Стемнело: будто богиня Бугада распалила в своем чуме большой дымный костер, сажей занесла и небо и всё окрест. В узкое ущелье спустилась мгла. Потом постепенно прояснилось, стало видно морозное небо. Оська терпеливо сидит в засаде за завалом: должны же появиться хозяева таинственной долины. Но никто не идет. А мороз донимает все сильней. Но нет, Оську не заморозишь! Недаром зовут его Одиноким Волком за то, что он не ушел на Томпу-реку со своими сородичами. Страшный был тогда год, белый царь запретил добывать соболя и повелел выслать всех тунгусов с их родных подлеморских рек. Со слезами уходили на Томпу-реку его сородичи. А Оська не покинул свою Малютку-Марикан, ослушался царя Миколку, бродил по тайге Одиноким Волком, тайком промышляя соболя, сделался неуловимым хищником в собственных урочищах. В лютые зимние морозы по-волчьи ночевал на снегу. «Нет! Оську не заморозишь! Буду до конца Волком, что ли? А?.. Как же с Новой Тропой-то быть? А? Нет! Надо подобру разговор вести… Люди же там, поймут меня. Подожгу этот проклятый завал. Станет светло, тепло».

Настрогал смолистых щепок. Долго высекал огонь.

— Трут, должно, отсырел? — спрашивает Оська у холодного огнива. — Куражится. Сейчас возьму другой кусочек. Вот так! Так, давай, огонь…

И вот узкое ущелье осветилось. Ярко горит красная сухая хвоя, смолистые сучья воспламеняются буйными языками. Огонь проворно перебегает с дерева на дерево.

Смотрит Оська в бушующее пламя, и ему чудится, будто не огонь бушует в костре, а это горит его Малютка-Марикан.

«А что, если прийти летом в Подлеморье и поджечь Марикан?.. Чтоб ни мне, ни Сватошу… Миколка-царь отобрал наше Предморье, да не в пользу ему пошло: говорят, убили его русские работники. Туды ему и дорога. Эх, царь ты, царь, много людей ты обижал. Это наш тунгусский бог наказал тебя. Он, паря, сердитый. У-ух!»

Сейчас, говорят, сидит на Миколкиной скамейке Ленин. Как-то слыхал от Антона-охотника, что Ленин горой стоит за бедный люд. А больше Оська ничего не знает про Ленина. Откуда знать ему, Одинокому Волку? Только изредка виделся с Хабелькой. И разговор у них всегда был один: где промышлять да как увильнуть от стражников? А когда выходил с промыслов к русским, отдавал соболей Моське-еврею. Тот молчком выдаст ему деньги и без лишних слов захлопнет тяжелую дверь. Хитру-у-ущий! А с деньгами Оська не дружит. Зачем они ему? «Духи — хозяева тайги денежных недолюбливают, а вот нашего брата жалеют, видят, что бредет по тайге «нужда», глядь, пошлют навстречу зверя. Это все верно, на своей шкуре спытал. Ха, зачем Оське деньги?! Живо пропьет и — снова в Подлеморье. Откуда же знать Оське про Ленина? Однако Антоха много знает про него… против царя воевал. Надо у него распознать хорошенько. Если Ленин ладный мужик, то буду просить, чтоб отдал мою Малютку-Марикан. Куда ему с ней возиться: соболя ему не промышлять».

Вдруг Оська слышит чьи-то легкие шаги. Отскочил в сторону от костра, сел на пень и приготовился встретить недруга. Ущербный месяц хорошо освещает деревянную накладку мушки. Приложился к прикладу и пробует взять на прицел темный пень.

«Подходи, подходи, собака, уж не промахнусь», — подумал Оська.

Шаги затихли совсем.

«Поджидает своих… боится один-то…» — Иди, не бойсь, — тихонько, даже ласково зовет Оська, а руки еще крепче сжимают винтовку.

По крутому склону черной горы раздалась частая дробь копыт. Оська облегченно вздохнул, незлобно ругнул зверя.

