На кромке крутого калтуса у Самагира стояли три капкана на соболя и один на лису.

Лисенок тот был отменно хитер. Не доходя до собольей ловушки метров восемь-десять, он начинал копать в снегу глубокую канаву, таким образом, хитрый зверек добирался до привады на соболя, отбрасывая капкан и пожирал вкусную приманку.

Но сколько лисенок не хитрил, а беды не миновал — попался в ловушку охотника. Самагир сунул его в куль и притянул сыромятным ремнем к поняге.

«Вот и сезону конец, не заметил, как прошло время большого мороза», — подумал эвенк.

На перевале в Баян-Улу раздался глухой выстрел, затем, один за другим, еще два.

Самагир вздрогнул. «Этими добили», — промелькнула мысль. В глазах тревога и растерянность.

— Уши!.. отгрыз бы вас медведь! Оглохнуть бы Оське, — прерывисто заговорил Осип, — поди загубили мою Чолбон.

— Ш-шкрлы! При чем тут уши? — шепелявит старая сосна.

Самагир сердито отмахнулся.

— Не ной, воронье гнездо! — воскликнул эвенк.

Яркое февральское солнце клонится к закату. Густая синь неба окрасила молочно-белый снег нежно-голубым цветом. Деревья, одетые в снежные тулупы, тоже стали голубоватыми и празднично приосанились друг перед другом.

Одинокая фигурка эвенка, издали похожая на пень, растерянно топчется между двумя кедрами.

— Може, не в нее пуляли, а? — спросил Самагир у тайги.

— Чего трясешь штанами, сивый черт, топай быстрей! — властно каркнула ворона и улетела на перевал.

— Эй, черная! Кость те в глотку, штоб подавилась! — сердито крикнул Самагир вслед улетающей злой вещунье.

Осип, не оглядываясь, быстро зашагал в сторону перевала, а вслед ему надсадным хриплым голосом шепелявит старая сосна:

— Ш-шпеши, ш-штарик! Шпеши, ш-штарик!

Самагир сердито плюнул и пригрозил ей на ходу:

— Доскулишь, воронье гнездо, срублю на дрова!

На перевале Самагир остановился у белой известняковой скалы. Вокруг нее весь снег был утоптан острыми копытцами, но следы были старые. Чтоб немного успокоиться, сел на камень и закурил.

«Моя Чолбон на этой бойче спасалась от волчьей стаи. А здешние места, считай, самые кормистые в Баян-Уле. Бывало, когда наступит время больших морозов, Чолбон спускалась к Духмяной и ела из моей копны… Ха, зачем же ей покидать родные места?..» — рассуждал сам с собой Осип.

Охотник повсюду встречал следы изюбрихи, но они были старые.

Наконец, на склоне горы у густой кучки берез и кедростлани Самагир обнаружил свежее лежбище. По застывшему вчерашнему калу он заключил, что здесь жировала матка.

«Стреляли где-то в этих местах… меня, паря, не проведешь… Если Чолбон не прибежит на мой зов… значит…» — У Самагира опустились плечи, он весь съежился. Смуглое лицо стало бледно-желтым и покрылось глубокими морщинами. Во власти тяжелого предчувствия, он долго стоял с опущенной головой. Потом снял рукавицы и бросил их под ноги. Вытянул губы и приложил трубу, сложенную из ладошек. Над тайгой раздался протяжный призывный звук. Самагир поворачивается в разные стороны и ревет, подражая изюбру. Где бы ни паслась Чолбон, на зов Осипа всегда бежала сломя голову.

А сегодня ее нет.

Осип прислушался. Тишина. Звенит в ушах.

— Поди, ушла далеко?.. Замешкалась?.. — спрашивает он у Баян-Улы.

— Ухлопали, паря, твою Чолбон, — тихо прошептала тайга.

Пьяно переплетая ноги, Самагир поплелся вниз к Духмяной. В полугоре в нос ударил запах крови и внутренностей. Повернул на дух. В нескольких шагах от охотника сквозь деревья заалели цветы саранки.

«Зимой-то пошто цветут?» — мелькнула мысль.

Шаг за шагом вышел на кровавый пятачок, где были разбросаны внутренности и голова.

Самагир опустился на колени и повернул к себе мертвую голову. На него уставились пустые глазницы.

— Успел выклевать… окаянный… — со стоном выдавил эвенк.

Усевшись на старую лиственницу, ворона каркает с высоты:

— Каррашо! Каррашо! Карр-хы-хы!

