Приезд в Симбирск императора Николая Павловича. – Разговор государя со мною. – Представление дворянства и чиновников. – Граф А. Х. Бенкендорф. – Посещение государем больницы. – Осмотр острога. – Осмотр города. – Дом трудолюбия. – Посещение казарм кантонистов. – Маленький еврей. – Проект государя относительно набережной. – Опасный подъем на гору. – Верность глаза и необыкновенная память государя. – Обед в кабинете государя. – Мнение государя о корабельных лесах. – Отъезд государя. – В. Ф. Адлерберг. – Случай под Чембарами. – Мой отъезд из Симбирска.
В половине июля месяца (1836) получено было мной официальное известие, что государь изволит быть проездом в Симбирске 25 августа, но с тем вместе по его воле дано знать, чтобы к приему его никаких приготовлений не делалось. Известив о сем бумагой губернского предводителя, я слышал от него, что нельзя же вовсе ничего не сделать для такого высокого и необыкновенного гостя, и положили, чтобы он частными письмами известил о сем предстоящем событии уездных предводителей, с тем чтобы живущие в губернии дворяне оповещены были хотя под рукой об этом. Со своей же стороны, я должен был распорядиться насчет приуготовления лошадей под экипаж и свиту государя. Для сего единственного предмета я пригласил к себе губернского предводителя Бестужева, управляющего удельной конторой Бестужева (который сам не прибыл, а прислал своего помощника) и губернского почтмейстера. Когда началось совещание, я предоставил каждому из них изложить свое мнение прежде меня и в заключении уже, согласив общие каждого из них указания, объявил свою мысль. Все трое единогласно оную одобрили. Составили журнал, подписали и в ту же минуту приказали напечатать наше постановление и изготовить предписания кому следовало о приведении всего в исполнение.
Вдруг на другой день являются ко мне губернский предводитель Бестужев и губернский почтмейстер, и первый из них, извиняясь, что он поспешил своим мнением, а теперь, раздумавши хорошенько, предлагает мне другой план свой, с которым согласен и губернский почтмейстер. Я отвечал, что сделанное постановление уже приводится в выполнение и бумаги по оному отправлены. Господин Бестужев стал говорить, что есть еще время переменить и можно послать другие предложения, но я объявил, что я уже не согласен, да и управляющий удельной конторой тоже может не согласиться, ибо его доверенным постановление тоже подписано вместе с нами. Бестужев стал видимо горячиться; я хладнокровно возразил:
– Всю ответственность за сделанное я беру лично на себя, – и он уехал от меня, огорчившись. Губернский же почтмейстер объявил мне, что он сам вовсе не подумал бы об изменении прежнего изложения, но что губернский предводитель присылал за ним и что он застал у него некоторых дворян, которых назвал по именам (все партии Андрея Бестужева), которые с криком настаивали, чтобы губернский предводитель дал другое направление наряду лошадей, к чему и его убеждали, и, таким образом, оба они вынуждены были, так сказать, ехать ко мне с новым предложением.
В первых числах августа стали съезжаться в Симбирск дворяне. Я говорил выше, что по окончании лашманской истории я повторил к министру просьбу об увольнении меня из губернаторской должности и в письме именно сказал, что не хочу быть в ответе за Бестужева, не имея влияния на его личные рассуждения. 12 августа вечером я получил частное письмо от Д. Н. Блудова, что государь без всякого со стороны его доклада, назначил меня губернатором в Витебск, с чем поздравлял меня, объясняя, что это сделано как знак особой доверенности, ибо там нужно было для управления доверенное лицо. Причем, излагая мнение, что он находит неудобным в таком случае представлять о желании моем вовсе не быть губернатором, спрашивает, хочу ли я настаивать на моей просьбе. На другой день я отвечал, что готов выполнить волю и новое назначение государя. Письмо это я содержал в тайне, тем более что оглаской его боялся помешать решительным мерам полицейского приуготовления для проезда государя. Но слух о моем перемещении в тот же день начал распространяться в высшем кругу дворянства. Андрей Бестужев с эстафетой получил это известие из Петербурга и стал говорить своим по секрету, что это сделано через князя Волконского по его, Бестужева, настояниям за лашманское дело.
15 августа прокурор Ренкевич, прибыв к своему месту не более двух недель, человек благородных правил и образованный, посетив меня, спросил, знаю ли я, что дворянство располагает моим домом для принятия государя и что назначает в нем хозяином Андрея Бестужева. Я отвечал, что решительно ничего не слыхал, да и верить тому не хочу, но Ренкевич присовокупил, что хотя он сам и не был в дворянском собрании, но слышал наверное, что там готовится постановление почти в том смысле, как он мне сказывает.
16 августа получаю бумагу от губернского предводителя, в которой он пишет, что симбирское дворянство, желая достойно принять августейшего путешественника, предположило устроить для успокоения его дом, занимаемый губернатором. Для чего избрало из круга своего статского советника Андрея Бестужева как хозяина в распоряжениях, с присвоением ему звания маршала, на что и просит моего согласия. Взбешенный в полном смысле слова такой выходкой, я сию же минуту послал запрос г. губернскому предводителю: получил ли он уведомление мое, что государю не угодно никаких приготовлений к его приему, и кто в нарушении буквального смысла закона разрешил собрание дворянства? Ответа я требовал немедленно для отправления о том навстречу государя моего донесения.
Предводитель Бестужев перепугался и 17-го числа, несмотря на лихорадку, несколько дней его мучившую, приезжает ко мне, и у нас завязался следующий разговор.
Бестужев. Ваше превосходительство прислали мне бумагу, на которую я вовсе не знаю, что мне отвечать.
Жиркевич. Ваше превосходительство сами потребовали от меня такой бумаги!
Бестужев. Вы видите, ваше превосходительство, что я человек больной и теперь меня трясет лихорадка, я, быть может, и сделал ошибку, но вы хотите погубить меня!
Жиркевич. Нимало не думаю! Я, как начальник губернии, должен знать причину поступка вашего и дворянства, которое я всегда в душе своей уважал и которому не подал повода меня шокировать!
Бестужев. Шокировать вас никто и никогда не думал! Но вы знаете сами, ваше превосходительство, что к вам доступ весьма труден. Заговори с вами о деле несогласно с вашим мнением, вы тотчас распетушитесь!
Жиркевич. Господин губернский предводитель дворянства! Вы проговорили!.. Я дозволяю вам ваше слово взять назад – или не угодно ли вам будет повторить его.
Бестужев. (оробев). Я виноват, ваше превосходительство! Простите моему болезненному состоянию. Я точно виноват и признаюсь в этом.
