Анджело и молодая женщина провели ночь у огня в креслах. Утром небо было ясным.

— Вы находитесь в десяти лье от Гапа, — сказал им их хозяин, — заблудиться невозможно. Спустившись отсюда, вы увидите семь-восемь домов, которые местные жители называют Сен-Мартэн-ле-Жён, а между этих домов перекресток, где тропинка, по которой вы идете, вливается в проселочную дорогу. Все проще простого. Вы идете по этой дороге направо, пять лье ходьбы по совершенно здоровой местности, где и не пахнет холерой, и вот перед вами обрывистый край плато. В каких-нибудь ста метрах от вас внизу на проезжей дороге — Гап. Спускайтесь и садитесь на обочине. Два дня назад там еще ходил дилижанс. Застав нигде нет. А если у вас есть кое-что в кошельке, то идите до деревушки в каштановой роще. Там один человек держит почтовых лошадей.

Он дал им с собой маленькую бутылочку рома и горсть кофейных зерен.

Все было так, как он им сказал. Жители Сен-Мартэн-ле-Жён были заняты своими делами. Один, сидя на земле, точил косу; другой, взглянув на небо, сказал Анджело, что еще три дня будут солнечными.

Было тепло. Осенью случаются дни, когда кажется, что наступила весна. Плато, поросшее жесткой, блестящей после вчерашнего дождя травой, сверкало, как море. От корней можжевельника и букса поднимался ласкающий обоняние грибной запах. Легкий, будто пронизанный холодными стрелами ветер придавал воздуху бодрящую силу. Даже мул был доволен.

Молодая женщина шагала бодро и так же, как и Анджело, восхищалась прозрачностью неба, красотой теряющихся в тумане горных массивов цвета камелий, к которым они направлялись.

Здесь они впервые за долгое время увидели пугливых ворон; потом встретили пешехода, возвращавшегося из Сен-Мартэна с мешком хлеба за спиной. Это уединение дышало радостью.

Даже когда после нескольких лье пути все следы человеческой жизни исчезли и наши путешественники углубились в лес низкорослых и корявых сосен, свет, воздух и запахи земли по-прежнему вселяли в них бодрость. Впервые за столько дней путешествие доставляло им удовольствие.

— Нам уже немного осталось, — сказала молодая женщина.

— Мне понадобится еще не меньше двух дней, чтобы очутиться по ту сторону этих прекрасных гор цвета камелий.

— Я надеюсь, что вы проведете в Тэюсе хотя бы два дня. Должна же я отблагодарить вас за помощь. И потом, вы никогда не видели меня в длинном платье, если не считать того вечера в Маноске, когда я надела вечерний туалет совсем не для того, чтобы понравиться вам.

— Я проведу в Тэюсе столько времени, сколько нужно, чтобы купить лошадь, и, ради Бога, не считайте это недостатком вежливости или бесчувственностью: в длинном платье, особенно когда вы его надеваете для кого-то специально, вы должны быть неотразимы. Но дело не только во мне. Дело в свободе, за которую я должен сражаться.

Радостное настроение пробуждало в нем его давнюю страсть, и он стал говорить о том, что мечтает посвятить свою жизнь борьбе за счастье человечества.

— Это благородное дело, — сказала она.

Он догадался взглянуть на нее, чтобы убедиться, что в ее словах нет иронии. Но она была серьезна, даже, пожалуй, слишком.

Она стала рассказывать о своей золовке, весьма эксцентричной, но очень доброй пожилой даме, немало натерпевшейся в молодости от своего очаровательного мужа. Замок Тэюс, несмотря на свой деревенский вид, имеет массу достоинств. Его сельские террасы возвышаются над руслом Дюранс, которая в этом месте мчится бурным потоком, окруженная причудливыми горами. Подходящих лошадей он может найти по соседству в деревне Ремоллон. Лошади на все вкусы, только выбирай.

Анджело извинился. Ну конечно же, он сам будет просить о гостеприимстве мадам де Тэюс.

— Это также и мое имя, — уточнила она.

Ну так, стало быть, он будет просить о гостеприимстве обеих мадам де Тэюс, а младшую мадам де Тэюс он будет слезно молить появиться в длинном платье и во всем блеске ее красоты.

