Часть первая

Глава первая

Зима наступила как-то совсем неожиданно. Холодная дождливая погода вдруг сменилась морозами и снегопадами. К стуже, артиллерийским обстрелам и воздушным бомбежкам присоединился голод; в городе уже появились умершие от истощения. Ничего утешительного не сулило будущее и семье инженера Шуханова. Его жене Ане предстояло рожать, а у нее на руках двое малышей — семилетний Федя и пятилетняя Даша. Ребята все время просят: «Мамочка, дай кусочек хлебушка». А где его взять, когда уже в пятый раз сократили норму выдачи?

Аня понимала, что спасти детей, себя и будущего ребенка от гибели могла только немедленная эвакуация. Но как выбраться из осажденного города? Вот уже много дней, словно на работу, ездила Аня в Новую деревню на аэродром, надеясь, что подойдет очередь и удастся сесть в самолет. Брала чемоданчик с самым необходимым, а Феде и Даше надевала на плечи маленькие рюкзаки… Поздно вечером, усталые, голодные, возвращались в промерзшую квартиру.

По ночам, закрывшись с головой одеялом, Аня плакала. Обижалась на мужа, что не смог заблаговременно отправить ее в тыл. А теперь и сам попал в госпиталь.

Когда она потеряла всякую веру в счастливый отлет, в их квартире появился только что прибывший из Москвы дядюшка — контр-адмирал Фролов. Он довольно быстро решил, казалось, неразрешимую проблему.

И вот она — на аэродроме. Аня с нетерпением ждала мужа. Шуханов приехал, когда Аня и дети уже поднимались по трапу. Даже попрощаться не успел. Все происходило в спешке. Немецкие пикировщики в любой момент могли вынырнуть из низко висевших облаков, тогда не жди ничего хорошего.

— Быстрее, быстрее, товарищи!.. Даю «добро» на взлет! — кричал дежурный по аэродрому.

Захлопнулась дверца, трап оттащили в сторону. Взревели моторы. Тяжелый камуфлированный самолет оторвался от бетонной полосы и полетел в сторону Ладожского озера. «До свидания, родные!»

Шуханов долго смотрел вслед самолету, пока тот не стушевался в облаках.

С аэродрома к трамвайной остановке он шел вместе с контр-адмиралом.

— Вот и все, — сказал Фролов. — Теперь-то уж выскочат. Доберутся до Ульяновска, а там моя жена поможет им.

Слышались взрывы снарядов: немцы стреляли по городу. Трамвая ждали долго. Ходили они редко — не хватало электроэнергии. Поговаривали, что скоро и вовсе прекратится движение, не станет света и в квартирах.

«Конечно, следовало эвакуировать их не в конце ноября, а по крайней мере пока немцы не перерезали железную дорогу, — думал Шуханов, шагая рядом с адмиралом. И тут он оправдывал себя: — Не бросишь же поле боя, не убежишь из госпиталя».

Война застала его в служебной командировке в Комсомольске-на-Амуре. Пока добрался до Ленинграда, гитлеровцы далеко позади оставили советскую государственную границу… Едва он вошел в квартиру, Аня рассказала ему, что детский сад, в который ходили Федя и Даша, вывезли в Островский район. От волнения у нее на глазах выступили слезы. Шуханов растерялся: где же теперь искать ребят? Ведь бои шли на подступах к Пскову и Острову.

— Это же черт знает что! Послать детей на верную гибель! А ты, Аня, куда смотрела?

— Дорогой мой, люди поумнев меня решали, — сказала тихо, чувствуя себя в чем-то виноватой. — Разве кто-нибудь предполагал, что все так плохо повернется? Многие думали, война быстро закончится, а ребята вернутся домой загорелыми и окрепшими.

Да, все надеялись, что фашистские полчища вот-вот будут остановлены. И он, Шуханов, так думал, пока сосед по купе старшина 1-й статьи Захар Камов не принес газету. В ней было напечатано обращение Сталина к народу, и все поняли: положение тяжелое, речь идет о жизни и смерти Советского государства, о жизни и смерти народов СССР. Он видел, как изменилось настроение пассажиров. Два соседа — молодые инженеры, спешившие в Днепропетровск, — как-то совсем сникли. А Захар Камов — веселый романтик, боявшийся, что приедет в Таллин к концу войны, — вдруг как будто сам для себя сказал: «Если фашисты попрут с такой скоростью, то черт знает на каких широтах мы их остановим!..»

— Надо отыскать ребят! — сказал Шуханов, отвлекаясь от воспоминаний и глядя на убитую горем жену. — Сам я не могу ехать за ними. У меня неотложные дела…

В те дни Ленинград создавал войска народного ополчения. Шуханов уже записался в заводской полк и был назначен командиром батальона. Ане как-то не успел сказать об этом.

— Поезжай, родная, очень прошу тебя, — обняв жену, произнес Петр.

Аня быстро собралась и отправилась в дорогу. К ней присоединились другие матери. Женщин оказалось очень много. Детей искали долго и нашли их уже в Ярославской области, в маленьком поселке Николо-Долома. Трудно было узнать ребят — оборванные, грязные, вшивые; испуганные глаза, суровое выражение лиц — все говорило о перенесенных страданиях. Колхоз предложил Ане остаться в Николо-Поломе. Обещал устроить на работу. Не осталась. Привезла сына и дочку домой, чтобы эвакуировать их в более отдаленные от фронта места. Но, ожидая мужа, исполнение своего решения она откладывала со дня на день. А Шуханов уже воевал. Его вторая дивизия народного ополчения сдерживала натиск вражеских войск, рвавшихся к Ленинграду.

Аня не думала тогда, что немцы так быстро очутятся в дачных пригородах и начнут из орудий обстреливать Невский проспект… Друзья из редакции, где она работала стенографисткой, успокаивали ее: «Скоро гитлеровцы выдохнутся…» Ей даже расчета не хотели давать…

Аня записывала телефонные передачи фронтовых корреспондентов, и перед ее глазами возникали забитые поездами станции Сортировочная и Рыбацкое. Тысячи малышек ждали, когда наконец их отправят! А родители были уверены — ребятишки давно в пути, далеко от войны.

Тем временем канонада становилась все громче и громче. Немецкие механизированные части рвались к городу. 20 августа секретарь партийной организации редакции Лукин сказал Ане по секрету: немцы захватили Чудово. А еще через несколько дней Аня записала самую страшную корреспонденцию (конечно, не для печати!) — пала станция Мга! Последний поезд из Ленинграда успел проскочить эту станцию утром 29 августа…

В начале сентября Военный совет дал указание — вывезти по железной дороге до Шлиссельбурга и далее водным путем через Ладогу один миллион двести тысяч жителей. Аня обрадовалась: может быть, и ее дети уедут. И вдруг узнала: немцы прорвались к Неве в районе Ивановских порогов, вошли в Шлиссельбург и замкнули вокруг Ленинграда кольцо. В этом кольце оказалось свыше двух с половиной миллионов жителей.

Аня заволновалась: как ей быть теперь? От мужа — никаких известий. Петр Петрович долгое время не мог попасть домой. Дивизия, в которой он воевал, истекая кровью, медленно отступала. В конце октября Шуханова ранило, и он очутился в госпитале. Аня пришла его навестить.

— Пока к тебе добиралась, трижды объявляли воздушную тревогу, — говорила она, поглаживая мужа по голове, а сама думала: «Боже, у него стало так много седых волос».

Шуханов с тревогой смотрел на жену. Ей скоро рожать. На щеках выступили коричневые пятна.

— Трудно тебе, Анечка. Как ты управляешься с детьми?

— Они — молодцы! Успели привыкнуть к бомбоубежищу. Отнесла раскладушку, теперь там и живем. И сейчас они в подвале.

— Тебе надо уехать, — медленно произнес Петр Петрович, сжимая мягкую ладонь жены.

— Вот поправишься, тогда и будем решать, — спокойно ответила Аня. — Может, и ты с нами поедешь.

Из госпиталя Шуханова выписали только в ноябре. Сразу же начал готовить отряд для действий в тылу врага. Домашними делами опять некогда было заниматься. И вот тогда, к великому счастью, в Ленинград прилетел адмирал Фролов…

Все это вспоминалось, пока трамвай, позвякивая на рельсах, медленно катился к центру. Он остановился около Адмиралтейства. Фролов и Шуханов сошли.

— Наверное, уже перелетели Ладожское озеро, — произнес Петр Петрович. — А может быть, садятся в поезд.

— Теперь-то они доберутся до Ульяновска, — сказал адмирал и тут же спросил: — Аня не знает, что ты уходишь в тыл?

— Нет, я ей об этом не говорил.

— Разумно поступил. Желаю тебе, Петро, удачи.

Попрощались. Фролов направился в штаб Балтфлота, а Шуханов в институт имени Лесгафта.

Глава вторая

Когда гитлеровские полчища приближались к Ленинграду, многие преподаватели и студенты института физической культуры имени Лесгафта вступили в народное ополчение; триста из них перешли линию фронта и совершили там немало геройских подвигов.

Теперь областной штаб партизанского движения готовил в стенах института свои кадры. Не одна сотня бойцов отправилась отсюда в районы, оккупированные врагом…

Не раз побывал здесь и Шуханов. Решение пойти в тыл противника у него созрело в госпитале. Лежавший с ним в одной палате рабочий Кировского завода Георгий Петров, недавно возвратившийся из Струго-Красненского района, где он был ранен, рассказывал об ужасах, которые творят немецкие войска на нашей земле. Он, узнав о решении Шуханова, порекомендовал ему связаться с секретарем Ленинградского обкома партии Никитиным.

— Михаил Никитич и мой отряд направлял. У него сила: возглавляет областной штаб партизанского движения.

Слушая рабочего, Шуханов думал: «Действительно, надо поступить так». Он вспомнил, что в Порхове остались родители Ани и две ее сестры с ребятами, на них можно опереться в подполье.

Воспользовавшись советом партизанского командира, Шуханов прямо из госпиталя направился в Смольный. Никитин внимательно выслушал его и после небольшой паузы сказал:

— Приветствую ваше решение, Петр Петрович. Но учтите, дорогой мой, дело это большое и опасное, объясните каждому, кто пожелает с вами идти. Берите только добровольцев, самых выносливых физически и духовно. Оказывайте предпочтение владеющим немецким языком и знающим места, где предстоит действовать. Вы сами из каких краев?

— Из Новгорода, а жена из Порхова, там остались ее родители. Псковские края тоже знаю, бывал там часто.

— Заместителем кого думаете взять?

— Бертенева Якова Вячеславовича — мастера сборочного цеха нашего завода.

— Надежный человек… Расскажите людям во вражеском тылу о Ленинграде, о его защитниках. Ничего не утаивайте, не приукрашивайте, не преувеличивайте… С партизанами связаться вам поможет полковой комиссар Асанов из штаба Северо-Западного фронта. Я поговорю с ним. — Михаил Никитич помолчал, думая о чем-то своем. — Кое-кого я сам для вас подберу…

Все произошло, как говорил Никитин. Желающих пойти в тыл врага было много. Каждый доказывал, просил и даже требовал включить его в группу.

Особенно настойчив был инженер Михаил Журов, высокий, сухощавый, с бледным лицом и немного грустными глазами. На заводе он работал в конструкторском бюро, которое возглавлял Шуханов. Сюда был направлен после окончания кораблестроительного института и показал себя способным специалистом. Во время сентябрьских воздушных бомбардировок, когда немецкие войска осатанело рвались к Ленинграду, под развалинами дома на улице Чайковского погибли его мать и сестра. Журов тяжело переживал утрату. В партийной организации сказал, что хочет пойти на фронт. Ему отказали: на заводе не хватало инженеров. В райвоенкомате тоже заявили: не можем, у вас бронь. И вот теперь, узнав, что, вернувшись из госпиталя, бывший его начальник подбирает людей, Журов неотступно следовал за ним, упрашивал:

— В душе я моряк, на корабле служил радистом. Военное дело знаю. Очень прошу зачислить. Мне необходимо воевать!

Шуханов не хотел брать Журова, терпеливо доказывал ему:

— Пойми, Миша, с твоим хлипким здоровьем нельзя туда идти. В городе нужны специалисты. И для тебя на заводе дела хватит. А группа у нас маленькая и всех желающих вместить не может…

— Последний раз прошу — примите! — упорствовал Журов. — Если откажете, пойду к Никитину, он поймет и уважит. Обузой во вражеском тылу не стану.

Шуханов молчал. Стоявший поблизости Бертенев, уже выполнявший роль заместителя, смотрел на инженера и думал: «Все равно не отговорим».

Журов словно угадал мысли Бертенева.

— Яков Вячеславович! Я рвусь не на увеселительную прогулку. Понимаю — нелегко будет, убить могут. Но ведь погибают люди от бомб и снарядов в городе, в очереди у магазина, на трамвайных остановках, в своих квартирах, на работе. Сейчас везде люди рискуют.

Бертенев поддержал просьбу Журова. Михаила зачислили запасным радистом и ответственным за хозяйство группы.

Для укрепления группы Никитин прислал из резерва пятерых моряков во главе с лейтенантом Алексеем Леповым, человеком быстрым на решения. У всех немецкие автоматы, ремни напоминали ожерелья: на них висели лимонки, пистолеты в черных морских кобурах, финские ножи. Осмотрев пополнение, Шуханов улыбнулся: «Живые арсеналы». А лейтенант, шагнув вперед и стукнув каблуками, начал доклад:

— Лейтенант Лепов прибыл в ваше распоряжение. В прошлом — моряк Краснознаменного Балтийского флота! С августа тысяча девятьсот сорок первого города — командир взвода разведки героической морской бригады. Сражался под Ораниенбаумом. Трижды ранен, однажды контужен. В данный момент всеми эскулапами признан годным к выполнению любых боевых заданий.

Шуханов, слушая доклад лейтенанта, улыбался: словно на собрании выступает. А тот, переводя дыхание, указал рукой на остальных:

— Они тоже балтийцы. Мичман Веселов — мой боевой помощник. Моторист Ведров. Минер Поликарпов. Артиллерист — наводчик Габралов. Все — псковичи, коммунисты. Там у нас родные в оккупации. Морские альбатросы ждут ваших указаний…

Шуханов не сводил глаз с Лепова. Тот был невысок, по-военному строен, лицо кругловатое, глаза веселые, немного лукавые.

— А все же надо докладывать короче, по-военному, — посоветовал ему инженер.

Лепов вспыхнул, но промолчал, понимая справедливость замечания.

Шуханов крепко пожал руку каждому альбатросу.

— Уверен — знаете, на что идете. Воевать вы, видимо, умеете, но доучиваться придется во вражеском тылу.

— Учиться всегда полезно, — согласился Лепов. — Только времени у нас в обрез.

В разговор вступил Веселов, широкоплечий черноволосый детина.

— Дело, конечно, новое, незнакомое, — сказал он. — Хотелось бы послушать тех, кто уже побывал за линией фронта.

Еще не успели Шуханов и Бертенев закончить разговор с моряками, как к ним в институт пришли трое ребят с рекомендательным письмом от Георгия Петрова. «Дорогой Петр Петрович! — писал сосед Шуханова по госпиталю. — Посылаю к вам молодых кировцев — коммуниста Сергея Трофимова, комсомольцев Ивана Кошкетова и Филиппа Летунова. Поговори с ними. Ручаюсь за них, как за самого себя…»

Познакомился Шуханов с двумя студентами-лесгафтовцами Васей Захаровым и Ваней Ниловым. Они, словно братья-близнецы, были похожи один на другого. Ребята признались, что после первого курса института собирались махнуть на Южный берег Крыма, устроиться в каком-нибудь санатории культурниками, подкопить деньжат и к осени вернуться назад. Война нарушила их планы. Оба добровольцами отправились в немецкий тыл, в оккупированные районы Эстонии. Действовали под Кингисеппом. Били врага в районе Луги. У деревни Набоково похоронили пятерых товарищей-лесгафтовцев, павших в неравном бою. И вот снова они готовились перейти линию фронта.

— Для работы в тылу, вот, нужна хитрость, вот, смелость и выносливость, — заикаясь, выдавливал Захаров.

Нилов говорил свободнее:

— Все мы должны уметь владеть и ножом и кастетом, маскироваться и готовить еду из топора…

Радистом приняли комсомольца Бориса Креплякова, который всегда носил в кармане отвертку. На его бледном лице горели черные с металлическим отливом глаза. Друзья прозвали его Цыганом…

Отряд был сформирован из четырнадцати бойцов. Все начали под руководством бывалых наставников изучать партизанскую науку — то, что пригодится в борьбе с врагом. Раньше ее не преподавали в учебных заведениях, она появилась вместе с войной. Осваивали приемы силовой борьбы, метали гранаты, подрывали рельсы, «снимали» часовых, даже по два прыжка с самолета сделал каждый.

Пока проходили подготовку, жили в институте. Накануне вылета Шуханов разрешил бойцам ночевать дома. Он только предупредил, чтобы никто не говорил об отряде.

Пошли в город и командиры. Яков Вячеславович решил навестить больного друга, Петр Петрович направился домой. Шагал по пустынным улицам, прислушивался к артиллерийской стрельбе и думал о том, что вот сейчас поднимется на третий этаж, откроет дверь и встретит его квартира холодной пустотой. Возникала мысль: не вернуться ли назад? А сам ускорял шаги: неведомая сила влекла его на Невский, к старинному серому зданию, что прижалось к знаменитому, всегда шумному, а теперь закрытому гастрономическому магазину, зеркальные окна которого были заложены мешками с песком.

На лестнице — ни живой души. Шуханов постоял на площадке, словно старался уловить до боли знакомые и близкие голоса ребятишек. Но на лестнице — тишина. Повернул ключ и переступил порог…

Не раздеваясь, сел за письменный стол — огромный, тяжелый, из черного мореного дуба столетней давности. В шутку Шуханов называл свой стол «линкором». На нем все напоминало корабль: чернильный прибор наподобие башни главного калибра, миниатюрный затвор 12-дюймового орудия и рядом макет четырехтрубного торпедного аппарата, набор якорей, корабельные часы в деревянной стойке с дарственной надписью наркома Военно-Морского Флота… На этом огромном столе он делал первые наброски кораблей, которые давно сошли со стапелей завода и сейчас стоят, вросшие в лед, в Морском канале, на Неве, являясь неотъемлемой частью блокадного города…

Петр Петрович с грустью смотрел на снимки жены и детей под настольным стеклом. Усмехнувшись, взглянул на маленькое фото, на котором он с усиками в форме треугольника. Тогда Аня сказала: «Петрушенька, тебе идут усики».

В ящике стола хранилось много других фотографий — иллюстрированная биография семьи.

Детство у Шуханова прошло в Боровичах, в Голодав — заводском поселке. Отец — рабочий-керамик, всю жизнь трудился на заводах Вахтера. И Петр пошел по стопам родителя. Сначала помогал ему, а затем сам стал мастером по изготовлению огнеупорного кирпича. В Боровичах застала его Октябрьская революция. Ушел на фронт. Дрался с беляками и интервентами и закончил войну на Черном море в конце 1920 года. После гражданской войны засел за книги, учился на рабфаке и успешно окончил кораблестроительный институт…

Перебрав фотографии, прошел в спальню. Там ничего не изменилось. Две широкие кровати застланы зелеными шелковыми покрывалами. На старом месте платяной шкаф.

В углу маленький столик Ани с пишущей машинкой. Рядом — ящик с игрушками. Все прибрано: Аня будто ушла с ребятами погулять и вот-вот должна вернуться.

В квартире непривычно тихо… У входа притулилась почерневшая «буржуйка» с высунувшейся в окно трубой. Ее установили товарищи с завода, когда он сражался в дивизии народного ополчения. Под кроватями и у стены сложены мелко наколотые дрова. Окно забито фанерой, и через замутненное стекло виден пустынный проспект.

— Да, фронтовой город. — Шуханов тяжело вздохнул.

По проспекту шагал отряд моряков. Все в шапках-ушанках, черных бушлатах, брюки заправлены в короткие голенища кирзовых сапог. На ремнях — гранаты-лимонки, за плечами автоматы.

Вспомнились годы революции. Тогда отцы этих ребят также шагали по Невскому. И тогда фронт был рядом: белые стояли на Пулковских высотах. По зову Ленина матросы сошли с боевых кораблей и устремились в бой; и теперь, в годину смертельной опасности, нависшей над Ленинградом, вместе со всей страной, вместе с армией, бойцами народного ополчения бьются балтийские моряки не на живот, а на смерть. Они совсем недавно выручали дивизию, с которой воевал Шуханов, когда она чуть не попала в окружение. Матросы сбросили бушлаты и в одних полосатых тельняшках, бескозырках ринулись на врага, смяли его. Много полегло флотских в той кровавой битве. Ценою собственной жизни задержали они гитлеровцев…

Может быть, и Захар Камов был там. Сейчас воюет в морской пехоте… Наверно, ведет фронтовые записи: он мечтал стать писателем-маринистом…

Стук входной двери и шаги в прихожей прервали размышления.

— Есть кто дома? — послышался голос.

Вошел Антон Захарович Лукин, секретарь партийной организации Аниной редакции.

— Как хорошо, старина, что заглянул! — обрадовался Шуханов. — Я звонил вам, но к телефону никто не подошел. Полушубок не снимайте, в квартире собачий холод. Как здоровье?

Выглядел Лукин очень плохо, его давно мучила язва.

— Хорошо бы на время войны и вовсе удалить желудок, — невесело улыбнулся гость. — Не пришлось бы о еде тревожиться.

Шухановы уважали Лукина, принимали его как доброго друга. И его жена Маша — всегда желанный гость.

Хохотушка и непоседа души не чаяла в муже, говорила, что Антоша самый талантливый из всей газетной братии, что ему бы не статьи писать, а сочинять романы. Лето она с двумя сыновьями проводила под Минском у брата-полковника. Но домой не вернулась — где-то застряла. Антон Захарович сильно беспокоился за судьбу жены и детей.

Лукин навещал Шуханова в госпитале. И теперь обрадовался, что Аня наконец-то вылетела на Большую землю.

Снова хлопнула входная дверь. Появился Бертенев.

— Яков Вячеславович, молчаливый великанище! — Лукин протянул руку.

— Опоздал к другу, — тихо сказал Бертенев, зябко поеживаясь. — Умер от дистрофии. Вчера похоронили. Жена и дети в Челябинске, еще в июле эвакуировались вместе с заводом.

Некоторое время все молчали. Первым заговорил Лукин.

— От дистрофии ежедневно умирает не менее ста человек. — Журналист прошелся по комнате. — А некоторые бесчестные люди пытаются растаскивать народное добро. Продавец булочной на Выборгской стороне украл буханку хлеба, и суд наказал его высшей мерой. Думаю, приговор правильный. Не знаю, как вы, а я зол на торговое начальство. Пять месяцев воюем, а уже запасы иссякли… В июле город съел сорок тысяч тонн хлеба. В августе, когда хлынули беженцы из Прибалтики и области, уже израсходовали без малого шестьдесят тысяч тонн. А сколько еще потребуется продуктов, чтобы спасти людей, обеспечить войска, защищающие город.

— На всю жизнь не заготовишь, дорогой мой. — Шуханову хотелось смягчить разговор и как-то оправдать тех, кого журналист бранил.

Антон Захарович махнул рукой. Он подошел к печурке.

— Затопить бы да кипяточку согреть. Вода теперь основное питание ленинградцев. Но и за ней приходится ходить на Неву.

Шуханов открыл дверцу «буржуйки».

— Молодец Аня, дрова уложила, — и чиркнул спичкой.

В комнате запахло дымом, стало теплее и уютнее. Закипел чайник. Хозяин разыскал на кухне немного чаю, ничего другого предложить не мог.

Лукин взял в руки горячий стакан, посмотрел на него, грустно улыбнулся:

— Вот и в городе так же, как в квартире инженера Шуханова, пусто… Да, теперь вся надежда на ледовую дорогу. Вчера ездили на Ладогу. Работа там кипит.

Шуханов слышал об этой ледовой трассе.

А Лукин все говорил:

— Секретарь горкома партии Кузнецов днюет и ночует на озере. Дорогой занимаются все — партийные и советские организации.

«То-то я не мог встретиться с ним в Смольном», — вспомнил Петр Петрович. Сказали, что Кузнецов все время на объекте.

— Если в ближайшие дни по трассе пойдут машины, можно считать, что мы выиграем величайшую битву, — продолжал Лукин. — Немцы, видимо, разнюхали об этой трассе, и поэтому и рвутся, словно одержимые, к Войбокало. Засев там, они надеются прервать сообщение города с Большой землей.

Затем зашел разговор о падении Тихвина. Гитлеровцы перерезали железную дорогу, по которой доставлялись грузы для осажденного города, повели наступление против нашей армии, оборонявшей Волхов и участок южного берега Ладоги. Волховскому фронту удалось остановить продвижение неприятеля. Начались упорные бои за освобождение Тихвина.

Лукин улыбнулся, долил стакан кипятку и, как бы стесняясь своей осведомленности, продолжал:

— Конечно, вам и без моей лекции известна обстановка на фронте. Вряд ли немцы добьются осуществления своих целей. С каждым днем усиливается ненависть к врагу. Да, да! А ведь Гитлер надеялся, что голод вызовет панику и резню в городе. Рассчитывал на поддержку пятой колонны.

Словоохотливый журналист рассказал, что на днях группа писателей и журналистов беседовала с немецким летчиком со сбитого бомбардировщика.

— Ох, какой он наглец! — возмущался Антон Захарович. — Вел себя так, будто не он в плену, а мы. Хвастался, что немецкие войска выполнят директиву «О будущности Петербурга». Заметьте, не Ленинграда, а именно Петербурга! Гитлер приказал стереть с лица земли наш город и жителей истребить.

— Да, действительно людоедский план, — вздохнул Шуханов.

А Лукин продолжал:

— Всеволод Вишневский спросил летчика, что Гитлер намерен сделать с Кронштадтом. «Кронштадт уничтожим, расстреляем из орудий, остров зальем водой», ответил фашист.

Шуханова передернуло.

— Не первый раз неприятель подходит к Котлину на пушечный выстрел. Но победы не завоевывал.

Шуханов как бы ходил по улицам Кронштадта. Над головой хмурое небо, с залива дует пролизывающий ветер. Немецкие батареи, установленные в Петергофе, простреливают остров, пытаются потопить корабли, которым тесно в гавани и Морском канале. Снаряды рвутся и в жилых кварталах. Но флот отбивается. И сейчас слышно, как ухает тяжелая артиллерия. Стреляет «Октябрина», поддерживают раненый «Марат», крейсеры, миноносцы…

Вдруг прекратился однообразный стук метронома, и из репродуктора послышался хрип, а потом голос диктора:

— Внимание! Внимание! Говорит Ленинград. Начинаем специальную передачу из фронтового города. — И от этих слов в квартире будто посветлело.

Артист, фамилию которого не расслышали, читал простуженным голосом:

Потом старый путиловский рабочий делился воспоминаниями о встрече с Лениным. А выступивший за ним балтийский матрос молодым, звонким голосом произнес, словно клятву:

— Пока бьется сердце, пока видят глаза, пока руки держат оружие — не бывать фашистской сволочи в городе Ленина!

— Вот это конкретный разговор! — воскликнул Шуханов. — По-морскому — коротко и ясно!

Передача внезапно прервалась. После секундного молчания снова заговорил диктор:

— Воздушная тревога! Воздушная тревога…

Шуханов предложил подняться на крышу, чтобы в случае необходимости помочь дежурным сбрасывать зажигательные бомбы. Бертенев сказал, что переждет налет в квартире. Он тяжело переживал смерть друга.

Шуханов и Лукин вскоре уже ступили на железную кровлю. Лица обдало холодом. Ночь была иссиня-черная.

— Давайте сюда! — услышали они ребячьи голоса, раздавшиеся из-за вытяжной трубы.

— Ребята, где бомбят? — спросил Лукин.

— Еще не начали. Высматривают цели, гадюки.

Над головой послышался металлический гул.

Лучи прожектора, словно фантастические мечи, врезались в черное небо. Тарахтели зенитки. Яркими светлячками летели трассирующие пули. Вдруг на парашютах повисли факелы, осветив город. И начали ухать разрывы бомб.

— На Марсово поле бросили!

— Даже мертвым покоя не дают, — зло произнес Шу-ханов.

Вторая бомба упала в Неву, недалеко от Летнего сада, и дом будто подпрыгнул. Сильные взрывы прогромыхали где-то у Финляндского вокзала. После небольшого перерыва загрохотало у Смольного.

Спустившись с крыши, Лукин собрался уходить — у него ночной пропуск.

— Так когда вы отбываете к фрицам? — спросил журналист как о деле самом обычном.

Шуханов и Бертенев переглянулись.

— Не удивляйтесь, — засмеялся журналист. — Профессия обязывает о важнейших событиях узнавать раньше других.

Петр Петрович покачал головой. Ему стало понятно, почему Аня всегда отличалась осведомленностью. От нее многие новости он узнал до того, как о них сообщалось по радио и в газетах.

— Должность ловцов новостей похвальна, — пошутил он. — Значит, знаете?.. Вылетаем завтра в район Валдая. Там встретимся с полковым комиссаром Асановым. Немного отъедимся, познакомимся с обстановкой и отправимся на новгородские и псковские земли.

Лукин обещал утром зайти в институт Лесгафта.

— Поговорю с вашими ребятами… В тылу врага у меня хорошие друзья: секретари райкомов партии, председатели райисполкомов, комсомольские работники. — Он называл фамилии. — Все они знают меня, многих я прославлял на страницах газеты — одних за хорошее, других — за плохое. Встретят вас как самых желанных и дорогих ленинградцев, Примут в лесных шалашах и землянках…

Антон Захарович попрощался и ушел. Шуханов и Бертенев собрались спать. Будильник завели на шесть часов. Условились: во время воздушных тревог не вставать.

— Занимай мою кровать, — показал рукой Шуханов, — а я лягу на Анину.

Рано утром раздался стук. Вошел известный в ученом мире профессор Шулепов, сотрудник отделения Всесоюзного научного инженерно-технического общества. Дважды ему предоставляли место в самолете, но он отказывался. Говорил, что климат, куда эвакуировали его семью, для него не подходит, лучше быть в Ленинграде, где можно принести пользу городу. В техническом обществе Андрей Яковлевич встретил знакомых академиков, докторов, кандидатов наук и вместе с ними стал выполнять военные задания. Ученые помогали рабочим ликвидировать последствия тяжелых аварий на предприятиях после артиллерийских обстрелов и воздушных бомбардировок, маскировали оборонительные объекты, укрывали бессмертные памятники искусства.

Профессор был в шинели, на голове — цигейковая ушанка со звездочкой.

— Прошу извинить за раннее вторжение, — сказал он. — Но в другое-то время вас не застать. Весьма рад, что Анечка с ребятами выбралась… А к вам, Петр Петрович, я по делу, и весьма важному.

— Да вы проходите, садитесь. Сейчас чайку вскипятим.

— Нет-нет, этим заниматься не надо: я на полном блокадном довольствии. Получаю трехразовое бескалорийное питание. Сюда заглянул по поручению ученого начальства, чтобы завербовать вас. Нужен кораблестроитель. Дел по горло. Изобретаем давным-давно изобретенное, и все из суррогата — от пороха до заменителей хлеба и мяса.

Шуханов дружески обнял профессора.

— Дорогой Андрей Яковлевич, благодарю за предложение, но я уже завербован. — Шуханов познакомил его с вышедшим из спальни Бертеневым. — Вместе с Яковом Вячеславовичем улетаем в Псков.

Профессор был близорук, но очки почему-то не носил. Некоторое время он стоял молча, затем, заложив руки за спину, как это делал во время лекции, прошелся по комнате, рассуждая сам с собой:

— Понимаю, дорогие друзья. Понимаю… Каждый в ответе за Родину… Посторонними могут быть только негодяи. Примите мои самые наилучшие пожелания…

Шуханов смотрел на захлопнувшуюся дверь. «Каждый в ответе за Родину… Посторонними могут быть только негодяи», — мысленно повторил он.

— Очень хорошо и верно сказал профессор!

— Да-а, определение точное, — согласился Бертенев.

Снова раздался стук. Вошел смущенный Шулепов.

— Петр Петрович, дорогой мой! Вы, кажется, сказали, летите в Псков?.. Но позвольте: там же фашисты.

— Совершенно верно.

Профессор недоуменно воскликнул:

— Зачем же так далеко лететь?! Враг у дверей Ленинграда. Нам с вами и здесь хватит дела. Не так ли?

— И там, в тылу, нужны люди, — возразил Шуханов.

Профессор ушел.

— Пойдем и мы, Петр Петрович. Чаю попьем в институте.

Уже на лестничной площадке Шуханов задумался: куда же положить ключи?

— Запасной комплект у Лукина. А этот, может, занести Шулепову?

Бертенев предложил взять с собой.

— Вернемся — искать не надо будет.

Было раннее морозное утро. Высоко в небе гудели барражировавшие над городом самолеты. На Невском — ни души. Из огромного черного репродуктора, установленного под самой крышей Публичной библиотеки, слышалось мерное постукивание метронома: тук-тук-тук-тук.

Глава третья

Настало время отлета. Петр Петрович завернул дневную пайку блокадного хлеба в восковую кальку и положил в рюкзак: «Покажу людям за линией фронта, пусть поймут, как живут ленинградцы».

На транспортном самолете группу Шуханова перебросили в район Валдайского озера, а оттуда на машине в небольшую деревеньку Славино, притулившуюся на берегу извилистой речушки. На полевом аэродроме их встретил полковой комиссар. Он дружески протянул Шуханову руку:

— Асанов, Николай Дементьевич. Мы получили от товарища Никитина задание принять вас, подкормить и потом отправить на дело. Все пункты приказания постараемся выполнить.

Шуханов сказал, что перед вылетом Никитин беседовал с его группой и дал много добрых советов.

— Стало быть, моя задача облегчается, — сказал Асанов.

У Николая Дементьевича суровое лицо, но в характере что-то простое, располагающее. Асанов — чекист, ленинградец, по профессии наборщик. При штабе фронта занимается партизанскими делами, координирует деятельность народных мстителей с войсками. Петр Петрович представил Асанову бойцов отряда, характеризуя каждого из них. Полковой комиссар внимательно выслушал доклад, крепко пожал им руки. Потом он еще, раз осмотрел всю группу, сказал:

— Ленинград вас экипировал отлично. В таких полушубках и валенках не замерзнете. Пригодятся и немецкие автоматы, которые прихватили моряки. Остальным винтовки тоже заменим. Для вас мы тут добрую избу подготовили. Отдохнете, отъедитесь, в Ленинграде вам, наверно, было не сладко.

— Мы готовы к обеду, — подхватил словоохотливый Лепов.

Кто-то громко крикнул:

— Гостей приглашает Пахомов!..

Пахомов — повар штабной столовой, бледнолицый и довольно тощий старшина, обладает большим кулинарным талантом. Каждому выдал фронтовые, на закуску — холодную щуку с огурчиком и кислой капустой, на первое — горячий флотский борщ, на второе — свиные отбивные. Все попросили добавку. Аппетит после ленинградского столования был волчий. Бойцы никак не могли насытиться.

— Вы, товарищи, малость отдохните на морозце, — предложил Пахомов, — а потом снова приходите. Не стесняйтесь. Я уже многих ленинградских на ноги поставил.

Все вышли на улицу и уселись на завалинке покурить. Вытащили только что полученные пачки папирос и затянулись ароматным дымком. Вскоре узнали, что здесь располагаются тыловики из различных обеспечивающих учреждений. К отдыхающим подошел круглолицый здоровяк. Подсаживаясь к Лепову, сказал:

— Не могу сообразить, чи вы туристы, чи артисты? Вроде все на месте — и гранаты и ножи, а на шапках почему-то нет звездочек.

Лепов окинул взглядом любопытствующего, но ничего не сказал. Ответил обычно молчавший Веселов:

— Мы американские туристы. Интересуемся, где лучше второй фронт развернуть.

Здоровяк раскрыл глаза:

— Да ну? Неужели из самой Америки? Из Нью-Йорка?

— Из Вашингтона.

— Значит, хотите поглядеть, как мы фрицев отправляем на тот свет.

— И много ты отправил? — не удержался Лепов.

— Он у нас специалист по линии женского фронта, — съязвил подошедший солдат. — Тут у него одни победы.

— Тогда понятно… Герой…

И Шуров включился в разговор:

— Вы бьете фашистов с этой стороны, а мы будем их лупить с той. Понятно?

— Теперь понятно, — широко улыбнулся круглолицый здоровяк. — Стало быть, партизаны?

А в это время Шуханов и Бертенев сидели в маленькой избе, где разместился штаб Асанова. У стены в небольшой штабель были сложены ящики. Некоторые были открыты, и в них виднелись густо смазанные пистолеты-пулеметы ППШ. Петр Петрович взял в руки автомат и стал его рассматривать.

— Да, это великолепное оружие, — сказал он. — Жаль, что его мало в войсках. В дивизии народного ополчения, в которой я воевал, не было ни одного автомата.

— И теперь их мало. На весь фронт мы получили четыреста штук, — сказал полковой комиссар. — Вызвал меня начштаба и говорит: «Вот что, Асанов, для фронта это капля в море. Достанутся они штабистам и на передовые не попадут. Забирай их для своей лесной гвардии». Так и перекочевали ящики ко мне.

— Эти автоматы серьезно помогут партизанам, — улыбнулся Шуханов. — Но как вы их переправите через линию фронта?

— Теперь такую переброску осуществить не так трудно, — оживился Асанов. — Растет наш самолетный парк. У-2 — чудесная машина. Просто незаменим в нашем деле. Думаем, в скором времени во все районы, оккупированные немцами, проложим регулярные трассы.

Говорили о положении на фронтах. Москва переживала трудные дни. Асанов рассказал, что к Москве стянуты лучшие части, даже с их фронта взяли.

— Скоро должен наступить перелом. Готовится мощный удар, — закончил он…

Все эти дни ребята привыкали к лесной жизни.

Морозы стояли крепчайшие. Выйдешь на улицу — дышать трудно. Деревья трещали. На озерах и реках будто выстрелы ухали — лопался лед. А ребята после пахомовских харчей и на морозе чувствовали себя уютно. Изучали автоматы, выданные им Асадовым, обстреливали их в тире, разбирали, чистили. Больше всех приходилось трудиться Борису Креплякову и Мише Журову: они и автоматы осваивали, и тренировались на радиоключе. Моряки оставили у себя трофейное оружие.

Лепов так объяснил это решение:

— Как известно, в немецком тылу наших арсеналов нет. Предположим, кончатся у меня патроны — где получу их для ППШ? Ценную вещь придется выбросить. А для немецкого пистолета-пулемета патроны можно «одолжить» у фрица. У каждого фашиста в ранце — небольшой склад…

Все дни у бойцов отряда были заняты до предела. До тонкости изучали автоматы. Тренировались в стрельбе.

По вечерам ребята ухаживали за девушками-красноармейцами. Их было много в прифронтовой деревеньке, и все красавицы, как на подбор.

Однажды всю группу Асанов пригласил в свой штаб.

— Поздравляю вас, друзья, с хорошими известиями! — громко сказал полковой комиссар. — Гитлеровцы бегут из-под Москвы!

— И нам надо торопиться, а то к шапочному разбору придем в лес — противника не увидим, — сказал Лепов.

Асанов вопросительно посмотрел на него:

— Надеюсь, и для нас работы хватит. Больше здесь задерживаться не будем.

Детально обсудили, как лучше переправиться во вражеский тыл.

— Думали перебросить вас на У-2, — говорил Асанов. — Но для этого потребовалось бы несколько самолетов. Поэтому начальник штаба фронта принял решение — отправить вас на «Дугласе»…

Приближался час вылета. Шуханов заметил, что ребята приуныли, даже леповские альбатросы перестали острить, подтрунивать друг над другом. Да и ему стало грустно, вспомнил Аню, ребят. «Что ж, это закономерно, — думал он. — Летим в неизвестность».

В сумерки приехали на аэродром. Под ногами звонко пел морозный снег. Большой, сигарообразный «Дуглас», закрашенный в какие-то зелено-бело-серые цвета, готовился к вылету.

Проводить пришли Асанов и его заместитель, моложавый полковник Терехов.

— Пока не обнаружите партизан, держитесь подальше от немцев, — сказал Асанов. — Скоро встретимся там, в тылу…

Загудели моторы. Самолет сделал небольшой разбег, оторвался от земли…

Летели во мгле. Где-то в стороне рвались зенитные снаряды. Медленно продвигались стрелки часов. Наконец из пилотской кабины вышел штурман:

— Через три минуты прыгать.

Шуханов кивнул. Он пойдет первым. За ним — Лепов… Бертенев — последним…

Приземлились в редколесье. Часа через два собрались в условленном месте. Последним пришел, тяжело дыша, Крепляков. Его лыжи зависли на высокой елке. Пришлось срезать сучья, и лишь тогда парашют с лыжами сполз на снег.

Четырнадцать человек, в белых куртках с капюшонами, в белых штанах навыпуск, построились на краю снежной поляны и молчаливо смотрели вокруг. Каждый был в тревожном ожидании — в любой миг могли появиться враги.