Жиркевич. Григорий Васильевич! Вы лучший свидетель, как я много и искренно уважаю симбирское дворянство. Я ничего не стану говорить в укоризну за настоящий поступок, но признайтесь сами, что большого неудовольствия и неприятности мне нельзя было нанести! Всем известна моя история с вашим братом; он рассказывает вслух, что сменил меня; я точно сменен, но не по его настоянию. Знаю, что всегда найдутся легкомысленные и готовые потворствовать случайности, но в настоящем деле весьма ошибутся! На бумагу мою отвечайте: «Ошибкой». Я все беру на себя и устрою. Но скажу вам откровенно, что это сделаю при большом затруднении. Не я, жандармы донесут о происшествии, и государь, конечно, спросит меня об этом, – что я должен отвечать? Я симбирским дворянством доволен, но семья не без урода, и если он сам спросит, чтобы я назвал их, смело и откровенно назову двух или трех, которых понимаю таковыми.
С этим я отпустил Бестужева.
Но едва он вышел от меня, как входит в гостиную без доклада А. Бестужев и приветствует меня словами:
– По выбору дворянства я назначен маршалом в губернаторский дом, для приема государя! Почел долгом моим в сем звании представиться вашему превосходительству.
– Напрасно беспокоились, господин Бестужев! – отвечал я. – Самозванцев я не признаю никаких. Во всякое другое время я бы вас в этом покое попросил бы садиться, а теперь, по русскому обычаю, скажу вам: «Вот Бог – а вот порог!..» Сконфуженный, не сказав ни слова, он в ту же минуту вышел.
Григорий Бестужев прислал бумагу, где называл собрание дворян «частным собранием» и прибавлял, что «на предложение дворянства он хотел лично просить моего совета и согласия, но по случаю своей болезни, усилившейся еще внезапно до высшей степени, когда объяснял сие дело своему письмоводителю, тот, принявши оное за приказание, приготовил бумагу и дал ему подписать, а потому просит у меня в таковой ошибке извинения». Я отвечал ему, что, хотя и состоялось высочайшее повеление, чтобы не делалось никаких приготовлений к встрече его величества, и желая оное буквально выполнить, я предполагал воспользоваться счастием принять государя в квартире моей, при собственных слабых моих средствах; но как я получил частное извещение от министра внутренних дел, что я перемещен уже в другую губернию, и со следующей почтой ожидаю о том указа, то я с благодарностью принимаю внимание симбирских дворян устроить покой для государя в губернаторском доме, на свои средства. Желая оказать сам сильный знак моего уважения к симбирскому дворянству, я соглашаюсь даже и на то, чтобы статский советник Бестужев заменил меня в доме как хозяин, но признать за ним, по сему предмету какое-либо звание, я не считаю себя в праве. Тем дело пока и кончилось.
19 августа я получил указ о моем перемещении и сдал начальство вице-губернатору. Того же числа получил через Ивашева письмо от Н. М. Лонгинова из Москвы, вложенное в пакет к Ивашеву незапечатанным, в котором Лонгинов от 9 августа писал, что о перемещении моем он узнал от государя лично, который выразился на мой счет при этом, что он знает меня как хорошего человека и губернатора, и дал мне самую скверную губернию, чтобы я оную исправил! О княжне Тамаре поручил мне в проезд государя через Симбирск напомнить ему через В. Ф. Адлерберга.
20 августа приехал ко мне симбирский помещик отставной генерал-майор фон Блюм и в разговоре со мной насчет сумятицы, происшедшей по случаю назначения Андрея Бестужева маршалом, спросил меня:
– Правда ли, что вы губернскому предводителю сказали, что вы назовете, если государь у вас спросит, двух или трех уродов из симбирского дворянства?
– Правда! – отвечал я. – Но как неосторожен Бестужев, что то, что говорилось между нами, он распускает в обществе!
– Вчера вечером, – продолжал фон Блюм, – были толки об этом в собрании, и все хотели, приехавши к вам, просить, чтобы вы этих уродов выставили бы лучше дворянству.
– Что же положили окончательного? – спросил я.
– Не знаю! Кажется, все осталось в прежнем предположении.
– Я бы не советовал им этого, – сказал я. – Пока я был симбирским губернатором, я бы дал ответ положительный. Теперь же, как частное лицо, я не буду ничего отвечать обществу. А каждому отдельно готов отвечать моей личностью!
21 августа прошло для меня без тревоги, но в этот день пришло сведение, что государь еще до Казани ускорил свой маршрут и что вместо 25-го его должно ожидать 22 или 23 августа. Дворянство готовило для государя бал на 25-е число, 21-го ничего еще не было готово, даже полы в доме дворянства не были вымыты. В ночь с 21-го на 22-е пронесся слух, что приехал передовой фельдъегерь. Меня разбудили, но оказалось, что фельдъегерь проехал с последней станции, пред Симбирском от Казани, косвенным путем на первую же станцию за Симбирск, к Петербургу, и говорил на станции, что государь приедет к нам непременно 22-го числа поутру; вследствие чего, вставши в 8 часов, я оделся так, чтобы на случай тревоги мне оставалось бы лишь накинуть один мундир на плечи.
22 августа поутру, около 7 часов, по случаю прекрасной погоды я стал открывать окно в гостиной, вдруг вижу – подъехала коляска Бестужева, в которой сидели он и Блюм, оба в мундирах. Заглянув еще в окно, вижу целую вереницу экипажей по улице. Первая мысль: «Объяснение на счет уродов!» Бегу в переднюю, чтобы отказать этот ранний визит, нахожу уже человек с десять генералитета, в мундирах и в лентах. Служителей моих ни одного. Прошу извинения, приглашаю в гостиную, а сам бегу надеть мундир и в полной форме спешу встретить. В зале и в гостиной собралось более ста дворян. Обратившись к Бестужеву, я попросил его объяснить мне, что за причина такого необыкновенного съезда ко мне. Он едва мог проговорить:
– Дворянство желает, ваше превосходительство, объясниться по случаю болезни моей через господина сенатора Поливанова, а равно и мои чувства вместе с прочими.
Поливанов начал:
– Симбирское дворянство в полном составе своем, которых вы видите здесь, вместе со своим губернским предводителем возложило на меня быть их общим отголоском. Примите, ваше превосходительство, благодарность за все попечения ваши о Симбирской губернии и в особенности за то внимание, которым не переставали ваше превосходительство ни на минуту всех нас удостаивать. Пусть эта благодарность будет самым искренним пожеланием при нашем с вами расставании, и пусть она выразит, как мы сильно чувствуем утрату такого благородного и почтенного начальника, которого мы теряем в особе вашей!
