При разборе бумаг деда моего, генерала Жиркевича, я нашел несколько набросанных им заметок, имеющих несомненный бытовой и исторический интерес, которые и привожу здесь в том виде, как они записаны самим дедом.

 

I

В 1837 г. я был вызван в Петербург в комиссию для рассмотрения проектов об управлении государственными имуществами. Комиссия состояла из нескольких губернаторов; председательствовал в ней генерал Киселев.

Приехав в Петербург, я виделся с генерал-губернатором Дьяковым. Государь уже выехал в Вознесенск и оттуда проехал через Одессу и Черным морем в Грузию. В Петербург государь вернулся 9 декабря. Генерал Дьяков, рассказывая о предположенном государем вояже, сообщил мне:

– Вот как дела делают! Государь сперва не хотел ехать в Одессу, говоря, что он не может видеть Содома и Гоморры. Дали под рукой знать Воронцову. Тот прискакал в Петербург, и государь будет в Одессе.

Не знаю, справедливо ли это, но последствия оправдали настояния Воронцова, который в Одессе был осыпан милостями, а жена его пожалована статс-дамой.

По приезде я посетил министра внутренних дел Блудова, который принял меня с особенной благосклонностью. Поблагодарив за Симбирскую губернию, Блудов насчет Витебской сказал:

– Я удивляюсь вам, любезный Иван Степанович, как вы всегда действуете в превратном против других положении! Я еще ни от кого не слыхал, чтобы кто похвалил Витебскую губернию. Ваши замечания меня вполне радуют, и тем более что мои мнения согласуются вполне с вашими. Между прочим, скажите мне откровенно ваше мнение насчет политического характера обывателей этой губернии. Какими глазами они смотрят на распоряжения нашего правительства?

– Скажу вам откровенно, ваше высокопревосходительство, – отвечал я: – что все усилия раздражить дворян Витебской губернии тщетой своей доказывают спокойствие оной. Я не слеп! Знаю, что в так называемых Инфлендских уездах есть дома 3–4, душой преданных польскому делу. Но эти лица все наперечет, и, дорожа более имуществом своим, нежели призраком свободы, они осторожно и молчком сидят у себя дома. Но есть у меня один Лепельский уезд, где множество дворян преисполнены польского духа. По обыкновенному своему легкомыслию они много, иногда даже чересчур много, болтают; но ни один из них не поднимится ни на какие восстания иначе, как если буря по несчастию дойдет до них самих, чего и ожидать невозможно. Прочие же уезды все, если можно так сказать, обрусели совершенно. Но действия местного православного духовенства напомнили им прежнюю отчизну, которая почти у всех вышла из памяти, и я признаюсь, что в последние 6–7 лет, не будь частых голодных годов, последствия могли бы быть важные!.. Витебский крестьянин – не человек. Он ни чувств, ни религии не имеет. Слушает всякого, кто перед его глазами. Ксендз, чиновник, помещик действуют им, как машиной, и я могу удостоверить ваше высокопревосходительство, что в теперешнем положении крестьянина, прикажи ему не только перейти в православие, но и в магометанство, он и это беспрекословно сделает, и опомнится в новом законе только тогда, когда его накормят. Не было примеров, чтобы занимались религиозными вопросами, когда в животе вместо хлеба – древесная кора и мох, как у витебского крестьянина. Накормят его, говорю я, и он сочтет это благим последствием перемены и навсегда подчинится оной. Я не знаю и не понимаю, что так много церемонятся с ними…

– Как же вы предполагаете докончить присоединение униатов? – спросил меня Блудов.

– Всех вдруг, одним разом, и решительно без всяких колебаний.

– Но что же заговорят об этом за границей?!

– Неужели вы думаете, ваше высокопревосходительство, что теперь ничего не говорят и не пишут? Все наши проволочки, нерешительность, колебания дают только повод газетчикам и недоброжелающим нам правительствам лаять на нас шавками… Мы, вместо того чтобы презирать и не обращать внимая на этот лай, как сильное и могущественное правительство, останавливаемся, прислушиваемся и, страшно вымолвить, как будто боимся!!. Кому нужна уния? Ровно никому! Разве только одному Риму, да и ему она бесполезна и даже в тягость, ибо денег туда не отправляет – не из чего. Остаются одни хлопоты, которые могут поссорить с таким лицом, со стола которого часто перепадают крупинки, служащие для других целым обедом. Быть может, и весьма вероятно, папа поворчит в секретном конклаве, а потом и замолчит. Неужели какое-нибудь правительство будет серьезно обращать внимание на ворчанье или даже на гнев папы?!