Чтобы подбодриться, Оська напился чаю. Закурил. Никак не уходит дума о вчерашней встрече.

Почему стрелял тот щенок? — спрашивает Оська у костра. «А все-таки не везет мне. Пошто гневишься на меня, Горный Хозяин? Смекаешь, как бы доконать Одинокого Волка, да?» — лезут в голову тревожные вопросы.

Лицо Самагира стало угрюмым. Он вспомнил старого деда Агдыра, который внушал ему безропотное преклонение перед Горным Хозяином и другими лесными духами, перед шаманом. Упаси бог ослушаться белого царя и его шуленгов. Все они слуги великого божества Мани, который живет на Верхней Земле.

Перед Оськой всплыло темное морщинистое лицо деда Агдыра. Узенькие слезящиеся глаза ласково смотрят на внука. Оське слышится ломкий, надтреснутый голос. Пережевывая беззубым ртом слова, старик медленно рассказывает маленькому Оське чудесные сказки о далеком прошлом великого рода Самагиров. А однажды рассказал, как на землю их предков напали воины Чингис-хана. Вот было побоище! После жестокой битвы мудрые старики подсчитали оставшихся в живых сородичей и — куда денешься? — решили платить ясак пришельцам: надо же как-то сохранить свой род… Монголы согласились, потому что им тоже война стоила немало жизней. Долго платили ясак наши предки черными соболями и другой мягкой рухлядью. Но потом пришли воины белого царя, а с ними торговый люд и волосатые шаманы бога Исы. Легче не стало: каждый старался ободрать лесного человека, обмануть. Годы уплывали, как воды Малютки-Марикан в море, а тунгусу все не было легче. Царю плати, купцу плати. Скорей у Байкала дно достанешь, чем дождешься, когда придет конец этим долгам. Да еще шаманы свое требуют… Шуленге дай… Всем дай! Дай! Дай! Не дашь, силой возьмут, обманом отберут… Голышом пустят по тайге… Сдохнешь…

Морщинистое, с реденькой бородкой лицо деда Агдыра постепенно расплылось и исчезло в дыму костра. Только остались и обжигают каленым железом Оськино сердце последние слова деда Агдыра: «Отберут… обманут… голышом пустят по тайге… Сдохнешь…»

Самагир вдруг словно взбесился: вскочил на колоду, выпалил в звездное небо и заревел раненым зверем.

— Сука ты, царь! Зачем отобрал Малютку-Марикан? Кто отдаст мне мою Малютку-Марикан?! Кто?! Скажи, кто?!

Оська вроде совсем ума рехнулся, долго не мог очухаться. Наконец огляделся кругом, прищемил ногтями ухо. Больно. «Значит, еще живу на грешной земле, реву с горя голодным медведем». Взглянул на небо.

— Скоро родится новый день, — сказал Оська вслух. Подвесил огонь и подвинул на тагане котел с чаем. Настрогал сырого мяса, поел сочной строганины, приободрился. «Ничего, промну себе Новую Тропу. Промну. И жена будет и дети будут. Будет жизнь… И буду я хозяином новой тайги».

— Слышь, господин огонь, разве тунгус не ладно думает? — подкармливая костер толстыми поленьями, спрашивает Оська.

«Сколько же людей на этой гриве? — подумал он. — Уйти так, — скажут, что спужался сосунка».

Самагир старательно прочистил ружье. Зарядил самодельными пулями пустые гильзы.

— Спытают, сволочи, Антохино ружье. Узнают черные мыши, как оно бьет! — грозился Самагир.

Спрятав понягу и лыжи в задымленной пещере, Оська отправился к месту вчерашней встречи.

Саженей через двести он увидел соктоя. Зверь сделал огромный прыжок и скрылся в кедраче.

— Злой дух гонял тебя ночью… Зачем меня пужал! — ругает Оська оленя.