Но Осип уже не спорит с глупой самодовольной птицей. Он ничего не слышит и не видит. Дрожащей рукой снял шапчонку, долго утирал ею лицо.

Рано утром зашел сосед Андрейка.

— Мэндэ, Осип-бабай!

— Мэндэ, Ондре, — буркнул Самагир и спрятал глаза.

Сосед удивленно посмотрел на Осипа, молча вынул из куля большой кусок свежего звериного мяса и положил на стол.

— Осип-бабай, тятя отправил меня с гостинцем. Он ходил с Кехой на перевал. Помог ему вывезти оттуда мясо.

Самагир поморщился, хотел забросать соседа злыми словами, но спохватился, стало смешно: «При чем же этот маленький мужичонка?» Уже мягко спросил у парнишки:

— Пошто, Ондрюха, не в школе? По маме соскучился?

— Не-е, шибко болел, отпустили отдохнуть.

— А-а… вон оно што, а как учишься-то?

— Да-а мне-то кажется ладно…

— А учителю как кажется?

— Когда как, — неопределенно протянул Андрейка. Черные с хитринкой глаза маленького соседа наполнились веселыми озорными огоньками.

На крыльце загремели ведра, послышался бодрый женский голос.

В избу вошла Чимита. Поставила рядом с кровянистым мясом подойник.

— Амар сайн, Андрейка! Ранний гость да еще с гостинцем, спасибо, спасибо, сынок. — Осмотрев мясо, добавила: — Зиме подходит конец, а зверь-то какой сытый. Ужо поджарю.

— Не надо, Чимита, не жарь… в горле застрянет.

— С ума спятил, старик, ты-то делишься же.

— Делюсь… мы все делимся… Я-то промышляю с бумагой, с ведома начальства.

— Зверь-то плодится для человека, а его волки пусть давят.

— Так-то оно так, но и сосед наш связался с добрым «волком»… Эту матку-изюбриху на перевале столько лет сберегал… Она сосунком привыкла ко мне, а нынче должна была отелиться. Не пожалел, паршивец.

Чимита молча положила в куль мясо и сунула его Андрейке.

Сосед покраснел и попятился к двери.

— Э, паря, садись-ка рядом, будем чай пить да разговор мужской поведем.

Андрейка облегченно вздохнул и сел на скамейку.

Самагир улыбнулся соседу, закурил и, окинув строгим взглядом Чимиту, заговорил каким-то глухим простуженным голосом. Он всеми силами старался подавить в себе горькое чувство утраты и кипящую злобу на браконьера.

— Вот у нас, Ондре, у эвенков, большой грех бить брюхатых маток.

— То-то и прозвали тебя Одиноким Волком, поди, таежную живность по голове гладил, — съязвила Чимита.

Самагир сердито крякнул.

— Волком был — хищничал в заповеднике… Тогда и человека отправить в Страну предков мог, а копытных бил с разбором — брюхатых маток обходил.

— Сам баил мне, неделями голодал. Попадись тебе в ту пору…

— При чем тут голод?.. Не-е, старуха, у эвенка всегда сидит в нутре совесть, всегда.

Осип запалил потухшую трубку и окинул суровым взглядом своих собеседников.

— Вот, Ондре, слухай, што будет тебе баить старый Самагир, може, и сгодится в жизни. Один раз я пошел с приезжими людьми на голец Двух Близнецов. Тропу показывал им. Привел, куда надо было. Смотрю на них и не узнаю. Глаза разгорелись. Жадно разбивают молотками камни и что-то пишут и пишут. Про еду забыли. Вечером я разыскал старшего начальника и говорю ему: «Уговор наш помнишь? Однако, Самагир пойдет домой?» Он согласился, похлопал меня на плечу и сказал: «Как же, помню уговор-то, помню! Спасибо, отец, к большим богатствам ты нас привел». Распрощался я и начал спускаться с гольца. Но вот беда — в пути занемог. То ли осерчал Горный Хозяин на меня за то, што его богатства выказал ученым людям, и вселил в тело хворобу, то ли простуда вкралась, не знаю. Хворь-то так сильно крутнула меня, што вся сила ушла, осталось одно дерьмо. Ноги отказали, ползу, как червяк. Долго тянулся к дому или нет — не помню. И вот, дополз я до крутого взлобка и понял, што не одолею его. Нет сил моих. А чую, што там вершина горы, вниз-то можно и боком скатиться… «Пропал Оська, тут тебе и сгнить суждено, — думаю. — Ужо закурю, пока пальцы держат спичку с коробком, а то без курева как душе улетать в Страну предков, тоскливо будет». Долго мучился, пока зажег спичку, и задымила моя трубка. Отлегло на душе.

