Подойдя ближе, они смогли различить в общем шуме отдельные звуки: истошное пьяное пение и визгливые голоса женщин, напоминавшие похотливое мяуканье мартовских кошек. Эти крики распаленных страстью женщин были столь откровенны и недвусмысленны, что Анджело невольно почувствовал себя взволнованным. Он подумал о любви. Он был совершенно растерян, оттого что эти ощущения нахлынули на него вдруг, а не как обычно, после долгих раздумий и мечтаний. С другой стороны, несмотря на то что ему так легко удалось разоружить охранявшего карантин крестьянина, он все еще чувствовал себя готовым к героическим поступкам…

В длинном и широком зале трактира бесцеремонно расположились человек двадцать пьяных мужчин и женщин. Они сидели за большим общим столом, на котором в беспорядке громоздились блюда, миски, бутылки; некоторые из них были опрокинуты. Сцена была освещена пуншем, горевшим в двух огромных ведрах, принесенных из конюшни, и множеством керосиновых ламп и свечей, расставленных так, чтобы в этой просторной сводчатой комнате не оставалось ни одного неосвещенного места.

Анджело остановил конюха, который нес множество бутылок, и довольно резким тоном спросил его, кто эти люди. Он был выведен из себя позами и кудахтаньем женщин, которых так откровенно щупали.

— Люди как люди, не хуже нас с вами, — ответил конюх. Он был уже немолод, и от него несло ромом.

Он расставил бутылки, потом вернулся, шаркая ногами. Вытирая руки о свой кожаный фартук, он смотрел на Анджело мутноватым, но доброжелательным взглядом.

— А что еще вам подать, чтобы скоротать время?

Но так как Анджело молчал, нахмурив брови, человек, может это был сам хозяин, не понимая причин недовольства своего гостя, сказал:

— Вы напрасно сердитесь. Ни к чему это. Вы же видите, что вы не один. Подождите немного. Завтра утром, как только рассветет, мы что-нибудь придумаем, чтобы обойти заставы карантина. Мы с сыном знаем эти холмы как свои пять пальцев. А если вы хотите выпить, то поторопитесь. Цены растут. Вино уже идет по три су.

— А от вина плохо не будет? — с серьезным видом спросил Анджело.

— Ну уж от моего вина еще никому плохо не было, — ответил хозяин, озадаченный этой серьезностью.

Тогда Анджело заказал бутылку вина, сказав, однако:

— Я не хочу пить с этими людьми, не найдется ли у вас отдельной комнаты?

— Комнаты-то есть. Только тогда вам придется пить в темноте. Они забрали все лампы и все свечи. Они хотят осветить каждый закоулок, темнота за спиной их пугает. Да, странные пошли времена. Я вам не советую пить в одиночку. Сейчас лучше всего быть добрым малым. Бог весть, что может случиться каждую минуту. Они приехали все порознь. Еще утром они не знали друг друга. А теперь, гляньте-ка на них. Через полчаса вы тоже станете своим.

Анджело был слишком потрясен, чтобы отвечать. Ему внушали ужас эти женщины, сидевшие положив ноги на стулья, выставляя напоказ обнаженные до колен ноги и батистовые нижние юбки. Он не мог смотреть на эти расстегнутые лифы, из-под которых виднелись рубашки и тесемки корсетов. Долина, где умер «маленький француз», казалась ему почти раем. Он был убежден, что в его ощущениях нет ничего смешного.

Анджело взял свою бутылку и стакан и устроился за пустым столиком в глубине зала.

Пожилой господин с элегантной бородкой подошел к компании. Он нацепил на нос пенсне и пока еще очень благонравно с блаженно-глупой улыбкой уставился на почти обнаженную молочно-белую грудь одной брюнетки. Ее усердно атаковали двое напоминавших коммивояжеров мужчин с нафабренными усами. Она кокетливо сопротивлялась, готовая вот-вот уступить.