Самагир идет своим вчерашним следом. Ствол берданки хищно смотрит вперед. Снова, как и вчера, заныло сердце.

— Это от безлюдья. Ищи, волк, стаю… Худо одному, — говорит себе Оська.

Потянуло к гриве, где курчавился дымок. Там люди. По ближней поляне разбрелись коровы, которых сгонял на водопой вчерашний пастушонок.

Оська зорко огляделся кругом и начал осторожно подкрадываться к пастушку. Присмотрелся.

«То верно, что бурятенок, лет пятнадцать ему», — заключил Оська.

Овчинная шуба покрыта синей китайской делембой. Пестрый кушак с охотничьим ножом. Через плечо перекинута обрезанная винтовка-пятизарядка.

«Грозно оборужён. Попробуй такого взять на испуг, ничего не выйдет: пристрелит», — подумал Самагир.

Напоив скотину, пастушок погнал стадо к скрытому в сосняке жилью.

— Шамана не надо, гадать нечего, все и так понятно: здесь живут худые люди… Схоронились от мира, оборужены добрыми винтовками, — шепчет Оська.

Он снова взглянул на пастушка: «Отправить бы тебя в землю предков, чтоб не палил в каждого прохожего».

Вспомнил вчерашнее. Обозлился. Стал целиться.

— Уж пугну его, — бормочет Самагир, — а на выстрел выскочат мужики. С теми будет разговор мужской. Однако ладно будет.

Оська снова вскинул винтовку: «Надо так выстрелить, чтоб пуля сбила красную кисточку с островерхой шапки пастушонка. Пусть знают, каков стрелок Оська Самагир».

Но тут как назло на того паренька навалилось веселье, он начал прыгать вокруг белого бычка, толкать его плечом.

Оська с досады плюнул, прислонил к дереву ружье и закурил трубку. А когда снова взглянул в сторону луга, его лицо расплылось в улыбке. По лугу, брыкаясь, носился бычок и изо всех сил старался сбросить седока.

На душе потеплело. Оська вспомнил свое детство. Вот так же и он играл с бычками, скакал на них. «То было давно… Пастушил у купца Синицына, — вспомнил он. — Строгий был хозяин. Ух!»

…Лет десять было тогда ему. Увез его к себе купец Синицын, обещал обучить грамоте. За год до того Оськин отец попал под обвал, и пришлось Оське жить у дядя Кенки. Дяде-то было на руку отпустить Оську. Пять голодных ртов в чуме. Останется четыре. Все легче. Обучится Оська грамоте или нет, лишь бы в брюхе у парня было не пусто.

Русским языком Оська овладел быстро. Было у кого учиться. Оська жил в одном доме с купеческими кучерами, кухарками. С раннего утра до вечерних сумерек горластые бабы кричали ему: «Эй, наколи дров!», «Эй, притащи воды!», «Вынеси помои!» Мужики научили парнишку побойчее отвечать кухаркам. И после хохотали… А вот одолеть грамоту Оська никак не смог. Купец дал было ему букварь, тетрадку и карандаш, даже наказал приказчику Ромке Серому обучить тунгусенка грамоте. По вечерам Оська усаживался за сырой, пахнущий рыбными отходами стол и-весь вечер повторял одно и то же: «а-а-а-а…» или «б-б-б-б…»

Оська бубнил по букварю, а Ромка дулся с мужиками в карты.

Разве такую муку стерпишь? Оська поплелся к купцу, сунул ему растрепанный букварь, сказал: «Оське книга ничего не баит. Все молчит и молчит. А пошто так? Однако голова у меня плохая. Верно Ромка болтает: тунгусу грамота во вред. Глаза, говорит, пропадут, ноги ленивы будут, как станешь соболя промышлять? Верно, нам грамота во вред…»

Синицыну язык тунгусский, что родной. Переводчика не надо. Он громко и долго хохотал и все повторял: «Вот дурак, а? Тунгусу, говорит, грамота во вред». Посмотрел на Оську веселыми хмельными глазами и сказал: «Летом будешь пасти телят, а зимой возить сено. Харчами не обижу».

