Стихию стихотворства не унять, моих произведений не исчислить — зачем теперь, хотел бы я понять, я начал ко всему ещё и мыслить? Не оттого ль, что стукнуло листом, активнее пишу стихотворенья? Ведь был ударен яблоком Ньютон — и вот закон земного притяженья! А если упадёт толстенный ствол? Поэму сочиню! Мороз по коже. Я дерево на улице нашёл и встал поближе — свалится, быть может. Стою и твёрдо верю: я неглуп. Среди прохожих вызываю споры. Один сказал: «Какой красивый дуб!» Другой хихикнул и спросил: «Который?»

Увы, мой стих — на свете не жилец. Позор учителям! И медицине. Вконец я рассердился наконец и Пушкину заметил: «Ах вы, циник!» Нет, мелкому стремлению во властъ я не отдамся (не возьмут к тому же). Я не хочу в бессмертные попасть, и должен я писать как можно хуже. Ласкает слух прозванье «бракодел». Соскучился бы я на пьедестале… Добьюсь разносов. И — мечты предел — потом добьюсь, чтоб вовсе не читали.

Такси пропело тормозами от си-бемоль до си-бекар, Шофёр нарвался на экза-мен: «Какой у вас репертуар?» Он затянул: «Куда, куда вам?» Я оборвал: «Не голоси!» «Ну да, а то людей задавим». Эх, жалко упускать такси! «Что ж, сам спою, — решил я, — ладно. Тогда ты счётчик не включай». …Таксист провёз меня бесплатно и сунул мелочи «на чай».

Жил я, жил, стихи катая. Вот и встал вопрос в упор: я, красивая такая, незамужний до сих пор. Так мечтала красоваться в подвенечном пиджаке! Что же ты, подруга Вася, затерялся вдалеке? Ну и рифма-озорница! Сладить с ней — великий труд. И приходится жениться, если замуж не берут.

Я — орёл. А думают, что галка. Голос взял у соловья. Да жалко, что на ухо наступил медведь. Выпить бы. Как заяц, окосеть. Многое у братьев наших шустрых можем взять для пользы и красы. Ходят соболя в собольих шубах, у меня всей шубы — лишь усы. Рогоносцы, перестаньте хмуриться! Нам клешни бы, гребни, хобота! Вот пишу, как лапой пишет курица… Плохо без гусиного хвоста. Я поэтом стал большим, расейским. А каким бы сделался потом: не в пример творцам с умом и сердцем написав новаторски — хвостом! Ногу поднял — это поза аиста. Всё я серый, вроде воробья… И никак стихи не получаются, потому что голова — своя.

Всё смешалось в доме… Чёрный вечер. Ветер, ветер! И заря, заря! Это чей костёр в тумане светит, как живой с живыми говоря? Выхожу я, в общем, на дорогу. Сквозь туман блестит знакомый путь. Я учился в школе понемногу не чему-нибудь, но как-нибудь. Наши жёны — ручки заряжёны. Где ж лазейка в соловьиный сад? Всё в чужие строчки заложёно — да, что делать! Эх, кто виноват? Но — о дайте, дайте мне удачу! Уж сочтёмся славой как-нибудь. Не жалею, не зову, не плачу — торжествуя, обновляю путь!

Было дело, я купил консервы. Вдруг над ними замер, не дыша: эту банку я открою первый! Только я съем этого ерша! Как-то весь внутри облагородясь, понял: мне впервой её нести (замечайте — мудрости колодезь) в этот час по этому пути! Все мы, соответственно наукам, повторимся лет через пятьсот. Но другой едок не тем проулком уж иную банку понесёт. А вот этой — я один владею! И поспешно в ней пробил дыру: как бы эпохальную идею не стащил коллега по перу! Вдруг да он такой же мозговитый? Я с опаской поглядел кругом. Съел ерша неповторимой вилкой за неподражаемым столом. Чисто вытер уникальный соус, скушал исключительный хребет… Банкой погремел — и не освоюсь с грубой правдой: ничего в ней нет.

Ура, сюда свернули! Думал, мимо. Любовь пугает, может быть, ханжу. А я к ней отношусь весьма терпимо. Целуются? Прекрасно. Погляжу. Но почему не вспомнят: несподручно глядеть украдкой в уголок стекла. Куда-то всё левей ведёт подружка. А у меня тут шея затекла. Да вроде им и целоваться рано! Вот взял бы я хорошую вожжу… Ага, опять целуются! Прекрасно. Пойду-ка их родителям скажу.

У речки — зябко, пусто           (капуста). Струится вязко тина           (скотина). Едва качнулся бакен           (собакин). И лезет в воду рак           (дурак).

