо внушить людям, чтобы крепко хранили тайну. Этим мы избавим себя от провалов.
— А к вам, Петр Петрович, у нас важное дело, — обратился Карпов к Шуханову. — Обоз стал реальностью, и нам предстоит, как говорится, все продумать до мельчайших подробностей и деталей. — И Александр Иванович сообщил решение штаба бригады — провести что-то вроде кустовых совещаний, чтобы подумать, как безопаснее переправить продовольствие через линию фронта. — Одну такую встречу проведем в вашем подземелье. Для этого мы с Егоровной и пригласили вас сегодня. Соберем человек десять — пятнадцать, может, больше, в зависимости от обстоятельств. Люди расскажут о своих боевых делах, а я доложу о сборе продовольствия и о его охране в пути… Возникла у меня крамольная идея, — и рассказал о «немецком конвое». — Именно «немецкого», — Карпов сделал ударение. — Продовольствия набирается довольно много, и его доставка через линию фронта потребует и больших усилий, и выдумки. Как перехитрить врага, обмануть его? Форма немецкого солдата поможет нам…
Иванов, словно заклинание, произнес свое любимое «так-то». Шуханов и Заречная улыбнулись.
— Понимаю, считаете меня фантазером? А может, и авантюристом? — засмеялся Александр Иванович. — Нет, нет, я реалист до мозга костей… У вас в группе, Петр Петрович, молодые ребята, энергичные, смелые, вот из них мы и создадим замаскированный конвой. Своих людей мы тоже выделим. Оденем в немецкую форму, вооружим, посадим на коней. Конечно, пятнадцать переодетых партизан не решат дело… С обозом кроме рядовых колхозников и колхозниц поедут партизаны. Вперед вышлем усиленный отряд разведчиков, по всему пути расставим охрану. Соседи — бригада Егорова и другие — помогут.
— Вот на это, на партизанскую охрану, и надо полагаться, — перебила Карпова Заречная. — А переодевание? Не нравится мне твоя идея, Иваныч.
«Молодец Заречная, — подумал Шуханов. — Мне тоже не по душе эта идея».
— Я вполне с тобой согласен, — продолжал свою мысль Карпов. — Но выслушайте меня до конца. Найдем хотя бы человек пять, владеющих немецким, финским, итальянским, румынским или еще каким-нибудь языком. Один товарищ у нас есть — Станислав Ярославович Валуйкин из Пскова. Он отлично говорит по-немецки, да и внешность подходящая.
Шуханов сказал, что в его отряде есть такие ребята, а про себя опять подумал: «Заречная права, ни к чему это переодевание; вражеская форма вызывает чувство отвращения и брезгливости».
Карпов как бы угадал его мысли.
— Вам, конечно, известно, что фашисты забрасывают в наш тыл диверсантов в форме красноармейцев, пограничников, милиционеров. В первые дни войны я сам руководил вылавливанием бандитов. Один такой диверсант на допросе рассказал, что для действия в русском тылу он обучался в школе «Бранденбург-880». А случай с проходимцем Илюхиным?
Мы не принадлежим к регулярным войскам, но ведем всеми доступными нам средствами и способами борьбу с оккупантами на своей земле и не хотим, чтобы гитлеровцы топтали ее! Это мы делаем и будем делать до полного разгрома фашистов. Правильно я говорю?
— Даже очень. Так-то, — за всех ответил Иванов.
— Начальника обоза назначит штаб бригады, а заместителей подберем на кустовых встречах. — И, немного подумав: — Да, Петр Петрович, в число делегатов в Ленинград кроме Чащиной выделите еще двоих… Сегодня у нас четверг. Встречу проведем у вас на следующей неделе, в среду. Никита Павлович, сумеем к этому времени предупредить людей?
— Так ведь сумеем, если чего не случится.
— Надо, чтобы не случилось… Тося! — позвал Карпов девушку. — Слышала, о чем идет речь?
Чащина кивнула.
— Накормишь нас обедом?
— Мы с товарищем Журовым постараемся. У нас хороший камбуз. А вот продуктов мало.
— «Камбуз, камбуз», — передразнил Карпов. — Не камбуз, а кухня. Камбуз — на корабле, а у вас даже не казарма, а землянка.
— Нет, камбуз! Правильно я говорю, товарищ командир? — позвала Тося на помощь Шуханова. — У нас все поморскому называется. Получается очень звучно. Одно слово «полундра» чего стоит.
Карпов захохотал:
— Совсем оморячили девушку, — и к Камову: — И как это ты не перебежишь к морякам, на подземный корабль?
— Военная дисциплина не позволяет. Никита Павлович — строгий командир.
— Тося, а в Ленинград ты в солдатских штанах собираешься ехать?
Чащина посмотрела на себя и спросила:
— А разве нехорошо?
— Мне кажется, очень хорошо, — сказала Заречная. — В них теплее и удобнее. В Ленинграде что собираешься делать?
— Как все, побуду и домой вернусь.
— Домой, говоришь? — Карпов смотрел на Тосю, ему нравилась ее настойчивость, но хотел переубедить девушку. — Не лучше ли тебе все же остаться там? Поступишь в госпиталь, будешь раненых лечить. Благородное это дело— помогать человеку встать в строй. Как ты думаешь?
Тося отрицательно покачала головой.
— Вот ведь своенравная какая, — вмешалась в разговор Прасковья Наумовна. — Мы ей с докторшей битый час об этом толковали, а она знай свое: «Хочу к партизанам».
— Молодец, Тося, — решительно поддержала Заречная. — Нам и здесь дела хватит.
— Вот еще нашлась сердобольная защитница, — сердито произнес Карпов и, помолчав, продолжал: — Да, с женщинами трудно спорить — все равно будут стоять на своем. Придется уступить. Иди тогда к Наталье Яковлевне, в партизанский госпиталь.
Тося долго молчала, у нее горело лицо. «Не могу же я вам сказать, что люблю Лешу!» — хотелось ей крикнуть, произнесла же еле слышно:
— Разрешите вернуться к ленинградцам.
— Приворожили моряки, — улыбнулся Карпов. — Ничего не поделаешь, как говорится, насильно мил не будешь. Возвращайся, Тося.
Наталья Яковлевна, обняв девушку, ласково спросила, почему она не хочет пойти работать в партизанский госпиталь.
Тося не ответила.
Прасковья Наумовна тяжело вздохнула:
— Ох и молодежь! И наш Володька такой же — куда отец, туда и он. Лезет в волчью пасть. «Повесят тебя, смотри, фашисты на первом суку», — говорю ему, а он смеется: «У них, бабушка, веревки эрзацные, не выдержат меня, оборвутся». Вот и поговори с ним.
— Володя ваш — отличный партизан, и бранить его не надо, — сказал Карпов.
— Да разве я браню. Тревожусь за него…
Карпов прохаживался по горнице. Прасковья Наумовна не сводила с него глаз.
— Гляжу я на тебя, Александр Иванович, на жену твою да на Егоровну, на всех вас, и думаю: смелые вы люди, не боязливые. Вот и Петр Петрович — из Ленинграда пришел! Опять же не побоялся! Наталья Яковлевна вон в лесу живет, за ранеными ухаживает…
— Это мой долг, — отозвалась Карпова. — Я врач.
— Да ведь мало ли что врач! Разве фашисты разбирают — убивают всех.
— Что касается меня, Прасковья Наумовна, то я боюсь, — сказал Карпов. — Боюсь, чтобы про обоз не пронюхали фашисты. Ночью сны вижу. Все думаю, как в сохранности доставить продовольствие ленинградцам.
— А я уверен: все хорошо обернется. Так-то, — сказал Иванов.
— Ишь, герой! — воскликнула Прасковья Наумовна я покачала головой. — Ты у меня, словно полководец Суворов, страха не ведаешь.
— Ух, куда хватила, Праша!..
Глава седьмая
Шел февраль. В старину говорили: вьюги, метели под февраль налетели! Февраль воду подпустит, март подберет. Только воды нынче и в помине не было: по-прежнему лютовали морозы да крутили снежные бураны.
Недавно в Лесной республике опять побывал заместитель Асанова — полковник Терехов. Рассказал о жарких боях, развернувшихся южнее озера Ильмень. Прорвав оборону немецких войск к югу от Старой Руссы, войска Северо-Западного фронта продвигаются вдоль реки Ловать, чтобы соединиться с частями, наступающими из района Холма. Создалась реальная возможность окружить 16-ю немецкую армию генерала Буша. Терехов по поручению командования фронта рекомендовал бригаде Волкова усилить диверсии на железных и шоссейных дорогах, идущих в сторону Ленинграда, громить мелкие гарнизоны в глубоком тылу, взрывать склады с горючим, боеприпасами и продовольствием. Такие же указания получили и другие партизанские подразделения, действовавшие в зоне вражеских войск группы «Север».
— Это заставит немецкое командование оттягивать с фронта войска для защиты своих тылов, — говорил Терехов.
Волков познакомил полковника с планом разгрома комендатуры в «Красной звезде».
— А потом вместе с бригадой Егорова, — сказал он, — думаем совершить большой налет на гарнизон, расположенный в бывшем районном центре.
План Терехову понравился.
— Но спешить не следует, — посоветовал он. — Тщательно все продумайте, а главное, соберите побольше разведывательных данных по этим объектам. Тогда ударите наверняка! — Сообщил, что скоро в Лесную республику на длительный срок прилетят полковой комиссар Асанов и несколько работников из штаба партизанского движения. — Они и помогут отправить обоз с продовольствием.
Землянку освещал фонарь «летучая мышь». В печурке потрескивали дрова, булькала вода в ведре. Два друга-лесгафтовца играли в самодельные шахматы, а болельщики переживали, давали им добрые советы.
С улицы вернулись Шуханов и Бертенев. Они перемерзли и грелись у печки. Шуханов тихонько запел: «Раскинулось море широко, и волны бушуют вдали…»
Повеяло теплым мирным морем, всем стало легко и грустно; задушевные слова разбередили мысли, чувства. Песню подхватили, и полетела она, словно белокрылая чайка, легко, свободно. Сырые своды землянки огласились мягкими, согревающими душу звуками… Вдруг как-то совсем неожиданно стало тихо. Кончилась песня…
— Эх, сплясать, что ли? — Тося притопнула ногой и хлопнула в ладоши.
— А ну, красавица, утри нос кавалерам! — сказал Бертенев.
Тося ударяла то правой, то левой ногой о еловые ветки, которыми была устлана землянка.
— Шире круг!
Плясала она легко, свободно, хотя развернуться было негде. Сделав несколько поворотов, остановилась около Шуханова:
Мой папаша партизан,
Он скрывается в лесу.
Пускай фрицы угрожают,
Все равно поесть снесу!
И-и-их!
Шуханов сбросил полушубок, ушанку, пошел вприсядку. А Тося приплясывала, напевая:
Коло вражеского штаба
Интересно постоять,
Полицаи горько плачут:
Партизанов не поймать.
И-и-их!
Собралась было пригласить Бертенева, да появился дежурный, доложил, что Сащенко и Володя привезли продукты, а также немецкое обмундирование… Карпов настаивает на «немецком конвое». В его состав включается вся группа Лепова, два друга-лесгафтовца, да Карпов подобрал шестерых во главе с учителем Валуйкиным. Шуханов до линии фронта пойдет по документам немецкого капитана Эрнста Мерке, а затем, уже под своей фамилией, как партизанский делегат поедет в Ленинград. Вместе с ним — Лепов и Чащина, остальные возвращаются и поступают в распоряжение Волкова…
Скоро обитатели подземного жилища угомонились. Подъем назначен на пять часов утра. Завернувшись в простыни из парашютов, прикрывшись полушубками, бойцы быстро уснули…
Шуханов и Бертенев спать не ложились. Сидели у камелька и тихо разговаривали. Когда огонь начинал тускнеть, подбрасывали сухие поленья, пламя быстро охватывало их, в землянке опять становилось светло.
Говорили об обозе, о том, что после завтрашнего совещания их ленинградская группа перестанет существовать — конвоиры уедут в лесную деревню Выборково, где будут тренироваться, а остальные во главе с Бертеневым отправятся в Порожки…
— Всем, всем передавай приветы, — говорил Бертенев. — Обязательно побывай у наших на заводе и, прошу тебя, не задерживайся в Ленинграде, возвращайся как можно быстрее. Скоро весна, забот у нас прибавится!
— Задерживаться не стану, Яша. Вернусь вместе с делегатами. Да и делать нечего в Ленинграде, семьи нет, завод эвакуирован…
Они были убеждены — именно так все и произойдет: доставят в Ленинград продовольствие, передадут героям города приветы от советских людей, временно оказавшихся в немецком тылу, и тут же вернутся в Лесную республику.
Шуханов посмотрел на часы, скомандовал:
— Подъем!
Ожила землянка…
А вот и гости пожаловали. Первым появился Никита Павлович. Полушубок подпоясан кушаком, за которым торчал топор. Со всеми поздоровался, а топор передал Веселову, попросил спрятать в надежное место, сказав, что без него он что без рук. По-хозяйски осмотрел землянку, пощупал шелк, которым были накрыты нары, недовольно проворчал:
— На чем спят, буржуи! На рубаху бы отрезали.
— А я уже приготовила отрезы и вам, и Прасковье Наумовне, и Валюте, и Володе, — отозвалась Тося из дальнего угла.
— Спасибо, спасибо, воструха, что догадалась. Уговорю Прашу сшить обнову… Надену, когда с проклятыми супостатами расправимся.
В землянку заглянул Сащенко. Сказал, что будет с ребятами поблизости. Появлялись все новые люди. Лепов со своими помощниками встречал людей на улице.
Неподалеку слышался стук топоров и звон пил. Для охраны была выделена специальная группа, которой Чащин выписал наряд на заготовку дров. Партизаны валили деревья и внимательно следили за окрестностями. Но кругом было пустынно…
— Почему Карпов задерживается? — спросил кто-то. — Уж не стряслось ли что с ним?