Шуханов пытался разобраться в обстановке. Перед вылетом Асанов сказал ему: «Когда приземлитесь у деревни Комково, постарайтесь встретиться с колхозником Прозоровым». Объяснил, как найти его избу. «Ночью проберетесь к нему, постучите в крайнее от двора окно. Когда раздастся голос: „Какого беса средь ночи беспокоите?“, негромко скажите: „Волки в хлеве хозяйничают“ — и дверь откроется… Держите со мной связь по радио», — говорил Асанов. Указал он и запасную явку.

Туда, где предположительно должно находиться Комково, в разведку отправились Лепов и Веселов.

— Будьте осторожны, — напутствовал их Шуханов. — Враги могут встретиться на каждой опушке.

Послал он на разведку и еще нескольких лыжников. Пусть осмотрят хотя бы ближайший массив леса.

В заиндевелом лесу было зябко, мороз пощипывал щеки. «Хорошо бы костерчик разжечь да чайку вскипятить», — подумал Петр Петрович. Вспомнились беседы старого охотника-писателя, который не раз бывал в институте Лесгафта. Он рассказывал будущим партизанам о жизни в лесу в зимних условиях. Это был известный литератор, исколесивший половину планеты. Им написаны великолепные книги о русской природе, о лесах. От него Шуханов узнал названия костров — охотничий, ночной, полинезийский, звездный, невидимый — и как их разводить зимой и во время дождя. «Нам бы сейчас хоть бы самый паршивенький…» — мечтал он, ожидая возвращения людей.

Не теряя времени, соорудили шалаш, приспособив для этого парашюты. У входа разожгли невидимый костер. Журов вырубил три палки и поставил их над огнем. Поликарпов, вспомнив, что он только что проезжал на лыжах через незамерзший ручей, «от которого даже пар валил», пригласил желающих пойти с ним за водой.

Стали возвращаться лыжники. Лица их горели от мороза. Все докладывали одно и то же: вокруг никакого жилья нет.

Вернулись и Ледов с Веселовым. Деревню они не нашли. Только увидели недалеко от опушки торчащие из сугробов трубы.

— Как видно, воздушные братья нас выбросили не там, где следовало, — не то шутя, не то всерьез сказал Лепов.

— Возможно, вы сами заблудились? — выразил сомнение Шуханов.

— Это могло быть в темноте, — спокойно ответил Веселов. — Утром еще раз проверим.

Попив чаю, забрались в свое временное жилище, выставив часовых. Спали крепко. Мороз не очень беспокоил: в шалашике было сравнительно тепло. Поднялись затемно. Шуханов посоветовал каждому запастись парашютным полотном, на случай если придется ставить индивидуальную палатку.

В разведку отправились три группы по два человека в каждой. Лепов и Веселов пошли по вчерашнему следу. Бертенев с Журовым направление взяли на север, Трофимов и Нилов — на юг.

— А мы проверим рацию, — сказал Шуханов.

Истосковавшийся по работе на ключе Борис Крепляков даже просиял от радости, его черные цыганские глаза заискрились: сейчас он покажет свое мастерство. Расчехлил передатчик, натянул антенну и включил питание.

— Позывные в эфир не давать, — предупредил Шуханов. — Только прием…

Борис стал поворачивать рычаги настройки, но рация молчала. Настроение радиста портилось. Он сбросил полушубок и накрыл им прибор.

— Наверно, переохладились детали, — тихо сказал Крепляков.

Долго копался он под полушубком. Прошло, наверно, полчаса.

— Батареи сели! — наконец прохрипел из-под полушубка радист. — Надо искать выход.

Все расстроились. Шуханов подумал: «Если рацию не наладим, да еще и Прозорова не разыщем — это катастрофа». Он подошел к рации и расстелил на снегу парашют. Встал на колени, попробовал на язык напряжение.

— Да, батарея села, — подтвердил он. — Ток еле-еле прощупывается. Но контрольная лампочка должна гореть… Она изготовлялась в октябре 1941 года и должна еще быть исправной.

Поставили запасную батарею. Рация продолжала молчать.

— Может, стукнул во время приземления? — спросил Шуханов Бориса.

— Вроде нет, — не совсем уверенно ответил Крепляков. — Мы же проверяли в штабе с радистом. Работала отлично.

— Батареи, конечно, могли сесть на морозе, но и сама рация неисправна, — резюмировал Шуханов. — Видимо, починить ее не удастся. — А про себя снова подумал: «Единственная надежда на Прозорова».

Все посматривали в сторону заснеженной поляны. На опушке появились Лепов и Веселов. Они быстро приближались к группе.

— Комково больше не существует! — объявил Лепов. — Сожгла немецкая карательная экспедиция… А летчиков я ругал напрасно. Они молодцы, высадили нас с большой точностью.

— А где жители? — спросил Шуханов.

— Вероятно, одних убили, другие разбрелись.

«Что делать? — недоумевал Шуханов. — Придется устанавливать связь с партизанами через земляков».

Подождали, пока подойдут остальные разведчики. Но и они ничего утешительного не принесли.

Шуханов разволновался: из-за поврежденной рации связаться с Асановым невозможно. Достал из планшетки карту, развернул ее и положил на крышу палатки.

— Запасная явка в шестидесяти километрах отсюда, в сторону линии фронта, — сказал он. — Много шансов натолкнуться на немцев. У кого родные живут близко?

Стали называть города, деревни. Шуханов прикидывал расстояние и несколько раз грустно заключал:

— Далеко, не подойдет.

По этой причине отпал и Порхов, где жили Анины родители и сестры, да и Асанов не советовал — город сильно укреплен. Лепов указал пальцем на надпись: «Масляная гора».

— Предлагаю двигаться к этой деревне. Там у меня много друзей. — Среди них он назвал полевода Чащина. — Отсюда надо уходить. Нас могли заметить.

Алексей рассказал, как породнился с сердечными людьми из Масляной горы. Он — беспризорник, воспитывался в детских домах. Последние годы жил в Пскове, кончал десятилетку. Вместе с ним учился Вася Нестеров из Масляной горы (в его деревне не было средней школы). Сидели они за одной партой и крепко дружили. Летние каникулы проводили у Васиных родителей. (Чудесные люди!) Алексей и Вася окончили Высшее военно-морское училище в Ленинграде, стали офицерами, служили на больших «охотниках» на Балтике. В августе, во время перехода кораблей из Таллина в Кронштадт, Васин катер подорвался на мине. Никто из экипажа не спасся… Лепов не сказал, что в Масляной горе живет Тося Чащина, которая ему очень нравилась. Именно на нее и ее отца он возлагал надежды.

Все поддержали предложение Алексея.

Шуханов согласился идти в Масляную гору. До нее по карте было около семидесяти километров. «Дня за три-четыре доберемся, — подумал командир, — но, учитывая, что двигаться придется лесом, по глубокому снегу, с тяжелыми рюкзаками и оружием, можно еще пару суток прибавить».

Обсудили, как быть с рацией. Большинство высказалось за то, чтобы найти надежное место, завернуть ее в полотно и зарыть. Крепляков и Журов решительно возражали. Они сами понесут. Отберут у фашистов батареи и заставят рацию заговорить.

Шуханов тоже жалел аппарат. Но нести лишние тринадцать килограммов было неразумно. И он приказал разыскать муравейник и спрятать бездействующую рацию.

Как хозяйственник отряда, Журов посоветовал всем запастись и палаткой, и простыней из парашюта.

— Сложите аккуратно и оберните ими рюкзаки, — сказал Миша. — Они сильно набиты, в них больше ничего не поместится. А так мы двух зайцев убьем — замаскируем мешки и будем иметь хорошее полотно.

Никто не возражал против этого предложения. Каждый, кроме того, сделал еще запас портянок и носовых платков.

Рацию спрятали в муравейнике. Остатки парашютов скрутили в тугой узел и тоже спрятали.

— Авось когда-нибудь вернемся в эти лесные края, — сказал Шуханов. — А теперь пора уходить.

Глава четвертая

Проложили по карте маршрут. Прямая линия от места стоянки до Масляной горы проходила по лесу, в двух местах пересекала проселочные дороги, небольшое озеро, реку, поляны, лес. Населенные пункты оставались в стороне. «Это хорошо, — думал Шуханов. — Не придется петлять, шагая лишние километры».

Растянувшись цепочкой, двинулись в чащу. Лес был старый. Шли между толстенными стволами елей и сосен. Попадались корявые, в два обхвата, березы. Довольно часто пересекали заячьи и лисьи следы, а в одном месте вспугнули сбросившего рога лося. Ломая мелкие деревья, гигант скрылся за лесом. «Значит, война не всю живность уничтожила», — размышлял Шуханов.

— Подстрелить бы! Мяса-то сколько! — с чувством досады заметил Журов, заботившийся о продовольственных запасах.

Тоскливо и однообразно скрипело где-то сухое дерево. Неутомимый труженик — дятел выбивал из дупла личинку. Вдали надрывно кричала какая-то птица…

В рыхлом снегу лыжи глубоко оседали, идти приходилось медленно. То и дело попадались занесенные снегом кусты, цеплявшиеся за лыжи. Люди утомились — все тяжело дышали и еле-еле переставляли ноги.

Приходилось часто делать привалы. В первый день прошли около десяти километров. Как только стало темнеть, остановились на ночлег. Среди большого лесного выруба оказался полуразрушенный сарай с трухлявым сеном. Шуханов посмотрел на карту: совсем близко обозначена маленькая деревенька с редким названием Овалино. Туда он послал разведку.

А на следующий день стряслась беда.

Отряд отдыхал. Шуханов и Бертенев сидели на слежавшемся сене. У самого входа в сарай горел костер. На рогульках в котелках кипятился чай. На жердочках сохли портянки.

— Внимание! Кто-то идет! — приглушенно сказал стоявший в секрете Поликарпов.

Из-за деревьев Лепов вел неизвестного человека.

— Кто такой? — спросил Шуханов.

— Из местного колхоза я. Тут поблизости, рукой подать, — проговорил неизвестный. Потрепанная заячья ушанка совсем закрывала глаза. В губах — потухшая цигарка-самокрутка. Человек плакался, что в деревне паршивые полицаи безобразничают, к женщинам пристают, мужиков обижают. И невнятно добавлял: — Гадов всего-то пятнадцать, сообча можно быстро их на тот свет спровадить.

Шуханов пристально смотрел на мужичишку. Почему-то тот не внушал доверия. «Зачем Лепов привел его? — думал командир. — Неразумно, рискованно поступил. Придется серьезно предупредить».

— Откуда вы знаете, кто мы? — спросил он у подозрительного незнакомца.

— Своих за тыщу верст видим, любезный человек. Партизаны — сразу понятно.

— Подождите у дерева.

Когда человек отошел, Лепов сказал:

— Я пробрался в деревню: он правду говорит.

— Весьма возможно, — сердито произнес Шуханов. — Не следовало тащить его сюда… Проверим еще раз. Передай ему, чтобы возвращался домой.

Лепов побежал выполнять приказание, и вскоре человек, назвавшийся колхозником, заковылял между деревьями.

Шуханов вошел в сарай.

— Придется и нам подаваться в лес и там ждать наступления темноты, — сказал он ребятам. — Если это провокатор, то ночью его соучастники постараются незамеченными подойти к сараю и без лишнего шума расправиться с нами. Поэтому часть людей мы оставим в засаде.

Лепов все же верил, что человек не врет, и старался убедить в этом Шуханова. Он своими глазами видел в деревне полицаев и не понимал, почему командир недоволен.

Договорились проникнуть в деревню ночью и напасть на врага внезапно. В деревню с семью бойцами пойдут Шуханов и Бертенев, а Лепов с остальными будет в резерве…

Ночь выдалась светлая, морозная. Яркая луна словно издевалась над небольшой группой людей, мечтавших о свирепом снежном урагане и кромешной темноте. «Но ничего не поделаешь, может, это и к лучшему?» — успокаивал себя Шуханов. Шагавший рядом Журов показал рукой на занесенные снегом неубранные суслоны ржи и прошептал:

— Вроде люди там — не засада ли?

— Ложись! — приказал Шуханов, а сам стал всматриваться в заснеженные суслоны.

Внезапно оттуда защелкали выстрелы. «Видно, навел банду леповский неизвестный». Шуханов мысленно выругал разведчиков, да и себя.

Выстрелы резанули и от сараев.

— Сдавайтесь! Мы сохраним вам жизнь! Хлеба дадим! — донеслись до Шуханова хриплые голоса.

— А черта не хочешь? — ответил Лепов и крикнул: — За мной, вперед!

Дружно ударили автоматы. Полицаи прекратили стрельбу. Партизаны воспользовались замешательством, отползли в лес.

Шуханов пересчитал своих. «Кого же нет?»

— Идут! Идут! — крикнул Журов.

По опушке леса кто-то пробирался ползком. Послали на помощь двух бойцов. Они принесли бездыханного Летунова. Лицо его при свете луны было иссиня-желтым.

— Дорого полицаи заплатят за него, — сказал Веселов, у которого от горя дрожали губы.

Тело погибшего друга партизаны наскоро обернули в парашютный шелк, положили у подножия большой ели и засыпали снегом. Молча постояли над ним, а затем быстро пошагали в глубь леса, унося его автомат и лыжи.

Шли всю ночь, удаляясь от проклятого места. Лепова никто не упрекал, хотя все понимали, что именно он главный виновник гибели товарища.

Днем отдыхали в наскоро сделанном шалаше.

Когда двинулись дальше, повалил густой снег, подул ветер. В лесу сразу потемнело. Вдалеке, по замутненному небу, поползли отблески пожаров. Вперед были высланы разведчики. Им удалось разгадать тайну. Оказывается, немцы проводили большую карательную экспедицию против партизан. И стало понятно, почему в деревнях, встречавшихся на пути, ничего не удавалось выведать о народных мстителях.

На одном из привалов командир подозвал бойцов.

— Не будем скрывать друг от друга, — начал он, — что все получилось не так, как мы предполагали в Ленинграде и в валдайской деревеньке. Обстановка серьезнее и, скажу откровенно, опаснее. Как видно, под натиском карателей партизаны ушли в другие места. А если они и рядом с нами, то очень плохо, что их не находим. Хотя все устали, необходимо ускорить продвижение. До Масляной горы теперь недалеко, я уверен, до нее мы скоро доберемся.

— Если не нарвемся на вражескую засаду, — добавил Лепов.

Для лучшей организации марша Шуханов предложил разбить группу на отделения: разведчиков, саперов и хозяйственное. Он уже и бойцов распределил.

Капитан Бертенев был назначен командиром саперного отделения, лейтенант Лепов — разведывательного, а хозяйственное возглавил лейтенант Журов.

Больше всего людей оказалось у Лепова — семь бойцов. А вот Журов остался один: хозяйством никто не хотел заниматься. Интендант стоял, прислонившись к толстому стволу сосны, и грустно смотрел на людей. Шуханов подошел к нему:

— Ну что ж, Михаил Львович, будем назначать в твое отделение в наряд в порядке очереди. Лично я так смотрю — участок тебе доверили весьма ответственный и, скажу больше, наиважнейший. Сам понимаешь, когда в животе пусто, воевать трудно, даже невозможно. Кажется, Суворов говорил, что солдата сначала надо накормить, а уж потом и дело с него спрашивать. Вот так.

— И придумали вы, Петр Петрович! — сказал с обидой Миша. — Интендант. Кличка какая-то.

Подошел Бертенев.

— Не в названии дело. Интендант тоже может стать героем.

— Пока таких здесь нет, — отозвался Журов.

— Не было — так будут, — вмешался в разговор Лепов. — Всякая должность хороша, если ее с душой исполняют. Я тоже думал — буду геологом, а стал моряком. И не жалуюсь на судьбу.

Лепов всегда нравился Журову, а теперь он и вовсе проникся к нему уважением.

— Это я так, Леша, не подумав, обиделся. Порученное дело надо выполнять. — И, уже обращаясь ко всем, строго произнес: — Товарищи, прошу доложить, у кого есть запасы? Впредь будете получать питание по норме. А спирт — по уменьшенной.

— Вот это по-военному! — воскликнул Шуханов. — Все слышали? Действуйте, товарищ Журов.

Оставшиеся продукты интендант взял на строгий учет…

Тринадцать бойцов в маскировочных костюмах, с рюкзаками на плечах и автоматами на шее, двинулись по лесу. Первую тяжелую лыжню прокладывали по очереди.

Населенные пункты по-прежнему осторожно обходили. Туда проникали только разведчики… Когда до Масляной горы остались считанные километры, стало как-то легче. Все бойцы возлагали большие надежды на эту деревеньку, затерявшуюся в снежной глухомани. Надо же иметь свою базу.

Отправляясь в очередную разведку, Алексей не без удовольствия сказал:

— Иду в Масляную гору.

— Гляди внимательно вокруг, а то попадешь полицаям в лапы, — напутствовал его Шуханов.

Ох, если бы товарищи знали, что творилось на душе у Алексея! Тогда бы поняли, как этот смелый, иногда отчаянно бесшабашный моряк волновался и переживал!..

Лейтенант улыбнулся своему попутчику Веселову, и они заскользили по глубокому снегу.

Разведчику положено думать только о боевом задании: он любой ценой обязан добыть нужные сведения. Все это Лепов знает. Но как их добыть? Он стал перебирать в памяти жителей деревни, решая вопрос, к кому лучше всего пойти. Может, к председателю колхоза Нестерову? Наверно, этот хитрый и выдержанный человек поможет установить связь с партизанами. Но пробираться к его дому опасно, придется делать большой крюк по берегу озера в густых ивовых зарослях, ползти к деревне огородами. На это уйдет час, а то и больше. А может, пойти к Чащиным? Двор Чащиных ближе к лесу, и проникнуть к нему легче. Да и Тося в случае чего поможет. Как-то непроизвольно полезли в голову воспоминания: припомнились танцы около качелей у тихого Черного озера, прогулки по лесу, старая сосна, около которой целовались… Кольнула другая тревожная мысль: «А вдруг никого нет в деревне?»

— Пожалуй, лучше идти к Чащиным, риску меньше, — высказал свое мнение Лепов.

Веселов согласился с ним.

Они находились у самой деревни. Их белые халаты сливались с засыпанными снегом кустами. Напряженно рассматривали они сероватые деревенские постройки. Показывая рукой на избу, на которой виднеется грязноватый флаг, Лепов произнес:

— Плохи наши дела, Яша. Флаг-то немецкий…

Постояли молча, пытаясь понять, что же происходит в деревне. Она будто поредела, домов стало меньше. В ряду построек не видно избы председателя колхоза. Обшитая тесом, выкрашенным в желтый цвет, с белыми рамами, большим крыльцом, она когда-то выделялась в деревне. И дом Платонова потерялся.

Послышались звуки губной гармошки, стук топора.

Алексей нащупал руку Веселова и крепко сжал:

— Пойду я, мичман. Сверим время. Жди час. Добавишь еще пятнадцать — двадцать минут для надежности и возвращайся. Если не вернусь в срок — уходите без меня.

Глава пятая

Тося Чащина колола дрова. На ней овчинная шубейка с белой меховой оторочкой, на ногах — катанки, на голове серый полушалок, завязанный концами на спине. Щеки от мороза раскраснелись, а длинные ресницы опушил иней.

Она посмотрела на дорогу, как бы не нагрянули фашисты или полицаи. Они не раз делали облавы. Увезли группы девушек в Германию, и Тося едва избежала горькой участи…

Подняв над головой тяжелый колун, она будто замерла, прислушалась. В бывшем правлении колхоза кто-то играл на губной гармошке и пел. Она со всей силой опустила колун, и полено разлетелось. Подумала о фашистах: «Вот так бы по вашим головам стукнуть!» Потом поставила на попа березовый кругляк, провела через сердцевину тупым лезвием, как это делал отец, взметнула колун высоко над головой и зло ударила. Две плахи полетели в снег. Отошла в сторону и стала читать листовку, прибитую на столбе у колодца. И чем дальше читала, тем сердитее становилась. Немцы обещают предателям большие награды за Карпова, Волкова и Оленева… Да найдутся ли такие иуды, которые их предадут? Смахнула варежкой выступившие на лбу капельки пота и про себя решила: «Убегу к Карпову! Буду ходить но лесу, пока не найду партизан. Наверное, и батя с ними».

На отца Тося обижена. За все время раза четыре получала от него приветы. Дважды заходили незнакомые люди, а однажды прибежал Ленька Костин из Бабьих выселок. Сказал: отец прислал. Где он? Не может же она верить глупым слухам, будто он продался немцам, работает старостой. Тося сказала об этом тете Саше, а та пожала плечами да рукой махнула: «Не верь болтовне, доченька».

Тосе вдруг показалось, будто кто-то зовет ее. Отпрянула за поленницу. Кто бы это?

— Тося, не бойся! Это я, Алешка-моряк. Неужели забыла?

Тося застыла от волнения. Как же она может забыть Алешу с Балтики! Алешу Лепова… Только никак не могла взять в толк, откуда он взялся. В тылу и в такое время? А может быть, и его прислал батя с приветом? Ведь они знают друг друга.

Лепов подошел совсем близко. Из-под белого капюшона поблескивают смущенные, улыбающиеся глаза. Алексей пристально глядел на девушку.

— Не узнала, что ли? Ну чего дрожишь? Здравствуй, Тося. — Алексей протянул руку, но девушка в испуге попятилась:

— Зачем ты здесь? Фашисты кругом…

Лепов перестал улыбаться, вытащил из кармана гранату, подбросил на ладони.

— Не беспокойся. С этой игрушкой смогу постоять за себя.

Тося все еще жалась к стенке, не решаясь подойти к Алексею. Она тихо спросила:

— Значит, от своих, от наших. — Не выдержала Тося, и на ее глазах блеснули слезинки.

Она схватила Алексея за руку и потащила в открытую дверь сарайчика.

— Иди же скорее. Не оглядывайся… Заметят фрицы — беды не оберешься.

— Товарищ у озера остался. Надо и его позвать.

— Ничего, подождет… — Тося прижалась к Алексею: — Ты давно из Ленинграда? Его немцы не взяли? А как Москва? Где наше правительство?

— Все, Тося, на своих местах: и Москва, и Ленинград…

— Ой как хорошо! А то в фашистских газетах да листовках такое пишут, страшно становится.

Из полуоткрытой двери сарайчика виднелся дом Чащиных. Алексей посматривал на висевшее там полотнище со свастикой в центре белого круга. Кивнул в сторону дома:

— Что это там?

— Какая-то часть побитая на отдых пришла… Лешенька, у нас гитлеровцы столько понатворили, столько понатворили! Страху мы натерпелись.

Она спешила выложить ему все деревенские новости.

Когда девушка закончила рассказ, спросил:

— А где твой отец?

Девушка смутилась. Взгляд ее стал растерянным. Сказала, что батя ушел из дому после того, как фашисты казнили коммунистов в деревне, а где сейчас, не знает.

— Может быть, у партизан?

— Наверное, с ними. Где же ему быть?

— А много здесь партизан?

— Говорили, много, — осторожно сказала она.

Лепов собрался уходить. Уже более сорока минут прошло с того момента, как он у озера оставил Веселова. И хотя а партизанах ничего определенного не узнал, зато у него возник план налета на немецкий гарнизон. Он был убежден, что Шуханов и Бертенев одобрят его намерение. А Тосе сказал, что придет ночью, предупредил, чтобы о встрече никому не говорила.

Партизаны с нетерпением ждали возвращения разведчиков.

— По глазам вижу — с хорошими вестями, — сказал Шуханов. — Теперь докладывайте обо всем, что увидели и узнали.

Но Лепов будто не слышал командира и начал длинно рассказывать о своей идее. Там, где не хватало фактов, он фантазировал.

— Охраняется селение плохо, — говорил он. — Войск немецких там немного. Тося показала, где находятся фашистские посты. — Лепов хворостинкой рисовал на снегу схему деревни и окрестностей. — Это озеро. Посты. Дома, как видите, расположены подковой и жмутся одной стороной к берегу, другой — к дороге. С севера лес подступает к самым избам… Вот штаб. А здесь живут офицеры…

— А как вы это узнали? — спросил Шуханов.

Лепов замялся. Сведения у него были самые приблизительные, как говорят, глазомерные. И все же он попытался преодолеть неловкость:

— Я думаю, что мы сможем разгромить гитлеровцев, устроить им веселый праздник…

Шуханов терпеливо ждал, когда же лейтенант начнет рассказывать о главном — о партизанах. Где они и сколько их? Как их разыскать? Обо всем этом он спросил у лейтенанта. Но тот говорил без остановки и продолжал подводить теоретическую базу под свой случайно возникший план.

— Смелость, граничащая с дерзостью, — главное в тактике партизанской войны.

— Все это правильно, но все как будто взято из плохой приключенческой повести, — тихо сказал Шуханов. — Пришли, выследили, окружили, напали, забросали гранатами и скрылись.

— А как думает мичман? — серьезно спросил командир и, не дав ответить Веселову, уже сердито продолжал: — Из-за подобной дерзости мы уже потеряли Летунова и еле сами унесли ноги. Ваш план, товарищ лейтенант, построен на песке. Авантюрой он называется.

— Такой налет нам под силу! — с жаром отстаивал свою идею Лепов.

Бертенев взял из рук лейтенанта хворостинку, еще раз посмотрел на схему, сказал:

— Придумано здорово! Но… — Он повысил голос: — Командир прав: шансы на успех весьма ограниченны. А нам уже пора что-либо услышать о партизанах.

— Но у меня, — краснея, сказал Лепов, — о них нет никаких данных. Знаю лишь то, что Тосин отец у партизан. Но где — не известно.

— Подведем итоги, — перебил лейтенанта вконец разозлившийся Шуханов. — Вы, товарищ Лепов, не выполнили основного задания. Предлагаю вам снова отправиться в деревню и сведения брать не с потолка.

Разведчики ушли.

— Слишком горячий парень, — сказал о лейтенанте Бертенев.

— Да, это верно, — согласился Шуханов. — Если не сдерживать, может глупостей наделать. Хотя из добрых побуждений.

Время истекло, а разведчики не возвращались. В отряде начали волноваться.

Мороз крепчал. Чтобы согреться, прыгали, толкали друг друга, посматривая в сторону Масляной горы. До нее — километра три, и сквозь нечастый лес виднелись строения. Дым, поднимавшийся над крышами, напоминал промерзшим людям о тепле, горячей пище, об отдыхе…

Вдруг в деревне взметнулось багровое зарево. Огонь усиливался. У всех мелькнула одна и та же мысль: подожгли Лепов и Веселов…

— Придется наказать обоих! — резко бросил Шуханов.

Послышался хруст снега, и на красном фоне пожарища совсем близко возникли три силуэта.

— Балтика идет! — крикнул Журов и присвистнул от удивления: — Ба! Трофей прихватили. Глядите! Псковская русалка!

Первым шагал на лыжах Лепов, за ним девушка и мичман. Лепов доложил командиру обо всем, что произошло.

— …А это Тося, — объявил он в конце как о самом обыденном, ничего не значащем деле. — Это она устроила переполох. Подожгла свою избу, там у них штаб. Теперь вот к нам в отряд пришла.

«Час от часу не легче!» — возмутился про себя Шуханов, но сказал как можно спокойнее:

— Мне достоверно известно, товарищ лейтенант, на военном корабле женщины не служат… Что она у нас станет делать?

Тося сама ответила:

— Буду делать все: шить, стирать, обед готовить. — И решительно добавила: — И фашистов бить не побоюсь. — Говорила бойко, хотя голос от волнения дрожал.

— Сколько вам лет? — спросил Шуханов.

— Девятнадцать. Я комсомолка. Умею стрелять. Из ста выбиваю девяносто семь.

— Все это превосходно, Тося, — сказал Шуханов. — Но я боюсь за вас. Не девичье это дело, трудное. А если попадете к немцам? Знаете, что они с вами сделают?

— Знаю, уж нагляделась.

Первым в защиту Чащиной выступил Веселов — партийная совесть этого маленького коллектива. Еще там, близ деревни, где разведчики лежали в снегу, Лепов поведал мичману свою тайну. А после, когда Тося подожгла избу и попросилась в отряд, Веселов, поддерживая друга, сказал: «Попросим командира». И вот теперь он был убежден, что место Тоси — в отряде.

— Конечно, — начал он, — если бы вопрос касался боевого корабля, я бы первым ответил «нет», там женщинам нечего делать, они счастья не принесут. Но смотрите — горит ее родная хата! Разве можно ей вернуться? Повесят ее! А нам санитарка нужна. Да и повара настоящего у нас в отряде нет. Ну какой Журов кок? Никакой. Не обижайся, Миша. Прошу вас, товарищ командир, принять девушку.

«Пожалуй, ребята правы, — подумал Шуханов. — Чащина местная, и с ее помощью мы скорее найдем путь к партизанам».

— Все слышали мичмана? — громко спросил Шуханов. — Есть несогласные с ним?

— Нет несогласных, — хитро улыбнулся Лепов.

— Надо принять!

— Ясно! — И, повернувшись к девушке, Шуханов сказал: — Мы вас принимаем, но помните: если возникнет необходимость, оставим у надежных людей. А сейчас — в путь, задерживаться больше нельзя.

Шуханов определил Тосю на должность санитарки и повара. Так Миша пополнил свое подразделение.

Чащиной вручили автомат погибшего Летунова, его рюкзак и лыжи.

Снова в отряде стало четырнадцать бойцов.

Глава шестая

На первом большом привале Шуханов долго беседовал с Тосей. О партизанах девушка слышала, но где они находятся — не знает.

— Недалеко отсюда, в деревне Сомово, живет моя тетя, — сказала Тося. — До войны секретарем сельсовета работала. Может, она что-нибудь о Карпове и Оленеве знает?

Слушая девушку, Шуханов вспомнил разговор с Асановым. Ведь и полковой комиссар говорил об этих людях. Секретарей соседних райкомов партии Карпова и Оленева называл своими друзьями и журналист Лукин.

— Вы остановитесь в песчаных карьерах — там раньше был кирпичный завод, а я проберусь к тетке и все выведаю, — продолжала Тося.

Была у нее еще одна думка — узнать правду об отце. По слухам, он у немцев работает старостой, живет в Каменке. Там его старый друг Никита Павлович Иванов.

— А сумеем мы найти эти карьеры? — поинтересовался Бертенев. — Сейчас зима, все занесло снегом.

Подумав, Чащина ответила:

— Если по дороге — доведу, а лесом, пожалуй, не сумею. Места глухие, можно заблудиться.

Шуханов достал из планшетки помятую карту. По ней разыскали место, где находятся развалины кирпичного завода. Измерили расстояние: около сорока километров. Учитывая, что придется обходить деревни, прибавили еще десять.

— Идти далековато, поэтому не будем задерживаться, — заключил Шуханов.

Тося не стала обузой для отряда. Да и ребята как-то подтянулись, повеселели. Самого скучного из всех, Журова и то будто подменили. Два дружка — лесгафтовцы Ваня и Вася даже попытались ухаживать за Тосей. Веселов отозвал их в сторону и посоветовал отработать «самый полный назад».

Тосе вручили солдатские штаны из резервного фонда, и теперь она сильно походила на краснощекого мальчугана-подростка.

— Добрый камуфляж получился, — заметил кто-то из моряков.

Незнакомое слово смутило девушку.

— Это что-то нехорошее?

Веселов засмеялся:

— Да разве мы, моряки, способны на плохое! Так у нас на флоте называется маскировка корабля…

— А-а, — успокоилась Тося.

Журов из личных запасов шелка помог Тосе смастерить что-то наподобие белой накидки.

— В таком костюме хорошо ходить в разведку, — заметил Лепов.

— Чащина — санитарка и повар, — возразил Журов. — Она в моем подразделении. За ее жизнь отвечаю я… В разведку она с тобой не пойдет. Понял?

— Понять-то понял, Миша, — спокойно ответил Лепов. — Но надо ведь и с ее желанием считаться.

— Боец обязан беспрекословно выполнять приказы командира, — отрезал Журов.

— Миша, ты мне начинаешь нравиться… А с Тосей мы все же поговорим.

Из-за снегопада было трудно продвигаться. Кое-как добрались до небольшой речки. Там нашли полузасыпанный снегом сарай, и Шуханов разрешил отряду переждать непогоду.

В сарае разожгли маленький костер. Из скудных запасов консервов Чащина приготовила еду. От почерневшей от копоти кастрюли исходил аппетитный запах. Тося помешивала жидковатую еду лопаточкой и тихо рассказывала:

— …Я люблю свою деревню. Красивая она. Стоит на берегу Черного озера с низкими, топкими берегами, заросшими осокой да густыми кустами ивняка. На противоположной стороне виднеются Бабьи выселки. Перед войной у нас в Масляной горе построили колхозный клуб, площадку для танцев, установили качели. С ранней весны и до поздней осени в клубе собиралась молодежь. До третьих петухов звенела гармошка, слышались звонкие песни.

С начала войны все притихло. Клуб опустел. Даже дикие утки в камышах и те будто присмирели… И вдруг опять стало людно в сквере. Только не сами пришли сюда маслогорские жители. Их пригнали немецкие солдаты.

Я пряталась на сеновале. Наблюдала через маленькое оконце и не верила глазам своим. С верхней перекладины качелей спускались длинные тонкие веревки, а на земле стояли опрокинутые кадки, принесенные из бань.

Солдаты подвели к качелям председателя нашего колхоза Павла Степановича Нестерова, полевода и секретаря партийной организации Филиппа Васильевича Платонова и мою подружку — Веру Нестерову — вожака колхозной комсомолии. Они только что вернулись домой из лесу. Говорили, староста Савинов выдал.

Офицер прочитал какую-то бумагу, отошел в сторону и подал знак рукой. Из толпы вырвалась со сбитым на затылок платком тетя Степанида — мать Веры. Двое полицаев пытались удержать ее за руки. Но где там: растолкав всех, подбежала к мужу, обняла его, потом кинулась к дочери и тут же свалилась, причитая.

Уткнулась я в сено, заревела, не могла поверить, что казнь свершится. А когда вновь посмотрела в оконце, меня охватил ужас: солдаты надевали на шеи осужденных петли-удавки. Вера вырвалась из рук палачей и что-то крикнула своим односельчанам. Солдаты повалили ее на землю и стали бить носками сапог…

Вскоре пришла заплаканная тетя Саша. После смерти матери я жила не столько дома, сколько у тети, а когда немцы захватили деревню, и совсем переселилась в ее избу.

— Горюшко наше горемычное, — приговаривала она, прикрыв лицо фартуком. — Отцу твоему лучше уйти. Опасно оставаться в деревне.

— А как же мы? Пропадем без него!

— Ничего, доченька, проживем как-нибудь… Ты полежи, а я пойду в деревню…

Забралась я на свой сеновал, а когда скрипнула дверь в сенцах, вскочила, прислушалась: тетя опять поднималась по лестнице. Она тихо поведала, что видела вместе с немцами Михайлова, директора леспромхоза.

— Может, не староста, а Михайлов предал? — вдруг сказала тетя. — Целый день с фашистами да с полицаями якшался. И сейчас в соловьевской избе сидит с офицером.

— Что ты говоришь, тетя? — ужаснулась я. — Мы же его знаем.

Хотелось убедить тетю, что этого не может быть, да сама засомневалась: «Почему он так запросто разгуливает с немцами, когда других, честных людей, казнят?» А вслух сказала:

— Нет, тетя, ты ошибаешься. Не может такой человек изменить…

— Прохвост все может. Он и на родную мать руку поднимет. Разъезжают по деревням христопродавцы-иуды… Пойдем, поешь, ведь с утра во рту росинки не было.

Хотелось спросить об отце, приходил ли он, но в это время скрипнула дверь.

— Наверное, папа? — сказала я.

Тетя Саша спустилась вниз, наказав мне сидеть тихо. Вернулась она минут через десять.

— Ушел твой отец, — сказала. — И правильно сделал. Наказывал, чтобы ты берегла себя.

— А кто был?

— Не знаю я его. Первый раз вижу.

— Тетя, ты что-то скрываешь от меня? — не выдержала я.

— Нечего мне, доченька, от тебя таить. Правду говорю.

И все же тетя Саша сказала не все.

— Значит, одни мы с тобой остались? — заплакала я.

— Баб-то, может, изверги проклятые не тронут, — успокаивала меня тетя. — Станем мы с тобой время коротать да Красную Армию поджидать… А теперь спи…

Скоро я заснула. Утром меня разбудила тетя. Выбравшись из-под сена, я вновь спросила об отце.

— Вечером-то Михайлов к нам заходил. Тебе не сказала, потому что он строго-настрого наказывал не называть его фамилию. Отец твой ушел в лес.

— Тетенька Сашенька! Я же тебе говорила — Михайлов не предатель.

— Да уж не знаю, что и думать. — Она помолчала и совсем тихо произнесла: — Пока ты спала, душегубы ночью сожгли дома Нестерова и Платонова… Разбойничали в деревне. Глумились над Феклушей… К утру умерла, горемычная…

Я подошла к окну: казненные все еще висели. По скверу с автоматом на изготовку вразвалку ходил часовой…

А на третью ночь нас разбудила соседка, сказала, чтобы мы шли к качелям.

— Партизаны наших хоронить будут, а предателей — судить.

Когда мы пришли, людей уже много собралось. Около вырытой могилы стояли три гроба. А близ телеги, на которой лежали связанные предатели, я увидела Карпова, Володю Иванова и еще троих: двое из Бабьих выселок, а третий в военной шинели, его я видела впервые.

Карпов припал на колено, наклонился над гробами.

— Прощайте… — сказал он. — Мы отомстим за вас.

Мы все плакали.

Гробы закрыли крышками, забили гвоздями и опустили в могилу.

Начался суд. Предателей подвели к качелям.

— Жители Масляной горы! — это заговорил военный (звали его Федором Завьяловым). — Перед вами презренные иуды. Они выдали ваших односельчан фашистским карателям.

— Смерть предателям! — раздались голоса.

Завьялов продолжал:

— Партизанский суд приговорил к смертной казни через повешение старост и полицаев Илью Савинова, Сергея Савинова и Василия Сезонова — изменников Родины, предавших многих советских людей.

Уже когда народ стал расходиться, я приблизилась к Карпову, спросила об отце.

— Он с нами, Тося, — ответил Александр Иванович. — Будь молодцом, береги себя…

На следующий день понаехали каратели, взяли заложников, увезли в «Красную звезду» в комендатуру. Потом прошел слух — всех расстреляли… Тогда же каратели убили и жену Нестерова, от переживаний сошедшую с ума.

Тося закончила свой печальный рассказ.

Веселов снял с костра кастрюлю.

«Значит, против партизан немцы большие силы направили. Наверное, тогда и Комково сожгли», — думал про себя Шуханов.

Бойцы увязали рюкзаки и отправились дальше. Так же, как и раньше, обходили населенные пункты, делали короткие остановки для отдыха.

Из очередной разведки Лепов вернулся сильно взволнованный.

— Чертовщина получается, — тихо сказал он Шуханову. — Тосин отец — староста!

Появись сейчас в лесу вражеские автоматчики, и они бы так не удивили Шуханова, как эта ошеломляющая весть.

Между тем Алексей рассказал: они набрели на лесной лагерь, пробрались в одну холодную, сырую землянку и ужаснулись: там сидели трое больных, исхудалых детей, завернутых в лохмотья, а около камелька, прямо на земле, лежал дряхлый дед, единственный кормилец этих ребят. Самому старшему семь лет. Отец детей, сын старика, на фронте, а мать фашисты убили за то, что не хотела отдавать им свою избу.

— От старика я и узнал о Чащине. «Не может быть!» — говорю. Но старик заверял, что хорошо знает Вениамина Платоновича из Масляной горы. «Хоть на него никто не жалуется и зла в нем нет, — заявил дед, — но раз староста— значит, предатель, и с ним надо кончать».

С Леповым в разведку ходили два друга-лесгафтовца. Шуханов спросил:

— Они слышали ваш разговор со стариком?

— Нет. Ребята караулили у входа. Я ничего им не сказал. Хотел вначале с вами посоветоваться. Дело-то слишком щекотливое.

— Договоримся так, лейтенант: пока не разберемся сами, никто об этом знать не должен. Никто! Особенно Тося…

Отряд приближался к песчаным карьерам. Из разведки вернулся один Веселов. Его широкое лицо сияло радостью.

— Нашли кирпичный! — воскликнул мичман, приблизившись к сидевшим вокруг маленького костра. — В путь, в путь, товарищи!

Как уверял Веселов, предстояло пройти километров шесть. Он вел отряд по лыжне… Мороз обжигал лица, деревья трещали от холода. Над головами людей поднимался белый пар.

— Глядите! В-вот наш д-дворец! — Мичман протянул вперед лыжную палку. — Шикарнейшее подземелье!

Все смотрели в темное отверстие, видневшееся в сопке. К подземелью подступал сосновый лес, нестарый, но частый. Откуда-то из черного зева появился Лепов.

— Прошу следовать за мной, — произнес он, и казалось, говорил это вовсе не лейтенант Лепов, а волшебник Али-Баба, который вот-вот изречет: «Симсим, открой дверь!»

Алексей поднял над головой фонарь «летучая мышь» и повел всех по широкому подземелью, где было холодно, мрачно и сыро.

— Эй! — крикнул Лепов.

Из темноты донесся глуховатый голос Тоси:

— Сюда, сюда.

