Я считаю рублями. Три червонца на водку, Хлеб в конторе недорог, Чирик стоит кило. Я сижу за прилавком. Проклинаю работку. У меня дома барин, Ай, ему повезло. Припев: А я живу как иуда, А я живу как на дольке, А я не знаю, что снова Украдет муженек. Не сиди в магазине. Но это нужно ребенку, А еще тете Зине, Муженек за порог. Я немного устала. Я опять не достала. А я опять переспала С молчаливым моим. Я не знаю, где Зинка. Я кудрявая свинка. Я сижу и не знаю, А что сегодня едим. Припев. Я, ребятки, волнуюсь, Я ни с кем не целуюсь. Я пришла помолиться. Нет сегодня винца. Я живу и не знаю, Отчего не рыдаю. У меня нет ботинок И родного отца. Припев: А я живу как иуда. А я живу как на зонке, А я не знаю, что снова Ничего не смогу. А не сиди в магазине, Но это нужно ребенку, А еще тете Зине. Никуда не бегу.

Меня интересуют деньги. Не посвященная в долги, Родня живет обзаведеньем Идеями вещей, враги Моей родни, семья и власти Сготовят повышенье цен На все, включая чувства. Страсти Обходятся дороже, чем Ни них потраченное время И к ним добытый антураж От нового белья до крема Из-за границы. Входят в раж Последней ясности упадка. Все дело в нищете, когда В Апокалипсисе закладка Лежит, не двигаясь, года, То это тоже от нехватка Фантазии в мои года. Все дело в нищете. Мне пишут О страшной красоте Москвы. Стою я без гроша и вижу, Как церкви носят головы. Но я не верю – здесь Москвы Богатство отдыху не знает, Простой народ живет, зевает И убегает из Москвы. От голодухи жизнь бежит. Стоит юродивый Ивашка С простою куколкой в кармане И рубль в кепочке звенит. В мешке Ивани есть иголка, И пуговка в мешке лежит. Монетка, куколка и пуговка в кармане. И он, несчастненький, юродствуя, дрожит. В мешке его бумаги, кукла Ваня, Монетка, пуговка и куколка в кармане И, Слава Богу, нынче он не бит.

Отчего ты видишь, Что Господь есть Бог? Оттого, что летом Ближнему помог. Отчего ты видишь, Что есть Троица? Оттого, что Богу Видно Три Лица. Ипостась не судит, Ипостась не ждет. Кто меня рассудит? Только Господь Бог. У него вериги На его главе И поют пичуги Завтра по Москве. И не знает Юрка, Что его глава Видела, убогая, Бога Однова. Он увидит бедность — Это нищета!.. Оживи, Боженька, Человека и скота.

Накажу я стукача лагерями, Пусть сидит да и сгниет там в молчанье. А жена его стояла под дверями, Узелок ему связала на прощанье. В Царство Божие ведут лагерями. Господь Бог опять берется за котомку. И Апостол Петр стоит под дверями, Повторяя: «Материлась негромко». Господь Бог опять берется за узел, Говорит мне: «Моя деточка плачет». И глаза свои прекрасные сузил, Ах, как сузил, рядом кумушки судачат. В Царство Божие идут за блинами, С макарошками и кашкой, иуды. И пошли мы все оттуда с кивками, Покивали, покивали – не чудо. А в Раю опять Апостолам не верю, Что не спали под Вечерю Господню. А стукачика жена кашу варит С солью, маслом и пивком на сегодня. Расскажи-ка мне, отец, про медали, Про медали про свои фронтовые, Мы тебя, сказала мама, не ждали, Мы дождались, а ты дал чаевые. Водку жрали мы с тобою, старушка. Надей звали ее, ту свиристелку. Скажет Пушкин: «На, держи, твоя кружка; Вот и дружка, пирожки на тарелке». «Ты смотри, – мне скажет Пушкин, — гуляют, Как гуляют они, милые, вместе!» И втроем мы из этой из кружки, Пушкин, Дуська – да, и Дусечка с тестем. И живет опять одна мама Маша, Мама Маша так однажды сказала: «Погляди-ка, вот и доченька Даша Кашку с пивом из тарелки лизала». Погляди, вот пирожки на тарелке. В Царство Божие пошли за блинами. А в Москве я постояла на Стрелке, Там стояли старики с орденами. В Царство Божие ведет та дорожка. Но мне, видимо, опять показалось, Что подонки на дорожке немножко Чуть подальше пошли, эка жалость. Эка жалость, скоко денег уплыло. Вот вам, братцы, я опять шизофреник. И меня опять иуда казнила, Эко денег у меня, эко денег. Это вам не шульки-бульки, иуды. Это жизнь, и вся любовь, и поеду Я отсюда в лагеря, но не буду Возвращаться я к Арону-соседу. Дочку маленькую звали Аришка, У Аришечки животик раздутый. А любовника мово звали Мишкой, То-то важный, то-то ходит надутый. Долго ль будешь пухнуть тут, на морозце? На морозце ты, несчастная, стояла. Богоматерь очень тихая просто: «Ты подумай», – улыбнувшись, сказала. Посижу я, погляжу на куплетик. Ах, игрушечка вышла, не песня. Как бы вовсе нам не вышел билетик На то кладбище на Красной на Пресне. И стою я под окном у иуды. «Стой». – Стою я и молчу со свекровью. Боже, Боже, я надеялась на чудо, Чудо вышло все, как пулька под бровью. И Апостол Петр опять поклонится. Это он тогда сказал: «Бог с Тобою!» А теперь что мне, наш Боже, приснится, Как когда-нибудь глаза я закрою? И стою я под окном, под окошком. «Стой». Стою я и не крикну ни разу. Господи, я все надеялась и верила. Господи, скажи, где чудо.