Шёл я лесом. На поляну вдруг попал — из тьмы на свет. На себя случайно глянул, вижу, туловища нет! Ах ты, ох! Застряло разве в чаще?.. Я — скорей назад. Стоп… А это чьи завязли ноги там?.. Мои стоят! Почесать хотел затылок. Руки где ж?.. Тю-тю! Увы. Голова ль моя, семь дырок… Ух ты! Нет и головы! Видно, это к непогоде. Или шутка?! Всё. Хи-хи. Ну, куда такой я годен? Только так… писать стихи. Всё нашёл я. Неумело вновь свинтил. Ухлопал день. Но волнуюсь: вдруг да село что-то где-то набекрень?

Родился — и с тех пор живу всё время. И надо бы прерваться на учёт. Но, может, вздорны эти подозренья: что жизнь — сказать-то совестно! — течёт. Я строгим взглядом в ходики уткнулся. А стрелки притворились, что стоят. Едва забылся, только отвернулся — и убежали. Сложный аппарат. А что есть жизнь? Скажу подробней малость. Ну, это… ешь и спишь… У всех одно, но я ещё пишу (вы догадались?) да вот голодным не бывал давно. Когда заснёшь, она течёт быстрее, когда наешься, как-то легче жить… Вот погодите, эта мысль созреет — смогу ещё подробней изложить.

Я против ужинов обильных, но тут уж вынести не смог: лежал в тарелке подзатыльник и по-домашнему пинок. Ведь мало этого мужчине! Ну ладно. Всё во мне кипит. И я сказал жене: «Отныне кормить нас будет общепит. В столовой выбор блюд прекрасен. Щелчки в сметане — это мне, а также выговор в приказе и отбивная по спине. Тебе же — фирменная взбучка. Обоим — крепкий нагоняй…» Смотрю, жена темнеет будто. Подходит. Э, не надо… Ай! Отбиться не хватило духу, от голода не стало сил… И долго, съевши оплеуху, я зуботычину курил.

Уходят века и моменты. Стал редок в тайге крокодил. Я помню из древней легенды, что козлик у бабушки жил. Слеза, не блесни и не брызни! Он умер. Но буду суров, хотя ни в сказаньях, ни в жизни с тех пор не встречаю козлов. Я понял: идёт вымиранье… И в неувядаемый стих вложить я обязан морально всё то, что запомнил о них. И вот что поведаю свету, когда просижу до зари: что ели они… ну, вот эту…. ну как… с кочерыжкой внутри. За это овечкой цепною растерзаны сотни козлят (недаром и брынзу… не помню, овечки дают иль едят?) Слезами я всё-таки брызну. Я памятник делал, но вот я вижу: ни мрамор, ни брынзу творенье не переживёт.

Я знаю человека. Для науки он безусловно ценный экземпляр: стальная воля, золотые руки, чугунный лоб и бронзовый загар. Он подошёл ко мне: «Такое дело… Вот ты писатель, инженер души. А у меня любовь перегорела. Разбито сердце. Как же быть? Реши». Всё ясно: потерял сопротивленье, (в виду имею радиодеталь). А коленвал? Ну точно, скрип в колене. И на лице оттиснута печаль. «Нам не узнать бы друг о друге правды, — я начинаю вкручивать мозги, — но в книжке трудовой стоят награды и по служебной лестнице шаги. У нас образование — в дипломе. Что значит ум, когда бумажки нет? И что такое мы с тобою, кроме того, что отражает документ? Ты честен? Глянем в проездном билете. Ты бережлив? Сберкнижку предъяви. А что любовь… Она в какой анкете? Ведь ни в какой. Так не было любви! Твердят: душа. А как с тарифной ставкой? На душу выдан пропуск, профбилет? Любой из нас — лишь механизм со справкой. А ты страдаешь… Оснований нет». Ещё добавить я хотел, раздобрясь, что сны хранятся в пачке «Люминал», в бутылке — храбрость, в кофеварке — бодрость… Но занят был, поршня себе менял.

Вот он и она. Отчего-то не смог он жениться на ней. Итог — ни в какие ворота: есть чувство, но нету детей. А эта вот плачется: «Каюсь, меня поразил он умом». Дала эрудиция казус: ребёнок родился потом. А вон пожилые супруги — любовь год от года слабей… «И что мы нашли-то друг в друге?» Нет чувства, но много детей. Короче, по этим причудам Большая работа нужна. Вопрос эрудиции с чувством ещё не исчерпан до дна…

В рифмах иссякну — в науку новые факты внесу. В форточку высунул руку — люди столпились внизу. Стало обидно вначале: как же фортуна слепа! Книгу напишешь — молчанье. Фигу покажешь — толпа. После почувствовал: мокро… Море возможностей тут! Что ни покажешь — посмотрят. Что ни напишешь — прочтут. А ведь сомненье торопит: кончился мыслей запас… Ставлю за опытом опыт (очень рискую подчас). Смотрят и смотрят под крышу. Нет, не расстанусь с пером! Жалко, никак не расслышу, что произносят потом.