«Лошадь надо выбирать очень внимательно, — думал он. — Может быть, именно на этой лошади мне доведется совершить какой-нибудь героический поступок, как только я пересеку границу. А это уже не шутки».

В полдень они сделали привал на залитой солнцем пустынной поляне; приготовили чай и отдыхали около часа. Они сидели под сосной на холмике из мягких и теплых иголок. Простиравшееся перед ними залитое светом плато, окруженное воздушными силуэтами гор, казалось чудесной голубой чашей, наполненной расплавленным золотом. Молодая женщина закрыла глаза и задремала. Она спала и даже трогательно посапывала во сне, когда Анджело разбудил ее.

— Мне очень жаль, — сказал он, — но нам затемно нужно добраться до этой большой дороги. Мы пойдем к станционному смотрителю, и вы будете спать в постели. Ну же, последнее усилие.

Он предложил ей снова сесть верхом на мула. Она решительно воспротивилась и двинулась вперед, еще не совсем проснувшись, но с очаровательной улыбкой.

Незадолго до наступления ночи они добрались до края плато. Все было так, как им говорил их вчерашний хозяин. Большая дорога шла в каких-то ста метрах под ними.

— А вот и тополиная роща, — сказал Анджело, — и дома. И станционный смотритель.

Она растерянно смотрела на него. И прежде чем он успел крикнуть: «Что с вами? Полина!», у нее на лице мелькнул отблеск очаровательной улыбки и она упала, медленно сгибая колени, нагнув голову, с безжизненно повисшими руками.

Когда он бросился к ней, она открыла глаза, явно пытаясь сказать что-то, но изо рта у нее вылилось что-то белое, свернувшееся, похожее на рисовую кашу.

Анджело сорвал вьюк с мула, расстелил на траве большой плащ и уложил на него молодую женщину. Он попытался заставить ее выпить рома. Затылок уже стал жестким, словно деревянным, и тем не менее вздрагивал, будто сотрясаемый доносящимися из глубины мощными ударами.

Анджело прислушивался к этим странным призывам, на которые откликалось тело молодой женщины. В голове у него не было ни одной мысли. Он понимал только, что наступает вечер и что он один. Наконец у него мелькнула мысль о «маленьком французе», но как о чем-то совершенно ничтожном. Тогда он оттащил тело молодой женщины подальше от дороги. В этих краях, еще не затронутых эпидемией, первая жертва могла вызвать непредсказуемый всплеск эгоистической ярости, и он вспомнил о человеке с мешком хлеба за спиной, которого они встретили утром на этой самой дороге…

Он снял с молодой женщины сапоги. Ноги уже одеревенели. Икры вздрагивали. Под кожей выступали напряженные мышцы. Из забитого подобием рисовой каши рта вырывались короткие, пронзительные стоны. Он заметил, что губы приподнимаются над зубами и на лице молодой женщины появляется жестокий и даже хищный оскал. Щеки ввалились и вздрагивали. Он изо всех сил начал растирать ледяные ноги.

Он вспомнил о той женщине, за которой он ухаживал в карантине в Пэрюи. Тогда ему понадобилось проворство пожилого господина, чтобы раздеть ее. Нужно было раздеть Полину. Нужно было развести огонь, разогреть большие камни. А он не решался перестать растирать ноги, которые по-прежнему были как мраморные.

Наконец он сказал себе: «Если я обо всем этом буду думать, я пропал. Надо все делать, как положено». Он внезапно почувствовал, что у него не осталось никакой надежды. Он встал, снял с мула вьюк и вытащил оттуда всю тяжелую одежду, которая могла дать хоть немного тепла. Он нашел достаточно хвороста и даже большой сосновый пень. Развел костер, согрел большие камни, положил что-то вроде подушки под голову Полины. Ее лицо стало неузнаваемым, а голова показалась ему удивительно тяжелой. Струившиеся между пальцев волосы были шершавыми, словно опаленными жаром пустыни.