Что ж ты, киска моя, плохо поела? Повторяла: «Она мало поела…» А любил ее полковник-иуда, А когда ей все опять надоело, То пошла она опять на Лубянку И рассказывала про Него, покуда Ее душенька опять не полетела. А он опять любил ее по пьянке, Называя себя спьяну Мишелем. А на этой на проклятой Лубянке В ВЧК-ЧК ей дали украшенье. Напишу-ка я здесь слово «Мишелька», Хотя Мишенька ни в чем не виноватый. Получал он в магазинах снаряженье И от голода ходил, словно ватный. А теперь Мишель под прицелом, Повели-вели куда-то на дворки… Что ж вы, что ж вы, господа офицеры, Что же вы не расстреляете Ольку? Я, пожалуй, тут немного побуду. «Что же, – скажет Мишка, – мне не Воскресенье?» А она опять с полковником-иудой В новом домичке справляет новоселье. Я, пожалуй, с ней немного побуду, Посмотрю, как плачет у распятья. А потом с полковником-иудой Заберет мое шикарное платье. Что ж не плачете по нам, вы, подонки? Что же, в лагерь я пошла, ночью в лагерь. А она в моей старой дубленке Говорит себе: «А что пишет Бабель? Что он пишет, и нельзя ли своронить? И нельзя ли Мишку Бабеля просто Уничтожить, пока ем макароны, Ну а он перелистает «Окна РОСТА»? Ах вы, милые мои лагерочки, Лагеря да вы мои расписные. И в Раю у Мишельки выйдут строчки. Жаль, не знаю, Мишка, только какие.

Позвони-ка на небо, в штабы, Чтоб сегодня не замели. А сегодня в больнице «Столбы» Мне пригрезится край земли. Припев: А в Сибири стояли столбы, А в Сибирь меня привезли. А в Сибирь меня упекли. Пьем чаек, чай на кухне своей. Если бы меня увезли Из казенных родных лагерей… Припев. Край степной, богатая Русь. Край хор-роший, великая кровь Пролилась, и опять я согнусь, И опять кипятит свекровь Свой чаек, свой некрепкий чай. И опять на себя посмотрю. Милый мой, по мне не скучай. Я тебя любила, люблю. А в Сибири есть лагерь «Кресты». В Ленинграде опять рассвет. И когда разводят мосты, Бог опять выключает свет. Припев. И когда я вернусь отсель И когда мой закончится срок, То житуха моя – карусель — Мне железный покажет курок.

Я пошел, господа, в разведку. Это что за птица сидит Вон у той у зеленой ветки? Щас как шлепну!.. И враг убит. У меня с собою патроны, Ручка, порох и автомат. Я сижу у ствола как на троне, И опять пять стволов у ребят. Братья, сердце мое боится, Но когда я отсюда уйду, То вот этот мост задымится, Повторяю я в нашем аду. Братья, братья, ребята наши! Чтобы не подвести ребят, Постою. И из этой каши В Рай уводят наших солдат. Постою я еще. Как, ребята, В Рай отсюда уйти могли? И опять берусь за гранату. Я один и шапка в пыли. Я один остаюсь в разведке. Я устал и почти убит. Это кто у зеленой ветки? Я уверен, что враг не спит.

Я одна остаюсь в разведке. Я устала, почти умерла. Эта птица на красной ветке Носит странное имя щегла.

Мы вернулись в лагеря-лагерочки, В годы те сороковые к мужчинам. У меня еще не вышло ни строчки По отдельным нехорошим причинам. Мы вернемся в города-городочки, В города, где нет красивых доносов. И опять напишу я две строчки И опять я покурю папиросы. Где ж Высоцкий, где Шарапов Сережка, Кто Августа и жена Катерина? Я на воле надевала сережки, У царя, однако, было три сына. У царя, впрочем, было три сына, Всех троих большевики расстреляли. Я вернулась, а мои все мужчины Мне из Рая «Не стреляй!» – закричали. Лиля, Лиля, где ты есть? Я вернулась. Маяковского увижу во сне я, А потом тебе я, друг, улыбнулась, Говорить я о Володьке не смею. Я, пожалуй, замолчу. Эка новость. Я, пожалуй, покурю папиросу. А они запахнули мне полость, Чтобы я не задавала вопросов. Жаркой шубы запахнули мне полость В этих новеньких степях по Сибири. Я не знаю, я не знаю, а голос Мой сорвался, но поет, но поет.

Я не буду тебе больше изменять. Как бы мне не умереть от муки? Как бы мне теперь тебя не променять На хор-рошенького мальчика из «Мухи»? Мне нельзя пойти и пострелять. Как бы мне не умереть со скуки? Как бы мне себя не расстрелять? Извините, я накладываю руки На живот и на свое чело. Я умру. Со мною шайка-лейка. Я сижу, я напишу назло, Что уйду за город я как Вейка. Я и Вейка – все одни и те ж. Мой двойник сегодня к неудаче. Я умру, наверно. «Красоте, — Скажет Вейка, – жить нельзя иначе».

Смерть приходит как сон легкокрылый, Между нами, так думает Бог. И за этой веселой и стылой Сразу мне улыбается Бог. Ширь веселая, заинька, стылая, Между нами, так думаю я. И опять улыбается милая, Смерть, спокойная совесть моя.

