Знакомство со служебной деятельностью должностных лиц. – Советники правления. – Скляренко. – Внутреннее устройство города. – Полиция. – Богоугодные заведения. – Полицейская прислуга. – Дороговизна продуктов. – Недоимочная ведомость. – Проекты об улучшении сельского хозяйства. – Образцовый хутор. – Положение губернии в 1812 г. – Причина упадка. – Последствия вывода евреев в города. – Депутаты от духовенства. – Духовенство.

Из числа чиновников, служивших в то время по выборам, обратили на себя мое внимание в особенности председатели палат: гражданской – Сипайло и уголовной – Милькевич. Последний во время приезда моего за отсутствием вице-губернатора управлял губернией. На мои вопросы, сообразные с теми, которые я делал Шадурскому, отвечали они с видимой уклончивостью и робостью, но со всем тем подтверждали слышанное мной от последнего. Впоследствии удостоверился я, что эти оба чиновника, весьма благородного образа мыслей, справедливо пользовались доверием к ним дворянского сословия.

По губернскому правлению в советниках я нашел себе сотрудников, знающих свое дело: Соколова, скромного, тихого, бескорыстного человека, Скляренко, скромного, но не застенчивого характера, с быстрым объемом в суждении, но против которого имел я некоторое предубеждение в своевольном и не всегда чистом направлении дел; предубеждение сие скоро во мне рушилось, ибо все его суждения по делам в мое управление совершенно согласовались с моими; зато Рыжевич, о котором я прежде слышал похвалы, не приобрел к себе моего доверия. К лучшему пояснению действий сих чиновников следует заметить, что, прослужа уже по нескольку лет в должности, все трое они не блистали наружностью, ни в роскоши, ни в обращении, и даже ни один из них не имел экипажа и всегда ходили пешком, что если и не доказывало в совершенстве их бескорыстия, то по крайней мере могло быть отводом и от мысли на лихоимство. Жалобы ко мне на них впоследствии доходили иногда на одного только Рыжевича, и некоторые оказывались довольно уважительными.

По городу я нашел на главных улицах и площадях заметную чистоту и опрятность, но зато в боковых улицах и переулках заразительная вонь, гнилость, всюду сопровождающие скопление евреев. Полицеймейстером был коллежский советник (скоро переименованный полковником) Глинка, старик расторопный, хитрый, но сомнительной честности; со всем тем он пользовался расположением к себе обывателей среднего и низшего сословия, но чиновники и дворянство не всегда о нем отзывались с похвалой.

Неоднократно рассуждая с прописанными мною выше лицами, слышал я общие замечания, что бедность и тяжелое положение губернии происходит главнейше от сокращения торговли, от свода в города евреев, не имеющих для себя в виду постоянных занятий и занимающихся лишь факторством и перекупкой. Чиновники утверждали, что дозволение вольной продажи вина, развращая народ, было самым сильнейшим злом и язвой, а помещики, напротив, упорно отстаивали оную как необходимость, ибо, говорили они, отними у них свободу винопродажи, по часто бываемым неурожаям в губернии они решительно не в состоянии будут платить податей и еще более запустят недоимку.

Богоугодные заведения и внутреннее полицейское устройство в губернском городе нашел я в весьма жалком положении. Особенно замечательна была в этом отношении полицейская прислуга; все старики в лохмотьях, с подогнутыми штанами, вечно небритые, в помятых, разодранных, разнокалиберных шапках. И на вопрос, Глинке сделанный, что это за люди и откуда они набраны, я получил ответ, что часть из отставных солдат, а часть из бессрочно отпускных, что порядочных людей для примера приискать нет никакой возможности: жалованье назначено весьма скудное, но и то очень часто за несбором в свое время городских доходов на содержание полиции доходит неаккуратно. Малейшее взыскание за нерадение или неопрятность непременно влечет за собой отказ нанимающихся в служение, и очень часто хилого и неуклюжего старика вместо выговора приходится еще упрашивать, чтобы он продолжал числиться по списку в полиции. Пожарный инструмент неоднообразен, ветхий; лошади – все уже перешедшие далеко за десять лет и при малейшей тревоге едва-едва с первого порыва дотаскивающие пожарные трубы до места пожара, а очень часто при отправлении под гору за водой не возвращающиеся к месту своего назначения.