Алексей свернул вправо и остановился. В глаза ударил свет. Они вошли в помещение, напоминающее землянку.

— Наше жилье, — сказал он. — Добрые люди соорудили и неплохо оборудовали. Даже запас продуктов оставили. В общем, если нас отсюда не выкурят, заживем припеваючи… Как медведи в берлоге.

В помещении стояла железная печурка, по стенам до самого потолка высились двухъярусные нары, на которых лежала солома, в центре — стол, над ним — фонарь.

— Как видно, запасная база партизан, — определил Шуханов. Он сбросил рюкзак, расправил ноющие плечи. — Думаю, что хозяева скоро обнаружат непрошеных жильцов. И все же мы тут пока отдохнем. А дальше видно будет. Яков Вячеславович, выставь караул, а мы с Леновым осмотрим окрестности.

И они выбрались наружу. Была уже ночь. На чистом небе светились яркие звезды. Кругом холмы, поросшие соснами.

— Вы хорошо, лейтенант, проверили местность?

— Видите еле заметный след дороги? — Алексей показал рукой в сторону. — Она ведет в Каменку. До нее километров семь. Мы с мичманом подходили к деревне, но в нее не зашли. Завтра проберемся туда. Других селений поблизости нет. Место тут глухое и безопасное.

— Пойдем рано утром, — сказал Шуханов.

В лесном жилище было тепло. В печурке ярко горели дрова. Все сбросили полушубки и шапки, а кое-кто снял валенки. Тося и Журов накрыли нары парашютным шелком. Выложили продукты, чтобы подкрепиться с дороги. После ужина Шуханов сказал:

— Завтра отдыхаем, будем ждать возвращения Лепова и Веселова…

Вскоре вернулись разведчики. Они подтвердили, что Чащин в Каменке стал немецким старостой. О партизанах ничего нового не выяснили.

— Они действуют где-то недалеко, — сообщил Лепов. — С женщиной мне удалось поговорить. Рассказывает: отряд Карпова накрыл гадов в бане, много перебил их. Теперь фашисты рыщут по всему району, ищут партизан.

— Думаю, мы найдем их, — сказал Шуханов.

Услышав этот разговор, Тося попросилась в разведку.

— Я уже говорила, что тут совсем близко, в Сомово, живет моя тетка. Надо побывать там. От тети я узнаю что-нибудь о Карпове. И может быть, она подскажет, как найти отца.

— Пойдешь одна? — спросил он.

— Одна, — быстро ответила Тося. — Выберусь на дорогу и поплетусь с палочкой. Вы за меня не беспокойтесь, товарищ командир.

— А если немцы задержат в дороге, что скажешь им?

— Иду, мол, к тетке.

— Хорошо, я согласен… Но пойдешь не одна — вместе с Леновым и Веселовым.

Подошел Журов. С нескрываемой грустью он сказал Тосе:

— Смотри, будь осторожна. — И, обращаясь к Лепову: — Береги ее, Леша. Да и сам смотри в оба. Напрасно не рискуй и не горячись…

— Будь спокоен, товарищ интендант. В обиду твоего бойца не дам.

Когда разведчики скрылись в лесу, Шуханов неожиданно для всех приказал вернуть их.

Все удивились, почему вдруг командир изменил свое решение.

— Мы перерешили потому, что я сам пойду в Каменку вместе с Леповым и Веселовым. А потом можно и в Сомово… — И Шуханов достал карту.

Глава седьмая

На трехкилометровой карте деревня Каменка обозначена между рекой, лесным массивом и небольшой каемочкой пахотных земель. Тося легко нашла заброшенную мельницу, мост, перекинутый через реку Сухоню; дальше черпая извилистая линия дороги проходила через Митрово, Никифорово к районному центру… А вот и Масляная гора.

— В этом месте была наша изба. Наверное, и углей-то не осталось.

Собираясь в Каменку, Шуханов выяснял у Тоси мельчайшие подробности. Главная задача — найти в Каменке друга Тосиного отца — Никиту Павловича Иванова.

— Вы ищите его по бороде! Увидите человека с бородой, как у Льва Толстого, — это и есть Иванов. Другого такого во всем районе не встретишь, — говорила Тося. И с отчаянием думала: «А вдруг окажется, что батя действительно староста!»

Шли по лыжне, проложенной вчера разведчиками: то спускаясь с небольших горок, поросших соснами, то вновь взбираясь на них. Шуханов любовался зимним лесом и мысленно представлял себе, как, должно быть, хорошо в этих краях летом…

— Кто-то едет, — услышал он голос Веселова, шедшего впереди. — Наверное, за дровами.

Лыжники остановились. Вскоре они увидели лошадь, а потом дровни и на них — человека, стоявшего на коленях.

Каменский пастух Прохор Сащенко направлялся к песчаным карьерам. Его отощавшая лошадь едва плелась. Но сейчас он не торопился: старался подготовить себя к той встрече, которая должна у него произойти. Еще вчера Никита Павлович неведомо как узнал, что на запасной базе появились люди. Эту базу они построили летом. База уже не раз укрывала партизан. Частенько, особенно осенью, находил здесь надежный приют со своим отрядом и сын Никиты — Назар. Что там за народ сейчас? Быть может, это о них запрашивали из Ленинграда и Валдая?

— Хорошо, если те самые, — говорил Никита Прохору. — А вдруг предатели? Может, снова какой-нибудь Илюхин-бандит появился да выдает себя за командира партизанского отряда? Нам надо, Проша, все узнать немедля. Поезжай разведай…

Сащенко охотно выполнял поручения Никиты. Правда, за это ему доставалось от Авдотьи, но к ее ругани он уже притерпелся.

Когда Сащенко увидел лыжников, он и обрадовался, и испугался. Обрадовался, что наконец после долгой езды близ песчаных карьеров увидел, как ему казалось, своих, но испугался: а вдруг не свои? Чего доброго, и пристукнут, а он, Прохор, вовсе не хочет помирать так просто, ни за понюх табаку. «А, будь что будет!» — решил Прохор, продолжая ехать так же медленно, стоя на коленях в дровнях. Да и вряд ли кобыла, даже если бы почуяла на спине удары кнута, побежала быстрее.

Прохор не спускал глаз с лыжников. Вот они свернули в сторону дороги. «Не иначе что-то замышляют», — подумал пастух и тут же услышал:

— Эй, добрый человек, подвези!

Сащенко понял, что бояться нечего, натянул вожжи.

— Тпру, тпру, Химера, — повторял он, хотя кобыла уже стояла как вкопанная. — Тпру, — сказал еще раз. — Вам куда? — спросил, чуть повернув голову, делая вид, что ему это безразлично.

— В Каменку…

— Садитесь… А к кому там?

— Чащина из Масляной горы не знаете? — спросил Лепов.

Сащенко удивился: «Откуда им знать Чащина? Стало быть, идут к старосте». Покосился на седоков. По лицам сразу видно — не деревенские.

— Но! Но-о! — крикнул он, подгоняя лошадь. — Что делает в Каменке-то этот Чащин? Проездом или у родни? — безразличным тоном спросил Прохор.

— Говорят, к сестре в Сомово шел, да вот застрял в Каменке… Мы его дальние родственники.

Последняя фраза Лепова возмутила Шуханова: «И зачем это?»

Слова Лепова совсем сбили Прохора с толку. Сестра у Чащина действительно живет в Сомово. Только откуда же этим мужикам все известно? Прохор сердито ударил лошадь вожжой, та презрительно махнула хвостом и лениво побежала вперед.

— Вот оно что-о, — протянул Сащенко. И было непонятно: относились ли его слова к лошади или к попутчикам.

Шуханов посмотрел на мичмана: тот лежал на животе, теребил усики и, казалось, дремал.

Некоторое время ехали молча. На снегу виднелись звериные следы. Из-под елочки выскочил заяц, постоял, посмотрел по сторонам и пустился наутек.

— Ишь ты, косой, перепугался. Наверно, замерз, бедняга, — сочувственно сказал Прохор.

Чтобы как-то продолжить разговор, Лепов спросил:

— Куришь, отец?

— Не курю, сынок, берегу здоровье…

Деревня совсем неожиданно выросла над белыми сугробами. От леса ее отделяло неширокое поле, а гумно и сараи стояли скрытые соснами.

Пастух указал кнутовищем на избу у высокой березы:

— В той избе живет Никита Павлович Иванов. Человек он знающий. Вы у него и спросите про своего сродственника. А мне направо.

— Немцы-то есть в деревне? — спросил Шуханов.

— Сейчас вроде нету, — буркнул Прохор.

Обрадовался, когда попутчики слезли с дровней и даже поблагодарили его. Сащенко дернул вожжи, махнул кнутом, и кобыла затрусила во двор, к яслям с пахучим сеном.

— Ну и тип, — произнес Веселов, проводив глазами удалявшегося возницу.

— Мужик себе на уме, — добавил Лепов.

— Вот именно себе на уме, — подтвердил Шуханов. — Что это вам взбрело в голову записываться в родственники к Чащину?

— Я и сам понял — глупость сморозил, — согласился Лепов.

Они свернули по протоптанной в снегу тропинке к гумну и там решили подождать…

Глава восьмая

Прохор, спрыгнув с розвальней, крикнул жене Авдотье, чтобы распрягла лошадь и ввела ее во двор, а сам поспешил к Иванову. По дороге встретил Володю, его внука.

— Несколько раз заходил к вам, — сказал парень. — Дедушка беспокоится, почему застряли в лесу. Я уже было собрался разыскивать вас.

Сащенко ничего не ответил. Он торопился.

Никита Павлович встретил Прохора в сенях и сразу повел его в баню.

— Подозрительные мужики. — Сащенко почти дословно передал разговор с неизвестными…

— Откуда они знают Чащина? — удивился Иванов. — Да еще и родственниками назвались. Выходит, это не ленинградцы. Тут что-то не так.

— И я об этом толкую. Ты держи ухо востро. В случае чего пришлешь Володю, я буду дома.

— Те люди не вооружены?

— Натурально не видно, а в карманы не заглядывал… Я побежал, а то Авдотья опять разбушуется.

«Поглядим, что за птицы перелетные», — думал Никита Павлович.

Прошел час, другой, а в Каменке никто не появлялся.

Но вот прибежал Володя и сообщил: у бывшего соловьевского гумна показался человек, а двое остались ждать. Иванов накинул полушубок, разжег трубку и вышел на крыльцо. Ждать долго не пришлось. Незнакомец снял шапку, поклонился и попросил попить. Осмотрев его с ног до головы, Никита Павлович определил — городской, но тут же сам себя поправил: «Теперь не поймешь, кто да откуда».

— Заходи, чего стоять на морозе. — Пропустив незнакомца, запер на засов наружную дверь и, пройдя через сени, отпер другую. — Домой-то звать не могу: хозяйка захворала. Пройдем в баньку.

Шуханов молча зашагал за ним. Они прошли мимо конуры, из которой с любопытством выглянула собака, через занесенный снегом небольшой фруктовый садик и очутились в предбаннике.

— Посиди малость. — Иванов указал на скамейку. — Я мигом вернусь.

Шуханов пролез в закопченную дверцу бани. Квадратное оконце, хотя и небольшое, достаточно освещало помещение. Справа при входе — каменка, тут же полок, по стенам — скамейки с опрокинутыми шайками, лежал вересковый веник. Ему показалось, будто кто-то кашлянул под полом.

Вернулся хозяин. Он принес глиняный горшок, накрытый толстым ломтем ржаного хлеба, поставил на дно опрокинутой бочки и, посмотрев на гостя из-под густых, нахохленных бровей, предложил:

— Закуси, поди, проголодался с дороги. Так-то.

Шуханов поблагодарил, взял горшок и с удовольствием стал пить молоко, заедая вкусно пахнущим хлебом.

А Иванов присматривался к гостю, думал: «Вроде похож. Таким обрисовал его Камов». Спросил:

— Откуда путь-то держишь?

Шуханов ответил: из Пскова, а в этих краях очутился, чтобы купить кое-что из продуктов: семья умирает с голоду. Опорожнив горшок, достал из кармана еще не начатую пачку американских сигарет «Camel», подаренную контр-адмиралом Фроловым, раскрыл ее и протянул хозяину. Тот в свою очередь протянул гостю кисет с самосадом:

— Собственного производства. Не уступает казенному. Так-то.

Шуханов заметил, что слово это он произносит часто и по-особенному.

В кисете не оказалось бумаги. Шуханов достал из кармана аккуратно сложенную немецкую листовку, подобранную где-то по дороге, оторвал от нее уголок, стал крутить козью ножку.

Никита Павлович не спеша стучал кресалом по кремню, взбивая веер искр. Наконец кусочек рыжеватого трута задымил.

Шуханов набил козью ножку самосадом и закрепил кончики бумаги. Потом положил в нее тлеющий кусочек трута.

— Как живется-то? — раскуривая самокрутку, спросил он у Никиты Павловича.

— Да помаленьку… — Никита Павлович бросил окурок сигареты в сторону каменки, едва видневшейся в темном углу. — Все живут: человек, волк, собака, птица. Каждый по-своему. Помаленьку — день да ночь — сутки прочь. Так-то.

«За кого он меня принял? — думал Шуханов. Посмотрел на лежавшую пачку сигарет: — Напрасно я ее показал, еще сочтет за предателя».

— Немцы-то в деревне есть?

— Скоро пожалуют… Всегда к ночи появляются.

«Ну, это ты брешешь. В такую глушь они и днем, видно, редко заходят», — подумал Шуханов.

— Патрули, значит?

— Вроде.

— Поди, все забрали?

— Хватит и нам. Не станет хлеба, коры на деревьях много. Как-нибудь обойдемся.

— Семья большая?

— Старуха, внучек да девочка приемная, Валюша. Так-то.

Иванов начинал сердиться: «Вот ведь пристал… Говорил бы, что надо, а то тянет, словно нитку из кудели».

Беседа не клеилась, но Шуханов чувствовал, что сидит с честным человеком. Он думал, как вызвать бородача на откровенный разговор.

— Наверное, сына имеешь?

— Два у меня… А вот где они — не знаю.

— В Красной Армии или в партизанах?

— Кто будешь, что так пытаешь? Коль за продуктами, то у меня ничего нет.

Шуханов почувствовал, что пришло время открыться. Он прямо сказал:

— Не за продуктами я, Никита Павлович. Да и менять нечего. Помогите мне найти Чащина.

Иванов насторожился, но виду не показал. Спросил:

— Чащин твой родственник? Или тех двоих, что прячутся на гумне?

Шуханов ответил дружелюбно:

— Письмо у меня к нему. От дочери. От Тоси.

Иванов в упор посмотрел на собеседника и уже сердито спросил:

— Скажи, кто будешь и зачем ко мне пришел?

Чрезмерная подозрительность старика настораживала.

Но отступать уже было нельзя.

— Из Ленинграда мы.

Шуханову казалось, что именно название города на Неве явится той магической силой, которая заставит Никиту Павловича раскрыть сердце, подобреть. Однако собеседник недоверчиво покачал головой, но ничего не сказал.

— Не верите? — Шуханов перешел на «вы».

— То из Пскова, а теперь вдруг из Ленинграда. Так-то. А Ленинград, говорят, у немцев?

Шуханов, недоуменно посмотрев на Иванова, резко возразил:

— Такого не было и не будет!

— А вот немцы пишут: взяли.

— Врут они! Как сивые мерины…

— Врут, говоришь?

— Врут!

— Да-а, — протянул Иванов. — Правда? А где же она, правда-то? Может, и о Москве слыхали? Толкуют, там тоже немцы. Будто и правительство неведомо куда убежало… Скажи, милый, как на духу: зачем пришел?

Шуханов ответил:

— Пришли, чтобы рассказать вам о Ленинграде. Людям очень трудно, но они держатся.

— Знаем! Все знаем. Знаем, что нет в Ленинграде немчуры и не будет!

— Это хорошо, что знаете, — продолжал Шуханов. — Но ленинградцам трудно. Ой как трудно…

Шуханов достал из рюкзака кусок хлеба, завернутый в кальку, и подал его Никите Павловичу.

— Из Ленинграда, — сказал он. — Дневная норма рабочего. Двести пятьдесят граммов…

Иванов бережно положил хлеб на широкую ладонь, осмотрел его со всех сторон, понюхал, попробовал на зуб и сплюнул:

— Да неужто его едят? Он и хлебом-то не пахнет.

— Едят! Да ведь и такого нету.

Никита Павлович качал головой. А Шуханов все говорил и говорил о своем родном городе, о его людях, которые не покидают постов, работают на заводах, о голоде, ежедневных многократных бомбежках и артиллерийских обстрелах.

— Так-то, — тяжело вздохнул Иванов. — Трудно людям. — Помолчал, потом переспросил: — Значит, ленинградец? Загляни-ка завтра. О Чащине я расспрошу, быть может, узнаю от людей… Наверное, узнаю… — Он поднялся, давая гостю понять, что на сегодня разговор окончен. — Закури на дорожку, — протянул кисет. — Завтра еще потолкуем.

Когда вышли из бани, на улице уже была ночь. Никита Павлович позвал внука. Тот сразу появился.

— Проводи, Володя, до гумна. Иди прямиком. — И к Шуханову: — А завтра утречком тот же человек подъедет. Бывайте здоровы, — и протянул широкую теплую ладонь.

Шуханов пожал ее. «Странный бородач, — удивился он, — и чего вдруг прервал наладившийся было разговор?..»

Лепов и Веселов вышли из риги. Они здорово перемерзли.

— Ну? — произнес Лепов.

— Порядок? — спросил Веселов.

— Ни черта не пойму, — сказал Петр Петрович. — Утром за мной приедет тот же мужик, и разговор будет продолжен.

Всю дорогу шли молча.

Глава девятая

Утром Шуханов, отойдя недалеко от землянки, ждал неизвестного человека. Вдруг заскрипели полозья, и на дровнях подъехал Никита Павлович.

— Садись, подвезу, — предложил Иванов.

Подождав, пока Шуханов устроится на дровнях, повернул на зимник, неширокую, в одну колею, лесную дорогу, и, ударяя лошадь вожжой по впалому боку, спросил:

— Тебя не Шухановым ли звать-то?.. Ты вчера интересовался Чащиным. Так я разыскал его. В гости ждет. Поезжай, говорит, Иванов, доставь мне двоюродного брательника, Шуханова. Я мигом и собрался. Чащин у нас в почете. Сам понимаешь — со старостой шутки плохи. Чуть что не так — и голову на плаху.

Шуханов пытался разобраться: что все это значит? Если провокация, то зачем бородачу самому было ехать в лес? А сдать его старосте он мог и вчера.

— Закури, — продолжал Иванов и протянул кисет. — Если кто поинтересуется тобой, скажи — двоюродный брательник Вениамина Платоновича.

Шуханов достал свой кисет с остатками махорки и развязал тесемку. Иванов взял щепотку, понюхал, понимающе прищелкнул языком:

— Добрый табачок! Давненько такого не курил. Может, кременчугский? Помню, как в старину торговцы выкрикивали: «Полукрупку-табачок любит псковский мужичок-волосатичок! А ну, давай подходи, закуривай!» Жаль, маловато у тебя, на одну трубку только.

Шуханов смотрел на тощий круп лошади, на падающие снежинки, и на душе у него было муторно.

— Почему вы, Никита Павлович, решили, что именно я Шуханов? — спросил он.

— Как почему? Узнал от Чащина. Начальству положено все знать.

— А если точнее?

— Можно точнее. У нас телефонная связь с Ленинградом. — Никита Павлович засмеялся. — Немцы нам ее установили. Как только ты вчера ушел, у меня в бане зазвонили. Беру трубку. «Не у вас ли, — говорят, — Шуханов со своим отрядом остановился? По всем псковским лесам ищем и нигде найти не можем». Поинтересовался: «Какой он с виду?» Мне обрисовали. Сейчас смотрю на тебя — все сходится. — И тут же спросил: — Ну а Асанова знаешь?

Слова бородача о телефонной связи насторожили Шуханова, но, услышав про Асанова, он сразу все понял: «Значит, нашей судьбой интересовался Андрей Дементьевич. Возможно, и Никитин». И он догадался, почему вчера бородач так неожиданно прервал разговор. Ему нужно было с кем-то посоветоваться.

И после этой догадки Шуханов успокоился. Ему захотелось помолчать, подумать. Но неугомонный Никита Павлович снова завел разговор:

— Так вот о Чащине… Сам понимать должен, для чего нам потребовалось посадить старостой верного человека. У гитлеровцев свои планы, у нас свои. — И, хитро сощурив глаза, спросил: — А насчет письма дочки Чащина ты правду говорил или придумал, как я с телефоном?

— Письма у меня нет, но Чащина у нас в отряде. — И Шуханов рассказал, как попала Тося к ним, как привела их в песчаные карьеры. — Она нам говорила о вас, Никита Павлович, о Карпове. Только об отце молчит. Думается, девушка не знает, что он староста.

— Не знает, говоришь? Может быть. А вот как Чащин согласился стать старостой, сам у него спросишь. Из первых-то уст интереснее.

— А как бы увидеть Карпова? — поинтересовался Шу-ханов.

— Подойдет срок — увидите. И не только Карпова… А пока вам одного знакомого представлю. Тут у нас радист появился. Фамилия — Камов. Не припомнишь?

— Нет. Не помню.

— Он все толкует, что тебя знает…

Подъехали к дому. На крыльце появился Володя. Поздоровался с Шухановым, сел в дровни и погнал кобылу в другой конец деревни. Никита Павлович повел гостя в баню.

— Так, говоришь, не знаешь Камова? — Подошел к печке и вытащил дверцу. Изумленный Шуханов увидел лаз. — Прошу спуститься. Отдохнешь, закусишь и… Эй, старшина, принимай гостя!

— Есть, принимать гостя!

Шуханов недоумевал. А бородач продолжал:

— Чувствуй себя по-домашнему.

Очутившись в подземелье, Шуханов осмотрелся. Горела небольшая керосиновая лампочка. У стен, обшитых новыми досками, стояли деревянные топчаны с матрацами и подушками. В углу — мешки, видно с мукой, две кадушки, ведра. За пишущей машинкой сидел человек в накинутом на плечи полушубке. Он поднялся, представился:

— Старшина Камов!..

— Захар Васильевич! Да как ты, милый, попал в это подземелье? По какому же морю приплыл в псковские леса?

Шуханов глазам своим не верил. С этим старшиной 1-й статьи он ехал в начале войны из Комсомольска-на-Амуре. Романтиком и мечтателем назвал он тогда своего попутчика. Захар рассказывал, что ушел со второго курса пединститута, в райвоенкомате попросился на флот. Мечтал изучить морское дело и потом написать книгу о моряках и море.

И вот они, два случайных попутчика, вновь встретились. Каждому хотелось поделиться своими мыслями.

— Не приплыл, — невесело ответил Камов. — На вороных доставили. А вы-то какими судьбами? Судостроительных заводов тут вроде нет. А крейсеров и эскадренных миноносцев — подавно.

— У тебя, Захар, неверные данные. Псковичи и новгородцы еще в древние времена строили великолепные суда, на них они до Царьграда дошли. Но я прибыл не корабли строить…

— Да вы садитесь. О вас я услышал, принимая радиограмму. Неужели, думаю, это мой попутчик, инженер Шуханов? Как же он очутился в немецком тылу? — Камов вдруг стал серьезным и совсем тихо спросил: — Ну что в Ленинграде? Что нового?

— Плохо, Захар! Трудно словами выразить, до чего плохо! Люди умирают с голоду.

Камов встал из-за машинки, прошелся по землянке.

— Партизаны собираются отправить в Ленинград продовольствие, — сказал он, подойдя вплотную к Шуханову.

Тот был удивлен необычайной новостью.

— Где же они возьмут продовольствие? Ты что-то фантазируешь.

— Это не фантазия, а правда, как и то, что немцев под Москвой разгромили.

— Да, теперь всюду знают о поражении немцев под Москвой.

Шуханов разделся и опустился на топчан. В подземелье было сыро, но тепло. Камов присел рядом и стал вспоминать первые дни войны:

— Когда фашисты рвались к Таллину, пришлось нам пойти на сухопутье. Бились моряки геройски, но у фашистов сил было больше. Прижали нас гады к морю. Надо было уходить. Гитлеровцы бомбили нас с воздуха, с моря, с финского и эстонского берегов. Потом мы пару дней отдохнули на Котлин-острове в экипаже и — под Ленинград. Там в такой переплет попали, что не думали остаться в живых.

Камов задумался, стал тереть раненую руку. Она казалась деревянной, на кисти виднелся глубокий сизоватый шрам.

— Так слушайте дальше, — продолжал он свой рассказ. — Нас было пятеро — балтийцев, направленных во вражеский тыл. Задание — разведывательное. Ушли далеко от линии фронта. Началась пурга. Сначала мы потеряли ориентировку, но скоро разобрались: недалеко колхоз «Большая поляна», в котором разместились фашисты. Недалеко от колхоза обнаружили забуксовавшие в снегу цистерны с бензином. Гранатами подорвали их, но не успели отойти, как появились немецкие автоматчики. Началась перестрелка. Под огнем гибли мои товарищи. Я остался один и тут только заметил, что в автомате опустел диск. Выдернул пистолет из-за пазухи. Прижался спиной к стоящему у дороги толстому дереву и стал отстреливаться. Фашисты кричали, предлагали сдаться. Достал я из кармана гранату, поднял руку, чтобы метнуть ее. В это мгновение рядом раздался взрыв и я потерял сознание. Очнулся в незнакомом помещении. Открыл глаза и увидел женщину. Она стояла рядом. «Проснулся. Значит, жить будешь», — с участием сказала она. Выходила меня эта дорогая женщина, Людмила Дергачева. Рисковала жизнью, а не боялась. Прятала в подполье.

Когда я сам смог передвигаться, пришли партизаны, провели задворками к сараю. Там уже стояла лошадь, запряженная в дровни. Завалили они меня сеном и доставили в лесной лагерь.

Захар откашлялся и продолжал рассказ:

— Здесь на твердые ноги меня поставила Наталья Яковлевна Карпова. Жена секретаря райкома. Вы ее еще увидите. Поправился и оказался вот в этой подземной горнице. Вы помните, в поезде я вам рассказывал, что на корабле выполнял обязанности минера; там научился работать на ключе, освоил специальность радиста и сигнальщика. Перед наступлением фашистских карателей партизаны получили из Ленинграда три рации. Одну они спрятали в этом подвале, сделали ее вроде запасной, а остальные увезли с собой. А я стал партизанским радистом. Кроме того, мины готовлю и на машинке печатаю. Переписываю сводки Совинформбюро. Вместе с Никитой Павловичем листовки пишем, распространяем их в Лесной республике.

Камов передал Шуханову листок с отпечатанным на машинке текстом. Петр Петрович прочитал:

«Советские люди! Товарищи!

1. Гитлеровцы — заклятые враги, они грабят и разоряют нашу Родину, убивают ни в чем не повинных людей. Создавайте для фашистов невыносимые условия. Окружайте презрением и ненавистью.

2. Если в вашем селе расположилась немецкая часть или карательный отряд, если вы знаете, где находятся склады с оружием, боеприпасами и другой техникой, обо всем сообщайте партизанам.

3. Не давайте захватчикам ни грамма продуктов. Все прячьте и переправляйте партизанам.

4. Оказывайте гостеприимство и теплую встречу каждому советскому человеку, борющемуся с ненавистным врагом.

5. Активно помогайте народным мстителям — партизанам. В вашей всеобщей поддержке черпаем мы свои силы.

6. На каждое действие врага отвечайте противодействием.

Смерть фашистским захватчикам!

Партизанский штаб».

Шуханов пересел на скамейку.

— Оружие это сильно, — сказал он, глядя на листовку. — Надо чаще их выпускать.

Но Камов вроде и не услышал слов одобрения.

— Не по мне эта работа, — с грустью произнес моряк. — Мне бы воевать. Злости у меня хоть отбавляй.

— Но, наверно, силенок маловато. Ранена рука, нога не гнется, — с сочувствием сказал Шуханов и тут же спросил: — Карпов бывает в Каменке?

— Я его дважды видел. Восстанавливает и укрепляет Советскую власть в Лесной партизанской республике.

Шуханов оживился. Глаза его заблестели.

— Что за республика?

— Обыкновенная. Партизаны вытуривают из деревень немецких старост и прочих холуев и наводят наши порядки. Уже большую территорию освободили, — и, засмеявшись, добавил: — Только старосту Чащина не трогаем.

— А кто помогает Карпову?

— Заместители у него авторитетные, смелые. Одна Заречная Анастасия Егоровна чего стоит! Второй заместитель — Печников Федор Сергеевич. Высокий, сильный, бороду отрастил. Залюбуешься. До войны председателем райисполкома был… А сам Александр Иванович — настоящий вожак. И жена под стать ему.

— Тоже здесь?

— Врачом в партизанском лагере. Меня вот вылечила.

Но Шуханов не переставал думать о Чащине.

— Удивляет меня Вениамин Платонович… Староста…

— А чему удивляться? Не добровольно он стал старостой. Никита Павлович рассказывал мне, что трое суток уламывал дружка, хотя перед тем Карпов по душам разговаривал с ним. И до сих пор страшно тяготит его должность старосты. Но он не один выполняет задачи партии. Члена пленума райкома партии Михайлова устроили в немецкий хозяйственный взвод. Переводчицей к полковнику Тигербергу направлена псковская комсомолка преподаватель немецкого языка Варя Петрова.

Камов сделал небольшую паузу, закурил. Потом продолжил рассказ:

— Наладить связь с ними было трудно. И коммунисты нашли выход: они решили открыть церковь. Многие годы в ней хранилось клубное имущество. В маленьком флигельке жил престарелый священник Филимон, по-мирскому — Филипп Евграфович Великорайский, сторож колхозного сада и пасечник. Поговорили с ним наши люди, и Филимон согласился служить. И немцы не возражали, когда «миряне» попросили у них разрешения открыть храм: ведь на духовенство они возлагают большие надежды. Батюшка после двадцатилетнего перерыва начал молебны. Никита Павлович, этот старый безбожник, вместе с женой Прасковьей Наумовной тоже посещают богослужения. По поручению Карпова он не раз вел беседы с Филимоном, растолковывал батюшке, как совмещать службу в церкви с земными, партизанскими делами; тот понял и отлично справляется со своими обязанностями, трудными и опасными.

— Верно, трудными и опасными, — подтвердил Шуханов.

— А сколько хорошего можно рассказать о Прохоре Сащенко, который вчера привез вас в Каменку! На вид чахлый мужичишка, а большое дело делает. Не уступает ему в смелости и наш Володя — внук Никиты Павловича. Он проникает туда, куда взрослым невозможно. У Володи целый взвод помощников, таких же, как он сам, хитрых и находчивых…

— Спасибо тебе, Захар, за интересную информацию! — воскликнул Шуханов. — Жаль только, что не встретился с Александром Ивановичем. Видно, он владеет ключами к человеческим сердцам…

— Насчет ключей — не знаю, но, что он сам настоящий человек, могу заверить. — Камов поднялся, хромая, прошелся в угол и вернулся с толстой тетрадью в черном дерматиновом переплете: — Будет время — прочитайте своим ребятам… Александр Иванович, узнав, что я увлекаюсь литературой, принес мне эту тетрадь. Вот и веду я псковскую летопись времен немецкой оккупации. Помогают мне Иванов, Чащин, Сащенко, Володя. Пишу, о чем хорошо знаю. Назвал тетрадь «Непридуманные рассказы». Из тетради вы кое-что узнаете о людях, о которых я только что рассказал и с которыми придется общаться. Сейчас расшифрую фамилии — они обозначены у меня только буквами… Вот так…

— Обязательно прочитаю, Захар, и ребят познакомлю…

Ночью партизаны отвезли Шуханова в лес. Никита Павлович положил на дровни мешок картошки, тщательно завернув его в тулуп, чтобы морозом не прихватило, половину бараньей тушки, несколько буханок хлеба, насыпал соли в бумажный кулек. Прощаясь, сказал:

— Как появится Александр Иванович, вмиг дам знать. А пока будьте там. Место надежное.

Как только Шуханов приехал в лес, он отозвал Тосю в сторону от землянки.

— Могу сообщить, что отца твоего мы разыскали, — сказал Шуханов.

Тося смотрела на командира настороженно.

— Он в Каменке?

— Да, он там.

— А что делает? Правда, что он староста?

— Староста, да не совсем обычный.

У Тоси на глазах навернулись слезы.

— А я не верила, думала — сначала разузнаю, а потом уже…

Шуханов растерялся.

— Ты лучше послушай, что я расскажу, а слезы вытри. — И поведал девушке все, что узнал от Камова и Иванова.

— Я ему верила… Не мог батя продаться. Не мог…

— Если хочешь — переходи жить к отцу или к тетке.

— Ой, что вы, товарищ командир! Из отряда я никуда не уйду!

Подошел раскрасневшийся Лепов. Он был возбужден.

— Теперь мы к немцам вхожи, — произнес разведчик. — Хотя, Тося, папаня твой — фальшивый староста, но все же… — И, засмеявшись, заключил: — На безрыбье и рак — дар божий.

— Легко тебе хихикать, — сквозь слезы проговорила Тося.

Шуханов обрадовался приходу Лепова:

— Оставляю вас. У меня дела. — И зашагал по снежной тропинке к черному зеву подземелья. Хотелось почитать камовские записки.

Глава десятая

Шуханов перелистывал тетрадь старшины 1-й статьи Захара Камова, делая на полях кое-какие пометки. Из рассказов Тоси Чащиной и самого Захара Камова он уже много узнал о жизни партизанского края, да и познакомился с некоторыми его людьми. Но ему этого было мало. И он стал жадно вчитываться в каждую страницу. Некоторые записи ему казались слишком вычурными, другие волновали своей непосредственностью.

Постепенно ему стали открываться новые грани жизни и борьбы во вражеском тылу.

Гость

От еды Никита Павлович отказался. Он ждал гостя и отлучаться не мог.

Большая изба Иванова была крайней в деревне, стояла на горе, и проходившая по берегу реки дорога хорошо просматривалась километра на три. На ней он заметил подводу Сащенко. До войны Прохор ничем особенным в колхозе себя не проявлял. Исправно пас коров да с женщинами переругивался. Был он малого роста, рябой, неказистый. Зато жена Авдотья высокая, сильная. Бывало, выпьет Прохор, идет, а ноги не слушаются, подкашиваются. Увидит его жена, выскочит из избы, подхватит мужика под мышки, притащит домой и долго-долго доказывает, что проклятое зелье совсем подточит и без того чахлое его здоровье… Когда немцы приближались к Каменке, по предложению Назара Иванова — секретаря партийной организации колхоза — ему передали колхозную лошадь, которую Прохор почему-то назвал Химерой.

Вскоре подвода подкатила к избе.

— Принимай гостя, борода! — крикнул Прохор, улыбаясь беззубым ртом.

Карпов спрыгнул с телеги, протянул руку, тепло и просто сказал:

— Не знаю, ждал или нет, Никита Павлович? Все равно принимай.

— Назар наказывал, что будешь, только когда — не известно.

Карпов кивнул головой на воз:

— Маслишка привезли… Только ты с ним поосторожнее.

Иванов не понял, но не показал виду, а подошел к телеге. Прикрытые сеном, на телеге стояли два ящика. Они были тяжелые — насилу до бани донесли втроем.

Очень хотелось Иванову спросить, что же это за масло, но не решился, ждал, пока Карпов сам скажет. А услыхав, что в ящиках тол, заволновался.

— Не бей по ящикам молотком и не вздумай растоплять баню, — не то серьезно, не то шутя сказал Карпов.

Сащенко уехал.

Иванов провел Карпова в избу. Припомнилось мирное время. Тогда все шло по-другому. Бывало, остановит секретарь райкома партии машину у крыльца и запросто забежит в гости, жена Никиты, Прасковья Наумовна, быстро самоварчик согреет. Карпов любил чаевничать, а от вина всегда отказывался.

— Как живем при новых порядках? — устремил он на хозяина колкий, прищуренный взгляд.

— Надо бы хуже, да нельзя, — ответил Никита. — Особенно нам, старикам, плохо. Завидую сыну: Назар мой как пошел летом с истребительным отрядом немецких парашютистов ловить, так и стал лесовиком. Будь я помоложе, не отстал бы от него… А задание твое выполнил. Жена помогала. Внуку Володьке секрет доверил. Сащенко и еще кое-кого привлек. Так что можешь осмотреть и оценить работу.

Старик исподлобья посматривал на Карпова. Как и раньше, тот чисто выбрит, опрятно одет, только глаза смотрят строже и как бы насквозь видят.

— Так вот я про Володьку. Пойду, говорит, к бате. Словно тот в соседнем поле хлеб убирает. И ушел.

Карпов внимательно слушал. Уважал он этого умного мужика, склонного к словотворчеству, мастера на все руки. Положил руку на его широкую спину и проникновенно сказал:

— У Назара отряд пока небольшой, но боевой. Немцев бьет, да и ему, конечно, достается. Внуку тоже дело дали. Скоро он вернется… Да и ты не древний старик, можно сказать, мужчина в расцвете сил и таланта. Мы и тебя загрузим. Дела всем хватит — и молодым и старым.

— Я же беспартийный. — Иванов прищурил левый глаз, помолчал и потом медленно сказал: — Все сделаю, Александр Иванович.

— Старосту своего надо поставить в Каменке.

У Никиты Павловича расширились глаза.

— Как, найдем подходящего человека? — спросил Карпов.

— Кто же пойдет?! Честный откажется, а прохвост не нужен. Не найдем. Нипочем не найдем!

Карпов изучающе смотрел на Иванова.

— А вот мы в «Красной звезде» церковь открыли. Попа своего нашли. Придется и тебе сходить к отцу Филимону…

— Да уж я и дорогу туда забыл. — Иванов пожал плечами.

— Вспомнишь. — Карпов дружески обнял его. — Вспомнишь. Привет от меня батюшке передашь… Ну а когда в деревне поставим своего старосту, он станет за нас с тобой молиться…

Спать легли поздно и рано проснулись.

— Пойдем-ка сходим в баньку, — сказал Никита Павлович Карпову.

— С удовольствием, — ответил Александр Иванович.

Не отставая от Никиты Павловича, он шел к баньке, стоявшей в конце сада на самом косогоре. Деревня еще спала. Над низинными пожнями за рекой стелился густой туман. Александр Иванович снял кепку и провел ладонью по волосам. На пышной русоватой шевелюре просвечивали седины, особенно заметные на висках.

Никита Павлович, пропустив гостя вперед, вошел следом за ним в предбанник. Закрыв дверь на крючок, поплевал на ладони, взялся руками за дверцу печки и легонько вытянул всю топку. Отставив ее в сторону, достал из кармана коробок спичек, снял висевшую на стене лампочку-коптилку, поправил фитилек и зажег.

— Проверь, все ли в порядке, достаточно ли воздуха, и вообще осмотри. Внизу просторно, человек десять — пятнадцать свободно разместится. Может, что и переделать надо.

Понравилась Карпову подземная горница. Рацию можно спрятать и типографию оборудовать. Когда вылез, пожал руку изобретательному хозяину, сказал:

— Лучше и не придумаешь.

Доволен остался Карпов и запасной базой, сооруженной в песчаных карьерах в районе бывшего кирпичного завода.

Рачев и Смолокуров

Вечером Карпов собрался навестить учителя Рачева, хотел поговорить об оставшихся в деревнях детях и сообщить о жене.

— Знает Николай Осипович, что Устинья Алексеевна погибла?

— Да неужели?! — изумился Иванов. — Она же поехала с ленинградскими ребятами…

Карпов рассказал, что немецкие летчики сбросили бомбы на беззащитных малышей, когда те на станции ждали поезда.

— Значит, Николаю Осиповичу ничего не известно… Что ж, пойдем к нему.

От Каменки до Митровской школы не больше километра. Они шли по берегу реки, покурили.

Через старый березовый парк дорожка привела к деревянному зданию, обшитому тесом и выкрашенному в зеленый цвет. Когда-то и дом, и парк, и земельные угодья, раскинувшиеся на заливных пожнях, принадлежали помещику. Он же владел и водяной мельницей. Весенние воды давным-давно снесли плотину, мельница пришла в запустение, покосилась и только пугала детей. А вот дом сохранился. В нем — и начальная школа, и передвижная библиотека, и хороший зал, в котором ставились самодеятельные спектакли под руководством учителей Рачевых, проходили собрания колхозников.

Иванов и Карпов вошли через широкое крыльцо с резными колоннами в темный коридор. Открыли дверь одного из классов, повеяло чем-то далеким-далеким и в то же время таким родным и близким.

вспомнил Карпов стихи школьных лет.

В классе появился Рачев, бритоголовый, с маленькими рыжими усиками, высокий и стройный. На нем — синий морской китель и черные брюки навыпуск. Флотской формой снабдил учителя капитан 2 ранга Завидов — муж старшей дочери учителя.

— Здравствуйте, мои дорогие! — Николай Осипович протянул обе руки. — Вот уж не ожидал! Очень рад, что навестили. Прошу ко мне.

Рачевы занимали две комнаты в мезонине. В деревню они приехали из Петрограда незадолго до Октябрьской революции. Дочерей вырастили и замуж выдали. Остались вдвоем, окруженные учениками. И вот война разлучила их.

