Терраса кафе «Франсис» на площади Альма.

Председатель. Садитесь, барон. Сейчас вам нальют портвейна. Его держат здесь для меня лично. Надо же нам отпраздновать этот день: похоже, он будет подлинно историческим.

Барон. Что ж, портвейн так портвейн.

Председатель. Сигару? Тоже мой специальный сорт.

Барон. Лучше, пожалуй, кальян. Он словно переносит меня в атмосферу арабской сказки. Мне кажется, я в Багдаде. Утро. Воры сводят знакомство друг с другом и перед выходом на добычу рассказывают друг другу о себе.

Председатель. Охотно готов это сделать. В море приключений небесполезно подчас определить свое точное местонахождение. Начинайте вы.

Барон. Меня зовут Жан-Ипполит, барон Томар…

Перед столиком останавливается уличный Певец . Он поет начальную арию из «Прекрасной полячки».

Певец.

Председатель. Официант, уберите его.

Официант. Он поет из «Прекрасной полячки», мсье.

Председатель. Меня не интересует его программа. Я прошу вас убрать его.

Певец исчезает.

Барон. Меня зовут Жан-Ипполит, барон Томар. Лет до пятидесяти я жил довольно бесхитростно: вся моя деятельность сводилась к продаже очередного унаследованного имения для содержания очередной приятельницы. Я обменивал названия мест на личные имена: Эссар на Мелину, Маладрери на Линду, Дюрандьер на Дэзи. Чем более по-французски звучало название места, тем экзотичней – имя. Последняя проданная мною ферма – Фротто, последнее имя – Аннушка. Затем наступил более смутный период: я дошел до того, что писал сочинения и решал задачи за учеников лицея Жансон. Клиентуру мне добывал один книготорговец. Ваш сын заметил, что у нас с ним очень схожие почерки, и доверил мне даже переписку домашних работ набело. За это прилежание, отнюдь не свойственное мне в школьные годы, я заслужил награду, которую ходячая мораль сулит примерным ученикам. Сынок ваш, которому я представил мою Аннушку, представил меня вам, и вы, едва услышав, как звучит мое личное имя, если осмелюсь так выразиться, сочли за благо предложить мне кресло в Административном совете учреждаемого вами ныне Общества…

Председатель. Теперь моя очередь. Меня зовут…

Цветочница. Фиалки, сударь!

Председатель. Убирайтесь…

Цветочница исчезает.

Председатель. Меня зовут Эмиль Дюраншон. Матушка моя, Эрнестина Дюраншон, надрывалась на поденщине, чтобы платить за мое обучение в коллеже. Она всю жизнь что-то мыла, присев на корточки, – иной я ее не видел. Когда, оживая в моей памяти, она поднимается на ноги, я не узнаю ее лица: оно дышит местью, и мать словно плюет на меня. Поэтому я предпочитаю помнить ее сидящей на корточках. Когда меня исключили за создание первого в моей биографии акционерного общества – библиотеки книг непристойного содержания, которые я ссужал товарищам за солидную плату, я отправился в Париж с честолюбивым намерением усвоить методы знаменитых людей. Дебютировал я плохо – рассыльным в газете «Фронда», главный редактор которой – известная госпожа Северин – поручила мне отправку дохлых собак на учрежденное ею специальное кладбище для животных в Аньере. Увы, такая уж у меня, видимо, натура: я грубо обращаюсь даже с дохлыми собаками. Не больше мне повезло и в должности реквизитора у Сары Бернар: ей самой пришла пора собирать чемоданы. Не преуспел я и как мойщик велосипеда при гонщике Жаклене: машина его уже перестала пылиться на ходу. Общение со славой принесло мне лишь голод, унижения, лохмотья; поэтому я обратил взоры на безликих, безымянных людей, затерянных в толпе и словно чего-то выжидающих. И тут счастье улыбнулось мне. Первая же физиономия без особых примет, случайно увиденная мною в метро, – и я заработал первую свою тысячу, сбыв дураку фальшивые пятифранковики. Вторая такая же рожа, хотя и с большой родинкой, встреченная на площади Оперы, помогла окончательно раскрыться моему дарованию: я возглавил шайку торговцев бракованными электробатарейками. Я все понял. С тех пор я ставил исключительно на эти маски, на людей с лицом, безжизненным даже тогда, когда его разнообразят нервный тик или оспенные щербины. Я ставил на них, как только мне удавалось их встретить, и, сами видите, сделался председателем одиннадцати правлений, членом пятидесяти двух административных советов, обладателем стольких же банковских счетов и будущим директором Международного акционерного общества, членом правления которого вы только что дали согласие стать.