И опять ему амнистия выйдет, За которую поставили к стенке Из-за этой некрасивой Еленки, Ее разве кто позабудет? И опять я одна постояла. В том году сорок шестом снова вышла. И опять меня, опять посадили, И опять, опять тебя заносило. И опять ЧК-ЧК рассадили В том музее триста двадцать, не мучась. Припев: Из-за той из-за дурашливой Елены У тебя, тебя не вышедши ночка. И опять я, опять на Елене Бонапартова бесславная дочка. «Что, скажи мне, Елене, писала?» Неужели же ты просто молчала, Не поверю, ты опять показала На меня, и опять походила. И опять ты в КГБ приходила, В мою комнату в новеньком доме. И опять, опять поносила, Попросила за меня в Моссельпроме. Припев. И опять, опять наказала За язык мой хороший и гласный, И за длительное «р» не сказала, С кем катается Лизка на «Волге». Пароход; снова папа усталый. Скажет папа: «Мы на том пароходе. И опять за красивую Ленку С полотенцем у виска приезжаем». Припев. Полотенчиком ты ноги вытирала Мужичкам моим, несчастная дура, И оттель-то опять приезжала Доносила уже просто – со скукой. Господи, я умру здесь. В ВЧК-ЧК ей дали украшенье. И опять, и опять получаешь Самоварчики, и глобус, и чай.

И возьмусь я полегоньку за кружку, Ту, с которой дребезжим по миру, И потом ко мне на квартиру Приведут очередную старушку. А старушка веселая гуляет, Гуляет она по прилавкам И чуть-чуть полегоньку вспоминает Свою старость и шаль с камилавкой. Бедность наша к нам еще не поспела, Бедность наша в коммунальной квартире. Вот и жизнь ее опять надоела, И повесилась старушка в сортире. А старушка веселая гуляет, Гуляет она по прилавкам И еще чуть-чуть вспоминает Свою старость и шаль с камилавкой.

Саша и Алеша, Алеша и Саша Сидели на платформе, брик-брик, не упали. И в трик-трак играли, и было поздно, Поздно вечерком они Лешу продали. Саня и Алена, Алена и Саня Говорили весело: «Вот наша Оля». А потом сидели и весело писали, А потом писали гражданкам на волю. В трик-трак они играли, Играли в поле, Играли и в поле, играли на воле. А потом опять, ничего не понимая, Жили они снова, Стреляли.

Шлепнули Ивана в кремлевском коридоре, А за это Гришку Мендельсона замели. Это мило дело пахло расстрелом, Гришку наказали, а меня спасли. Гришка не был даже офицером, Гришка был обычным славным скрипачом. А когда ему пригрозили расстрелом, То он оказался нашенским врагом. А они закрыли дело офицеров, Дело милицейское в архиве не сожгли. Это мило дело пахло расстрелом, Гришку расстреляли, а меня спасли. Если бы не Ира, меня б не поймали, Если бы не наши, Гришка бы живой Посидел в тюряге, где красные флаги, Красные флаги и кони под Москвой. Птичка-синичка ходит по тарелке, Желтая лошадь по кругу идет, У нее на ложке баланда и крошки А машина едет, а истина не ждет. Шлепнули Ивана в кремлевском коридоре, Гришку Мендельсона сразу замели. Офицеров дело пахло расстрелом. Ирочку искали, а меня нашли. А когда я вышла, мне дали по роже, По моей по роже в квартире боевой. А я ведь, я живучая – я ведь вельможа Великодержавная на Москве святой. Шлепнули Ивана в кремлевском коридоре, А за это Гришку Мендельсона замели. Наше мило дело пахло расстрелом, Гришку расстреляли, а меня спасли. Гришку расстреляли, меня тоже замели.

Эх, жрите сами Супчик со слезами И курите черные «Максим». Эх, ешьте сами Супчик с волосами, Мы чуть-чуть получше поедим. Мы – красавцы, Вовсе не мерзавцы, Спой, голуба, только не проси Радости нашей, Мы сидим с мамашей, И садятся в черное такси. Эх, жрите сами Супчик с сухарями Мы с тобою кашу поедим. Эх, на неделе В лагерь не успели, Мы уже с винтовками сидим. Мы на дело Ходим с левольвером, Мы – орлы из ВЧК. Шлепнули Колю, Поучились в школе, А потом играем в дурака. Эх, на бульваре Ходют злые баре, Очевидно нам, по рожам ждут. Наши кони и Тони в Главревкоме К нам, пожалуй, нынче не придут. В наших книжках Записи о Гришках, Нам вершат нормальный Страшный Суд. Бог наш правый — Наш начальник бравый — Скажет нам, кого что повезут. Мы не баре, Мы не цари, Мы – орлы из ВЧК. Наше дело — Побежать расстрела, Мы живем, живем, живем пока. Эх, мы сами Пареньки с косами. Эх, работаем пока. Эх, надо-надо, Надо дать нам яду, Мы живем, а жизнь – река. В наших книжках Записи о Гришках, Нам вершат нормальный Страшный Суд. Бог наш правый — Наш начальник бравый — Скажет нам, кого что повезут. Эх, мы сами Пареньки с косами. Эх, работаем пока. Эх, надо-надо, Надо выпить яду, Мы живем, живем, а жизнь – река.

Я жду спокойный и недолгий ход Спокойного, сухого вдохновенья, Своей улыбкой вяжущего рот. Лесбийской песенки плетеный переплет, Летейской травки щелканье и тленье Сплетаются в одно глухое пенье. И как дурная девочка поет О солнце, бьющем в солнечном сплетенье, Речному солнцу выставив живот. И неотвязной музыки гуденье Хотя не престает, не устает И понемногу забирает в рот Меня, спокойное и сильное растенье, Собой к бессмертию наметившее брод.

Морозен воздух, воздух синь, Иконный лик суров. По Правды едет лимузин, Бегу от докторов. Я видел Иисуса лик. Его хотят распять. Я слышал зов, я слышал крик. Немедленно бежать. Меня опять хотят убить. Бегу от докторов. Я жить хочу, как прежде. Жить. Я сильно нездоров. Я вижу Свет. Откуда ты, Пречистый светлый лик? У этой вечной чистоты Стоит Господь Велик.