«И я должен сказать этому старому человеку о гибели его жены», — с содроганием в сердце подумал Карпов.

— Трудно вам одному, Николай Осипович?

— Теперь всем нелегко. — Учитель развел руками. — Вот возьмите, к примеру, школьную уборщицу Любовь Терентьевну. Муж на фронте, у нее трое малышей, а их надо кормить, одевать. — Он вздохнул: — Особенно плохо с хлебом. Раньше сельпо снабжало, мы и горя не знали. Теперь купить негде… Иногда рыбу ловлю, делюсь с Терентьевной.

— Хлебом поможем, — сказал Карпов, — и сена найдем для коровы.

— Сена заготовили. А от хлеба не откажусь… Может, вскипятить чайку?

— Спасибо. Мы ненадолго, — сказал Карпов. — Решили проведать. Да вот о детях хотелось потолковать.

Они долго разговаривали, вспоминая довоенные годы. Но едва собрались уходить, как вдруг приоткрылась дверь и в ней показалась Любовь Терентьевна.

— Николай Осипович, вас Смолокуров спрашивает, — тихо сказала она.

Карпов насторожился.

— Из Поддубья Васька Смолокуров, — сразу определил Никита. — Чего этого болтуна принесло?

— Может, вам пройти в спальню? — предложил учитель.

— Да нет, зачем. Приглашайте, Любовь Терентьевна, гостя.

В комнату вошел невысокий мужичонка в старенькой, порыжелой фуражке, шинельке, сохранившейся с времен гражданской войны, валенках с желтыми самодельными галошами. Карпов сразу узнал его — первого спорщика на колхозных собраниях, вечно недовольного правлением.

— Здравствуйте! — Смолокуров протянул руку сначала Карпову, потом остальным. — Принимайте налог.

— Какой налог? — не понял Карпов.

— Как какой? Обнакновенный. Пока немчура проклятая болтается у нас, эва какая пеня нарастет. А на кой леший мне пеня? Пошел я к старосте. Давай, говорю, лошадь, дрова привезти. Выпросил кое-как. Погрузил на телегу все, что с меня причитается, — и сюда. Учителю сгодится… Только расписочку с печатью прошу. Протурим фашистов, а я буду чист перед Советским государством.

Поступок Смолокурова, его немудреная речь растрогали Карпова. Он сказал гостю:

— Печати у меня нет, Василий Васильевич. А за продукты спасибо. Они Николаю Осиповичу очень пригодятся.

— И я об этом же. А печать в школе имеется.

Продукты приняли. Получив нужный документ и спрятав его в фуражку под подкладку, Смолокуров сказал:

— Теперь пеня не нарастет, да и этим гадам, фашистам, мое добро не достанется. Вот им, сволочам, — и показал дулю.

— Как живется при новой власти? — спросил Карпов.

— А она у пас старая, Советская. — И весело произнес: — Ну, прощавайте, товарищи! — Он пожал всем руки и вышел.

Из окна было видно, как Смолокуров прыгнул в телегу и поехал по школьному парку.

— Не в продуктах дело, друзья мои, — раздумчиво оказал Карпов. — Нет, не в этом суть. Смолокуров — надежный помощник партизан.

Уже когда миновали березовый школьный парк и шли по берегу реки, Карпов остановился.

— Не сказал я Николаю Осиповичу о гибели жены. Не мог.

— И правильно сделал, что утаил. Так-то.

Среди убийц

В момент страшной казни, учиненной зондеркомандой в Масляной горе, Архип Михайлович Михайлов сидел в избе один. Если бы кто мог знать, как тяжело сжималось у него сердце, как стучало в висках. Нет, не сумел он предотвратить злодеяния.

Михайлов тер виски и думал. Какими глазами смотрят на него люди? «Убийца! Предатель!» — читал он в безмолвных укоряющих взглядах прохожих. Эх, если бы рассказать людям правду! Так запросто, как до войны, на сходке, И он вспоминал, вспоминал… Об отце, который работал в Москве в типографии Сытина наборщиком и умер от отравления свинцовой пылью. О матери, оставшейся с пятью ребятишками. О том, как начал работать наборщиком в типографии, выполнял партийное задание метранпажа Коптелова и стал связным партии.

Мог бы рассказать людям, как воевал с юнкерами, засевшими в Московском Кремле, дрался с беляками, как был приговорен мятежниками Антонова к повешению и как в камере смертников поседела голова.

И все же ему было тяжело от сознания того, что кто-нибудь спросит:

— Скажи, как ты очутился на службе у немцев?

Можно бы объяснить коротко… Когда немецкие войска приближались к Пскову, на заседании райкома обсуждался вопрос о переходе на подпольную работу. Распределялись обязанности. Вот тогда все было решено.

А если зададут новый вопрос:

— А нельзя ли точнее?

Тогда придется сказать:

— Где-то недалеко находится секретарь райкома Карпов. Вот спросите его.

А как оправдаться, если люди узнают о словах теперешнего начальника:

— Он сам пришел к нам и пожелал служить великому фюреру. Свои обязанности он выполняет неплохо, и я им доволен.

У Михайлова разламывалась от боли голова. Конечно, он не раз вредил фашистам, но кто подтвердит это?

Однажды он посоветовал Мирсбергу поделить созревший урожай по-честному.

— Каким же образом? — заинтересовался капитан.

— Очень просто. Предложите русским убирать «со снопа». Если они станут жать серпом, получают каждый третий сноп, косой — пятый, при уборке конной жаткой — каждый седьмой.

По душе пришелся этот совет Мирсбергу. Колхозникам он тоже понравился… Погода благоприятствовала уборке: было тепло и сухо. Жали днем и ночью. Только, одно непонятно: хлеба выросли добрые, густые, колосья тяжелые, зернистые, а суслончики получились немощные, да и мало их было. Однако дело сделано. Снопы поделили.

Поля опустели. На жнивье расхаживали грачи. А в лесу, куда перекочевал почти весь урожай с колхозных полей, партизаны молотили, зерно ссыпали в мешки и прятали в надежные подземные кладовые.

И наверное, не узнали бы немцы подвоха, но нашелся предатель. «Обманули вас русские, — доложил он своим хозяевам, — отдали вам пустячки, а себе взяли тучные колоски». Им оказался староста Бабьих выселок Савинов.

Вершить суд и расправу отправилась зондеркоманда во главе с гауптштурмфюрером Рольфом Штайнером. Первую остановку они сделали в Масляной горе. Прихватил с собой каратель и капитана Мирсберга и его хозяйственный взвод, чтобы поучились, как надо разговаривать с русскими.

А Мирсберг взял с собой Михайлова, который у него числился помощником. Архип Михайлович уже знал, что Мирсберг в армию призван из резерва. Мелкий торговец из-под Гамбурга верил посулам Гитлера, мечтал после войны развернуть крупное торговое дело.

Михайлов пригласил Мирсберга в дом. Когда вошли, немец положил на стол большой сверток и, многозначительно улыбаясь, извлек из кармана бутылку шнапса.

— Пока в деревне развлекается Штайнер, нам там нечего делать… Кругом бабы ревут, а мужики молчат, в землю смотрят.

Капитан снял перчатки, бросил шинель на кровать, подошел к столу и молча развернул сверток. В нем оказались жареная курица, яйца, кусок сала.

Вошел Вестфаль, толстый меланхолик, солдат из личной охраны Мирсберга. Поставил на стол чемодан, а сам присел на скамейку около русской печки, положив автомат на лежанку.

— Поужинаем и — на отдых, — не спеша проговорил Мирсберг. Немец многие слова как бы проглатывал, и Архип Михайлович долго не мог привыкнуть к его речи. Но теперь они понимали друг друга. — Идите, Михайлов, есть.

— Работать надо. А то Штайнер опять скажет, что мы дармоеды и бездельники.

Капитан засмеялся:

— Пускай говорит… Продуктами мы займемся завтра…

— Вы же знаете: водку не пью — сердце больное, а есть не хочется. Я пойду.

Входная дверь с шумом распахнулась, в нее влетел гауптштурмфюрер СС Штайнер, а следом за ним переступили порог два телохранителя, здоровенные верзилы.

— Жрете! — загремел фашист. — Если хозяйственники и дальше будут так работать, скоро наши доблестные войска перейдут на голодный паек.

Мирсберг молча достал из чемодана непочатую бутылку коньяка, вытащил штопором пробку, налил полный стакан, придвинул Штайнеру половину курицы. Тот залпом выхлебнул коньяк, вонзил зубы в куриную ножку и отхватил от нее солидный кусок. Потом налил еще стакан. На лице появились красные разводья. Снял фуражку, провел ладонью по редким рыжеватым волосам и, кажется, только сейчас заметил стоявшего близ стола Михайлова.

— А ты чего торчишь истуканом, седовласый? — повернулся он к Михайлову. — Иди сюда, выпей.

Михайлов от коньяка отказался, но к столу присел.

А Штайнер продолжал бушевать:

— Отчаянные дураки! Фанатики! Думают играть с нами в прятки! Мы будем истреблять их до тех пор, пока всех не поставим на колени!

Архип Михайлович слушал фашиста и думал: «Трудно мне играть двойную роль». Он стал вроде оправдываться:

— Я сам пришел к немецкому командованию и предложил свои услуги… — Архип Михайлович говорил для того, чтобы оттянуть время, на что-то надеялся. «Сейчас придут эсэсовцы и позовут своего шефа». Но никто не приходил. — Конечно, — продолжал он, — ваше командование, может быть, и недовольно моей работой. Однако полковник Тигерберг да и мой непосредственный начальник, господин капитан, никогда мне об этом не говорили… Я стараюсь…

— Вами, Михайлов, я доволен, — буркнул Мирсберг.

— Речь идет совсем о другом, — продолжал эсэсовец. — Ты по-прежнему остаешься у Мирсберга, но должен помогать нам вылавливать непокорных. — Он поднялся и, выходя, сильно стукнул дверью. Следом за ним ушли и телохранители.

Единомышленники

Уже начало темнеть. Часовой уступил дорогу. У качелей все еще стояли люди: эсэсовцы не отпускали их, заставляя смотреть на повешенных. Два полицая преградили путь.

— Пароль!

— «Волга».

— «Одер».

Пропустили… За околицей присел. Глаза успели привыкнуть к темноте. В сотне шагов виднелась старая сосна. Около нее гумно — там ждал Карпов. Хотелось курить, но нельзя, огонек папиросы заметен очень далеко…

Чтобы сократить путь к гумну, Михайлов пошел напрямик, через картофельное поле. Сделав несколько шагов, остановился. «Почему такая рыхлая почва, словно только что грядки обработали окучивателем?» Ботва, почерневшая от первых заморозков, стоит на месте. Проверил соседнюю грядку. Нога провалилась. Еще попробовал — тоже. Наклонился. Взял скользкий куст, стал аккуратно тянуть, чтобы не сорвать картошку. Ботва легко подалась и — без единого клубня. Догадался, чья это работа. Партизан.

Стараясь не испортить грядки, Архип Михайлович осторожно зашагал к гумну. У старой развесистой сосны дважды кашлянул. Из-за омета соломы показался человек. Михайлов узнал секретаря райкома:

— Александр Иванович!

— Архипушка, дорогой ты мой!

Они давно знакомы, но никогда так душевно не обращались друг к другу. Служебное положение обязывало. А вот сейчас тепло обнялись.

— Пойдем, пойдем, расскажи обо всем. — Карпов повел Михайлова к риге. — Уж думал, ты не придешь. Дела-то вон какие.

— Радостного мало, Саша. — Михайлов нагнулся, чтобы пролезть в небольшую дверцу.

За ним следовали Карпов и Чащин. Володя и еще двое остались сторожить на улице.

— Теперь все в сборе, — сказал Карпов.

— Здравствуйте, товарищи! — Архип Михайлович никого не видел, а лишь услыхал несколько голосов, ответивших на его приветствие. — Закурить бы.

— Возьми моей, Михалыч.

— У меня крепче.

— Брось ты, Ефим, совать свое заячье…

Архип Михайлович взял первый попавшийся кисет.

Вспыхнула спичка — и Михайлов увидел людей. Их было пятеро. Сидели на нижнем настиле. Скоро в темноте засветились огоньки. Запахло дымом.

Заговорили о маслогорской трагедии.

— А знаете, что кровавый Штайнер учинил на Гнилом озере? — спросил Михайлов. — У старой солдатской вдовы Лазовой спасались два красноармейца-окруженца. Какой-то подлец выдал. Нагрянул Штайнер со своими головорезами. Бандиты зверски убили солдатку, а над красноармейцами долго издевались. Потом соорудили плот, установили на нем виселицу, повесили окровавленные трупы и оттолкнули от берега. Чтобы повешенные хорошо были видны, осветили их фарами машин. Всю деревню согнали смотреть…

— Доберемся мы и до этого фашистского выродка.

— Сполна спросим.

— Настанет время — рассчитаемся, — сказал Карпов. — В Масляной горе тоже не обошлось без доноса.

— Сезонов предал, — сказал Михайлов.

Потом он рассказал об убийствах, совершенных оккупантами только за последние дни. В Налимовке повесили четырнадцатилетнего мальчика за то, что отказался выдать оружие, якобы оставленное нашими войсками в лесу. В Марьино затравили собаками шестнадцатилетнего Сашу Родионова, обвинив его в связях с партизанами. За это же расстреляли учителя Андрея Михайловича Мерзлякова, а на следующий день на глазах у всей деревни порешили его сына. В Пскове в канализационном колодце обнаружили труп немецкого солдата. За это фашисты повесили на телеграфных столбах восемнадцать жителей города…

— Как правило, дома, в которых жили партизаны, предают огню. Наверняка они сожгут избы Нестерова и Платонова.

Архип Михайлович собрался уходить: ему нельзя больше задерживаться. Пожимая в темноте руки, чувствовал дыхание собравшихся здесь людей, их сердцебиение. Это были друзья-товарищи, единомышленники…

— Завтра Мирсберг будет рыскать в Бабьих выселках, искать продовольствие, — сказал Михайлов. — Заливахин мною предупрежден, подойдет и Волков.

— Это хорошо. — Карпов вспомнил первую встречу с Волковым. Он — кадровый командир Красной Армии. В немецком тылу недавно. Вначале возглавил отряд «Ленинград». Теперь настойчиво добивается объединения партизанских отрядов. Для этого он и пробивается к Заливахину.

Михайлов подошел к дому Чащина. Входная дверь была на запоре. Постучал. Открыла пожилая женщина. Архип Михайлович увидел в ее глазах страх…

Возмездие

На следующий день, ближе к вечеру, отряды подтянулись к Бабьим выселкам и заняли места по боевому плану.

Наступила ночь. Низко нависли черные тучи. Около высокого тополя притаилась группа партизан. Плотно прижавшись к Карпову, лежал и Володя. В нескольких шагах, по ту сторону изгороди, ходил немецкий часовой и что-то бормотал про себя. Далее, через дорогу, виднелась изба Филатова, там, кроме самого хозяина, его жены и ребятишек, никого нет. Об этом только что сообщили Карпову разведчики…

Часовой остановился, чиркнул зажигалку, которая почему-то не загоралась. Карпов, толкнув в бок Завьялова, шепнул:

— Пора.

Тот быстро пролез через дыру и очутился около часового, когда тот прикуривал сигарету от вспыхнувшего огонька зажигалки. Володя слышал, как немец тяжело рухнул на землю. Его перетащили через изгородь, а Завьялов, уже в немецкой форме, с автоматом на изготовку, ходил вдоль изб.

Карпов и Володя быстро перебежали улицу. Поднялись на низенькое крылечко. Дверь заперта. Карпов легонько постучал. Послышались шаркающие шаги и робкое:

— Кто?

— Открой, Николай Леонович!

— А кто это?

— Да свои же, открой.

Звякнул железный засов. На пороге появился человек в белой исподней рубахе, кальсонах и босой. Испуганное лицо прикрывала щетина непонятного цвета. Он недоуменно разглядывал ночных пришельцев.

— Неужели не признал? — спросил Александр Иванович.

— Почему ж… Только ведь время неподходящее. Проходите, раз пришли.

В избе — душный полумрак. На столе еле-еле теплится коптилка. Огонек колебался, отчего по стенам бегали причудливые тени. На большой русской печке, занимавшей почти четверть избы, горели два кошачьих глаза. Справа при входе, на кровати, завешенной цветастой занавеской, кто-то шевелился и тяжело вздыхал.

Хозяин поставил две табуретки, третью подвинул себе, но не сел, а продолжал стоять…

Глядя на Филатова, Карпов понимал, что в его сознании борются два противоречивых чувства. Все это убожество избы вызывало жалость к человеку, которого он до войны знал как хорошего, добросовестного работника.

— Что поделываешь?

— Ничего, бездельничаю.

— Зачем врешь? Я ведь все знаю, но хочу, чтобы ты сам сказал.

— Если знаешь, нечего и спрашивать.

Карпов уловил в голосе какую-то невысказанную горечь и обиду. «Ну что он обижается? Кого упрекает?»

— От народа, брат, трудно скрыть и хорошее, и плохое. Поди, кандидатскую карточку сжег? Может, в гестапо сдал?

— Умирать никому не хочется, — процедил Филатов. — Сначала ждал, думал, кто-нибудь из наших покажется. Немцы сказали, что весь руководящий состав с тобой во главе сбежал из района. Меня вызвали на регистрацию… Да что, я один? Михайлов не мне чета, а тоже вон немцам прислуживает…

Карпов перебил Филатова:

— Михайлов отвечает за себя, ты — за себя. Где колхозные активисты? Петр Ковалев?

— Расстрелян.

— Саша Галкин?

— Замучили его немцы.

— Николай Мамин?

— Скрылся.

— Никуда он не скрывался. Он в деревне. Ну а Федот Заливахин?

— Говорят, организовал партизанский отряд. Где-то в лесу прячется.

— Не прячется, а воюет. Весь его отряд сейчас в деревне… — Карпов посмотрел на часы. В его распоряжении еще пятьдесят минут. За это время надо успеть арестовать Савиновых, а затем Волков с партизанами начнет «очищать» избы от солдат капитана Мирсберга. Так договорились.

— Я никого не предавал… У меня семья. Жена больная. Двое ребятишек. А занят я в типографии всего часа три в день. Получаю триста граммов хлеба и больше ничего… Могу, конечно, и уйти.

В темном углу, где стояла кровать, послышался тяжелый вздох:

— Господи боже мой… Какое время… То полицаи… то немцы… то свои… Кого и слушать?

— Помолчи, Груша, — тихо сказал Филатов.

— Вот что, Николай Леонович, — произнес Карпов без прежней резкости, — уходить не надо… Но у нас к тебе дело. И весьма важное! Нужна печатная машина, «бостонка», кажется? Или «американка»? В нашей типографии, помнится мне, такая была. У входа, в правом углу, стояла.

— На месте она. Листовки на ней теперь печатаем.

— Поможешь забрать ее вместе с комплектом шрифтов… В типографии к тебе подойдет один наш общий знакомый и скажет: «Пойдем, Филатов, на рыбалку», а ты ему: «Погода холодная, клева нет, только время убьем». Все остальное он тебе объяснит. А пока понемногу выноси шрифт.

В дверь постучали. Филатов испуганно посмотрел на Карпова. А тот сидел и, казалось, продолжал думать, как заполучить печатную машину, но думал он именно о стуке.

— Иди открывай, — сказал хозяину.

— Можно через двор выйти.

— Открывай! — твердо повторил Карпов, подумав: «Наверное, Архип Михайлович».

В сенях разговаривали. «Вроде голос незнакомый».

— Уйдем, дядя Саша, — шепнул Володя. — Еще успеем.

— Если что случится, постарайся выскользнуть из избы и беги к нашим.

Дверь распахнулась, и в полумраке послышалось:

— Мир дому сему!

Человек приблизился к столу. В яловых сапогах, полупальто, кепи, лицо окаймляет аккуратно подстриженная бородка, глаза будто не сердитые, смеющиеся. На рукаве белая повязка — староста или полицай.

— До мира еще далеко, — спокойно ответил Карпов.

Вошедший наклонился, словно собирался укусить, и сатанински захохотал.

— Неужели Карпов? — спросил с наигранной веселостью и, не дождавшись ответа, продолжал: — От Масляной горы иду по твоему следу. Сейчас спросил Михайлова: не знает ли, где ты обитаешь? Здесь, говорит, пойдем провожу… Да, мы ведь не познакомились. Сезонов я. Василий Игнатьевич.

Карпов смотрел на Сезонова и ничуть не боялся этого опасного и злобного человека. Не боялся потому, что послал его Архип Михайлович.

— Прислуживаете Гитлеру?

— Так точно. Кому же еще?.. Советов-то в сих местах нет. — И начал озлобленно высказывать свои обиды. Когда-то его исключили из университета за скрытие социального происхождения.

— Повешенные в Масляной горе тоже на вашей совести?

— Я не вешаю, я только навожу на след, — с нескрываемой наглостью ответил Сезонов. — Вешают они.

Когда Сезонов вышел, Александр Иванович негромко сказал, чтобы успокоить Филатова и его жену Грушу:

— Деревня оцеплена. Немецкие часовые сняты, охрану несут партизаны.

В сенях разговаривали. Карпов узнал голос Михайлова. Скоро он вместе с Сезоновым вошел в избу. По стенам забегали пугливые тени.

— Ну вот, Карпов, не повезло тебе. Вставай! — Сезонов навел пистолет. Володю толкнул левой рукой: — Ты тоже топай!

Все прошли в сени, а потом на крыльцо. На небе — ни звездочки. Володе стало жутко, но не успел он дойти до последней ступени, как внизу что-то тяжело рухнуло.

— Заткните глотку и крепче свяжите! — приказал Карпов. — Отнесем к тополю! — и Володе: — Постережешь, а мы скоро вернемся.

Завьялов спросил Володю:

— Стрелять умеешь? Возьми автомат.

Предателя с кляпом во рту отнесли к тополю.

Сезонов начал рычать и ворочаться.

— Лежи, лежи!.. Теперь уж недолго… — прикрикнул Володя.

Шуханов прервал чтение, перелистал несколько страниц. Захар Камов подробно описывает, как были арестованы предатели — Илья и Сергей Савиновы. Об их казни уже Тося рассказывала. Поэтому он пропустил несколько страниц. А вот дальнейшие события привлекли его внимание. Там речь шла о Чащине, с которым Захар был хорошо знаком.

Староста

В Каменке Чащин появился в полночь. Обрадовался Никита Павлович. Друзья проговорили до утра. Им было что вспомнить: знакомы с юношеских лет. На гулянки вместе ходили. Оба за Прасковьей ухаживали. В молодости Чащин здорово злился на Никиту Иванова за то, что тот отбил невесту. Однажды они из-за нее даже подрались и ходили с синяками. Но об этом приятели не вспоминали. Да и давным-давно помирились, стали кумовьями. В один и тот же день уходили на германский фронт, потом бились за власть Советов, строили новую жизнь…

— Опять пришло время браться за оружие. Так-то. — Никита Павлович показал рукой на рамку с семейными фотографиями: — Гляди, весь мой род через войны прошел. Посуди сам. Дед Болгарию от туретчины вызволял. Потом его и моего батьку царь погнал в Маньчжурию с японцами сражаться. А в четырнадцатом уже меня с батей послали на германский фронт. Больше трех лет в окопах вшей кормили. Так-то. После Октябрьской революции я добровольцем пошел защищать Советскую власть — сначала от немцев, а позже от царских генералов. И сын мой Назар уже успел побывать на Халхин-Голе, в прошлом году на финскую попал, линию Маннергейма штурмовал, был ранен. А теперь всей семьей воюем с фашистами. И получается, что все мы солдаты и от солдат родились. Так-то.

— Да-а, — вздохнул Чащин. — Фашисты хуже всех. Злость во мне кипит.

— Вениамин, дорогой, у всех она кипит! — произнес Никита Павлович. — Стонет родная земля! Всюду — виселицы да пожарища. Так-то… Тут у меня отдыхали трое псковичей. В Порожки с заданием пробирались. Одного-то я хорошо знаю. Станислав Валуйкин из Березовки, в Митровской школе у Рачева учился, а потом и сам немецкому языку студентов обучал. Рассказывали, Псков не узнать, кругом развалины. Установлена виселица на восемь крюков…

— Второй раз за последнюю четверть века топчет псковскую землю немецкий сапог, — раздумчиво говорил Чащин, свертывая цигарку. — И тогда весь край поднялся, стеной встал против завоевателей… А ведь я хорошо знал первых партизанских командиров. Смелые были люди, — и перечислил добрый десяток земляков.

Знал их и Иванов. Сказал, что у него даже старая фотография хранится.

— Ларцева помнишь? Так вот он и подарил моему отцу. Завтра днем поищу…

Два друга вспоминали прошлое… Говорили о минувших днях, о партизанах, боровшихся с кайзеровской интервенцией.

— Наши первые партизаны знали, что делается в каждой деревне, — говорил Иванов. — Да и сами-то они жили среди крестьян, были хлебопашцами. Так-то.

— Тогда все было проще. — Чащин возвратил кисет. — И немцы так не лютовали.

— Что верно, то верно, — согласился Иванов. — Нынче немцы — фашисты, не люди. Вот вернешься ты в свою Масляную гору — повесят тебя так, запросто… Времечко, что и говорить.

— Они меня виселицей не запугают. Я на своей земле.

— Не горячись. Следует все обмозговать, а не рубить сплеча.

— Что ж, я так и стану скитаться, словно бездомный бродяга?

— А зачем скитаться? — Никита Павлович выпустил дым, покашлял, помешкал. — Люди мы домашние, оседлые, а не цыгане, у которых все хозяйство на колесах. Пока поживешь у нас в деревне, избы пустые есть. А потом, — опять поперхнулся табачным дымом, — выдвинем тебя старостой. Очень нужен нам верный человек.

Чащин поднялся, выпрямился, взял в кулак усы и глянул на Иванова так свирепо, что тот аж голову в плечи втянул.

— Так, так! Выходит, не Карпов, а ты главный мой благодетель. Ты хочешь меня втравить в пакостное дело. Дескать, Чащин самый подходящий подлец! — Чащин замахнулся.

— Да ты никак спятил! — остановил его Иванов.

— Как только у тебя язык повернулся! Ты что ж, опозорить меня задумал, чтобы я до конца дней своих с собачьей кличкой старосты ходил!

Чащин долго бушевал, размахивал кулаками. Иванов терпеливо слушал, ждал, когда друг успокоится, одумается и, быть может, согласится.

Проснулась от громкого разговора Прасковья Наумовна, послушала, о чем речь, и руками всплеснула:

— Никита, ты из ума выжил, что ли? Куда посылаешь человека?

Никита Павлович вспылил, но сдержал себя.

— Помолчи, граммофон, — буркнул он с досадой, — спала бы ты. — И тут же продолжил разговор с Чащиным.

Никита Павлович решился на последнее:

— Конечно, Вениамин, мы с тобой в партии не состоим…

— При чем тут партия? — перебил Чащин.

— А при том, — ответил Иванов. — Не я тебя посылаю к немцам, а подпольный райком просит. Ну а дальше воля твоя, поступай по совести. — Он в упор смотрел на друга.

— Уж лучше виселица, чем позор, — как-то надрывно произнес Чащин.

— Про виселицу перестань!..

Прасковья Наумовна слезла с кровати и пошла на кухню. Запахло горящим углем, и скоро она принесла кипящий самовар. Появилась поллитровка водки — настоящей, довоенной. Пригласила к столу. Сама разлила водку мужикам и чуть-чуть себе.

Понемногу отпили, слегка закусили.

Первым заговорил Чащин:

— Не петля и плеть меня пугают. Я не из тех, кто смерти боится. Позор страшен! Все мои предки до десятого колена в гробу перевернутся, проклянут! А что скажут живые? Что скажет Тося, комсомолка?

— Допейте уж, — предложила хозяйка. — Чего так убиваться?

— За победу! — Никита Павлович поставил на стол пустой стакан и, словно отрубая каждое слово, пояснил: — Не немецким ты старостой будешь, а советским, партизанским!

Чащин побагровел, больно дернул Иванова за бороду:

— Сам-то не просишься на работу к немцам, а меня уговариваешь? Ишь, добродетель отыскался! Себя от позора бережешь, а меня выставляешь.

— Думали и об этом. — Никита Павлович высвободил бороду. — Нельзя мне. Я местный, а ты все же чужой, пришлый у нас в деревне человек. — Понимал, что доводы не слишком убедительные, по всего о себе сказать не решался. — Сложа руки не сижу и на печи не валяюсь. Так-то… Да ты скоро и сам это поймешь. А пока верь на слово.

— Верить я верю, а что меня к врагам посылаешь, простить не могу! — Чащин устало опустил голову.

Спать легли под утро, так и не договорившись ни о чем.

На следующий день Иванов снова повел атаку. Чащин хотя и сопротивлялся, но уже слабее. На третий день разговор перенесли в баню, и там Никита Павлович уломал-таки своего маслогорского друга. Чащин сдался…

И по «ходатайству» односельчан полковник Тигерберг утвердил Чащина на должность старосты.

Твоя помощь нам очень нужна

Редко навещал Карпов Каменку — много, слишком много дел было у него и у других партизанских руководителей. Внезапно наступившие суровые холода выдвинули уйму новых, непредвиденных забот. В бригаду Волкова вливались люди, а где взять для них теплую одежду? Вот и ломали голову, выкручивались.

Были и другие важные дела.

Необходимо было рассказать людям правду. «Как нам недостает своей маленькой печатной машины, — постоянно думал Карпов. — А ведь почти держали ее в руках. Филатов все подготовил, вынес комплект шрифта. Но машину вынести не успели. Немцы усилили охрану типографии, и Филатову пришлось бежать в Порожки. А тут Чащин все пристает, просит освободить его от поганой должности».

— Что еще скажешь, Вениамин Платонович? — спросил Карпов, сидя в тепло натопленной избе Иванова.

Чащин теребил усы, медлил. «Александру Ивановичу тоже нелегко, каждый час жизнью рискует».

— Тигерберг недоволен мною, — ответил Чащин. — Какой ты, говорит, староста, если у тебя весь народ разбежался. Собери людей и заставь работать. Требует — дай то, дай другое. — И чуть слышно попросил: — Избавьте меня от должности. Я лучше танки поджигать стану.

Карпов терпеливо объяснял ему: чтобы уничтожать танки и самолеты, нужно знать, где они стоят и на какие боевые задания собираются фашисты их послать, только через своих людей можно получить эти важные сведения…

— Твоя помощь нам очень нужна, и пока мы не разгромим комендатуру Тигерберга, придется ладить с немцами. Надо, дорогой Вениамин Платонович! Надо!

— И я ему твержу это, — вмешался в разговор Иванов. — Не они нас, а мы их в бараний рог свернем. Так-то!

Чащин рассказал о полученном наряде на поставку сена и теплых вещей.

— О валенках и полушубках пусть помечтают, — сказал Карпов. — А вот задание по поставке сена мы выполним. Подымем твой авторитет, Вениамин Платонович!

Иванов и Чащин недоуменно переглянулись.

— Это примерно возов восемь? — спросил Карпов.

— Да. Причем возы должны быть навьючены на совесть, — ответил Чащин, все еще не понимая, к чему клонит секретарь райкома партии. — Требуют или клевер, или смесь клевера с тимофеевкой.

Александр Иванович пояснил: немецкая администрация заготовляет сено во всех оккупированных районах области. Партизаны решили выполнить сенопоставки, отвезти на склады все сполна.

— Надо же нам как-то устанавливать «деловой» контакт с завоевателями, — посмеивался он.

— Что-то ты, Иваныч, загадки загадываешь. Туман напускаешь, — заметил Никита Павлович.

— А что тут не ясно? — удивился Карпов. — Сено мы повезем, но вовсе не для того, чтобы его жевали немецкие буренки да сивки. Дудки! Помните, как осенью поступили колхозники «Боевика»? Вот и мы так же сделаем. В следующий понедельник подожжем склады. Нападать на комендатуру на сей раз не станем — силенок еще маловато.

— А как поджечь-то? — спросил Чащин. — Склады охраняются.

— Так мы же едем по нарядам старост, так сказать, по принуждению, официально. Все законно, честь по чести. А пожар возникнет ночью от небольших мин замедленного действия.

Чащин покачал головой: «Пожалуй, и я угожу на виселицу».

Механизм связи

Пожары в фуражных складах, возникшие одновременно в разных точках обширного района, как видно, вконец встревожили оккупантов, и они приняли решительные меры против народных мстителей. Вернувшийся из комендатуры Чащин сказал, что слышал, будто высшее немецкое командование недовольно мягкотелостью комендатур, собирается снарядить карательную экспедицию.

— Я тоже слышал об этом, — подтвердил Карпов. — Нам важно теперь знать, когда и где каратели собираются искать нас. Возможно, нападению подвергнутся наши соседи. Мы должны быть готовы ко всяким выпадам врагов. И тебе, Вениамин Платонович, и Архипу Михайловичу, и всем нашим людям, вошедшим в доверие к немцам, надо своевременно ставить нас в известность о намерениях гитлеровцев. Ты, Никита Павлович, тоже будь начеку! Выступать против врагов, вооруженных танками, самолетами, артиллерией, конечно, нам не под силу. Но и бездействовать мы не собираемся.

Тревожное известие пришло и от псковских подпольщиков: против Лесной партизанской республики направляется карательная дивизия под командованием генерал-майора фон Креймана. Дивизия хотя и потрепана Красной Армией, но еще довольно многочисленна и хорошо вооружена. У командования партизанской бригады было вчетверо меньше бойцов. Партизан могли выручить лес и хорошо налаженная информация.

Во всю мощь заработал партизанский механизм связи…

Еще осенью запасливый Никита Павлович вспомнил о возке, который многие годы хранился в сарае. Вытащил на свет божий, очистил от куриного помета, покрасил, подтянул болты. Рыжебородый колхозный конюх и извозчик Савелий Надечкин, а теперь телохранитель и повар старосты, пригнал из Порожек черного с белыми пятнами жеребца. Конюх был доброго характера, но имел одну слабость: увлекался самогоном. После пары стаканов мутноватой вонючей жидкости словно подменяли человека: он становился болтливым, любил прихвастнуть, приврать. Часто рассказывал о службе в Первой Конной, где, по его словам, получал самые наитруднейшие задания лично от самого Буденного.

Некоторое время Савелий держался, почти совсем перестал выпивать, а потом взялся за старое. Чащин хотел было отказаться от своего телохранителя, но не решился. Нравился он ему: преданный, исполнительный, если нужно, пойдет в огонь и в воду. Когда стало известно о карательной экспедиции, пришлось Чащину то и дело ездить в комендатуру, авось какие-нибудь сведения просочатся.

Савелий все допытывался: на кой леший они каждый день гоняют в эту треклятую комендатуру?

— Служба у меня такая, надобно угождать, — отвечал с усмешкой Чащин.

В комендатуре Чащин не задерживался, да не всегда его там и принимали. Но зато с Михайловым встречался обязательно. И всегда они говорили о новых заданиях. А потом заворачивал к кирпичному домику, в котором жил батюшка Филимон.

Чащин получал от Филимона сверточек, быстро прятал за пазуху, иногда священник передавал устно то, что интересовало партизан. У батюшки были широкие связи с подпольем. При выполнении заданий ему приходилось встречаться с комсомолкой Валей Соловьевой, дочерью церковной сторожихи, а та в свою очередь встречалась с переводчицей Тигерберга Варей Петровой. Варя работала, как говорят радисты, на одной волне с Михайловым, а у того были свои верные люди.

Разрабатывая систему конспирации, Карпов и Иванов были уверены, что такой механизм связи гарантирует их от провала. Попадется один — другой успеет скрыться…

Потом Шуханов прочитал несколько заключительных страниц камовской тетради, повествовавших о зверствах карательной экспедиции Креймана, закрыл тетрадь и мысленно повторил все прочитанное.

Он чувствовал благодарность к балтийскому моряку, который своим невыдуманным рассказом помог лучше узнать лесных мстителей — и Карпова, и Иванова, и Волкова, и многих их сподвижников. Его особенно взволновала судьба Михайлова, Филимона и Чащина, выполняющих сложнейшее задание в непосредственном соприкосновении с противником.

Он был доволен, что узнал подробности назначения Чащина на пост старосты.

В тетради было много и других деталей, которые дорисовывали портреты лесных мстителей.

 

Часть вторая

Глава первая

Поздно вечером Никита Павлович велел Володе сбегать за Чаплиным и Сащенко, а сам достал из тайника сложенную в трубочку школьную тетрадь, расправил ее на колене и положил на стол. Вымыв посуду, к нему подсела Прасковья Наумовна.

— Что-то начало корявое получилось, Праша.

— А ты не мудрствуй, толкуй, как думаешь, — посоветовала жена. — Коль слова идут от сердца, их поймут люди. А то вон Захара попроси. Он мастак, что хочешь сочинит.

Под окнами заскрипел морозный снег. Иванов спрятал тетрадь в карман. В открывшуюся дверь вместе с клубами холодного воздуха вошли Чащин и Володя.

— Тетка Авдотья не пустила дядю Прохора, заставила щипать лучинку на растопку, — доложил Володя. — Я иду спать.

Прасковья Наумовна налила чаю. Присев к столу, Вениамин Платонович сосредоточенно слушал рассказ Иванова о встрече с Шухановым, а затем сказал:

— Прохор болтал, будто моими родичами назвались? — Чащин выпил последний глоток и опрокинул чашку на блюдце.

«Вот ветрогон, пустомеля», — мысленно выругал Иванов пастуха, а Чащину сказал:

— Что ты, Прошку не знаешь. Мелет, что вздумает, как тот Емеля… Давайте писать…

Вот уже несколько дней они сочиняют письмо ленинградцам, рассказывают о своей жизни, о том, как люто ненавидят фашистов. Им помогает Камов. Хотят они передать это письмо Карпову, пусть подпишутся и другие люди, очутившиеся в фашистской неволе.

Иванов, прочитав первые строчки, спросил:

— Ну как, подходяще?

— Ох-о-о, — вздохнула Прасковья. — Слова-то подходящие, да ведь ими сыт не будешь. Хлебушка бы послать. Вот о чем думаю я, мужики.

— Верно, — поддержал Чащин.

— Рады бы. Но как пошлешь? — отозвался Никита Павлович.

— А почему бы не попытаться, — опять проговорил Чащин. — Посылали ведь наши хлеб питерцам, когда Ленин обратился за помощью.

И снова вспомнили тех земляков, что возили в голодный Петроград хлеб в восемнадцатом да девятнадцатом годах…

— Время было другое, в враг не так лютовал, — размышлял вслух Иванов. — Как теперь проедешь через фронт?

— Конечно, время другое, — согласился Чащин. — Но если взяться…

Решили с Карповым посоветоваться. А письмо так и не дописали.

Александр Иванович появился дней через десять. Сообщив новости, он вдруг сказал:

— Народ хочет помочь жителям Ленинграда. Думаем послать продовольствие.

Никита Павлович удивился: «Вот тебе и раз. Мы только прикидываем, а люди уже дело делают».

— Мы тоже об этом судили-рядили, — помедлил он. — Письмо сочиняли, а Праша и говорит: «Хлеба бы послать ленинградцам-то».

— Добрая у тебя жена, Палыч! — восторженно произнес секретарь райкома. — Письмо, которое готовите, зачитаем народу, соберем подписи. Расскажем о своей жизни в тылу, как боремся с оккупантами. — Он помолчал и вдруг засмеялся: — Значит, у вас идею перехватили? Радоваться надо. Если одна и та же идея возникла одновременно у многих, то она правильная, нужная! По-моему, так? А? Но учтите, действовать надо осторожно, чтобы гитлеровцы не пронюхали.

— Да разве я иначе думаю?

Карпов уехал, но потом вновь появился в Каменке. Он сидел на пороге предбанника.

Над поседевшим от мороза лесом, что стеной опоясывал деревню, показались бледно-красные полосы. Начиналось утро.

— Хорош морозец, — произнес Карпов, потирая озябшие руки. Он редко появлялся, зато всегда с новостями.

Иванов вспомнил предыдущий приезд Александра Ивановича с моряком Камовым. Тогда тот привез радостную весть о разгроме немцев под Москвой.

И сейчас Карпов новостями душу согревает… Он был в отличном настроении. Сообщил, что партизаны расширяют свою республику, восстанавливают в освобожденных деревнях Советскую власть.

— Расширяем партизанский край… В ближайшее время преподнесем немцам такую пилюлю, которую им трудно будет проглотить, подавятся.

Что это за пилюля, Карпов не пояснил, а спрашивать Никита Павлович не решился.

— А что у тебя нового?

Иванов рассказал о ленинградцах.

— Слышал, слышал. Значит, живы и здоровы. Прибыли как нельзя кстати. Начинаем собирать продовольствие для Ленинграда. Моряки подоспели вовремя! Они пойдут по деревням вместе с нами. Им есть что рассказать! Шуханова пригласи вечером, обо всем потолкуем с ним… А сейчас пойду к Рачеву. Людей в школе собралось много, надо приободрить.