— Да вроде все обмозговано, — не совсем уверенно ответил Иванов. — Сейчас явится.
— А вот и мы! — воскликнул Александр Иванович. Он пришел вместе с Тереховым и Камовым.
Старшина, хотя давно уверял всех, что остойчивость восстановилась и он может сохранять равновесие, на самом деле все еще сильно прихрамывал.
Карпов со всеми поздоровался, представил полковника Терехова, сел на председательское место в конце стола, предложил начинать совещание.
В землянке было людно. Сидели за столом, на нарах и просто на полу, на еловых ветках.
Минутой молчания почтили память товарищей, погибших в борьбе с немецко-фашистскими захватчиками. Затем Карпов открыл совещание. Попросил беречь время, говорить коротко, четко, ясно, как и положено военным. Протокол условились не вести, но Александр Иванович попросил старшину Камова записать некоторые цифры для памяти.
Первым поднялся Косов, лохматый, как лесовик, осмотрел присутствующих и начал говорить быстро, словно заученный урок, о делах теперь уже бывшего своего отряда:
— Сорок пять человек с полным вооружением влились в бригаду товарища Волкова. Сдали две противотанковые пушки…
Потом говорили другие. Шуханов слушал ораторов и думал: «Да, это уже не новички, которых гитлеровская пропаганда называла большевиками-фанатиками, способными наносить лишь булавочные уколы в стальную спину фашистской армии. Для борьбы с партизанами немцам теперь приходится бросать целые дивизии…»
Карпов попросил выступить и Шуханова. Петр Петрович сказал, что по сравнению с другими отрядами малочисленная группа ленинградцев не может похвастаться боевыми достижениями.
— Но пришли мы, чтобы вместе с вами сражаться с оккупантами.
— Начали вы очень хорошо! — подал реплику Карпов. — А выступления ваших товарищей перед населением! Это огромное дело! Командование бригады да и все присутствующие здесь высоко оценивают действия вашего небольшого отряда.
Слова попросил Терехов. Привычным движением расправил под ремнем гимнастерку.
— Хочу вас порадовать, дорогие друзья, что войска нашего фронта завершили окружение сильной группировки вражеских войск. Семьдесят с лишним тысяч немецких солдат и офицеров в районе Демянска оказались в мешке!
После того как в землянке смолкли аплодисменты, Терехов передал партизанам и партизанкам благодарность от штаба Северо-Западного фронта за. помощь, которую они оказывали и оказывают Красной Армии.
— В полосе нашего фронта вами уничтожено много живой силы и боевой техники фашистов. — Цифры, которые он привел, были действительно внушительными. — Как видите, итоги хорошие.
— Но и наши потери значительны, — произнес Карпов. — Я имею в виду не материальные, не экономические — это все мы восстановим! Каких замечательных людей мы потеряли! — И он перечислил имена погибших…
В землянке стало тихо-тихо…
Потом обсуждали вопрос об отправке продовольствия в Ленинград. Говорил Карпов. Голос у него слабый, приглушенный, но каждое его слово западало в душу.
Когда был объявлен перерыв, к Шуханову подошел Шуров, доложил, что конвой построен для смотра. Петр Петрович пригласил участников совещания на улицу, а сам надел шинель со знаками различия немецкого капитана и тоже вышел.
Конвой находился справа у входа в землянку. Лепов поверх немецкой лейтенантской шинели натянул телогрейку, а голову завернул красным шарфом. Под стать Лепову оделись и остальные участники конвоя.
Вышел Шуханов. В немецкой шинели, русских валенках и цигейковой ушанке его было трудно узнать. Заложив руки за спину, он остановился перед строем. Лепов подал команду «Смирно» и, чеканя шаг, приблизился к своему начальнику.
— Товарищ командир!..
— Отставить! — крикнул Шуханов. — В таком наряде нельзя уже называть меня товарищем.
— Виноват… Господин капитан! — поправился Лепов не моргнув глазом. — Конвой построен для смотра…
— Отлично, лейтенант… Однако, кажется, мы перестарались?
— Точная копия, товарищ командир… извиняюсь, господин капитан, — поспешил оправдаться Лепов. — Мы ничего не придумали.
— Ну как, друзья, похожи мы на фрицев? — обратился Шуханов к присутствующим.
— В общем. Но учтите, переигрывать и упрощать не следует, — сдержанно заметил полковник Терехов. — И самое важное — хорошо проинструктировать людей по всему пути обоза, а то, чего доброго, примут ваших конвоиров за настоящих немцев и перестреляют.
— Своих-то нюхом учуем, — расплывшись в улыбке, произнес Сащенко. Он только что явился из лесу, чтобы узнать, скоро ли харчевать…
После смотра совещание продолжалось. Желающих выступить было много.
— Вот ведь разговорились, — сказал Карпов. — А бывало, придешь на колхозное собрание, начнешь спрашивать, как идет подготовка к севу, отремонтирован ли инвентарь, проверены ли семена. Помалкивают да табачок покуривают. За язык приходилось тянуть. А тут не остановишь.
— О деле я и в мирное время любил потолковать, — пробасил Иванов. — Хорошая беседа согревает и лечит душу и тело. Так-то. Дозволь-ка, Александр Иванович, и мне слово.
— Помню, помню твои довоенные выступления: дела на грош, а слов на червонец…
— А ты не зажимай, так-то… У меня такое мнение… — Речь Иванова была самой краткой. — Дорога опасная, но мы не из трусливых… С подводами пошлем самых бывалых, смелых. Довезем продукцию…
Кто-то предложил назначить Иванова заместителем начальника обоза.
— Правильное предложение, — поддержал Карпов.
— Помоложе надо, — возразил Никита Павлович и спросил у Карпова: — Сам-то ты, Иваныч, начальником поедешь?
Карпов поднялся.
— Командование назначило меня. Доверяете?
Раздались дружные голоса:
— Доверяем! Доверяем!
— Спасибо… Делегацию в Ленинград в составе двадцати пяти человек возглавит председатель райисполкома Печников. — Далее Карпов сказал, что, по предварительным подсчетам, продуктов наберется подвод на двести пятьдесят, а может, на все триста, и начальнику потребуются семь или восемь заместителей. Кроме Никиты Павловича он рекомендовал Шуханова.
Подводы решили разбить на пятерки, во главе каждой из них должен идти партизан, с ним — колхозники и колхозницы. Переход линии фронта наметили осуществить в разное время.
…Ночью участники совещания разъехались по своим деревням и секретным базам.
Глава восьмая
Окружение демянской группировки немецких войск потребовало от партизан усилить удары по тыловым гарнизонам врага. Поэтому по просьбе армейского командования в партизанские планы пришлось внести существенные поправки. Готовилась к бою и бригада Волкова…
Карпов слушал комбрига, всматривался в разложенную на столе карту и видел перед собой огромный лесной край непроходимых болот и озер, изрезанный причудливо извивающимися голубыми линиями рек; край, оккупированный фашистами, но непокоренный. Ему было приятно от сознания, что на большой его территории уже восстановлена Советская власть и образована Лесная республика, но беспокоило то, что в «Красной звезде» все еще хозяйничает Тигерберг со своим гарнизоном. Село стоит на шоссейной дороге и как бы прикрывает районный центр, в котором расположилась главная немецкая комендатура.
Волков был убежден, что немцы будут всеми силами удерживать этот выдвинутый вперед аванпост. Он внимательно выслушивал собранных на совет командиров и комиссаров.
В конце совещания комбриг объявил боевой приказ…
За день до наступления все отряды, соблюдая строгую маскировку, подтянулись к своим пунктам. Выдвинутые вперед дозоры и разведчики следили за всем, что происходило в гитлеровском гарнизоне. Чащин и Михайлов точно обозначили на карте все вражеские укрепления, пулеметные точки, заминированные участки. Подрывники готовили мины, шашки со взрывчаткой.
В одном из шалашей расположились Волков, Карпов и их ближайшие помощники; негромко беседовали, поджидая разведчиков. Неподалеку, в густом молодом ельнике, тоже был наскоро сооружен шалашик. Около него на корточках сидели партизаны и слушали Леньку Костина. Завьялов поручил своему питомцу присматривать за лошадьми, предупредил, чтобы держался он подальше от места боя. Ленька тихо рассказывал, как после маслогорской казни полицаи напали на партизанскую землянку.
— Ночью дело было. Мы с дежурным стояли в секрете. Когда заметили, что по лесу крадутся предатели, сразу подали тревогу. Полицаи открыли огонь и убили часового. Он только успел крикнуть: «Беги, Ленька, за подмогой!» Я ползком, а где и кубарем пробрался в лес. Несусь что есть мочи, прислушиваюсь к стрельбе и думаю: вдруг опоздаю? Сумеют ли наши продержаться, пока подоспеет Мельников со своими людьми? А что, если их нет в деревне?.. Оказалось все в порядке… Только опоздали мы малость. В том бою погиб и наш командир Федот Заливахин…
Вдруг послышался окрик:
— Стой! Кто идет?
Ленька прервал рассказ.
Два партизана, высокий и низкий, подвели к штабному шалашику парнишку лет четырнадцати.
— В чем дело? — спросил Волков. — Откуда взялся?
— В лесу перехватили, — ответил тот, что поменьше ростом. — Пароль знает и твердит, что ему нужен самый большой командир. — Вот мы и доставили его к вам, товарищ комбриг.
— Вы будете товарищ Волков? — в свою очередь спросил мальчик.
— Да, я.
Мальчик снял ушанку, надорвал подкладку, извлек бумажку.
— Вам, в собственные руки.
Комбриг прочитал раз, другой, покачал головой, передал Карпову, а паренька спросил, кто его послал.
— Варя. Она в «Красной звезде», переводчицей у немцев. А у нас квартирует. Варя сказала: если не отнесу, могут наши люди пострадать. Я взял лыжи и бегом к вам.
— Валю Соловьеву замучили! — воскликнул Карпов. — Чащин арестован!
Новость ошеломила людей.
Случается так: в цепи вдруг вылетает одно звено — и все крепление рушится… Сейчас вылетело очень важное звено в крепкой цепи партизанской конспирации. Арестованные знали об обозе и о готовящемся сегодня походе партизан.
— Кто же их выдал? — неопределенно спросил Карпов.
— Наверное, Надечкин по пьянке разболтал, — промолвил политрук Завьялов, знавший винную слабость Савелия.
— Скорее поп, — не совсем уверенно поправил кто-то.
Карпов отрицательно покачал головой:
— Вряд ли. Филимон полгода служил нам верой и правдой. Честно помогал… — Александр Иванович тепло посмотрел на паренька: — Как тебя зовут, герой?
— Ваня Ягодкин, — бойко ответил мальчуган.
— Объявляем тебе, Ваня, благодарность, — сказал Волков, нагнулся и поцеловал его. — Значит, ты в «Красной звезде» живешь?
— Да, с мамкой… А вы что, собираетесь побить фашистов?
— Вот этого, Ваня, я тебе сказать не могу… Уж ты меня извини.
— Понимаю… Военная тайна.
— Совершенно правильно. Иди вон в тот шалаш, рядом. Там еще такой же герой, Леня Костин…
Время приближалось к полуночи… Волков с тревогой думал; не пронюхал ли Тигерберг о готовящемся налете? Неужели их ждет провал? Конечно, еще не поздно дать сигнал — две красные ракеты — и под покровом ночи уйти в глубь леса.
Решили ждать возвращения разведчиков и уж потом принимать окончательное решение.
Комбриг расставил отряды по кольцу. В условленный час со всех сторон, словно молнии, ударят партизаны по застигнутому врасплох врагу. Вой завяжут небольшие группы, а потом вступят в дело главные силы. В своем распоряжении комбриг оставляет резерв, чтобы в нужный момент использовать его в любом слабом месте. Дороги, по которым немцы могут подбросить подкрепления из райцентра, заминированы, в секретах притаились пулеметчики… Кажется, все было предусмотрено, продумано. И вдруг эта история с Чащиным: связана ли она с готовящейся операцией? Волков с нетерпением ждал известий от разведчиков: им приказано достать последние, самые верные сведения.
— Почему задерживаются? Где они пропали? — уж который раз спрашивал он политрука Завьялова.
Наконец появился один, а следом еще двое.
— Ну, докладывайте! — Комбриг внимательно выслушал и успокоился: немцы не знают о партизанских планах. — Выступаем, Александр Иванович! — решительно сказал Волков. — Может, еще удастся спасти Чащина.
— В добрый час, Олег Григорьевич, — ответил Карпов и добавил: — А может быть, уже и в живых нет Вениамина Платоновича?
Судьба Чащина волновала всех, кто успел узнать о случившейся с ним беде.
Глава девятая
После того как командование приняло окончательное решение разгромить комендатуру Тигерберга, Надечкин почти ежедневно возил Чащина в «Красную звезду». Вениамин Платонович там не задерживался. Перекинувшись парой слов с Михайловым, если тот был на месте, приказывал Савелию поворачивать к церкви. Последнее время Филимон жаловался на здоровье, все больше лежал, но исправно вел церковную службу: читал короткие проповеди, как умел, вселял в души православных горячую веру в свои силы в борьбе с врагом.
Во вторник утром Чащин, как обычно, предупредил Иванова, что едет в «Красную звезду».
Весь день Никита Павлович прождал друга, но безуспешно. «Не иначе, что-то стряслось», — тревожился он. Только в среду под вечер прискакал Надечкин.
— Беда! — крикнул Савелий.
Срывающимся голосом он рассказал, что Чащин арестован и замучена дочка церковной сторожихи, будто бы вызывали в комендатуру и Филимона.
Иванов побледнел, схватил Надечкина за воротник полушубка да так тряхнул, что тот свалился на пол.
— Что же ты молчишь, сукин сын! — сердито крикнул он.
Савелий не мог прийти в себя, только мигал глазами.
