Когда я вошла в квартиру, Вадим вышел из гостиной, но, как и утром, остановился поодаль.

- Сделала? – спросил он. – Зуб?

- Пломбу на время, - ответила я, снимая туфли. – Все равно мост потом надо будет ставить.

- Фигово, - посочувствовал Вадим. – Есть будешь? Я картошки пожарил.

- С луком? – застонала я, а желудок подпел голодным урчанием.

- И с сыром.

- Уруру!

Пока я мыла в ванной руки, он положил мне на тарелку картошки, нарезал огурец, помыл зелень. Я накинулась на нее, как будто три дня во рту крошки не было. Картошку Вадим жарил так, что я могла запросто умять целую сковороду. Правда, позволяла себе это крайне редко – не хотелось потом изводить себя диетами и зверским фитнесом. Заметной склонности к полноте у меня не было, но все равно приходилось за собой следить. Особенно учитывая, что часто я не успевала нормально пообедать и могла капитально нажраться на ночь.

Пока я ела, Вадим сидел рядом и пил чай. Я рассказала ему о разговоре с девчонками. И о предупреждении Киры тоже.

- Лер, вот скажи, неужели ты сама ничего не замечала? – спросил Вадим, глядя на меня поверх кружки.

- Чего? – не поняла я. – Что она к тебе липнет?

- Нет. Что она тебе завидует по-черному. Тебе, конечно, многие завидуют, но, мне кажется, никто так, как она.

- Знаю, - вздохнула я. – Всегда знала. И никогда не могла понять. Уж ей-то точно было известно, и как мы с тобой жили, и что нам ничего само собой с неба не свалилось.

- И все равно с ней дружила.

- Тут все, как в статусах пишут, сложно. Знаешь, как она всегда говорила? Что женщины могут дружить только в одном случае. Если у них взаимная зависть уравновешивается взаимным чувством собственного превосходства. У тебя вот так, а у меня зато вот эдак.

- То есть ты ей тоже завидовала?

- Да. Только у меня какая-то зависть неправильная. Или наоборот правильная? Я могу порадоваться за кого-то и сказать: «Вот ведь круто, я бы тоже так хотела». А не «сволочь какая, у тебя есть, а у меня нет, чтоб тебе повылазило».

- Вот и разница. И тебя это не смущало?

Я задумалась. Ну вот как объяснить все мои детские страхи и комплексы? Вадим застал лишь самый краешек той замкнутой и страшно неуверенной в себе Леры, какой я была до встречи с ним. Да и изменилась я во многом благодаря ему. Может, и рассказала бы все, случись подобное в прежней реальности. Но… настройки сбились, и мы больше не были на одной волне. По крайней мере, сейчас.

- Знаешь, наверно, не очень смущало, - сказала я, подбирая с тарелки остатки картошки. - У меня, кроме нее, в школе вообще не было подруг. Я была такая вещь в себе. Совершенно асоциальное существо.

- Да ладно, - хмыкнул Вадим. – Не поверю. Судя по фотографиям, ты была очень даже хорошенькая, а детей внешняя красота притягивает. Если ты не была какая-нибудь мерзкая ябеда или плакса, с тобой наоборот все должны были хотеть дружить.

- Да нет, не ябеда и не плакса. Скорее, слишком умная. До седьмого класса круглая отличница.

- И что? Я школу с золотой медалью окончил, но у меня таких проблем не было.

- Ты такой… лояльный. Снисходишь до дураков. А мне было скучно. Я, может, и хотела с кем-то дружить, но интереснее было с теми, кто постарше. А тем, кто постарше, было не интересно со мной.

- А с Маринкой, значит, было интересно?

- Мы сидели за одной партой, жили рядом. С ней тоже никто особо не дружил.

- Понятно. Встретились два одиночества. А с ней почему не дружили?

- Она была толстая и некрасивая. Для младших классов этого бывает достаточно. А еще она была такая… мажористая. Папа у нее был очень непростой. Из криминального бизнеса. Жили они в четырехкомнатной в «Вашингтоне».

- Где? – не понял Вадим.

- Сталинская высотка на Кузнецовской, рядом с парком Победы. Так ее называли. Тряпки у нее всегда были самые модные, мобильник появился раньше всех. В общем, ей завидовали и никто не любил. Я тоже завидовала, но хотя бы не по-черному. Знаешь, у дружбы бывают иногда очень странные причины.

- Да уж… Еще хочешь? Картошки?

- Хочу, но не буду, - вздохнула я. – Спасибо.

- Интересно, а тебе она почему завидовала? – Вадим поставил мою тарелку в посудомойку и сел обратно. – Кроме внешности?

- Ну, например, тому, что я писала. Стихи, рассказы. За сочинения у меня всегда пятерки были. Она тоже пыталась, но получалась полная фигня. Хотя за грамотность у нее тоже были пятерки. Мы ведь вместе на журфак поступали, но она сочинение завалила. Пошла в Полиграф на издательское дело.

- Ты мне свои стихи никогда не показывала, - Вадим искоса посмотрел на меня.

- Я их в одиннадцатом в один журнал отправила. Толстый, литературный. Там меня красиво размазали, посоветовали больше читать классиков, и больше я уже не писала. Наверно, у родителей где-то лежат на антресолях. Две тетрадки.

- Хочешь страшную тайну? – улыбнулся Вадим.

- Ты тоже стишками баловался?

- Я нет. А Петька пишет.

- Он тебе показывал?

- Да ты что?! Пашка проболтался. Но он тоже не видел. То есть видел, но не читал. А Петька Пашку тоже заложил. Что тот в девчонку из параллельного влюблен. Правда, без взаимности. Смотри, не ляпни им чего-нибудь только.

