Как-то вечером перед сном Лоранс достала из стенного шкафа с запасным бельем большой лист бумаги, какими накрывали столики вместо скатерти. А из ящика с инструментами взяла прямую и плоскую железную планку.
Поднявшись к себе, она включила освещавшую всю комнату лампу над умывальником и села за стол. Чтобы на свет не налетели ночные бабочки, пришлось закрыть окно, и сразу пропал запах увивавшей стену дома жимолости.
Нет, чем все время перебирать в голове свинства Хрюшек-младших, лучше уж записать их на бумагу. Лоранс взяла зеленый фломастер и вывела сверху на листе большими буквами:
НЕКРАСИВЫЕ И НЕЛЕПЫЕ ПОСТУПКИ Э. и Р.
Подчеркнула заголовок по железной линейке и принялась за перечень статей обвинения. Причем учитывались не только поступки, но и жесты, привычки, манеры, взгляды, интонации. Словом, вот что она написала:
ЭММЕЛИНА
1. Она воображала. Рассказывает, например: «На открытии такого-то памятника цветы министру, разумеется , преподносила я». «Почему. — спрашиваю. — разумеется ?» А она отвечает, не моргнув глазом: «Потому что я лучше всех преподношу . Все говорят, что моя представительность позволит мне в будущем занимать любое высокое положение, даже если у меня окажется мало способностей»!!!
2. Эммелина и Режинальд смотрят на нас свысока и безобразно разговаривают с Эстер. Кричат ей: «Соли! Хлеба! Живо!» — вместо того чтобы встать и взять самим. А бабуля НЛО приговаривает с идиотской улыбкой: «О, эти негодники желают, чтобы им все подавали!» Вздумай мы с Жан-Марком пожелать, чтобы нам все подавали, уж мама бы нас по головке не погладила!
3. Однажды я сидела у дяди Антуана и читала ему интересную статью о туризме. Вдруг является Эммелина. Входит без стука и как будто не видит, что я читаю. И не думает даже извиниться за то, что перебила. Это ведь невежливо. Я уж не говорю о себе, но хотя бы по отношению к дяде Антуану!.. Хотя вообще-то мне тоже обидно. Терпеть не могу нахальства. Уселась на кровать, чуть ли не на ноги дяде — а они у него только-только перестали болеть, — и давай подлизываться, да как! «Ты так хорошо выглядишь, выздоравливай поскорее и покажи нам Воклюзский источник. Миленький дядюшка, без тебя я туда не поеду! И источник, и весь Воклюз, и все бори, это так интересно. Дядя Рено мне все-все рассказал».
Что это все-все! А уж про бори молчала бы! Когда мы с Жан-Марком стали ей про них рассказывать, — ведь мы в первое время ими занимались, правда, совсем чуть-чуть, но все-таки… Так вот, мы ей стали рассказывать, что это сложенные из камней хижины, которые восходят к эпохе неолита, а она брезгливо скривилась и говорит: «Хижины?.. Подумаешь…»
Ох, я уже пишу не в столбик! Исправим это:
А эта пигалица — Режинальд запрыгал на одной ножке, натыкаясь на мебель, и завопил: «Нео-хи, нео-ли, нео-пи, нео-пили!»
Вот перл остроумия нашего двоюродного братца Режинальда Трюшассье!
Ну, а когда Дидье [3] показал Эммелине бори у нас за домом, она запела по-другому. И с тех пор с умным видом рассуждает на эту тему и хвастает, будто «дядя Рено, милый дядечка Рено» (меня прямо тошнит!) рассказывал ей о Бори-Верт.
НЕ ВЕРЮ, НЕ ВЕРЮ, НИ ЕДИНОМУ СЛОВЕЧКУ НЕ ВЕРЮ!
Кстати о Дидье: еще до нашествия Трюшек-Хрюшек мы с ним и с Надей ездили к Воклюзскому источнику. Эту поездку я подробно описала маме. Она была довольна и показала мое письмо Мари-Роз… Зрелище просто поразительное: в темном ущелье из громадной пещеры в горе бьет, сверкая на солнце, струя зеленой воды и с гулом катится вниз, к равнине.
Подумать только, что это «выход подземных вод», то есть здесь вытекает все, что сначала выпало дождем в Мазербе. Но больше всего мне поправилось, что этот ревущий источник, который питает реку Сорг, много веков тому назад прославил латинский поэт Петрарка (почему латинский, или он был римлянин?), влюбленный в прекрасную авиньонку, которую звали почти так же, как меня: Лаура. Лаура де Нов. Лаура и Лоранс — это почти одно и то же. Мне больше нравится Лоранс, но ее полное имя Лаура де Нов звучит хорошо. Только вот чего и не могу понять: если Петрарка был латинским поэтом, значит, все это происходило во времена Древнего Рима, что же, Лаура была галльская девушка? Я думала, что у галлов все имена были вроде Велледа, Верцингеториг, Тарыбары-ториг… Надо будет спросить у Жоржа Амеля, воспитателя из здешнего летнего лагеря. Но, разумеется, подальше от длинных ушей Эммелины.