Чтобы хоть чем-то занять дрожащие от возбуждения руки, Анджело дергал щеколду маленькой двери, около которой стояла его скамья. В конце концов дверь открылась. Она выходила в конюшню. Около кормушек стояли три или четыре лошади и множество двуколок, какими обычно пользуются путешествующие торговцы.

«Тем хуже для всей этой сволочи», — подумал Анджело. Он позвал человека, разносившего бутылки:

— Хочешь заработать три луидора?

— Сейчас меньше пяти не берут, — ответил конюх, привычный к дорожным нравам. Фамильярный тон не мог сбить его с толку, и в ответ на словесные ухищрения Анджело он сказал: — Почтеннейший, не пытайся обмануть папашу Гийома. Я не вчера родился и знаю, что ты не собираешься мне давать ни пяти, ни тем более шести монет за такую плевую работу. Раз я тебе говорю свою цену, значит, можешь не хитрить. Давай выкладывай, что тебе надо.

Несмотря на наглость, с какой все это было сказано, Анджело стал долго объяснять, что его молодая жена и двое детей остались в карантине в деревне. Нельзя ли нанять на время лошадь и экипаж одного из этих мужчин или одной из этих женщин, закончил он с яростью в голосе.

— Ну это всего-навсего вопрос денег, — ответил конюх. Потом, почесав в затылке, погладив себе подбородок и оглядев Анджело с головы до ног, добавил: — Тут только одна заковыка… куда вы собираетесь ехать потом?

— В Авиньон.

— Тогда идите сюда.

Он втащил Анджело в конюшню и запер дверь. От запаха лошадей у Анджело закружилась голова.

— Вот как я себе это представляю. Конечно, нельзя бросать дамочку и детей. Люди мрут как мухи. Гоните десять монет, и вот что мы сделаем. Вы видели блондинку, которая уже готова все с себя скинуть? Ее тут все знают. А раз я говорю, знают, значит, действительно знают. У нее кое-что есть с толстяком в высоких сапогах. Он торгует здесь скотом. Лошадей и экипажей у него больше, чем у другого блох. Надо только, чтоб они поладили. Я люблю, когда все по-семейному. Я вам продам в полную собственность двуколку дамочки, вот она, смотрите, и вон ту хорошенькую гнедую лошадку. И можете ехать в Авиньон, если вам так этого хочется. Разве плохо? Десять монет, и все в вашей собственности. Ну а я, как говорится, все улажу с родителями девушки.

Анджело попытался сговориться — за семь, не из экономии, а ради ощущения победы, в котором он всегда так нуждался. Но конюх сказал ему мягко, отеческим тоном:

— Ну разве торгуются, когда речь идет о жизни жены и детей.

«Тем хуже для блондинки, — сказал он себе, пока конюх запрягал. — Но эта барышня, такая гордая и столь доверяющая жандармам, наконец-то поймет, что не по одежде надо судить о человеке!» Он думал также о красивом мальчике в туго накрахмаленном английском воротничке и о девочке, чей внимательный взгляд часто останавливался на нем во время их вчерашнего путешествия.

Когда Анджело уже разбирал поводья, собираясь уезжать, конюх сказал:

— Вы мне нравитесь, вы слишком хороши собой. Вы наверняка заблудитесь один. Я вам дам моего сына, он вас проводит. Потом вам нужно будет только довезти его до дороги, дальше он доберется сам.

Он привел мальчишку лет пятнадцати, которому он шепотом давал какие-то указания.

— И пожалуйста, будь вежливым с господином, — добавил он с каким-то странным видом.

После часа блуждания по тропинкам среди мохнатых деревьев — вероятно, это были ивы, — цеплявших ветвями за кожаный верх экипажа, они добрались до сарая, служившего карантинным бараком.

Анджело остановил экипаж в лесу и передал поводья мальчишке.

— Жди меня здесь, — сказал он. — И постарайся, чтобы лошадь стояла спокойно.

Было все еще очень жарко, и в воздухе висел какой-то неуловимый запах, волновавший лошадь; она упрямо вскидывала голову, позванивая удилами.