Полицеймейстеру полагалось жалованья из городских доходов всего 1200 рублей ассигнациями, без квартиры: из каких источников, не имея собственного достояния, мог он не только без нужды содержать себя, но даже довольно часто предлагать обществу угощение?

Первая забота моя была составить от себя официальные обращения, которые могли бы или подтвердить, или опровергнуть то, что я собрал уже из речей, мною слышанных.

Я приказал немедленно в губернском правлении составить мне две ведомости: одну – о сложных месячных ценах на хлебные продукты, по крайней мере за десять лет, а другую ведомость – о недоимках по уездам, с оставлением пробелов для моих отметок об успешности взыскания оных, следовательно, и о действиях в этом отношении земской полиции и градских властей. Эти две ведомости сделались настольной принадлежностью моего кабинета, и я, рассматривая их ежедневно, скоро открыл, что всякий раз, когда где-либо в уездном городе оказывалось повышение цен на хлеб, цена эта уже постоянно, до следующего урожая, не понижалась ни в городе, ни в уезде, хотя в губернском городе, напротив, изменение случалось часто и даже вдруг со значительным уменьшением, смотря по дорожным путям и подвозу хлеба из других мест. Подати срочные, настоящего времени, поступали хотя не вполне, но нельзя назвать и безуспешно: недоплата в податях вся почти оставалась в равной мере, только лишь взыскания за гербовую бумагу и пени заметно нарастали. Это замечание заставило меня обратиться в казенную палату к истребованию списков, на каких именно владельцах и с которого времени образовалась начальная недоимка. Открылось, что неисправными плательщиками были наиболее помещики большедушных имений, однако же не с близких сроков, а уже с давнего времени и что эти неплательщики пользовались льготой, десятилетней отсрочкой, которая должна была оплатиться к 1838 г. Далее, нашел я неисправными казенные имения, находившиеся во временном арендном содержании, а часть недоимок оказалась уже совершенно неоплатной, ибо лежала на опекунской неисправности, о которой десятки лет безуспешно шла переписка, пени же накоплялись и нарастали ежегодно. Арендных содержателей стоило только постращать внимательнее, и почти все пополнили свои взносы в скорости. Помещики же по личному моему с ними сношению обещали мне с окончанием льготы уплатить, что лежало на них, и сдержали едва ли не все свое слово, так что в 1838 г. губерния оплатила недоимки более 600 тыс. рублей, по крайней мере хоть часть общей суммы.

Не полагаясь, однако же, и на сии взыскания, дабы проверить слова губернского предводителя, что губерния всегда была платежом исправна, кроме случайно падавших на нее бедствий, я истребовал из казенной палаты сведение по возможности, сколько оная себя открыть могла за прошедшее время, сколько требовалось ежегодно с губернии денежного сбора и сколько внесла она такового.

В прежние годы, т. е. в начале царствования Александра Павловича, предварительных смет на трехлетие о денежном сборе не составлялось, а встретившаяся надобность в течение года по высочайшем утверждении разделялась в том же году или в последующем на податные сословия, для коих открылась необходимость в издержке, а потому палата хотя и доставила мне требуемое сведение за 27 лет, но давнейшие годы с показанием лишь только их взносов, без предварительного определения оных. Но за двадцать последних лет разделила свои графы, из коих в первой оказалось – сколько следовало внести каждый год, во второй – сколько действительно поступило суммы и в третьей – сколько было недобора.

