- Я сейчас звонил в больницу, - сказал Бранко, когда мы выехали на серпантин. – Он еще в приемном, скоро должны на томографию отвезти. Выяснить, нет ли… как это? – он пощелкал пальцами. – Крови под черепом?
- Гематомы. Он пришел в себя?
- Нет. Ника, не волнуйся. Его там будут лечить не хуже, чем президента.
- С чего вдруг? – удивилась я. – У него российский паспорт. Хотя полис финский.
- После того как он столько бабла вложил в эту больницу? Ты не знала? – удивился он моему удивлению.
- Ну, он говорил что-то про инвестиции, - смущенно пробормотала я, подумав, что вообще мало чего знаю о Глебе. Он сам особо не распространялся, а я стеснялась спрашивать.
- Да какие там инвестиции. Он помогает покупать оборудование – в больницу, в дом здоровья в Цавтате. Вообще он не любит об этом говорить. Но я думал, что тебе мог и сказать. Хотя…
Тут Бранко запнулся, сообразив, что его «хотя…» прозвучало не слишком деликатно. «Хотя кто ты такая, чтобы тебе об этом говорить» - как-то так.
Мы уже подъезжали к Дубровнику, когда нас наконец нагнала гроза – какая-то вялая, несерьезная. Впрочем, и такой вполне хватило бы для полного счастья, если бы она разразилась раньше. Когда мы ждали помощи на мысе. Но, по крайней мере, стало легче дышать.
Когда мы пришли в приемный покой, Глеба как раз повезли на томографию, и нам предложили подождать.
- Принести тебе что-нибудь? – предложил Бранко. – Еда здесь так себе, но кофе можно выпить.
Я отказалась, он принес себе стаканчик кофе. Время тянулось страшно медленно, и мне хотелось хоть чем-то его заполнить, но я никак не могла придумать тему для разговора, а Бранко молчал, глядя себе под ноги.
- Скажи, - решилась я, - а ты хорошо знал отца Глеба?
- Нет, - удивленно посмотрел на меня Бранко. – Я его и видел-то всего раза два. А что?
- Да нет, ничего. Просто… Я подумала, эта девочка, Майя – она все время повторяла, что он испортил жизнь ее бабушке, а заодно матери и ей самой. Глеб мне рассказывал, что его отец хотел жениться на девушке из Дубровника, но она вдруг ему отказала, хотя была беременна. Глеб сначала думал, что в этом была какая-то тайна, но потом предположил, что все дело было просто в тяжелом характере.
- Вот ты о чем… - вздохнул Бранко. – Да, Ника, характер у него был… Я, конечно, знаю только по разговорам. Что-то от Глеба, хотя он вообще никогда не любил жаловаться. Что-то от своих родителей. Но один эпизод запомнил. Глеб гостил у нас после третьего класса, и отец приехал забрать его домой. На машине. Глеб то ли не собрал вещи, то ли не все собрал, и отец устроил ему выволочку, при мне, при моей бабушке, двоюродном брате. Он не ругался, а долго-долго ему выговаривал, что он безответственный, бестолковый, что из-за него они теряют время. Да за это время можно было пять раз собраться. Мне тогда было здорово неловко, Глебу тем более. Знаешь, Ника, когда мы учились в школе, Глеб всегда с неохотой домой ездил на выходные. Хотя это было раз в месяц, и он скучал по матери.
Бранко встал, выбросил в урну стаканчик, прошел по коридору туда-сюда, снова сел рядом со мной на диван.
- Только не говори ему, что мы с тобой об этом говорили, ладно? Глеб в детстве был таким… не могу вспомнить, как по-русски. Не трусливым, а как это? Пугливым? Нет. Запуганным? Робким? Вот, нерешительным. Как-то так. Совсем не таким, как сейчас. Мы вообще были хулиганами, но ему всегда было трудно на что-то решиться. На какое-то безобразие. Как будто каждый раз думал, что об этом скажет отец, не попадет ли от него. Они уехали в Россию в девяносто третьем. А снова мы встретились только через девять лет. Его отца уже не было. И Глеб… он стал совсем другим. Хотя, знаешь, иногда в нем что-то такое бывает… прежнее.
- Я очень долго жила с таким человеком, Бранко, - сказала я. – С таким, как отец Глеба. Так что мне все это хорошо знакомо. И понятно. Как только он умудрился из всего это выбраться?