— Я все поджидал, — начал он, заикаясь, — а Платоныч не появлялся. Думаю, замешкался. Гляжу, проходит мимо меня комендантская переводчица Варя и, не останавливаясь, говорит о Чащине, Филимоне и Соловьевой. Уезжай скорее, Савелий, шепчет, передай все нашим.
— Надо что-то делать! — сказал Никита Павлович, а что делать — и сам толком не знал. Предупредить Карпова! Но он далеко, где-то около «Красной звезды». Жаль, Володьку отпустил к бате, а Назар — дорогу не знает.
И внезапно пришло решение.
— Скачи, Савелий, обратно! — Хлопнул по плечу извозчика: — Гони, не жалей мерина! Издохнет — бог с ним. — Растолковал, где надо искать партизан и что сказать.
— Все понятно. — Надечкин выбежал из избы, прыгнул в резные саночки, не на облучок, где обычно восседал, когда возил Чащина, а на его место, на зеленый коврик. Красавчик, словно учуяв беду, рванулся с места и затрусил по дороге.
Никиту Павловича не оставляла тревога за судьбу товарищей. Послал жену за Прохором, а сам пошел к Захару.
Вторые сутки Тигерберг держал Чащина в комендатуре под предлогом, что вот-вот приедет большой начальник и будет лично беседовать со старостами. Случалось и раньше — целый день не отпускали, но вечером ему разрешалось уезжать. А теперь?.. «Не иначе, что-то хотят выведать», — терялся в догадках Вениамин Платонович.
Не знал Чащин, что днем раньше Тигерберг лично вызывал Филимона. Больного священника подняли с постели. Полковник расспрашивал его о партизанах, интересовался старостой. Батюшка знал, что требовалось говорить, хвалил Чащина: мол, ходит в церковь, исправно молится вместе со всеми гражданами. После этого разговора Тигерберг приказал своему адъютанту проводить попа в спортивный зал, превращенный в место пыток. Увидев там изуродованных людей, Филимон лишился сознания. Его привели в чувство и отвезли домой. Вскоре он умер.
Почти одновременно с Филимоном гестаповцы схватили Валю Соловьеву, над ней долго глумились, на ночь заперли в темной холодной кладовке, где когда-то хранилось школьное имущество. Когда утром открыли дверь, увидели девушку мертвой: она повесилась.
Обо всем случившемся узнала Варя Петрова, она сумела предупредить Надечкина, а Ваню Ягодкина — сына квартирной хозяйки — уговорила с запиской пробраться к Волкову.
Но ничего этого Чащин не знал. Он вновь (в который раз) стоял перед комендантом. В учительской было душно, полковник сидел в расстегнутой тужурке. На полу, растянувшись на пушистом коврике, дремал с высунутым языком бульдог.
Тигерберг поднялся из-за стола. Прошелся из угла в угол.
— Михайлов! — крикнул он, приоткрыв дверь.
Архип Михайлович появился быстро.
— Садись, — указал он на стул. — Садись и ты, староста. Я заставил тебя немного постоять. Все думал. И вот пришел к выводу: напрасно мы тебя держим. Михайлов ручается за тебя… головой… И священник Филимон. — Вдруг немец засмеялся. — После войны нам придется жить по соседству. Думаю поселиться на псковских землях. Ты будешь бургомистром. Великая Германия щедро награждает своих друзей… Что же ты мне еще скажешь, господин староста?
— То же, что и вчера.
— А вчера ты говорил: в здешних болотах да лесных дебрях много партизан, но ты с ними не знаком. Правильно?
— Совершенно верно… Я служу вам, как умею, — честно.
— Меня поражают ваши люди. Обреченные. — Полковник крикнул: — Шарте!
Вошел обер-лейтенант, подтянутый, с нагловатым лицом. Громко щелкнул каблуками.
— Проводите господина старосту… — приказал Тигерберг.
Шарте увел Чащина. Повел его по широкой каменной лестнице в полуподвал, где недавно побывал Филимон. Когда-то там, в спортивном вале, слышались звонкие голоса детворы. А сейчас?.. Переступив порог, Вениамин Платонович остановился. Прямо перед ним на шведской стенке висел распятый окровавленный человек. Рядом на борцовом мате стонала женщина… Еще… Чащин пошатнулся, но, собрав все силы, продолжал стоять. За его спиной, расставив широко ноги, раскачивался, словно на пружинах, обер-лейтенант Шарте…
Тем временем Тигерберг ходил по комнате, а Михайлов смотрел на школьный двор: деревянный забор густо опутан колючей проволокой, по углам — будки с пулеметами, откуда часовые следили за своими секторами. Установленные на высоких столбах прожектора освещали всю территорию вокруг школы. «Трудно при таком свете пробиться сюда. Может, догадаются и выведут из строя движок», — думал Михайлов.
Открылась дверь. Возвратился Шарте и ввел Чащина. Староста был бледен.
Тигерберг с наигранной вежливостью поставил табурет.
— Садись… Приходится прибегать в к столь жестоким мерам, наказывать ваших соотечественников. — И с удивлением: —Да, ты не слыхал, староста, что за собрания проводятся в деревнях? Будто на них о Ленинграде говорят… И ты, Архип Михайлов, ничего не знаешь?
— В тяжелом положении оказался город. Люди умирают. Наверное, об этом и толкуют, — сказал Чащин.
— Ленинград сотрем с лица земли! Такова воля фюрера!.. А что ты, староста, скажешь о партизанах?
— Мне ничего о них не известно, господин полковник. Знаю одно: если не русские, то вы меня повесите.
— Какой пессимизм!.. Иди отдыхай, вечером еще поговорим.
Отпустил и Михайлова.
Оставшись один, Тигерберг стал шагать по кабинету, напевая: «Дейчланд, Дейчланд, юбер аллес…»
Глава десятая
Ухнули взрывы гранат, рявкнули пулеметы, затрещали автоматные очереди. Погас свет, и школьный двор погрузился во мрак. Налет на «Красную звезду» начался организованно, точно по намеченному плану. С возвышенности, от силосной башни, Волков с тревогой смотрел на колокольню: оттуда бил фашистский крупнокалиберный пулемет. Его очереди задерживали партизан.
— Завьялов! — позвал комбриг политрука, который с группой разведчиков находился рядом. — Пулемет убрать, немедленно!
— Есть, убрать пулемет! — Вместе с Леповым и Журовым он направился к церкви. То перебежками, то ползком миновали опасную зону. Волков видел, как Завьялов автоматом выбил круглое оконце над входной дверью и пырнул в него. Затем пробрался туда и Лепов. Журов остался сторожить у дверей. Но вскоре он упал — его сразила фашистская пуля.
Потом над колокольней взметнулся огненный султан. А еще через минуту пулемет с колокольни ударил по зданию школы, где засели фашистские автоматчики.
— Молодцы! — воскликнул комбриг. Вместе с разведчиками он направился к забору, где залегли партизаны. Он видел, как то в одном, то в другом школьных окнах появились яркие вспышки. Кидая в окна гранаты, к школе прорывались партизаны.
Волков приблизился к Карпову и, показывая вперед, сказал:
— Пошли! Скоро прихлопнем Тигерберга.
Прижимаясь к изгороди, они в сопровождении партизан пробрались к главному входу. Школа уже была очищена. Фашисты вели огонь из сосновой рощицы и расположенных там строений. Вот и дверь с надписью «Учительская». Около нее с автоматом на изготовку стоял Василий Косов.
— Принимайте коменданта в мертвом виде, — сказал он.
Тигерберг, прижатый опрокинутым столом, лежал рядом с издохшим бульдогом.
— Чащин жив, но помяли его основательно, — сказал Косов. — Пойду помогать ребятам очищать территорию.
В дверях появился Завьялов.
— Доложите обстановку! — шагнул навстречу ему комбриг.
— Фрицы попрятались в зданиях, отстреливаются. Многие отошли к лесу. Наши их преследуют. — Завьялов повернул голову к двери и, не договорив, бросился туда. Шуханов держал на руках Леньку.
Политрук взял безжизненное тело маленького партизана и, прижимая к груди, тихо прошептал:
— Леня! Я же тебе запретил… Ах, орленок ты мой непослушный!
В дверях показалось испуганное лицо Вани Ягодкина.
Комбриг сердито посмотрел на паренька:
— И ты здесь?
— Как только началась пальба, Леня побежал, — всхлипывая, говорил Ваня. — Я ему кричу: «Туда нельзя!» А он: «Иду убивать коменданта, отомщу за мамку и за дядю Заливахина». Ну и я побежал. Боязливо одному в лесу. Спрятался в классе под партой. Леню убил фашист. — Ваня достал из-за пазухи парабеллум и подал комбригу. — У Лени взял.
Волков вынул обойму. На пол упал патрон.
С улицы все еще доносились выстрелы. Вдруг большой силы взрыв потряс здание.
— Что это? — спросил Волков у политрука.
— Наши взорвали мост, — ответил тот.
Все вышли из учительской. Остались Карпов да Ваня.
Карпов стал снимать со стены карту. Ввели девушку. Одета в серое пальто с каракулевым воротником, на голове белый шерстяной платок, из-под которого выбивались кольца волос. В глазах — страх и беспокойство.
— Мальчонку какого-то ищет, — сказал один из бойцов. — Лезет под самые пули.
Не обращая ни на кого внимания, девушка бросилась к Ване, причитая:
— Господи! Где же ты потерялся! Кругом пальба! Мать убивается. Ищет тебя, а ты вон где!
Карпов узнал девушку — это была Варя Петрова. Подошел к ней.
— Спасибо, Варюша. Ты очень помогла нам… Как Михайлов?
— Он еще вечером вместе с Мирсбергом уехал, — ответила Варя.
— Пробирайся в райцентр. — Карпов положил руку на плечо девушки. — Утром и отправляйся. Разыщешь Серафиму Фадеевну Платонову. Запомни: Льва Толстого, восемь. Пароль: «Дома все благополучно». Она ответит: «Спасибо за хорошие вести». От нее получишь дальнейшие указания. Ну а теперь иди. До скорой встречи. — Стоявшего у двери партизана попросил проводить Варю и Ваню до дома…
В одном из школьных классов Тося и две санитарки перевязывали раненых. Карпов и Шуханов ввели под руки Чащина. Увидев отца, Тося отшатнулась. Его трудно узнать: левый глаз затек, лицо в крови, один ус вырван.
— Что они с гобой сделали! Папа!
— Как видишь, дочка. Я из Масляной горы ушел от Штайнера, так он меня здесь нашел, — еле слышно говорил Вениамин Платонович. — Спасибо партизанам, вовремя подоспели.
Партизаны похоронили убитых. Карпов, Волков и Шуханов отправились в свою лесную типографию.
Сразу приступили к выпуску газеты. Всем нашлась работа. Присев около стола, Карпов стал читать гранки заметок. Их только что принес редактор и сейчас, опустив устало голову на стол, дремал. Всю ночь, пока партизаны очищали от фашистов поселок, редакция готовила эту маленькую газетку.
Волков с глубоко запавшими глазами ходил по горнице и тихо диктовал молодому безусому радисту:
— «…Разгромили немецкий гарнизон. Подавив огневые точки противника, штыками и гранатами выбивали вражеских солдат и офицеров из каждого дома, подвала и ямы. Большая группа гитлеровцев пыталась бежать, но, попав на наши мины, была уничтожена. Противник потерял убитыми и ранеными 165 солдат и офицеров. Захвачены большие трофеи. Мы потеряли тринадцать товарищей. Сорок человек получили ранения.
Готовы к новым боям. Волков Карпов».
— Зашифруйте в передайте в Ленинград, Никитину. Копию — в Валдай, Асанову.
Радист ушел.
— Первая газета, комбриг, — сказал Александр Иванович, продолжая читать. — Настоящая, печатная. Газета Лесной партизанской республики. Теперь нам станет легче говорить с народом!
Глава одиннадцатая
Продукты для Ленинграда хранились на тайных складах. Пришло время паковать в мешки да укладывать на дровни… И тут возникла трудность, которую как-то никто и не предвидел. Во что паковать? Тары-то нет. Взялись за дело женщины. Ходили по избам, заводили речь о том, о сем, а под фартуком уносили то старый мешок, то кусок холста — у кого что найдется.
Около двух тысяч мешков собрали, выстирали, высушили, осталось только починить. За работу весела Прасковья Наумовна. Ей помогали Тося, Авдотья Сащенко и еще три старушки. Они плохо видели и все просили Валюту вдевать витку в иголку, а девочка старательно помогала бабушкам.
Женщины разговаривали о полете полкового комиссара Асанова. Несколько дней назад на самолете У-2 среди бела дня он прилетел в Лесную республику. Самолет попал под огонь немецкой зенитной батареи. Тяжело раненный пилот сумел посадить машину на маленькое лесное озеро…
— Зачем же он днем-то летел? — беззубым ртом шепелявила Микитишна, что сидела спиной к печке. На голове у нее теплый чепец, из-под которого торчали жидкие седые волосы. — Уж надо бы ночью, когда супостаты спят, — не унималась она.
— Нас с тобой не спросили, — ответила соседка.
— И напрасно не спросили, Анюта, — вновь отозвалась Микитишна. — Худое не посоветуем… Лезут в самое пекло. Парень-то плох…
Некоторое время работали молча.
— Не первый раз летает в тыл, — вмешалась Тося. — Человек смелый.
— Известно, не трус. Только и смелому надо бы поаккуратней, — все твердила Микитишна.
— Наше ли это дело?
— Нешто чужое! — въедливо продолжала старушка. — За нас же они на смерть идут. Стало быть, и наше. Беречься должен…
Теперь Асанов находился в Каменке. Из разведки вернулась группа Завьялова, обследовавшая предполагаемую трассу, по которой может пойти обоз. Разведчики сидели в бывшем правлении колхоза и докладывали начальству обо всем, что увидели в пути.
Каменку охраняли партизаны, везде стояли часовые. Под окнами Ивановых ходил Сережа Веревкин в серой кубанке, короткой шубке и белых валенках. На шее висел автомат. Молодой партизан уже трижды забегал в избу греться.