Вместе с тем палата представила мне другую ведомость, сколько в последнее время давалось губернии денежного пособия и сколько оного потом по разным милостивым манифестам сложено. Эти сведения открыли мне два обстоятельства: первое – что губерния, которая в последние двадцать лет должна была внести с чем-то 38 миллионов рублей, действительно уплатила более 32, а другое что в интервал 11 последних годов губернии восемь раз оказываемо было от правительства вспоможение, следовательно, положительно можно было видеть, что только три года в этот срок можно было назвать урожайными.

Я как будто предчувствовал надобность в этих сведениях; очень скоро я получил от генерал-губернатора бывшие уже на рассмотрении в государственном совете, с замечаниями министров проекты князя Хованского и Шрейдера об улучшении губернии, и Дьяков требовал моего на оные мнения. Мог ли я в скорости обнять вдруг все предметы касательно положения и управления губернии? Мне не было иной возможности объясниться, как ссылаясь на теорию или на то, что я уже успел собрать.

Теперь я не могу обстоятельно и в точности припомнить всех подробностей этих проектов, но кажется, что князь Хованский был против вольной продажи вина в уездах, а Шрейдер отстаивал вино. Шрейдер полагал по губернии ввести казенную продажу соли, Хованский – ограничить числительность прислуги у помещиков сообразно количеству душ каждого, сократить в большом объеме псовую охоту, устроить образцовые хутора для хозяйства (посредством секций), на что пример уже создал при Витебске, собрав сумму и поручив управление хутором агроному фон Гюбенталю: советовал под личным председательством генерал-губернатора в витебском хуторе учредить особый хозяйственный комитет, члены которого могли бы объезжать в продолжение года по всем замечаемым в дурном управлении хозяйства имениям и владельцев сих имений брать в опеку. О евреях в городах была одна мысль – выводить их в другие места, изобилующие землей, на хлебопашество.

Здесь скажу о бросившемся мне в глаза при первом случае образцовом хуторе. Попечитель этого заведения, инспектор врачебной управы, статский советник фон Гюбенталь, казенный медик, неутомимый прожектер по всем предметам общественного устройства и хозяйства, обворожил князя Хованского своими рассказами; но хутор, им управляемый, в продолжении десяти или двенадцати лет не только не принес никакой прибыли, но к приезду моему завелась об оном переписка; акционеры просили отчетности и премии с доходов, а Гюбенталь – вознаграждения собственности его от понесенных убытков, и когда Дьяков разрешил это своим мнением, разобрав акции, то никто из акционеров ничего не получил в возврат, а хутор в совершенном расстройстве, без скота, с разрушенными строениями, поступил в казенное управление. Потом уже лет через пять местный архиерей, преосвященный Василий Лужинский, выпросил оный себе для причисления к архиерейскому дому. Теперь (1845) этот хутор действительно есть образцовое имение, доказывающее, что при денежных средствах хорошее хозяйство действительно может и самое расстроенное имение поставить на должную ногу.