— Сходи, сходи, — одобрил Иванов. — Я бываю там. Сердце кровью обливается…

И действительно, людей надо ободрить. Карательная экспедиция Креймана сожгла дотла тридцать деревень да еще уничтожила пятьсот домов, хозяева которых им показались подозрительными. Жгли, грабили, вешали, насиловали. Тысячи женщин, детей и стариков остались без крова. Партизаны разместили обездоленных в свободных избах, школах, в том числе и Митровской. Туда и спешил Карпов…

Глава вторая

Под вечер Шуханов приехал в Каменку. Никита Павлович проводил его в горницу.

Вскоре послышался голос:

— Старшина, принимай!

— Есть, принимать, — отозвался моряк.

В полумраке появился Карпов.

— Приятно познакомиться, — протянул он руку. — Карпов, Александр Иванович.

— Шуханов, Петр Петрович. Уже наслышан о вас.

Карпов снял шапку, полушубок. В сером свитере из грубой шерсти, стеганых брюках и валенках, он походил на лесоруба, вернувшегося с работы.

— Знаю, добирались с приключениями? — спросил Карпов. — Неудивительно. Вы прибыли в наш край в трудное время. Только что здесь зверствовали каратели Креймана. А узнали мы о вас лишь несколько дней назад. Сильно беспокоились… До сих пор гарью пахнет. Сегодня весь день провел в школе. Там собрались погорельцы. Тяжко смотреть, особенно на ребятишек: оборванные, голодные. А чем поможем? Рассказал им, как наши войска разгромили гитлеровцев под Москвой! Сразу повеселели люди… — Он взял со стола листовку, пробежал ее глазами, спросил стоявшего рядом Камова: — Не залеживаются?

— Где там! Володе только подавай. У него целая армия помощников. А у меня мало возможностей — одним пальцем стучу.

— Очень нам нужна печатная машина! — сокрушенно произнес Карпов. — А ведь уже в руках держали. — Рассказал о печатнике районной типографии Филатове и его друзьях. — Задумали мы отобрать у немцев небольшую печатную машину, все было на мази, но фашисты пронюхали. Филатов еле ноги унес. Но шрифт-то все же успел помаленьку в карманах перетаскать. — После некоторой паузы: — Спасибо, Камов выручает. Да, вы ведь знакомы? Старшина — мастер на все руки.

— Верно, — сказал Шуханов. — Пером владеет. Читал его «Непридуманные рассказы».

— Летописец! — Карпов засмеялся. — Стало быть, кое-что о нас знаете? Да, начали мы с малого. Теперь у нас — партизанская бригада. Обширный район контролируем: свыше четырехсот малых и больших деревень снова живут по советским законам. Лесная партизанская республика! Вот немцы и решили покончить и с республикой, и с нашей бригадой, для этого направили дивизию Креймана… Спасибо, Москва нас выручила… Наступление наших войск под столицей перепутало немецкие карты.

Теперь Шуханов знал, что такое Лесная республика. Он внимательно слушал и смотрел на секретаря райкома: «А ведь я его другим представлял — этаким богатырем. А он обыкновенный. И бороденку, видно, недавно начал отращивать, клокастая она какая-то. А вот глаза приятные — в них и мягкость и решимость. Говорит темпераментно».

— С вами, Александр Иванович, я в Ленинграде познакомился. Да, да, — сказал Шуханов.

— Запамятовал! — удивился Карпов. — На каком-нибудь совещании?

— Заочно… Журналист Лукин познакомил. Помните его? Он о вас и о других товарищах, оставшихся в тылу, рассказывал. Просил передать привет. Его поручение выполняю с превеликим удовольствием.

— Знаю, знаю Антона Захаровича. Больной он, язва его еще тогда мучила. Наверно, ему очень тяжело.

Шуханов достал из кармана пакетик с блокадным хлебом.

— Дневная норма рабочего, — тихо сказал он.

Александр Иванович бережно взял грязноватый ломтик, на руке прикинул его вес, понюхал, еще раз осмотрел и передал Камову.

— Да-а-а, — Карпов поднялся, стал ходить — три шага вперед, три обратно, — у нас тут, в Лесной республике, люди горят желанием послать в Ленинград продовольствие.

— Слышал и, признаться, сначала не поверил. Каким образом?

— Сами еще не знаем, — ответил Карпов. — Мысль эту подали наши колхозники, а мы поддержали.

«Люди с такой верой в правое дело все могут, любые дерзновенные мечты им под силу», — подумал Шуханов.

— Ваша помощь будет неоценима. Нам, Петр Петрович, нужны агитаторы, — продолжал Карпов. — Вот как нужны, — провел рукой по горлу. — Ваших людей пошлем по деревням. Посмотрите нашу республику, побываете и за ее пределами. Опасно, конечно, но необходимо! Расскажете о героях Большой земли, о Красной Армии, о флоте и, главное, о Ленинграде. И вот этот кусочек несъедобного хлеба покажите.

— Вся наша группа поступает в полное ваше распоряжение, Александр Иванович. Ждем указаний.

— Пока возвращайтесь к себе и ждите. Распределите людей по одному-два человека. Иванов даст проводников. Вы, Петрович, поедете со мной через пару дней. Маршрут я разработаю.

Глава третья

Январь сорок второго года начался сильными снежными метелями. Вышел Никита Павлович поутру, чтобы проведать Камова да новости у него узнать, и ахнул — кругом сугробы, а баня занесена аж по самую крышу.

Захар хотя и берег батареи, но не пропускал часы приема. Хорошие поступали вести с Большой земли. Наступление Красной Армии, начавшееся разгромом немцев под Москвой, продолжалось. Действовал и Северо-Западный фронт. Упорные бои проходили близ Старой Руссы, Великих Лук. В наушниках звучали знакомые населенные пункты, реки, озера, расположенные совсем близко от Лесной республики и Каменки… Узнал Захар и о том, что, разгневанный провалами на восточном фронте, Гитлер сместил со своих постов некоторых генералов. Старшина сделал вывод:

— Не от хорошей жизни беснуется фюрер.

Никита Павлович продолжил его мысль:

— Война с нами оказалась трудной, вот и психует ефрейтор.

Однажды Камов принял радиограмму с пометкой «лично Волкову». В ней говорилось о вылете представителя штаба фронта. Камов сказал о телеграмме Никите Павловичу. Тот подумал, провел рукой по бороде, как любил делать, когда требовалось над чем-то серьезно поразмыслить, посмотрел на моряка и медленно пробасил:

— Как пить дать, с важным делом. — Иванов вспомнил слова Карпова о пилюле, которая будет преподнесена немцам. — Силы у нас выросли, пора и за большие дела браться. Мы им еще покажем, где раки зимуют.

— Самое важное сейчас — сбор продовольствия, — сказал Камов…

А некоторое время спустя в землянке под баней собрались Чащин, Сащенко и Камов. Баню накануне топили, было тепло, и они, покуривая, говорили о недавнем большом походе партизан.

— Молодцы наши, так-то. Уж бить так бить! — произнес Иванов.

— Эх, жаль, меня там не было. Я бы…

— У нас своих забот полон рот, — тут же ответил Никита Павлович.

— Каждый должен выполнять порученное дело, — как всегда, спокойно сказал Камов.

— Что верно, то верно, — согласился Чащин. — А все же наши молодцы.

А разговор вели они вот о чем. Командование Северо-Западного фронта в начале второй половины января решило совместно с партизанами захватить город Холм, где разместился сильный немецкий гарнизон. Для этого и приезжал в Лесную республику полковник Терехов. В походе участвовали многие партизанские подразделения, в том числе и бригада Волкова. Удар для немцев оказался неожиданным и довольно ощутимым. В донесении, которое Камов передавал в Ленинград, говорилось: «Уничтожили много боевой техники, разрушили две радиостанции, стационарный узел связи, на улицах города и его окрестностях истребили шестьсот двадцать пять вражеских солдат и офицеров. Мы потеряли пятьдесят два бойца…»

Но Холмскую операцию, как она была задумана вначале, полностью осуществить не удалось. Части Красной Армии, спешившие к городу, вынуждены были еще в пути следования вступить в бой с крупными силами врага и поэтому к намеченному сроку подойти не сумели. И хотя партизанам пришлось отступить, поход этот, как считал Волков, имел огромное значение: боевой дух у людей поднялся, они проверили свои силы и убедились, что способны совершать большие боевые рейды и громить крупные гарнизоны гитлеровцев…

— Уж если смогли напасть на Холм — такой укрепленный город, то скоро и с фашистским гарнизоном в «Красной звезде» удастся покончить, — сделал вывод Никита Павлович.

За стенами бани бесновался ледяной ветер.

— Ишь, гудит, каналья, ажно стены дрожат, — промолвил Сащенко.

— Время, — проворчал Никита Павлович. — Январь к концу подходит: году начало, зиме середина. А что снегопад, так он наш помощник. Так-то.

— Всех шухановских ребят проводил? — поинтересовался Чащин.

— Четверо еще осталось. Не сегодня завтра и за ними придут связные…

Пурга не унималась. У изгородей, близ кустов, у каждого бугорка белые горы намело. Коль ночью собьешься с дороги — пиши пропало.

— В непогодь пробираться надежней, — заключил кто-то.

Никита Павлович тяжело переживал: «Идут в пекло, далеко ль до беды».

— Ничего, Никита, все образуется, — успокоил друга Чащин…

Впереди — белая стена, ничего не видно. Люди идут за проводником. Шуханов то и дело проваливается в сугробы. Полежит минуту — поднимется, сделает два шага — остановится, чтобы дух перевести. Он сильно устал. Ветер донес приглушенный голос Карпова:

— Держись, Петрович! Теперь уже скоро.

Карпов подхватил его под руку, крикнул в самое ухо:

— Видно, бесы на шабаш выползли, куролесят в потемках! Пришли наконец! Вот и деревня!

— Помешкайте малость, а я разведаю, все ли у Косова в порядке! — сказал проводник.

«А если не в порядке? — подумал Шуханов. — Куда теперь подашься?»

Проводник вернулся довольно быстро, повел к избе. Шуханов заметил, что все окна наглухо закрыты соломенными матами. Поднялись на маленькое крылечко. Дверь открылась, и они очутились в тепло натопленном помещении. За перегородкой, наверное в кухне, еле-еле светился ночничок.

Шуханов снял шапку, и на пол свалился ком снега.

— Сбрасывайте полушубки-то, — певуче проговорила из-за перегородки женщина. — Как добрались-то? Василий ой как беспокоился.

— Как у вас? — спросил Карпов.

— Слава богу. Он тут близко. Сейчас придет.

— Да, мы и не поздоровались, — спохватился Александр Иванович и протянул руку. — Гостя к вам привел из Ленинграда, Василиса Николаевна. Знакомься.

— Ждали мы вас. Замерзли, видать… Вот погрейтесь горяченьким.

Шуханов, обжигаясь, пил маленькими глотками из поданной эмалированной кружки кипяток, заваренный сушеной малиной.

Распахнулась дверь, и в нее влез огромный человек, с густой черной бородой, в барашковой шапке и расстегнутом полушубке. Прохрипел:

— Здравствуйте, дорогие товарищи, — и протянул огромную руку.

Карпов представил:

— Косов Василий Александрович. Гроза фашистов.

В избу входили женщины, здоровались с Карповым запросто, будто только вчера с ним виделись, с любопытством поглядывали на Шуханова.

Беседа завязалась как-то сама собой. Всех интересовала судьба Ленинграда. Петр Петрович рассказывал обо всем, что знал, видел и пережил за последнее время: о родном городе и его людях, о страданиях и муках, выпавших на их долю, о мужестве и самоотверженности. Вспомнилась женщина, дежурившая около дома во время артиллерийского налета. Рассказал и о ней, и об Ане, отправившейся с двумя малышами накануне родов в опасную дорогу. Вспомнил мать и сестру Миши Журова, погибших под развалинами своего дома, убитых на фронте товарищей из ополчения.

— Нам не легко, а каково им-то, бабоньки родные! — крикнула пожилая женщина в сером платке, накинутом на плечи.

— Верно, Пульхерия! — раздались голоса. — Верно, Глебова!

— Помочь надо. Ведь дети там!..

— С голоду умирают!

Надрывный голос заглушил всех:

— Чем помогать-то? Самим жрать нечего! Скоро все подохнем!

Стало тихо-тихо, люди словно боялись заговорить, возразить соседке. «Ведь она права, — подумал Шуханов. — Ей, видно, очень тяжело».

— Что вы на меня зенки пялите! Кто накормит моих ободранцев? Пятеро их у меня! Голодные! — Женщина стала всхлипывать.

— Чего же кричать, Степанида? Нет у тебя ничего и не надо… Обойдемся, — опять сказала Пульхерия.

— Конечно, и нам не сладко. А с ленинградцами последним поделимся, — громко сказала Василиса Косова и добавила: — Люди же мы, родненькие вы мои!

— Тебе чего? — продолжала всхлипывать Степанида. — Муж под боком. А каково мне-то одной?

Секретарь райкома поднял руку, попросил всех успокоиться.

— Петр Петрович, покажи дневной паек ленинградского рабочего. Вот, посмотрите, можно на этом прожить человеку? — Он передал в первую же протянутую руку кусочек хлеба. — Ничего больше город выдавать не может. Пусто. А люди трудятся, производят оружие, воюют, дают отпор врагу.

Ломтик, похожий на комок земли, переходил из рук в руки. На него смотрели, вздыхали, плакали.

— Дело это добровольное, — продолжал Карпов, — связанное с большим риском для всех. Враги следят за каждым нашим шагом, и одно неосторожное слово способно погубить массу людей.

— Так ведь мы не из пужливых, Иваныч, — перебила его женщина с ребенком на руках. — На страхи нагляделись и перетерпели немало.

— И все же поберечься надобно. Не зря говорят: берегись худа как огня, — рассудительно проговорила Пульхерия. — Вы, бабы, правы, от каждого по кусочку, сколько наберется? — И женщины стали предлагать помощь Степаниде.

Та растерялась, стала благодарить соседок и расплакалась.

— А ты слезы утри, тебе поможем и о ленинградских позаботимся.

Пульхерия раскраснелась от волнения.

— Как будем собирать продовольствие? — спросила она громко, чтобы всем было слышно. — По мне, начинать надо немедля. Так ведь, Александр Иванович? — И она повернулась к Карпову.

— Мешкать нечего, — одобрил он.

Поручили Пульхерии, Василисе и еще трем женщинам продукты собрать, надежно спрятать и хранить их до отправления обоза. Каждый поставил свою подпись под письмами, которые сочинили Иванов, Камов и их односельчане.

Одно письмо в Москву, Центральному Комитету партии, другое — жителям Ленинграда.

Окружив гостей, женщины все расспрашивали о Ленинграде, о Москве, о том, скоро ли придет конец проклятой войне…

На улице по-прежнему бушевала снежная метель.

Глава четвертая

Поздно ночью Косов проводил гостей на окраину деревни. Здесь под навесом, укрытая от снежного бурана, стояла лошадь, запряженная в большие розвальни, на которых было наложено сено. Встретил их человек в ушанке и дубленом полушубке. Он достал из-под сена два тулупа.

— За такую шубу любой фриц целую деревню спалит, — сказал Карпов.

— Спалит и за ушанку, и за валенки, а то и просто так, — отозвался Косов. — Фашистам не жалко наших деревень, они их не строили… Усаживайтесь поудобнее, въедете в лес, там спокойно, можете вздремнуть. В Боровском не задерживайтесь, деревня у большака, гитлеровцы шныряют.

Шуханов отвернул высокий воротник тулупа и посмотрел на круп лошади: «Эта потянет». Лег на мягкое сено, вытянул ноги и закрыл глаза. Рядом устраивался Александр Иванович.

— Трогай, Денис, погоняй! — сказал Косов вознице. — Езжай так, как договорились. Если придется завернуть в другие деревни, давай знать партизанам. Ясно?

— Все понятно… Но-о-о…

Озябший мерин легко взял с места. Буран не унимался, но в тулупе, надетом поверх полушубка, было тепло. Шуханова потянуло в сон…

Открыв глаза, увидел спину Карпова, он о чем-то тихо беседовал с Денисом.

Было раннее утро, морозное, ясное. Ехали среди леса по занесенной снегом дороге. Ветер прекратился, но с крон еще сыпалась белая пыль.

— Посмотрите, Петрович, вокруг — сказочная природа. — Карпов повернулся. — Леса, кругом леса. На сотни километров тянутся эти массивы. Кое-где немцы уже начали заготовку древесины. Все увозят в Германию, грабители.

Вдруг из кустов вышел человек. Назвав пароль и получив от Дениса отзыв, сел в дровни, поздоровался.

— Вас уже ждут, — сказал он.

Вскоре въехали на опушку. Показалась деревня.

— Боровское, — пояснил Карпов. — Отсюда выбили немцев.

Проехали через Боровское, побывали еще в небольшой лесной деревеньке, недавно занятой партизанами. В ней провели вечер, а ночью поехали дальше. И везде их ждали. Шуханов удивлялся, когда и кто оповещал.

— Едем по Лесной республике, — сказал Карпов. — А тут у нас связь налажена. В этом наша сила.

— Куда теперь путь держим?

— В страну чудес, — ответил Александр Иванович. — Лес да лес и ни единой человеческой души. Приезжайте к нам летом после войны. Уверен — не пожалеете!

Впереди опять появились вооруженные люди. Они остановили лошадь, направив автоматы на дровни.

— Вы, кажись, заблудились? — спросил один из них, чернобородый.

— Будьте уверены, дорогу хорошо знаем, — ответил Денис. — Здорово, Серегин!

— Как тут у вас, спокойно? — спросил Карпов. — Охотники за нашими черепами не появлялись?

Серегин, уже немолодой, протянул руку:

— Все в порядке, Александр Иванович. Путь свободен.

Когда отъехали, Шуханов заметил:

— А говорите, ни единой человеческой души. Оказывается, души-то с автоматами!

— Сейчас тут действительно тихо. А совсем недавно было шумно. Карателям очень хотелось выжить нас из этого леса. Нашелся один предатель, знаток здешней глухомани, показал дорогу фашистам. К одной базе они подошли вплотную. Увезли сено, рожь. Ямы вскрыли, много картошки поморозили. Да еще пронюхали, что мы запасы храним в некоторых лесных деревушках. Ну и там все выгребли, а за связь с партизанами одних колхозников убили, других в Германию угнали…

Вскоре снова встретились вооруженные люди. Узнав Карпова, приветствовали и пропустили. Через некоторое время их опять остановили. Услышав от Александра Ивановича, что с ним едет ленинградец, искренне обрадовались.

— Это вы и есть товарищ Шуханов? Нам про вас рассказывали.

«Кто рассказывал?» — хотел спросить Петр Петрович, но люди быстро удалились, словно в снегу растворились. «Действительно, страна чудес!» — подумал он.

— Скоро Порожки. Теперь уже больше нас никто не остановит, — сказал Карпов. — А лес тут бескрайний, неделями плутай — не выберешься. Вот в таких-то дебрях и совершил геройский подвиг Матвей Кузьмич Кузьмин, наш Сусанин. — И Карпов рассказал о его подвиге, совершенном близ деревни Малкино Великолукского района.

В лесах действовал крупный отряд наших десантников. Он был неуловим. Вот гитлеровцы и решили уговорить деда Кузьмина, чтобы провел по лесным чащобам к красным десантникам. Немцы ему пообещали двуствольное ружье «Зауэр» да еще две тысячи, хоть рублями, хоть марками. «Ладно», — согласился Кузьмин. Взял лыжи, а внука Васютку послал предупредить десантников. «Теперь уже рядом, — говорил он немцам. — Покажутся три толстенные осины, что растут от одного корня, около них и остановимся».

— Кажись, я маху дал, продешевил, надо бы просить три тысячи целковых, — вдруг сказал Матвей. — Да уж ладно, остальные деньги с вас, сукиных сынов, сейчас наши ребята взыщут.

В это время прогрохотали первые выстрелы. Успел-таки Васютка предупредить. Десантники истребили карателей. Но погиб и Матвей Кузьмич.

— Вот мы и дома, — объявил Карпов.

Въехали в пустошь, и как-то совсем неожиданно среди старых берез показался небольшой, занесенный снегом домик. В незапамятные времена, видимо, в таких избенках скрывались беглые, которые не хотели перед боярами да помещиками гнуть шеи. В наши дни в них живут лесные сторожа, охотники-промысловики да пасечники.

— Это госпиталь, а там за лесом — партизанское зимовье, — пояснил Карпов. — Зайдем к Наташе, погреемся. Кажется, нынче и начальство на месте. Штаб-то бригады мы теперь перенесли из леса в деревню Разводное, на край Лесной республики, чтобы лучше следить за немцами… Пойдем, Денис Денисович, — пригласил он возницу. — Поездили мы, надо и подкрепиться.

Денис отказался, сказав, что сначала покормит мерина.

— Домик, поди, еще строил беглый холоп какого-нибудь псковского удельного князя, — пошутил Шуханов.

— Пасека. — Карпов подошел к маленькому окошечку и трижды постучал.

Скрипнула дверь, и тихий старческий голос спросил:

— Кто?

— Это я, Архипыч.

Щелкнула задвижка, и Шуханов увидел в дверях седенького старика, и впрямь похожего на отшельника. Ему, пожалуй, было за девяносто.

— Как живем-можем, Архипыч? — осведомился Карпов, входя в крохотные сени.

— Слава богу, здоровы.

В избушке натоплено. Из-за занавески вышла женщина. У нее черные, коротко подстриженные волосы, большие, немного грустные глаза, на правой щеке маленькая, как пуговка, родинка, покрытая рыжеватым пушком. Поверх серого свитера на плечи накинута безрукавка из мерлушки, на ногах валенки.

— Наташенька! — Карпов обнял жену. — Познакомься, твой земляк, Петр Петрович Шуханов. Он недавно из Ленинграда.

Присели на скамеечке около печурки. Наталья Яковлевна внимательно слушала Шуханова. Сказала, что она родилась в Ленинграде, там живет ее брат Семен — полковник: «Не знаю, успел ли эвакуировать семью». Говорила о своем лесном госпитале: кроме нее работают еще два врача, четыре санитарки, Архипыч выполняет обязанности завхоза, а когда много раненых — становится санитаром. В этом домике живет медперсонал, а для больных есть другое помещение и две землянки.

— Недавно с Большой земли стали летать самолеты У-2, и на них мы эвакуируем тяжелораненых, — продолжала она.

— В наших условиях малая авиация незаменима, — пояснил Карпов. — Правда, аэродромы часто приходится менять.

Архипыч принес чайник. Наталья Яковлевна наполнила алюминиевые кружки, полошила на стол хлеб и кусок сала.

— На тебя, Саша, — сказала она мужу, — люди обижаются, за то что приказал не принимать продукты.

— Наташенька, дорогая, я уже знаю. — И, повернувшись к Шуханову, пояснил: — На совете командиров мы решили у колхозников сожженных деревень не собирать продукты для Ленинграда. Сами голодают. И вот результат: делегацию прислали да нас же и отругали.

— Вечером Волков с Оленевым заходили, тебя ждали.

— Задержались. — Хотелось побольше деревень объехать да с народом поговорить. — Карпов допил чай и попросил еще налить. — Комбриг и комиссар живут душа в душу, но и спорят много. Волков режет Оленева за преклонение перед партизанщиной, а тот критикует комбрига за чрезмерную армейскую уставность.

— А вы придерживаетесь политики невмешательства? — Шуханов посмотрел на Карпова.

Александр Иванович ответил не сразу.

— По логике вещей мне бы следовало держать линяю Волкова. Ведь я в прошлом кадровый политработник Красной Армии. Но, признаюсь, я больше на стороне Оленева… А в общем, жизнь подсказывает правильные решения.

— Землячество у них в бригаде, — засмеялась Наталья Яковлевна. — Во всем единодушие.

Карпов обнял жену:

— Мы просто хорошо понимаем друг друга. С Оленевым работали секретарями соседних райкомов партии. Районы наши были почти одинаковые. В соревнованиях шли рядом: иногда они несколько выдвинутся, а то мы их обгоним. Вся жизнь Степана Анисимовича прошла среди деревенских пейзажей, хотя и не совсем мирных… Волков — военный до мозга костей. Немцы называют нашего комбрига атаманом лесных призраков. Его голова оценена в пять тысяч рублей.

В окно тихо постучали. Павел Архипович отодвинул занавеску:

— За вами подвода пришла.

— Поедемте, Петр Петрович, познакомлю вас с «В» и «О» — так в сводках Совинформбюро называют Волкова и Оленева.

До Пороженских хуторов, основной базы партизан, около трех километров. Сначала дорога бежала по опушке леса, а затем по берегу извилистой речки. Вспененная вода катилась по каменистому руслу, меняла направление, шарахалась то к левому, то к правому берегу, с грохотом ударялась в лежавшие на пути огромные валуны, перекидывалась через них и неслась дальше. Над рекой стоял белесый туман.

вспомнил стихи Шуханов.

— Порожки, — сказал Карпов. — Речка в этих местах никогда не замерзает… А вот там, видите домики, — бывшие хутора. Всюду лес: ближе к речке — береза, осина, ольха, а далее — сосна да елка. В двадцатые годы сюда выехали крестьяне, вырубили и выжгли делянки, выкорчевали пни, расширили пахотные земли. Во время коллективизации хуторяне возвратились в свои деревни, перевезли избы, но несколько домиков осталось. Летом в них жили бригады. Как видите, место диковатое, скрытое чащобой и непроходимыми болотами. Здесь мы под землей и оборудовали партизанскую базу. Поселились и многие семьи из разоренных и сожженных деревень. Вырос целый поселок.

Несколько изб примыкали к лесному массиву, хорошо маскировались, как бы вписывались в пейзаж. Из черных труб, торчащих из сугробов, курился дымок. Дороги расчищены, а по бокам поставлены вешки — тонкие еловые прутья с зелеными вершинками.

Около крыльца небольшого домика, где остановилась лошадь, собралась группа женщин и ребятишек. Наталья Яковлевна быстро затерялась среди них. В избе проходило какое-то совещание. Карпов представил Шуханова. Первым поздоровался Волков. Роста выше среднего, по-военному подтянутый, на гимнастерке орден Красного Знамени. Глаза улыбчивые, располагающие, лицо чуть вытянутое, чисто выбритое, лоб высокий. Комиссар Оленев — круглолиц, невысок ростом, плотный, в плечах широк, негустую русую шевелюру зачесывает вправо с небольшим пробором у самого левого виска.

Волков не то серьезно, не то шутя заметил:

— Партизанщина, Александр Иванович… И когда мы с ней покончим!..

— Чего так загадочно изъясняешься, комбриг? — спросил Карпов, здороваясь с остальными. Он в самом деле не понял, о чем идет речь.

— Нет, ты только посмотри, Степан Анисимович, на эту святую невинность, — обратился Волков к комиссару. — Ленинград прислал нам боевых ребят. Они жизнью рисковали, спешили, и вместо того чтобы помочь товарищам добраться до штаба бригады, их перехватили и держат в резерве около Каменки. Разве это не партизанщина?

— Не будем строго судить Александра Ивановича, — примиряюще произнес Оленев. — За беседы, которые провели ленинградцы в деревнях, большое им спасибо. Помогли они нам. Сбор продовольствия идет полным ходом.

— Хоть комиссар поддержал! — Карпов дружески обнял его. — Встречи всюду прошли организованно, с большим подъемом! А теперь пора — нас ждут.

У штабной избы собрались обитатели лесного лагеря, кроме тех, кто в это время выполняли задание. Разные тут были люди: партийные, комсомольские, советские работники, вышедшие из окружения воины Красной Армии и много колхозников.

Чуть справа, у толстой березы, Шуханов заметил паренька в старой буденовке. «Где я его видел? Вспомнил! Да это же Ленька Костин, о котором пишет Камов в своих „Непридуманных рассказах“. А рядом с Ленькой — политрук Федор Завьялов. Он теперь возглавляет разведку бригады».

Леня недавно остался сиротой. Немецкие каратели зверски умертвили заложников из Бабьих выселок, и в их число его мать. Вначале его приютил командир отряда Заливахин, но в декабре произошла беда. В лесу, где находились землянки, появились немецкие солдаты и полицаи. Во время перестрелки погибли командир отряда и еще несколько партизан. В командование отрядом вступил Завьялов. К парнишке политрук относится как к родному сыну… Вот и сейчас, плотно прижавшись друг к другу, стоят они и смотрят, что происходит вокруг.

Петр Петрович говорит негромко, но слова его всем понятны. Привычным взмахом руки Леня отодвинул на затылок буденовку и посмотрел на политрука. Он сочувствовал своему старшему другу. Ведь жена и двое ребятишек у него остались в Ленинграде, а там люди умирают. Об этом и рассказывает ленинградец, которого привез в Порожки секретарь райкома…

Шуханов замолчал. Люди стояли словно в оцепенении.

Первыми заговорили женщины. Они не поднимали рук, не просили слова, а сообща гудели, будто потревоженные в улье пчелы. Но вот угомонились, и одна, видимо самая бойкая, повязанная до самых глаз клетчатым полушалком, громко произнесла:

— Как не помочь людям! Конечно, сами еле перебиваемся, но надо поделиться. Везите, мужики, в Ленинград.

— Да чего говорить-то много! Помочь, да и все тут! — крикнула большеголовая, уже немолодая женщина, одетая в солдатскую шинель и шапку-ушанку.

Пайка ленинградского хлеба ходила по рукам. Ее осматривали, нюхали, пробовали на язык. Леньке попала лишь малюсенькая крошечка.

После митинга командиров окружили плотным кольцом. Всех интересовал один и тот же вопрос: как переправить продукты через линию фронта? Но командиры пока и сами не знали как, а поэтому отвечали не совсем конкретно, но уверенно:

— Соберем и повезем! Спрятать же продукты нужно в надежных местах, чтобы врагам они в руки не попали.

Заметив мальчика, Карпов подошел к нему, по-взрослому поздоровался.

— Как живешь, Леня? — спросил он.

— Ничего живу. — Ленька привычным движением поправил буденовку и, покраснев, пожаловался: — На задания вот не пускают. Маленький, говорят… Боятся, что меня фашисты подстрелят… — И очень серьезно добавил: — Какой же я маленький, когда комсомолец!

Все заулыбались. Послышались реплики:

— Ленька у нас герой!

— Мал, да удал!

— Лихой парень!

— Ладно, Леонид, похлопочу за тебя, — пообещал Карпов. — Только уговор: товарища политрука слушайся и подчиняйся ему.

— Хорошо, — упавшим голосом произнес мальчишка. — Все равно никуда он меня не пустит. Уж я знаю, — а сам прижался к Завьялову…

Командиры направились в штабной домик. Там наметили план дальнейших выступлений Шуханова. Ему с Карповым предстояло побывать еще во многих деревнях, в том числе и расположенных за пределами партизанской Лесной республики.

— Отправим продовольствие — и ваша группа включится в боевую жизнь бригады, — сказал Волков. — Нам надо серьезно укрепить разведку. Ваши ребята войдут в подчинение товарища Завьялова.

Комиссар в это время разговаривал с Карповым.

— Хочу тебя порадовать, Саша. Из Валдая от Асанова получена шифровка на твое и мое имя. Просьба наша дошла до Никитина. Ленинград посылав? печатную машину и бумагу.

— Это действительно радость!

— Еще бы! Я приказал выявить всех газетчиков. Их порядочно набирается. Есть и наборщики, печатники. Ими занимается Филатов.

— Будет теперь у нас своя партизанская газета!

Глава пятая

Из деревень возвращались ленинградцы. Никита Павлович решил истопить баню. «Пускай ребята погреются, а то, поди, намерзлись».

Когда прибыли трое моряков во главе с Веселовым, а следом два друга — студенты-лесгафтовцы, к песчаным карьерам направился Сащенко.

— Завтра к вечеру пробирайтесь все в Каменку, — сказал Прохор мичману. — В баньке попаритесь. А сейчас соберите грязное бельишко — моя Авдотья постирает.

Никита Павлович не пожалел березовых дров, да и чего жалеть-то, их у него лет на пять запасено. Напалил баню так, что дух перехватывало, каменка аж стала красной. Кроме вересового веника ошпарил еще и березовый. Воды нагрели много. Хотя тяжело ее таскать в гору по снегу, но все потрудились. Только Прохор не проявил большого рвения. Говорил, что «радикалит вдруг согнул».

Установили дежурство около бани и стали мыться. Ребята поливали понемногу на камни, вода сердито шипела, баня от пола до потолка наполнялась белыми клубами, становилось жарко, дышать трудно, а Веселов вовсю хлестал богатырскую спину, изредка поливая голову холодной водой, «чтобы череп не треснул», да покрикивал:

— Прибавьте парку, ребятки! Здо-о-рово!

Остальные лежали на полу, им и без парилки тошнехонько. Кое-кто порывался на снегу покататься, чтобы немного охладиться, по Веселов запретил.

— А если заболеете, кто лечить станет? — кричал мичман с полка.

После бани мичман от имени всего Балтийского флота поблагодарил Никиту Павловича.

— Напарились на полную катушку! И горячим паром запаслись на два кругосветных плавания…

Румяные и потные, ребята нежились в теплой избе, с шутками и прибаутками рассказывали о том, как принимали их в деревнях, будто и не рисковали жизнью. Прасковья Наумовна сварила котелок картошки в мундире, поставила миску квашеной капусты, вскипятила семейный ведерный самовар, блестевший подобно корабельной рынде, ничего, что чайку на заварку не осталось и сахару давным-давно нет. Наелись и напились в полное удовольствие. Хотела уложить гостей в комнатах, где совсем недавно жили Назар с семьей и дочери Ирина с Нюрой. Веселов решительно запротестовал.

— Так до конца войны у вас жить останемся, дорогу в наше подземелье забудем, — сказал моряк. — На полу подремлем, а чуть свет к себе подадимся.

Никита Павлович и Камов присели около печки. Прасковья ушла на кухню. Валюша лежала на широченной кровати, но не спала. Да и как заснешь, если дядечки сказки рассказывают.

Ведров окающим басом рассказывал разные истории, Веселов с интересом слушал и удивлялся, как это у Ведрова все легко получается. А ведь в жизни много необычного. Он вспомнил одного матроса: на вид самый обыкновенный — и вдруг талант в нем открылся. Да какой талант-то! Парня досрочно уволили с флота и учиться в консерваторию отправили. До сих пор тот бывший балтийский матрос в Ленинградском театре оперы и балета поет… И подумал: «Может, и из матроса Ведрова писатель получится?»

— Вначале все шло честь по чести, — продолжал Ведров. — Наш мичман говорил про Америку и про Англию, что, дескать, союзники собираются помочь нам не только свиной тушенкой, но и поднажать на немцев, то есть открыть второй фронт. Старичок, сидевший на полу, почти у самого стола, неспокойно ерзал, словно ему хотелось отлучиться по надобности, да боялся пропустить самое главное. Так вот, тот самый старичок совершенно неожиданно как гаркнет: «Хрен ли нам про Америки всякие туманишь! Про Питер рассказывай! Как там живут! Армия как воюет? Как флот Балтийский? Авиация?»

Мичман вначале струхнул от дедушкиного окрика, а потом так разошелся, что не остановить… Вроде ничего особенного и не сообщил, а слушали его все…

— Как же так ничего особенного? — не выдержал Веселов. — Ври, но не завирайся, знай меру…

— А это в том смысле, товарищ мичман, что тогда вы говорили просто, спокойненько, не шумели, как во время большой приборки на корабле… Чего уж там, покричать вы любили… Так вот что произошло в конце нашей беседы. После мичмана я выступил, потом Габралов, и люди высказались положительно… Приняли решение, не письменное, а устное — помочь ленинградцам продуктами. Пора бы и расходиться, нам предстояло затемно совершить бросок в две соседние деревни. Вдруг открывается дверь — и в избу вваливается здоровенный дядя, прямо-таки великан. В сказках таких изображают. Председатель нашего немногочисленного собрания шепнул мне: «Наш староста!» Еще что-то сказал, но я пропустил мимо ушей.

— Перетрусил, потому и пропустил, — вставил Веселов.

— Не во мне дело. За вас, товарищ мичман, да за Габралова беспокоился.

Где-то внизу послышался смех. Даже Никита Павлович произнес свое любимое «так-то», спрятав улыбку в широкой бороде.

— Да чего уж скрывать, конечно, струхнули моряки, — подал голос Габралов, лежавший между лесгафтовцами.

— Это точно, — продолжал Ведров. — Вот, думаю, натуральная полундра получилась. Надо «полный назад» отрабатывать, сматываться из этой гавани. Выручил нас старикашка, тот самый, что про Америку не желал слушать. «Тут недалечко, в Катькином болоте, — сказал он, — балтийские моряки десантом высадились. Так вот, — дед указал на нас рукой, — ведут они разговор про то, как дубасили фрицев и Ленинград защищали». Дедушка подмигнул, вроде бы дав понять: «Я соврал, а теперь, мол, ребятушки, сами выкручивайтесь». Так я его понял.

Обстановка создалась прямо-таки аварийная. Не сговариваясь, вытащили мы лимонки и положили на стол. Староста посмотрел на нас, улыбнулся, спокойненько прошел по избе, сел в красном углу под божницей. «Послушаем, — сказал он, — дорогих гостей». «Чего, — думаю, — хочет предатель слушать?» Но не положено альбатросу пасовать перед бурями-ураганами. Чтобы дать нашему мичману обмозговать, как выпутаться из опасной ситуации, начал я рассказывать про психическую атаку под Ораниенбаумом. «Атак было много, а эта — самая кровавая, мы потеряли половину личного состава… После боя среди живых не оказалось и нашего дорогого мичмана Веселова. Не пугайтесь, он был жив, искал среди убитых санитарку Лизу. Вся морская бригада ее любила». Так вот, когда я сказал, что наконец мы увидели мичмана — он нес на руках погибшую Лизу, в это самое время и поднялся староста. Вышел не спеша на середину избы, огляделся и спросил: «Все порешили, товарищи, как мы договорились?» Я ничего не могу понять. «Все так и порешили, Дормидонтыч, как ты наказывал», — ответил тот самый старик.

А потом староста обратился к нам, — продолжал Ведров. — «Карпову передайте, — сказал он, — члены артели „Боевик“ соберут продукты для ленинградцев. И лошадей найдем. Верно я говорю?» — «Совершенно верно, Дормидонтыч». — «А теперь расходитесь».

Староста остался и с ним еще четыре человека. Им он и поручил проводить Габралова и Веселова в соседнюю деревню, а меня сам повел. В дороге я познакомился с ним. Зовут его Сидор Дормидонтович, а фамилия Малов. Он как был предколхоза, так им и остался, только для немцев — староста. Вроде отца нашей Тоси. Колхоз немцы называют общим двором.

— И старосты бывают разные, — произнес Нилов. — Один хорошо помог нам под Лугой. Выручил из беды. Только таких немного. Больше предатели, по которым веревка плачет…

Никиту Павловича взволновал рассказ Be дрова. «Говорил весело, — думал он, — а окажись на месте Малова немецкий прислужник-собака, ну и пиши пропало». Иванов вспомнил, что сын Назар еще осенью говорил о Малове. Это он помог партизанам вывезти из амбаров хлеб, подготовленный немцами для отправки в Германию. «Малов молодчага, — хвалил тогда Назар. — И нам бы в Каменке своего старосту поставить. Значит, Дормидонтыч, как Вениамин, Советской власти служит», — радостно думал Никита Павлович.

Партизаны начали похрапывать. Угомонилась и Валюша. В теплом полумраке еле-еле светился маслянистый глазок лампады у икон да тикали на стене старые ходики.

— Я тоже прикорну, — тихо сказал Камов, пристраиваясь на край матраца, рядом с мичманом.

— Отдохни, а я помешкаю, покурю. — Никита Павлович не спеша набил трубку, положил в нее уголек, помешал кочергой в печке и, убедившись, что угара не будет, закрыл трубу; надел полушубок, ушанку, взял на кухне корочку хлеба и вышел на крылечко. В лицо ударило крепким морозом. На небе светила бледная луна, она словно играла с тучами в прятки: то надолго скрывалась, то опять выплывала. Иванов бросил хлеб Маяку, погладил его, произнес свое «так-то» и направился к бане.

Глава шестая

Последним вернулся Бертенев. С восторгом говорил он о Заречной, восхищался ее отвагой и смелостью.

— Сейчас Анастасия Егоровна в Каменке, — сказал он. Шуханов не узнавал своего заместителя. Он выглядел помолодевшим, бодрым… «Уж не влюбился ли?..»

Утром прибежал на лыжах Володя за Шухановым.

— Будут дядя Саша и докторша. Валюша заболела, жар у нее…

Володя спешил: у него много важных дел.

Шуханов пригласил в Каменку заместителя, но тот, сославшись на усталость, отказался. Однако сам пошел проводить командира и Тосю.

Утро было морозное. Небо синее-синее. Лес покрыт белым инеем. Вокруг — тишина и спокойствие. Не верилось, что где-то, совсем рядом, находится враг, полыхает ожесточенная война, гибнут люди…

Тося подбежала к молоденькой курчавой сосенке, тряхнула ее, отскочила, обсыпанная белыми хлопьями, словно снегурочка.

— Ох, до чего хорошо!

— Теперь возвращайся, — сказал Шуханов заместителю. — Мы одни дойдем.

— Когда вас ждать? — спросил Бертенев.

— Не задержимся.