— Вишь зачастил, — бросила неугомонная Микитишна. — Не иначе, Тося приглянулась.
— Да уж, знамо, не мы с тобой, подружка, — отозвалась Анюта.
Сережа опять появился. Потирая руки, направился к окну, у которого на лавке работала Чащина.
— Здорово получается, — похвалил партизан.
— Она флаг шьет, вот что, — пояснила Валя, трогая Сережин автомат. — У тебя правдашнее ружье? — И, получив ответ, опять спросила: — Оно стреляет?..
— Валюша, вдень-ка нитку, — попросила Микитишна.
По совету отца Тося шила большой красный флаг. Кумач для него дал на своих мобзапасов Никита Павлович. А Чащин все еще лежал в партизанском госпитале, эвакуироваться на Большую землю категорически отказался. «Меня Наталья Яковлевна подлатает, а когда отправим обоз — пойду бить фашистов», — говорил Чащин. Тося навещала отца, подолгу с ним беседовала.
— Как только переберетесь с продуктами через фронт, на головных дровнях и поднимете флаг. Пускай народ любуется.
Когда Сережа вышел из избы, Валюша обхватила шею Прасковьи Наумовны и тихо спросила:
— Тетечка Пра, Сережа настоящий партизан?
— Самый настоящий…
— А откуда они берутся? — не унималась девочка. — Ведь раньше, когда я жила в Ленинграде, их не было.
— Тогда, доченька, они трудились — кто в поле, а кто на заводе. Началась война — они и появились. Поняла?
Валюша отрицательно покачала головкой: нет, она не понимала.
Прасковья Наумовна отбросила починенный мешок, взяла другой, ловко отрезала кусок холстины и, закрыв дырку, начала приметывать.
— Садись, доченька, вот сюда, поближе, и слушай…
Давным-давно это было. В дремучих лесах на Кошкином городище, на горе Судоме, жили два брата-красавца, два русских богатыря, Афанасий и Еремушка. Был у них чудо-топорик, острый-преострый. Братья зорко стерегли свой родной край от недругов-супостатов.
Когда раздавался набатный звон колокола на святой Софии, Афанасий и Еремушка брали свой топорик и первыми выходили навстречу врагу, вступая с ним в бой. А в это время на помощь братьям поднимался весь русский народ…
Пылкое воображение девочки, опережая неторопливый рассказ, рисовало яркие картины боя. Среди людей, спешивших на помощь братьям-богатырям, она видела дядечек Никиту, Прошу, Сережу, моряков, которые ночевали однажды и сказки рассказывали. А тетечка Пра продолжала:
— Слывет в народе молва, будто в той горе Судоме есть глубокая-глубокая пещера и в ней спят чутким сном Афанасий и Еремушка. Когда родной земле угрожают недруги, братья просыпаются, берут топорик и выходят драться, а народ спешит им на помощь.
Валюша вдруг стала серьезной:
— Тетечка Пра, и моряки родственники тем братьям? И дядечки Никита и Проша, и Сережа, что с ружьем ходит под нашим окном?
— Смышленушка ты желанная, — ласково гладила по голове Микитишна. — Ишь ты, ребенок, а все понимает.
Дверь раскрылась, и в избу вошел Рачев. Учитель редко появлялся в Каменке, но, когда бывал, обязательно заходил к Ивановым. Сегодня у него много важных дел. Любовь Терентьевна, школьная сторожиха, собрала с пол килограмма маслица для Валюшиного братика и сестрички, что остались в Ленинграде, вот и принес он.
— Здравствуйте, Николай Осипович! — звонко закричала Валюша.
— Здравствуй, детка! — Учитель поднял Валю, поцеловал. — Ты здорова?
— Я теперь очень и очень даже здорова… Тетя Пра рассказывала сказку. Интересную-преинтересную. Про чудесных братьев-богатырей Афонюшку и Еремушку.
— Эту сказку я тоже знаю… А вот угадай, зачем я пришел? — спросил учитель.
— Вы пришли меня навестить. Потому что вы очень добрый и всегда меня любите.
— Угадала… И еще я люблю твою сестричку Глашу и братика Борю, я им гостинец принес. Дедушка Никита отвезет в Ленинград и передаст. Смотри. — Учитель развернул узелок, в котором был горшочек с топленым маслом. — Ты помнишь Любовь Терентьевну, школьную сторожиху?
— Помню, — ответила Валя. — Она тоже любит меня.
— Это она собрала маслице от нашей коровушки. А ты что пошлешь братику и сестричке?
— Мы с тетечкой Пра насушили сухариков.
— Очень хорошо, Валюша. — Рачев сел на скамейку, спросил, скоро ли придет Никита Павлович.
— Сейчас все явятся обедать, — ответила Прасковья Наумовна. — Совещаются они.
Было у учителя еще одно важное дело. Он хотел попросить Иванова и Шуханова узнать в Ленинграде, куда эвакуировался тот детский сад, который летом недолго находился в школе. С ним и Валюша приехала, да вот заболела воспалением легких, и ее пришлось оставить. По ленинградскому адресу, наверное, можно отыскать. Он и письмо приготовил и на конверте написал: «Устинье Алексеевне Рачевой».
Часто донимала учителя тревожная мысль: а вдруг детский сад опять попал в Ленинград? Тогда — беда. Что стало с Устюшей? Ребят из-под Пскова должны увезти в глубокий тыл, подальше от страшной войны. И жена там, а может быть, уехала к дочерям, к Оленьке на Дальний Восток или к Зине в Самарканд, только не к Стеше. Последнее время Стешин муж служил в Севастополе, а вот куда он отправил жену и детей? Да и сам-то жив ли? Война все так усложнила…
Его размышления прервал появившийся в избе Володя.
— Бабушка! — крикнул он. — Сейчас начальство придет обедать.
— У меня все готово. — Прасковья Наумовна поднялась с табуретки и, перешагивая через мешки, направилась на кухню. — Вы тоже ступайте, пообедайте, — предложила она своим помощницам. — Потом придете. Надо сегодня все доделать… Тося, давай, дочка, накрывать на стол. Сколько их?
Володя стал подсчитывать на пальцах. Когда назвал Сащенко, его жена Авдотья тут же заявила:
— Прошка домой пойдет!
— Николай Осипович и я, — продолжал Володя, — всего десять, а если без дяди Прохора — девять.
— Тося, накрывай, — распорядилась хозяйка. — А ты, Володя, поешь с нами.
— Мне все едино, — с некоторой обидой ответил парнишка. — Только вдруг у командиров ко мне возникнет срочное боевое приказание, тогда я и вовсе голодный останусь…
— Ладно уж, обедай с начальством, — согласилась Прасковья Наумовна. — А то без тебя, поди, все партизанские дела остановятся.
Авдотья и старушки, прихватив по паре мешков, направились к двери.
— Мы с собой работу взяли, Наумовна, — сказала Микитишна. — Справимся и придем.
Скоро появились партизанские начальники.
Карпов познакомил Асанова с учителем:
— Наш добрый просветитель, Николай Осипович Рачев. Если собрать всех его учеников, пожалуй, получится не одна партизанская бригада. А сейчас остался один как перст.
Волков продолжал неоконченный, как видно, разговор:
— Вот я и прошу полкового комиссара: перебросьте к нам в Лесную республику хотя бы тысячу красноармейцев. Мы полностью перехватим коммуникации противника на всей полосе нашего фронта…
— У вас и своих людей достаточно, — ответил Асанов.
— Значит, отказываете? А напрасно. — Волков протянул учителю руку: — Много хорошего о вас слышал от Александра Ивановича… А вот супругу-то, видно, напрасно тогда одну отправили.
— Почему же? — удивился Рачев. — Вы бы посмотрели на несчастных детей. Надо же было им помочь. Две молоденькие воспитательницы совсем растерялись. Вот я и сказал жене: «Проводи, Устюша, и возвращайся…» А она застряла.
— Поезжайте, Николай Осипович, с обозом на Большую землю, — предложил Волков. — Там вам будет спокойнее.
— Можно и на самолете, — вставил Асанов.
Учитель удивился: «Наверное, хотят от меня избавиться». И, сдерживая волнение, произнес:
— Разве здесь для меня не найдется дела? Вы вон какую территорию очистили от фашистов!
— Да, свыше четырехсот сел и деревень стали снова жить по советским законам! — воскликнул Карпов. — Свою Лесную партизанскую республику создали… Газету издаем.
— А я детей учу. Теперь в школе живут погорельцы, я с ними занимаюсь. Едва дети успеют разойтись, а я стакан чайку выпить, уже снова зовут. В классе — народ. Женщины, старики. Устроятся кто где — за партами, на полу, на подоконнике.
— За добрым словом приходят, Николай Осипович, — перебил его Карпов.
— Всех теперь одно интересует: когда войне конец?
А разве я знаю? Говорю им, что наши соотечественники прежде громили врагов, разгромим и теперь!.. Скажу вам, дорогие мои, крепка у наших людей вера в победу, очень крепка! — Учитель достал из брезентовой сумки завернутый в газету сверток. — Возьмите. Там и список, кто что внес, и сумма — деньгами и облигациями порознь. И мой там вклад.
Карпов развязал пакет и выложил на стол содержимое.
— Для нашей Красной Армии, — продолжал Николай Осипович. — Продуктов-то у нас нет, а эти ценности сберегли. Вот вы и отвезите на Большую землю да отдайте по назначению.
Карпов обнял учителя и восторженно воскликнул:
— Великолепную мысль подали вы, Николай Осипович! — И, обращаясь ко всем присутствующим: — Давайте-ка по доброму примеру наших погорельцев проведем среди населения сбор средств.
— Так ведь можно, — согласился Никита Павлович. — Только времени у нас в обрез. С обозом надо спешить. Весна начинается. Дорога вот-вот рухнет.
— Ты что, полагаешь, на нас с тобой свет клином сошелся? Мы выедем, как наметили. А вот делегацию Печникова задержим на неделю. За это время агитаторы побывают в деревнях, и все, что удастся собрать, Печников привезет.
Решили с завтрашнего дня приступить к делу… Карпов попросил Николая Осиповича передать сердечное спасибо всем, кто внес деньги и ценности в фонд обороны Родины. А Волков пригласил учителя в гости к партизанам.
— Расскажите, как наши соотечественники многократно били и прогоняли чужеземцев, как дрались с врагами Родины и побеждали.
Рачев согласился.
— Значит, напрасно меня гоните, и я Лесной республике могу пользу принести, — сказал он, улыбаясь. — У партизан побываю обязательно. Завтра же и пойду…
— Мы вас не гоним, Николай Осипович, — улыбнулся Волков. — Хотим облегчить вашу жизнь…
Подошла Прасковья Наумовна.
— Прошу к столу, — сказала она. — Подкрепитесь чем бог послал, а уж потом занимайтесь делами, да и у нас своя работа — мешки чиним. Сегодня все залатаем.
— Похвально! — Карпов сел рядом с Ивановым. — Пора укладывать продукты. На днях выезжаем…
После обеда Прасковья Наумовна и Тося собрали и унесли посуду. Волков разложил на столе карту, стал по ней водить остро заточенным красным карандашом. К нему подсел Асанов. Полковник был в военной форме, в петлицах поблескивали четыре шпалы. Не торопясь, Волков рассказывал о маршруте, который рекомендовали разведчики.
— Вы полагаете, товарищ Завьялов, путь на Осташков наиболее безопасный? — спросил Асанов.
— Вот, смотрите. Черный двор и эти населенные пункты в сторону демянского котла, — показал на карте политрук. — Тут по пути следования обоза немецкие гарнизоны весьма слабые. Хорошо бы, конечно, предварительно разгромить их.
— Нет, нет! Этого делать не будем, — решительно произнес Асанов. — Разгромить успеем, когда отправим продовольствие. Сейчас не следует показывать свою активность, настораживать врага.
— С подводами идут колхозники и колхозницы, — сказал Волков. — Мы обязаны позаботиться об их безопасности.
— Вы правы, Олег Григорьевич, — согласился Карпов.
— Давайте еще и еще раз объясним людям, проинструктируем каждого, — продолжал Асанов. — Следует иметь в виду, что провал одного потянет за собой десяток, а может, и большее число наших людей. Упаси бог, попасться в лапы врага. Ну а если кто попадет, пусть твердит одно: «Знать ничего не знаю, меня послал староста, с него и спрашивайте».
Появление в Лесной республике Асанова тоже было связано с обозом. Он информировал Волкова и Карпова о помощи, которую окажет обозу Красная Армия, где и на каких участках будут встречать подводы с продовольствием армейские разведчики-лыжники, какие будут применяться на маршрутах формы связи, одним словом, все те меры, которые могут гарантировать безопасность людей, сопровождающих продовольствие…
Разговаривая с товарищами, Волков наблюдал за учителем, который, видно, что-то интересное рассказывал присмиревшей девочке.
— Обдумали мое предложение, Николай Осипович?
Учитель повернул голову:
— Обдумал. Не могу я, Олег Григорьевич, оставить людей, с которыми живу под одной крышей. Не могу! Ведь посчитают, что я струсил и сбежал.
— А мы им объясним.
— Спасибо. Только останусь я в своей школе… А вот к Шуханову у меня покорнейшая просьба. — Рачев достал из кармана конверт и записку. — Узнайте в Ленинграде, куда выехал вот этот детский сад, — показал он пальцем на конверт. — А там уж напишите адрес и отправьте. Это к жене. Очень прошу.
Шуханов взял конверт, записку с адресом и пообещал сделать все возможное.
— А это адрес Валюшиных родителей. Они-то, наверное, знают, где сейчас детский сад. Расскажите, что дочь их жива, здорова и находится у хороших людей.
Шуханов еще раз пообещал сделать все от него зависящее.
А Карпова одолевали тягостные мысли: «Почему я не сказал правду? Почему до сих пор скрываю, что нет в живых Устиньи Алексеевны, нет в живых и многих детей, которых она поехала сопровождать?»