Возле Поливанова стояли два помещика, на коих именно метили мои слова, сказанные по огорчении Бестужева, оба они в один голос прибавили:
– Верьте, ваше превосходительство, что это чувство общее всех нас и здесь нет ни одного неблагодарного, который бы думал иначе!
Можно себе представить, сколь сильно поразили меня поступок дворян и слова представителя оного в особенности, когда я ожидал неприятного для себя объяснения. Слезы ручьем полились из глаз моих, и с минуту я не мог проговорить ни слова – наконец сказал, «что я должен благодарностью дворянству, а не оно мне за наши общие, одного с другим, сношения. Настоящее посещение есть лучшая для меня награда и еще сильнее дает мне чувствовать, что расставаясь с Симбирском, я опять сиротею, как и поступая в Симбирск, не имел там никого знакомых, кроме князя Баратаева, и что только особое благорасположение дворянства в такое короткое время могло оценить усердие мое к пользам губернии и к делам, собственно до дворян относящимся».
Все разъехались, и я, кроме губернского и уездных предводителей дворянства, тотчас же сделал благодарственные визиты генералитету: Ивашеву, князю Баратаеву, Давыдову, Поливанову, Блюму, князю Урусову, Тургеневу и некоторым другим известным лицам. У обедни в этот день никто из дворян не хотел идти вперед приложиться к Св. Кресту – и архиерей должен был пройти с ним весь храм, так как я стоял в конце оного.
Государь приехал в Симбирск в тот же день, в три часа пополудни. На мосту, через который он проезжал весьма скоро, два обывателя бросились под экипаж, со словами:
– Дави! Да дай себя увидеть, отец наш!
Государь приказал отложить уносных лошадей, шагом доехал до крыльца приуготовленного для него губернаторского дома. Я квартировал в смежной улице, дома через два, и, услыхав нескончаемое «ура», отправился задним ходом в покой. Тут я встретил графа Бенкендорфа, вышедшего из кабинета государя и идущего на свою половину. Когда я явился и назвал себя, граф сказал:
– Ах! Слава Богу, что вы еще здесь и не уехали! Вы нам можете много пособить. Преемник ваш успел уже на подъезде напутать. Сделайте милость, займитесь вы нами. Государь в три часа изволит ехать в собор; распорядитесь, чтобы во время выхода представить ему дворянство и чиновников. Я и о вас доложу в то же время.
Сойдя с парадной лестницы, я нашел в сенях вице-губернатора, губернского предводителя, жандармского штаб-офицера, человек с двадцать дворян, толкующих о представлении. Объявив то, что я слышал от графа Бенкендорфа, обратился я к вице-губернатору и пригласил его собрать немедленно желающих представляться дворян и чиновников в залу, но тут начались возражения – громче всех рассуждал и распоряжался жандарм! Желая прекратить шум и распри, я твердо объявил, что, выполняя личное приказание графа Бенкендорфа, я прошу всех, кто будет представляться, пожаловать в залу. На меня посмотрели косо, но стали собираться вверх. Через полчаса деликатнейшим образом устроил порядок, предложив дворянству занять места против выхода, а чиновников поставив лицом к той стене, откуда предполагался выход государя.
Граф Бенкендорф не замедлил пройти через залу в обыкновенном, общеармейском мундире, причем взял меня за руку и сказал:
– Благодарю вас! Вот так прекрасно будет. – Но едва он успел войти к государю, как бегом возвратился назад и, проходя мимо, пробормотал:
– Сегодня, 22 августа, коронация, а я в простом мундире – досталось!
Через 5 минут вернулся вновь в залу, в полном мундире и в ленте, и, взяв меня опять за руку, объявил нам, чтобы мы прошли во внутренние комнаты и что он о нас сейчас доложит, а сам пошел к государю, где пробыл не более минуты времени; потом, возвратясь, прежде всего спросил у вице-губернатора:
– Вы давно сюда прибыли?
– Пять месяцев, ваше сиятельство, – отвечал тот.
– Как пять месяцев! – вскричал граф. – Так вы не настоящий губернатор?
– Никак нет, ваше сиятельство, я вице-губернатор и управляю губернией только третий день.
– Опять напутал! – сказал Бенкендорф. – Ну, так вы ступайте в залу, с прочими чиновниками, а вы уже одни здесь дожидайтесь, – прибавил он, обратясь ко мне, и опять пошел к государю. Оттуда вышел вместе с камердинером и отправился в залу, а камердинер объявил мне, что государь просит пожаловать.
Государь. Здравствуй! Ты сердишься на меня, Жиркевич, что я перевел тебя в Витебск?
Жиркевич. Никак нет, государь! Я везде готов сложить, куда бы ни угодно было вам меня назначить.
Государь. Ты мне там нужен. Ну что, каково здесь идут твои дела по Симбирской губернии?
Жиркевич. Благодаря Бога все благополучно и покойно, государь! Даже между вашими удельными.
Государь (улыбнувшись). Знаю! Спокойствием в здешней губернии я одному тебе обязан.
Жиркевич. Государь! Я беру смелость удостоверить вас, что в Симбирской губернии спокойствие при мне никогда не нарушалось.
Государь. Мерзавец Бестужев взволновал лашман, а ты их успокоил.
Жиркевич. Позвольте же мне, государь, вступиться за этого чиновника. Я бы желал иметь у себя под рукой такого усердного исполнителя моих распоряжений, как он действует по указаниям своего начальства! Если он виноват, так не столько, как кажется. Ошибки воспоследовали свыше.
Государь. И это знаю. И Бестужева знаю хорошо! Умный, но хитрый и пронырливый чиновник; в настоящем деле он поступил как ……! Сам же он донес, что бунт, возмущение! Ему надлежало первому умереть на месте, если это было нужно, а он бежал и даже послал к оренбургскому Перовскому требовать войска! Что, если бы тот его послушал, в каких бы он был дураках! Я хотел его к тебе отправить, но меня упросил Волконский.
Жиркевич. Бунта и возмущения, государь, никогда не было.
Государь. Врешь! Бестужев сделал бунт, и ты немедленно поехал, когда уже бунт действительно был. Я тебя знаю. Ты во всякое бы время поехал, как и теперь было.
Жиркевич. Я еще повторяю, государь, что бунта вовсе не было, а просто недоразумение и глупость лашман.
Государь. Ну, теперь оставим это дело. Мы распорядились с Волконским вместо одной удельной конторы по Симбирской губернии учредить четыре. Это распоряжение основано на том расчете, что и до этого времени были конторы, управлявшие 50 тыс. душ, а теперь по Симбирской губернии будет четыре, из которых некоторые дойдут до 62 тыс. душ. Это немногим более прежнего. Ну, как ты думаешь, пойдет у нас дело лучше и согласнее?