Дьяков, предполагая в декабре или январе (1837) отправиться в Петербург, просил меня поспешить моими замечаниями на проекты, ибо он хотел еще собрать под личным своим председательством временный комитет из находившихся у него под рукой наиболее уважаемых помещиков. Я счел долгом отвечать, что в короткое время обстоятельных соображений никак сделать не могу, но, поддерживая мысли Шрейдера о вольной продаже вина и о продаже соли по однообразной цене по всем уездам, я полагал весь барыш или, приличнее, ту разность, которая по уездам против имеющихся цен на соль откроется, обратить к составлению особого губернского капитала с предположением одну половину оного в запас, на пособие, с уменьшенными процентами или вовсе без процентов, случайно одержимым, в частности, бедствиями помещикам, а другую половину к общему зачету в земскую повинность, по мере того сколько тогда окажется прибыли, ибо, по соображении существовавших иногда по губернии цен вольной продажи соли предположив на казенную соль незначительный барыш, можно было полагать, что капитал должен в скорости составиться значительный; прочие же предположения князя Хованского, именно лишение прав, вообще предоставленных дворянству, я отвергал решительно; а затем, изложив ведомости, представленные ко мне из казенной палаты, о которых я сказал выше, я убедительно настаивал: состоявшую в это время недоимку с имений помещичьих, имеющих менее 300 душ, сложить всю, до 500 душ – половину, а с больше поместных – четвертую часть. Приноравливая мое замечание, что погоревшему от воли Божией, ежели благотворитель желает сделать существенное пособие и дает в займы деньги, с тем чтобы несчастный мог извернуться, – конечно, он не станет уже требовать на эту сумму процентов, а удовольствуется лишь возвратом суммы по истечении нескольких лет. Но ежели вслед затем Бог несчастного еще поразит новым ударом, то, конечно, и на предназначенный срок благодетель возврата своего пособия уже ожидать не может, а по самой необходимости должен отложить свою претензию уже не на удвоенный, а по крайней мере на утроенный срок. Коли же Бог погоревшего подвергнет засим и на третий год подобному несчастию, – что с него можно ожидать к возвращению? Витебская губерния в интервале одиннадцати лет восемь лет терпела неурожаи: не справедливо ли будет, ежели правительство применит эту губернию к оказываемому мною последнему разряду? Богатый помещик в случае крайности может извернуться, продав часть своего имущества, а бедный не в силах этого сделать и уже лишен совершенно возможности поправиться. Это мнение мое, поддержимое практикой, впоследствии нашло себе поддержку в государственном совете, о чем объявил мне генерал П. Д. Киселев в 1838 г., когда я был вызван в Санкт-Петербург участвовать в рассмотрении проектов об управлении государственными имуществами.

Комитет был собран; кроме Дьякова и меня присутствовали в оном вице-губернатор Домбровский, председатели палат Милькевнч и Сипайло, правитель дел канцелярии генерал-губернатора статский сововетник Глушков, статский советник фон Гюбенталь, помещики Цехановецкий и Храповицкий. Комитет собирался два раза, говорили много, положительного – вовсе ничего; больше всего смеялись и критиковали управление Гюбенталя над хутором; помещики крепко отстаивали вольную продажу вина, а фон Гюбенталь горячился, шумел, что она одна причиной гибели этой губернии, и упрекал помещиков, что ежели он не успел на образцовом хуторе, то сами акционеры тому виной, собрав основной капитал в недостаточном размере, а после на все его предложения не согласившись ему дать пособие; как об этом (т. е. заключениях комитета) представил Дьяков, я после ни от него, ни от другого кого-либо не слыхал.

Стараясь далее составить себе идею о существенном положении губернии и о средствах к ее улучшению, я неоднократно и с различными лицами вступал в особые об этом предмете разговоры. Старики утверждали, да и сам я, сколько мог, вспоминал, что в годах первых войн императора Александра Павловича с французами Витебская губерния не считалась в числе худших, что в городах оной видно было живое движение промышленности и следы оной еще и по сие время (1845) видны. В Витебске, Велиже, Полоцке и в некоторых даже местечках видны еще остатки каменной мостовой; даже в побочных улицах во многих местах по сие время существуют хорошо построенные каменные будки для караульщиков; решительно во всех городах, где только были и есть католические костелы, из которых многие уже обращены в православные церкви, костелы выстроены прочно, и заметны в них еще остатки бывшего их прежнего великолепия. По селениям, хотя не видно было больших, значительных дворцов или построек, но всюду замечалась опрятность, чистота, и даже самые мелкопоместные помещики отличались своим хлебосольством (чему и теперь еще – 1845 г. – сохранилась привычка). В селениях, а особенно в больших местечках, на евреях или, лучше сказать, на женском поле этого поколения всегда блестели жемчужные и золотые украшения; крестьянин по виду хотя казался глупым и простоватым, но был трудолюбив и работящ, чему в доказательство приведу, что лучшими в России землекопами в то время считались крестьяне Смоленской и белоруссцы Витебской губернии. Лошади крестьянские при малом росте отличались крепостью; это в особенности можно было заметить нам, военнослужащим, когда, проходя эту губернию по нескольку раз вдоль и поперек, в 1805, 1806, 1807 и 1808 гг., мы забирали в оной под своз наших тягостей подводы; из таковых подвод при следовании до границы насильственно достигали самого рубежа оной, именно по той причине, что лошадей Минской губернии, а частью и Могилевской, мы находили тощими и худшими.