Мусорщик подходит к ним и наклоняется.

Председатель. Что вы там ищете?

Мусорщик. То, что вы обронили.

Председатель. Я никогда ничего не роняю.

Мусорщик. А этот стофранковый билет ваш?

Председатель. Давайте-ка сюда и исчезайте.

Мусорщик отдает билет и исчезает.

Барон. Вы уверены, что эти сто франков ваши?

Председатель. Во всяком случае, скорее мои, чем его. Стофранковые билеты для богатых, а не для бедняков. Официант, позаботьтесь наконец, чтобы, нас не беспокоили. Здесь форменная толкучка!

Барон. Не будет ли нескромностью с моей стороны полюбопытствовать, чем станет заниматься наше Общество?

Председатель. Нескромностью это назвать нельзя, но так как-то не принято. Вы – первый член Административного совета, проявляющий подобное любопытство.

Барон. Простите, впредь не буду.

Председатель. Прощаю тем охотнее, что сам еще не знаю, чем будет заниматься наше Общество.

Барон. У вас есть капитал?

Председатель. У меня есть агент из биржевых зайцев. Его мы и ждем.

Барон. Вы располагаете какими-нибудь залежами полезных ископаемых?

Председатель. Да будет вам известно, дорогой барон, что Обществу при его учреждении нужен не объект деятельности, а наименование. Мы, деловая аристократия, никогда не оскорбляем покупателей наших акций предположением, что, покупая, они намереваются совершить меркантильную операцию, а не предаться игре воображения. Наша единственная честолюбивая цель – разбудить их воображение: мы не впадаем в заблуждение романистов, которые, придумав подходящее название, считают себя обязанными написать и самый роман.

Барон. И каково же в данном случае название?

Председатель. Этого я еще не знаю. Если же я, как вы могли заметить, немного нервничаю, то лишь потому, что сегодня вдохновение мое как-то запаздывает… Да вот! Глядите, вот она. Никогда еще не видел такой многообещающей!

Барон. Вы говорите о какой-то женщине? Где вы здесь видите женщин?

Председатель. Физиономия! Одна из тех физиономий, о которых я рассказывал вам. Вон тот человек, слева от нас, что пьет воду.

Барон. Вот так многообещающее лицо! Уличная тумба, да и только!

Председатель. Совершенно верно, одна из живых тумб, воплощающих хитрость, жадность, упрямство. Тумбы эти стоят всюду, где идет игра и торговля любовью, где добываются железо и фосфат. Они – вехи на путях удачи, преступления, каторги, власти. Видите, он нас уже заметил. И понял. Сейчас подойдет.

Барон. Вы же не станете доверять ему наши секреты?