Пять лет пас Оська купчине скот. В лютые морозы возил сено. Теплую одежду купец не давал. «Без одежи жарко будет. Покидаешь вилами сено на воз, распаришься!»

Чтоб не околеть на морозе, Оська бегал вокруг обоза. Потом приехал дядя Кенка. Пощупал у Оськи руки, ноги. Одобрительно крякнул: «Понягу, однако, как ездовой олень, попрешь. Надо купцу кланяться, подарок тащить надо: шибко кормил тебя, силы много давал. Теперь пойдем соболя промышлять».

Недолго они промышляли соболя. Дядя Кенка подчинился царскому указу, со слезами покинул Малютку-Марикан, перекочевал на Томпу-реку. А Оська ушел на «Тропу Волка», стал хищничать…

Развоспоминался Оська, а пастушонок той порой скрылся со своим скотом на гриве, где все еще курчавился дымок, так манивший Оську, что у него от тоски по людям заныло сердце.

Оська любил посидеть за чашкой чая или тарасуна, потолковать по-бурятски, у него друзья в каждом улусе, по всей Баргузинской долине, а здешние на бурят не походят: пулей встречают прохожего, разве это бурятское гостеприимство?

— Погодите ужо! — вслух пригрозил Оська и потряс берданкой.

«Сначала обойду вокруг, узнаю, сколько мужиков ходит на промысел. Потом подойду к их юртам, — решил Оська и начал обходить большую поляну. — Видать, на зиму сено не готовят… Ветошь до колен. Только и жить здесь скотоводу. Богатая долина. И скот держи и охоться. Эвон, сколько звериных следов».

В вечерних сумерках Оська вернулся к завалу, где провел прошлую тревожную ночь.

«Дьяволы, дрыхнут, как тарбаганы в норах. Только этот сосунок мыкается со скотом. А может, он один живет со стариками?.. Может, еще есть какая немощная бабенка, которая ползает только до порога?.. А?.. Не-е! Тогда бы этот щенок оберегся пулять в хамнигана… А может, злой дух вселился в него…» — рассуждает про себя Самагир, а сам готовит свой нехитрый ужин.

После ужина Оська положил в костер три толстых полусырых сутунка.

— Долго будут таять… Зачем эвенку большой огонь?.. Отосплюсь, а завтра пойду в гости, — сказал он громко и, свернувшись по-собачьи, заснул крепким сном.

* * *

День выдался празднично погожий. Иссиня-голубое небо. Светлое солнце. Снег сверкает множеством дружных незабудок. Весело стучат дятлы. Замысловато кружась в бесшумном полете, целуются сойки. Общительные белки, высоко задрав пушистые хвосты, несутся в гости в соседние гайна.

На большой поляне по-прежнему пасется скот, а пастушонок сидит на пне у кромки леса. Подойдя ближе, Оська услыхал тихую песню.

«Что за чертовщина, у парнишки бабий голос», — удивился Оська.

Самагир подполз совсем близко: решил схватить пастушонка, учинить допрос и отобрать винтовку.

«Так будет справедливо», — решил он.

Вдруг в зарослях стланика проплыла какая-то крупная темная тень. Оська насторожился. В следующий миг в десяти шагах от пастушонка появился огромный тощий медведь. «Шатун! — мелькнула мысль. — Сожрет парня!»

А пастушок не чуял беды, сидел спиной к зверю и что-то напевал.

Оська вскинул ружье. Не спеша прицелился. Выстрелил.

Пастушок с криком метнулся от пня. В больших черных глазах были испуг и растерянность. Увидев Оську, он резко вскинул винтовку.

— Его добей… Я-то не зверь, поди, — довольно добродушно сказал Оська. Только тут пастушок заметил тушу медведя. Отступил.