Рачев собрался уходить.
— Желаю всем вам большого успеха, — сказал он и каждому пожал руку. — А к партизанам отправлюсь в любое время.
Когда за учителем закрылась дверь, Асанов сказал:
— Напрасно он отказался выехать на Большую землю. Силенок-то у него маловато.
— Пусть живет с нами, — сказал Карпов и, улыбаясь, посмотрел на Шуханова. — Послушайте, капитан Мерке! А ваша борода?
— Что борода? — не понял Петр Петрович. — Вполне даже приличная!
— Все предусмотрели, а о бороде не подумали, — продолжал Карпов. — Сбрить, сбрить начисто!
За время лесной жизни лицо Шуханова сильно заросло. Борода ему нравилась, и он уверял себя, что партизану она совершенно необходима, как средство маскировки.
— Вот хотя бы вам, Александр Иванович, — усмехнулся он. — В таких зарослях вас никто не узнает.
— Я деревенский мужик. А вы теперь в роли немецкого офицера. В таком виде вам пускаться в путь нельзя.
Петр Петрович ждал, что скажут Асанов и Волков, но те молчали. Подумав, Шуханов согласился: «А ведь, пожалуй, Карпов прав».
Неожиданно подала голос Тося:
— А что, если забинтовать лицо или повязать платком… Может же быть этот самый Мерке обмороженным?
Шуханов, улыбаясь, поддержал девушку:
— Чащина права. На этом проклятом восточном фронте все может случиться…
— Ну а как с верховой ездой? — опять спросил Карпов.
— Это посложнее, чем борода, — вздохнул Шуханов.
Прожив на свете сорок пять лет, инженер ни разу не садился верхом на лошадь. Полсвета исколесил, на всех видах транспорта передвигался — по земле, по воде, под водой, по воздуху, а верхом ездить не приходилось. И поэтому обучение конвоиров было поручено ездовому Надечкину. Бывший конармеец горячо взялся за дело. «Когда-то я был наездником ого-го каким! — хвастался Савелий. — Сам Буденный не раз меня в пример ставил». Надечкин как-то подтянулся, даже пить перестал. Немецкая шинель, пилотка, натянутая поверх шерстяного серого шарфа, большие, зашнурованные до самых колен ботинки на войлочной подкладке делали Савелия похожим на немца. Все его ученики быстро освоили верховую езду. Только у Шуханова не получалось. Его кобыла гнедой масти с белой звездочкой на лбу чувствовала хозяина, но иногда ни с того ни с сего начинала упрямиться, шла поперек дороги. И тут Шуханов терялся.
— Вы, Петр Петрович, с ней по-немецки балакайте, — советовал буденновец. — Она по-ихнему обучена.
Лепов, склонный к быстрым выводам, измерив лошадь взглядом, заключил:
— Не корабль, освоить можно.
Попотеть Шуханову пришлось основательно.
— Выходит, конный спорт — дело нелегкое? — улыбнулся Волков.
— Нелегкое, Олег Григорьевич. Проще корабли строить.
— Зато после войны станете лихим дербистом, будете выступать на ипподроме, на трехлетках, — пошутил комбриг.
Асанов не участвовал в этом разговоре, он расхаживал по избе, заложив руки за спину, и о чем-то думал.
— А нужен ли нам этот «немецкий конвой»? — неожиданно спросил он, остановившись около Карпова. — Что он практически нам дает? Способны ли пятнадцать ребят, переодетых в немецкую форму, защитить обоз в случае, если возникнет опасность? Конечно, нет. А вот в беду могут попасть… На охрану продовольствия мы выставляем две партизанские бригады — вашу и соседнюю, Егорова. Да и регулярные части помогут. Обстановка для нас сложилась благоприятная. Немецкое командование занято вызволением своих войск из демянского котла. Огромные силы фашистов прикованы к Холму, где уже много дней отбиваются от частей Красной Армии… Я, конечно, не настаиваю. Но неудобство тут большое. Мне кажется, Петру Петровичу не особенно приятно переодеваться в чужую форму.
«Молодец Николай Дементьевич», — подумал Шуханов.
К удивлению всех, Александр Иванович согласился с Асановым.
— Ну что ж, раз представитель Красной Армии считает, что такой конвой ни к чему, откажемся от него, — сказал он. — Обойдемся без него…
Под вечер Асанов и Волков уехали. Последний раз отправился к своим конникам и Шуханов.
В Каменке опять стало тихо…
Глава двенадцатая
К походу все подготовлено. Продукты упакованы в мешки, уложены на дровни и укрыты сеном. По всему маршруту расставлены партизанские отряды.
Более двухсот человек, которым предстояло везти собранные продукты для защитников блокированного города на Неве, отдыхали в тех деревнях, из которых завтра выйдут в опасный путь.
Карпов ночевал у Никиты Павловича. И хотя как будто все было учтено, Александр Иванович волновался и долго не мог заснуть, прислушивался к тихому перешептыванию, доносившемуся с кухни.
Там хлопотали Прасковья Наумовна и Тося. Бодрствовал и Володя. Он обиделся на деда за то, что не взял с обозом.
— В нашей избе, да и во всей деревне, ни одного мужика не останется, — говорил Никита Павлович внуку. — Кто же за женщинами да детьми присматривать станет? Тебе, Володя, придется. Так-то.
Может, дедушка и шутил, его не сразу поймешь, но Володя сказал, что Вениамин Платонович вернулся из госпиталя в Каменку и что теперь в деревне будет мужик. Дедушка объяснил, что Чащин скоро отсюда уедет.
— А ты, дочка, к партизанам вернешься? — спрашивала Прасковья Наумовна Тосю.
— Вернусь, тетя Праша.
— А я бы на твоем месте осталась. Тут можешь загубить себя. Ох, заговорилась! — всплеснула руками хозяйка. — Пора противень доставать, а то Володя дрова-то принес березовые, жаркие! — Побросала сильно поджаренные сухари в решето. — Алеша Лепов останется или как?
— Вернется…
— Ой ли! — подал голос Володя. — Ведь он моряк, командир. Скоро весна, на корабль ему надо. Его, гляди, не пустят.
Тося об этом не подумала.
— Конечно, Лепов станет воевать на Балтике, — опять сказал Володя. — Сами посудите — Алексей командовал катером, разве может он все время партизанить. Зимой — дело другое: море льдом покрыто и корабли стоят. Определенно его задержат. Флоту командиры нужны, даже очень нужны.
— А ты почем знаешь? — вспыхнула Тося. — Вот увидишь! Вернется он!
— Да я бы и сам этого хотел, — продолжал Володя. — Леша не только тебе, он и нам всем нравится.
— А что это ты решил, будто он мне нравится?
— По глазам вижу.
— Ну ладно, хватит вам, — примирительно сказала Прасковья Наумовна. — Иди, Володя, спать. Мы с Тосей уложим все и тоже прикорнем.
Володя залез на печку и быстро уснул. Вскоре и Тося легла. Засыпая, она думала: «Если Алеша останется на флоте, то и я, пожалуй, не вернусь к партизанам».
Завязав мешок с гостинцами, Прасковья Наумовна тут же на кухне бросила полушубок и прилегла на него. Ох, как не хотелось ей отпускать Никиту в опасную дорогу, но запретить не могла. Не по своим делам, чай, едет — народ посылает. А народу не откажешь. Потом стала думать: «Как-то в Ленинграде наш Витенька, бедняжка? Ох-хо-хо! Напал бы на этих извергов страшный мор, чтобы издохли все до одного вместе с душегубом Гитлером».
Начался март — первый весенний месяц. В марте курица из лужицы напьется — гласит народная мудрость. Нынче все еще стоят холода. Идут подводы, а под полозьями монотонно поскрипывает морозный снег. Около избы Прохора в окружении небольшой группы людей стоял Карпов.
— Словно на базар, — сказала Авдотья.
— Не на базар, матушка, а в Ленинград, к родичам, едем, — отозвался Прохор.
— Верно, к родичам, — сказал Карпов. — Что ж, если разобраться, Сащенко прав. В Ленинграде у каждого есть близкий или дальний родственник. С незапамятных времен в город стремились люди в поисках заработка и счастья. Кто устраивался на завод, кто в услужение в богатые семьи, оседали и становились питерцами. Особенно много понаехало в годы коллективизации и пятилеток… Только чувства, которые движут сейчас нашими людьми, глубже, шире и благородней родственных. Это товарищество, скрепленное кровью, пролитой рабочими и крестьянами в боях за Советскую власть. — У Авдотьи спросил: — У вас есть родные в Ленинграде?
— Какие там родные! Никого у нас нет. Мы с Прошей дальше Пскова и дороги-то не знаем. У моего муженька первая родня — коровы и овцы.
— Да еще ты, богом нареченная жена, — добавил Прохор, поддержанный дружным смехом земляков.
Подъехал Смолокуров. Он в длинном рыжем тулупе с изъеденным молью воротником. К нему подошел невысокого роста человек.
— Почет и уважение, Василий. Почем думаешь ржаную муку продавать?
— Погляжу, как другие. Да со старостой посоветуюсь. Вон он, легок на помине.
Чащин неторопливо шагал по деревне, опираясь на палочку. В полушубке, черных катанках, на голове помятая шапка. Изменился Вениамин Платонович. Сбрил казацкие усы, собственно говоря, сбрил только один ус, который остался после допроса. На щеке красный рубец, выбиты три передних зуба, помяты ребра. Наталья Яковлевна насилу выходила его.
Чащин почтительно поклонился землякам, а на вопросы «Что там было?» махнул рукой: мол, об этом нечего вспоминать. Сегодня Вениамин Платонович, как и все, в добром расположении. Избавился он наконец от собачьей должности.
— Продукцию на базар везете, — шутил Чащин. — Похвально, похвально. Вот обрадуются господа фашисты, чтоб они издохли, проклятые.
— Уж так обрадуются, аж подавятся, идолы… — в тон Чащину отвечает Смолокуров.
— Давно, давно пора. — Чащин по-хозяйски осматривает возы. — Излишки, кои у кого имеются, продавать надо, а то прячете в волчьих ямах да партизан подкармливаете…
А чуть в стороне идет другой разговор:
— Долбанули фрицев в райцентре. Они после «Красной звезды» опомниться не успели, а их еще раз стукнули по зубам.
На паре хорошо упитанных трофейных коней отъехал от своего дома Иванов. На розвальнях поверх мешков с продуктами, укрытых сеном, сидела сияющая от счастья Валюша. Лошадьми правил Володя, а хозяин с хозяйкой шагали позади воза.
— И ты, борода, на базар? — спросил Чащин.
— Я что, хуже других? Так-то. На базар, на базар.
Иванов со всем своим семейством направился к Карпову. Чащин остался поджидать дочь.
Не сразу признаешь Тосю в том пареньке, который полеживал на возу.
— Ну а ты что везешь, красавец? — шутливо спросил Вениамин Платонович, разгребая сено. — Вроде там мешки схоронены?
— У меня горох отборный да свинина белая, как сахар. — Тося проворно спрыгнула на снег, обняла отца и крепко поцеловала. — Без меня ты не очень-то скучай, я скоро вернусь.
«Ведь не в раймаг собралась, родная, дорога-то длинная, опасная», — с тревогой подумал Вениамин Платонович.
— Ладно уж, — смущенно произнес отец. — Надумаешь в Ленинграде остаться, я тебя не держу, поживу один. Решай сама. Счастливого тебе пути, дочка!
— Я вернусь, папа! — и еще раз крепко обняла отца…
На розвальнях к бывшему правлению колхоза подъехал комбриг, а следом — на верховых — охрана.
— Можно, пожалуй, трогаться, — сказал Волков. — Кажется, все предусмотрели: по дорогам расставлены отряды. — Комбриг назвал фамилии командиров и рекомендовал придерживаться намеченного маршрута.
— Радиограммы посланы Никитину в Ленинград и генералу Федотову в Осташков, — сказал Асанов. — Там вас встретят.
— Много собрали в фонд обороны Родины? — спросил Карпов Заречную.
— Пока семнадцать тысяч да немного золота. Каждый день касса пополняется. Печников еще привезет. Дней через пять и он с делегацией может отправляться в дорогу.
— С Печниковым встретитесь в Валдае или Боровичах, — добавил Асанов. — В Ленинград отправитесь вместе. Ну, в добрый путь! — И он крепко обнял Карпова.
Прощаясь с Чащиным, Александр Иванович напутствовал:
— Укрепляйте в Лесной республике Советскую власть, Вениамин Платонович. — Взглянул на Заречную: — Помощница у тебя надежная.
— Ладно уж хвалить-то, — засмеялась Анастасия Егоровна и протянула руку Карпову: — Ни пуха вам, ни пера, друзья!
Возчики отвязали лошадей, подтянули вожжи. Снег заскрипел под полозьями саней.
Женщины украдкой утирали слезы, будто соринку с глаз снимали… Сколько они за свою жизнь проводили красных обозов! Всегда со знаменами, с песнями, с лихими переливами трехрядок. А тут тихо. Плачут. Война… Все ли будет хорошо?
Прасковья Наумовна обняла мужа, перекрестила незаметно.
— Смотри там… — ладонью вытерла глаза. — Помню, в мирное-то время как выберешься в город, так и пропадешь — везде свояки, со всеми по рюмке выпить надо…
— Вот завела шарманку. — Никита Павлович ласково похлопал жену по плечу. — Нашла что вспоминать. Так-то. Мигом вернусь, если фашисты не помешают. Дорогу домой знаю. — И, обращаясь к Володе: — За бабушкой смотри и из дому не отлучайся. Я и Назару накажу, с ним мы в пути еще встретимся. А тебе, Валюша-малюша, что привезти?
Девочка задумалась:
— Поцелуй сестричку Глашеньку и братика Бореньку, мамочку и папочку… Скажи, что я их очень и очень люблю. А у вас мне совсем, совсем хорошо, и я не скучаю.
— Все сделаю, доченька. — Никита Павлович поднял девочку, поцеловал.