Тося бежала по твердой лыжне легко, быстро; лицо зарумянилось, на лбу поблескивали капельки пота, она была возбуждена. Вдруг остановилась и, выбросив вперед руку вместе с лыжной палкой, продекламировала:

И, сильно оттолкнувшись, снова побежала. Шуханов шел рядом. Настроение у девушки было отличное. Она негромко пела:

— Нравится тебе лес? спросил он девушку.

Тося задержалась, подобрала выбившиеся из-под шапки-ушанки пряди волос, ответила:

— Очень даже, — и, оглядев вершины деревьев вокруг, добавила: — В сильный мороз лес становится седым, пушистым, будто весенний сад в цвету… Идем мы, бывало, в школу, кто-нибудь из мальчишек потрясет елку или сосну. Снег полетит красиво-красиво, девчата визжат, хохочут. Весело. Такой трам-та-ра-рам поднимем, всех зайчишек переполошим.

— А сколько классов ты окончила?

— Семь. Собиралась поступить в землеустроительный техникум, но объявили набор на курсы комбайнеров и трактористов, пошла туда… Я и трактор и комбайн водила…

— А я корабли строил.

— Знаю. Мне Алеша обо всех вас рассказывал… Люблю моряков. Они какие-то отчаянные и красивые. И наш деревенский, Вася Нестеров, на штурмана обучался в Ленинграде. Летом на побывку приезжал вместе с Леновым. Ходят по улице в полосатых рубашках, такие гордые — не подступиться. Всем девчатам нравился Вася. Мне тоже… Но это раньше, пока с Алешей не познакомилась… Я никогда не видела настоящих кораблей. А на пароходе по Великой плавала… Кончим войну — приеду в Ленинград. Алеша обещал Кронштадт показать и на корабли сводить. Обязательно к вам зайду. Я знаю, что вы живете на проспекте 25 Октября… Вот бы собраться всем нам после войны! Только разве соберешь? Да и кто жив-то останется? Каждый день народу гибнет тьма-тьмущая! Подумать страшно!

Шуханов с интересом слушал девушку. «Кто жив-то останется? — мысленно повторил он. — Как просто сказано. Ах, Тося, Тося!»

— Может быть, в Ленинграде и раньше побываешь?

— Некогда, товарищ командир. Сначала надо фашистов вытурить, а уж потом и в гости ездить. Да и что в Ленинграде-то делать? Родственникам теперь не до меня, да и живы ли они? — Она сильно оттолкнулась палками, полетела под гору.

Шуханов помчался за ней.

— Воевать и в Ленинграде можно, — сказал он. — Воевать — не значит только стрелять из автомата или винтовки. Много девушек работают медицинскими сестрами. И как работают! Потом бойцы письма им шлют, горячо благодарят.

— Это правда, — задумчиво произнесла Тося. — Только я буду фашистов у себя дома бить… С вами останусь…

— Это опасно.

— Не боюсь… Раньше боялась, а как увидела, что они творят, стала злая и страх пропал.

Некоторое время шли молча.

— Конечно, умирать-то кому охота, — раздумчиво произнесла Тося. — Вот когда мы шли по деревням да о Ленинграде рассказывали людям, Алеша предупредил: «Если нас схватят, я убью тебя и сам застрелюсь». Я ответила: «Хорошо», а у самой сердце-то сжалось и слезы на глаза навернулись. Хотелось жить… Любить… — И уже позже сокрушенно добавила: — Я знаю: сейчас война и об этом думать нельзя.

— Любовь, Тося, помогает людям совершать великие подвиги. Она делает человека смелым, — сказал Шуханов и удивился: «Что это я заговорил так высокопарно?»

Чащина остановилась.

— Вы, наверное, сильно любите жену? Она у вас хорошая, умная? — спросила она.

Вопрос был неожиданным, никогда Шуханов не задавал его себе. Он любил Аню. Она жила в его сердце, оберегала от опасностей, была для него самым близким человеком.

— Не знаю, Тося, как это назвать, — вздохнул Шуханов, — но Аня всегда со мной. Доброе чувство к ней придает мне силы.

Тося завидовала командиру и его жене чистой девичьей завистью. Она тоже мечтала о человеке, который бы ее любил и был ей предан.

— Отца давно не видела? Наверное, он соскучился по тебе? — спросил Шуханов, желая сменить тему разговора.

— Как ушел после той страшной казни — словно в воду канул. Не верится, что сейчас встречу его, родного. Не знаю, о чем и говорить стану. Он у нас строгий, но правильный, справедливый…

Они вышли из леса. Показалась Каменка… Спрятав лыжи под маленькой елкой, пошагали по тропинке. Вот и изба Иванова. Шуханов надеялся увидеть хозяина на крылечке, но там никого не было. «Может, что случилось?» Прошли в садик и остановились у крыльца. Выскочивший из конуры пес узнал знакомых, приветливо завилял хвостом. Тося прижалась к стенке, Шуханов, потрепав собаку по шее, сказал, что она хотя и страшная с виду, но не злая, а партизан определяет по нюху.

Дверь оказалась запертой. Постучали. Вышел Иванов.

— Давайте, давайте, дорогие, ждем. — Он пропустил гостей в сени. — И воструха пришла, — взглянул на Тосю сверху вниз. — Вот ты какая. Солдат! Ростом немножко не вышла. Но ничего… Проходите, будьте как дома… Сейчас хозяйка нас блинками накормит. Праша, встречай…

Прасковья Наумовна поздоровалась с Шухановым, а Тосю обняла, стала целовать, расплакалась, запричитала:

— Желанная ты моя… Доченька, — и, утирая фартуком слезы, увела Тосю на кухню, за перегородку.

За столом сидели знакомые Шуханову люди, и только одного человека с усами Тараса Бульбы он не знал.

— Наш уважаемый староста Вениамин Платонович, — представил Карпов усатого. — Прошу любить и жаловать.

— Рад пожать вашу руку, Петр Петрович, — негромко произнес Чащин. — Много хорошего о вас слышал, — и, поговорив с ним о разных делах, направился за перегородку к дочери.

«Вот ты какой огромный», — оглядел его Шуханов.

Петр Петрович сел рядом с Карповой. Серый свитер из овечьей шерсти плотно облегал ее уже начавшую полнеть фигуру. Точно такой же свитер был и на ее муже. «Наверное, сама вязала».

— Как это вы, милый доктор, отважились покинуть свой скит?

— Уж и скит! — засмеялась Карпова. — Мои больные поправились. А вот ваша землячка Валюша расхворалась, пришлось навестить. У девочки ангина, ничего опасного, пройдет. Да и Захара посмотрела. Раны у него заживают. Скоро фрицев бить сможет.

Из-за перегородки вышли Чащин и Тося. Глаза у девушки красные, но слез не видно. Отец, возбужденный и радостный, не сводил с нее глаз.

Карпова кивком показала на Тосю:

— Вот нам бы ее в лесной госпиталь.

— Она у нас самостоятельная и, скажу по секрету, медицину не любит. Однако поговорите с ней.

— Это вы, Петр Петрович, наверное, так ее воспитали, — вступила в разговор Заречная.

Анастасия Егоровна была в военной гимнастерке, в солдатских брюках и в валенках. У нее круглое лицо, на щеках свежий румянец, нос чуть вздернут кверху, глаза добрые, густые русые волосы заплетены в толстые косы и уложены змейкой вокруг головы. «Приятная женщина». Шуханов вспомнил, с каким восторгом о ней говорил Бертенев.

— Почему не пришел Яков Вячеславович? — спросила Анастасия Егоровна просто. — Исколесили мы с ним много деревень. Умный человек, слушать его одно удовольствие.

— Нельзя нашу гвардию оставлять без начальства, — заметил Шуханов. Он умолчал о том, что Бертенев сам отказался идти в Каменку.

— Гвардия ваша дисциплинированная, — также шутя ответила Заречная и, взглянув на Тосю, добавила: — Видно, прижилась у вас наша псковитянка. Вы ее не обижайте.

— Зачем же обижать? Да и заступников у нее много.

А в это время Вениамин Платонович, покручивая усы, внимательно слушал дочь. Та негромко рассказывала, как подожгла избу, как встретилась с Леповым, как поступила в отряд.

— Знают в деревне про мою службу? — тихо спросил отец.

— Молва доходила, только не хотят люди верить… Я тоже не верила. Из записок товарища Камова узнала, как тебя сватал Никита Павлович в старосты.

— Слава богу, мать не дожила до этого проклятого времени. Верно, все глаза бы выплакала… Ушла бы ты, дочка, к тете в Сомово…

— За меня, батя, не беспокойся.

— Довольно вам шептаться. — Карпов придвинулся к Тосе: — Что невеселая? Я тебя другой помню. Работала по-стахановски. Плясала лихо, песни душевные пела. Аль не рада, что отца встретила?

— Уж и должность вы для него подобрали, — еле слышно произнесла Тося. — На другое бы дело поставили, а то перед людьми стыдно.

— На этой должности он нужнее, — убежденно сказал Карпов. — А для тебя у нас есть самое ответственное поручение. Какое? Никогда не догадаешься. Так вот слушай. Думаем командировать тебя в Ленинград. Расскажешь героям славного города про нашу жизнь в глубоком тылу. Поведаешь обо всем, что знаешь. Как, согласна?

Тося смотрела на секретаря райкома широко раскрытыми глазами: в них были и удивление и страх. «Значит, Шуханов неспроста завел разговор о Ленинграде?»

— Как же я поеду? Там все герои. А я кто? Спросят: сколько гитлеровцев на тот свет отправила? Придется отвечать — ни одного еще не убила. Избу только свою сожгла. — И с тревогой подумала: «А что про батю скажу, да и можно ли об этом говорить?»

— Сделала ты не так уж мало и народного горя повидала вдоволь. Обо всем этом и расскажешь, — посоветовал Карпов.

Чащин собрался уходить. Обнял дочь, наказал, чтобы себя берегла.

— Бывайте здоровы, Александр Иванович. Что от меня потребуется — через Никиту передавайте. Только осторожнее.

Карпов тоже вышел из-за стола.

— Большая к тебе, Вениамин Платонович, просьба от меня, Волкова и Оленева: почаще навещай «Красную звезду», ко всему внимательно присматривайся, примечай, какие у них там укрепления, где посты и сколько их. Понятно?

Чащин обещал сделать все возможное. Сообщил, что утром опять вызывает его Тигерберг. Попросил Шуханова присмотреть за дочерью. Из кухни выглянула Прасковья Наумовна.

— Помешкай малость, кум, сейчас блинами попотчую.

— Благодарствую. Мой конюх Савелий добрый обед сготовил. Сыт я.

— Бросил он пить? — вдруг спросил Карпов.

Чащин ответил не сразу, не хотел подводить своего конюха, повара и телохранителя, да и пить он стал последнее время меньше.

— По возможности воздерживается, — и, чтобы у Карпова не было сомнений, добавил — Службу он несет исправно…

Проводив отца, Тося села за стол, украдкой посматривала то на Карпова, то на его жену. Она завидовала счастливым людям. А к счастливым относила всех, у кого ладилась семейная жизнь. «У Карпова она ладится, — думала девушка, — ведь они даже в немецком тылу остались вместе — значит, любят друг друга».

Прасковья Наумовна возилась у жарко топившейся русской печки. На ней был широкий цветной сарафан, из-под белого платочка выбились пряди волос, уже тронутых сединой. Хозяйка решила побаловать желанных гостей блинами. «Люди забыли домашнее-то житье-бытье…» — думала она. И самой хотелось вспомнить мирное время… Держа в левой руке сковородник с раскаленной сковородой, смазанной постным маслом, правой наливала поварешкой из большой крынки жидкое тесто; быстрым движением по кругу наклоняла сковородку, чтобы тесто растекалось ровным слоем — тогда блин получится тонкий; ставила сковородку перед пылом. Следующим движением вытаскивала из печи вторую сковородку, готовый блин подхватывала ножом, бросала в решето, накрывала полотенцем и снова наливала тесто.

Иванов поглядывал на жену и шутил:

— Динамо-машина: три тысячи оборотов в секунду…

Прасковья Наумовна укоризненно посмотрела на мужа, покачала головой и сбилась с такта — блин быстро подгорел.

— Вечно ты что-нибудь придумаешь, любишь пустословить, — несердито промолвила она. Сняла подгоревший по краям блин и положила перед муженьком. — Вот тебе, за болтовню… А вы не глядите на него, ешьте на доброе здоровье. Блинки вкусные, если с пылу.

— Ничего не скажешь, мастерица вы, Прасковья Наумовна, — похвалил Карпов хозяйку.

— Печь блины — дело нехитрое, если есть из чего, — сказала хозяйка. — Вот, помню, мама, бывало, испечет овсяный блин, тонюсенький, аж светится, хоть в раму вставляй заместо стекла. Покойный отец очень обожал овсяные.

Все наелись досыта. Карпов отодвинул тарелку, поблагодарил хозяйку.

— Теперь можно и о серьезных делах подумать.

— А меня после еды завсегда в сон клонит, — сладко зевая, проговорил Сащенко.

— Печка не занята, Проша, ты тепло любишь, полезай, — посоветовала Прасковья Наумовна.

Совет Прохору пришелся по душе. Позевывая, он полез на печку и быстро захрапел.

Наталья Яковлевна и Тося вышли из-за стола, расцеловали хозяйку, направились в боковую комнатку, где лежала больная Валюша. Мужчины завели деловой разговор. К ним присоединилась и Заречная.

— Тревожат меня провалы. Не пронюхали ли фрицы о нашем деле? — говорил Карпов. — Не могу смириться с гибелью Екима Козакова — председателя колхоза «Передовик». Полицаи его выследили и напали на избу, в которой собралась группа колхозников. Разговор шел о сборе продовольствия для Ленинграда. Как сообщают, Козакова убили, когда он, выломав раму, пытался выпрыгнуть на улицу. По поводу чего шел разговор, никто из задержанных не сказал. — Александр Иванович помолчал. — Сбор продовольствия превратился в большое патриотическое движение, в котором хотят участвовать все люди, оказавшиеся в тылу врага. А ведь каждый отлично понимает, что может поплатиться жизнью. Мы должны разъяснять всем, чтобы были бдительны.

— Полностью с тобой согласна, — перебила Карпова Заречная. — Надо внушить людям, чтобы крепко хранили тайну. Этим мы избавим себя от провалов.

— А к вам, Петр Петрович, у нас важное дело, — обратился Карпов к Шуханову. — Обоз стал реальностью, и нам предстоит, как говорится, все продумать до мельчайших подробностей и деталей. — И Александр Иванович сообщил решение штаба бригады — провести что-то вроде кустовых совещаний, чтобы подумать, как безопаснее переправить продовольствие через линию фронта. — Одну такую встречу проведем в вашем подземелье. Для этого мы с Егоровной и пригласили вас сегодня. Соберем человек десять — пятнадцать, может, больше, в зависимости от обстоятельств. Люди расскажут о своих боевых делах, а я доложу о сборе продовольствия и о его охране в пути… Возникла у меня крамольная идея, — и рассказал о «немецком конвое». — Именно «немецкого», — Карпов сделал ударение. — Продовольствия набирается довольно много, и его доставка через линию фронта потребует и больших усилий, и выдумки. Как перехитрить врага, обмануть его? Форма немецкого солдата поможет нам…

Иванов, словно заклинание, произнес свое любимое «так-то». Шуханов и Заречная улыбнулись.

— Понимаю, считаете меня фантазером? А может, и авантюристом? — засмеялся Александр Иванович. — Нет, нет, я реалист до мозга костей… У вас в группе, Петр Петрович, молодые ребята, энергичные, смелые, вот из них мы и создадим замаскированный конвой. Своих людей мы тоже выделим. Оденем в немецкую форму, вооружим, посадим на коней. Конечно, пятнадцать переодетых партизан не решат дело… С обозом кроме рядовых колхозников и колхозниц поедут партизаны. Вперед вышлем усиленный отряд разведчиков, по всему пути расставим охрану. Соседи — бригада Егорова и другие — помогут.

— Вот на это, на партизанскую охрану, и надо полагаться, — перебила Карпова Заречная. — А переодевание? Не нравится мне твоя идея, Иваныч.

«Молодец Заречная, — подумал Шуханов. — Мне тоже не по душе эта идея».

— Я вполне с тобой согласен, — продолжал свою мысль Карпов. — Но выслушайте меня до конца. Найдем хотя бы человек пять, владеющих немецким, финским, итальянским, румынским или еще каким-нибудь языком. Один товарищ у нас есть — Станислав Ярославович Валуйкин из Пскова. Он отлично говорит по-немецки, да и внешность подходящая.

Шуханов сказал, что в его отряде есть такие ребята, а про себя опять подумал: «Заречная права, ни к чему это переодевание; вражеская форма вызывает чувство отвращения и брезгливости».

Карпов как бы угадал его мысли.

— Вам, конечно, известно, что фашисты забрасывают в наш тыл диверсантов в форме красноармейцев, пограничников, милиционеров. В первые дни войны я сам руководил вылавливанием бандитов. Один такой диверсант на допросе рассказал, что для действия в русском тылу он обучался в школе «Бранденбург-880». А случай с проходимцем Илюхиным?

Мы не принадлежим к регулярным войскам, но ведем всеми доступными нам средствами и способами борьбу с оккупантами на своей земле и не хотим, чтобы гитлеровцы топтали ее! Это мы делаем и будем делать до полного разгрома фашистов. Правильно я говорю?

— Даже очень. Так-то, — за всех ответил Иванов.

— Начальника обоза назначит штаб бригады, а заместителей подберем на кустовых встречах. — И, немного подумав: — Да, Петр Петрович, в число делегатов в Ленинград кроме Чащиной выделите еще двоих… Сегодня у нас четверг. Встречу проведем у вас на следующей неделе, в среду. Никита Павлович, сумеем к этому времени предупредить людей?

— Так ведь сумеем, если чего не случится.

— Надо, чтобы не случилось… Тося! — позвал Карпов девушку. — Слышала, о чем идет речь?

Чащина кивнула.

— Накормишь нас обедом?

— Мы с товарищем Журовым постараемся. У нас хороший камбуз. А вот продуктов мало.

— «Камбуз, камбуз», — передразнил Карпов. — Не камбуз, а кухня. Камбуз — на корабле, а у вас даже не казарма, а землянка.

— Нет, камбуз! Правильно я говорю, товарищ командир? — позвала Тося на помощь Шуханова. — У нас все поморскому называется. Получается очень звучно. Одно слово «полундра» чего стоит.

Карпов захохотал:

— Совсем оморячили девушку, — и к Камову: — И как это ты не перебежишь к морякам, на подземный корабль?

— Военная дисциплина не позволяет. Никита Павлович — строгий командир.

— Тося, а в Ленинград ты в солдатских штанах собираешься ехать?

Чащина посмотрела на себя и спросила:

— А разве нехорошо?

— Мне кажется, очень хорошо, — сказала Заречная. — В них теплее и удобнее. В Ленинграде что собираешься делать?

— Как все, побуду и домой вернусь.

— Домой, говоришь? — Карпов смотрел на Тосю, ему нравилась ее настойчивость, но хотел переубедить девушку. — Не лучше ли тебе все же остаться там? Поступишь в госпиталь, будешь раненых лечить. Благородное это дело— помогать человеку встать в строй. Как ты думаешь?

Тося отрицательно покачала головой.

— Вот ведь своенравная какая, — вмешалась в разговор Прасковья Наумовна. — Мы ей с докторшей битый час об этом толковали, а она знай свое: «Хочу к партизанам».

— Молодец, Тося, — решительно поддержала Заречная. — Нам и здесь дела хватит.

— Вот еще нашлась сердобольная защитница, — сердито произнес Карпов и, помолчав, продолжал: — Да, с женщинами трудно спорить — все равно будут стоять на своем. Придется уступить. Иди тогда к Наталье Яковлевне, в партизанский госпиталь.

Тося долго молчала, у нее горело лицо. «Не могу же я вам сказать, что люблю Лешу!» — хотелось ей крикнуть, произнесла же еле слышно:

— Разрешите вернуться к ленинградцам.

— Приворожили моряки, — улыбнулся Карпов. — Ничего не поделаешь, как говорится, насильно мил не будешь. Возвращайся, Тося.

Наталья Яковлевна, обняв девушку, ласково спросила, почему она не хочет пойти работать в партизанский госпиталь.

Тося не ответила.

Прасковья Наумовна тяжело вздохнула:

— Ох и молодежь! И наш Володька такой же — куда отец, туда и он. Лезет в волчью пасть. «Повесят тебя, смотри, фашисты на первом суку», — говорю ему, а он смеется: «У них, бабушка, веревки эрзацные, не выдержат меня, оборвутся». Вот и поговори с ним.

— Володя ваш — отличный партизан, и бранить его не надо, — сказал Карпов.

— Да разве я браню. Тревожусь за него…

Карпов прохаживался по горнице. Прасковья Наумовна не сводила с него глаз.

— Гляжу я на тебя, Александр Иванович, на жену твою да на Егоровну, на всех вас, и думаю: смелые вы люди, не боязливые. Вот и Петр Петрович — из Ленинграда пришел! Опять же не побоялся! Наталья Яковлевна вон в лесу живет, за ранеными ухаживает…

— Это мой долг, — отозвалась Карпова. — Я врач.

— Да ведь мало ли что врач! Разве фашисты разбирают — убивают всех.

— Что касается меня, Прасковья Наумовна, то я боюсь, — сказал Карпов. — Боюсь, чтобы про обоз не пронюхали фашисты. Ночью сны вижу. Все думаю, как в сохранности доставить продовольствие ленинградцам.

— А я уверен: все хорошо обернется. Так-то, — сказал Иванов.

— Ишь, герой! — воскликнула Прасковья Наумовна я покачала головой. — Ты у меня, словно полководец Суворов, страха не ведаешь.

— Ух, куда хватила, Праша!..

Глава седьмая

Шел февраль. В старину говорили: вьюги, метели под февраль налетели! Февраль воду подпустит, март подберет. Только воды нынче и в помине не было: по-прежнему лютовали морозы да крутили снежные бураны.

Недавно в Лесной республике опять побывал заместитель Асанова — полковник Терехов. Рассказал о жарких боях, развернувшихся южнее озера Ильмень. Прорвав оборону немецких войск к югу от Старой Руссы, войска Северо-Западного фронта продвигаются вдоль реки Ловать, чтобы соединиться с частями, наступающими из района Холма. Создалась реальная возможность окружить 16-ю немецкую армию генерала Буша. Терехов по поручению командования фронта рекомендовал бригаде Волкова усилить диверсии на железных и шоссейных дорогах, идущих в сторону Ленинграда, громить мелкие гарнизоны в глубоком тылу, взрывать склады с горючим, боеприпасами и продовольствием. Такие же указания получили и другие партизанские подразделения, действовавшие в зоне вражеских войск группы «Север».

— Это заставит немецкое командование оттягивать с фронта войска для защиты своих тылов, — говорил Терехов.

Волков познакомил полковника с планом разгрома комендатуры в «Красной звезде».

— А потом вместе с бригадой Егорова, — сказал он, — думаем совершить большой налет на гарнизон, расположенный в бывшем районном центре.

План Терехову понравился.

— Но спешить не следует, — посоветовал он. — Тщательно все продумайте, а главное, соберите побольше разведывательных данных по этим объектам. Тогда ударите наверняка! — Сообщил, что скоро в Лесную республику на длительный срок прилетят полковой комиссар Асанов и несколько работников из штаба партизанского движения. — Они и помогут отправить обоз с продовольствием.

Землянку освещал фонарь «летучая мышь». В печурке потрескивали дрова, булькала вода в ведре. Два друга-лесгафтовца играли в самодельные шахматы, а болельщики переживали, давали им добрые советы.

С улицы вернулись Шуханов и Бертенев. Они перемерзли и грелись у печки. Шуханов тихонько запел: «Раскинулось море широко, и волны бушуют вдали…»

Повеяло теплым мирным морем, всем стало легко и грустно; задушевные слова разбередили мысли, чувства. Песню подхватили, и полетела она, словно белокрылая чайка, легко, свободно. Сырые своды землянки огласились мягкими, согревающими душу звуками… Вдруг как-то совсем неожиданно стало тихо. Кончилась песня…

— Эх, сплясать, что ли? — Тося притопнула ногой и хлопнула в ладоши.

— А ну, красавица, утри нос кавалерам! — сказал Бертенев.

Тося ударяла то правой, то левой ногой о еловые ветки, которыми была устлана землянка.

— Шире круг!

Плясала она легко, свободно, хотя развернуться было негде. Сделав несколько поворотов, остановилась около Шуханова:

Шуханов сбросил полушубок, ушанку, пошел вприсядку. А Тося приплясывала, напевая:

Собралась было пригласить Бертенева, да появился дежурный, доложил, что Сащенко и Володя привезли продукты, а также немецкое обмундирование… Карпов настаивает на «немецком конвое». В его состав включается вся группа Лепова, два друга-лесгафтовца, да Карпов подобрал шестерых во главе с учителем Валуйкиным. Шуханов до линии фронта пойдет по документам немецкого капитана Эрнста Мерке, а затем, уже под своей фамилией, как партизанский делегат поедет в Ленинград. Вместе с ним — Лепов и Чащина, остальные возвращаются и поступают в распоряжение Волкова…

Скоро обитатели подземного жилища угомонились. Подъем назначен на пять часов утра. Завернувшись в простыни из парашютов, прикрывшись полушубками, бойцы быстро уснули…

Шуханов и Бертенев спать не ложились. Сидели у камелька и тихо разговаривали. Когда огонь начинал тускнеть, подбрасывали сухие поленья, пламя быстро охватывало их, в землянке опять становилось светло.

Говорили об обозе, о том, что после завтрашнего совещания их ленинградская группа перестанет существовать — конвоиры уедут в лесную деревню Выборково, где будут тренироваться, а остальные во главе с Бертеневым отправятся в Порожки…

— Всем, всем передавай приветы, — говорил Бертенев. — Обязательно побывай у наших на заводе и, прошу тебя, не задерживайся в Ленинграде, возвращайся как можно быстрее. Скоро весна, забот у нас прибавится!

— Задерживаться не стану, Яша. Вернусь вместе с делегатами. Да и делать нечего в Ленинграде, семьи нет, завод эвакуирован…

Они были убеждены — именно так все и произойдет: доставят в Ленинград продовольствие, передадут героям города приветы от советских людей, временно оказавшихся в немецком тылу, и тут же вернутся в Лесную республику.

Шуханов посмотрел на часы, скомандовал:

— Подъем!

Ожила землянка…

А вот и гости пожаловали. Первым появился Никита Павлович. Полушубок подпоясан кушаком, за которым торчал топор. Со всеми поздоровался, а топор передал Веселову, попросил спрятать в надежное место, сказав, что без него он что без рук. По-хозяйски осмотрел землянку, пощупал шелк, которым были накрыты нары, недовольно проворчал:

— На чем спят, буржуи! На рубаху бы отрезали.

— А я уже приготовила отрезы и вам, и Прасковье Наумовне, и Валюте, и Володе, — отозвалась Тося из дальнего угла.

— Спасибо, спасибо, воструха, что догадалась. Уговорю Прашу сшить обнову… Надену, когда с проклятыми супостатами расправимся.

В землянку заглянул Сащенко. Сказал, что будет с ребятами поблизости. Появлялись все новые люди. Лепов со своими помощниками встречал людей на улице.

Неподалеку слышался стук топоров и звон пил. Для охраны была выделена специальная группа, которой Чащин выписал наряд на заготовку дров. Партизаны валили деревья и внимательно следили за окрестностями. Но кругом было пустынно…

— Почему Карпов задерживается? — спросил кто-то. — Уж не стряслось ли что с ним?

— Да вроде все обмозговано, — не совсем уверенно ответил Иванов. — Сейчас явится.

— А вот и мы! — воскликнул Александр Иванович. Он пришел вместе с Тереховым и Камовым.

Старшина, хотя давно уверял всех, что остойчивость восстановилась и он может сохранять равновесие, на самом деле все еще сильно прихрамывал.

Карпов со всеми поздоровался, представил полковника Терехова, сел на председательское место в конце стола, предложил начинать совещание.

В землянке было людно. Сидели за столом, на нарах и просто на полу, на еловых ветках.

Минутой молчания почтили память товарищей, погибших в борьбе с немецко-фашистскими захватчиками. Затем Карпов открыл совещание. Попросил беречь время, говорить коротко, четко, ясно, как и положено военным. Протокол условились не вести, но Александр Иванович попросил старшину Камова записать некоторые цифры для памяти.

Первым поднялся Косов, лохматый, как лесовик, осмотрел присутствующих и начал говорить быстро, словно заученный урок, о делах теперь уже бывшего своего отряда:

— Сорок пять человек с полным вооружением влились в бригаду товарища Волкова. Сдали две противотанковые пушки…

Потом говорили другие. Шуханов слушал ораторов и думал: «Да, это уже не новички, которых гитлеровская пропаганда называла большевиками-фанатиками, способными наносить лишь булавочные уколы в стальную спину фашистской армии. Для борьбы с партизанами немцам теперь приходится бросать целые дивизии…»

Карпов попросил выступить и Шуханова. Петр Петрович сказал, что по сравнению с другими отрядами малочисленная группа ленинградцев не может похвастаться боевыми достижениями.

— Но пришли мы, чтобы вместе с вами сражаться с оккупантами.

— Начали вы очень хорошо! — подал реплику Карпов. — А выступления ваших товарищей перед населением! Это огромное дело! Командование бригады да и все присутствующие здесь высоко оценивают действия вашего небольшого отряда.

Слова попросил Терехов. Привычным движением расправил под ремнем гимнастерку.

— Хочу вас порадовать, дорогие друзья, что войска нашего фронта завершили окружение сильной группировки вражеских войск. Семьдесят с лишним тысяч немецких солдат и офицеров в районе Демянска оказались в мешке!

После того как в землянке смолкли аплодисменты, Терехов передал партизанам и партизанкам благодарность от штаба Северо-Западного фронта за. помощь, которую они оказывали и оказывают Красной Армии.

— В полосе нашего фронта вами уничтожено много живой силы и боевой техники фашистов. — Цифры, которые он привел, были действительно внушительными. — Как видите, итоги хорошие.

— Но и наши потери значительны, — произнес Карпов. — Я имею в виду не материальные, не экономические — это все мы восстановим! Каких замечательных людей мы потеряли! — И он перечислил имена погибших…

В землянке стало тихо-тихо…

Потом обсуждали вопрос об отправке продовольствия в Ленинград. Говорил Карпов. Голос у него слабый, приглушенный, но каждое его слово западало в душу.

Когда был объявлен перерыв, к Шуханову подошел Шуров, доложил, что конвой построен для смотра. Петр Петрович пригласил участников совещания на улицу, а сам надел шинель со знаками различия немецкого капитана и тоже вышел.

Конвой находился справа у входа в землянку. Лепов поверх немецкой лейтенантской шинели натянул телогрейку, а голову завернул красным шарфом. Под стать Лепову оделись и остальные участники конвоя.

Вышел Шуханов. В немецкой шинели, русских валенках и цигейковой ушанке его было трудно узнать. Заложив руки за спину, он остановился перед строем. Лепов подал команду «Смирно» и, чеканя шаг, приблизился к своему начальнику.

— Товарищ командир!..

— Отставить! — крикнул Шуханов. — В таком наряде нельзя уже называть меня товарищем.

— Виноват… Господин капитан! — поправился Лепов не моргнув глазом. — Конвой построен для смотра…

— Отлично, лейтенант… Однако, кажется, мы перестарались?

— Точная копия, товарищ командир… извиняюсь, господин капитан, — поспешил оправдаться Лепов. — Мы ничего не придумали.

— Ну как, друзья, похожи мы на фрицев? — обратился Шуханов к присутствующим.

— В общем. Но учтите, переигрывать и упрощать не следует, — сдержанно заметил полковник Терехов. — И самое важное — хорошо проинструктировать людей по всему пути обоза, а то, чего доброго, примут ваших конвоиров за настоящих немцев и перестреляют.

— Своих-то нюхом учуем, — расплывшись в улыбке, произнес Сащенко. Он только что явился из лесу, чтобы узнать, скоро ли харчевать…

После смотра совещание продолжалось. Желающих выступить было много.

— Вот ведь разговорились, — сказал Карпов. — А бывало, придешь на колхозное собрание, начнешь спрашивать, как идет подготовка к севу, отремонтирован ли инвентарь, проверены ли семена. Помалкивают да табачок покуривают. За язык приходилось тянуть. А тут не остановишь.

— О деле я и в мирное время любил потолковать, — пробасил Иванов. — Хорошая беседа согревает и лечит душу и тело. Так-то. Дозволь-ка, Александр Иванович, и мне слово.

— Помню, помню твои довоенные выступления: дела на грош, а слов на червонец…

— А ты не зажимай, так-то… У меня такое мнение… — Речь Иванова была самой краткой. — Дорога опасная, но мы не из трусливых… С подводами пошлем самых бывалых, смелых. Довезем продукцию…

Кто-то предложил назначить Иванова заместителем начальника обоза.

— Правильное предложение, — поддержал Карпов.

— Помоложе надо, — возразил Никита Павлович и спросил у Карпова: — Сам-то ты, Иваныч, начальником поедешь?

Карпов поднялся.

— Командование назначило меня. Доверяете?

Раздались дружные голоса:

— Доверяем! Доверяем!

— Спасибо… Делегацию в Ленинград в составе двадцати пяти человек возглавит председатель райисполкома Печников. — Далее Карпов сказал, что, по предварительным подсчетам, продуктов наберется подвод на двести пятьдесят, а может, на все триста, и начальнику потребуются семь или восемь заместителей. Кроме Никиты Павловича он рекомендовал Шуханова.

Подводы решили разбить на пятерки, во главе каждой из них должен идти партизан, с ним — колхозники и колхозницы. Переход линии фронта наметили осуществить в разное время.

…Ночью участники совещания разъехались по своим деревням и секретным базам.

Глава восьмая

Окружение демянской группировки немецких войск потребовало от партизан усилить удары по тыловым гарнизонам врага. Поэтому по просьбе армейского командования в партизанские планы пришлось внести существенные поправки. Готовилась к бою и бригада Волкова…

Карпов слушал комбрига, всматривался в разложенную на столе карту и видел перед собой огромный лесной край непроходимых болот и озер, изрезанный причудливо извивающимися голубыми линиями рек; край, оккупированный фашистами, но непокоренный. Ему было приятно от сознания, что на большой его территории уже восстановлена Советская власть и образована Лесная республика, но беспокоило то, что в «Красной звезде» все еще хозяйничает Тигерберг со своим гарнизоном. Село стоит на шоссейной дороге и как бы прикрывает районный центр, в котором расположилась главная немецкая комендатура.

Волков был убежден, что немцы будут всеми силами удерживать этот выдвинутый вперед аванпост. Он внимательно выслушивал собранных на совет командиров и комиссаров.

В конце совещания комбриг объявил боевой приказ…

За день до наступления все отряды, соблюдая строгую маскировку, подтянулись к своим пунктам. Выдвинутые вперед дозоры и разведчики следили за всем, что происходило в гитлеровском гарнизоне. Чащин и Михайлов точно обозначили на карте все вражеские укрепления, пулеметные точки, заминированные участки. Подрывники готовили мины, шашки со взрывчаткой.

В одном из шалашей расположились Волков, Карпов и их ближайшие помощники; негромко беседовали, поджидая разведчиков. Неподалеку, в густом молодом ельнике, тоже был наскоро сооружен шалашик. Около него на корточках сидели партизаны и слушали Леньку Костина. Завьялов поручил своему питомцу присматривать за лошадьми, предупредил, чтобы держался он подальше от места боя. Ленька тихо рассказывал, как после маслогорской казни полицаи напали на партизанскую землянку.

— Ночью дело было. Мы с дежурным стояли в секрете. Когда заметили, что по лесу крадутся предатели, сразу подали тревогу. Полицаи открыли огонь и убили часового. Он только успел крикнуть: «Беги, Ленька, за подмогой!» Я ползком, а где и кубарем пробрался в лес. Несусь что есть мочи, прислушиваюсь к стрельбе и думаю: вдруг опоздаю? Сумеют ли наши продержаться, пока подоспеет Мельников со своими людьми? А что, если их нет в деревне?.. Оказалось все в порядке… Только опоздали мы малость. В том бою погиб и наш командир Федот Заливахин…

Вдруг послышался окрик:

— Стой! Кто идет?

Ленька прервал рассказ.

Два партизана, высокий и низкий, подвели к штабному шалашику парнишку лет четырнадцати.

— В чем дело? — спросил Волков. — Откуда взялся?

— В лесу перехватили, — ответил тот, что поменьше ростом. — Пароль знает и твердит, что ему нужен самый большой командир. — Вот мы и доставили его к вам, товарищ комбриг.

— Вы будете товарищ Волков? — в свою очередь спросил мальчик.

— Да, я.

Мальчик снял ушанку, надорвал подкладку, извлек бумажку.

— Вам, в собственные руки.

Комбриг прочитал раз, другой, покачал головой, передал Карпову, а паренька спросил, кто его послал.

— Варя. Она в «Красной звезде», переводчицей у немцев. А у нас квартирует. Варя сказала: если не отнесу, могут наши люди пострадать. Я взял лыжи и бегом к вам.

— Валю Соловьеву замучили! — воскликнул Карпов. — Чащин арестован!

Новость ошеломила людей.

Случается так: в цепи вдруг вылетает одно звено — и все крепление рушится… Сейчас вылетело очень важное звено в крепкой цепи партизанской конспирации. Арестованные знали об обозе и о готовящемся сегодня походе партизан.

— Кто же их выдал? — неопределенно спросил Карпов.

— Наверное, Надечкин по пьянке разболтал, — промолвил политрук Завьялов, знавший винную слабость Савелия.

— Скорее поп, — не совсем уверенно поправил кто-то.

Карпов отрицательно покачал головой:

— Вряд ли. Филимон полгода служил нам верой и правдой. Честно помогал… — Александр Иванович тепло посмотрел на паренька: — Как тебя зовут, герой?

— Ваня Ягодкин, — бойко ответил мальчуган.

— Объявляем тебе, Ваня, благодарность, — сказал Волков, нагнулся и поцеловал его. — Значит, ты в «Красной звезде» живешь?

— Да, с мамкой… А вы что, собираетесь побить фашистов?

— Вот этого, Ваня, я тебе сказать не могу… Уж ты меня извини.

— Понимаю… Военная тайна.

— Совершенно правильно. Иди вон в тот шалаш, рядом. Там еще такой же герой, Леня Костин…

Время приближалось к полуночи… Волков с тревогой думал; не пронюхал ли Тигерберг о готовящемся налете? Неужели их ждет провал? Конечно, еще не поздно дать сигнал — две красные ракеты — и под покровом ночи уйти в глубь леса.

Решили ждать возвращения разведчиков и уж потом принимать окончательное решение.

Комбриг расставил отряды по кольцу. В условленный час со всех сторон, словно молнии, ударят партизаны по застигнутому врасплох врагу. Вой завяжут небольшие группы, а потом вступят в дело главные силы. В своем распоряжении комбриг оставляет резерв, чтобы в нужный момент использовать его в любом слабом месте. Дороги, по которым немцы могут подбросить подкрепления из райцентра, заминированы, в секретах притаились пулеметчики… Кажется, все было предусмотрено, продумано. И вдруг эта история с Чащиным: связана ли она с готовящейся операцией? Волков с нетерпением ждал известий от разведчиков: им приказано достать последние, самые верные сведения.

— Почему задерживаются? Где они пропали? — уж который раз спрашивал он политрука Завьялова.

Наконец появился один, а следом еще двое.

— Ну, докладывайте! — Комбриг внимательно выслушал и успокоился: немцы не знают о партизанских планах. — Выступаем, Александр Иванович! — решительно сказал Волков. — Может, еще удастся спасти Чащина.

— В добрый час, Олег Григорьевич, — ответил Карпов и добавил: — А может быть, уже и в живых нет Вениамина Платоновича?

Судьба Чащина волновала всех, кто успел узнать о случившейся с ним беде.

Глава девятая

После того как командование приняло окончательное решение разгромить комендатуру Тигерберга, Надечкин почти ежедневно возил Чащина в «Красную звезду». Вениамин Платонович там не задерживался. Перекинувшись парой слов с Михайловым, если тот был на месте, приказывал Савелию поворачивать к церкви. Последнее время Филимон жаловался на здоровье, все больше лежал, но исправно вел церковную службу: читал короткие проповеди, как умел, вселял в души православных горячую веру в свои силы в борьбе с врагом.

Во вторник утром Чащин, как обычно, предупредил Иванова, что едет в «Красную звезду».

Весь день Никита Павлович прождал друга, но безуспешно. «Не иначе, что-то стряслось», — тревожился он. Только в среду под вечер прискакал Надечкин.

— Беда! — крикнул Савелий.

Срывающимся голосом он рассказал, что Чащин арестован и замучена дочка церковной сторожихи, будто бы вызывали в комендатуру и Филимона.

Иванов побледнел, схватил Надечкина за воротник полушубка да так тряхнул, что тот свалился на пол.

— Что же ты молчишь, сукин сын! — сердито крикнул он.

Савелий не мог прийти в себя, только мигал глазами.