Только мрачное уханье сов изредка раздавалось в абсолютной тишине ночи.

«Они все спят, — подумал Анджело. — Мне тоже надо идти очень тихо, чтобы не разбудить никого, кроме гувернантки и детей, и чтобы не поднялся шум. Этот часовой может оказаться не таким покладистым, как вчерашний. Я высеку огонь и надеюсь, что у них хватит самообладания, чтобы сразу узнать меня и не закричать, когда неожиданно мое лицо появится перед ними из темноты. Сначала я разбужу мальчика; мне кажется, он не робкого десятка».

Тем временем он пытался угадать в абсолютной темноте то место, где должен стоять часовой. Он остановился шагах в десяти от темной массы стены, выделявшейся даже в темноте ночи, пытаясь различить хоть какой-нибудь шум, который неизбежно производит человек, стоящий на часах. Но, так ничего и не услышав, кроме уханья перекликавшихся сов, Анджело сказал себе: «Часовой, вероятно, тоже спит». И двинулся вперед, бесшумно ступая по траве.

Вскоре отдававшееся где-то в глубине эхо его шагов подсказало ему, что он находится перед широкой открытой дверью. Не было никаких следов часового. В сарае тоже царила удивительная тишина. Он ожидал услышать дыхание, шуршание соломы под беспокойно ворочающимися телами. Но в этих стенах, куда не долетали крики сов, царила тишина, такая же непроницаемая, как и ночь. «Может быть, мы ошиблись?» — подумал Анджело.

Он двинулся на ощупь. Нога его наткнулась на препятствие. Он нагнулся и нащупал руками юбку. Тогда он встал на колени, высек огонь, раздул пламя и в его колеблющемся свете узнал изуродованное чудовищной гримасой лицо той самой крестьянки, которая осталась тут, потому что не хотела бросать свои сундуки. Она была мертва. Он снова подул на фитиль и осмотрелся, но красноватый свет огнива выхватывал из мрака только узкую полосу. Он обнаружил еще труп мужчины и брошенное имущество. Наконец ему показалось, что он узнал вышитые воланы батистовых панталончиков, спускавшихся на хорошенькие туфельки с пряжками. Это была девочка. В ее широко открытых глазах застыло чудовищное удивление. Она, должно быть, умерла очень быстро, и никто, очевидно, даже не пытался помочь ей: туалет ее остался в неприкосновенности. Мальчик лежал немного поодаль, вцепившись руками в свою гувернантку; та лежала скорчившись, с жутким оскалом бешеной собаки, готовой к прыжку.

Анджело без конца дул на фитиль своего огнива, и в голове его не было ни единой мысли. Затем он пошел наугад в темноте, наткнулся еще на два или три тела; может быть, это были те же самые, потому что, сам не зная каким образом, Анджело вновь очутился снаружи, среди совиных криков.

Он позвал. Потом пошел искать рощу, где оставил экипаж. Попал ногой в канаву с водой. Снова позвал. Наконец почувствовал под ногами жесткие дорожные колеи. Это была та самая роща. Он двигался на ощупь, вытянув вперед руки, и громко звал. Двуколка исчезла. Очень издалека до него донесся лошадиный галоп и стук колес на дороге.

Он задыхался от ярости, не в силах выговорить даже проклятия. Он бросился бежать наугад, но, угодив два или три раза в канаву, понял, что ему надо собраться с мыслями, и сел в зарослях тростника.

Он был потрясен наглым обманом мальчишки, который, вероятно, получил на этот счет соответствующие инструкции. Это казалось ему еще более непостижимым, чем смерть.

Легкий запах, уже давно заставлявший лошадь вскидывать голову, становился более определенным, когда легкие порывы ветра долетали со стороны деревни. Шагах в пятидесяти отсюда был еще один сарай со своим собственным грузом. Анджело представил себе мертвенно-белое, тяжелое солнце, которое должно было появиться над горизонтом через несколько часов.