Председатель. Дорогой барон, я никогда не доверял даже дочери и жене. Ближайшие мои друзья и секретари не знают никаких моих секретов, даже самых невинных. Моя старшая машинистка ведать не ведает, где я на самом деле живу. Но я из принципа сообщаю решительно все неизвестным, которых мне посылает случай: я вижу их безжизненные лица и понимаю, что безопасность моя обеспечена. Ни один из них никогда не предал меня. Эти искривленные рты, бегающие глаза – гарантия верности, как ее понимают в нашем кругу. Впрочем, он тоже угадал во мне верного человека и без колебаний откроет мне все. Знаки, по которым узнают друг друга адепты разных обществ, где царят несколько необычные нравы, – наивная мелочь по сравнению с приметой, дающей возможность узнавать друг друга нам, служителям удачи. Эта примета – тупость выражения и некий отсвет смерти на лице. На моем он все это и увидел. Еще минута – и он будет здесь.

Глухонемой обходит столики и на каждый кладет конверт.

Да оставят нас в покое или нет? Просто заговор какой-то! Забирайте свои конверты и проваливайте!

Глухонемой знаками показывает, что ничего не слышит.

Официант!.. Не трогайте конвертов, барон. Этот глухонемой служит в полиции: он таким способом собирает отпечатки пальцев.

Барон. Удачно придумано! Сразу куча оттисков!

Председатель. Бедная полиция! Наивна, как всегда. Она получает только то, что ей совершенно не нужно: отпечатки щедрых и честных посетителей… Эй, вы, глухонемой, что вам больше нравится – убраться отсюда или попасть за решетку?

Глухонемой оживленно жестикулирует и гримасничает.

Председатель. Официант, о чем это он?

Официант. Его понимает только Ирма.

Председатель. Какая еще Ирма?

Официант. Судомойка, мсье. Да вот и она.

Появляется Ирма . Внешность – ангельская.

Председатель. Избавьте нас от этого типа, мадам судомойка, не то я позову полицейского…

Глухонемой делает жесты и гримасы.

Что он там мелет, черт побери?

Ирма (следя за мимикой глухонемого). Говорит, что жизнь прекрасна.

Председатель. Он не из тех, кому полагается иметь свое мнение о жизни.

Ирма. У вас душа безобразная.

Председатель. Душа или жена?

Ирма. И та и другая. И даже третья. У вас две жены.

Председатель. Управляющего сюда! Немедленно!

Глухонемой и Ирма исчезают.

Что там еще такое?

Подходит Продавец шнурков .

Председатель. Полиция!..

Продавец шнурков. Шнурочков не надо?

Барон. Мне как раз нужен один шнурок.

Председатель. У этого не покупайте!

Продавец. Красный? Черный? Ваши совсем истерлись. Даже цвета не разобрать.

Барон. Поворот к лучшему в моих делах позволяет мне купить целую пару шнурков.

Председатель. Барон, я не могу вам приказывать. В моей власти только установить – это будет на нашем первом заседании – количество жетонов, положенных вам за присутствие на Совете, и решить вопрос о предоставлении вам права пользоваться в необходимых случаях автомобилем. Но обстоятельства вынуждают меня со всей скромностью выразить пожелание, чтобы вы ничего не покупали у этого человека.

Барон. Я всегда уступал просьбам, выраженным в столь любезном тоне…

Продавец уходит.

Но кому же этот бедняга сбудет свой товар?

Председатель. Он не нуждается в вашей помощи. Возмутительная круговая порука позволяет всей этой накипи устраиваться без нас. Продавец шнурков сбывает свой товар босякам, продавец галстуков снабжает бродяг в тельняшках, лоточник, торгующий заводными игрушечными утками, продает их грузчикам Центрального рынка. Отсюда их наглый тон и дерзкие взгляды. Отсюда же их гнусная независимость. Не надо ей потакать. А вот и наш агент. Браво! Он так и сияет.

Появляется Биржевой заяц .

Биржевой заяц. У меня для этого все основания, председатель. Победа за нами. Можно начинать. Слушайте!

Подходит Жонглер , он жонглирует цветными кеглями.

Председатель. Нам не терпится это сделать.

