Сослуживцы в артиллерийском департаменте

Гогель с обширными познаниями в математике и артиллерийской практике еще в чине полковника приобрел известность как ученый и благомыслящий чиновник, а потому при образовании артиллерийского департамента из экспедиции назначен был в оный вице-директором, хотя уже в одно и то же время занимал должности директора Пажеского корпуса и председателя военно-ученого комитета. Скрытного характера, без малейшего притязательства для себя лично, на все смотрел и судил с совершенным равнодушием. В продолжение моей с ним службы я не заметил в нем ни малейшей наклонности к злоупотреблениям, но уже раз если зло было допущено кем-либо из его подчиненных с умыслом или без умысла, – то не было софизмов, которых бы он не употребил к оправданию или поддержке своего подчиненного. Причину такого потворства и равнодушия я нахожу в том, что, прослужа в департаменте около двадцати лет, находился под влиянием интриганов и весьма дурных людей, как начальников отделений Трохимовского, Воронина и отчасти Перрена, пользовавшихся большим доверием бывшего инспектора артиллерии барона Меллера-Закомельскаго. За это время он, так сказать, «отерпелся» и желал только покоя; но чтобы сам лично в том бы участвовал, я никогда не верил и не верю, невзирая даже на один случай, который бы мог мне дать самое превратное понятие о его нравственности, если бы я не имел доказательств в противном.

Когда я решился просить Гогеля о ходатайстве за меня насчет уравнения жалованьем по окладу начальника отделения, я стал его в саду Пажеского корпуса, где я и объяснил ему мою просьбу. Он, выслушав меня с добродушием и благосклонностью, ответил буквально этими словами:

– Весьма справедливо. Жаль, что вы мне прежде ничего об этом не сказали. Потом, улыбаясь, продолжал:

– Я замечаю, что вы казенные деньги очень любите, но только не для себя, а для казны. Это, право, нехорошо! Неужели вы думаете, если вы этих денег не будете брать для себя, то они останутся в казне? Пустое! Другие их возьмут! Этот порядок не нами уже устроен!

Воронин, вышедший из кантонистов и с самых молодых лет начав службу в артиллерийской экспедиции, прослужил тут около 50 лет. Соединяя с необыкновенной деятельностью опытность и тонкое познание всех канцелярских форм, узаконений и распоряжений, о делах судил положительно. При прямых указаниях и требованиях высшего начальства действовал осторожно и осмотрительно и таковые случаи всегда старался и умел выказывать во всей силе. Но во всяком другом случае распоряжался по личным своим расчетам или к выгоде тех лиц, которые по связям своим могли доставить ему пользу. Но тогда все облекал формами с такой тонкостью, что, хотя и был главным действующим лицом и пружиной действия, оставался в стороне, и если паче чаяния казус открывался, то к нему нельзя было прямо отнести проистекшего зла. В одном, в чем можно было его обвинить, говоря официальным языком, это что ему было 70 лет от роду!

Горев, ученик и бывший писарь Воронина, просто канцелярская к…, готовый решительно на все проделки за деньги и по видам. К нему прямо обращались с предложениями кто имел какое-нибудь дело по департаменту.

Петров, честный и благородный человек, но примерно упрямый в своих только распоряжениях, ничего не видал и ничего знать не хотел, кроме дел своего отделения, а по другим все подписывал не читая. У себя же иногда грешил, но без всяких корыстных видов, а единственно по упрямству и капризам своим (ему было поручено вместо меня произвести освидетельствование имения Перрена, оцененное в 350 тыс. рублей, поступившее в 1824 г. в казну и ни разу не давшее даже 7000 рублей ассигнациями дохода!).

Фатьянов, зять Перрена, – большой краснобай, обладавший большим даром слова, но еще большей леностью. О каждом предмете умел вести речь по нескольку часов и не сказать ничего. Специальность же его состояла в том, что огромные счеты и расчеты по контрактам, весьма часто основанные лишь на одних фикциях, обделывал прочно, гладко, без малейшей задоринки, в самое короткое время. Перрен умел им действовать на других.