Его неукротимая потребность в великодушии, особенно теперь, когда, погруженный в какое-то всеобщее жестокое недоразумение, он, казалось, терял точку опоры, подсказывала ему мысль остаться здесь до утра, а затем отправиться в деревню и предложить им помочь хоронить трупы. Но он вспомнил безразличие часового и сказал себе: «Эти крестьяне возненавидят тебя за то, что у тебя есть свое собственное представление о мужестве, или просто потому, что ты знаешь немного больше, чем они; а особенно если ты станешь говорить им о негашеной извести. Тебя быстренько отправят в могилу, стукнув по голове лопатой». Это было бы слишком глупо. Что его и остановило.

Анджело выбрался на тропинку. Он представлял себе, как надерет уши трактирщику. Он почувствовал большое облегчение при мысли, что этому коренастому, плотному человеку будет помогать его сын, который, должно быть, уже вернулся с экипажем. «Ну и задам же я им трепку, они долго меня будут помнить». Он терпеть не мог оставаться в дураках!

Вот-вот должно было рассвести, когда Анджело добрался до постоялого двора. Лампы тускло горели в сероватом свете уходящей ночи. Но здесь тоже произошли стремительные перемены. Большая зала была пустой и холодной. Посредине ничком лежал мужчина. Один из тех двоих с нафабренными усами. Одна женщина, казалось, спала, упав лицом на стол. Анджело тихонько ее окликнул, потом положил руку ей на лоб; лоб был горячий. Он снова очень нежно позвал ее, называя «мадам». Он приподнял ее голову. На него смотрели белые, как у мраморной статуи, глаза. Она, без сомнения, была мертва. Вдруг сработал какой-то физиологический механизм, ее нижняя челюсть отвисла, и изо рта хлынул зловонный поток чего-то белого, похожего на рис с молоком.

Анджело обошел залу. Другого мертвого он нашел скорчившимся в углу за стульями. Он прошел мимо, но потом вернулся, снова вспомнив «маленького француза». Отодвинул стулья и подошел. Но когда он прикоснулся к скрещенным рукам, закрывавшим лицо, то почувствовал, что сведенные судорогой члены уже окаменели и тут он тоже ничего не может сделать.

Он прошел на кухню; плита еще не потухла, и от стоявших на ней кастрюль шел аппетитный запах тушеного мяса. Заглянув в конюшню, где не осталось ни лошадей, ни экипажей, он поднялся по лестнице в спальни. Их было штук десять по обеим сторонам длинного центрального коридора. Он заглянул в каждую, добросовестно открывая ставни там, где было темно. Все комнаты были пусты, постели нетронуты. Только в последней он увидел огромную, лоснящуюся от жира крысу, которая, вероятно, только что вылезла из норы и, подняв одну лапу, смотрела на Анджело своими красными глазами. Анджело закрыл дверь.

Он спустился, пересек залу, где, словно персонажи «Спящей красавицы», сидели скованные сном трое гостей, и вышел.

Выходя, он вдруг заметил, что мертвая женщина была, должно быть, той самой брюнеткой, что смеялась несколько часов назад.

Он двинулся к югу. День занимался. Солнце еще только едва угадывалось за холмами. Белесая кайма на востоке лишь подчеркивала темноту еще наполовину охваченного ночью неба, но жара была уже удушающей.

Анджело шел уже примерно час, когда вдруг заметил, что его окружает удивительная тишина. Лес состоял из низкорослых дубов и сосен. Деревья были совершенно неподвижны. Ни шелеста листьев. Ни птиц. Дорога шла над руслом Дюранс, которая в этом месте достигала почти двух километров в ширину. Оно было заполнено белой, словно соль, галькой. А воды не было. Там, где на небольших участках лес был вырублен, вдоль дороги стояли совершенно неподвижные оливы. По небу разливался ровный, бесцветный свет. Казалось, что небо, так же как и русло реки, полностью покрыто соляной галькой. На холме над лесом виднелась деревня, такого же соляного цвета. Дыма над крышами домов не было.