- Трудно сказать, Ника. Какое-то упрямство или упорство в нем было всегда, наверно, отцу просто не удалось его сломать до конца. И еще что-то от матери. И потом… Не знаю, рассказывал он тебе или нет, но ведь мы с ним выросли на войне.
- В каком смысле? – не поняла я.
- В самом прямом. Начало девяностых. Развал Югославии. Гражданская война. За границей очень многие думают, что война на Балканах была только в конце девяностых. Когда НАТО бомбили Белград. А на самом деле… Мы подоспели как раз к самому началу - вернулись из Чехии в девяностом. Но жили-то мы в Сербии. Мы – хорваты! Тебе этого не понять, не обижайся.
- Нет, - я покачала головой. – Глеб почти ничего не говорил об этом. Ну, может, мимоходом, парой слов. Я на пять лет вас младше, так что помню только то, что было позже, у всех на слуху, в новостях. Тогда действительно показывали по телевизору, как бомбят Белград. Ну, Косово, суд над Милошевичем – это тоже помню.
- Косово, Белград… - с горечью повторил Бранко. – Хорватская война была в начале девяностых. Знаешь, как мы ее называем? Домовински рат – Отечественная война, война за независимость. Вы, русские, всегда были на стороне сербов. Вы православные, мы католики. Вот только в гражданской войне нет правых и виноватых. Обычно выгоду получает тот, кто в войне не участвует. Кто стравливает стороны между собой. У вас ведь тоже такое было, так? Бомбардировки Белграда вы помните. А ты хотя бы слышала об осаде Дубровника югами? Это был девяносто первый. Тогда в Югославии остались только Сербия и Черногория, остальные вышли. Глеб зацепил первую половину войны, я помню все.
Бранко замолчал, глядя в потолок - словно вспоминая. Я ждала, когда он продолжит.
- Первый раз Глеб приехал к нам сюда как раз летом девяносто первого. В то время в Далмации еще было более-менее спокойно. А осенью началось… Мы уже были в Белграде, узнавали обо всем из сербских новостей и от родни в Цавтате – пока была связь. Совершенно разная информация с двух сторон... В октябре юги захватили Конавле и Цавтат, разграбили аэропорт. И окружили Дубровник. И обстреливали три месяца. Старый город. Почти сто человек погибло. Но тогда всех больше интересовали бои за Вуковар. Понадобилось вмешательство ООН, чтобы вокруг Дубровника все затихло. Как раз к следующему лету. И мы снова туда поехали – с отцом, с Глебом. И были в Дубровнике. Ника, там больше половины зданий пострадали от обстрела. Сейчас и не скажешь.
- Я вот чего не могу понять, Бранко. Ты жил с родителями в Белграде. Родители Глеба в Загребе. Насколько я понимаю, тогда там было относительно безопасно. Но как вас отправляли на лето туда, где шла война? Зачем?!
- Ника, ты не очень хорошо себе представляешь, что происходило. То есть, наверно, совсем не представляешь. Люди жили своей жизнью. Война шла где-то рядом. Местами. Временами. Иногда люди и война пересекались. Кто-то мог погибнуть. Или лишиться дома. Но это продолжалось пять лет. От такой войны люди или бегут в самом начале, или перестают на нее обращать внимание.
- Пока она не окажется за окошком…
- Да, наверно. Но как только она отойдет к другому окошку, снова о ней почти забывают. Ты все время знаешь, что можешь погибнуть. Но не думаешь об этом. Уже на следующее лето мы бегали на Сустепан собирать стреляные гильзы, прятались в окопах – играли в войну. Когда Глеб чуть не упал со скалы, отец запретил нам туда ходить, но в том году он только привез нас и сразу уехал. Ты, наверно, видела в Цавтате заброшенные дома, полуразрушенные – это еще с тех пор. Там мы тоже играли.
- Все равно не понимаю, - я пожала плечами. - Чтобы я своего ребенка отправила туда, где война почти за окошком… Ладно, что толку об этом говорить.
- Я начал об этом говорить, Ника, чтобы ты поняла одну вещь. Когда ты год за годом живешь рядом с войной… пусть даже такой странной… это… как говорят? Дает отпечаток?
- Накладывает.
- Наверно, у всех по-разному, но у нас с Глебом есть общее. Нам от жизни нужно или все, или ничего. Слишком трудно идти на компромиссы. Глеб сложный человек, и с ним бывает очень тяжело.