Жиркевич. Не думаю этого, государь! Вы к одному противнику против губернатора прибавляете еще трех!
Государь. И мне это приходило в голову. Но что ж делать. Волконский упрям. Надобно потешить старика. Посмотрим, что будет далее. (Улыбнувшись.) Но теперь уже ни один управляющий не станет мечтать, что он равносилен губернатору по числу душ. Скажи, как ведут себя в твоей губернии бессрочно отпускные?
Жиркевич. По сие время не имею против них ни одной жалобы.
Государь. Рад, и приятно мне это слышать. Бессрочно отпускные – моя собственная мысль! Благодарю тебя и за то, что в некоторых селениях, где я проезжал, меня отпускные, как старшины, встречали с хлебом и солью. Это я желал бы везде видеть. Кто служил, тот больше разумеет порядок. Скажи, доволен ли ты симбирским дворянством?
Жиркевич. Совершенно доволен, государь.
Государь. А губернским предводителем?
Жиркевич. Совершенно доволен, государь. Он во все время моего управления был самым лучшим и искренним моим помощником.
Государь. Говори правду! Здесь нас двое, и ты можешь и должен высказать все, что есть у тебя на душе.
Жиркевич. Государь! Вам не смею говорить неправду.
Государь. Фамилия Бестужевых мне знакома только по 14 декабря, а других сведений о ней не знаю; хотя я и многое знаю и о многом доходят до меня вести. Знаю даже и об обеде. Да, кстати! Здесь есть еще одно семейство, причастное 14 декабря, – живы оба Ивашевы старики?
Жиркевич. Оба живы, государь.
Государь. Что они? Как переносят семейное несчастие?
Жиркевич. Как истинные христиане! Занимаются благотворительностью, и все упование их на Бога и на ваше императорское величество! Старуха учредила здесь «Общество христианского милосердия» и устроила прекрасное женское воспитательное заведение под именем Дома трудолюбия.
Государь. Мне Лонгинов говорил, что там все твои любимицы! Прошу не погневаться, ты свезешь меня к ним, но не бойся – ревновать не к чему! Я бы и сам опасался там быть, да жена приказала там быть непременно. Теперь, ваше превосходительство, извольте идти представлять мне вашу губернию.
Жиркевич. Я губернию уже сдал, как скоро получил указ вашего императорского величества, и теперь здесь сам состою лишь гостем.
Государь. Вздор. Пока я здесь, ты у меня один за нее и за все отвечаешь! Изволь-ка идти вперед.
Аудиенция сия происходила, так сказать, на глазах всего Симбирска. Губернаторский дом невысок – окна были открыты на площадь. Государь стоял посреди комнаты, против самого окна, опершись на стол, а я напротив его. Площадь была усыпана народом, и я полагаю, что даже некоторые слова, произнесенные громко государем, могли быть расслышаны народом, но вообще все видели ту благосклонность на лице монарха, до которой он осчастливил меня настоящей своей беседой.
Из кабинета вслед за мной вышел государь, а за ним выбежала его собака, которая не слушалась его голоса и не возвращалась обратно в покой, и государь вернулся назад, чтобы ее туда выпроводить. Этот промежуток времени дал мне возможность несколько собраться с духом и предварить собравшихся о скором прибытии государя.
Когда его величество вошел, то совершенно изменил вид лица; со мной говорил он с веселой и приятной улыбкой, а здесь принял строгий вид. Обратившись ко мне, он сказал:
– Познакомьте меня, ваше превосходительство, с симбирским дворянством.
Подойдя, я представил губернского предводителя, у которого в руках был список дворян, и сам отошел на средину залы. Государь вступил в разговор с ним, спрашивая о прежней его службе, но столь сухо, что Бестужев, видимо, трясся, делая ответы, и, когда, сказав только несколько слов, государь расположился идти далее, он не пошел за государем, как бы следовало, для представления других дворян. Государь заметил оторопелость его, обратился в мою сторону и улыбкой как бы указал, чтобы я занялся представлением. Не ожидая сего, без малейшего приготовления, без списка я стал представлять по порядку. Сперва уездных предводителей, за ними депутатов, но при одном из сих последних, оторопевши также от скорости представления, приостановился произношением фамилий.
– Без списка? – изволил заметить государь.
– Дойду государь до последнего, – и стал продолжать представление.
Против каждого из генералитета государь, останавливаясь, произносил несколько приветливых слов или вопросов; но когда стал подходить к концу, где в слиянии дворян с чиновниками стоял со своими удельными чиновниками А. Бестужев, государь повернулся и пошел к голове губернских чиновников, а потом опять, не доходя до конца сих последних, т. е. не доходя до Андрея Бестужева, откланялся и отбыл в собор.
В этот день я государя более не видал. После обеда заходил к графу Бенкендорфу за приказаниями на следующий день. Я нашел, что у него в кабинете в это время находился Григорий Бестужев, и с час времени он говорил с ним. Со мною ожидал его выхода А. Бестужев с планами для представления.
Когда граф вышел, то обратясь к А. Бестужеву, сказал:
– Чертежи оставьте здесь; я доложу их государю или губернатору, кому он прикажет, – а потом, взяв меня за руку, продолжал: – Вас благодарю за моего жандармского штаб-офицера, вы употребили его как следует, и это доставило мне большое удовольствие. Признаюсь вам, что нас всех происшествия ваши очень озадачили! Сперва я и сам понять не мог, почему вы не поехали на место, чтобы унять возмутившихся, но после мы нашли всему развязку, и государь вашими распоряжениями был очень доволен! Завтра поутру, после обедни, государь поедет осматривать город и заведения – приготовьте записку, куда надо ехать. Относительно церкви, где государь будет слушать обедню, нельзя ли нам предоставить какую-нибудь, ежели есть в казенном заведении, где бы было немного народу или бы вовсе его не было.
Записку о заведениях я послал через жандармского штаб-офицера, а церковь назначил возле дома губернатора, мало посещаемую.
23 августа государь изволил быть у обедни, а как в церкви не было никого, кроме свиты и старших по управлению губернии лиц, то, выходя из церкви, граф Бенкендорф сказал мне:
– Вы нас сделали на целый день довольными тем, что в церкви не было народа. Теперь поезжайте к разводу; государь будет смотреть гарнизонный батальон, а после спросит вас, и вы повезете нас осматривать заведения.