Между прочим, у нее и в самом деле большие уши, это видно, когда ветер приподнимает ее волосы…
Продолжаю список:
4. Мне очень хотелось еще раз съездить к Источнику и получше разобрать, что там написано о Петрарке.
И я имела глупость сказать об этом при Эммелине.
На другой день было много дел, нам заказали свадебный обед, и я помогала Эстер с Сидони. А наша несравненная Эммелина красовалась на террасе и ловила восхищенные взгляды дружек жениха. Потом она куда-то исчезла и пропадала целый день. Бабуля Хрюш сходила с ума от беспокойства, всех тормошила и отрывала от работы. Наконец Режинальда, который недовольно забился в угол, заставили выдать тайну: оказывается, мадемуазель Трюшассье уехала с Дидье к Воклюзскому источнику. Она так заморочила Дидье, что он даже забыл о своем обещании свозить меня туда еще раз. Предложи он — я бы и сама не поехала, потому что надо было помогать в кафе и вообще, в компании Эммелины — спасибо! Но он хоть из вежливости должен был вспомнить… А она-то хороша! Это после того, как она сюсюкала дяде Антуану, что ни за что не поедет к Источнику без него!
Одно утешение: снова наступила засуха, и они увидели только полупересохший Сорг и еле живую струйку воды в глубине горы. Но, кажется, и от этого не легче.
5. Кошачьей Королеве, наверное, изменил ее инстинкт. Она прыгает на колени к Эммелине, а та делает вид, что обожает кошек. И уверяет, будто они отличают особо «гармоничных» людей. Но на самом-то деле она совсем не умеет разговаривать с животными, и это сразу видно. Боится собак, даже маленьких такс, — надо видеть с какой опаской она несет посетителю с собакой стакан воды или бутерброд, и то, конечно, только после того, как ее об этом попросят со всеми церемониями. Шутка ли, попросить Эммелину хоть чем-нибудь помочь! Зато спать кисонька все равно приходит ко мне…
6. (По почерку видно, что этот пункт писался с особой злостью.) Стоит мне что-нибудь неправильно сказать, Эммелина сейчас же обращает на это внимание, стоит разбить стакан — всем рассказывает (если бы она мыла столько же стаканов, сколько я, наверно, и разбивала бы не меньше!). Она объявила, что у меня «тяжелая походка» (не всем же порхать, как балерина на сцене!). А когда однажды у меня вскочил прыщик на лбу и я его закрыла челкой, она тут же заорала на все кафе: «Бабуленька! У тебя не найдется какой-нибудь мази для Лоранс? Она покрывается прыщами!» И это, конечно, при Дидье и его друзьях…
Перечислить все глупости Режинальда у меня уже нет сил. Это просто какой-то бесенок, вечно крутится под ногами и мешает работать, вечно нажимает все кнопки, крутит все ручки и задвижки, опустошает сахарницы, опрокидывает солонки; то он дергает Королеву за хвост, то нацепляет ей очки Эстер, то «делает нос» (глупая и уже давно не смешная шутка), то орет диким голосом, как попугай, а особенно надоедает Жан-Марку, ходит за ним по пятам и во все суется.
Помощи от него не больше, чем от его сестрицы, он ничего не может и не хочет делать.
Оба они — ЛОБОТРЯСЫ.
Справедливости ради Лоранс сделала на листе еще одну графу с заголовком: «Смягчающие обстоятельства».
Здесь она медленно вывела:
«Эммелина действительно очень красивая, и понятно, почему она всем нравится».
Потом подумала, взъерошила фломастером волосы и быстро и неразборчиво приписала колкое замечание:
«Но разве это ее заслуга? Это ей передалось от отца с матерью».
Больше «смягчающих обстоятельств» не было.
* * *
На другое утро в кафе зашел молодой воспитатель из детского лагеря, устроился на террасе в тени самого большого олеандра с розовыми цветами, и Лоранс принесла ему заказ — стакан грейпфрутового сока. Он очень много знал, но держался всегда просто и по-дружески, поэтому его можно было, не стесняясь, спросить о чем угодно. И Лоранс узнала, что Петрарка — это не древнеримский, а итальянский поэт четырнадцатого века, но он написал много стихов на латыни.