— Я все поджидал, — начал он, заикаясь, — а Платоныч не появлялся. Думаю, замешкался. Гляжу, проходит мимо меня комендантская переводчица Варя и, не останавливаясь, говорит о Чащине, Филимоне и Соловьевой. Уезжай скорее, Савелий, шепчет, передай все нашим.

— Надо что-то делать! — сказал Никита Павлович, а что делать — и сам толком не знал. Предупредить Карпова! Но он далеко, где-то около «Красной звезды». Жаль, Володьку отпустил к бате, а Назар — дорогу не знает.

И внезапно пришло решение.

— Скачи, Савелий, обратно! — Хлопнул по плечу извозчика: — Гони, не жалей мерина! Издохнет — бог с ним. — Растолковал, где надо искать партизан и что сказать.

— Все понятно. — Надечкин выбежал из избы, прыгнул в резные саночки, не на облучок, где обычно восседал, когда возил Чащина, а на его место, на зеленый коврик. Красавчик, словно учуяв беду, рванулся с места и затрусил по дороге.

Никиту Павловича не оставляла тревога за судьбу товарищей. Послал жену за Прохором, а сам пошел к Захару.

Вторые сутки Тигерберг держал Чащина в комендатуре под предлогом, что вот-вот приедет большой начальник и будет лично беседовать со старостами. Случалось и раньше — целый день не отпускали, но вечером ему разрешалось уезжать. А теперь?.. «Не иначе, что-то хотят выведать», — терялся в догадках Вениамин Платонович.

Не знал Чащин, что днем раньше Тигерберг лично вызывал Филимона. Больного священника подняли с постели. Полковник расспрашивал его о партизанах, интересовался старостой. Батюшка знал, что требовалось говорить, хвалил Чащина: мол, ходит в церковь, исправно молится вместе со всеми гражданами. После этого разговора Тигерберг приказал своему адъютанту проводить попа в спортивный зал, превращенный в место пыток. Увидев там изуродованных людей, Филимон лишился сознания. Его привели в чувство и отвезли домой. Вскоре он умер.

Почти одновременно с Филимоном гестаповцы схватили Валю Соловьеву, над ней долго глумились, на ночь заперли в темной холодной кладовке, где когда-то хранилось школьное имущество. Когда утром открыли дверь, увидели девушку мертвой: она повесилась.

Обо всем случившемся узнала Варя Петрова, она сумела предупредить Надечкина, а Ваню Ягодкина — сына квартирной хозяйки — уговорила с запиской пробраться к Волкову.

Но ничего этого Чащин не знал. Он вновь (в который раз) стоял перед комендантом. В учительской было душно, полковник сидел в расстегнутой тужурке. На полу, растянувшись на пушистом коврике, дремал с высунутым языком бульдог.

Тигерберг поднялся из-за стола. Прошелся из угла в угол.

— Михайлов! — крикнул он, приоткрыв дверь.

Архип Михайлович появился быстро.

— Садись, — указал он на стул. — Садись и ты, староста. Я заставил тебя немного постоять. Все думал. И вот пришел к выводу: напрасно мы тебя держим. Михайлов ручается за тебя… головой… И священник Филимон. — Вдруг немец засмеялся. — После войны нам придется жить по соседству. Думаю поселиться на псковских землях. Ты будешь бургомистром. Великая Германия щедро награждает своих друзей… Что же ты мне еще скажешь, господин староста?

— То же, что и вчера.

— А вчера ты говорил: в здешних болотах да лесных дебрях много партизан, но ты с ними не знаком. Правильно?

— Совершенно верно… Я служу вам, как умею, — честно.

— Меня поражают ваши люди. Обреченные. — Полковник крикнул: — Шарте!

Вошел обер-лейтенант, подтянутый, с нагловатым лицом. Громко щелкнул каблуками.

— Проводите господина старосту… — приказал Тигерберг.

Шарте увел Чащина. Повел его по широкой каменной лестнице в полуподвал, где недавно побывал Филимон. Когда-то там, в спортивном вале, слышались звонкие голоса детворы. А сейчас?.. Переступив порог, Вениамин Платонович остановился. Прямо перед ним на шведской стенке висел распятый окровавленный человек. Рядом на борцовом мате стонала женщина… Еще… Чащин пошатнулся, но, собрав все силы, продолжал стоять. За его спиной, расставив широко ноги, раскачивался, словно на пружинах, обер-лейтенант Шарте…

Тем временем Тигерберг ходил по комнате, а Михайлов смотрел на школьный двор: деревянный забор густо опутан колючей проволокой, по углам — будки с пулеметами, откуда часовые следили за своими секторами. Установленные на высоких столбах прожектора освещали всю территорию вокруг школы. «Трудно при таком свете пробиться сюда. Может, догадаются и выведут из строя движок», — думал Михайлов.

Открылась дверь. Возвратился Шарте и ввел Чащина. Староста был бледен.

Тигерберг с наигранной вежливостью поставил табурет.

— Садись… Приходится прибегать в к столь жестоким мерам, наказывать ваших соотечественников. — И с удивлением: —Да, ты не слыхал, староста, что за собрания проводятся в деревнях? Будто на них о Ленинграде говорят… И ты, Архип Михайлов, ничего не знаешь?

— В тяжелом положении оказался город. Люди умирают. Наверное, об этом и толкуют, — сказал Чащин.

— Ленинград сотрем с лица земли! Такова воля фюрера!.. А что ты, староста, скажешь о партизанах?

— Мне ничего о них не известно, господин полковник. Знаю одно: если не русские, то вы меня повесите.

— Какой пессимизм!.. Иди отдыхай, вечером еще поговорим.

Отпустил и Михайлова.

Оставшись один, Тигерберг стал шагать по кабинету, напевая: «Дейчланд, Дейчланд, юбер аллес…»

Глава десятая

Ухнули взрывы гранат, рявкнули пулеметы, затрещали автоматные очереди. Погас свет, и школьный двор погрузился во мрак. Налет на «Красную звезду» начался организованно, точно по намеченному плану. С возвышенности, от силосной башни, Волков с тревогой смотрел на колокольню: оттуда бил фашистский крупнокалиберный пулемет. Его очереди задерживали партизан.

— Завьялов! — позвал комбриг политрука, который с группой разведчиков находился рядом. — Пулемет убрать, немедленно!

— Есть, убрать пулемет! — Вместе с Леповым и Журовым он направился к церкви. То перебежками, то ползком миновали опасную зону. Волков видел, как Завьялов автоматом выбил круглое оконце над входной дверью и пырнул в него. Затем пробрался туда и Лепов. Журов остался сторожить у дверей. Но вскоре он упал — его сразила фашистская пуля.

Потом над колокольней взметнулся огненный султан. А еще через минуту пулемет с колокольни ударил по зданию школы, где засели фашистские автоматчики.

— Молодцы! — воскликнул комбриг. Вместе с разведчиками он направился к забору, где залегли партизаны. Он видел, как то в одном, то в другом школьных окнах появились яркие вспышки. Кидая в окна гранаты, к школе прорывались партизаны.

Волков приблизился к Карпову и, показывая вперед, сказал:

— Пошли! Скоро прихлопнем Тигерберга.

Прижимаясь к изгороди, они в сопровождении партизан пробрались к главному входу. Школа уже была очищена. Фашисты вели огонь из сосновой рощицы и расположенных там строений. Вот и дверь с надписью «Учительская». Около нее с автоматом на изготовку стоял Василий Косов.

— Принимайте коменданта в мертвом виде, — сказал он.

Тигерберг, прижатый опрокинутым столом, лежал рядом с издохшим бульдогом.

— Чащин жив, но помяли его основательно, — сказал Косов. — Пойду помогать ребятам очищать территорию.

В дверях появился Завьялов.

— Доложите обстановку! — шагнул навстречу ему комбриг.

— Фрицы попрятались в зданиях, отстреливаются. Многие отошли к лесу. Наши их преследуют. — Завьялов повернул голову к двери и, не договорив, бросился туда. Шуханов держал на руках Леньку.

Политрук взял безжизненное тело маленького партизана и, прижимая к груди, тихо прошептал:

— Леня! Я же тебе запретил… Ах, орленок ты мой непослушный!

В дверях показалось испуганное лицо Вани Ягодкина.

Комбриг сердито посмотрел на паренька:

— И ты здесь?

— Как только началась пальба, Леня побежал, — всхлипывая, говорил Ваня. — Я ему кричу: «Туда нельзя!» А он: «Иду убивать коменданта, отомщу за мамку и за дядю Заливахина». Ну и я побежал. Боязливо одному в лесу. Спрятался в классе под партой. Леню убил фашист. — Ваня достал из-за пазухи парабеллум и подал комбригу. — У Лени взял.

Волков вынул обойму. На пол упал патрон.

С улицы все еще доносились выстрелы. Вдруг большой силы взрыв потряс здание.

— Что это? — спросил Волков у политрука.

— Наши взорвали мост, — ответил тот.

Все вышли из учительской. Остались Карпов да Ваня.

Карпов стал снимать со стены карту. Ввели девушку. Одета в серое пальто с каракулевым воротником, на голове белый шерстяной платок, из-под которого выбивались кольца волос. В глазах — страх и беспокойство.

— Мальчонку какого-то ищет, — сказал один из бойцов. — Лезет под самые пули.

Не обращая ни на кого внимания, девушка бросилась к Ване, причитая:

— Господи! Где же ты потерялся! Кругом пальба! Мать убивается. Ищет тебя, а ты вон где!

Карпов узнал девушку — это была Варя Петрова. Подошел к ней.

— Спасибо, Варюша. Ты очень помогла нам… Как Михайлов?

— Он еще вечером вместе с Мирсбергом уехал, — ответила Варя.

— Пробирайся в райцентр. — Карпов положил руку на плечо девушки. — Утром и отправляйся. Разыщешь Серафиму Фадеевну Платонову. Запомни: Льва Толстого, восемь. Пароль: «Дома все благополучно». Она ответит: «Спасибо за хорошие вести». От нее получишь дальнейшие указания. Ну а теперь иди. До скорой встречи. — Стоявшего у двери партизана попросил проводить Варю и Ваню до дома…

В одном из школьных классов Тося и две санитарки перевязывали раненых. Карпов и Шуханов ввели под руки Чащина. Увидев отца, Тося отшатнулась. Его трудно узнать: левый глаз затек, лицо в крови, один ус вырван.

— Что они с гобой сделали! Папа!

— Как видишь, дочка. Я из Масляной горы ушел от Штайнера, так он меня здесь нашел, — еле слышно говорил Вениамин Платонович. — Спасибо партизанам, вовремя подоспели.

Партизаны похоронили убитых. Карпов, Волков и Шуханов отправились в свою лесную типографию.

Сразу приступили к выпуску газеты. Всем нашлась работа. Присев около стола, Карпов стал читать гранки заметок. Их только что принес редактор и сейчас, опустив устало голову на стол, дремал. Всю ночь, пока партизаны очищали от фашистов поселок, редакция готовила эту маленькую газетку.

Волков с глубоко запавшими глазами ходил по горнице и тихо диктовал молодому безусому радисту:

— «…Разгромили немецкий гарнизон. Подавив огневые точки противника, штыками и гранатами выбивали вражеских солдат и офицеров из каждого дома, подвала и ямы. Большая группа гитлеровцев пыталась бежать, но, попав на наши мины, была уничтожена. Противник потерял убитыми и ранеными 165 солдат и офицеров. Захвачены большие трофеи. Мы потеряли тринадцать товарищей. Сорок человек получили ранения.

Готовы к новым боям. Волков Карпов».

— Зашифруйте в передайте в Ленинград, Никитину. Копию — в Валдай, Асанову.

Радист ушел.

— Первая газета, комбриг, — сказал Александр Иванович, продолжая читать. — Настоящая, печатная. Газета Лесной партизанской республики. Теперь нам станет легче говорить с народом!

Глава одиннадцатая

Продукты для Ленинграда хранились на тайных складах. Пришло время паковать в мешки да укладывать на дровни… И тут возникла трудность, которую как-то никто и не предвидел. Во что паковать? Тары-то нет. Взялись за дело женщины. Ходили по избам, заводили речь о том, о сем, а под фартуком уносили то старый мешок, то кусок холста — у кого что найдется.

Около двух тысяч мешков собрали, выстирали, высушили, осталось только починить. За работу весела Прасковья Наумовна. Ей помогали Тося, Авдотья Сащенко и еще три старушки. Они плохо видели и все просили Валюту вдевать витку в иголку, а девочка старательно помогала бабушкам.

Женщины разговаривали о полете полкового комиссара Асанова. Несколько дней назад на самолете У-2 среди бела дня он прилетел в Лесную республику. Самолет попал под огонь немецкой зенитной батареи. Тяжело раненный пилот сумел посадить машину на маленькое лесное озеро…

— Зачем же он днем-то летел? — беззубым ртом шепелявила Микитишна, что сидела спиной к печке. На голове у нее теплый чепец, из-под которого торчали жидкие седые волосы. — Уж надо бы ночью, когда супостаты спят, — не унималась она.

— Нас с тобой не спросили, — ответила соседка.

— И напрасно не спросили, Анюта, — вновь отозвалась Микитишна. — Худое не посоветуем… Лезут в самое пекло. Парень-то плох…

Некоторое время работали молча.

— Не первый раз летает в тыл, — вмешалась Тося. — Человек смелый.

— Известно, не трус. Только и смелому надо бы поаккуратней, — все твердила Микитишна.

— Наше ли это дело?

— Нешто чужое! — въедливо продолжала старушка. — За нас же они на смерть идут. Стало быть, и наше. Беречься должен…

Теперь Асанов находился в Каменке. Из разведки вернулась группа Завьялова, обследовавшая предполагаемую трассу, по которой может пойти обоз. Разведчики сидели в бывшем правлении колхоза и докладывали начальству обо всем, что увидели в пути.

Каменку охраняли партизаны, везде стояли часовые. Под окнами Ивановых ходил Сережа Веревкин в серой кубанке, короткой шубке и белых валенках. На шее висел автомат. Молодой партизан уже трижды забегал в избу греться.

— Вишь зачастил, — бросила неугомонная Микитишна. — Не иначе, Тося приглянулась.

— Да уж, знамо, не мы с тобой, подружка, — отозвалась Анюта.

Сережа опять появился. Потирая руки, направился к окну, у которого на лавке работала Чащина.

— Здорово получается, — похвалил партизан.

— Она флаг шьет, вот что, — пояснила Валя, трогая Сережин автомат. — У тебя правдашнее ружье? — И, получив ответ, опять спросила: — Оно стреляет?..

— Валюша, вдень-ка нитку, — попросила Микитишна.

По совету отца Тося шила большой красный флаг. Кумач для него дал на своих мобзапасов Никита Павлович. А Чащин все еще лежал в партизанском госпитале, эвакуироваться на Большую землю категорически отказался. «Меня Наталья Яковлевна подлатает, а когда отправим обоз — пойду бить фашистов», — говорил Чащин. Тося навещала отца, подолгу с ним беседовала.

— Как только переберетесь с продуктами через фронт, на головных дровнях и поднимете флаг. Пускай народ любуется.

Когда Сережа вышел из избы, Валюша обхватила шею Прасковьи Наумовны и тихо спросила:

— Тетечка Пра, Сережа настоящий партизан?

— Самый настоящий…

— А откуда они берутся? — не унималась девочка. — Ведь раньше, когда я жила в Ленинграде, их не было.

— Тогда, доченька, они трудились — кто в поле, а кто на заводе. Началась война — они и появились. Поняла?

Валюша отрицательно покачала головкой: нет, она не понимала.

Прасковья Наумовна отбросила починенный мешок, взяла другой, ловко отрезала кусок холстины и, закрыв дырку, начала приметывать.

— Садись, доченька, вот сюда, поближе, и слушай…

Давным-давно это было. В дремучих лесах на Кошкином городище, на горе Судоме, жили два брата-красавца, два русских богатыря, Афанасий и Еремушка. Был у них чудо-топорик, острый-преострый. Братья зорко стерегли свой родной край от недругов-супостатов.

Когда раздавался набатный звон колокола на святой Софии, Афанасий и Еремушка брали свой топорик и первыми выходили навстречу врагу, вступая с ним в бой. А в это время на помощь братьям поднимался весь русский народ…

Пылкое воображение девочки, опережая неторопливый рассказ, рисовало яркие картины боя. Среди людей, спешивших на помощь братьям-богатырям, она видела дядечек Никиту, Прошу, Сережу, моряков, которые ночевали однажды и сказки рассказывали. А тетечка Пра продолжала:

— Слывет в народе молва, будто в той горе Судоме есть глубокая-глубокая пещера и в ней спят чутким сном Афанасий и Еремушка. Когда родной земле угрожают недруги, братья просыпаются, берут топорик и выходят драться, а народ спешит им на помощь.

Валюша вдруг стала серьезной:

— Тетечка Пра, и моряки родственники тем братьям? И дядечки Никита и Проша, и Сережа, что с ружьем ходит под нашим окном?

— Смышленушка ты желанная, — ласково гладила по голове Микитишна. — Ишь ты, ребенок, а все понимает.

Дверь раскрылась, и в избу вошел Рачев. Учитель редко появлялся в Каменке, но, когда бывал, обязательно заходил к Ивановым. Сегодня у него много важных дел. Любовь Терентьевна, школьная сторожиха, собрала с пол килограмма маслица для Валюшиного братика и сестрички, что остались в Ленинграде, вот и принес он.

— Здравствуйте, Николай Осипович! — звонко закричала Валюша.

— Здравствуй, детка! — Учитель поднял Валю, поцеловал. — Ты здорова?

— Я теперь очень и очень даже здорова… Тетя Пра рассказывала сказку. Интересную-преинтересную. Про чудесных братьев-богатырей Афонюшку и Еремушку.

— Эту сказку я тоже знаю… А вот угадай, зачем я пришел? — спросил учитель.

— Вы пришли меня навестить. Потому что вы очень добрый и всегда меня любите.

— Угадала… И еще я люблю твою сестричку Глашу и братика Борю, я им гостинец принес. Дедушка Никита отвезет в Ленинград и передаст. Смотри. — Учитель развернул узелок, в котором был горшочек с топленым маслом. — Ты помнишь Любовь Терентьевну, школьную сторожиху?

— Помню, — ответила Валя. — Она тоже любит меня.

— Это она собрала маслице от нашей коровушки. А ты что пошлешь братику и сестричке?

— Мы с тетечкой Пра насушили сухариков.

— Очень хорошо, Валюша. — Рачев сел на скамейку, спросил, скоро ли придет Никита Павлович.

— Сейчас все явятся обедать, — ответила Прасковья Наумовна. — Совещаются они.

Было у учителя еще одно важное дело. Он хотел попросить Иванова и Шуханова узнать в Ленинграде, куда эвакуировался тот детский сад, который летом недолго находился в школе. С ним и Валюша приехала, да вот заболела воспалением легких, и ее пришлось оставить. По ленинградскому адресу, наверное, можно отыскать. Он и письмо приготовил и на конверте написал: «Устинье Алексеевне Рачевой».

Часто донимала учителя тревожная мысль: а вдруг детский сад опять попал в Ленинград? Тогда — беда. Что стало с Устюшей? Ребят из-под Пскова должны увезти в глубокий тыл, подальше от страшной войны. И жена там, а может быть, уехала к дочерям, к Оленьке на Дальний Восток или к Зине в Самарканд, только не к Стеше. Последнее время Стешин муж служил в Севастополе, а вот куда он отправил жену и детей? Да и сам-то жив ли? Война все так усложнила…

Его размышления прервал появившийся в избе Володя.

— Бабушка! — крикнул он. — Сейчас начальство придет обедать.

— У меня все готово. — Прасковья Наумовна поднялась с табуретки и, перешагивая через мешки, направилась на кухню. — Вы тоже ступайте, пообедайте, — предложила она своим помощницам. — Потом придете. Надо сегодня все доделать… Тося, давай, дочка, накрывать на стол. Сколько их?

Володя стал подсчитывать на пальцах. Когда назвал Сащенко, его жена Авдотья тут же заявила:

— Прошка домой пойдет!

— Николай Осипович и я, — продолжал Володя, — всего десять, а если без дяди Прохора — девять.

— Тося, накрывай, — распорядилась хозяйка. — А ты, Володя, поешь с нами.

— Мне все едино, — с некоторой обидой ответил парнишка. — Только вдруг у командиров ко мне возникнет срочное боевое приказание, тогда я и вовсе голодный останусь…

— Ладно уж, обедай с начальством, — согласилась Прасковья Наумовна. — А то без тебя, поди, все партизанские дела остановятся.

Авдотья и старушки, прихватив по паре мешков, направились к двери.

— Мы с собой работу взяли, Наумовна, — сказала Микитишна. — Справимся и придем.

Скоро появились партизанские начальники.

Карпов познакомил Асанова с учителем:

— Наш добрый просветитель, Николай Осипович Рачев. Если собрать всех его учеников, пожалуй, получится не одна партизанская бригада. А сейчас остался один как перст.

Волков продолжал неоконченный, как видно, разговор:

— Вот я и прошу полкового комиссара: перебросьте к нам в Лесную республику хотя бы тысячу красноармейцев. Мы полностью перехватим коммуникации противника на всей полосе нашего фронта…

— У вас и своих людей достаточно, — ответил Асанов.

— Значит, отказываете? А напрасно. — Волков протянул учителю руку: — Много хорошего о вас слышал от Александра Ивановича… А вот супругу-то, видно, напрасно тогда одну отправили.

— Почему же? — удивился Рачев. — Вы бы посмотрели на несчастных детей. Надо же было им помочь. Две молоденькие воспитательницы совсем растерялись. Вот я и сказал жене: «Проводи, Устюша, и возвращайся…» А она застряла.

— Поезжайте, Николай Осипович, с обозом на Большую землю, — предложил Волков. — Там вам будет спокойнее.

— Можно и на самолете, — вставил Асанов.

Учитель удивился: «Наверное, хотят от меня избавиться». И, сдерживая волнение, произнес:

— Разве здесь для меня не найдется дела? Вы вон какую территорию очистили от фашистов!

— Да, свыше четырехсот сел и деревень стали снова жить по советским законам! — воскликнул Карпов. — Свою Лесную партизанскую республику создали… Газету издаем.

— А я детей учу. Теперь в школе живут погорельцы, я с ними занимаюсь. Едва дети успеют разойтись, а я стакан чайку выпить, уже снова зовут. В классе — народ. Женщины, старики. Устроятся кто где — за партами, на полу, на подоконнике.

— За добрым словом приходят, Николай Осипович, — перебил его Карпов.

— Всех теперь одно интересует: когда войне конец?

А разве я знаю? Говорю им, что наши соотечественники прежде громили врагов, разгромим и теперь!.. Скажу вам, дорогие мои, крепка у наших людей вера в победу, очень крепка! — Учитель достал из брезентовой сумки завернутый в газету сверток. — Возьмите. Там и список, кто что внес, и сумма — деньгами и облигациями порознь. И мой там вклад.

Карпов развязал пакет и выложил на стол содержимое.

— Для нашей Красной Армии, — продолжал Николай Осипович. — Продуктов-то у нас нет, а эти ценности сберегли. Вот вы и отвезите на Большую землю да отдайте по назначению.

Карпов обнял учителя и восторженно воскликнул:

— Великолепную мысль подали вы, Николай Осипович! — И, обращаясь ко всем присутствующим: — Давайте-ка по доброму примеру наших погорельцев проведем среди населения сбор средств.

— Так ведь можно, — согласился Никита Павлович. — Только времени у нас в обрез. С обозом надо спешить. Весна начинается. Дорога вот-вот рухнет.

— Ты что, полагаешь, на нас с тобой свет клином сошелся? Мы выедем, как наметили. А вот делегацию Печникова задержим на неделю. За это время агитаторы побывают в деревнях, и все, что удастся собрать, Печников привезет.

Решили с завтрашнего дня приступить к делу… Карпов попросил Николая Осиповича передать сердечное спасибо всем, кто внес деньги и ценности в фонд обороны Родины. А Волков пригласил учителя в гости к партизанам.

— Расскажите, как наши соотечественники многократно били и прогоняли чужеземцев, как дрались с врагами Родины и побеждали.

Рачев согласился.

— Значит, напрасно меня гоните, и я Лесной республике могу пользу принести, — сказал он, улыбаясь. — У партизан побываю обязательно. Завтра же и пойду…

— Мы вас не гоним, Николай Осипович, — улыбнулся Волков. — Хотим облегчить вашу жизнь…

Подошла Прасковья Наумовна.

— Прошу к столу, — сказала она. — Подкрепитесь чем бог послал, а уж потом занимайтесь делами, да и у нас своя работа — мешки чиним. Сегодня все залатаем.

— Похвально! — Карпов сел рядом с Ивановым. — Пора укладывать продукты. На днях выезжаем…

После обеда Прасковья Наумовна и Тося собрали и унесли посуду. Волков разложил на столе карту, стал по ней водить остро заточенным красным карандашом. К нему подсел Асанов. Полковник был в военной форме, в петлицах поблескивали четыре шпалы. Не торопясь, Волков рассказывал о маршруте, который рекомендовали разведчики.

— Вы полагаете, товарищ Завьялов, путь на Осташков наиболее безопасный? — спросил Асанов.

— Вот, смотрите. Черный двор и эти населенные пункты в сторону демянского котла, — показал на карте политрук. — Тут по пути следования обоза немецкие гарнизоны весьма слабые. Хорошо бы, конечно, предварительно разгромить их.

— Нет, нет! Этого делать не будем, — решительно произнес Асанов. — Разгромить успеем, когда отправим продовольствие. Сейчас не следует показывать свою активность, настораживать врага.

— С подводами идут колхозники и колхозницы, — сказал Волков. — Мы обязаны позаботиться об их безопасности.

— Вы правы, Олег Григорьевич, — согласился Карпов.

— Давайте еще и еще раз объясним людям, проинструктируем каждого, — продолжал Асанов. — Следует иметь в виду, что провал одного потянет за собой десяток, а может, и большее число наших людей. Упаси бог, попасться в лапы врага. Ну а если кто попадет, пусть твердит одно: «Знать ничего не знаю, меня послал староста, с него и спрашивайте».

Появление в Лесной республике Асанова тоже было связано с обозом. Он информировал Волкова и Карпова о помощи, которую окажет обозу Красная Армия, где и на каких участках будут встречать подводы с продовольствием армейские разведчики-лыжники, какие будут применяться на маршрутах формы связи, одним словом, все те меры, которые могут гарантировать безопасность людей, сопровождающих продовольствие…

Разговаривая с товарищами, Волков наблюдал за учителем, который, видно, что-то интересное рассказывал присмиревшей девочке.

— Обдумали мое предложение, Николай Осипович?

Учитель повернул голову:

— Обдумал. Не могу я, Олег Григорьевич, оставить людей, с которыми живу под одной крышей. Не могу! Ведь посчитают, что я струсил и сбежал.

— А мы им объясним.

— Спасибо. Только останусь я в своей школе… А вот к Шуханову у меня покорнейшая просьба. — Рачев достал из кармана конверт и записку. — Узнайте в Ленинграде, куда выехал вот этот детский сад, — показал он пальцем на конверт. — А там уж напишите адрес и отправьте. Это к жене. Очень прошу.

Шуханов взял конверт, записку с адресом и пообещал сделать все возможное.

— А это адрес Валюшиных родителей. Они-то, наверное, знают, где сейчас детский сад. Расскажите, что дочь их жива, здорова и находится у хороших людей.

Шуханов еще раз пообещал сделать все от него зависящее.

А Карпова одолевали тягостные мысли: «Почему я не сказал правду? Почему до сих пор скрываю, что нет в живых Устиньи Алексеевны, нет в живых и многих детей, которых она поехала сопровождать?»

Рачев собрался уходить.

— Желаю всем вам большого успеха, — сказал он и каждому пожал руку. — А к партизанам отправлюсь в любое время.

Когда за учителем закрылась дверь, Асанов сказал:

— Напрасно он отказался выехать на Большую землю. Силенок-то у него маловато.

— Пусть живет с нами, — сказал Карпов и, улыбаясь, посмотрел на Шуханова. — Послушайте, капитан Мерке! А ваша борода?

— Что борода? — не понял Петр Петрович. — Вполне даже приличная!

— Все предусмотрели, а о бороде не подумали, — продолжал Карпов. — Сбрить, сбрить начисто!

За время лесной жизни лицо Шуханова сильно заросло. Борода ему нравилась, и он уверял себя, что партизану она совершенно необходима, как средство маскировки.

— Вот хотя бы вам, Александр Иванович, — усмехнулся он. — В таких зарослях вас никто не узнает.

— Я деревенский мужик. А вы теперь в роли немецкого офицера. В таком виде вам пускаться в путь нельзя.

Петр Петрович ждал, что скажут Асанов и Волков, но те молчали. Подумав, Шуханов согласился: «А ведь, пожалуй, Карпов прав».

Неожиданно подала голос Тося:

— А что, если забинтовать лицо или повязать платком… Может же быть этот самый Мерке обмороженным?

Шуханов, улыбаясь, поддержал девушку:

— Чащина права. На этом проклятом восточном фронте все может случиться…

— Ну а как с верховой ездой? — опять спросил Карпов.

— Это посложнее, чем борода, — вздохнул Шуханов.

Прожив на свете сорок пять лет, инженер ни разу не садился верхом на лошадь. Полсвета исколесил, на всех видах транспорта передвигался — по земле, по воде, под водой, по воздуху, а верхом ездить не приходилось. И поэтому обучение конвоиров было поручено ездовому Надечкину. Бывший конармеец горячо взялся за дело. «Когда-то я был наездником ого-го каким! — хвастался Савелий. — Сам Буденный не раз меня в пример ставил». Надечкин как-то подтянулся, даже пить перестал. Немецкая шинель, пилотка, натянутая поверх шерстяного серого шарфа, большие, зашнурованные до самых колен ботинки на войлочной подкладке делали Савелия похожим на немца. Все его ученики быстро освоили верховую езду. Только у Шуханова не получалось. Его кобыла гнедой масти с белой звездочкой на лбу чувствовала хозяина, но иногда ни с того ни с сего начинала упрямиться, шла поперек дороги. И тут Шуханов терялся.

— Вы, Петр Петрович, с ней по-немецки балакайте, — советовал буденновец. — Она по-ихнему обучена.

Лепов, склонный к быстрым выводам, измерив лошадь взглядом, заключил:

— Не корабль, освоить можно.

Попотеть Шуханову пришлось основательно.

— Выходит, конный спорт — дело нелегкое? — улыбнулся Волков.

— Нелегкое, Олег Григорьевич. Проще корабли строить.

— Зато после войны станете лихим дербистом, будете выступать на ипподроме, на трехлетках, — пошутил комбриг.

Асанов не участвовал в этом разговоре, он расхаживал по избе, заложив руки за спину, и о чем-то думал.

— А нужен ли нам этот «немецкий конвой»? — неожиданно спросил он, остановившись около Карпова. — Что он практически нам дает? Способны ли пятнадцать ребят, переодетых в немецкую форму, защитить обоз в случае, если возникнет опасность? Конечно, нет. А вот в беду могут попасть… На охрану продовольствия мы выставляем две партизанские бригады — вашу и соседнюю, Егорова. Да и регулярные части помогут. Обстановка для нас сложилась благоприятная. Немецкое командование занято вызволением своих войск из демянского котла. Огромные силы фашистов прикованы к Холму, где уже много дней отбиваются от частей Красной Армии… Я, конечно, не настаиваю. Но неудобство тут большое. Мне кажется, Петру Петровичу не особенно приятно переодеваться в чужую форму.

«Молодец Николай Дементьевич», — подумал Шуханов.

К удивлению всех, Александр Иванович согласился с Асановым.

— Ну что ж, раз представитель Красной Армии считает, что такой конвой ни к чему, откажемся от него, — сказал он. — Обойдемся без него…

Под вечер Асанов и Волков уехали. Последний раз отправился к своим конникам и Шуханов.

В Каменке опять стало тихо…

Глава двенадцатая

К походу все подготовлено. Продукты упакованы в мешки, уложены на дровни и укрыты сеном. По всему маршруту расставлены партизанские отряды.

Более двухсот человек, которым предстояло везти собранные продукты для защитников блокированного города на Неве, отдыхали в тех деревнях, из которых завтра выйдут в опасный путь.

Карпов ночевал у Никиты Павловича. И хотя как будто все было учтено, Александр Иванович волновался и долго не мог заснуть, прислушивался к тихому перешептыванию, доносившемуся с кухни.

Там хлопотали Прасковья Наумовна и Тося. Бодрствовал и Володя. Он обиделся на деда за то, что не взял с обозом.

— В нашей избе, да и во всей деревне, ни одного мужика не останется, — говорил Никита Павлович внуку. — Кто же за женщинами да детьми присматривать станет? Тебе, Володя, придется. Так-то.

Может, дедушка и шутил, его не сразу поймешь, но Володя сказал, что Вениамин Платонович вернулся из госпиталя в Каменку и что теперь в деревне будет мужик. Дедушка объяснил, что Чащин скоро отсюда уедет.

— А ты, дочка, к партизанам вернешься? — спрашивала Прасковья Наумовна Тосю.

— Вернусь, тетя Праша.

— А я бы на твоем месте осталась. Тут можешь загубить себя. Ох, заговорилась! — всплеснула руками хозяйка. — Пора противень доставать, а то Володя дрова-то принес березовые, жаркие! — Побросала сильно поджаренные сухари в решето. — Алеша Лепов останется или как?

— Вернется…

— Ой ли! — подал голос Володя. — Ведь он моряк, командир. Скоро весна, на корабль ему надо. Его, гляди, не пустят.

Тося об этом не подумала.

— Конечно, Лепов станет воевать на Балтике, — опять сказал Володя. — Сами посудите — Алексей командовал катером, разве может он все время партизанить. Зимой — дело другое: море льдом покрыто и корабли стоят. Определенно его задержат. Флоту командиры нужны, даже очень нужны.

— А ты почем знаешь? — вспыхнула Тося. — Вот увидишь! Вернется он!

— Да я бы и сам этого хотел, — продолжал Володя. — Леша не только тебе, он и нам всем нравится.

— А что это ты решил, будто он мне нравится?

— По глазам вижу.

— Ну ладно, хватит вам, — примирительно сказала Прасковья Наумовна. — Иди, Володя, спать. Мы с Тосей уложим все и тоже прикорнем.

Володя залез на печку и быстро уснул. Вскоре и Тося легла. Засыпая, она думала: «Если Алеша останется на флоте, то и я, пожалуй, не вернусь к партизанам».

Завязав мешок с гостинцами, Прасковья Наумовна тут же на кухне бросила полушубок и прилегла на него. Ох, как не хотелось ей отпускать Никиту в опасную дорогу, но запретить не могла. Не по своим делам, чай, едет — народ посылает. А народу не откажешь. Потом стала думать: «Как-то в Ленинграде наш Витенька, бедняжка? Ох-хо-хо! Напал бы на этих извергов страшный мор, чтобы издохли все до одного вместе с душегубом Гитлером».

Начался март — первый весенний месяц. В марте курица из лужицы напьется — гласит народная мудрость. Нынче все еще стоят холода. Идут подводы, а под полозьями монотонно поскрипывает морозный снег. Около избы Прохора в окружении небольшой группы людей стоял Карпов.

— Словно на базар, — сказала Авдотья.

— Не на базар, матушка, а в Ленинград, к родичам, едем, — отозвался Прохор.

— Верно, к родичам, — сказал Карпов. — Что ж, если разобраться, Сащенко прав. В Ленинграде у каждого есть близкий или дальний родственник. С незапамятных времен в город стремились люди в поисках заработка и счастья. Кто устраивался на завод, кто в услужение в богатые семьи, оседали и становились питерцами. Особенно много понаехало в годы коллективизации и пятилеток… Только чувства, которые движут сейчас нашими людьми, глубже, шире и благородней родственных. Это товарищество, скрепленное кровью, пролитой рабочими и крестьянами в боях за Советскую власть. — У Авдотьи спросил: — У вас есть родные в Ленинграде?

— Какие там родные! Никого у нас нет. Мы с Прошей дальше Пскова и дороги-то не знаем. У моего муженька первая родня — коровы и овцы.

— Да еще ты, богом нареченная жена, — добавил Прохор, поддержанный дружным смехом земляков.

Подъехал Смолокуров. Он в длинном рыжем тулупе с изъеденным молью воротником. К нему подошел невысокого роста человек.

— Почет и уважение, Василий. Почем думаешь ржаную муку продавать?

— Погляжу, как другие. Да со старостой посоветуюсь. Вон он, легок на помине.

Чащин неторопливо шагал по деревне, опираясь на палочку. В полушубке, черных катанках, на голове помятая шапка. Изменился Вениамин Платонович. Сбрил казацкие усы, собственно говоря, сбрил только один ус, который остался после допроса. На щеке красный рубец, выбиты три передних зуба, помяты ребра. Наталья Яковлевна насилу выходила его.

Чащин почтительно поклонился землякам, а на вопросы «Что там было?» махнул рукой: мол, об этом нечего вспоминать. Сегодня Вениамин Платонович, как и все, в добром расположении. Избавился он наконец от собачьей должности.

— Продукцию на базар везете, — шутил Чащин. — Похвально, похвально. Вот обрадуются господа фашисты, чтоб они издохли, проклятые.

— Уж так обрадуются, аж подавятся, идолы… — в тон Чащину отвечает Смолокуров.

— Давно, давно пора. — Чащин по-хозяйски осматривает возы. — Излишки, кои у кого имеются, продавать надо, а то прячете в волчьих ямах да партизан подкармливаете…

А чуть в стороне идет другой разговор:

— Долбанули фрицев в райцентре. Они после «Красной звезды» опомниться не успели, а их еще раз стукнули по зубам.

На паре хорошо упитанных трофейных коней отъехал от своего дома Иванов. На розвальнях поверх мешков с продуктами, укрытых сеном, сидела сияющая от счастья Валюша. Лошадьми правил Володя, а хозяин с хозяйкой шагали позади воза.

— И ты, борода, на базар? — спросил Чащин.

— Я что, хуже других? Так-то. На базар, на базар.

Иванов со всем своим семейством направился к Карпову. Чащин остался поджидать дочь.

Не сразу признаешь Тосю в том пареньке, который полеживал на возу.

— Ну а ты что везешь, красавец? — шутливо спросил Вениамин Платонович, разгребая сено. — Вроде там мешки схоронены?

— У меня горох отборный да свинина белая, как сахар. — Тося проворно спрыгнула на снег, обняла отца и крепко поцеловала. — Без меня ты не очень-то скучай, я скоро вернусь.

«Ведь не в раймаг собралась, родная, дорога-то длинная, опасная», — с тревогой подумал Вениамин Платонович.

— Ладно уж, — смущенно произнес отец. — Надумаешь в Ленинграде остаться, я тебя не держу, поживу один. Решай сама. Счастливого тебе пути, дочка!

— Я вернусь, папа! — и еще раз крепко обняла отца…

На розвальнях к бывшему правлению колхоза подъехал комбриг, а следом — на верховых — охрана.

— Можно, пожалуй, трогаться, — сказал Волков. — Кажется, все предусмотрели: по дорогам расставлены отряды. — Комбриг назвал фамилии командиров и рекомендовал придерживаться намеченного маршрута.

— Радиограммы посланы Никитину в Ленинград и генералу Федотову в Осташков, — сказал Асанов. — Там вас встретят.

— Много собрали в фонд обороны Родины? — спросил Карпов Заречную.

— Пока семнадцать тысяч да немного золота. Каждый день касса пополняется. Печников еще привезет. Дней через пять и он с делегацией может отправляться в дорогу.

— С Печниковым встретитесь в Валдае или Боровичах, — добавил Асанов. — В Ленинград отправитесь вместе. Ну, в добрый путь! — И он крепко обнял Карпова.

Прощаясь с Чащиным, Александр Иванович напутствовал:

— Укрепляйте в Лесной республике Советскую власть, Вениамин Платонович. — Взглянул на Заречную: — Помощница у тебя надежная.

— Ладно уж хвалить-то, — засмеялась Анастасия Егоровна и протянула руку Карпову: — Ни пуха вам, ни пера, друзья!

Возчики отвязали лошадей, подтянули вожжи. Снег заскрипел под полозьями саней.

Женщины украдкой утирали слезы, будто соринку с глаз снимали… Сколько они за свою жизнь проводили красных обозов! Всегда со знаменами, с песнями, с лихими переливами трехрядок. А тут тихо. Плачут. Война… Все ли будет хорошо?

Прасковья Наумовна обняла мужа, перекрестила незаметно.

— Смотри там… — ладонью вытерла глаза. — Помню, в мирное-то время как выберешься в город, так и пропадешь — везде свояки, со всеми по рюмке выпить надо…

— Вот завела шарманку. — Никита Павлович ласково похлопал жену по плечу. — Нашла что вспоминать. Так-то. Мигом вернусь, если фашисты не помешают. Дорогу домой знаю. — И, обращаясь к Володе: — За бабушкой смотри и из дому не отлучайся. Я и Назару накажу, с ним мы в пути еще встретимся. А тебе, Валюша-малюша, что привезти?

Девочка задумалась:

— Поцелуй сестричку Глашеньку и братика Бореньку, мамочку и папочку… Скажи, что я их очень и очень люблю. А у вас мне совсем, совсем хорошо, и я не скучаю.

— Все сделаю, доченька. — Никита Павлович поднял девочку, поцеловал.