– Но попы униатские, наконец, все католики будут ли молчать?!

– Точно так же! С ними-то и нужно действовать напрямик. Из попов найдутся упорные: человека два-три. Переведите их для вида в другие губернии или в другие приходы и по прибытии их туда приходов им не давайте, а замените двойной или тройной пенсией, и все дело пойдет своим чередом.

– Мы и думали это сделать, но все опасались потрясений… Ваши теперешние слова меня много подвинули вперед. Скажу вам одну важную новость: на днях состоялся здесь указ, что все церковные дела униатов подчиняются непосредственно канцелярии обер-прокурора святейшего синода. Вместе с этим мы хотим поднять несколько униатских епископов. Вашему Лужинскому думаем дать ленту. Как вы полагаете, хорошо ли мы делаем и в нашем ли духе он будет действовать?

– Я ручаюсь за него, – отвечал я, – Смарагд только что не бил его, а ругал и в глаза, и за глаза нестерпимо… И вдруг Лужинский получит такую награду, которая возвысит его в глазах тех, которые, быть может, были не раз свидетелями его унижений!.. Я уверен, что это будет ему великой радостью.

– Мы предполагали еще, – добавил министр, – повременя несколько, предложить униатским священникам через их архиереев присоединение с оставлением им прежней их одежды и тех допущений, которые уже вкрались в их обряды богослужения от католицизма.

Я заметил Блудову, что это следует допустить только со временем.

 

II

Кроме Блудова я посетил Клейнмихеля, бывшего в это время дежурным генералом и находившегося до конца октября или начала ноября в отъезде с государем. На другой же день по приезде Клейнмихеля я, соблюдая военный порядок, отправился к нему для представления. Приехал в 9 часов утра. В приемной комнате нашел ординарцев и дежурного адъютанта, сидевшего в углу с книгой, обернувшись решительно ко всем спиной. Подойдя к нему, спросил:

– Принимает ли генерал?

Получил в ответ:

– Принимает.

Просил доложить о себе; мне ответили:

– Здесь не докладывают! Генерал кончит свои занятая – сам выйдет!

Нечего делать, пришлось дожидаться. В продолжение часа времени прибыло еще человек 6 генералов, в полной форме, как и я. Между ними я встретил короткого моего приятеля, Боклеса, начальника штаба внутренней стражи. На вопрос последнего:

– Давно ли дожидаюсь? – ответил:

– Более часу!

– Всегда одно и то же свинство. – заметил Боклес: – Ждешь иногда часа по два, а выйдет – ни слова не скажет… А делать нечего, должно ждать!

Мы прождали еще с полчаса. Наконец Клейнмихель вышел. Не обращая внимания ни на кого, кроме меня, которого тотчас узнал, взял меня за руку и повел в свой кабинет. Войдя туда, обнял меня и припомнил старую нашу службу вместе при графе Аракчееве. Посадив меня подле себя на диван, Клейнмихель начал мне рассказывать, что он возвратился только вчера из вояжа и сильно утомился; жалел, что не может познакомить меня со своей женой, которая только что родила, о чем он узнал в Смоленске; хвалил дорогу по Витебской губернии, выразившись:

– Видно, что тут хозяин управляет; совсем не то, что в Псковской губернии, где едешь, кажется, все по горбам Пещурова.