Трохимовский – честный и благороднейшей души человек, но подверженный губительной страсти запоя. Вел дела в своем отделении так, что если напьется замертво и уснет, то уже нет средств по его отделению спустить ни одной бумаги, которые с умыслом раскидывал так, чтобы никто не мог добиться толку. Проснувшись, хотя еще пьяный, находил тотчас, что спрашивали, и сочинял, что нужно было, экспромтом, безошибочно. Отрезвившись, соблюдал приличие и скромен был, как красная девица. Во хмелю был циник в самом большем размере и выкидывал часто весьма дерзкие и неприличные фарсы, иногда довольно остроумные. Так, например, при себе, в департаментской типографии, велел отпечатать ярлык с надписью «Депо дураков» и прибил оный на дверях присутствия военно-ученого комитета. Когда Гореву дали Владимирский крест, то Трохимовский пришел к нему в отделение, выпросил у него этот крест на время, отыскал черного щенка, тайно притащил его в присутствие, надел на него крест и посадил на стул Горева.

В одно утро, одевшись в мундир с орденами, при шпаге, в шляпе, Трохимовский без исподнего платья прошел несколько раз по главной аллее Летнего сада и отправился далее по мосту, через Неву, чуть-чуть не попавшись в таком одеянии государю Александру Павловичу, ехавшему с Каменного острова, но, к счастью, был остановлен и спрятан полицейским чиновником. Выше сказано было, как он любил распоряжаться бумагами в своем отделении, но пьяная страсть кидала его иногда и на чужие дела в том же роде. Один раз случилось, что он собрал множество чертежей, табелей, положений, планов и других бумаг, присовокупив к ним на большом листе бумаги рисунок весьма нескромный и совершенно неприличный, пьяного своего изображения; распорядился всю сию разнородность, подобранную по отделениям, переплесть в типографии в хороший корешок и таковой сборник положил на стол в общем присутствии. Обстоятельство это оставалось несколько лет сокрытым, как один весьма важный случай через меня указал на эту шутовскую проделку. При вторичном моем вступлении на службу в департамент, рассматривая ведомости о крепостных лафетах, я доложил директору, что в Свеаборге положено содержать по новому штату крепости не 2000 орудий, как прежде, а только 510. Из этого завязался между мной и директором спор, ибо тот утверждал прежнее число. Когда я сказал ему, что за время моего прежнего служения в департаменте я видел сам подлинный план за подписью генерал-инспектора инженеров великого князя Николая Павловича, где в подробности изъяснено новое назначение орудий и надписано о высочайшем сего утверждении, директор, озабоченный таким непростительным промахом департамента, не переставал все-таки сомневаться на том основании, что подлинный план, составляя государственный секрет, не мог бы пересылаться так легко и храниться в артиллерийском, когда должен непременно находиться в инженерном департаменте. Когда я стал утвердительно повторять мое показание, он приказал мне отыскать этот план и, никому не сказывая, показать ему. Я бросился в чертежную и по описям нашел план, но налицо его не оказалось. Пошли суматоха и розыски. К счастью, пришло мне в голову, что я план видел когда-то в руках Трохимовского, обратился к нему, едва успевшему отрезвиться. (Не только в этом виде, но даже и в пьяном он мне оказывал явное уважение.) Он сознался, что, точно, план был в его руках, но что, к сожалению, с летами память его начала слабеть, и так как дело это давнишнее, то он решительно не припомнит, куда он его девал. Напав на след, я машинально пошел в общее присутствие и раскрыл переплетенный фолиант с надписью: «Чертежи крепостных лафетов, на подвижных платформах», и, конечно, тотчас нашел план, с приложением и прочих рисунков. Порядок – истинно прекрасный в высшем присутственном месте! Ежедневно рассылают десятками выговоры и замечания другим местам и лицам, чинами выше самого председателя, а тут, под самым носом, бог знает что творится!

Начальником чертежной был действительный статский советник Сен-Жорж, эмигрант. Ежедневно являлся в свое отделение в 8 часов утра, сидел, не вставая со своего места, до 3 часов пополудни и во все время едва ли, бывало, скажет два, три слова. Кроткий и хороший человек. Рисовал превосходно. Прослужил на этом месте более 40 лет, умер, не оставив семье куска хлеба.