Анджело положил в костер большие камни. Когда они разогрелись, он обернул их тряпками и обложил ими живот молодой женщины. Однако ноги по-прежнему оставались фиолетовыми. Он снова начал их растирать. Он чувствовал, как холод бежит от его пальцев и поднимается выше по ноге. Он поднял юбки. Ледяная рука вцепилась в его руку.

— Я лучше умру, — сказала Полина.

Анджело что-то пробормотал в ответ. Этот голос, хотя и ставший чужим, пробудил в нем какую-то нежную ярость. Он решительно отбросил ее руку, разорвал шнурки, державшие юбку на талии. И как сдирают шкуру с кролика, сорвал с молодой женщины ее нижнюю юбку и кружевные панталоны. Он тотчас же стал растирать ей бедра, но, почувствовав, что они горячие и мягкие, отдернул руки, как от раскаленных углей, и снова занялся ногами и коленями, холодными как лед и начинающими синеть. Он обнажил живот и стал внимательно его рассматривать, потом ощупал его обеими руками. Живот был мягким и теплым, но содрогался от судорог. Под кожей угадывались перемещающиеся голубые пятна, готовые вот-вот вырваться на поверхность.

Из сотрясаемого спазмами тела молодой женщины вырывались довольно громкие стоны. Это были не крики невыносимой боли, а непрерывная жалоба, сопровождающая идущую в глубине тела работу, некое промежуточное состояние, которое ожидало, казалось, даже жаждало пароксизма, когда крик станет диким и безумным. Сотрясавшие все тело спазмы повторялись каждую минуту, под их ударами мышцы живота и бедер Полины с треском напрягались и после каждой атаки, обессиленные, замирали под руками Анджело.

Он ни на минуту не прекращал растирание. Он сбросил куртку. Он чувствовал, как при каждом крике холод одерживает верх и поднимается вдоль ноги. Он тотчас же принялся растирать бедра, которые покрывались глазками синих пятен. Он снова разогрел камни, гнездышком окружавшие живот.

Анджело вдруг заметил, что спустилась ночь, что мул ушел. «Я один», — подумал он. Как он ни боялся оказаться эгоистом, он все-таки стал звать на помощь. Его зов был не громче комариного писка. В какой-то момент он услышал внизу на большой дороге звук колес тильбюри и цокот копыт. В ста или двухстах метрах ниже мелькнул фонарь прохожего.

Он растирал с такой силой и так долго, что у него ломило все тело и он падал от усталости, но, подкинув дров в костер, он снова занялся этим животом и этими бедрами. У Полины начался понос. Он тщательно все вытер и положил под ягодицы подстилку из вышитого белья, которое он вытащил из маленького чемоданчика.

«Надо заставить ее выпить рома», — подумал он. Кончиком пальца он очистил рот, забитый новыми извержениями молочного риса. Потом попытался разжать зубы. Это ему удалось. Рот открылся. «Запах не тошнотворный, — подумал он, — дурного запаха нет». Он стал понемногу вливать ром. Сначала глотательных движений не было, но затем ром вдруг исчез, словно вода, ушедшая в песок.

Он машинально поднес горлышко бутылки к собственным губам и стал пить. В какое-то мгновение у него мелькнула мысль, что он только что вынул горлышко бутылки изо рта Полины, и тотчас же сменилась равнодушием: «В конце концов, какое это имеет значение?»

Синева, кажется, не шла дальше верхней части бедер. Анджело стал энергично растирать паховые складки. Понос прекратился, дыхание молодой женщины было слабым, икота чередовалась с глубокими вдохами, как после борьбы, от которой перехватывает дыхание. Живот вздрагивал, словно вспоминая о спазмах и судорогах. Стоны прекратились.

Однако изо рта у нее продолжало извергаться нечто напоминающее свернувшееся молоко. Анджело почувствовал чудовищный запах. Он спросил себя, откуда он может идти.

И все это время он без конца задавал себе один и тот же вопрос: «Какие у меня есть лекарства? Что нужно делать?» У него был только чемоданчик с женским бельем, его собственный портплед, его сабля, его пистолеты. У него мелькнула мысль, что нужно использовать порох. Он, правда, не знал для чего. Но ему казалось, что в нем есть сила, неважно какая, которая будет действовать с ним заодно. Он подумал, что нужно смешать порох с водкой и дать выпить Полине. Он говорил себе: «Я не в первый раз ухаживаю за холерным больным, и я отдал бы свою жизнь, чтобы спасти «маленького француза». В этом нет ни малейших сомнений. А здесь я совсем растерялся…»

Он только продолжал без устали растирать. У него уже болели руки. Он все время разогревал остывающие камни. Он осторожно пододвинул молодую женщину поближе к огню.