Дуга радужная, дуга военная. Завет, заключенный с Богом, Никогда не был попран. По нам стрелял враг. Врачи уже не знали, что делать с ранеными. Человек сел, обернулся и сказал: «С нами Бог. Я ранен, я, может быть, скоро умру, Я, наверное, попаду в Рай. Потому что я претерпел муки во имя Победы». «Нет никаких червей, — Ему врач отвечал. — Ты попадешь в Рай. Россия потерпела казнь от Господа. Россия много потерпела и от нашествия врага. Но нашей победой сегодня и вчера Мы были спасены От натиска. Но это еще не все. Это – только начало». …В Подмосковье изгнан фашист. Впереди – Курская дуга И громовой голос Левитана. С нами Бог. И НКВД не будет больше расстреливать военных. Священников тоже не тронут. «Победа не за горами!»

Война идет уже сейчас, Последняя война. Разрушена землянка в час, Осталась я одна. Кругом враги. Кипит земля От пушек и от бомб. Погиб поэт. Погиб нарком. Идут часы Кремля. Победа вскоре. Но не верь, Что нам она дана. Идет война. Бушует зверь. Последняя война.

Знать тревогу, Видеть коней Белых и черных В голубых санях. Сани поновее, Кони идут Как-то порезвее На Господень Суд.

Война, война, кругом война, И факелы горят, И мародеры допьяна Напились. Стали в ряд Солдатики – во фрунт, во фрунт. Царь Палкин Николай Вновь за обедом скушал фрукт. Деревня. Царский лай Собак в Керчи, и турок бьют Российские полки. Гляди вперед! Солдат, убьют — Стрелять врагу с руки. Вот Александр, что на ковре Был вышит расписном. И кто-то пел, что на коне В Сенат (что в белый дом) Въезжал Калигула, в Сенат Российский царь вошел. И Николай Второй, как в ад, На царствие пошел. Крым, дорогая мне страна, И смятые полки. Идет война, идет война. И жгут большевики.

«Говори, не молчи. Не пиши», — Говорил мне товарищ маузер-с, «Все зло от поэтов», – говорила мне церковь. «Ты свята», – так кричит белая церковь. Душа из гроба не восстанет. Что я наделала, что я делаю? Россия живет; звонко поет Гитара яркая В оркестре одном. Душа научится твоя играть В прятки с чертовней. Я тебе уже не радуюсь. В Радоницу будем хоронить-умирать. Муза потрогала, как за лоб Маяковского. «Стихи не пишите», – бес тоже кричит. Он грустен. А сколько времени? — В Москве всегда часы на улицах, Можно даже не носить монокль И не смотреть в пенсне на наручные часы. Часы в Москве можно не носить.

Я – недобиток советской эпохи. Здравствуйте, слушайте программный стих. Слава слова – мусорщик в дохе. Пишет стихи и в дурке затих. Сердце мое до боли расхристано. Надо жить, не любя его. Я беру у Булгакова истину, Я у Гете беру волшебство. Как на майдане, где беглые бегают И как в Вальпургиевой ночи, Я за тобою везде последую, Хоть ты не бог и не чёрт, молчи. Вы не помните Сержа Есенина? Это опять уходит в рассеяньи, Молча, звезда Иннокентия Анненского И Державина раб. Это отца человеческим голосом Бедный ребенок зовет, и полосой Зверя-енота в тайне широкой Реки виноград. Это тайга и сибирская вьюжность. Это река, ледостав, неуклюжесть. Это, как чайник пустой на рыбалке, Палки костра, обезьяны и палки. Нет никого, кто не понял бы Канта После таблеток. Приняв музыканта. Вы оробели, музыку послушав. Господи, спаси наши души. От этой музыки мухи не лают. Я эту музыку и выбираю. Я не за раем – за музыкой этой С скрипкой сердечной, С этой поэтой. Ты крысолов? Тунеядец, набитый Ватой и важностью, Я недобиток Советской эпохи, И мой отец — Партиец и ленинец и молодец. Москва, добавь в стихи мои влажности.

Хор поет и бесы водят — Как бы нам уж не пропасть: То ли леший колобродит , То ли новая напасть. Как бы нам уж – милых нету. Мгла кружится – целый день. С Маргаритой по свету Ходят бесы – как не лень. И уже приходит Фауст, С Мефистофелем на «ты». Мне сегодня показалось, Что отныне суеты Не было. Я верю в бога, В бога, белого, как свет. Немцы, ясная дорога, Бесы крутят, вот рассвет Небывалый, ночь Вальпургий Между нами не была. Фауст, Фауст, ты испуган? С Маргаритой ночь светла. И, когда весь замок древний С нею заперт на замок, С Валентином он в деревне Бьется, силой изнемог Валентин, и вот – убили. Фауст смотрит, чуть дыша: Маргариту схоронили, И запродана душа. Строй, не строй – не избежать мне Бога с чертом наяву. Фауст, Гете, жарко, камни. Косит жнец свою траву. Будет жнец моим примером. Много травушки в аду. Вышел Фауст маловером. Боже, я к тебе приду.

В этом краю проституток, В этом печальном краю Снова охота на уток, Снова пою и стою. Снова печальная повесть, Снова убит сутенер. Снова дорога и полоз Снова там руку простер. Снова печальная стая Ос, и стада голубей. Я тут совсем не устала. Милая, водки не пей.

Ты про-тив-ный, господи, бываешь. Вызывали милого в ЧК, И, как сигарета, Бичев, таешь, А печаль моя неглубока. От осенней уличной рванины Осень запоздало на дворе Рвет меня за длинные штанины Без прописки в этом октябре. Господа, укройте ваши шляпы: Ведь Москва печальна и узка. Едет Коля, егерь сиволапый, Под шальную песню ямщика. Здесь не то, здесь гусли не повисли, И со мною в этом октябре Грузный кот. А егерь наши мысли Льет в гестапо на моем дворе. Кто был с ними в этом старом доме? В этот вечер в травяном саду? Иисус Христос? Иль девка в броме Белом говорит: «Домой приду».