Еще накануне познакомился я со статс-секретарем Позеном, который просил сам меня через Бенардаки. В это же утро, в 6 часов, явился ко мне фельдъегерь и подал записку о тех, кто приглашается к обеденному столу ровно в три часа пополудни. В этом списке помещены были, без исключения, все те лица, которые приглашались, и моя фамилия поставлена была во главе списка. За мной следовал прусский полковник Раух, ездивший всюду с государем и ведший журнал его вояжа для передачи прусскому королю. (Со стороны России было такое же доверенное лицо при прусском короле – генерал-адъютант Мансуров). За Раухом были написаны граф Бенкендорф, Адлерберг и пр. В конце всех губернский предводитель, Бестужев, далее один из симбирских жителей, следовательно, явно было, что мне предоставлен был почет. Когда же я зашел еще до обедни с визитом к Позену, он намекнул, что мне назначена в награду лента (но вышло не так). Я советовался с ним, что мне хотелось бы просить у государя милости одному служившему при мне чиновнику, некогда разжалованному из 7-го класса, а теперь в первом офицерском чине.
– Я не советую вам этого делать, – сказал он мне, – откровенно скажу, что вам это здесь не удастся, а вы лучше возьмите его с собой в Витебск и там приищите первый удобный случай представить его к награде через генерал-губернатора Дьякова, честного и благородного человека, который не откажет вам помочь в этом. Тогда напишите мне в Санкт-Петербург и предоставьте мне уже действовать. Я надеюсь, что вы удостоите меня вашими поручениями и тем подадите случай доказать вам мое самое искреннее уважение!
От Позена я пошел к В. Ф. Адлербергу, чтобы передать ему писанное Лонгиновым. Прием его удивил меня. Он квартировал в канцелярии, и когда я вошел к нему, по докладу обо мне, он писал.
Привстав со стула и согнувшись в дугу, он спросил меня, имею ли я до него надобность. Я отвечал:
– Просто с моим почтением!
Поблагодарив меня, он не только не пригласил меня садиться, но сам минут с пять, т. е. все то время, что я простоял у него, стоял пред столом, согнувшись наподобие Z, и со мной не промолвил ни слова.
После обедни государь отправился к разводу. Там, осматривая батальон, внезапно потребовал меня к себе, и, когда я подбежал, он мне сказал:
– Бьюсь об заклад с тобой, Жиркевич, что это солдат из твоей теперешней губернии? – Потом, обратясь к солдату, спросил:
– Какой губернии?
– Витебской, ваше императорское величество.
– Видишь: не ошибся! Кровь с молоком! Каков молодец!
И точно, рядовой сей был не выше 2 аршин 5 вершков, но строен и бел лицом до красоты.
Это замечание государя указало мне на достоинство белорусов в черном народе, преимущественно в Витебской губернии. Там я много находил красавцев и красавиц в среде народа.
По окончании смотра весьма неудачно со стороны войска, но со всем тем государь не переменил выражения лица своего, а приказал мне идти пред собой до экипажа. Полиции вовсе не было видно, и несметная толпа народа стремилась видеть своего отца-повелителя, но я, идучи вперед, тихих голосом просил дать государю дорогу, и так дошли до кабриолета при всей тесноте без малейшего затруднения. Государь сказал мне:
– Садись вперед, – и сам стал надевать шинель на себя. Он в этот день был в вицмундире лейб-гвардии конного полка. Входя в экипаж, продолжал:
– Сказывал тебе Адлерберг? Я надел сегодня на тебя военный мундир; статский тебе не к лицу. Военный тебе пригодится в Витебске. Губерния скверная, большие беспорядки. Я назначил туда генерал-губернатором Дьякова, прекрасного и честного человека, но в делах опытности не имеет, и я тебя назначил ему в помощники. Вы оба меня любите и истребите беспорядки. Теперь куда ты меня повезешь?
– Куда прикажете, государь?
– Это твое дело, распоряжайся!
Я сказал кучеру:
– В городскую больницу!
Народ толпой бежал около экипажа, а государь продолжал благосклонно разговаривать со мной, расспрашивая о строениях, мимо которых мы проезжали, и о некоторых лицах, им замеченных по пути.
Здесь я должен несколько приостановиться, чтобы дать понятие о том, что последует.
Я уже говорил, что больница два года тому назад была только что выстроена и в сыром виде занята под жилье. В предшествующую настоящему вояжу государя зиму она просушивалась усиленными мерами, полы еще не были выкрашены, но внутренний порядок мной доведен был до приличного устройства, так что посещавшие больницу при мне граф А. Г. Строганов, Перовский, князь Лобанов-Ростовский, Н. М. Лонгинов, одним словом, все отдавали мне должную справедливость. Накануне сего дня лейб-медик Аренд, прибывши в больницу прямо из Казани, во время ужина у государя на вопрос его:
– Где был? – отвечал:
– В городской больнице.
– Что там нашел? – Ответил:
– Вы, государь, в Казани видели роскошь; здесь изволите найти всегдашний порядок!
Казалось, после этого трудно было ожидать неприятного. Губернию я уже сдал три дня до прибытия государя, следовательно, в эти дни я не посещал уже никаких заведений. Теперь же, когда государь проходил по палатам, я видел, что Адлерберг при каждых дверях из одного покоя в другой, послюня палец, стирал черноту от пота около замков и дверей так, чтобы государь это заметил, а государь, проходя в дверях, незаметным образом указал мне перстом и взглядом на сию неисправность, когда же мы из палат вышли на подъезд, то оказалось огромное пятно на новом полу от упавшего и разбившегося накануне фонаря и пролитого масла. Государь несколько сухо, но тихо изволил произнести:
– Меня ждали, а не успели замыть грязи.
В других отделениях больничного заведения, ветхих по наружности, но везде чисто содержанных, государь не изволил ничего мне поставить на вид.
Сев обратно в экипаж, государь спросил:
– Теперь куда?
– В городской острог, если угодно приказать.
– Пошел! – приказал он кучеру, потом, обратясь ко мне, в самом ласковом тоне сказал: – Я думал заведения твои найти лучше, нежели видел!
Защемило у меня сердце, но я, скрепясь, отвечал:
– Государь! Знаю очень, что они далеко не достигают того вида, в котором вам угодно их видеть. Но совесть моя покойна: я сделал все, что только мог успеть и был вправе лично устроить до вашего сюда прибытия!
– Знаю и слышал от других, – сказал государь, – что ты исправил. Но, признаюсь, я от Жиркевича более, нежели от другого, требую! То, что я тебе указал, я другому бы вовсе не заметил. Кто у тебя управляет заведениями?
– Член приказа общественного призрения.
– Давно он в Симбирске?
– Всего две недели.
– А кто у тебя в приказе дворянский заседатель?