Биржевой заяц. Во-первых, эмиссия. Акции выпускаются с номиналом сто на сто. Однако я устанавливаю стоимость обыкновенной акции в сто десять, по цене привилегированной, что дает мне право перепродать ее по сто двенадцать, так что после спровоцированных нами колебаний курс устанавливается девяносто один и два… Мои агенты создают небольшую суматоху, держатели начинают волноваться, и мы приступаем к скупке.

Жонглер жонглирует горящими кеглями.

Председатель. Классическая, но превосходная операция!

Барон. Могу я спросить…

Председатель. Нет. Объяснения вас только запутают.

Биржевой заяц. Что касается облигаций, то здесь, заметьте, метод совершенно противоположный. Я обеспечиваю нормальное повышение курса временным падением. Я даю предъявителю возможность продать по номинальной цене не подлежащую перекупке облигацию, продлевая установленный срок операций, и объявляю о фиктивном распределении реального дивиденда. Среди держателей – паника. Два самоубийства, один из самоубийц – генерал. Затем массовая скупка нашим Обществом… Легкая суматоха, затем умиротворение, и те из держателей, кого не окончательно разорила моя первая операция, с восторгом выкупают бумаги обратно.

Жонглер жонглирует алмазными кольцами. Подходит мелкий Рантье и восхищенно прислушивается.

Председатель. Великолепно! Сколько долей прибыли резервируется за каждым членом Совета?

Биржевой заяц. Пятьдесят, как условлено.

Председатель. А вам не кажется, что этого недостаточно?

Биржевой заяц. Ладно, три тысячи.

Председатель. Вы понимаете, барон?

Барон. Начинаю понимать.

Председатель. А как у вас с помещением капитала?

Биржевой заяц. С помещением? Тут-то я и подхожу к своему триумфу. Через государственного инспектора по финансированию общественных работ я вкладываю в последние основной наш капитал и перевожу на кассу финансирования плантаций рапса суммы, предназначенные для рабочего страхования на строительстве гидростанций Центрального массива. Дополнительный капитал, предназначенный сберегательным кассам, целиком перечисляется «Генеральному обществу» и «Лионскому кредиту», которые выплачивают нам в виде комиссионных из расчета десяти процентов разрешенную законом сотую часть вклада. Остается резервный капитал, который можно, конечно, показать как оборотный, но это увеличит налог на возврат капитала…

Председатель. Ясное дело. Здесь-то и препятствие.

Биржевой заяц. Преодолеваем его одним прыжком. Через постоянного финансового инспектора при временном текстильном комитете я переношу на бурый уголь средства, выделенные на хлопок, как это предусмотрено в случаях с сырьем параграфом одиннадцатым инструкции по тонкой обработке тканей.

Председатель. Боже мой! Какой полет вдохновения!

Биржевой заяц. Отсюда, как первое следствие, апоплексический удар, постигающий нашего врага с улицы Федо в самый разгар работы биржи. Затем – выжидательная позиция на рынке. Затем – глобальная скупка бумаг нашим объединением. Затем – наплыв подписчиков-провинциалов, поднятых на ноги моим агентством. День заканчивается для нас полным сбытом всех бумаг… Давка и побоище у дверей наших бюро на улице Вальми и авеню Вердена!

Председатель. Какие славные имена!

Рантье (бросаясь к Биржевому зайцу). Квитанцию, пожалуйста, мсье!

Биржевой заяц. А что это вы мне суете?

Рантье. Мои сбережения, мсье. Вот они! Вот все мое достояние! Я слышал вас. Я все понял! Я с вами душой и телом!

Биржевой заяц. Если вы все поняли, вам должно быть ясно, что квитанцию у нас выдает подписчик.

Рантье. Разумеется! Как же я сразу не сообразил! Получите. По гроб жизни благодарен вам, мсье! (Уходит.)

Жонглер кончает номер, забрасывая кольца высоко в небо. Кольца обратно не падают, но зато возвращается уличный Певец .

Певец (поет).

Председатель. Замолчит он когда-нибудь? И что это он все время, как попугай, повторяет одни и те же строки?