Да покроет тя сеть Авирона, Дорогая Расея-страна, С Кенигсберга до царского трона, На котором сидит Не Она. С Кенигсберга до царского трона Мне не видно и цвета лучей. Пусть страна моя в сонме короны Ищет, кесарь, убийц и врачей. Господа, это странная воля. Воля Божья – писательский крест. Умирай, моя страшная доля, Воздвигайся, Россия, на крест.

Расскажи мне книжку о Лапше. Разве книжку можно рассказать? Страшный крен на этом вираже — Будут только тени убегать. Я уже на пятом этаже. Тянется рука моя к виску. Мы с тобой на этом вираже — Ангелы, летая на бегу. Ангел мой, тебя поцеловать? Нет, не знаю, вечный мой ответ: Нет, не надо. Надо ли скрывать, Что роскошный желтоватый свет Фонаря с аптекой темноват. В этой тусклости не вижу я, Где мой рай… Но был же нынче ад, И как яд и соль – печаль моя. И – до судорог, до страшной немоты Вечный раб, прикованный к стене… Но отселе выросли цветы — Незабудки в садике камней. Не забудешь милого дружка? С ним – немтырь я, и его уже бегу. От себя скрывая, ямщика Песне подпевая. А доску Не прикладывай ко мне, Лапша. Здравствуй, время беглое мое! Но кошмар мой дышит, не спеша, В синей вязи девок-муравьев.

Когда начинается ранняя рань, Тогда он выходит за папиросами. Нет денег, нет денег – и дело-то дрянь, Сидит за работой простоволосая Девчонка в квартире своей городской — Ей надо пошить пальтецо да и куртку. Ей надо успеть – папиросы с травой Обходятся дорого милому бурху. И опий сегодня недешев, как был Во время Булгакова. Время Троянское. И древних кентавров поэт не забыл Поставить в ряд, что смешит постоянно То племя несчастных, что «Время не ждет» Д. Лондона только в больницах и в детстве Читали. Отходит большой пароход Философов. Нынче мы в Космос летали, Ругали партсъезды другие партсъезды; Амнистий пожали Венок. С перерезанной веною – время Хлобыщет, как кровь. Это странное бремя — Век 21-й – несется, и жало Ос, мучащих Ио… Вот Солж, каторжане, И бабка моя, что с Ахматовой схожа И тоже сидела. Вот двое прохожих — Вот время, приметы. И бомж пробирается, И время кометы уже подбирается. Он жжет папиросы – гибриды с травою, Она покупает лекарства с народом. Она не сдается, он – павший, как Троя. Она только ждет и на Шуру глядит. Все так восхитительно. Леша не спит, Помилуйте, люди! Оракул не бдит, Когда нет таблеток. И Гогом-Магогом Идет в магазин. Вот и водка на блюде! И нет ничего, что сравнится с конем Троянским, лекарством от этой мигрени! Она просыпается, как в водоем, В своей прихотливой и лаковой лени… Уж шесть. Астрономы глядят, что четыре И тридцать минут. Очень странно в квартире. Но все денег нет, но открытый киоск И режет, как кость, и мытарит, как мозг Несчастных post-mortem – и вот, дело ваше Носить по киоскам. Ребенка – за кашей Послать уж нельзя, а то в школу идти Ей в восемь часов. Оле не по пути. А муж-то! А муж-то! Находка для Трона, С правами, свободами кончено. Муж (Боится, что скоро объестся он груш, А дальше – безбрачие, венчик короной) Ушел по киоскам возить шоколад. А тут – наводненье. И в воду глядят Те бабки, что женушке смерть предсказали. Как звали? Прасковья. А мужа как звали? Видать, Алексей. И Оленой зовут Девчонку евойную. Нажита тут, В квартирке нетесной, хозяйской, На честные Деньги Парашки (игла за шитьем) Нанятой на это житье да бытье… Выходит из русла Нева. Наркоманы Сидят да и ждут, чтоб курить из кармана Свой опий тихонько в квартирке нетесной, А Леша все ездит. Ему интересно. А вот и вода. Забурлит, как всегда, Нева иль Москва-река? Это противно. Но гром над рекой распугал карася. Привет, королева, как жить, не прося? А черное солнце сияет так дивно, Что солнце не видно, кроме короны Затменной. Москва не видала урона Такого еще… Старожилы не помнят. Вот черная рать из черных машин. Вот черные ризы монашьи. Бывало, Гроза перекинется, как одеяло, Но вод не прибудет. Один господин Все ждет не дождется ответа Ольгуни. Он не педофил? Да ты, милая, лгунья! Идти ему скоро, и он не один. И камень летит в лобовое стекло, И рушатся зданья, машины плывут. Кариатиды на доме московском — О, кариатидам не повезло… И сыпется с пляжа на Яузе остров, И бедные люди сидят, не бегут. А вот – подтопило кремлевское зданье. Вот бедным-то людям – одно наказанье. Вселенский потоп. Как конский топ, Ветер грохочет. Еще – приказанье Сидеть на местах. Никуда не идти. Параше и Оле – не по пути. Как встретиться? Вместе? Разит и разит Бог молнией. Это – не бедствие, что ли? В Преображенье бог преобразит Столицы лик, бедной от серенькой моли Прохожих, негожих больных стариков. Утонут? Сгорят? В наводненье таков Ответ божества: вы немало успели, Вы выплыть сумеете в эту неделю, Как вы выплывали всю жизнь из воды Сухими? Богатым и бедным – беды Не минуть. Тогда, среди вод и кипенья Дождя, раздается прасковьино пенье: Оля-Оля, Оле-Лукойе, В дом не ходи — Ходит один… Спи со мной, детка, Хочешь конфетку? Он не педофил? – Он тебя не спросил. Алеша в фургоне сидит, матерится. В киоске затопленном плачет девица. Как львица, ревет, сплошь буксуя, фургон, А катастрофа ступает, как слон В лавке посудной. Торопится очень Алеша к жене, хотя сам курит опий. И вот – тень Ивана-то Грозного тут. «Беги, тебя девки несчастные ждут!» Вот голос отца, умершего рано: – Послушай, Алеша, ступай. — Тут охрана… Какая охрана? Тот парень с ружьем? – Устал я сегодня. – Вор, сад, водоем. И гонится змей за Алешей злосчастным, На змее – Иван, царь-король распрекрасный, Включай же мотор! Что ты делаешь, вор? И в киоскершу стреляет в упор Ружье. Не Алешки? Поди докажи. А рядом китайцы пошли на ножи. На Воробьевых горах было дело. Вода подступала, Параша не смела Уж выйти из дома. Утонет? – Спросила, Ребенком владела уж тайная сила: Она, хоть родителей уж осуждала За жизнь свою, матери все рассказала. – Убийца он, гад! – Он вообще-то не хмурый, Как вы… – Ты, конечно, последняя дура! Что было? Да все. Он копеечек дал. – Сегодня? – Отправил меня на вокзал, Они собираются там. Наводненье, Река помешала. – Приходит в волненье Стихия. – Я дома. – Пойдешь ли куда? – А к дому уже подступает вода. Дом где-то, в Москве или так, под Москвою (иль Питером?). Грозен Иван. Под конвоем Алешу ведут. Куда? Да под суд. За опий в машине, за тормоз на шине, За груз шоколадок, не проданный Зине — В киоске, обменянный у китаезы, Что опий отдал ему. – Леш, несерьезно. Покайся, раскайся и все расскажи. А Зинку убили. Мавр тонет во лжи. И морем ревет уже каждая речка, А дома Параша катает колечко — Яйцо. Тучи. Дождь. И гаданье: Что будет? И слышит с небес указанье: – Иди и ребенка спасай. Мужа нет, Ведь скоро посадят на 10 уж лет. – Мне страшно рассказывать, что было дальше. В три дня суд. И в щепки разбилась Параша. Жизнь вдрызг, на куски. И житье, как шитье, Отняли ребенка суды у нее. – Не мать ты! А так, аферистка, воровка! Общественность-публика смотрит сурово На мать потаскушки. Мужик не тонул В машине. И Ольгу пустили ко дну. В детдом. Сутенеры ходили в детдом, Нашли и девчонку. И это содом Российский. И вот уже солнце сияет В октябрьские дни. И дурак собирает Рассказ, но сюжет не украден. Таков Наш мир – это сборище дураков, Тюремщиков, шлюх и несчетных девиц, Ментов, королей, что лицами ниц, Как в Зазеркалье. Сказать собиралась Я что? А читателю тема понравилась? Наверное, нет. На то и поэт, Чтоб «язвы чахоточных» вымыть немного. Пора в путь-дорогу. Прасковье – привет От Маши Жигловой. Закончен ответ Мой Пушкину. Знаете, кони летают, А грозы, как розы, господь убирает. И эти крылатые кони в Москве В Большой утащили, где шастают две Нимфетки – балета и оперы – мерно. А Пушкин? Поэт ведь ответил примерно Так: что Зоилу? Ему – красота. Клеветникам же грозит пустота. И пули летели. И кони летали. И Ольга находится в этом подвале — Борделе. Ее малолеткой зовут. Двенадцать-тринадцать, и все было тут Спокойно до этого наводненья. На этом прощаюсь. Не жди привиденья Поэта, потомок. К тебе не придут, Тебя не найдут. А тебя – поведут Домой. Не сегодня. Лет через двадцать — Известность. Надо немного стараться Сегодня за славу. Кипучий привет Народный – не завтра. А времени — нет.