Его окружала беззвучная и беспроглядная темнота ночи.

«Я делаю это не в первый раз, — подумал Анджело, — но они все умирали у меня на глазах».

Не отчаяние, а скорее отсутствие надежды и, главное, физическая усталость все чаще заставляли его обращать взор в темноту ночи. Он искал не помощи, а покоя.

Полина, казалось, удалялась от него. Он не осмеливался заговорить с ней. Слова их недавнего хозяина все еще звучали у него в ушах. Он не забыл того, что тот говорил о трезвости мысли холерных больных, и он боялся трезвости этих уст, все еще продолжавших извергать белесую грязь.

Его удивляла и даже пугала пустота ночи. Он не мог понять, почему его до сих пор не пугал этот столь грозный мрак. Однако он не переставал растирать бедра и пах, на границе которых остановились холод и синева.

Наконец в голове у него замелькали обрывки красочных мыслей, всполохи яркого света, порой забавные и смешные, и, совершенно обессилев, он положил голову на все еще слегка вздрагивающий живот и заснул.

Он проснулся от боли в глазах. Он рассердился и открыл глаза. Было светло.

Он не мог понять, на чем мягком и теплом покоится его голова. Он видел, что до подбородка закрыт полами своего плаща. Он глубоко вздохнул. Прохладная рука прикоснулась к его щеке.

— Это я тебя закрыла, — сказал чей-то голос. — Тебе было холодно.

Он тотчас же вскочил на ноги. Голос казался знакомым. Полина смотрела на него почти человеческим взглядом.

— Я заснул, — сказал он самому себе, но вслух и очень жалобным голосом.

— Ты был совсем без сил, — сказала она.

Он задал несколько бессвязных вопросов, без всякой надобности прошелся два или три раза от ложа Полины до вьюка и обратно, не зная ни что он хотел взять, ни что нужно делать. Наконец он догадался пощупать пульс больной. Пульс был хорошего наполнения, и его частота не внушала опасений.

— Вы были больны, — сказал он очень серьезно, как будто пытаясь найти чему-то оправдание, — вы и сейчас еще больны, вам нельзя двигаться; я очень, очень доволен.

Он увидел обнаженные бедра и живот и покраснел до корней волос.

— Закройтесь хорошенько, — сказал он.

Он принес все свои вещи и устроил молодой женщине постель, обложенную горячими камнями. Он положил несколько камней к ступням и к ногам, почти до колен, двинуться дальше он не осмелился. Делая это, он невольно касался рукой тела, к которому, кажется, начало возвращаться тепло.

Утро было таким же радостным, как и накануне.

Анджело вспомнил о кукурузном отваре, которым Тереза поила его в детстве и который помогал от всего, особенно, кажется, от дизентерии. Он ни разу не вспоминал о кукурузном отваре, с тех пор как посвятил себя борьбе за счастье человечества. Но сегодня утром все о нем говорило: и воздух, и свет, и огонь. Он вспоминал эту клейкую, пресную, но очень освежающую настойку.

Он тотчас же вскипятил воду и очень хорошо приготовил свою настойку, не думая в этот момент ни о чем другом.

Молодая женщина с жадностью выпила кукурузный отвар. К полудню стало ясно, что судороги прошли.

— Я только чувствую себя совершенно разбитой, — сказала она, — но ты…

— Я совершенно в порядке, — ответил Анджело. — Мне достаточно видеть этот легкий румянец, появляющийся в нужном месте на ваших щеках. Здесь румянец никогда не бывает признаком лихорадки. Кстати, дайте-ка пощупаю пульс.

Пульс был лучшего наполнения и более спокойный, чем два часа назад. Оставшаяся часть дня была заполнена неустанными заботами и быстро рассеивающимися тревогами. Было тепло, Анджело совершенно не хотел спать, в голове не было ни одной мысли, но он бессознательно наслаждался пьянящим великолепием природы.