— Она правильно сделала, — сказал себе Анджело.

Он представил себе, как смеется эта женщина с темными волосами, поставив выглядывающую из белоснежной пены нижних юбок ножку на перекладину стула.

Наконец солнце всплыло над линией горизонта. У него не было ни формы, ни цвета. Это была слепящая, меловая белизна. Послышался легкий, мгновенно смолкший шорох, будто какие-то невидимые существа старались зарыться как можно глубже в листву и неподвижную траву. Через некоторое время раздался топот копыт. Анджело сунул руку в карман и вытащил один из своих пистолетов. Вскоре он увидел приближающегося всадника. Это был толстый человек, нескладно подпрыгивающий в седле. Едва он приблизился, Анджело схватился за повод, остановил лошадь и направил на него пистолет.

— Слезай, — сказал он.

Толстяк выказывал признаки самого отвратительного страха; его трясущиеся губы издавали хлюпающие звуки, словно дурно воспитанный человек торопливо хлебал суп. Он слез с лошади и тут же бухнулся на колени. Анджело отвязал портплед.

— Только лошадь, — сказал он.

Затем он тщательно подтянул подпругу и укоротил стремена. Пистолет он снова сунул в карман. Ему был очень симпатичен толстяк, который, стряхивая пыль с колен, с ужасом исподлобья смотрел на него.

— Посидите немного в тени, — любезно посоветовал ему Анджело, вскакивая в седло.

Анджело повернул назад и пустил лошадь в галоп. Лошадь, почувствовав умелую руку, подчинилась. И хотя жара раскаляла воздух и даже без солнца обжигала кожу, на Анджело нахлынуло ощущение блаженства. Он вспомнил, что давно не курил, и зажег одну из своих маленьких сигар.

Поля и сады по обеим сторонам дороги были пустынны. Несжатая пшеница поникла под тяжестью колосьев. Неподвижные оливы отливали жестяным блеском. Горизонта не было видно. Холмы тонули в каком-то сиропе из миндального молока. От огромных абрикосов доносился запах гниющих плодов.

Наконец Анджело увидел платановую аллею, ведущую в деревню, и ступил под деревья. Он ожидал, что снова наткнется на заставы, и даже приглядел боковую тропинку, по которой сможет умчаться, если его вздумают остановить. Но застав не было, и, несмотря на поздний час, деревня с наглухо запертыми ставнями казалась совершенно безлюдной. Он не спеша двинулся вперед. Однако ему стало не по себе, когда, въехав на центральную улицу, он увидел тянущиеся по обеим сторонам безмолвные дома. Но одиночество его успокоило, и он без страха встретил чудовищное меловое солнце. И все же эти дома, за фасадами которых таились темные комнаты и нечто, объясняющее эту тишину и безлюдье, вызывали в нем тревогу.

В центре небольшой площади, где находилась церковь, он увидел что-то черно-белое, распростертое в треугольной тени дома. Это был церковный служка в сутане и стихаре. Рядом с ним лежал длинный крест, какой носят на похоронах, ведерко со святой водой и кропило.

Анджело спешился и подошел. Мальчик спал. Он был совершенно здоров и спал так сладко, будто лежал в своей собственной кровати.

Анджело взял его под руку и приподнял, чтобы разбудить. Голова ребенка качнулась влево, потом вправо, затем он чихнул и открыл глаза. Но, увидев склоненное над ним лицо Анджело, он вскочил как ошпаренный, схватил крест, ведерко и умчался прочь. Из-под сутаны сверкали его босые ноги. Он исчез, свернув на поперечную улицу. Зажатая в его руке монетка упала на тротуар.

Анджело покинул деревню, так и не встретив ни одной живой души.