Далее Клейнмихель спросил, знаком ли я с Пещуровым, и, получив в ответ, что мы вместе теперь заседаем в комитете, заметил:

– Хитер старик и низкопоклончив: оттого и спина вся в горбах! – Стал еще расспрашивать о Муравьеве и Гамалее, других моих сотрудниках в комитете, и всячески старался добиться моего о них мнения. Потом обратил разговор на генерал-губернатора Дьякова, упомянул, что он вовсе дела не понимает и что его просто можно назвать «штемпелем», который прикладывает свою подпись, как печать, не зная сам, зачем и для чего. На замечание мое, что Дьяков, благородный человек и если не ознакомился еще с делами, то все-таки ими занимается, во все вникает сам и здраво судит, Клейнмихель ответил мне, что спорить со мной не хочет, но что говорит, как сам его понимает, и в проезд через Смоленск виделся там с губернатором Рославцевым, человеком ему вполне знакомым и благородным, который показал ему некоторые бумаги, писанные не только глупо, но даже дерзко, к человеку новому, следовательно, еще не заслужившему нареканий, и от этого Рославцев уже просится вон. Засим Клейнмихель расспрашивал меня подробно о Витебской губернии; вспомнил свою стоянку там в 1831 г. во время польского возмущения, не оставил без расспросов или своих замечаний ни одного из тамошних значительных лиц, коснулся Смарагда и присоединения униатов… Одним словом, говорил со мной как государственный человек, испытывающий меня в малейших подробностях. Провожая меня, Клейнмихель сказал, что надеется со мной еще часто видеться, и простился как старый приятель. Через два дня государь вызвал его в Москву, и мы с ним свиделись уже в декабре после пожара Зимнего дворца, новая постройка которого была на него возложена. Я обедал у него и познакомился с его женой.

 

III

Работы комиссии по управлению государственными имуществами первоначально происходили в IV Отделении собственной его величества канцелярии, и первое присутствие открыл сам Киселев. Пробыв с нами от восьми часов утра до четырех пополудни, он прочел нам в этот день историю учреждений управления казенными крестьянами в России с самого начала и до настоящего времени. Это изложение было составлено начальником отделения, статским советником Клоковым и заключало в себе более 600 писаных листов. Государь в Москве, возвращаясь с Кавказа, имел терпение прочесть этот фолиант от доски до доски, и, как рассказывал нам Киселев, прибыв к государю часу в десятом, он застал его уже при последних страницах. Государь сказал ему:

– Смотри, с четвертого часа за твоим делом: все прочел! – Потом тем же Клоковым читаемы были нам ежедневно, от восьми до трех часов, справки нового положения, и каждый пункт оного обсуждался присутствующими в самых резких и, можно сказать, даже предосудительных выражениях, так что меня удивляло терпение г. Клокова!..

В перерыве одного из заседаний Киселев рассказывал мне, что, когда в прошлом году по докладу его государь подписал указ о том, чтобы раздачу аренд приостановить на пять лет, в тот же самый день государь по докладу Канкрина подписал другой указ о назначении мне аренды. Киселев спросил его, какого указа держаться. Государь же ответил:

– Сам рассуди! – И Киселев поддержал мою выгоду: я получил аренду.

 

IV

В этот же приезд мой в Петербург я часто виделся с моим двоюродным братом, Алексеем Михайловичем Гедеоновым, директором императорских театров.

Гедеонов рассказывал мне, что когда до Петербурга дошли слухи о волнении удельных крестьян в Симбирской губернии, то князь Волконский, увидевшись с ним, сказал:

– Ну, хорош же твой хваленый братец! Какую кутерьму наделал!

Гедеонов полагал, что я, наверно, пропал и буду смещен с должности губернатора. Но на другой день Блудов и Бенкендорф совершенно его успокоили, объявив, что государь, прочтя донесете мое, выразился:

– Молодец! Он все устроит!

Гедеонов же, вернувшись из дворца, рассказал мне однажды:

– О тебе был сейчас разговор у государя. Он изволил отозваться: “Вот у меня так губернатор! Но только его надо каждый день обливать холодной водой! Горяч до неимоверности!”

 

V

Для представления государю я был в штабе у графа Чернышева, и он приказал при мне сделать об этом докладную записку, а на другой день я получил от него письмо, что «государь император, не имея теперь свободного времени, меня принять для представления ему не может, а когда улучит свободное время, то даст знать о том прямо от себя».