Из города виден город. Тот город был под водой, Подле станции «Горе»… Город был золотой. Маленький, беленький город, Где ели один лук С черным хлебом Егоры И Маши; пришли вдруг В город на мертвом лике Устья реки Вавилон: Вы слышали тонкие крики Рожденных младенцев в нем?

Мы курили раза три В день папиросы две. Рассмотри да разотри Весь табак в Москве. Весь табак отсюда был. Дело-то табак. Погубил – не погубил Душу мне табак. Выслали на выселки, Есть, видать, кому. «И за что он лысенький?» — Говорят ему. В Вавилоне-городе, У пяти углов, Получу по морде я, Оля Bichenckoff.

В том городе подлунном, Где гробы, жил кадет. Женился самый юный И получил билет Он белый на войну-то. Красотка родила, В день города «капутом» Младенца назвала. Ей теперь куда идти? Муж-то денег не принес. С нею мне не по пути, А соседи врут донос. Город был на выселках. Выселены мы. В Вавилоне выслали Дворянок до зимы. Куда боярыни пойдут Зимой, и кто за ними? Купались в проруби. Зовут Их парижанки «нимфами». А нимфы ходят с нимбами Под руку, пьют стрижи. Мы «ястребов» обнимем ли? Ты ручку покажи. Цыганки ей гадали, Трясли плечами те, Кто прятался в подвале И клялся красоте Небесной. «Поэтесса, Как руку держишь ты?» Детей не будет вместо Последней красоты Стиха, не будет мужа До гробовой доски. Скажи, а кто-то нужен В спасенье от тоски? Дворянка погадала, Унынье позови. Ей показалось мало. В спасенье от любви Она стихи писала. – Писательница, чай! И браунинг сызмала, Мой Лацис, получай. Авось, когда пристрелят, Стихи не пропадут. И в белые метели Цыгане не пойдут. Пойдут-пойдут цыгане, Что бедную свели С ума, свои обманы Похоронить в земли. Бедняжка, что ты пишешь? Ты человечек, да, На прянике. Но дышишь Упорно, как всегда.