Взглянул вверх, а надо мной, совсем рядом, стоит изюбренок. Подумал я, что злой дух оборотился в зверушку и хочет заманить Оську в свой грешный чум. Стал молитвы читать — не помогает. Ущипнул себя, протер глаза — нет, никакой не оборотень, а живая зверушка.

Кто-то шепчет мне: «Оська, чего мешкаешь, кровь-то изюбра одолеет твою хворобу».

Я послушался. Кое-как поднял ружье и приловчился пальнуть. Дело такое страшное: чуть ружьем не достаю зверушку, а она доверчиво смотрит на меня и большими влажными глазами заглядывает в мою душу. Опустились руки: лучше самому издохнуть.

Долго я лежал после этого. Набрался силы, поднял голову, а изюбренок тут же стоит. Присмотрелся — вроде как глазами манит меня, зовет к себе наверх. Подвинулся я на локоть вперед — изюбренок подался назад, а по глазам видать, доволен, бодрит меня, «так, мол, так». Я снова подался, зверюшка отпрыгнула и уже веселее смотрит на меня. Откуда-то взялась у меня сила — заполз на взлобок, одолел окаянную гору. Изюбренок мой отскочил в сторону на седловину горы, а вниз ни шагу.

Лежу, отпыхиваюсь. Проклинаю свою хворобу и немочь, распекаю на чем белый свет стоит всех злых и добрых духов и даже до самого Горного Хозяина добрался. Это все Антона — друга наука. Он всю дорогу мне толмачил: «Нет ни духов, ни «хозяев», все выдумали шаманы». Знамо дело, я и сам убедился в этом, но все же, когда смерть-то стоит за затылком, понятно, и молитву вспомнишь по старой привычке.

Малость отлегло, я поднялся на локти, огляделся кругом. Вижу, мой изюбренок насторожился и смотрит под гору. По всему видать, чего-то боится. Э-хе, думаю, не зря липнешь к человеку. Зарядил берданку боевым патроном и ползу вниз. Изюбренок мой не отходит от меня. Большими ушами поводит, а в глазах страх горит. Сполз, значит, я в ключ, тут меня и обдало дурным духом. Мне стало все понятно — медведь задрал матку, а теперь мясо душнит, чтоб для него слаще да мягче оно стало.

Подполз к большому дереву и стал осторожно осматривать колодник. Знаю повадку черного зверя, заколдуй его шаман, любит лежать под колодой, где сыростью да холодком веет. «Или хитрит, или дрыхнет обжора», — думаю я.

Вдруг ветер повернул. «Теперь набросит человечий дух на зверя, а он, так и знай, из-за мяса налетит драться», — только успел подумать, как из-за черной колоды показалась большелобая голова. Зверь вздыбился над колодой и взревел страшным голосом, сердитые глаза сверкают огнем — хотят увидеть супротивника.

Самагир достал свою трубку и не спеша начал очищать ее от нагара. Потом набил табаком и запалил. Любит старик делать паузу в самом интересном месте своего рассказа. Чимита знала эту манеру Осипа и потому молча продолжала мять шкурку ондатры. А Андрейка нетерпеливо заерзал на скамейке. Старик ухмыльнулся и продолжал свой рассказ:

— Дьявол его задери! Мешкать-то некогда, взял да и бабахнул в грудь. Завалило дымом. Смотрю, показалась колода, а зверя нет. Знаю его, чертяку, на обман шибко мастер, прикинется дохлым, а чуть сунься к нему, залапает, загрызет.

Нож в зубы и ползу к колоде. Прислушался. Приподнялся над колодой, заглянул: лежит. Пырнул ножом. Не тут-то было, всю силенку проклятая хворь отняла. Кое-как перегрыз горло и напился горячей крови.

Потом навалилась на меня дремота, давит, окаянная, удержу нет, чую, как проваливаюсь в мягкую утробу медведя, кто-то вертит меня и окутывает темным медвежьим пухом…

Долго я спал. Шибко долго. Проснулся на другой день. Лежу рядом с медведем. Небо надо мной смеется. Деревья тихо шепчут, уговаривают Оську, штоб он не умирал. Птицы весело поют — хвалу возносят солнцу, дающему тепло, изобилие и любовь.