— Что, поди, портки трясутся?.. Не мокро ли там? — заговорил Оська на бурятском языке. И снова у него закипело на сердце, все внутри обожгло злобой… — Ты, змееныш, пошто в меня стрелял без упрежденья? А?

— Я мимо стреляла, только попугать хотела, чтоб ты ушел.

— Ух, ты-ы!.. — стреляла, хотела… А я думал, ты парень! — воскликнул Оська.

Бурятка недоверчиво следила за тунгусом, готовая дать отпор.

«Ишь, как глазищами зыркает, — подумал Оська, — хороша бурятка».

— Волки и те не кидаются на пришлого, не прогоняют. А ты стреляешь… Убить же могла.

Пастушка смутилась.

— Дядя так велел, — выдавила она. — Велел стрелять.

— Худой он человек.

У пастушки хищно сузились глаза, в них полыхнули злые огоньки.

— Он брат моего отца!.. Заткни свой собачий рот! — бурятка угрожающе вскинула винтовку.

— Убери палку-то да не каркай, баба!.. Я, Оська Самагир, по воле злых людей оставил землю предков и скитаюсь по тайге Одиноким Волком. Хочу жить, как все люди. Поставить чум, найти жену себе, обзавестись детьми. Я не злой человек.

Бурятка отвернулась, собираясь уходить.

— Постой, девка, не уходи… Мне нужен совет мудрого человека. Веди меня к своему дяде.

Пастушка сердито посмотрела на Оську, помешкав немного, мотнула головой и молча пошла к гриве.

«Достанется же какому-то бедняге такая ведьма. Заживо загрызет… Ох и баба… Не баба, а злой дух», — рассуждал про себя Оська, топая за строптивой девкой.

* * *

На самой гриве будто чья-то могучая рука выщипала сосняк, получилась небольшая веселая полянка, посередь которой стояла маленькая, с крохотными оконцами хижина.

Бурятка ожгла Оську косым взглядом, жестом остановила его и зашла в дом.

Через стенку донесся старческий, дрожащий голос.

— Чимита, ты в кого стреляла?

— Это не я…

— Э, бурхан!.. Отведи от нас злого человека… Кто же он?

— Прохожий хамниган, убил медведя… Шатун крался ко мне…

— Э-э, бурхан! Спасибо тебе, послал спасителя моей дочке. — Старик долго кашлял. Помолчав, продолжал: — Где же он? Надо отблагодарить, угостить его.

— Он здесь. Сейчас позову.

Девушка вышла к Оське.

— Заходи, — буркнула она, пряча глаза.

Перешагнув порог, Оська оказался в небольших сенцах. На него пахнуло травяным духом, степью, солнцем — на тонких, гладковыструганных шестах туго связанными снопиками висели лекарственные травы…

Пастушка открыла дверь.

В полутьме Оська разглядел сидевшего в переднем углу благообразного седого старца.

— Амар сайн!

— Мэндэ, добрый человек! Присаживайтесь. Не сердитесь на грубиянку мою. Э, она у меня… Э… — старик закашлялся.

— Она у вас очень смелая, стреляет, как хамниган, и со скотом одна управляется.

Лицо старца совсем сморщилось: он попытался улыбнуться.

— О, все хозяйство на ее руках… Да еще я со своей хворью.

Девушка молча поставила перед Оськой низенький столик. Принесла деревянную миску с кусками отваренного мяса.

Жирная баранина, осеннего забоя, была сочная, но без соли. «Давненько покинули людей, живут и соли не видят, — заключил Оська. — А почему бы не сходить до ближнего улуса? Два дня ходу. Боятся людей и не идут. А почему боятся?» — спрашивал себя тунгус.

Потом хозяйка подала чай.

Оська никогда не пил такого душистого напитка, забеленного густым коровьим молоком.

От удовольствия Оська причмокнул и подал хозяйке пустую чашку.

— Каков наш чай? — спросил старик, заметив, с каким удовольствием опорожнил гость чашку.

— О-о! Наверно, этот чай везли издалека.

— Нет, он растет здесь.