Он все время подогревал остывающие камни.

В конце концов молодая женщина сказала, что она чувствует себя мягкой и теплой, как цыпленок в своем яйце.

Спустился вечер. Из горсти кофейных зерен, которые им дал человек в сюртуке, Анджело заварил кофе.

— Ты продезинфицировался? — внезапно спросила молодая женщина.

— Конечно, — ответил Анджело. — Не беспокойтесь.

Он выпил кофе и полный стакан рома. Потом, завернувшись в свою куртку, лег около огня.

— Дай мне руку, — сказала Полина.

Он протянул открытую руку, и молодая женщина вложила в нее свою. Он уже засыпал. Сон казался ему надежным и спокойным убежищем.

«Горячие камни ведь больше уже не нужны», — подумал он.

— Ты порвал мою одежду, — сказала утром Полина. — Ты оторвал застежки от моей нижней юбки, и посмотри, что ты сделал с моими чудесными кружевными панталонами. Как я теперь оденусь? Я хорошо себя чувствую.

— Об этом не может быть и речи. Я выйду на тропинку в десяти шагах отсюда и буду караулить прохожего, чтобы послать его к станционному смотрителю. Наш мул ушел. И пожалуйста, не вздумайте вставать. Вас отвезут в карете. Сегодня вечером мы будем в Тэюсе.

— Я беспокоюсь за тебя, — сказала она. — У меня была холера, это совершенно очевидно. Ведь не от застежек нижней юбки и панталон у меня весь живот в синяках. Я, должно быть, была отвратительна! А ты, ты не сделал никаких глупостей?

— Сделал, но в таких случаях болезнь проявляется немедленно. Я обогнал смерть на одну ночь, и теперь ей меня не поймать.

Анджело стоял у дороги не больше пяти минут, когда со стороны Сен-Мартэна показалась пустая телега для перевозки корма. Он пошел ей навстречу. Телегой, которая везла вилы и старую женщину в красной юбке, правил глуповатый на вид крестьянин.

Анджело сказал им без обиняков, что там в кустах лежит женщина, которая была больна, но что теперь, когда она выздоровела, он просит их довезти ее до дома станционного смотрителя, за что он, конечно, заплатит. Последнее не произвело никакого впечатления ни на глуповатого мужчину, ни на старую женщину.

Они остановили повозку и не спеша пошли следом за Анджело.

— Да это же госпожа маркиза! — воскликнула старуха.

Она целую зиму была поденщицей в Тэюсе. Теперь она жила у своего малость придурковатого зятя. Она стала очень важно отдавать приказания. Наконец к трем часам пополудни Полину уложили на огромную, очень мягкую кровать в доме станционного смотрителя, и она заснула, обложенная грелками.

«Здесь никто не боится», — думал Анджело.

К нему обращались с тем почтением, которое могли внушить две золотые монеты, полученные от него по прибытии. Он краснел каждый раз, когда его величали «маркизом», и ему пришлось давать всяческие объяснения, чтобы рассеять это досадное недоразумение. Но ему так и не удалось до конца втолковать им, кто он такой. Каждый час Анджело выходил из обеденной залы и поднимался по лестнице. Он приоткрывал дверь комнаты, смотрел, как Полина спит, и даже иногда щупал пульс, который по-прежнему был великолепен. И черт побери, кровать здесь была кроватью, особенно когда на ней лежала молодая женщина, которая совсем не казалась больной. Если так выглядят все больные, то с чего же они там на равнинах и у моря подняли такой шум? Побывавшие там кучера уверяли, что у этой молодой женщины с такими красивыми волосами и всегда приветливой улыбкой не холера, а просто недомогание. По их мнению, маркиза (а старуха из Сен-Мартэна постаралась, чтобы никто не забывал, что Полина — маркиза) должна страдать всякими недомоганиями. Ну а что до маркиза, так ведь он молод. Еще и не такое увидит. «А в конце концов станет жить-поживать, как все, если, конечно, его не съедят эти проклятые мушки».

— Ты поедешь со мной в Тэюс? — спросила молодая женщина.