Прощался с Авдотьей и Прохор. И уж, конечно, вспомнил божьих угодников. Удивительный человек! Авдотья утирала рукавом слезы и все причитала:
— Ох, чадо ты мое болезнеутробное, рана моя сердешная! Да что я без тебя делать-то стану?..
Пятнадцать подвод вытянулись в цепочку. Двинулись, чтобы присоединиться к другим. Многие знали, что сегодня деревни Лесной партизанской республики вот так же провожают своих земляков. Более двухсот подвод отправляется в рискованную дорогу.
Женщины и присмиревшие мальчишки плотнее сомкнулись вокруг партизанских вожаков, наблюдали, как вползали в лес груженные продуктами сани. Вот уже скрылись последние дровни, а люди все стояли, смотрели и думали: когда-то снова удастся им свидеться, да и все ли вернутся?
Глава тринадцатая
Когда конвоиры в немецкой форме перешли в распоряжение руководителя партизанской разведки политрука Завьялова, у Шуханова остались лейтенант Лепов, мичман Веселов, знаток немецкого языка Станислав Валуйкин да бывший буденновец Надечкин. Им предстояло сопровождать подводы через линию фронта в качестве обычных возчиков.
Они въехали в Каменку. Там уже было пустынно, только на крыльце избы Ивановых стояли Чащин с Камовым, у которого открылась старая рана. Шуханов остановил лошадь, поздоровался с бывшим старостой, а Захару хотел вернуть его тетрадь.
— Оставьте у себя, — сказал моряк. — Пускай люди узнают о жизни и делах соотечественников, очутившихся в немецком тылу. — И после небольшой паузы: — А обоз пройдет. Обязательно пройдет. Началось наступление наших войск на демянский котел, и фашистам теперь не до партизан.
— Это наступление действительно поможет нам, — сказал Петр Петрович. — В котле заварилось хорошее дело.
А Камов продолжал:
— Из принятых радиопередач я понял, что наши войска намерены освободить Демянск и Старую Руссу, чтобы выйти на рубеж станция Веретье, Сольцы, Демянск, Дедовичи. На этой территории особенно активно действуют партизаны, поэтому передвигаться с обозом будет безопаснее. Да и Красная Армия вам поможет.
— Ты прав, Захар… А твою тетрадь передам журналисту Лукину. Может быть, опубликует твои «Непридуманные рассказы» в газете.
Шуханов зашел в избу поблагодарить Прасковью Наумовну за гостеприимство, попрощаться с ней, с Володей и своей маленькой землячкой Валюшей.
— Уж вы, сердечные, помогите Никите отыскать сынка Витеньку…
Когда проезжали по деревне, невесть откуда появившиеся мальчишки махали им шапками. Доброго здоровья и благополучного пути желали и глядевшие из окон каменские женщины. Шуханов и его спутники сняли шапки и несколько раз поклонились.
До Ручьев, небольшого выруба, где назначена встреча с группой Карпова, ехали по старому еловому лесу. Дорога, хотя и узкая, была хорошо укатана, поэтому полозья дровней легко скользили и лошади шли бодро.
Среди деревьев показалась подвода, и в шагавшем за ней человеке Шуханов узнал старого знакомого — Денисыча. Он остановил лошадь. Шуханов тоже подал знак, чтобы его спутники задержались.
— Александр Иванович впереди ждет, — поздоровавшись, сказал Денисыч и, показывая рукой, добавил: — Вот там, за деревьями.
Добраться до Карпова оказалось не так просто: дорога забита подводами. Пришлось идти по обочине, местами проваливаясь по пояс в рыхлом снегу.
Еще издали Карпов приветливо помахал шапкой. Из-за его спины выглядывала Тося. К ней, лавируя между подводами, спешил Лепов. Шуханов улыбнулся: «Не выдержало сердце добра молодца».
— Озябла, Тося? — спросил Алексей.
— Мне тепло. — Щеки девушки алели. — Я все время на ногах. — Тося перехватила взгляд Шуханова и потупила глаза.
«Чего смущаешься, красная девица?» И, чтобы не мешать, отошел в сторону. Шуханов уже давно замечал, что девушке нравится Алексей: обращаясь за чем-либо к лейтенанту, она опускала глаза и краснела. Да и Лепов как-то особенно нежен с ней, робеет в ее присутствии. «А чего тут особенного, — думал Шуханов. — Я не удивлюсь, если молодые заявят: „Товарищ командир, мы хотим пожениться. Просим вашего разрешения“».
— Вот и побываешь в Ленинграде, — не найдя, что сказать, обратился Алексей к девушке.
— Я и теперь еще сомневаюсь… Далеко ведь… Только когда въеду в город, поверю…
Подошел Карпов.
— До утра можно ехать спокойно, — сказал он Шуханову. — Поэтому не станем терять времени. Отдохнуть еще успеем… сделаем привал где-нибудь под елками с зайчатами. Их тут много. Смотрите, как на снегу напетляли.
— Всем удалось выбраться? — спросил Шуханов.
— Пока известно, что пятнадцать человек задержались. Пять из них были под сомнением, староста, подлюга, учуял что-то неладное, усилил слежку, полицаев призвал на помощь. Ребята решили остаться на месте, продукты же незаметно по ночам переправили в соседнюю деревню, расположенную в Лесной республике, а там их распределили по подводам… Поехали. Двигаться будем с интервалами.
Хотя шли еще по территории Лесной республики, где хозяевами были партизаны, однако соблюдали предосторожность. На земле, где хозяйничали оккупанты, опасность велика. Ну а если произойдет встреча с фашистами? Как тогда быть? На этот случай рекомендовано отвечать: мужики таких-то деревень везут продукты на хозяйственный пункт немецкой армии. Расположение таких пунктов Архип Михайлов передал в свое время Чащину, и партизанам оно было известно. Имелись и другие варианты ответов. Все подтверждалось официальными документами. Станислав Валуйкин мастерски подделывал подписи немецких начальников, а Михайлов и Варя Петрова эти бланки доставали…
Партизанский обоз двигался лесными дорогами. Уже под вечер следующего дня где-то неподалеку послышалась перестрелка.
— Глядите, товарищ командир! Вон туда! — указав рукой, крикнул Лепов.
Между деревьями шел на лыжах невысокий толстый немец. «Может быть, обоз обнаружен?» — с тревогой подумал Шуханов.
Вдруг прогремел одиночный выстрел. Немец на какое-то мгновение остановился и рухнул в снег. Тут же подъехали на лыжах два партизана, оттащили труп подальше в лес и забросали еловыми ветками.
— Нашли в карманах, — сказал один и передал Шуханову бумажник и записную книжку. Партизан назвал четыре деревни, в которых расположились на отдых гитлеровцы. — А пристрелили мы солдата из хозяйственного взвода. Они тут поблизости грабили у населения продукты.
Шуханов раскрыл бумажник. В нем оказались немецкие и — советские деньги, солдатское удостоверение на имя Зигфрида Вестфаля, в записной книжке лежало неотправленное письмо. Солдат жаловался жене на опасности, которые подстерегают его на каждом шагу. Взгляд задержался на записи:
«…Меня и Мирсберга спас от верной смерти русский Михайлов, — писал немец. — Полковник Тигерберг и много солдат и офицеров гарнизона и комендатуры убиты…»
— Черт возьми, ведь речь идет об Архипе Михайловиче! — воскликнул Шуханов и снова углубился в чтение.
«…Несколько тысяч партизан напали на районную комендатуру. — Шуханов даже улыбнулся: „Действительно, у страха глаза велики“, — Много наших погибло. К счастью, нас там не было. На днях партизаны взорвали поезд с отпускниками. Можешь себе представить, что от них осталось?.. Живем словно на вулкане. Ни проехать спокойно, ни пройти! Партизаны орудуют совсем близко от нас. Сколько их — трудно подсчитать… Но ты за меня не беспокойся: я родился в счастливой сорочке… На днях пошлю тебе еще посылочку, уже кое-что приготовил.
Крепко обнимаю. Твой Зигфрид».
— Удивительное послание усопшего фрица, — сказал Шуханов, показывая письмо Валуйкину. — Прелюбопытнейшая откровенность гитлеровца с восточного фронта.
Лыжники удалились, объяснив, как нужно ехать дальше. Прекратилась и стрельба в лесу, по-прежнему звонко и однообразно скрипел под полозьями снег. Деревни, где находился на отдыхе немецкий полк, остались в стороне. Сделали короткий привал, чтобы покормить лошадей и самим поесть. В сумерки въехали в затерянную в лесу деревню Жихарево.
Шуханов чувствовал себя совершенно разбитым. И немудрено: все время он шагал пешком, не решаясь присесть на воз. Лошади также еле переставляли ноги.
— Это с непривычки, — успокаивал Савелий. — Вот поспите часок-другой — и все образуется.
Тем временем Лепов, привязав коня и бросив ему охапку сена, побежал разыскивать Тосю. «Железный человек», — сказал ему вслед Шуханов. Пошатываясь, он поднялся на крыльцо, вошел в избу, намереваясь отдохнуть. Но появился Карпов с группой возчиков, чтобы провести совещание, договориться о порядке дальнейшего движения обоза. К великой радости Шуханова, совещание закончилось быстро. Хозяйка дома, еще совсем молодая женщина, пригласила гостей к столу. Она поставила большую глиняную миску щей. Нарезала хлеб, принесла несколько крупных луковиц.
— Ешьте, не стесняйтесь. Для вас сварено. Я еще подолью, — певуче произнесла она.
В избу без стука вошли четыре немолодых крестьянина. Они запросто поздоровались, словно давно знакомые, сели на лавку.
— Мы подготовили четыре подводы с продуктами, — сказал один из них. — Думали собрать побольше, да не успели. Вчера весь день в деревне шел бой. Партизаны выбивали полицаев.
— Четыре подводы — тоже хорошо, — ответил Карпов. — Ленинградцы скажут вам спасибо. А кто сопровождает?
— Нам доверили.
— Идите отдыхайте. Выедем затемно.
Колхозники ушли.
Шуханов снова перечитал письмо убитого Вестфаля.
— Значит, Архип Михайлович где-то рядом с нами, — сказал Карпов. — Душой болеет за нас.
— Наверняка, — согласился Никита Павлович. — Ведь и он помогал снаряжать обоз, да еще как помогал! Так-то…
Как только Карпов и командиры ушли, Шуханов лег на кровать и сразу уснул.
Но спать пришлось недолго. Заговорили люди. Заскрипели розвальни. Шуханов вышел из избы. Обоз тронулся.
В воздухе пахло весной, пригревало солнце, и снег начал разбухать, ноги лошадей проваливались, тяжелые дровни проседали в плохо наезженных колеях. Во время короткого привала он встретился с Карповым. Оба тревожно посматривали на чистое небо.
— Теперь ехать придется только ночью, — сказал Александр Иванович. — Меньше шансов столкнуться с фрицами. Да и лошади по морозцу не так устанут.
А еще через ночь, едва успели покинуть деревню, в которой отдыхали, пришлось сделать остановку. Близ какого-то большого селения из лесу вышла на лыжах женщина и, догнав Шуханова, сказала:
— Идите вправо и держитесь вон той лыжни. — Она указала направление палкой. — Там встретят наши.
Шуханов свернул на целину, с тревогой поглядел на следовавшие позади подводы, которые буквально плыли по глубокому рыхлому снегу. Под полозьями выступала вода.
Дорогу прокладывал Иванов на своих розвальнях. Лошади то и дело останавливались, от них валил густой пар.
— Вот снежище-то, — сказал Шуханов, уступая дорогу Иванову.
Никита махнул рукой.
Подъехал Карпов. Он предупредил:
— В Подберезье расквартирована ударная немецкая часть. Гитлер приказал любой ценой деблокировать окруженную в районе Демянска шестнадцатую армию. Вот и подбрасывает дивизии. Партизаны о них сообщили в штаб фронта. Скоро ударят летчики, начнут действовать наши люди. Товарищи и предупреждают нас, чтобы мы не попали под бомбы своей авиации.
Ночь и часть следующего дня проводили в лесу. Все перемерзли, а костер зажигать нельзя. Закрылись со всех сторон возами, соорудили над головами крышу из еловых веток, сгрудились плотной кучкой. Прислушивались к гудению самолетов, уханью взрывов и радовались, что близко были свои, которые пытались ликвидировать демянский котел и вели бой за Холм…
Когда подморозило, тронулись дальше. Ехали по земле, опаленной пожарищами, превращенной в мертвую зону. Прохор старался держаться поближе к Карпову, рядом с начальством, считал он, спокойней. И все же на него обрушилась беда. На деревеньку в несколько изб, в которой остановились, чтобы перекусить самим да лошадей покормить, налетел «юнкерс». Фашист высыпал гранаты, с визгом упавшие на землю, обстрелял из пулемета пустынную улицу и удалился. Заполыхало несколько изб. Все бросились тушить пожар. А воздушный пират снова появился, но теперь бомбы сбросил за околицей. Заполыхало гумно, в котором стояли подводы с продовольствием.
— Ах, подлые твари! — Прохор бежал к гумну, где стояла и его кобыла, и вовсю бранил фашистов: — Чтобы холера напала на вас, окаянных! Чтоб в ваших поганых животах ежи развелись!
Когда добежали, пожар уже бушевал вовсю. Из огня успели вытащить только трое дровней, а два воза погибли. Лошади, сбившись в углу, ржали, били копытами, не подпускали к себе и не шли в объятые пламенем ворота. Прохор звал свою Химеру, но тщетно: огонь уже подбирался к лошадям…
Погибших лошадей жители деревни заменили своими, собрали и продукты вместо сгоревших. Прохор подобрал себе рыжего мерина и дал ему кличку Осколок.
Партизаны снова двинулись в путь.