- Такой подростковый максимализм?
- Да. Но я ни разу не пожалел, что он мой друг.
- Скажи, а вы никогда с ним не ссорились? – вопрос этот был несколько провокационным. Я не собиралась спрашивать о Лиисе, хотя мне, конечно, было любопытно, просто хотелось узнать, что он ответит.
- Конечно, ссорились. Но это неважно, - тон Бранко и выражение лица ясно дали понять, что развивать эту тему не стоит. Я и не стала. И вместо этого сказала совсем другое:
- Знаешь, вчера мы разговаривали с одной английской парой. Они сказали, что приехали отметить серебряную свадьбу. Что познакомились в Цавтате, и это был курортный роман. А теперь выходит, что они соврали? Какой тут мог быть курортный роман, если шла война? Зачем только?
- Серебряная – это двадцать пять лет? – уточнил Бранко. – Девяносто третий год, сентябрь... Англичане? – он улыбнулся. – Нет, Ника. Если это те, о ком я думаю, то не соврали. Мы тогда задержались здесь на пару недель дольше обычного, дед болел тяжело. Они были журналисты, телевизионщики. В девяносто третьем здесь уже было поспокойнее. Потихоньку восстанавливали разрушенное. Они приехали что-то снимать. Он жил в гостинице, она у наших соседей. Я видел, как они целовались на набережной. В каком-то смысле действительно курортный роман. Море, солнце… Да и по сравнению с теми местами, где стреляли, это действительно был курорт. Значит, поженились… Как бывает…
Я хотела еще что-то спросить, но тут к стойке регистратуры подошел врач, и медсестра показала ему на нас. Они с Бранко поговорили несколько минут, а я, не видя их лиц, умирала от беспокойства. Разговор немного отвлек меня, но сейчас снова начало мутить от страха.
- Все нормально, Ника, - сказал Бранко, вернувшись ко мне, и я шумно выдохнула. – Ну, не совсем, конечно, но ничего особенно страшного. Гематом нет, сильное сотрясение, небольшая трещина. Так что пробудет он здесь неизвестно сколько.
- Он в сознании?
- Да, но ему что-то вкололи, и он спит. Сегодня нас не пустят, а завтра утром можно будет приехать. Все, давай домой. Тебе нужно отдохнуть. Все-таки ты…
- Что, ненормальная? – усмехнулась я. – Наверно. Такая же, как и Глебова родственница. Если бы у меня было время подумать, может, и не решилась бы. Но Глеб был прав. Если бы она с этой скалы сверзилась, ему сюда лучше было бы не приезжать.
- Это да, - согласился Бранко. – Он у тебя в долгу. Ладно, поехали.
- Послушай, Ника, - не глядя на меня, сказал он, когда мы уже выехали из Дубровника. – Если ты захочешь остаться еще… Ну, мало ли… Если нужна помощь – билет поменять или с деньгами. Ты скажи.
- Спасибо, Бранко, - мне даже неловко стало от своих былых мыслей о том, что я, наверно, ему не нравлюсь. – Но я не знаю, хочет ли этого Глеб. И потом… - я достала из сумки телефон. – Наверно, надо позвонить его родным. Может, кто-то приедет? И тогда я могу оказаться просто лишней.
Он коротко взглянул на меня и взял телефон Глеба.
- Хорошо. Я позвоню.
Больше мы до самого дома не разговаривали, но, уже поставив джип на стоянку, Бранко предложил:
- Может, тебе к нам пойти? Наверно, сейчас не стоит быть одной.
- Спасибо, - я покачала головой. – Но лучше все-таки побуду одна.
Я поднялась к себе, скинула сандалии и без сил упала на кровать – на половину Глеба. Постельное белье нам поменяли только вчера, но наволочка успела немного впитать в себя его запах. Я лежала и тихо плакала, обняв подушку. Пока рядом никого – можно не притворяться.
Часы на церковной башне пробили пять, и я снова удивилась – время ползло умирающей черепахой. Сидеть в комнате и таращиться в потолок было невыносимо. Смотреть телевизор, читать? Тоже мимо. Куда-нибудь пойти? Если только туда, где нет людей. А где их нет? Да везде есть. Направо – упрешься в «Кроатию». Налево – выйдешь на серпантин и спустишься на площадь к автобусной станции. Вниз – на набережную. Вверх… нет, спасибо, вверх точно не хочу.