— Больше всего он прославился любовью к Лауре де Нов и посвященными ей сонетами на итальянском языке. Впрочем, он, кажется, видел ее всего несколько раз. В те времена любовь довольствовалась малым, — прибавил воспитатель, мечтательно глядя вдаль.
Лоранс взяла у него плату за сок и ушла озадаченная.
Видел ее всего несколько раз… Мало того что бывает отец-невидимка, так еще и возлюбленные могут быть почти невидимыми… Чудеса!
* * *
Жан-Марк не составлял списка «некрасивых и нелепых поступков», но и у него было что сказать на этот счет. Поначалу Эммелина принялась было называть его «миленьким Жан-Марком», но он так сурово смотрел на нее, что у нее и охота пропала. Все свое кокетство она перенесла на Дидье и туристов. А Жан-Марка словно перестала замечать и смотрела сквозь него. Но так уж противоречиво устроен человек, что если раньше Жан-Марка раздражала назойливость Эммелины, то теперь ему казалось обидным ее полное равнодушие.
Но зато на равнодушие Режинальда Жан-Марк пожаловаться не мог! Он так и ходил за ним хвостом повсюду, от чердака до подвала, и засыпал его вопросами. Жан-Марк пропускал их мимо ушей. Тогда Режинальд сам придумывал ответы. Например, он спрашивал:
— Почему краны у бочек всегда внизу?
Конечно, Жан-Марк мог бы ему сказать, что это для того, чтобы можно было опустошить бочку до самого дна, но он по опыту знал, что тогда Режинальд тут же спросит, зачем надо держать вино в бочках, если в магазине есть уже разлитое по бутылкам. А Жан-Марк вовсе не собирался объяснять ему, что такое винодельческая промышленность и почему сохранились кооперативные погреба местных вин, которые любители за то и ценят, что они прямо из бочки. Поэтому он молчал.
А Режинальд заявлял:
— Не знаешь, почему краны внизу? Ты вообще ничего не знаешь. А я сам догадался: потому что, если бы их делали выше, переместился бы центр тяжести! Понял?
Но самым худшим была даже не болтовня Режинальда — это бы еще ничего! — а его деятельность. Двадцать раз за день он забегал на кухню и подбрасывал в кастрюли что попало. Если его посылали на огород за морковкой, он приносил дюжину крохотных жестких груш, которые нарвал с декоративных деревьев, гордости дяди Антуана. Однажды он запер Кошачью Королеву в шкафу для швабр, а в другой раз пытался напялить ей на голову грязный мешок из пылесоса. Кулинарные опыты Режинальда нисколько не сердили Эстер, но, увидев свою любимицу взлохмаченной, серой от пыли и обсыпанной мусором, она не вынесла и дала ему подзатыльник. Режинальд душераздирающе вопил добрых пять минут, так что испуганный дядя Антуан спустился узнать, что стряслось. А бабуленька Трюш несколько часов не могла успокоиться и упрекала Эстер в жестокости.
* * *
Ни Лоранс, ни Жан-Марк не решались признать главную, скрытую причину своей неприязни к Эммелине и Режинальду. В конце концов они могли бы просто посмеяться над кривляньем сестры и настырностью брата. Больше всего их бесили вроде бы самые безобидные реплики младших Трюшассье. Например, Эммелина замечала по поводу боевика, который показывали по телевизору:
— Мы это видели в кино. Нас дядя Рено водил.
Или:
— А мы с дядей Рено играли до часа ночи в лото!
Или:
— Дядя Рено говорит, что я вылитая мама в детстве, только волосы у нее были не такие светлые.
Такие или не такие, что за беда! Льняные волосы тети Лидии были безразличны Жан-Марку и Лоранс, а возмущало их то, что эти Трюшки-Хрюшки постоянно встречались с их отцом и не видели в этом ничего необыкновенного.
Режинальд тоже бередил им душу.
— Это ножик дяди Рено, — говорил он, — он мне сам подарил. С тремя лезвиями, штопором и еще какой-то штуковиной, сам не знаю для чего, — вещь что надо!
А однажды он сказал:
— Дядя Рено покажет мне все-все Бори!
— Все три с лишним тысячи, которые есть в Воклюзе, да? — угрюмо спросил Жан-Марк.
Но Режинальд не слышал его слов. Глядя на свои ручные часы, он уже тянулся к кранам Принцессы, собираясь выяснить, сколько кофе вытекает из нее в минуту.
Ну и хлопнул же его Жан-Марк по пальцам! Всыпать бы как следует этому шпингалету! Режинальд, конечно, заревел. И пошел жаловаться Сидони — молчаливая Сидони, кажется, питала слабость к сорванцу, который не давал ей ни минуты покоя.