— О-бой! Я бы никогда не подумал.

Насытившись, Оська рассказал старцу, куда и зачем идет. Попросил у него совета.

Старик задумался. А потом, глядя куда-то поверх головы гостя, заговорил словно сам с собой.

— Уж много лет живу в этих горах, целебные травы собираю. Знаю, какие травы целебны для человека, какие ядовиты. Охотничьих премудростей не ведаю. С лесом дружу, с лугами. Все мне там открыто, меня тайга не бережется, тайны свои не скрывает. Скажу тебе, сынок, что здесь рай для всякой живности. Никто здесь, от сотворения мира, не промышлял, потому и все живое расплодилось во множестве.

Долина эта тянется далеко вверх, верст на тридцать. Низины хороши скотоводу — луга и покосы. А травы-то какие! Наполовину лечебные. В пору цветения приди сюда — зарябит в глазах, любовью наполнится душа твоя…

У старца расширились глаза, в них засветились и тут же потухли огоньки. Посмотрев на Оську, продолжал:

— А кругом, до самой вершины речки, кедровник, сосняк и разнолесье. Орехи, ягоды… Белки тьма, есть хорь, горностай, хитрая лиса мышкует тут же подле речки. Есть огневки и даже встречал чернобурку. Горит, искрится вся на снегу! Их здесь целый выводок. Но нет соболя. А прижилися бы здесь… Пошто не принес в поняге парочку? — пошутил старик. — Рыба в речке, как в котле, кипит. А птицы всякой! — старик махнул рукой. — Охотнику здесь рай земной. Вот и название этим местам дали Баян-Ула — Богатые горы. А луговую низину и речку Духмяной прозвали. Здесь даже зимой пахнет травами.

«Болтливый хозяин-то, — подумал Оська. — А побаить, бедному, не с кем. Соскучился старый по мужскому разговору».

— Так… Какой же совет дадите, бабай?..

— Я молился бурхану, чтобы послал мне доброго соседа. Скоро закончится счет моим дням на земле. Уйду в страну духов. Тогда погибнет моя девочка… К людям она не пойдет… боится их.

Молодая хозяйка сердито взглянула на Оську и вышла во двор.

— Зачем бояться людей? Поди, не звери же.

— Э-э, сынок, есть причина… большая причина. Не зря мы схоронились в этих горах. Слыхал, поди, как народ убил белого царя Миколу, прогнал его нойонов. То дело без ущерба не обошлось. И в нашей семье был урон. Старший мой брат давно сгинул, сам голову в петлю запихал, а младший погиб, когда против царя попер, убили его белые. Его звали Бато, молодец мужик был, Чимита вся в него. В тот год пострадала и Чимита, в ее душу вселился злой дух. — Долго сидели молча. Оська успел искурить трубку, спрятать ее в кисет.

— А как же это случилось? — попробовал Оська продолжить разговор.

— Э-э, сынок, — очнулся старик, — она, бедняжка, видела, как офицерье да казаки изгалялись над ее матерью, как повесили на березе… Спужалась, душонка покинула тело, вот тут-то и вселился в нее злой дух… Замучилась девка, часто припадки бьют, стала людей бояться, темноты… Ой-ёй-ёй, беда, беда. Вижу, дело худом кончиться может, забрал скотишко, и подались мы сюда. Чимита прихватила отцову винтовку… Когда загнали скотину в Баян-Улу, то в горловине ущелья Чимита сделала завал. Так и живем. Только вот беда — нет соли… Сам пошел бы в улус да ноги отказали, а Чимиту никакими силами не заставишь идти туда. Вот и все, сынок.

— Спасибо, саган бабай… Я поставлю чум рядом с твоим жильем. Надоела мне жизнь Одинокого Волка… Надоела. Не сам я сбился с правильной тропы. Худые люди сбили. А здесь поправлюсь, однако.

Старик закашлялся, утвердительно закивал:

— Не уходи, сынок, живи с нами, охоться.