Я назвал его по фамилию.
– Этот давно ли тут?
– Месяца с два, не более.
– Ну, на этот раз не брани их за то, что я нашел, а только укажи, как я показывал тебе, и предвари их, что через шесть недель я пришлю к ним кое-кого взглянуть, что они сделают после моего замечания; только чтобы не прогневались, если найдут их в беспорядке!
В остроге государь изволил заметить в одном углу сырость. Арестантов ему именовал по разрядам прокурор Ренкевич. В одном покое, видя рослого арестанта, изволил его спросить:
– За что?
– Бродяга, – отвечал тот.
– Не наказывая его на теле, забрить ему лоб, – сказал государь, обратясь ко мне. – Но не выпускать сейчас, а учить приемам в остроге, пока совсем не будет готов.
Потом в одной камере человек до двадцати крестьян при входе государя стояло на коленях.
– Это что за люди? – спросил меня государь.
– Мои арестанты, ваше императорское величество, а ваши – удельные.
– Встаньте, глупцы! – сказал государь. – Ступайте по домам, но вперед у меня не шалить, а не то плохо вам будет, и другим передайте, что сказал вам государь ваш.
Проезжая по городу, государь приказывал мне называть ему казенные здания, и нашел дом дворянского собрания безобразным до такой степени, что выразился:
– Стыдно симбирскому дворянству иметь такое помещение!
Про городскую думу сказал, что «и эта не годится». Изволил найти, что строящийся дворянством новый собор исказил совершенно правильность площади перед губернаторским домом. Древний собор в Симбирске был совершенно в центре оной, а новый строился саженях в двадцати от старого, а потому государь приказал: эту площадь до половины занять публичным садом для гулянья, разбив таким образом, чтобы старый собор был бы совершенно в саду и один боковой подъезд его выходил бы наружу, а взамен того приказал немедленно устроить новую площадь с того фасада губернаторского дома, который был обращен на маленький садик, сломав все смежные с оным строения, из коих один обгорелый дом, принадлежавший частному лицу, приказал мне приторговать в тот же день, спросив, давно ли этот дом принадлежит настоящему владельцу.
Когда я отвечал, что он весьма незадолго купил его за 8000 рублей, то государь изволил вымолвить:
– Предложи ему десять тысяч и скажи, что я знаю, сколько им было заплачено прежнему владельцу, и напиши ко мне ответ в Пензу. – Затем приказал городской дом даже просто сломать, добавив: – Купцы могут и должны выстроить себе лучше! Я им построил даром гостиный двор!
Губернаторский дом приказал распространить, невзирая и на теперешнее обширное помещение его. Государю угодно было, чтобы та церковь, в которой он слушал обедню, вошла всем составом своим в дом губернатора, причем приказал, чтобы у церкви одна наружность изменилась, а внутри чтобы точно было в том же вид, как и теперь, и чтобы навсегда оставалась приходской же церковью.
Войдя в новый собор, едва окинул взором, нашел, что архитектор сделал ошибку в разбитии карниза, и указал, что на одной стороне карниз вершка на два ниже, нежели в противоположной стороне.
Потом изволил посетить Дом трудолюбия. Здесь генеральша Ивашева лично представляла государю всех членов «Общества христианского милосердия» и всех заведующих маленьким ее заведением. Любуясь на здоровый и веселый вид воспитанниц, из коих с некоторыми изволил разговаривать, его величество со всей внимательностью и подробностью расспрашивал как об устройстве, так и о средствах оного. Обойдя все покои, спросил:
– Где же ваш лазарет?
– У нас нет лазарета, – отвечала Ивашева.
– Где же вы помещаете и лечите ваших больных?
– В шестнадцать лет, государь, мы были так счастливы, что вовсе не нуждались в лазарете! Во все это время у нас не случилось ни одной серьезной больной, а с небольшими недугами нездоровую девицу классная дама помещает с собой.
– Адлерберг! – сказал государь, обратясь к сему последнему. – Пожалуйста, напиши своей матушке, что я нашел такое дурное заведение, где в шестнадцать лет о больных не слыхали!
Тут государь пробыл около часу времени и самым веселым и приятным тоном беседовал с окружавшими. Потом, когда стал уходить, Ивашева сказала:
– Ваше императорское величество! Вы были так милостивы, что удостоили вашим взором каждый уголок в доме. Довершите оную взглянуть и на садик наш, или то, что мы называем садом.
Входя в сад, государь взглядом указал мне, чтобы я не впускал туда никого, а сам изволил пройти с Ивашевой и с инспектрисой дома, полковницей Кошкиной. Очень было заметно, что государь ожидал со стороны Ивашевой какого-то объяснения. Мать несчастного (декабриста), сосланного на каторжную работу, не могла собраться с духом начать речь о сыне, хотя я предупреждал ее, что государь меня спрашивал о ней и об ее муже. Во время разговора она уронила платок. Государь поднял оный и, отдавая, поцеловал у нее руку. Вдруг г-жа Кошкина начинает речь с государем; после от Ивашевой узнал я, что она удивила и ее и государя просьбой о том, что муж ее служит 16 лет полковником, просила о производстве его в генералы.
– Когда заслужит этого, будет произведен в свое время, – отвечал государь и тут же с чувством обратился к Ивашевой, вторично поцеловал у нее руку и вышел.
Севши в экипаж, сказал мне:
– Почтеннейшая женщина! Ну, не удивляюсь, что ты так любишь это заведение: ничего лучше оного я не нашел.
Затем приказал везти себя в казармы кантонистов, над коими бригадным командиром был Кошкин. Там он нашел тоже большой порядок. Но зная, что в Симбирске кантонистов более 1200 человек, а здесь всего помещалось не более 300, спросил: где же расположены прочие?
– Большей частью, – отвечал Кошкин, – по обывательским квартирам. Здесь же мы преимущественно помещаем евреев, чтобы они не имели сообщений с евреями, живущими в городе.
– Жиркевич! – закричал государь сердитым голосом. – У тебя евреи живут в городе?
– Есть четыре человека, имеющих позволение от министра на основании вашего высочайшего повеления, – отвечал я без робости.
Заметно было, что государь был недоволен сам, что сделал мне строго вопрос свой. Потом он изволил спросить:
– Где тут еврей, что вчера приходил ко мне с просьбой?
Вызвали вперед мальчика лет девяти или десяти.
Опросивши батальонного командира, как еврей этот ведет себя, и, получив удовлетворительный ответ, он обратился нему:
– Ну так ты один сын у матери?
– Точно так, ваше императорское величество!