Накануне нового года поутру, в десять часов, приехал ко мне прямо от государя фельдъегерь и словесно объявил мне, что «государь просит меня пожаловать к нему в 12 часов утра в Аничков дворец». Когда я приехал туда, то нашел уже других губернаторов, а именно: курского – Муравьева, смоленского – князя Трубецкого, волынского – Попова и костромского – Приклонского. Тут же я увидел статс-секретаря Лонгинова, который со всей любезностью упрекал меня за то, что я до сих пор у него не был и грозился со мной рассориться за это. Мы прождали до двух часов. В это время прибыл еще генерал-губернатор Эссен, митрополит Серафим и все почетнейшее духовенство из Троицко-Сергиевской лавры и Невского монастыря. При этом случае узнал я впервые об обыкновении наших монархов принимать поздравление с Новым годом и молитвы на сей день от духовенства не в самый день, то есть 1 января, а накануне.

Вышел камердинер его величества и, обратясь к нам, губернаторам, сказал:

– Государь просит извинить, что сегодня он не может принять господ губернаторов. Очень сожалеет, что отнял у них время, которое, конечно, они могли бы употребить с бо́льшей пользой. Но в оправдание свое он берет их же в свидетели, насколько он занят, и просит пожаловать к нему в воскресенье, 2-го числа, во время обедни, и после оной он их первых к себе допустит.

В Новый год на Эрмитажной половине Зимнего дворца я имел счастье на общем представлении облобызать руку императрице, которая по докладе ей моего имени изволила сказать:

– Вы недавно в Витебске, а прежде были в Симбирске.

Тут же я встретил приятное себе напоминание по Симбирску, а именно бывшего до меня губернатора Загряжского, который уже приезжал ко мне и, не застав меня дома, просил доложить о его ко мне приезде, с пояснением, что билета он мне не оставляет, ибо приезжал ко мне не с визитом, а с благодарением.

Затем тут же я встретил симбирского губернского предводителя дворянства Бестужева и жандармского окружного генерала графа Апраксина, которого я в Симбирске ни разу не видел, ибо он жил в Казани и оттуда заведовал своей частью по Симбирску. Вот слова Апраксина:

– Завидую, ваше превосходительство, славе вашей по Симбирску! У меня сыновей нет – одна дочь, а потому могу иметь желание, чтобы хоть один внук мой был столько счастлив своей репутацией, сколько досталось на долю вашу в Симбирске! Там нет ни одного лица, которое не вспомнило бы о вас без сокрушения!.. Преемник ваш не по вас пошел!

С новым симбирским губернатором Хомутовым я виделся в день своего представления у Блудова. Он ругал губернию и тамошнее дворянство и укорял меня, что я ввел его в большое заблуждение на их счет. Само собой разумеется, что я, оправдываясь, защищал их. После узнал я, что и губерния, и дворяне Хомутову отплатили взаимность сторицей.

В воскресенье, едва мы успели собраться во дворец, государь прежде всех призвал к себе сибирского генерал-губернатора князя Горчакова, старинного моего сослуживца, с которым я не виделся более двадцати лет, потом нового генерал-кригс-коммиссара Храпачева. Прошло с четверть часа, и нас позвали. Мы стали в том же порядке, как сказано выше. Государь прежде всех обратился к Муравьеву:

– Что это значит, Муравьев, что ты просишь увольнения?

– Слабость здоровья вынуждает, государь, – ответил тот, видимо изнуренный болезнью.

– Не согласен я на это, – возразил его императорское величество – возьми отпуск на год, если нужно! Я отпущу тебя в Россию, за границу – куда хочешь, а в отставку не выпущу (Муравьев поклонился). Я вчера получил просьбу от брата твоего, – продолжал государь, – просьбу такого рода, в которой я не привык никому отказывать. Он дурачится: это прямое мое слово о его поступке. Что он скоро вышел в люди, этому я несколько виной; я за него и отвечать должен отечеству, а он – мне! Я был недоволен его корпусом – что делать! Ему следовало потерпеть: дело бы уладилось в свою пору. Он не выдержал, прислал просьбу об отставке, а я ему сегодня и дал ее! Еще раз прошу тебя, напиши ему, что он сделал большое дурачество!

Обратившись к князю Трубецкому, государь сказал:

– Я слышал, князь, что ты недоволен переводом в Смоленск?!.

– Я, государь, готов служить, где вам будет угодно, – отвечал Трубецкой.

– И я полагаю, что так и должно быть! Служить – так служить везде, а не по выбору!.. Но я постигнуть не могу, что так сильно привязывает тебя к Харькову?