В общем, без Глеба мне ничего было не нужно.
Я устроилась на балконе в шезлонге и долго-долго смотрела на море. И считала самолеты – как мы делали это почти каждый вечер вдвоем. Пока не стемнело. Откуда-то налетели мелкие назойливые комары – до этого ни одного не было, как будто грозовой тучей принесло. Пришлось вернуться в комнату, закрыть дверь на балкон и включить кондиционер.
Снова начало подташнивать. И словно водой холодной окатило – а что, если?..
Я открыла в телефоне женское приложение, проверила календарь. Да нет, ерунда. Всего двадцатый день цикла. Даже если бы вдруг случилось то, чего случиться никак не могло, все равно рано еще тошниться. Так что нечего выдумывать.
Ну а если бы все-таки вдруг?
В самой-самой отвлеченной теории беременность меня не пугала, скорее, наоборот. В моей ситуации это стало бы чудом. С материальной точки зрения было бы непросто, но справилась бы. Даже если бы пришлось просить помощи у родителей. А вот с точки зрения здравого смысла было два больших «но».
Первое – возможные и даже вероятные проблемы со здоровьем у ребенка. Второе – необходимость сказать об этом Глебу. Уж что-что, а повторять подвиг девушки из Дубровника я бы точно не стала. Хотя бы уже только потому, что считала это глубоко непорядочным. Хочешь ты поддерживать дальше отношения с отцом ребенка или нет, обрадует его эта новость или взбесит – дело десятое. Но знать об этом он должен, поскольку принимал в процессе самое непосредственное участие, да еще и получая при этом удовольствие.
Однако от мысли, что пришлось бы рассказать Глебу о такой вещи, на ум шли нецензурные интернет-мемы, изображающие самое глубочайшее чувство стыда. Потому что сказать мужчине, что бесплодна, и припереть потом его пузом к стене – это даже не фейспалм, а намного хуже. Да-да, рассказывай давай про чудо…
Ника, твою мать, о чем ты вообще? Какая беременность?! На мысе тебя вывернуло и потом в больнице мутило на нервной почве. Можно подумать, раньше такого никогда не было. А сейчас ты тупо хочешь жрать, потому что за весь день выпила кофе с крохотной булочкой.
Я открыла холодильник, который был таким же пустым, как и утром – вот ведь удивительно! Полбутылки вина, подгнивший персик и полбанки лютого айвара.
Только я надела сандалии, чтобы идти в супермаркет, в дверь постучали. Бранко держал в руках стеклянную миску с крышкой и пластиковый контейнер.
- Ника, можешь, конечно, сидеть здесь, но поесть все равно надо. Держи, мама тебе передала. И учти, обратно она меня с этими банками не пустит.
Он впихнул мне в руки миску и контейнер и ушел. Я захлопнула ногой дверь и пошла к столу, захлебываясь слюной от умопомрачительных запахов. В миске было еще горячее овощное рагу. В контейнере – крохотные пирожки. Я разломала один – с мясом.
Остановилась я, только когда рагу кончилось, а пирожков осталось три штуки. Да и то потому, что надо было что-то оставить на завтрак. Поколебавшись немного, достала из внутреннего кармана чемодана обрезок блистера с тремя таблетками и запила одну водой. Работали они странно. Из головы постепенно улетучивались все мысли, а тело превращалось в лужицу прозрачного киселя. А потом приходил сон, похожий на крышку гроба: хлоп – и все, чернота. Принимала я их очень редко, но сейчас был именно такой случай. Меньше всего мне хотелось провести еще одну ночь без сна. Потому что завтра нам с Глебом предстояло попрощаться. И от этого разговора зависело очень многое. Будет ли это прощание окончательным – или нет. (212da)
Хотя я и не любила спать с левой стороны кровати, все равно легла на его половине. Открыла ящик тумбочки, достала книгу – старую, тоненькую, в потрепанной бумажной обложке. «Dubravka»…
На первой странице была надпись аккуратным ученическим почерком: «Vlah Radić». Чернила, когда-то фиолетовые, выцвели, побурели. Ближе к концу книгу заложили тоненькой закладкой-ленточкой. Я знала, что там увижу, - и не ошиблась.
Желтым маркером была выделена строчка: «O lijepa, o draga, o slatka slobodo»…