Дорога вилась вдоль холмистой гряды недалеко от пересохшего русла Дюранс. Она то углублялась в долины, то поднималась, пересекала оливковые сады, ивовые рощи, аллеи пирамидальных тополей, перепрыгивала через ручьи. Все было неподвижно под льющимся с неба кипящим меловым потоком. В разные стороны от дороги, словно спицы в неподвижном колесе, разбегались ряды застывших деревьев с картонными листьями. Кое-где дремали между двух смоковниц, закрыв глаза и уткнувшись носом в пыль, бесцветные фермы с растрепанными соломенными крышами.

Среди общей неподвижности Анджело заметил перемещавшееся по склону красное пятно. Это была крестьянка в красной юбке. Она спускалась с холма, отчаянно перепрыгивая через каменные террасы, где местные жители выращивали артишоки. Она направлялась к большому сосновому бору. Никакого жилья там не было.

Много позже, с поворота дороги, Анджело еще раз увидел на холме красное пятно. Оно передвигалось все так же быстро.

Лошадь стала выказывать признаки усталости. Анджело спешился и, ведя лошадь в поводу, подошел к ивовой роще. Он уже собирался войти под серую тень деревьев, когда путь ему преградила огромная собака. Она молча смотрела на него горящими глазами, раскрыв окровавленную пасть с лохмотьями почерневшего мяса на длинных клыках.

Анджело стал медленно пятиться. Лошадь пританцовывала сзади него. Из кустов доносился запах падали. Собака стояла неподвижно, охраняя свою территорию. Анджело снова сел в седло и не спеша поехал прочь.

Он отъехал уже довольно далеко, когда вспомнил, что у него есть пистолеты. «Я не достоин „маленького француза"», — сказал он себе, задремывая в седле.

Он был разбужен неожиданным прыжком лошади. Она вслед за хозяином задремала в тени березы. Жгучий солнечный луч, пробившись сквозь листву, упал на морду лошади и разбудил ее.

Было где-то около полудня. Анджело мучил голод и особенно жажда. Не нужно было курить подряд три сигары. Рот был заполнен густой горькой слюной. Но есть фрукты или что бы то ни было в домах или трактирах было очень опасно. Да, впрочем, поблизости и не было ни домов, ни трактиров. Нечего было и думать о том, чтобы напиться из колодца или источника. Анджело снова спешился, привязал лошадь в тени густого колючего кустарника и, прислонившись к березе, закурил четвертую сигару. Жара накатывала тяжелыми, длинными, удушающими волнами. Откидывая назад волосы, Анджело прикоснулся ко лбу и почувствовал, что он покрыт холодным потом. В ушах раздавалось какое-то потрескивание, почти неуловимое, но неотвязное; оно одурманивало и вызывало головокружение. Внезапно к горлу подступила тошнота, и его вырвало. Он стал внимательно рассматривать, чем его вырвало. Не увидев ничего, кроме мокроты, он снова закурил.

Он встал, еще не зная, что собирается делать. В нем было словно два человека: один был настороже даже во сне, а другой действовал независимо от него, будто собака, которую ведут на поводке. Он отвязал лошадь, вывел ее на дорогу, вскочил в седло, дал шенкеля, и лошадь пошла рысью.

Когда он проезжал мимо небольшого запертого дома, дверь его внезапно открылась, и раздались крики: «Сударь, сударь, идите скорее!» Кричала женщина. Испуг смягчал некрасивость ее мужеподобного лица. Она протягивала к нему руки. Он соскочил на землю и пошел за ней в дом.