Глава четырнадцатая
Подводы шли курсом на Осташков, что раскинулся на берегу живописного озера Селигер, излюбленного пристанища рыболовов и туристов. Где-то здесь в 1238 году двигались татары к Новгороду, «посекая людей, яко траву», вспомнил Шуханов вычитанную в какой-то книге фразу. Теперь город и озеро находятся в прифронтовой полосе. Северо-Западному фронту, наверное самому трудному, приходится действовать среди непроходимых болот и лесных чащ. Весной и осенью тут кругом топь и грязь, да и летом, едва пройдет дождь, дороги превращаются в сплошное месиво…
В небе пролетали большие, неуклюжие, выкрашенные в грязные цвета транспортные самолеты Ю-52 — то в одиночку, то группами — под охраной истребителей. Немецкое командование по воздуху снабжало продовольствием и боеприпасами окруженную 16-ю армию. Далеко не все немецкие машины дотягивали до места назначения. Сбитые огнем зенитной артиллерии и нашими летчиками, они падали в лес, болота, на поля. Гитлеровцы пытались на грузовых парашютах сбрасывать питание и вооружение, но они приносили мало пользы, часто ветер относил их в расположение наших частей.
Окруженные войска голодали, ели лошадей, кошек и все, что находили. Вдоль дорог из-под снега торчали остовы обгоревших транспортных самолетов, грузовых автомашин, подбитые танки, исковерканные артиллерийские установки. Они были молчаливыми свидетелями недавних кровопролитных боев, в результате которых и очутилась в демянском котле армия генерал-полковника Буша.
— Вот бьют! За милую душу! — услыхал Шуханов голос Надечкина.
— Нам, Савелий, салютуют. Скоро будем на Большой земле!
Они шли теперь рядом, то и дело поглядывая на небо, надеясь увидеть свои самолеты. Асанов говорил, что штаб фронта вышлет воздушное прикрытие, а если возникнет необходимость, то и предпримет ложное наступление, чтобы отвлечь внимание противника от обоза. Но самолеты не появлялись, а взрывы ухали где-то в стороне.
Вдруг Шуханов увидел впереди группу лыжников. Он придержал лошадь. Замедлили движение и остальные. Все стали всматриваться в лыжников. Но те, не задерживаясь, помахали поднятыми палками и скрылись в зарослях. Шуханов посмотрел на Надечкина, который, пытаясь что-то сказать, беззвучно шевелил губами.
— Что, Савелий, отходную читаешь?
— Думал, уж конец, — признался Надечкин. — Выругался про себя — и полегчало.
— Говоришь, полегчало?
— А то как же…
Подошел Лепов. Его тоже беспокоили неизвестные лыжники.
Выбрались на большую поляну. Пролетело звено, да так низко, что казалось, вот-вот самолеты заденут за верхушки деревьев. Шуханов снял шапку и замахал.
Самолеты скрылись так же быстро, как и появились.
— Наши! Наши! — кричал Надечкин.
Да, это были свои, родные, краснозвездные! Значит, не так уж далеко до цели…
Обоз продвигался круглые сутки. «Только бы выдержали лошади, — тревожился Карпов. — А люди жилистые, выдюжат!..»
Ранним морозным утром опять увидели лыжников. Снова они пересекли дорогу, приветствуя посланцев Лесной партизанской республики. Теперь-то все поняли — это красноармейцы!
— Видишь, Прохор?
— Вижу!
— А что ты видишь?
— Красную Армию вижу, Александр Иванович!
— Значит, мы на Большой земле.
— Стало быть, так.
Между тем лыжники, сделав большой круг, повернули и теперь двигались по обе стороны дороги, сопровождая обоз. Они приветствовали партизан с благополучным переходом линии фронта.
Взбивая снежную пыль, невдалеке показалась выкрашенная в белый цвет машина. Она остановилась у подвод. Из нее вышли четверо в новеньких полушубках и валенках. На шапках-ушанках звездочки. Шуханов узнал полковника Терехова.
От Осташкова мчалась еще одна машина.
— Пресса, — сказал Терехов.
Машина подъехала к подводам, и сразу стало шумно. Среди журналистов Шуханов увидел Лукина.
— Поздравляю с рождением сына, дорогой Петр Петрович! — воскликнул газетчик.
— Как Аня? — в свою очередь спросил Шуханов.
— Чувствует себя хорошо, работает в ульяновской областной газете.
— За радостную весть — спасибо, Антон Захарович…
Подошел Карпов, улыбнулся:
— Журналисты всегда первые узнают обо всем, — сказал он. — Теперь у вас работы прибавилось.
— А как же. Будем рассказывать людям о вашей героической одиссее, — ответил Лукин.
— Наши фамилии пока нельзя называть, чтобы фашисты не узнали, откуда обоз.
— Потерпим, — сказал низкорослый паренек в длиннющем полушубке и больших валенках, назвавшийся корреспондентом «Комсомольской правды».
— Как Ленинград? — спросил Шуханов.
— Сражается, — ответил Лукин. — Стало легче. Ледовая дорога выручила. Снабжение улучшилось, хотя людей еще умирает много. Продовольствие шлют Казахстан и Киргизия, Грузия и Армения, Урал и Дальний Восток, Сибирь и Поволжье — вся страна проявляет заботу. А ваши обозы — подвиг!
А вот на паре гнедых и Никита Павлович. На возу, прикрепленный к древку, развевался красный флаг… Лепов вел под уздцы лошадь, а рядом шагала разрумянившаяся Тося.
Иванов схватил в охапку Карпова, затем обнял Шуханова и, поправляя треух, радостно произнес:
— Теперь приехали, так-то!
…В течение трех суток к Карпову, поселившемуся рядом с комендатурой, поступали сведения о переходивших в разных местах линию фронта подводах с продовольствием. Когда сообщили о двести одиннадцатой, Александр Иванович сказал:
— Теперь, наверное, все! На одиннадцать возов больше, чем намечали. Значит, двадцать шесть подвод присоединились к нам по дороге.
В Осташкове на центральной площади состоялся митинг. Много пришло людей, военных и гражданских, которые по разным причинам не были эвакуированы из города. Первым посланцев Лесной партизанской республики приветствовал молодой, подвижный генерал-майор. Фронтовой корреспондент «Комсомольской правды» передал Карпову несколько газет с материалом о партизанской борьбе. Потом выступил Никита Павлович. Вначале Иванов волновался, но быстро разговорился. Под конец поднял в воздух кулак и, помахав им над головой, произнес:
— Мы будем гнать фашистов до тех пор, пока не освободим родную землю!
После митинга к нему подошли растроганные Сащенко и Веселов, которые должны были возвращаться в Лесную республику. Переминаясь с ноги на ногу, Сащенко сказал:
— Ты, того, быстрее, Никита, возвращайся, без тебя не управлюсь…
А мичман Веселов дал наказ:
— Как только доберетесь до Ленинграда, передайте наш привет Балтике.
Он достал из кармана побуревший носовой платок и стал тереть глаза.
Глава пятнадцатая
Только на седьмой день партизанские делегаты добрались до Ленинграда. По пути они побывали в Боровичах, родном городке Шуханова, заглянули в Кончанское, где в далекие годы отбывал ссылку опальный Суворов.
Но особенно взволновала их ледовая дорога, проложенная воинами по Ладоге, эта чудесная артерия, питавшая кровью жизни осажденный город. То там, то здесь зияли по сторонам ее черные проломы от бомб, похоронившие не одну машину. В эти же дни по дороге было особенно энергичное движение. К весенней распутице срочно создавались запасы продовольствия и боеприпасов.
Едва делегаты разместились в почерневшем от дыма городе, где пустыми глазницами грустно смотрели сгоревшие дома, как их пригласили в Смольный. В кабинете Жданова, где их принимали, было полно народу. Андрей Александрович, в кителе военного образца, наклонившись вперед, внимательно слушал Карпова. А с Шухановым вполголоса разговаривал секретарь горкома партии Кузнецов. Они — земляки, оба из Боровичей, дружили в детстве, близкие отношения сохранили до последних дней.
— Какие у вас планы, Петр Петрович? — спросил Кузнецов.
— Меня ждут товарищи в неприятельском тылу. Обещал вернуться.
Кузнецов пристально посмотрел на собеседника. В его глазах появились хитрые искорки.
— Ваше решение вряд ли можно назвать правильным, — сказал секретарь горкома. — И здесь идет тяжелая война. На вашем заводе очень трудно с людьми. В цехах, где до войны работало пятьсот — семьсот человек, остались единицы. Весна стучится в двери, балтийцам нужны корабли, а ремонтировать некому. Я вам настоятельно рекомендую завтра же пойти на завод. Обязательно сходите…
Их позвал Жданов:
— Послушайте, что тут рассказывает секретарь лесного райкома.
— С одеждой и обувью, можно сказать, обходимся, — говорил Карпов. — О нас народ заботится. Кое-что берем у немцев…
— С табачком плоховато, — бросил реплику подошедший Никита Павлович. — А без курева, сами понимаете, бить фашистов скучновато, так-то.
Жданов улыбнулся:
— Когда я был в подполье, мы иногда листья курили. Особенно хорош вишневый лист, но задиристый, для сердца тяжеловат.
— Вреднее блокадной махорки, Андрей Александрович, на всем земном шаре не отыщешь, — заметил стоявший рядом генерал. — Солдаты называют ее «сильнее смерти»…
Снова заговорил Кузнецов. Обращаясь к Жданову, он сказал:
— Андрей Александрович, вот я потихоньку агитирую Шуханова вернуться на свой завод. Видимо, пора нам навести порядок с кадрами. Надо возвращать на производство лучших специалистов. Таких инженеров, как Петр Петрович, за один год не подготовишь…
Жданов поинтересовался политической работой среди населения оккупированных районов.
— У нас целая армия агитаторов, — рассказывал Карпов. — Листовки выпускаем. Недавно Ленинград прислал печатную машину. Спасибо. Теперь издаем свою партизанскую газету… В начале июля думаем провести партийную конференцию.
— Хорошая идея. — Жданов посмотрел на сидевшего рядом Никитина: — Есть там, Михаил Никитич, наши люди?
— Сейчас у партизан находятся Асанов и Терехов. А на конференции сам постараюсь побывать.
Встреча подходила к концу.
— За продукты для ленинградцев, а также за деньги, собранные в фонд обороны Родины, спасибо, — сказал Жданов. — Ваше письмо к защитникам города уже опубликовано в газетах.
— Где намереваетесь жить? — спросил Кузнецов у Шуханова.
— Пока дома.
— Заходите ко мне, поговорим о ваших дальнейших делах… Пока можете слетать в Ульяновск, к семье. Вернетесь, все обсудим и решим.
Жданов просил партизан побывать в войсках, на оборонительных сооружениях, на боевых кораблях, в Кронштадте, Ораниенбауме, на заводах, в госпиталях.
— Рассказывайте о борьбе во вражеском тылу, о людях, которые не покорились немцам. Наши товарищи составят график встреч. Работать придется от зари до зари.
— Теперь мы уже научились выступать, — отозвался Никита Павлович. — Пока добрались, много раз приходилось речь держать перед народом. Так-то…
Из Смольного шли пешком. На улицах то там, то тут люди, вооруженные лопатами и ломами, скалывали не убиравшийся в течение всей зимы залежалый снег. Лукин пояснил: население мобилизовано на очистку дворов, улиц, площадей, набережных…
За поворотом увидели изможденную женщину. Она устало тянула саночки, на которых лежало что-то, завернутое в простыню. Тося робко спросила Алексея:
— Что она везет?
— Иди, иди, потом узнаешь, — взял ее за руку Лепов.
Когда повстречались еще саночки, Лукин как-то сжался, лицо вытянулось, и он еле слышно произнес:
— Вот она — блокада.
На каждом шагу — следы разрушения. Вот дом, разбитый авиабомбой, недалеко от него — троллейбус, исковерканный артиллерийским снарядом. Из забитых фанерой окон торчали черные трубы времянок. На Фонтанке у проруби очередь: исхудавшие, потемневшие, с ввалившимися глазами люди набирали воду в бидоны, чайники, кастрюли, ведра, бутыли.
Постояли на Аничковом мосту. Без бронзовых коней он казался каким-то осиротевшим…
— Мой дом, — указал Шуханов на серое здание. — Прожил в нем четверть века.
На лестнице пахло сыростью и запустением. Пока Шуханов искал в карманах ключ, дверь вдруг широко распахнулась и на пороге появился Вася Зорькин — шофер Лукина. Он пропустил гостей и произнес:
— Милости просим! Проходите, пожалуйста. Заждался. Я и печурку истопил. А вещички ваши, Никита Павлович, привез в полной сохранности. Можете лично проверить и принять!
— То-то. Научился беречь чужое добро.
— Так точно, научился.
В квартире было тепло, кровати заправлены, пол подметен, и чайник кипел.
Шуханов поблагодарил Васю, а товарищам предложил раздеваться и чувствовать себя по-домашнему.
— Как говорят: мой дом — ваш дом.
— Мудрость простая. Так-то! — засмеялся Никита Павлович.
— Несколько раз заглядывал в вашу квартиру, — сказал Лукин. — Приду, посижу, поскучаю да и уберусь восвояси… С месяц назад в последний раз встретил на лестнице вашего друга профессора Шулепова.
Шуханов посмотрел на журналиста.
— Эвакуировали его, — продолжал Лукин. — Работал до последнего дня. Совсем ослаб старик, еле на ногах держался. Да, дорогие друзья, привыкайте к ленинградской оптимистической трагедии. Принимайте все как есть в блокадном городе и ничему не удивляйтесь.
Вася Зорькин накрыл на стол, поставил посуду. Тося я Алексей выложили из рюкзаков продукты, а Лукин сходил на кухню и вернулся с двумя бутылками.
— Хранил для этой встречи. — Журналист наполнил стопки. — Верил — она произойдет. За наш родной Ленинград!
Потом пили горячий крепкий чай. Говорили о предстоящих выступлениях перед защитниками города.
Всей компанией пошли навестить родных Валюши. Жили они совсем близко, за Дворцом пионеров.