В Москве, у Вавилонии, Не мил был белый свет. Высоцкий пел: «Лимония». Я: «Сколько дали лет?» А в Вавилоне-городе У сорока углов Опять получим в морду мы, Поручик Иванов. А мой поручик ряженый Нарядный был такой, И китель-то нагрáжденный, И кортик под рукой. Фамилия – Романов, А кличка – Иванов. От этих русских пьянок он Остался без орлов. Поручик ведь Романов, Он русского царя Не предал, как боярыни, Что по Москве паря́т. Он пишет буквы с черточкой, Дефис или тире? Плоды не с червоточинкой Упали на заре 17-го года. А гвардия белей Лица того юрода, Что все зовут Андрей. А Ксения-то, Ксения, Молясь на небесах За русское Спасение, Уж взвесит на весах Поручика Романова. На Красну Горку гордая Красавица, спеша, Не выйдет замуж. Спорами, Ни разу не спеша, Апостол Петр не встретит нас. А где апостол Петр? Где водка, там и царский квас. Мой друг – глаза протер? Там нету края нового, И где он, этот день Полковника сурового? И тень через плетень На рай уже не падает. И ангел пролетел, Конечно. И не радует, Что жизнь одна, предел.

И решка падает как яблоко. Орлы – на гербе краденом. Россия, жди, пока-пока Придет еще и жадина — Народ какой-нибудь. Он без национального — Он гот, он серб, поляк, Хорват, еврей, ты не забудь Татарского начальника… И в спину мне: будь-будь.

Пришла, увы мне, осень на дворы. Исчезло солнце, как улыбка бога. Рассыпались зеленые ковры И черной стала пешая дорога. Крошится снег. Светило из светил, Луна сегодня с тучею играла. Вам показалось, милый мой, не мало, Когда Вас в 37 Дантес убил? Теперь – о небе. Там и солнца нет, Мир на земле. А я – в сквозной квартире. Все так же брякает Аполло все на лире, И я не знаю, есть ли белый свет.

За рекою едем, За водою едем, В ресторан с медведем И за водкой едем. А за водою – Эдем. Пасха Божия – ни с кем. Некого любити — Душу погубити. Суждено любити ли? Всё – Христос в обители… Пасха, Пасха, Пасха, здравствуй! Красная Пасха, Старое село. Белая ночь ли? И правда рассвело.

У святой Матроны Московской Золотая иголка в гробу. Мне опять улыбается Бродский, Мне опять начертают судьбу. Голосистая стая пичужек На Распутина похоронах. Ты простужен, испуган, лачужен — Ты мой быт бытия, как монах. Мона Лиза, Пьеро, Бертолуччи: – Не молитва ли большевика Атеизм? Ты немного подкручен Влево, быт мой, и пехом строка.

А под собором Нотр-Дам Считаю я в колоде дам, А рядом – шулера И мой отец, и сын-Телец, И мачеха, и наконец Всё кончено вчера. Все проигрались в пух и прах, Я путал годы, путал масть, Я пил вино и женщин всласть Любил. А ты – играл, играл. Органчик пел и пел. И Бах, и Моцарт, и вино На свете не были давно, Ты жил, а я играл, в окно Я снова посмотрел. И нет ни шапки набекрень, Ни бедных дам, и славен день, Когда Испания – в снегах, И весел Вечный Жид. Я висельник, ты – Каин, да, В колодце студится вода, И постыдится иногда Раскрытый желтый рот. И Вечный Жид идет-поет, И свет во тьме всегда… Жить вечно? Нет. Играть посмел В спасение души? Жива. Органчик пел и пел, Что в смерти нет души. Прекрасной жизни нет конца. Не видеть старика-отца, Палач! Мне не дано венца, Поэтому пиши. В наследство – красное руно, Кровавое. Смотри в окно, Я за тобою так давно Иду. Мне не ожить. Христос родился и воскрес, Я видел множество чудес, И в этот старый, темный лес В чистилище вошел. Кладбищенский уставлен стол, На небесах стоит престол, И мой палач уткнулся в стол Лицом, и бог ушел.

Хорошо, наверно, в дурке Новый год встречать опять, С филером играя в жмурки, Разодеться и гулять. Как Давид перед ковчегом, Скачет вся тюрьма уже, Вся работа, все под небом — На земле и в неглиже — Бабоньки, все жены дома, Нет сегодня им сумы, И безумие бездомных Выживает из тюрьмы, Но, когда сегодня праздник, Пляшет старый енарал, Сын его, большой проказник, В карты деву проиграл. И его душа, что девка, Просит пряник и тоски Этой, что корова Верка Доит пах из-под руки.

Я сижу и курю в одиночке, В одиночке моей души. Впал в немилость? – я ставлю точки, И никто не скажет: «Пиши». Я не куталась в барскую шубу, И меня не знает никто — Хороша лишь царская удаль, Шпики ходят в серых пальто. Видно, умер мой брат Алешка, Говорил с тоской неземной. Я теперь не кошка, а Брошка, И ошейник на шее ручной. Смоляной и черный Иуда Выйдет ночью с Христом гулять. Ждет мир, ждет, не меня покуда С воскресением поздравлять. Воскресение – это лавры, И Алешу кругом поют. Где-то Греция, минотавры, Иудея, Москва, салют.