Прощался с Авдотьей и Прохор. И уж, конечно, вспомнил божьих угодников. Удивительный человек! Авдотья утирала рукавом слезы и все причитала:

— Ох, чадо ты мое болезнеутробное, рана моя сердешная! Да что я без тебя делать-то стану?..

Пятнадцать подвод вытянулись в цепочку. Двинулись, чтобы присоединиться к другим. Многие знали, что сегодня деревни Лесной партизанской республики вот так же провожают своих земляков. Более двухсот подвод отправляется в рискованную дорогу.

Женщины и присмиревшие мальчишки плотнее сомкнулись вокруг партизанских вожаков, наблюдали, как вползали в лес груженные продуктами сани. Вот уже скрылись последние дровни, а люди все стояли, смотрели и думали: когда-то снова удастся им свидеться, да и все ли вернутся?

Глава тринадцатая

Когда конвоиры в немецкой форме перешли в распоряжение руководителя партизанской разведки политрука Завьялова, у Шуханова остались лейтенант Лепов, мичман Веселов, знаток немецкого языка Станислав Валуйкин да бывший буденновец Надечкин. Им предстояло сопровождать подводы через линию фронта в качестве обычных возчиков.

Они въехали в Каменку. Там уже было пустынно, только на крыльце избы Ивановых стояли Чащин с Камовым, у которого открылась старая рана. Шуханов остановил лошадь, поздоровался с бывшим старостой, а Захару хотел вернуть его тетрадь.

— Оставьте у себя, — сказал моряк. — Пускай люди узнают о жизни и делах соотечественников, очутившихся в немецком тылу. — И после небольшой паузы: — А обоз пройдет. Обязательно пройдет. Началось наступление наших войск на демянский котел, и фашистам теперь не до партизан.

— Это наступление действительно поможет нам, — сказал Петр Петрович. — В котле заварилось хорошее дело.

А Камов продолжал:

— Из принятых радиопередач я понял, что наши войска намерены освободить Демянск и Старую Руссу, чтобы выйти на рубеж станция Веретье, Сольцы, Демянск, Дедовичи. На этой территории особенно активно действуют партизаны, поэтому передвигаться с обозом будет безопаснее. Да и Красная Армия вам поможет.

— Ты прав, Захар… А твою тетрадь передам журналисту Лукину. Может быть, опубликует твои «Непридуманные рассказы» в газете.

Шуханов зашел в избу поблагодарить Прасковью Наумовну за гостеприимство, попрощаться с ней, с Володей и своей маленькой землячкой Валюшей.

— Уж вы, сердечные, помогите Никите отыскать сынка Витеньку…

Когда проезжали по деревне, невесть откуда появившиеся мальчишки махали им шапками. Доброго здоровья и благополучного пути желали и глядевшие из окон каменские женщины. Шуханов и его спутники сняли шапки и несколько раз поклонились.

До Ручьев, небольшого выруба, где назначена встреча с группой Карпова, ехали по старому еловому лесу. Дорога, хотя и узкая, была хорошо укатана, поэтому полозья дровней легко скользили и лошади шли бодро.

Среди деревьев показалась подвода, и в шагавшем за ней человеке Шуханов узнал старого знакомого — Денисыча. Он остановил лошадь. Шуханов тоже подал знак, чтобы его спутники задержались.

— Александр Иванович впереди ждет, — поздоровавшись, сказал Денисыч и, показывая рукой, добавил: — Вот там, за деревьями.

Добраться до Карпова оказалось не так просто: дорога забита подводами. Пришлось идти по обочине, местами проваливаясь по пояс в рыхлом снегу.

Еще издали Карпов приветливо помахал шапкой. Из-за его спины выглядывала Тося. К ней, лавируя между подводами, спешил Лепов. Шуханов улыбнулся: «Не выдержало сердце добра молодца».

— Озябла, Тося? — спросил Алексей.

— Мне тепло. — Щеки девушки алели. — Я все время на ногах. — Тося перехватила взгляд Шуханова и потупила глаза.

«Чего смущаешься, красная девица?» И, чтобы не мешать, отошел в сторону. Шуханов уже давно замечал, что девушке нравится Алексей: обращаясь за чем-либо к лейтенанту, она опускала глаза и краснела. Да и Лепов как-то особенно нежен с ней, робеет в ее присутствии. «А чего тут особенного, — думал Шуханов. — Я не удивлюсь, если молодые заявят: „Товарищ командир, мы хотим пожениться. Просим вашего разрешения“».

— Вот и побываешь в Ленинграде, — не найдя, что сказать, обратился Алексей к девушке.

— Я и теперь еще сомневаюсь… Далеко ведь… Только когда въеду в город, поверю…

Подошел Карпов.

— До утра можно ехать спокойно, — сказал он Шуханову. — Поэтому не станем терять времени. Отдохнуть еще успеем… сделаем привал где-нибудь под елками с зайчатами. Их тут много. Смотрите, как на снегу напетляли.

— Всем удалось выбраться? — спросил Шуханов.

— Пока известно, что пятнадцать человек задержались. Пять из них были под сомнением, староста, подлюга, учуял что-то неладное, усилил слежку, полицаев призвал на помощь. Ребята решили остаться на месте, продукты же незаметно по ночам переправили в соседнюю деревню, расположенную в Лесной республике, а там их распределили по подводам… Поехали. Двигаться будем с интервалами.

Хотя шли еще по территории Лесной республики, где хозяевами были партизаны, однако соблюдали предосторожность. На земле, где хозяйничали оккупанты, опасность велика. Ну а если произойдет встреча с фашистами? Как тогда быть? На этот случай рекомендовано отвечать: мужики таких-то деревень везут продукты на хозяйственный пункт немецкой армии. Расположение таких пунктов Архип Михайлов передал в свое время Чащину, и партизанам оно было известно. Имелись и другие варианты ответов. Все подтверждалось официальными документами. Станислав Валуйкин мастерски подделывал подписи немецких начальников, а Михайлов и Варя Петрова эти бланки доставали…

Партизанский обоз двигался лесными дорогами. Уже под вечер следующего дня где-то неподалеку послышалась перестрелка.

— Глядите, товарищ командир! Вон туда! — указав рукой, крикнул Лепов.

Между деревьями шел на лыжах невысокий толстый немец. «Может быть, обоз обнаружен?» — с тревогой подумал Шуханов.

Вдруг прогремел одиночный выстрел. Немец на какое-то мгновение остановился и рухнул в снег. Тут же подъехали на лыжах два партизана, оттащили труп подальше в лес и забросали еловыми ветками.

— Нашли в карманах, — сказал один и передал Шуханову бумажник и записную книжку. Партизан назвал четыре деревни, в которых расположились на отдых гитлеровцы. — А пристрелили мы солдата из хозяйственного взвода. Они тут поблизости грабили у населения продукты.

Шуханов раскрыл бумажник. В нем оказались немецкие и — советские деньги, солдатское удостоверение на имя Зигфрида Вестфаля, в записной книжке лежало неотправленное письмо. Солдат жаловался жене на опасности, которые подстерегают его на каждом шагу. Взгляд задержался на записи:

«…Меня и Мирсберга спас от верной смерти русский Михайлов, — писал немец. — Полковник Тигерберг и много солдат и офицеров гарнизона и комендатуры убиты…»

— Черт возьми, ведь речь идет об Архипе Михайловиче! — воскликнул Шуханов и снова углубился в чтение.

«…Несколько тысяч партизан напали на районную комендатуру. — Шуханов даже улыбнулся: „Действительно, у страха глаза велики“, — Много наших погибло. К счастью, нас там не было. На днях партизаны взорвали поезд с отпускниками. Можешь себе представить, что от них осталось?.. Живем словно на вулкане. Ни проехать спокойно, ни пройти! Партизаны орудуют совсем близко от нас. Сколько их — трудно подсчитать… Но ты за меня не беспокойся: я родился в счастливой сорочке… На днях пошлю тебе еще посылочку, уже кое-что приготовил.

Крепко обнимаю. Твой Зигфрид».

— Удивительное послание усопшего фрица, — сказал Шуханов, показывая письмо Валуйкину. — Прелюбопытнейшая откровенность гитлеровца с восточного фронта.

Лыжники удалились, объяснив, как нужно ехать дальше. Прекратилась и стрельба в лесу, по-прежнему звонко и однообразно скрипел под полозьями снег. Деревни, где находился на отдыхе немецкий полк, остались в стороне. Сделали короткий привал, чтобы покормить лошадей и самим поесть. В сумерки въехали в затерянную в лесу деревню Жихарево.

Шуханов чувствовал себя совершенно разбитым. И немудрено: все время он шагал пешком, не решаясь присесть на воз. Лошади также еле переставляли ноги.

— Это с непривычки, — успокаивал Савелий. — Вот поспите часок-другой — и все образуется.

Тем временем Лепов, привязав коня и бросив ему охапку сена, побежал разыскивать Тосю. «Железный человек», — сказал ему вслед Шуханов. Пошатываясь, он поднялся на крыльцо, вошел в избу, намереваясь отдохнуть. Но появился Карпов с группой возчиков, чтобы провести совещание, договориться о порядке дальнейшего движения обоза. К великой радости Шуханова, совещание закончилось быстро. Хозяйка дома, еще совсем молодая женщина, пригласила гостей к столу. Она поставила большую глиняную миску щей. Нарезала хлеб, принесла несколько крупных луковиц.

— Ешьте, не стесняйтесь. Для вас сварено. Я еще подолью, — певуче произнесла она.

В избу без стука вошли четыре немолодых крестьянина. Они запросто поздоровались, словно давно знакомые, сели на лавку.

— Мы подготовили четыре подводы с продуктами, — сказал один из них. — Думали собрать побольше, да не успели. Вчера весь день в деревне шел бой. Партизаны выбивали полицаев.

— Четыре подводы — тоже хорошо, — ответил Карпов. — Ленинградцы скажут вам спасибо. А кто сопровождает?

— Нам доверили.

— Идите отдыхайте. Выедем затемно.

Колхозники ушли.

Шуханов снова перечитал письмо убитого Вестфаля.

— Значит, Архип Михайлович где-то рядом с нами, — сказал Карпов. — Душой болеет за нас.

— Наверняка, — согласился Никита Павлович. — Ведь и он помогал снаряжать обоз, да еще как помогал! Так-то…

Как только Карпов и командиры ушли, Шуханов лег на кровать и сразу уснул.

Но спать пришлось недолго. Заговорили люди. Заскрипели розвальни. Шуханов вышел из избы. Обоз тронулся.

В воздухе пахло весной, пригревало солнце, и снег начал разбухать, ноги лошадей проваливались, тяжелые дровни проседали в плохо наезженных колеях. Во время короткого привала он встретился с Карповым. Оба тревожно посматривали на чистое небо.

— Теперь ехать придется только ночью, — сказал Александр Иванович. — Меньше шансов столкнуться с фрицами. Да и лошади по морозцу не так устанут.

А еще через ночь, едва успели покинуть деревню, в которой отдыхали, пришлось сделать остановку. Близ какого-то большого селения из лесу вышла на лыжах женщина и, догнав Шуханова, сказала:

— Идите вправо и держитесь вон той лыжни. — Она указала направление палкой. — Там встретят наши.

Шуханов свернул на целину, с тревогой поглядел на следовавшие позади подводы, которые буквально плыли по глубокому рыхлому снегу. Под полозьями выступала вода.

Дорогу прокладывал Иванов на своих розвальнях. Лошади то и дело останавливались, от них валил густой пар.

— Вот снежище-то, — сказал Шуханов, уступая дорогу Иванову.

Никита махнул рукой.

Подъехал Карпов. Он предупредил:

— В Подберезье расквартирована ударная немецкая часть. Гитлер приказал любой ценой деблокировать окруженную в районе Демянска шестнадцатую армию. Вот и подбрасывает дивизии. Партизаны о них сообщили в штаб фронта. Скоро ударят летчики, начнут действовать наши люди. Товарищи и предупреждают нас, чтобы мы не попали под бомбы своей авиации.

Ночь и часть следующего дня проводили в лесу. Все перемерзли, а костер зажигать нельзя. Закрылись со всех сторон возами, соорудили над головами крышу из еловых веток, сгрудились плотной кучкой. Прислушивались к гудению самолетов, уханью взрывов и радовались, что близко были свои, которые пытались ликвидировать демянский котел и вели бой за Холм…

Когда подморозило, тронулись дальше. Ехали по земле, опаленной пожарищами, превращенной в мертвую зону. Прохор старался держаться поближе к Карпову, рядом с начальством, считал он, спокойней. И все же на него обрушилась беда. На деревеньку в несколько изб, в которой остановились, чтобы перекусить самим да лошадей покормить, налетел «юнкерс». Фашист высыпал гранаты, с визгом упавшие на землю, обстрелял из пулемета пустынную улицу и удалился. Заполыхало несколько изб. Все бросились тушить пожар. А воздушный пират снова появился, но теперь бомбы сбросил за околицей. Заполыхало гумно, в котором стояли подводы с продовольствием.

— Ах, подлые твари! — Прохор бежал к гумну, где стояла и его кобыла, и вовсю бранил фашистов: — Чтобы холера напала на вас, окаянных! Чтоб в ваших поганых животах ежи развелись!

Когда добежали, пожар уже бушевал вовсю. Из огня успели вытащить только трое дровней, а два воза погибли. Лошади, сбившись в углу, ржали, били копытами, не подпускали к себе и не шли в объятые пламенем ворота. Прохор звал свою Химеру, но тщетно: огонь уже подбирался к лошадям…

Погибших лошадей жители деревни заменили своими, собрали и продукты вместо сгоревших. Прохор подобрал себе рыжего мерина и дал ему кличку Осколок.

Партизаны снова двинулись в путь.

Глава четырнадцатая

Подводы шли курсом на Осташков, что раскинулся на берегу живописного озера Селигер, излюбленного пристанища рыболовов и туристов. Где-то здесь в 1238 году двигались татары к Новгороду, «посекая людей, яко траву», вспомнил Шуханов вычитанную в какой-то книге фразу. Теперь город и озеро находятся в прифронтовой полосе. Северо-Западному фронту, наверное самому трудному, приходится действовать среди непроходимых болот и лесных чащ. Весной и осенью тут кругом топь и грязь, да и летом, едва пройдет дождь, дороги превращаются в сплошное месиво…

В небе пролетали большие, неуклюжие, выкрашенные в грязные цвета транспортные самолеты Ю-52 — то в одиночку, то группами — под охраной истребителей. Немецкое командование по воздуху снабжало продовольствием и боеприпасами окруженную 16-ю армию. Далеко не все немецкие машины дотягивали до места назначения. Сбитые огнем зенитной артиллерии и нашими летчиками, они падали в лес, болота, на поля. Гитлеровцы пытались на грузовых парашютах сбрасывать питание и вооружение, но они приносили мало пользы, часто ветер относил их в расположение наших частей.

Окруженные войска голодали, ели лошадей, кошек и все, что находили. Вдоль дорог из-под снега торчали остовы обгоревших транспортных самолетов, грузовых автомашин, подбитые танки, исковерканные артиллерийские установки. Они были молчаливыми свидетелями недавних кровопролитных боев, в результате которых и очутилась в демянском котле армия генерал-полковника Буша.

— Вот бьют! За милую душу! — услыхал Шуханов голос Надечкина.

— Нам, Савелий, салютуют. Скоро будем на Большой земле!

Они шли теперь рядом, то и дело поглядывая на небо, надеясь увидеть свои самолеты. Асанов говорил, что штаб фронта вышлет воздушное прикрытие, а если возникнет необходимость, то и предпримет ложное наступление, чтобы отвлечь внимание противника от обоза. Но самолеты не появлялись, а взрывы ухали где-то в стороне.

Вдруг Шуханов увидел впереди группу лыжников. Он придержал лошадь. Замедлили движение и остальные. Все стали всматриваться в лыжников. Но те, не задерживаясь, помахали поднятыми палками и скрылись в зарослях. Шуханов посмотрел на Надечкина, который, пытаясь что-то сказать, беззвучно шевелил губами.

— Что, Савелий, отходную читаешь?

— Думал, уж конец, — признался Надечкин. — Выругался про себя — и полегчало.

— Говоришь, полегчало?

— А то как же…

Подошел Лепов. Его тоже беспокоили неизвестные лыжники.

Выбрались на большую поляну. Пролетело звено, да так низко, что казалось, вот-вот самолеты заденут за верхушки деревьев. Шуханов снял шапку и замахал.

Самолеты скрылись так же быстро, как и появились.

— Наши! Наши! — кричал Надечкин.

Да, это были свои, родные, краснозвездные! Значит, не так уж далеко до цели…

Обоз продвигался круглые сутки. «Только бы выдержали лошади, — тревожился Карпов. — А люди жилистые, выдюжат!..»

Ранним морозным утром опять увидели лыжников. Снова они пересекли дорогу, приветствуя посланцев Лесной партизанской республики. Теперь-то все поняли — это красноармейцы!

— Видишь, Прохор?

— Вижу!

— А что ты видишь?

— Красную Армию вижу, Александр Иванович!

— Значит, мы на Большой земле.

— Стало быть, так.

Между тем лыжники, сделав большой круг, повернули и теперь двигались по обе стороны дороги, сопровождая обоз. Они приветствовали партизан с благополучным переходом линии фронта.

Взбивая снежную пыль, невдалеке показалась выкрашенная в белый цвет машина. Она остановилась у подвод. Из нее вышли четверо в новеньких полушубках и валенках. На шапках-ушанках звездочки. Шуханов узнал полковника Терехова.

От Осташкова мчалась еще одна машина.

— Пресса, — сказал Терехов.

Машина подъехала к подводам, и сразу стало шумно. Среди журналистов Шуханов увидел Лукина.

— Поздравляю с рождением сына, дорогой Петр Петрович! — воскликнул газетчик.

— Как Аня? — в свою очередь спросил Шуханов.

— Чувствует себя хорошо, работает в ульяновской областной газете.

— За радостную весть — спасибо, Антон Захарович…

Подошел Карпов, улыбнулся:

— Журналисты всегда первые узнают обо всем, — сказал он. — Теперь у вас работы прибавилось.

— А как же. Будем рассказывать людям о вашей героической одиссее, — ответил Лукин.

— Наши фамилии пока нельзя называть, чтобы фашисты не узнали, откуда обоз.

— Потерпим, — сказал низкорослый паренек в длиннющем полушубке и больших валенках, назвавшийся корреспондентом «Комсомольской правды».

— Как Ленинград? — спросил Шуханов.

— Сражается, — ответил Лукин. — Стало легче. Ледовая дорога выручила. Снабжение улучшилось, хотя людей еще умирает много. Продовольствие шлют Казахстан и Киргизия, Грузия и Армения, Урал и Дальний Восток, Сибирь и Поволжье — вся страна проявляет заботу. А ваши обозы — подвиг!

А вот на паре гнедых и Никита Павлович. На возу, прикрепленный к древку, развевался красный флаг… Лепов вел под уздцы лошадь, а рядом шагала разрумянившаяся Тося.

Иванов схватил в охапку Карпова, затем обнял Шуханова и, поправляя треух, радостно произнес:

— Теперь приехали, так-то!

…В течение трех суток к Карпову, поселившемуся рядом с комендатурой, поступали сведения о переходивших в разных местах линию фронта подводах с продовольствием. Когда сообщили о двести одиннадцатой, Александр Иванович сказал:

— Теперь, наверное, все! На одиннадцать возов больше, чем намечали. Значит, двадцать шесть подвод присоединились к нам по дороге.

В Осташкове на центральной площади состоялся митинг. Много пришло людей, военных и гражданских, которые по разным причинам не были эвакуированы из города. Первым посланцев Лесной партизанской республики приветствовал молодой, подвижный генерал-майор. Фронтовой корреспондент «Комсомольской правды» передал Карпову несколько газет с материалом о партизанской борьбе. Потом выступил Никита Павлович. Вначале Иванов волновался, но быстро разговорился. Под конец поднял в воздух кулак и, помахав им над головой, произнес:

— Мы будем гнать фашистов до тех пор, пока не освободим родную землю!

После митинга к нему подошли растроганные Сащенко и Веселов, которые должны были возвращаться в Лесную республику. Переминаясь с ноги на ногу, Сащенко сказал:

— Ты, того, быстрее, Никита, возвращайся, без тебя не управлюсь…

А мичман Веселов дал наказ:

— Как только доберетесь до Ленинграда, передайте наш привет Балтике.

Он достал из кармана побуревший носовой платок и стал тереть глаза.

Глава пятнадцатая

Только на седьмой день партизанские делегаты добрались до Ленинграда. По пути они побывали в Боровичах, родном городке Шуханова, заглянули в Кончанское, где в далекие годы отбывал ссылку опальный Суворов.

Но особенно взволновала их ледовая дорога, проложенная воинами по Ладоге, эта чудесная артерия, питавшая кровью жизни осажденный город. То там, то здесь зияли по сторонам ее черные проломы от бомб, похоронившие не одну машину. В эти же дни по дороге было особенно энергичное движение. К весенней распутице срочно создавались запасы продовольствия и боеприпасов.

Едва делегаты разместились в почерневшем от дыма городе, где пустыми глазницами грустно смотрели сгоревшие дома, как их пригласили в Смольный. В кабинете Жданова, где их принимали, было полно народу. Андрей Александрович, в кителе военного образца, наклонившись вперед, внимательно слушал Карпова. А с Шухановым вполголоса разговаривал секретарь горкома партии Кузнецов. Они — земляки, оба из Боровичей, дружили в детстве, близкие отношения сохранили до последних дней.

— Какие у вас планы, Петр Петрович? — спросил Кузнецов.

— Меня ждут товарищи в неприятельском тылу. Обещал вернуться.

Кузнецов пристально посмотрел на собеседника. В его глазах появились хитрые искорки.

— Ваше решение вряд ли можно назвать правильным, — сказал секретарь горкома. — И здесь идет тяжелая война. На вашем заводе очень трудно с людьми. В цехах, где до войны работало пятьсот — семьсот человек, остались единицы. Весна стучится в двери, балтийцам нужны корабли, а ремонтировать некому. Я вам настоятельно рекомендую завтра же пойти на завод. Обязательно сходите…

Их позвал Жданов:

— Послушайте, что тут рассказывает секретарь лесного райкома.

— С одеждой и обувью, можно сказать, обходимся, — говорил Карпов. — О нас народ заботится. Кое-что берем у немцев…

— С табачком плоховато, — бросил реплику подошедший Никита Павлович. — А без курева, сами понимаете, бить фашистов скучновато, так-то.

Жданов улыбнулся:

— Когда я был в подполье, мы иногда листья курили. Особенно хорош вишневый лист, но задиристый, для сердца тяжеловат.

— Вреднее блокадной махорки, Андрей Александрович, на всем земном шаре не отыщешь, — заметил стоявший рядом генерал. — Солдаты называют ее «сильнее смерти»…

Снова заговорил Кузнецов. Обращаясь к Жданову, он сказал:

— Андрей Александрович, вот я потихоньку агитирую Шуханова вернуться на свой завод. Видимо, пора нам навести порядок с кадрами. Надо возвращать на производство лучших специалистов. Таких инженеров, как Петр Петрович, за один год не подготовишь…

Жданов поинтересовался политической работой среди населения оккупированных районов.

— У нас целая армия агитаторов, — рассказывал Карпов. — Листовки выпускаем. Недавно Ленинград прислал печатную машину. Спасибо. Теперь издаем свою партизанскую газету… В начале июля думаем провести партийную конференцию.

— Хорошая идея. — Жданов посмотрел на сидевшего рядом Никитина: — Есть там, Михаил Никитич, наши люди?

— Сейчас у партизан находятся Асанов и Терехов. А на конференции сам постараюсь побывать.

Встреча подходила к концу.

— За продукты для ленинградцев, а также за деньги, собранные в фонд обороны Родины, спасибо, — сказал Жданов. — Ваше письмо к защитникам города уже опубликовано в газетах.

— Где намереваетесь жить? — спросил Кузнецов у Шуханова.

— Пока дома.

— Заходите ко мне, поговорим о ваших дальнейших делах… Пока можете слетать в Ульяновск, к семье. Вернетесь, все обсудим и решим.

Жданов просил партизан побывать в войсках, на оборонительных сооружениях, на боевых кораблях, в Кронштадте, Ораниенбауме, на заводах, в госпиталях.

— Рассказывайте о борьбе во вражеском тылу, о людях, которые не покорились немцам. Наши товарищи составят график встреч. Работать придется от зари до зари.

— Теперь мы уже научились выступать, — отозвался Никита Павлович. — Пока добрались, много раз приходилось речь держать перед народом. Так-то…

Из Смольного шли пешком. На улицах то там, то тут люди, вооруженные лопатами и ломами, скалывали не убиравшийся в течение всей зимы залежалый снег. Лукин пояснил: население мобилизовано на очистку дворов, улиц, площадей, набережных…

За поворотом увидели изможденную женщину. Она устало тянула саночки, на которых лежало что-то, завернутое в простыню. Тося робко спросила Алексея:

— Что она везет?

— Иди, иди, потом узнаешь, — взял ее за руку Лепов.

Когда повстречались еще саночки, Лукин как-то сжался, лицо вытянулось, и он еле слышно произнес:

— Вот она — блокада.

На каждом шагу — следы разрушения. Вот дом, разбитый авиабомбой, недалеко от него — троллейбус, исковерканный артиллерийским снарядом. Из забитых фанерой окон торчали черные трубы времянок. На Фонтанке у проруби очередь: исхудавшие, потемневшие, с ввалившимися глазами люди набирали воду в бидоны, чайники, кастрюли, ведра, бутыли.

Постояли на Аничковом мосту. Без бронзовых коней он казался каким-то осиротевшим…

— Мой дом, — указал Шуханов на серое здание. — Прожил в нем четверть века.

На лестнице пахло сыростью и запустением. Пока Шуханов искал в карманах ключ, дверь вдруг широко распахнулась и на пороге появился Вася Зорькин — шофер Лукина. Он пропустил гостей и произнес:

— Милости просим! Проходите, пожалуйста. Заждался. Я и печурку истопил. А вещички ваши, Никита Павлович, привез в полной сохранности. Можете лично проверить и принять!

— То-то. Научился беречь чужое добро.

— Так точно, научился.

В квартире было тепло, кровати заправлены, пол подметен, и чайник кипел.

Шуханов поблагодарил Васю, а товарищам предложил раздеваться и чувствовать себя по-домашнему.

— Как говорят: мой дом — ваш дом.

— Мудрость простая. Так-то! — засмеялся Никита Павлович.

— Несколько раз заглядывал в вашу квартиру, — сказал Лукин. — Приду, посижу, поскучаю да и уберусь восвояси… С месяц назад в последний раз встретил на лестнице вашего друга профессора Шулепова.

Шуханов посмотрел на журналиста.

— Эвакуировали его, — продолжал Лукин. — Работал до последнего дня. Совсем ослаб старик, еле на ногах держался. Да, дорогие друзья, привыкайте к ленинградской оптимистической трагедии. Принимайте все как есть в блокадном городе и ничему не удивляйтесь.

Вася Зорькин накрыл на стол, поставил посуду. Тося я Алексей выложили из рюкзаков продукты, а Лукин сходил на кухню и вернулся с двумя бутылками.

— Хранил для этой встречи. — Журналист наполнил стопки. — Верил — она произойдет. За наш родной Ленинград!

Потом пили горячий крепкий чай. Говорили о предстоящих выступлениях перед защитниками города.

Всей компанией пошли навестить родных Валюши. Жили они совсем близко, за Дворцом пионеров.

Дом нашли быстро. Вошли во двор, небольшую площадку, зажатую высокими облупленными стенами. Пробираясь по скользким тропинкам, протоптанным в снежных сугробах, не встретили ни души; казалось, серые каменные громады с черными проемами окон, частично заделанными фанерой, давно покинуты жильцами. Парадный вход был забит. На пятый этаж поднимались по запасной лестнице. Остановились у двери с номером 68 и, чуть помедлив, вошли в квартиру. Огромная, старинной кладки плита занимала всю правую сторону. На ней лежали свертки, пакеты, от которых исходил тяжелый запах разложения.

Из кухни двустворчатая дверь вела в темный коридор. Лукин зажег фонарик. По обе стороны виднелись такие же большие двери. Шуханов вспомнил: Валя говорила, что их комната сразу налево. Постучал. Тишина. Нажал на ручку, одна створка подалась. Из темноты ударило холодом и затхлостью. Лукин сорвал с окна черную занавеску. Жидкий свет стал наполнять большую комнату. Стены и потолок комнаты покрывала изморозь. На полу поблескивали замерзшие лужицы. Всюду разбросаны тряпки, листки из детских книг, старые игрушки. На диване между подушками сиротливо сидели грязная кукла и плюшевый медвежонок, лежал маленький дырявый барабан. Никита Павлович наклонился, взял куклу, погладил по голове и спрятал за борт полушубка.

— Печальное жилище блокадного города, — грустно выдавил Лукин.

— Может, эвакуировались?

Журналист отрицательно покачал головой.

Друзья решили осмотреть квартиру. Одна из дверей не была замкнута. Заглянули в комнату. В ней было светло, но страшно холодно. На тахте кто-то лежал, закрывшись одеялами, виднелась только шапка-ушанка.

— Кто вы? — спросил Шуханов.

Изможденная рука приоткрыла лицо. Женщина с запавшими глазами ничего не ответила. Карпов склонился над ней и громко сказал:

— Мы пришли помочь вам.

Женщина молчала.

Лепов предложил затопить железную печурку, стоявшую у стены. Дров не оказалось. В коридоре нашли какие-то поломанные доски. Раскололи их, и вскоре в печурке заиграл огонь.

— Надо сходить за водой, на Фонтанку, — сказал Лукин и взял ведро.

— Я тоже с вами, — попросилась Тося.

Тем временем Карпов и Иванов заглянули еще в одну открытую комнату. В ней на краю дивана сидела женщина, закутанная в одеяло. На приветствие не ответила.

— Он поправится… Не трогайте Митеньку, не уносите его, — шептала она.

Никита Павлович положил на стол сверток, принесенный для Валюшиных родных, развернул, достал из кармана перочинный ножик, отрезал кусок сала, отделил часть масла, отсыпал сухарей.

— Это вам, — сказал он. — Так-то.

Женщина недоверчиво приблизилась к столу, посмотрела на подарки и тихо спросила:

— Вы от комсомольцев?

— Мы — партизаны, — ответил Иванов. — Пришли навестить Ильяшевых. У нас в деревне живет их дочка.

— Валюша? — удивилась женщина. — Бедненькая… Считали погибшей… И они все померли… Сначала Глашенька, потом Боренька. Настенька-то все хотела спасти мужа. Вот как я своего Митю. Не выжил… Скоро и Настеньку отнесли на первый этаж. Там у нас покойницкая… Недавно приходил брат, военный, но никого в живых не застал… — Женщина замолкла, приблизилась к дивану и снова стала говорить что-то невнятное о Митеньке.

С тяжелым чувством слушали они женщину. Тем временем с Фонтанки принесли воду. Когда согрелся чайник, Тося налила в кружку кипятку, положила туда сухарик. Приподняли голову у лежавшей и напоили женщину чаем.

— Ослабла я, — еле слышно прохрипела она. — К нам ходила Нюша, комсомолка из бытового отряда. Наверное, тоже заболела… Без нее и мы пропали…

Потом напоили чаем Митеньку и его жену. Остатки продуктов поделили и раздали… Совсем разбитыми покинули этот печальный дом блокадного города.

Около бывшего Елисеевского магазина лицом к лицу столкнулись с морским патрулем. Лукин предъявил пропуск.

— Это партизаны, — сказал он старшине. — Продукты в Ленинград доставили…

Моряк проверил пропуска и, кивнув в сторону Тоси, спросил:

— И девушка партизан?

— Да. Товарищ Чащина.

— Ясно… Проводить вас?

— Не надо. Нам близко — в тот серый дом, — указал рукой Шуханов.

— Счастливого пути, товарищи, — пожелал раскрасневшийся старшина.

Около подъезда Лукин попрощался, пообещав зайти утром.

Шуханов и его спутники поднялись на свой этаж. Квартира уже успела остыть, блокадные печки недолго держали тепло. Всем очень хотелось спать.

Шуханов и Никита Павлович улеглись на кроватях, а Карпов — на диване. Тося поставила себе раскладушку. Алексей устроился на письменном столе-линкоре.

В обширном плане, разработанном Никитиным и Карповым, предусматривалось время для встреч делегатов Лесной республики с родственниками. Но их оказалось не просто найти. Война разбросала людей. Карпов пригласил друзей навестить Семена — брата жены. Но квартира была опечатана. Управдом умер, а дворник развел руками:

— Уехали еще летом, а куда, сказать затрудняюсь.

Пошли в штаб военного округа. Там кадровики дали точную справку: семья Семена Задорнова эвакуировалась в Алма-Ату, а сам полковник переведен в Москву на должность инспектора Генерального штаба Красной Армии.

Побывали на улице Воинова, в доме, где до войны жила семья политрука Федора Завьялова. Дверь открыл мужчина, закутанный в шерстяной плед. Сказал, что о Завьяловых ничего не знает, а самого его с женой переселили сюда с проспекта Володарского из разрушенного бомбой дома.

— Мебель и вещи целы, можете забирать, — сказал он. — Жила тут еще старушка, но она умерла в конце февраля от дистрофии.

В соседней квартире объяснили, что жена политрука Завьялова — Мария Емельяновна — с детьми выехала в Уфу…

Зато на крейсере «Киров» Никиту Павловича ждала большая радость. Дежурный по кораблю привел к нему старшину 1-й статьи Иванова.

— Ваш? — спросил он, улыбаясь.

Отец и сын бросились друг другу в объятия.

— Свиделись, так-то. — Никита Павлович от волнения прослезился.

После дружной встречи с личным составом командир крейсера пригласил гостей в свою каюту. В разговоре он похвалил сына Никиты Павловича за отвагу. Отец сразу оживился и стал хвастать: «Виктор весь в меня».

Карпов заулыбался:

— А по-моему, в маму… И скромность у него от нее.

— Пусть будет по-вашему, — отмахнулся отец и — к сыну: — Как воюешь-то? Мать все переживает, поклон шлет…

— Воюю так, отец, как ты наказывал.

Никита Павлович сразу повеселел:

— Так-то! А кормят вас тут хорошо?

— На горчицу нажимаем, — засмеялся командир крейсера. — Этого продукта интенданты запасли лет на двадцать. Вместо масла пользуемся ею. Наешься горчицы — и все внутри загорается, впору вызывать пожарную команду.

— Верно, товарищ капитан первого ранга, — согласился Виктор. Он действительно был похож на отца: нос широкий, нависшие брови, только бороды недостает.

Голод блокадной зимы испытывало не только гражданское население, но и военные. Утром и вечером ели жидкий суп, а в обед получали мизерные порции каши. Было очень туго и с хлебом.

Виктор, прижавшись к отцу, рассказывал:

— Я, батя, как услыхал про ваш обоз, подумал, что и ты приехал. Очень уважил меня и всех наших моряков.

— Так-то. Бей фашистов, чтобы командиры хвалили…

Когда возвращались домой, попали под артиллерийский обстрел. Снаряд пролетел над головой и с сухим, приглушенным треском взорвался недалеко от укрытого мешками с песком памятника Петру Первому. Как по команде, все присели. Огляделись и увидели около сквера лежащую женщину. Решили помочь ей. Подошли. Женщина безжизненными руками сжимала мертвую девочку.

Никита Павлович опустился на колени.

— Наша помощь им уже не нужна, — с грустью сказал он.

Тося стояла бледная. Вид мертвой женщины с ребенком сильно подействовал на нее. Чтобы не упасть, она взяла Алексея за руку.

И когда вся группа двинулась дальше, она много-много раз оглядывалась назад.

Начался апрель. Повеяло теплом. Обессилевшие люди тянулись к весеннему солнцу. Появились новые заботы. В течение холодной и голодной зимы город не очищался, в домах и на улицах скопилась огромная масса грязи. И ленинградцы взяли в руки лопаты, ломы, кирки, носилки, выкатили тачки.

Ежедневно с утра отправлялись на очистку города и партизаны. Они вывозили нечистоты, кололи лед, помогали хоронить умерших и погибших. И все их радовало, что люди не теряли веры в жизнь. Они по-хозяйски обсуждали посевные дела. Уже многие их знакомые получили земельные участки…

Эти участки отводились в скверах, во дворах, на набережных и на пустырях. Даже в садике, рядом с замаскированным памятником Екатерине, клумба была поделена на маленькие участки.

Но партизанам не довелось принять участие в посадке овощей. И не всем пришлось возвращаться во вражеский тыл. Военный совет назначил Шуханова главным инженером кораблестроительного завода. Получил назначение и Лепов. Ему присвоили очередное воинское звание, и он должен отбыть на остров Лавенсари на должность командира звена малых охотников.

Шуханов никак не мог смириться с тем, что его не послали в партизанский край.

— Я же просил оставить меня в Лесной республике, — пожаловался он Карпову.

Тот развел руками:

— Это приказ, Петр Петрович. А приказы не обсуждают.

И Тосю не забыли. Через несколько дней в квартире Шуханова, где остановились партизаны, появился рослый краснофлотец.

— Здесь живет Чащина Антонина Вениаминовна? — спросил он у Петра Петровича, открывшего ему дверь.

— Да, здесь, — ответила выбежавшая в коридор Тося. — А кому я потребовалась?

— Вам повестка. Распишитесь вот тут. — Краснофлотец подал самописку. — Благодарю. — Козырнул, повернулся и вышел, а растерявшаяся девушка никак не могла попять, что все это значит. Никита Павлович не спеша прочитал повестку, помолчал, взявшись левой рукой за бороду, потом медленно произнес свое любимое «так-то» и передал повестку Шуханову.

— Что же мне делать? — чуть не плача спросила вконец разволновавшаяся Тося.

— Надо явиться в указанное время, и все будет в порядке, — улыбнулся Карпов.

— Так надо спешить, — прочитала повестку Тося. — У меня в запасе меньше двух часов…

Чащина быстро собралась. Сопровождать ее вызвался Лепов.

Карпов ходил по комнате довольный, потирая руки.

— Сыграем их свадьбу и расстанемся, — задумчиво произнес он. — Пора и нам возвращаться в свой партизанский край. А тебе, Петр Петрович, время впрягаться в производственную работу. Ремонтируй, товарищ инженер, корабли, их ждут балтийцы. Да и нашему жениху Алексею надо готовиться к боевым походам. Весеннее солнце быстро расплавит лед в Финском заливе — и у моряков начнется страдная пора. Ну а наша псковитянка, думается, останется в Ленинграде. Выдадим ее замуж и пусть работает в морском госпитале.

О свадьбе предусмотрительный Карпов заговорил не случайно: Лепов признался товарищам, что Тося согласилась выйти за него замуж.

Чтобы лучше устроить судьбу молодых, партизанские командиры побывали у члена Военного совета Краснознаменного Балтийского флота. И результатом их похода была повестка, которая казалась неожиданной только для Чащиной.

Из экипажа Тося и Алексей вернулись с большим свертком. В нем была новая флотская форма.

Морская одежда ладно сидела на девушке, будто для нее и сшита. Она подчеркивала линии ее стройной фигуры.

— Вот так воструха! Так-то. — Никита Павлович со всех сторон осмотрел Тосю. — Невеста подходящая!

Всей делегацией разыскали загс и на следующий день сыграли свадьбу. Собрались все приехавшие партизаны. Явились их друзья — Лукин и Вася Зорькин. Целое подразделение своих друзей привел сын Никиты Павловича Виктор.

Когда подняли тост за молодоженов, пришли секретари горкома и обкома Кузнецов и Никитин.

— Извините, что опоздали! — сказал Алексей Александрович, присаживаясь к столу.

Тут же Михаил Никитич преподнес невесте подарок — санитарную сумку.

— Волшебная она, — усмехнулся он. — Раненый боец выздоравливает, едва девичьи руки приоткроют эту сумку…

Вначале шутили, строили планы для молодоженов, во незаметно разговор перешел на фронтовые дела. Никитин сказал:

— Обозы с хлебом, доставленные в Ленинград, вывели из себя фашистского фюрера. Он строго выговорил своим генералам за беспомощность и приказал покончить с Лесной республикой. Поэтому вам пора, товарищи, возвращаться, — и сообщил, что специальный самолет вылетает в партизанский край завтра.

В назначенное время партизаны собрались на аэродроме. Когда они уже садились в самолет, прибежал запыхавшийся Лукин. Он передал Карпову пачку газет и радостно сообщил:

— С этого номера начали публиковать «Непридуманные рассказы» Захара Камова. Придется многое сократить, но это не беда.

Стали прощаться. Тряся руки Карпову, взгрустнувший Шуханов говорил:

— Передай мой привет Бертеневу и объясни ему, что меня не по моей воле задержали в Ленинграде. До скорой встреча! — крикнул он, когда уже загудел пропеллер.

Все верили — встреча эта состоится.

Снег в городе почти растаял. Весеннее солнце щедро согревало землю. Вот-вот распустятся набухшие на деревьях почки, в садах, парках, на бульварах появится нежная зелень.

На смену блокадной зиме стремительно наступала первая военная весна, она несла измученным людям тепло и надежды…

1942–1972