- Чума на лыжах! – я закрыла лицо руками. – Ты там с ними ликбез какой-нибудь проведи, что ли. А то принесут нам внуков на воспитание.

- Не волнуйся, провел. И даже по резинке вручил. Не для использования, а на всякий случай. Все равно рано или поздно припрет, так уж лучше пусть будет.

Кольнуло досадой, что двойняшки делятся такими вещами с Вадимом, но, если подумать, так было и раньше. Да и потом не мне же с ними о безопасном сексе беседовать. Но все равно казалось невероятным: малявки, которых я совсем недавно кормила с ложки и учила сморкаться в платок, вдруг как-то внезапно доросли до презервативов в кармане. Четырнадцать лет! Мне было столько же, когда я влюбилась в Котика. Правда, тогда мне об одной мысли о чем-то подобном было дурно.

Я вспомнила выпускной в девятом, Наташку Леонтьеву, два Женькиных письма, и меня передернуло.

- Чаю налить? – спросил Вадим.

- Нет, спасибо, - отказалась я.

Это было странно. После той ночи на даче, после вчерашнего разговора мы вдруг сидим рядом и болтаем. Совсем так же, как неделю назад – в другой жизни. Хотя нет, не совсем так. Раньше, даже разговаривая о чем-то серьезном, мы все равно друг друга постоянно подкалывали, щипали, пихали, строили глазки. Как будто не прожили вместе пятнадцать лет. А сейчас все было мирно, спокойно, но между нами как будто стоял прозрачный барьер. Как в кино - на свидании в тюрьме.

Словно услышав мои мысли, Вадим вдруг накрыл мои ладони своими и посмотрел мне в глаза.

- Лера… То, что ты сказала вчера… что, может, нам попробовать снова – это серьезно?

Я молча кивнула.

- Пожалуйста, ответь мне на один вопрос. Почему сейчас? Что случилось такого, что тебя вдруг развернуло на сто восемьдесят градусов? Для меня это очень важно.

- Я не знаю.

- Лера, это не ответ. Пока я не знаю причину, мне это будет очень сильно мешать. Ты же понимаешь, что это наш последний шанс? Или мы сейчас попытаемся что-то исправить, или уже никогда.

- Вадим, я понимаю. Но это правда. Я не знаю, почему. Может быть, просто накопилась какая-то критическая масса. Может быть, я о чем-то думала во вторник, после того как наорала на тебя. Я не помню. Я тогда действительно здорово набралась.

Я бессовестно врала – и скрестила за спиной пальцы. Но что я могла сказать? Рассказать правду? Даже если бы вдруг он мне поверил – а он бы мне точно не поверил! – это была совсем не та правда, которая могла помочь. Только наоборот. Это было примерно как рассказать об измене. Никогда никому от такой правды еще не было легче. Это как ржавчина, которую можно замазать краской и притвориться, что ее никогда не было, но она все равно продолжит разъедать.

- Может, ты не поверишь, но… - продолжила я. – Ты вчера сказал, что за пять лет не удалось все до конца убить. И знаешь, я тоже тебя еще люблю.

И это тоже было неправдой. Слово «еще». Потому что сейчас я, наверно, любила его сильнее, чем раньше. Неделю назад это была такая безусловная любовь, нечто само собой разумеющееся. Да, у нас были трудности, но мы через них прошли. Да, иногда злились друг на друга, ссорились, но это уже ничего не могло изменить. И вдруг оказалось, что я продираюсь сквозь страх потери, боль, досаду.

Вадим потянулся ко мне и поцеловал в лоб.

- Я знаю, что моей вины во всем больше, - тихо сказала я. - Да нет, наверно, я одна во всем виновата…

- Лера, перестань, - он перебил меня. – С самого начала мы были виноваты оба. Помнишь, когда все было плохо – мы держались. Денег нет, по стенам тараканы ходят, дети болеют без конца, работа адова, спишь на ходу. И все равно у нас с тобой все было хорошо. Между нами. А потом вдруг раз – и свалилось благополучие. Как в лотерею выиграли. Вот тогда вся эта накопившаяся усталость и вылезла. Не сразу, далеко не сразу. Помнишь?

- Да, - вздохнула я. – Это действительно была усталость, очень верное слово. Наверно, как у солдат, которые с войны вернулись. Не надо отстреливаться, не надо каждую минуту ждать, что убьют. Вот тут нервы и не выдерживают. Мне тогда все время казалось, что все не так, как раньше. Что ты меня разлюбил. Даже не ревность… не знаю, какое-то противное чувство. Что я тебя теряю. И ничего не могу поделать.

- А меня тогда все раздражало. С диссертацией завязло, декан почему-то решил меня сожрать, приглашение в Англию сорвалось, а это для диссера очень нужно было. Ты без конца спрашивала, в чем дело, я отвечал, все как есть. Ты не верила, меня это бесило. Хотя тогда меня вообще все бесило. Ты, дети, дом. Иногда такое накатывало – бросить все, убежать на край света. А кто-то нам завидовал – счастливчики, везунчики. Лера, послушай, давай сейчас не будем выяснять, кто больше виноват. Это ничего уже не изменит. Если мы будем выбираться из этого болота – значит, будем выбираться вместе. Только я тебя прошу – не жми на газ. Ты же понимаешь, что все будет долго и трудно. И что, может быть, мы не раз сорвемся, поругаемся, припомним друг другу все плохое.

- Я понимаю…

Вадим обнял меня, какое-то время мы сидели так молча, потом он встал:

- Будем считать, что подписали протокол о намерениях. Ложись, если хочешь, а мне надо в конце концов статью дописать. Сегодня уже редактор звонил, спрашивал, когда. А я за четыре дня всего три абзаца написал.