– Воспитание детей, государь: там университет и более способов к ученью, нежели в другом месте.

– И это неправда! – сказал государь. – Смоленская губерния смежна с Москвой – только рукой подать, и ты всегда можешь быть там. Ты знаешь, мы с тобой – свои. Если ты желаешь поместить своих детей куда на воспитание, ты всегда мог обратиться прямо ко мне. Что у тебя – сыновья или дочери?

– Я более думаю теперь о сыновьях, – сказал Трубецкой.

– Каких лет они и куда ты их думаешь?

– Одному четырнадцать, а другому двенадцать лет. Я бы просил, государь, поместить их в пажи.

– В пажи? Таких нет! Это должно прежде справиться, могут ли быть тотчас приняты. Дочерей, всех сколько есть, давай! Я поручу их жене моей. Теперь поговорим о губернии, куда я тебя назначил. Для Смоленска собственно мы много сделали, и город в большом порядке; нужно только его поддерживать. Дворянство там – ко всему доброму расположенное; нужно уметь только им руководить и распоряжаться, и тебе немного будет хлопот!

– Ну, Жиркевич! А ты как поживаешь? – сказал государь, подойдя ко мне. – Мы давно уже с тобой не виделись!

– В это время, государь, – отвечал я, – на мою душу легло столько долгу благодарности за ваши милости, что я не найду слов ее выразить!..

– За что?! – сказал государь. – Я благодарю тебя! Я доволен твоей службой… Продолжай служить, как служил до сих пор!.. Но что у тебя Полоцк? Поправляется?!

– Я скоро после пожара выехал из губернии и ничего не могу сказать об этом.

– Где же ты был все это время?

– Здесь, в комитете, под председательством генерала Киселева, об устройстве управления казенными крестьянами…

– Мне Киселев сказал, что это дело уже кончено…

– Точно, государь, о западных губерниях кончено на днях, и я скоро отправляюсь в губернию.

– С Богом! Но смотри, чтобы Полоцк был русским городом!..

– Он и прежде был русским…

– Скоро вы едете к вашему месту? – спросил государь Попова.

– Дня через три или четыре.

– Чем скорее, тем лучше. В вашей губернии жиды много шалят! Я сейчас с графом Бенкендорфом читал записку о новых их проделках… Поезжайте, уймите их!..

Со всеми нами государь говорил с кротким выражением лица, а тут принял серьезный вид и только спросил Приклонского:

– А как идут работы Ипатьевского монастыря? Тот заметно оробел, стал отвечать что-то; но государь, не дождавшись конца его речи, поклонился нам и вышел. Через несколько времени, весьма скоро, Приклонский был сменен.

Выйдя на лестницу, ведущую из бельэтажа вниз, мы стали спрашивать стоявшего на лестнице лакея, куда идти в покои к наследнику.

– К вашим услугам, – перебил наши расспросы сам цесаревич, всходивший к нам навстречу, – позвольте мне вас проводить к себе!

Мы пошли вслед за его высочеством. В коридоре повстречалась какая-то дама пожилых лет. Великий князь с утонченной вежливостью поцеловал у нее руку и проводил несколько шагов мимо нас. Потом, когда мы взошли в покои по предварительному докладу через адъютанта Кавелина фамилии каждого из нас, цесаревич сказал всякому несколько приветливых слов:

– Вы, ваше превосходительство, до Витебска были, кажется, в Симбирске? Я слыхал о вас! – Затем, раскланявшись, обратился ко всем с извинением, что крайне сожалеет, что время не дозволяет ему долее заняться с нами, ибо он имеет свой назначенный час у государя и опасается, что уже пропустил оный, но имеет достаточно уважительную причину к извинению себя – наше посещение.

Перед отъездом я представлялся великой княгине Елене Павловне. Она, между прочим, спрашивала меня, правда ли, что генерал Дьяков все еще болен (очевидно, разумея его ипохондрию). Я отвечал, что последнее известие о нем имел благоприятное.

– Но часто ли возобновляются у него припадки этой болезни, ломота ноги и подагра? – спросила великая княгиня.

– Возобновляются, – отвечал я, с уклончивостью от прямого ответа.