– Бенкендорф! Разузнать это, и если это справедливо – немедленно возвратить. А если солгал, то… – Тут государь показал жестом обряд наказания, которому надлежало подвергнуть обманщика.
Здесь я имел случай оказать государю необыкновенное положение двух рек в Симбирске: в небольшом пространстве одна от другой, саженях не более как во ста, – Волга и Свияга, текущие совсем в противоположные стороны, хотя и параллельные одна другой, и в городе на Свияге устроена даже мельница; она течет вверх по Волге и за 250 верст впадает в оную, начиная быть судоходной верстах в сорока от Симбирска.
От кантонистов я хотел везти государя в комиссию заготовления сукон, но он изволил сказать «не надо».
– Еще куда? – спросил он меня.
– Я бы желал, государь, показать вам здешнюю пристань, которая, впрочем, весьма мало приносит пользы городу по случаю затруднительного к ней проезда. Все мы, губернаторы, ежегодно тратим по пятнадцать и двадцать тысяч на поддержку сообщения с оной, но совершенно бесполезно. Если бы вы, государь, были столь милостивы, чтобы разрешили одним разом отпустить от ста пятидесяти до двухсот тысяч рублей, тогда бы Симбирск принял совсем другой вид.
– Вези! Только за шумом и криком народа я едва слышу, что ты мне говоришь.
– По дороге мы будем проезжать дефиле, и если ваше императорское величество изволите приказать, то при помощи квартального можно будет задержать там толпу.
– Распорядись!
Подъехав к спуску горы, которая здесь образовала узкую улицу, я приказал полицейскому офицеру никого не пропускать вниз, а государю предложил из кабриолета пересесть в тарантас.
– Тарантас? Так ты это назвал? Что это такое?
– Вот вы изволите видеть, государь, сей экипаж (который тут же стоял в готовности)!
Взглянув, государь удивился точно так же, как и я при первой встрече, тем не менее изволил согласиться пересесть в оный. Когда мы стали спускаться с горы, на первом изломе оной я объяснил государю мое предположение, но на втором он привстал в экипаже и сказал мне:
– Теперь не ты, а я стану говорить, – и, окидывая взором своим все местоположение, государь удивился, как по сие время не воспользовались оным не только для пользы города и губернии, но даже и для украшения места. Сравнивая сию местность с нижегородской, он изволил заметить, что там надлежало везде срывать, перерывать и укреплять землю – а здесь он находит натуральные контрфорсы, на коих только следует расчистить и провести спуски и учредить улицы. Указал, что можно устроить 3-ярусную набережную к берегу до самой пристани и соединить одну с другой прекрасными отлогими спусками. Предположение свое государь стал излагать в столь обширных размерах, что я осмелился сказать:
– Государь! Я у вас просил не более двухсот тысяч, а вы изволите исчислять уже миллионы!
– Не твое дело, – ответил он, – мы найдем суммы. Но много будет зависеть от твоего преемника и губернского предводителя; надобно, чтобы дворянство и помещики мне пособили в этом деле. Я не потребую от них никаких особенных пожертвований, но я вижу, что вся гора усеяна лачугами и обывательскими помещениями низшего разряда народа. Пусть дворянство воспользуется местностью и, не стесняя низших классов, скупит у них эти дорогие места: через шесть лет мы не узнаем Симбирска, я пошлю тебя взглянуть на оный.
Потом, спустясь еще с горы далее, государь спросил меня:
– Нет ли здесь инженера, который бы понял и перенес на бумагу мою мысль?
– Здесь, государь, всего три инженерных офицера, которым я приказал быть на пристани на случай, если бы встретилась надобность в них, – но люди все молодые.
– Как зовут их?
– Старший – поручик Варенцов.
– Имя знакомое!
В это время мы съехали с горы.
– Поручик Варенцов! Пожалуйте сюда. Да и лицо знакомое. Не делали ли вы нам особых больших проектов?
– Я имел счастье, государь, представить вам проект Дмитриевского водопровода (в крепости св. Дмитрия), – отвечал инженер.
– Ну, вот видишь! – сказал государь, обратившись ко мне. – Он знает свое дело и поймет меня! – потом приказал ему сесть с нами в тарантас и велел ехать дальше.
Проехав еще несколько саженей, я сказал государю, что далее его везти не осмеливаюсь, ибо и здесь я опасался подпасть под гнев его за неисправность дороги, а там уже неминуемо подвергну себя замечанию.
– Но можно ли кругом хотя по тычкам объехать? – спросил государь.
– Объездная гора, – сказал я, – так крута, что я видал смельчаков, которые с нее спускались, но чтобы кто подымался в экипаже, того не случалось мне встречать. Впрочем, если прикажете государь, – станем взбираться.
– С Богом! – сказал государь.
Тут формально поехали мы, как выразился государь, по «тычкам» и, наконец, стали подыматься в гору.
– Ну, – сказал государь, – если уже тут нас не вывалили, то это «неопровергаемый» экипаж! Как ты его назвал?
– Тарантас, ваше императорское величество!
При всем том в одном месте мы сошли с экипажа, и государь остановился на небольшой площадке и любовался видом на Волгу и вообще всей местностью. В это самое время один обыватель, спустившись с горы и не предвидя подобной встречи, подле самого того места, где мы стояли, стал сваливать поземь. Граф Бенкендорф, который следовал за нами в особом экипаже с Адлербергом, сказал вслух сему последнему:
– Ну, видно, что государь сегодня весел, если все это так легко сходит с рук губернатору!
Когда же мы совсем поднялись на гору и подъезжали к дому вице-губернатора, государь спросил:
– Что за дом? – Получив ответ, он продолжал: – Вот место для губернаторского дома, а не там, где он теперь. Здесь вся Волга и весь город по новому моему предположению в виду, и потому запиши, чтобы здесь быть губернаторскому помещению. Но этот проект тогда составить, когда распланируется верхняя набережная, а до того времени теперешний дом губернатора непременно устроить, как я сказывал, а потом он может перейти к вице-губернатору, где он удобно расположится тогда с казенной палатой и со своими чиновниками.
Объезжая далее, я заметил, что государь приметно становился веселее, смеялся и шутил со мной, встречая хотя несколько замечательное лицо, всегда спрашивал меня:
– Кто это? – И на одном балконе, заметя красивую даму, на вопрос: «Кто?» получив ответ: «Не знаю», улыбнувшись мне, сказал:
– Твои шашни.
– Почему вы это полагаете? – спросил я.
– Ты сегодня мне наизусть сосчитал более сотни помещиков и чиновников, то как же тебе не знать здесь всех хорошеньких!