Ослепленный темнотой, он различил только яростно мечущуюся белую фигуру. Вместе с женщиной он бросился к ней и только потом понял, что на постели, сбрасывая простыни и одеяла, бьется в судорогах мужчина. Анджело попытался удержать его, но был отброшен с силой распрямившейся стальной пружины. Он чуть не упал, поскользнувшись в слизистой луже у постели. Найдя относительно сухое место на полу и заняв устойчивую позицию, он решительно вступил в борьбу. Женщина помогала ему, изо всех сил вцепившись в плечи больного, называя его Жозефом. Наконец благодаря их совместным усилиям тело больного с сухим стуком упало на постель. Анджело, изо всех сил упиравшийся руками в тело больного, ощущал, как под его ладонями в беспорядочной ярости трепещут мышцы и даже кости. Лицо, казавшееся в своей худобе просто черепом, обтянутым кожей, вдруг начало бледнеть, а толстые губы, покрытые жесткой щетиной, стали подниматься над почерневшими испорченными зубами, которые на фоне этой синеватой бледности казались почти белыми. В глубине глубоких орбит, из-под мигающих сморщенных век, словно маленькие черепашки из своего панциря, выглядывали глаза. Машинально Анджело начал растирать шершавые ляжки и бедра этого тела. Еще более яростная судорога вырвала больного из рук женщины и швырнула его на Анджело. Он почувствовал, как зубы ударили его по щеке, и успел заметить, что тело больного было покрыто застарелой грязью. Человек умер. То есть веки его перестали мигать. Судороги все еще пробегали по телу в разных направлениях, и казалось, что его бунтующие мышцы и кости пытаются вырваться из своей оболочки, словно крысы из мешка. Анджело вытер щеку куском грязного ситца, который служил пологом кровати.

В комнате, выходившей прямо на поля и служившей кухней, стоял один большой стол, заваленный овощами, и другой, круглый, маленький, который, очевидно, использовался как обеденный. В углу за дверью Анджело увидел сидевшего в кресле старика, тщательно выбритого и похожего на старого актера. Очевидно, у него были парализованы ноги, так как на коленях у него лежали две трости с кожаными набалдашниками. На тонких, сжатых в ниточку губах поблескивала слюна. Он смотрел то на Анджело, то на трубки (их было четыре или пять), лежавшие на столе рядом со свиным пузырем, набитым табаком.

— Когда Жозеф заболел, он взял его трубку и теперь очень доволен, — сказала женщина, вытирая руки о фартук.

— Вот она, — сказал старик, радостно поглаживая трубку. Это была глиняная трубка в виде головы турка. Она была насажена на довольно длинный тростниковый мундштук, разукрашенный помпонами из красной шерсти.

— Может быть, хотите маленькую сигару? — предложил Анджело.

— Нет, я эту курю, — ответил старик и начал быстрыми движениями набивать трубку, приминая табак большим пальцем. Он радостно смеялся своим беззубым ртом, а когда он сделал первую затяжку, тоненькая струйка слюны потекла на его жилет.

Анджело сел рядом со стариком. Ему ничего не хотелось, даже курить. Вдруг он вспомнил о лошади: она, должно быть, удрала! Он вышел. Лошадь была на месте. Она спала стоя и время от времени, не просыпаясь, касалась языком белой, словно посыпанной мукой, травы.

Анджело почти два часа просидел на земле, прислонившись к кусту сирени. Он был совершенно спокоен, почти счастлив. Он смотрел, как женщина ходит взад и вперед по своему садику. Должно быть, обычные хозяйственные занятия давали ей облегчение. Присутствие Анджело было ей явно приятно; она долго возилась на грядках, выдергивая морковь, репу и сельдерей. Она даже сорвала несколько веточек петрушки и вытерла о фартук ее пыльные листики. Потом она пошла за ведром и набрала воды из явно очень грязного колодца.

Движения и жесты женщины завораживали Анджело. По его телу, будто от прикосновения легкого перышка, пробегал трепет блаженства, а в голове, казалось, парил тончайший пух. Наконец он заметил, что уже давно его губы раздвинуты в блаженно-глупой улыбке; он перестал улыбаться и, воспользовавшись тем, что женщина вернулась в дом и раздувала огонь в плите, сел на лошадь и выехал на дорогу.

Ближе к вечеру он проехал мимо кричавшей деревни. Дома стояли метрах в пятистах от дороги, чуть ниже ее уровня. Сверху они напоминали лисицу, прижавшуюся к сухому каменистому руслу Дюранс. Многоголосый, протяжный, достигавший немыслимой высоты жалобный стон несся оттуда.

С наступлением ночи Анджело прибыл в Маноск.