Куда же это все давалось и отчего упало изобилие?

Конечно, главной и важнейшей причиной было прекращение в 1803 г. торговли через Ригу с англичанами; торговля Витебской губернии наиболее была переходящая, а не собственными произведениями и изделиями оной. Проводниками этой торговли искони были евреи, и влияние их простиралось как на помещиков, так и на крестьян так далеко, что правительство решилось положить предел оному, и с 1808 г. евреи из селений выведены все на жительство в города и местечки. Помещики же через это лишились своих привычных комиссионеров; казалось бы, собственно быт поселянина должен был через это улучшиться: вышло же совершенно противное тому; тут только стали помещики утверждать, что витебский крестьянин в своих понятиях совершенно туп, ленив и ничем более не занимается, как пьянством. В первом отношении замечание, может быть, и справедливо, – крестьянин сам никогда не занимался своей промышленностью, а действовал, как и помещик, всегда посредством евреев. Мог ли же он вдруг сделать навык и изыскать те извороты, которыми руководились евреи-факторы, и вот сельская промышленность по селениям внезапно и совершенно прекратилась. Касательно же другого упрека, отчего крестьянин мог и стал пьянствовать более прежнего, – корчмы где были, там и теперь существуют; вино, продаваемое в оных, дешево, но тогда еще было дешевле, крестьянин часто за свои промыслы и произрастения тогда еще не получал и не платил денег, а обыкновенно вино заменяло ему уплату.

Я убедился совершенно, что вывод евреев из селений в этом отношении тоже не пособил, не улучшил быта поселянина, ни благосостояния городов, а наполнил города факторством и мелочной промышленностью, которые повели города к упадку, крестьянина же, отвлекая чаще от местожительства его через частые из селения отлучки, повлек к сугубому разврату и бродяжничеству.

Все прописанные мною замечания в голове моей родились весьма скоро, но в бытность мою губернатором я не имел времени сообразить и соединить нужные средства к отвращению того, что тогда уже признавал за зло и вредным.

Много мелочных случаев, которые с первого взгляда могут показаться вздорными, впоследствии были бы весьма полезным примером для начальства губернии, с готовностью, а потому и с чувством не эгоистической любви смотрящего на вверенное управлению его общество встречал я для моих замечаний, а потому и хочу продолжать то, что уже начал до предполагаемого мною заключения.

В первые дни занятия моего по губернии, рассматривая в подробности уголовные и следственные дела, мне бросилась в глаза необыкновенная числительность дел, возникших собственно по изветам и по настоятельному требованию духовного начальства. В особенности заметил я, что не только при каждом следствии, но даже и в судах присутствуют депутаты с духовной стороны. Обращаясь к смыслу закона, коим постановлено, что депутат от духовенства при разборе или при суждении дел должен присутствовать лишь тогда, когда к делу прикосновенно духовное лицо или имущество, чего тут решительно не встречалось, я потребовал сведений от правителя канцелярии моей не было ли по сему предмету по Витебской губернии какого-либо особого, высшего указания или постановления, и за отрицательным ответом с подобным вопросом лично обратился к председателю уголовной палаты; последний объявил мне, что назначение депутатов духовных всегда делается не иначе, как по настоятельному требованию с духовной стороны, всегда и до сего времени поддерживаемому генерал-губернатором или начальником губернии. Заметил я, что не было ни одного дела, где бы при окончании суда в палате вместе с членами, присутствовавшими в ней, не подписывал дело и духовный депутат, иногда с сильным против решения протестом, а в других случаях просто с дополнением требования копии с окончательного решения, и я никак не преувеличу, сказав, что в общем итоге рассмотренных мною дел 9/10 были указываемой мною формы.