На соседнем дереве бельчиха-мать распекает свою детвору, велит им сидеть в гнезде-гайне. Догадываюсь, соболь привалил к мясу. Говорю шумливой матери: «Не бойсь, сестра, соболько изюбрятины нажрался, не тронет твоих бельчат».

Тут и самого потянуло на еду. С трудом распорол зверю брюхо и добрался до нутра. Рву по-волчьи зубами, глотаю, давлюсь. Такого жору у меня, кажись, никогда не было, нет, не припомню.

Обжору всегда гнет на сон. Я снова спать. Так со мной было дня три. Утром на четвертый день встал на ноги. Кружится голова, тошнит, как с перепою. Подумалось: «Надо водицы испить и умыться, все будет легче». Дошел до Духмяной, наклонился над речкой, а из воды смотрит какой-то страшный зверь — лохматый, черный. «Злой дух пужат… эка, нашел время», — думаю я. Попятился, он — тоже. Тут я раскумекал. Стыдно стало, спужался самого себя. Осмотрелся кругом, вижу, ко мне наклонилась горбатая береза, бодрит меня и тихо смеется. Стало легче. Чую, кто-то подошел сзади и следит за мной. Я оглянулся. Из-за куста черемухи на меня смотрит мой изюбренок. Знамо дело, старые приятели, улыбнулись друг другу. Говорю:

— Ожил Оська-то, теперь держись возле меня, в обиде не будешь.

Привел я зверушку на перевал к скалам-бойчам, штоб знала глупышка место, где можно схорониться от хищников. Тут и собачки разыскали меня. Бросились чертяки на изюбрушку, но я взревел на них, унял. А изюбренок скок, скок с камня на камень, заскочил на бойчу-отстой и дразнит оттуда собачек.

— Теперь здесь и спасай свой живот, места тут кормистые, а придет время большого мороза, подкормлю тебя сенцом, — баю зверушке, а она смотрит на меня большими своими глазами, ушами хлоп-хлоп, дескать, все понятно, благодарствую, человек. Вот так и завелась у нас с Чолбон дружба. Иду на охоту — она встретит и проводит, с охоты плетусь — тоже.

В Медвежьем Ключе рассолил солонец, без соли-то зверю тоже худо. Там же есть полянка с мою шинель, в сенокосное время копешечку сенца ей сгоношу. И до чего же понятлива зверушка, до прихода времени большого мороза не подходит к сену, значит, бережет. Вот хитруха!

Самагир многозначительно посмотрел на Андрейку, набил трубку новой порцией самосада, запалил и опустил седую голову.

Не утерпел Андрейка, спросил у старого:

— А собаки-то как? Наверно, гоняли Чолбон?

— Э, паря, собачки-то с понятием народец! Ни-ни, даже наоборот, оберегали ее.

— От кого же, Осип-бабай, охраняли-то ее?

— Знамо, от волкоты да рысей.

— Но-о?! — неожиданно вырвалось у Андрейки, и он с недоверием посмотрел на Самагира. «Наверно, шутит старый бабай», — подумал он.

— Вот тебе и но-о… Как-то ночью собаки мои подняли шумиху на дворе, пришлось подниматься с постели. Оделся, обулся, выхожу на крыльцо. Псы мои гавкают в сторону перевала. Взглянули на меня и махнули в горы.

Утром старуха кликнула собачек к корму, а двор-то пустой. Пришлось брать берданку да шагать по их следам. Следы-то привели на перевал к Белым скалам. Смотрю вверх, на своей бойче стоит моя Чолбон, а по соседству с ней на выступе скалы притаилась матерая рысь, такую я отродясь не видывал. Собачкам, видать, надоело гавкать, лежат под бойчой и следят за хищником. О, паря, тут мешкать не будешь, пальнул, и рысь долой с бойчи. А моя Чолбон прыг, прыг ко мне, радехонька кружится вокруг меня, и собачки тоже ластятся, дескать, хвали нас, твою Чолбонку выручили. Так-то мне стало хорошо, будто грузную понягу с мозольных плеч сбросил.

Самагир закрыл глаза и задумался.

— И от волков тоже отбивали? — спросил Андрейка.

— И от волчья выручали… А вот от человека-то не сумели уберечь… Не вернешь теперь Чолбон… Куда пойду?.. Кому буду жаловаться?..

— Знамо, куда надо идти, только все боишься, што назовут тебя доносчиком, в худые люди попадешь, — сверкая черными глазами, укорила Чимита.

Самагир закрыл заскорузлыми пальцами лицо и еще ниже склонил седую голову.

Андрейка, не попрощавшись, выскочил на двор и мелькнул мимо окон.