Дом нашли быстро. Вошли во двор, небольшую площадку, зажатую высокими облупленными стенами. Пробираясь по скользким тропинкам, протоптанным в снежных сугробах, не встретили ни души; казалось, серые каменные громады с черными проемами окон, частично заделанными фанерой, давно покинуты жильцами. Парадный вход был забит. На пятый этаж поднимались по запасной лестнице. Остановились у двери с номером 68 и, чуть помедлив, вошли в квартиру. Огромная, старинной кладки плита занимала всю правую сторону. На ней лежали свертки, пакеты, от которых исходил тяжелый запах разложения.
Из кухни двустворчатая дверь вела в темный коридор. Лукин зажег фонарик. По обе стороны виднелись такие же большие двери. Шуханов вспомнил: Валя говорила, что их комната сразу налево. Постучал. Тишина. Нажал на ручку, одна створка подалась. Из темноты ударило холодом и затхлостью. Лукин сорвал с окна черную занавеску. Жидкий свет стал наполнять большую комнату. Стены и потолок комнаты покрывала изморозь. На полу поблескивали замерзшие лужицы. Всюду разбросаны тряпки, листки из детских книг, старые игрушки. На диване между подушками сиротливо сидели грязная кукла и плюшевый медвежонок, лежал маленький дырявый барабан. Никита Павлович наклонился, взял куклу, погладил по голове и спрятал за борт полушубка.
— Печальное жилище блокадного города, — грустно выдавил Лукин.
— Может, эвакуировались?
Журналист отрицательно покачал головой.
Друзья решили осмотреть квартиру. Одна из дверей не была замкнута. Заглянули в комнату. В ней было светло, но страшно холодно. На тахте кто-то лежал, закрывшись одеялами, виднелась только шапка-ушанка.
— Кто вы? — спросил Шуханов.
Изможденная рука приоткрыла лицо. Женщина с запавшими глазами ничего не ответила. Карпов склонился над ней и громко сказал:
— Мы пришли помочь вам.
Женщина молчала.
Лепов предложил затопить железную печурку, стоявшую у стены. Дров не оказалось. В коридоре нашли какие-то поломанные доски. Раскололи их, и вскоре в печурке заиграл огонь.
— Надо сходить за водой, на Фонтанку, — сказал Лукин и взял ведро.
— Я тоже с вами, — попросилась Тося.
Тем временем Карпов и Иванов заглянули еще в одну открытую комнату. В ней на краю дивана сидела женщина, закутанная в одеяло. На приветствие не ответила.
— Он поправится… Не трогайте Митеньку, не уносите его, — шептала она.
Никита Павлович положил на стол сверток, принесенный для Валюшиных родных, развернул, достал из кармана перочинный ножик, отрезал кусок сала, отделил часть масла, отсыпал сухарей.
— Это вам, — сказал он. — Так-то.
Женщина недоверчиво приблизилась к столу, посмотрела на подарки и тихо спросила:
— Вы от комсомольцев?
— Мы — партизаны, — ответил Иванов. — Пришли навестить Ильяшевых. У нас в деревне живет их дочка.
— Валюша? — удивилась женщина. — Бедненькая… Считали погибшей… И они все померли… Сначала Глашенька, потом Боренька. Настенька-то все хотела спасти мужа. Вот как я своего Митю. Не выжил… Скоро и Настеньку отнесли на первый этаж. Там у нас покойницкая… Недавно приходил брат, военный, но никого в живых не застал… — Женщина замолкла, приблизилась к дивану и снова стала говорить что-то невнятное о Митеньке.
С тяжелым чувством слушали они женщину. Тем временем с Фонтанки принесли воду. Когда согрелся чайник, Тося налила в кружку кипятку, положила туда сухарик. Приподняли голову у лежавшей и напоили женщину чаем.
— Ослабла я, — еле слышно прохрипела она. — К нам ходила Нюша, комсомолка из бытового отряда. Наверное, тоже заболела… Без нее и мы пропали…
Потом напоили чаем Митеньку и его жену. Остатки продуктов поделили и раздали… Совсем разбитыми покинули этот печальный дом блокадного города.
Около бывшего Елисеевского магазина лицом к лицу столкнулись с морским патрулем. Лукин предъявил пропуск.
— Это партизаны, — сказал он старшине. — Продукты в Ленинград доставили…
Моряк проверил пропуска и, кивнув в сторону Тоси, спросил:
— И девушка партизан?
— Да. Товарищ Чащина.
— Ясно… Проводить вас?
— Не надо. Нам близко — в тот серый дом, — указал рукой Шуханов.
— Счастливого пути, товарищи, — пожелал раскрасневшийся старшина.
Около подъезда Лукин попрощался, пообещав зайти утром.
Шуханов и его спутники поднялись на свой этаж. Квартира уже успела остыть, блокадные печки недолго держали тепло. Всем очень хотелось спать.
Шуханов и Никита Павлович улеглись на кроватях, а Карпов — на диване. Тося поставила себе раскладушку. Алексей устроился на письменном столе-линкоре.
В обширном плане, разработанном Никитиным и Карповым, предусматривалось время для встреч делегатов Лесной республики с родственниками. Но их оказалось не просто найти. Война разбросала людей. Карпов пригласил друзей навестить Семена — брата жены. Но квартира была опечатана. Управдом умер, а дворник развел руками:
— Уехали еще летом, а куда, сказать затрудняюсь.
Пошли в штаб военного округа. Там кадровики дали точную справку: семья Семена Задорнова эвакуировалась в Алма-Ату, а сам полковник переведен в Москву на должность инспектора Генерального штаба Красной Армии.
Побывали на улице Воинова, в доме, где до войны жила семья политрука Федора Завьялова. Дверь открыл мужчина, закутанный в шерстяной плед. Сказал, что о Завьяловых ничего не знает, а самого его с женой переселили сюда с проспекта Володарского из разрушенного бомбой дома.
— Мебель и вещи целы, можете забирать, — сказал он. — Жила тут еще старушка, но она умерла в конце февраля от дистрофии.
В соседней квартире объяснили, что жена политрука Завьялова — Мария Емельяновна — с детьми выехала в Уфу…
Зато на крейсере «Киров» Никиту Павловича ждала большая радость. Дежурный по кораблю привел к нему старшину 1-й статьи Иванова.
— Ваш? — спросил он, улыбаясь.
Отец и сын бросились друг другу в объятия.
— Свиделись, так-то. — Никита Павлович от волнения прослезился.
После дружной встречи с личным составом командир крейсера пригласил гостей в свою каюту. В разговоре он похвалил сына Никиты Павловича за отвагу. Отец сразу оживился и стал хвастать: «Виктор весь в меня».
Карпов заулыбался:
— А по-моему, в маму… И скромность у него от нее.
— Пусть будет по-вашему, — отмахнулся отец и — к сыну: — Как воюешь-то? Мать все переживает, поклон шлет…
— Воюю так, отец, как ты наказывал.
Никита Павлович сразу повеселел:
— Так-то! А кормят вас тут хорошо?
— На горчицу нажимаем, — засмеялся командир крейсера. — Этого продукта интенданты запасли лет на двадцать. Вместо масла пользуемся ею. Наешься горчицы — и все внутри загорается, впору вызывать пожарную команду.
— Верно, товарищ капитан первого ранга, — согласился Виктор. Он действительно был похож на отца: нос широкий, нависшие брови, только бороды недостает.
Голод блокадной зимы испытывало не только гражданское население, но и военные. Утром и вечером ели жидкий суп, а в обед получали мизерные порции каши. Было очень туго и с хлебом.
Виктор, прижавшись к отцу, рассказывал:
— Я, батя, как услыхал про ваш обоз, подумал, что и ты приехал. Очень уважил меня и всех наших моряков.
— Так-то. Бей фашистов, чтобы командиры хвалили…
Когда возвращались домой, попали под артиллерийский обстрел. Снаряд пролетел над головой и с сухим, приглушенным треском взорвался недалеко от укрытого мешками с песком памятника Петру Первому. Как по команде, все присели. Огляделись и увидели около сквера лежащую женщину. Решили помочь ей. Подошли. Женщина безжизненными руками сжимала мертвую девочку.
Никита Павлович опустился на колени.
— Наша помощь им уже не нужна, — с грустью сказал он.
Тося стояла бледная. Вид мертвой женщины с ребенком сильно подействовал на нее. Чтобы не упасть, она взяла Алексея за руку.
И когда вся группа двинулась дальше, она много-много раз оглядывалась назад.
Начался апрель. Повеяло теплом. Обессилевшие люди тянулись к весеннему солнцу. Появились новые заботы. В течение холодной и голодной зимы город не очищался, в домах и на улицах скопилась огромная масса грязи. И ленинградцы взяли в руки лопаты, ломы, кирки, носилки, выкатили тачки.
Ежедневно с утра отправлялись на очистку города и партизаны. Они вывозили нечистоты, кололи лед, помогали хоронить умерших и погибших. И все их радовало, что люди не теряли веры в жизнь. Они по-хозяйски обсуждали посевные дела. Уже многие их знакомые получили земельные участки…
Эти участки отводились в скверах, во дворах, на набережных и на пустырях. Даже в садике, рядом с замаскированным памятником Екатерине, клумба была поделена на маленькие участки.
Но партизанам не довелось принять участие в посадке овощей. И не всем пришлось возвращаться во вражеский тыл. Военный совет назначил Шуханова главным инженером кораблестроительного завода. Получил назначение и Лепов. Ему присвоили очередное воинское звание, и он должен отбыть на остров Лавенсари на должность командира звена малых охотников.
Шуханов никак не мог смириться с тем, что его не послали в партизанский край.
— Я же просил оставить меня в Лесной республике, — пожаловался он Карпову.
Тот развел руками:
— Это приказ, Петр Петрович. А приказы не обсуждают.
И Тосю не забыли. Через несколько дней в квартире Шуханова, где остановились партизаны, появился рослый краснофлотец.
— Здесь живет Чащина Антонина Вениаминовна? — спросил он у Петра Петровича, открывшего ему дверь.
— Да, здесь, — ответила выбежавшая в коридор Тося. — А кому я потребовалась?
— Вам повестка. Распишитесь вот тут. — Краснофлотец подал самописку. — Благодарю. — Козырнул, повернулся и вышел, а растерявшаяся девушка никак не могла попять, что все это значит. Никита Павлович не спеша прочитал повестку, помолчал, взявшись левой рукой за бороду, потом медленно произнес свое любимое «так-то» и передал повестку Шуханову.
— Что же мне делать? — чуть не плача спросила вконец разволновавшаяся Тося.
— Надо явиться в указанное время, и все будет в порядке, — улыбнулся Карпов.
— Так надо спешить, — прочитала повестку Тося. — У меня в запасе меньше двух часов…
Чащина быстро собралась. Сопровождать ее вызвался Лепов.
Карпов ходил по комнате довольный, потирая руки.
— Сыграем их свадьбу и расстанемся, — задумчиво произнес он. — Пора и нам возвращаться в свой партизанский край. А тебе, Петр Петрович, время впрягаться в производственную работу. Ремонтируй, товарищ инженер, корабли, их ждут балтийцы. Да и нашему жениху Алексею надо готовиться к боевым походам. Весеннее солнце быстро расплавит лед в Финском заливе — и у моряков начнется страдная пора. Ну а наша псковитянка, думается, останется в Ленинграде. Выдадим ее замуж и пусть работает в морском госпитале.
О свадьбе предусмотрительный Карпов заговорил не случайно: Лепов признался товарищам, что Тося согласилась выйти за него замуж.
Чтобы лучше устроить судьбу молодых, партизанские командиры побывали у члена Военного совета Краснознаменного Балтийского флота. И результатом их похода была повестка, которая казалась неожиданной только для Чащиной.
Из экипажа Тося и Алексей вернулись с большим свертком. В нем была новая флотская форма.
Морская одежда ладно сидела на девушке, будто для нее и сшита. Она подчеркивала линии ее стройной фигуры.
— Вот так воструха! Так-то. — Никита Павлович со всех сторон осмотрел Тосю. — Невеста подходящая!
Всей делегацией разыскали загс и на следующий день сыграли свадьбу. Собрались все приехавшие партизаны. Явились их друзья — Лукин и Вася Зорькин. Целое подразделение своих друзей привел сын Никиты Павловича Виктор.
Когда подняли тост за молодоженов, пришли секретари горкома и обкома Кузнецов и Никитин.
— Извините, что опоздали! — сказал Алексей Александрович, присаживаясь к столу.
Тут же Михаил Никитич преподнес невесте подарок — санитарную сумку.
— Волшебная она, — усмехнулся он. — Раненый боец выздоравливает, едва девичьи руки приоткроют эту сумку…
Вначале шутили, строили планы для молодоженов, во незаметно разговор перешел на фронтовые дела. Никитин сказал:
— Обозы с хлебом, доставленные в Ленинград, вывели из себя фашистского фюрера. Он строго выговорил своим генералам за беспомощность и приказал покончить с Лесной республикой. Поэтому вам пора, товарищи, возвращаться, — и сообщил, что специальный самолет вылетает в партизанский край завтра.
В назначенное время партизаны собрались на аэродроме. Когда они уже садились в самолет, прибежал запыхавшийся Лукин. Он передал Карпову пачку газет и радостно сообщил:
— С этого номера начали публиковать «Непридуманные рассказы» Захара Камова. Придется многое сократить, но это не беда.
Стали прощаться. Тряся руки Карпову, взгрустнувший Шуханов говорил:
— Передай мой привет Бертеневу и объясни ему, что меня не по моей воле задержали в Ленинграде. До скорой встреча! — крикнул он, когда уже загудел пропеллер.
Все верили — встреча эта состоится.
Снег в городе почти растаял. Весеннее солнце щедро согревало землю. Вот-вот распустятся набухшие на деревьях почки, в садах, парках, на бульварах появится нежная зелень.
На смену блокадной зиме стремительно наступала первая военная весна, она несла измученным людям тепло и надежды…
1942–1972