– Государь! – заметил я. – С дворянами и чиновниками я всякий день имею дело, а хорошенькие появились в Симбирске вовсе не для меня! – И подобно этому государь очень много говорил со мной.
На квартиру возвратились мы в четверть четвертого. Отпустив всех, мне и инженерному офицеру приказал следовать за собой и в зале, взяв лоскуток бумаги и карандаш, изволил на плане обозначить собственноручно все то, что указывал на местах. Быстрота взгляда и память его простирались до такой степени, что, видевши один раз местность, на плане сейчас усмотрел несколько ошибок и исправил их с математической точностью. Потом написал 12 пунктов для проектов, записку сию отдал Варенцову, а мне сказал:
– Тебе же ничего! Пиши ко всем и все, о чем мы с тобой говорили в пути!
Я побежал домой омыться и очистить пыль, которой был усыпан в буквальном смысле с головы до ног. Но едва успел это сделать, как явился фельдъегерь с докладом, что ждут обедать. В то время как я вошел в приемную комнату, я слышал, как Адлерберг громко сказал Позену:
– Заставляют государя дожидаться!
Стоявший у дверей камердинер в ту же минуту пошел доложить, и мы приглашены были следовать к столу. Граф Бенкендорф, взяв меня за руку, громко и ласково сказал, как будто в опровержение слов Адлерберга:
– Хорошо другим, а нам с вами и умыться не дали время! Государь приказывает вам, чтобы вы за столом сели возле него.
Стол был накрыт в кабинете. Государь был в сюртуке без эполет и, когда мы вошли, приветствовал нас:
– Прошу не прогневаться, господа! Хозяин принимает вас в неглиже, без церемоний! Признаюсь, устал немного.
За столом сидели: в верхнем конце – прусский полковник Раух, с правой руки его – государь, возле него я; с левой руки Рауха – граф Бенкендорф, возле него В. Ф. Адлерберг и все прочие, по старшинству чинов.
Во время обеда государь преимущественно изволил заниматься разговором со мною, и вот два обращенные ко мне замечания:
– У тебя огромное здесь помещение, настоящий дворец, но не может похвалиться чистотой. Мебель эта твоя или другого кого?
– Помещика Кроткова, ваше императорское величество.
– Славная и роскошная. Мне тебя жаль, Жиркевич! Ты соскучишься в Витебске.
– Отчего? – сказал В. Ф. Адлерберг, вмешавшись в разговор. – Я знаю витебское общество: оно небольшое, но весьма согласное и приятное!
– Я не боюсь скуки, государь, – сказал я, в свою очередь, – я найду средство ее прогнать.
– Что же ты будешь делать?
– Более заниматься делом.
– С ума сойдешь! – возразил государь.
За обедом, как будто стараясь ободрить Аренда, который во время разъезда нашего был у жены моей с визитом и там говорил:
– Ну, не пройдет мне сегодня, что я похвалил заведения больницы, а он (его величество) был недоволен ими, – когда подали стерлядь, государь спросил у меня:
– Часто у тебя попадают такие уроды?
– Довольно часто, государь, это местный продукт.
– Вчера Миллер потрошил ее, а Николай Федорович засучивает рукава и жалеет, что не ему, а другому пришлось делать операцию, – и милостиво взглянул на Аренда, который до этого времени сидел пригорюнившись, а тут тотчас повеселел.
Когда встали из-за стола и мы вышли уже в другой покой, государь приказал мне вернуться и, рассуждая о корабельных лесах, которые, по местным донесениям, показывались пришедшими в негодность, приказал принести один дубовый кряж и, указывая мне, сказал:
– Посмотри! Вот что доставил мне Лобанов и что они называют никуда негодным! Такого леса бездна валяется, чтобы он сгнил, или под рукой продается. Сегодня же напиши к князю Волконскому, что я видел этот кряж и чтобы он распорядился непременно разобрать и отобрать все подобное и, что окажется, чтобы доложил мне. Ну, ступай теперь с Богом!
Когда я выходил, граф Бенкендорф, остававшийся тут же, заметил мне:
– Вот вы думали, что совсем распрощались с удельными, а пришлось еще переписываться с князем Волконским! Губернский предводитель просил государя о бале, – продолжал граф, – но как мы через час уезжаем, то это решительно невозможно. Извините нас тоже и вы пред дворянством.
Потом, проходя приемный покой, где ожидал его Андрей Бестужев:
– Я не могу беспокоить государя насчет вашего желания представиться: он вас видел уже. Но если вы еще непременно этого желаете, то через час, когда государь будет уезжать, будьте здесь и, если я найду случай, я доложу.
В 6 часов в приемной комнате против дверей кабинета стояли: я, Андрей Бестужев и городской голова. Государь изволил выйти в фуражке на голове; взглянув на нас, повернулся назад в кабинет, и раздавшееся через минуту громкое «ура» возвестило, что экипаж тронулся с места и государь выехал.
Я полагаю, что и теперь появление Андрея Бестужева было для него неприятно, и он через задние покои и через крыльцо изволил пройти к своему экипажу.
Я отправился к Адлербергу спросить, не оставлено ли какого приказания. Он опять принял меня сухо и, помолчав немного, сказал:
– Государь вас переименовывает в генерал-майоры.
– Знаю это, – отвечал я.
– От кого? – спросил удивленно Адлерберг.
– От самого государя!
– Когда и как вам объявил он это?
Я объяснился.
– Государю угодно было, – сказал Адлерберг, – сегодня же отдать приказ об этом. Но как с переименованием в военный чин вас делают также военным губернатором в Витебске, на что надобно изготовить указ, то мы не успели этого здесь сделать, а на первом ночлеге все устроим. Прощайте. Желаю вам счастливо оставаться!..
Через три дня государь выехал из Пензы. Перед Чембарами по случаю опрокинутия экипажа переломил плечевую ключицу и в Чембарах провел несколько недель, 16 сентября возвратился в Санкт-Петербург, а 17 сентября (1836) состоялся обо мне высочайший приказ.
Я выехал из Симбирска 2 сентября. Все время, проведенное мною еще там, прошло в прощальных обедах и вечерах; так, я и мое семейство были на обеде, данном для меня губернским предводителем дворянства. При провозглашении тоста за мое здоровье он, встав с своего места и целуя меня в плечо, сказал:
– Господа! Я имею поручение графа Бенкендорфа по высочайшей воле передать вам, что бывший наш почтенный губернатор Иван Степанович о симбирском дворянстве отозвался с такой похвалой, что государю приятно это было слышать из уст его и что мы все обязаны ему особенной благодарностью, в чем и собственные чувства наши, кажется, нас удостоверяют!
Все присутствовавшие с заметным удовольствием приняли сей тост.