— Я не покину вас даже за метр от порога, — ответил Анджело. — Я нанял, оплатил и даже — у меня нет от вас секретов — оставил под охраной пятнадцатилетнего мальчишки (но на него можно положиться, он предан мне до смерти, а точнее, до кошелька, с тех пор как я ему показал свой) самый красивый, самый комфортабельный и быстрый кабриолет, какой только можно здесь найти. Я довезу вас до самого Тэюса. Вы подниметесь по лестнице, если она там есть, опираясь на мою руку, и я останусь у вас на два дня, — добавил он, радуясь, что краски вновь начинают играть на ее лице. — И не забудьте о длинном платье.

— Я боялась, что ты уже покупаешь лошадь, — сказала она. — Я слышала, как ты долго о чем-то разговаривал в конюшне. Я узнаю твой голос даже сквозь стены.

Наконец к нижней юбке, к юбке и даже к кружевным панталончикам были приделаны новые застежки. Кроме того, пришлось заштопать грубыми стежками тонкий батист, порванный и даже продырявленный ногтями Анджело, сильно отросшими за время путешествия, так как у него не было с собой ножниц.

Анджело испытывал некоторые угрызения совести из-за того, что поместил на постоялом дворе холерную больную, и он в туманных выражениях поделился своим беспокойством со станционным смотрителем, у которого было широкое, красное, словно мартовская луна, лицо.

— Я тут всякое вижу, — равнодушно ответил он.

«На самом-то деле, — подумал Анджело, — это ведь уже выздоровевшая холерная больная».

Трудно было себе представить, что у холеры есть хоть какие-то шансы справиться с этими простыми, краснощекими и неторопливыми мужчинами и женщинами, живущими среди тополиных рощ вдоль дороги.

Два дня спустя к вечеру они прибыли в Тэюс. Деревня была расположена очень высоко над глубокой долиной. Ее обитатели были еще более простыми, невозмутимыми и еще более краснолицыми. Замок был расположен выше. От одной террасы к другой вели многочисленные лестницы, простые, незамысловатые, даже суровые, что очень понравилось Анджело. Он не отказался от своих обещаний и предложил руку молодой женщине. Маркиза дома не было. Никто не знал, где он.

— Обо мне он, конечно, думать не станет, — сказала старая мадам де Тэюс. — Он, должно быть, сумасбродствует где-нибудь. Говорят, что на юге делается что-то странное.

Анджело собирался раздеться в отведенной ему очень удобной комнате, где была кровать с колонками, когда в дверь постучали. Это была старая маркиза; кругленькая и румяная, несмотря на возраст, похожая на крестьянок этой деревни, с глазами той прозрачной голубизны, какие бывают у людей с нежной, но не склонной к излишней чувствительности душой. Она пришла всего лишь узнать, не нужно ли чего ее гостю, и тем не менее удобно расположилась в кресле. Анджело наконец-то очутился в доме, напоминавшем ему его дом в Бренте. В коридорах он вдыхал неповторимый аромат, свойственный очень большим и очень старым домам. Он долго говорил со старой дамой, как он мог бы говорить со своей матерью, и исключительно о народе и о свободе. Старая дама покинула его за полночь, пожелав ему спокойной ночи и приятных сновидений. Барышник из Ремоллона привел к террасам замка несколько лошадей, среди которых одна выделялась своей горделивой осанкой. Анджело с восторгом купил ее. Эта лошадь дала ему три дня несказанной радости. Он без конца о ней думал, представляя себе, как она мчится во весь опор. Каждый вечер Полина надевала длинное платье. Ее личико, осунувшееся от болезни, было гладким и острым, как наконечник копья, и под пудрой и румянами слегка отливало прозрачной голубизной.

— Как ты меня находишь? — спросила она.

— Очень красивой.

Анджело выехал утром. Он сразу отпустил поводья и предоставил свободу лошади, которую он сам каждое утро кормил овсом. Таким аллюром можно было гордиться. Навстречу ему мчались розовые горы, такие близкие, что он различал бегущие вверх по склонам лиственницы и ели.

«Италия там, за этими горами», — думал он.

Он был наверху блаженства.