Небо хмурое глядит — Выгляни в окошечко: Бог сидит и говорит, Застрелилась кошечка. Пьют кошерное вино Други-иудеи. Бог глядит, мне все одно — Выйти, не радея О душе, и Страшный Суд — Нечего кичиться Злом зимой, в сезон простуд, Вируса частица Входит в легкие уже, Сон опять на мокрых Простынях, на этаже (Рифма будет: «Вохра»). Я не Пушкина, видать, Рада не стараться. Рита едет? Твою мать, Хватит наряжаться. И к весне овечий страх Будет в человечке. Вошь, овца, а завтра прах, Милые овечки.

Я со скарбом своим и с вещмешком, С серебряной ложкой, привязанной за шейку к кресту. Начинаю рвать удила, а потом Тяну и рву золотую узду. Поэт – мой спутник – весьма не богат. Но он в обиду меня не даст. Его звать Слава, он, как есть, подал Мне на бедность брелок с ликом Спаса, и это раз В жизни или в дежавю – раз второй. Дежавю, видимо, это ад. Умерла ли я? Старайся, герой, Я умерла и просто смотрю назад. Назад и вниз, с небес, отчего не скрыть То, что я там была и видела лишь себя? Видно, многое мне придется простить… Я еще живу и люблю тебя.

Увы, в России правил не один. Красавицам и мамкам господин, Краев и хижин господин; просторов, Родной земли струится простыня, И вновь от ангельских и херувимских хоров Лад музыки рождается, звеня В окружье звуков. Долг государю Я оплатить сегодня не могу И в день вчерашний от погибели бегу. Где похоронят? На парижской «рю» Иль в N-ске гибнуть буду, Не ведать мне. Но вот – одна стрела Уж вышла рифмою из-под пера, Глядит из прошлого. Увы, «ура» Не раздается по его указам: Екатерина, мать государя, Но мачеха придворных, вышла сразу — И в Кремль отправилась. Не присягну ль Тебе и Павлу? Месть ее и гнев Скрывает маска, маска львина. И двух коней к упряжке пристегнув — Достаточно ль для бега, – в лике дев Явилась утром в храм, где церковь вина Все годы льет (забвения вино И лотос – лотофагов помнишь, детка?). И умер Петр, как канул. Всё равно, Кто царь, ему. И в золочену клетку Летит уж новый – пташкою – жених. Кто русский царь? Да все один из них, Из немцев, видно, от ганзейской дамы, Но не купцов, и оторопь берёт, Когда она идет и Бог ведёт Тебя в пути, и корчится упрямо, Коробится бумагою в костре Картонная обложка Мандельштама, Все книги жгут. И лгут. И невпопад Приходят гости, Павел с Катериной. Отец убит. И сын – опять хулят! — Берется за Россию с чертовщиной.

Напой мне что-нибудь, Муза. Твоя прекрасная музыка, Кою играю я, музыкант, Вышла из-под пера одного ЗК, Который пил чефир и курил табак, Который не мог полюбить собак. И как мне его простить, когда Он говорит, что царь – дурак. А царь – не дурак и не рохля, стой Прямо у стенки и не кляни Меня, идиотку-поэтку. Дни Проходят, как в год тридцать шестой. За нами опять пятнадцатый год. Войны не будет ли? Иди в народ, ЗК-композитор, а митрополит Еще вам больше наговорит Про Христа и панику на селе, На Украйне милой, где все во мгле, Где похоронен Шевченко Тарас. Нельзя ли здесь обойтись без фраз? Нет, нельзя, да и смысла нет: Штампы понятнее, чем стихи. Ты по амнистии, ЗК-поэт? Бог не знает амнистий – мои грехи Не отпустят мне, видать, никогда. Я сегодня Бога опять прокляла. На Украйне «милой» горит зола, И в пепле солдатик лежит, как всегда.

Дело было в ФСК, Вот печать, а вот доска. На кремень коса нашла — Вот и я писать пошла Под гитарный ай-люли, Под трезвон из-под земли. Сколько денег стоит стол? И с подушкой табурет? Кризис несколько прошел, И в Союзе денег нет. Плачет доллар в США, Там всегда инфляция. Поспешат – не поспешат Напечатать ТАССово? Я агиток не пишу, Я не Маяковская. Я не Лиля и не Брик — Я выдерга кучковская. Звать меня Маруся, Еду я в Тарусы. Дело было в ФСК, Вот печать, а вот доска. На кремень коса нашла — Вот и я писать пошла Под гитарный ай-люли, Под трезвон из-под земли. У мамаши Марьиной Сразу всё затарено: Пропасть дел, и не скучай — Нам несут с малиной чай, Липовый да банный, Скажем, Марь-Иванны. Вот и мать плясать пошла, Пошла да вышла, Пошла да и выжила, Как бабка старая Из эры Сталина. Глядь, в корень зри Да назад не смотри: Вот выход из ада — Но писать не надо. Дело было в ФСК, Вот печать, а вот доска. На кремень коса нашла — Вот и я писать пошла Под гитарный ай-люли, Под трезвон из-под земли.

Весна. Лето скоро. Муза с подоткнутым подолом бежит ко мне.

У Наташи нарывы. Пушкин опять спешит на дуэль.

Поставь мне музыку, Лапша, Которой жду сейчас. Поставь мне музыку, праща Давида, в первый раз. Ведь музыка твоя плащу И шпаге, верь, Даст и позор, и славу – чу! Разбойник ты теперь. И даст и славу, и позор. Я музыки ищу. И вот – уходит сладкий вор, Я ведьму превращу В святую деву, мой рассказ О том, как я живу. А музыкант в который раз Мне снится наяву. И нету ведьм, но правит бал Здесь черт, и ведьмин круг Из маргариток засиял, И страшен мой недуг. Мой-друг-мой-недруг, ты постой, Ты не зови меня. И все. Стоит стакан пустой, И в шахматы два дня.