Официант. Он знает только эти два стиха: «Прекрасной полячки» теперь не найдешь в продаже. Вот он и рассчитывает, что кто-нибудь из слушателей научит его продолжению.

Председатель. Только не я! Пусть катится ко всем чертям!

Чудак с тросточкой, проходящий мимо, непринужденно останавливается рядом со столиком.

Чудак. И не я, дорогой мсье! Тем более что я в точно таком же положении: знаю только одну песенку, которую распевал в детстве. И тоже на мотив мазурки, если вам интересно знать.

Председатель. Совершенно не интересно.

Чудак. Почему так легко забываются слова на мотив мазурки, дорогой мсье? Наверно, тают в ее дьявольском ритме. Из своей песни я помню только первые два стиха. (Поет.)

Председатель. Это кафе, в самом деле, какой-то ярмарочный балаган со всякими чудесами!

Певец (приближаясь, подхватывает).

Чудак. Какая удача! Благодаря этому певцу я вспомнил слова. Вот оно, чудо! (Поет.)

Председатель. Умоляю, довольно!

Певец.

Председатель. Да уберетесь вы наконец?

Певец и Чудак (дуэтом).

Председатель. Молчать!

Певец и Чудак уходят. Личность с физиономией без особых примет встает со стула, направляется к столику Председателя и Барона и подсаживается к ним. Напряженное молчание. Наконец Неизвестный решается заговорить.

Неизвестный. Ну-с?

Председатель. Нужна идея.

Неизвестный. Нужна наличность.

Председатель. Для одного акционерного общества. Срочно.

Неизвестный. Для девки. Не позже полудня.

Председатель. Речь идет о названии Общества.

Неизвестный. Речь идет о пятистах тысячах.

Председатель. Название должно быть ясным, не вызывающим кривотолков.

Неизвестный. Деньги наличными, не чеком.

Председатель. Согласен.

Неизвестный. Отлично. Вот вам название: Объединенный банк парижских недр. (Устраивается поудобней, как его собеседники, когда они рассказывали о себе.)

Председатель. Великолепно. Агент, уплатите.

Биржевой заяц платит.

Теперь объяснитесь.

Неизвестный. Меня зовут Роже ван Хюттен. Но это не мое имя. Имени у меня нет. Я сын аррасского бандажиста, который отказался признать меня. Отсюда – моя карьера. Решив никогда не предъявлять своего метрического свидетельства, я отошел от жизни, где люди являются на экзамены, женятся, отбывают воинскую повинность, словом, где от вас вечно требуют какого-нибудь удостоверения, и вступил в ту жизнь, где обходятся без него. Я занялся вещами, у которых его тоже нет, – бельгийскими контрабандными спичками, кружевами, кокаином. А также книгами специального содержания: в жизни любого авантюриста бывает период, когда он существует за счет людской похоти. К тому же как-то раз мне пришлось перебросить одного таможенника через границу, откуда нет возврата, и это обстоятельство побудило меня поступить кочегаром на судно, отправлявшееся, как выяснилось позже, к берегам Малакки. Там мне удалось устроиться: я организовал контрабандный вывоз носорожьих рогов, основы всей китайской фармацевтики. Для этой охоты, карающейся смертной казнью, я вооружал туземцев ружьями с таким основательным зарядом, что мне приходилось привязывать охотников к дереву, на котором они подстерегали добычу. Впрочем, я там и оставлял их, а убитое чудовище забирал с собой. Но я опасался полиции: удостоверение личности было выжжено у меня прямо на коже. И тогда я отправился на Суматру, где умение играть в шахматы, излюбленную на этом острове игру, завоевало мне симпатии одного местного вождя, отдавшего за меня свою дочь, которая подарила мне сына. О признании его мною не было и речи: там сын, достигнув совершеннолетия, сам признает отца, если сочтет его достойным этого. Злоупотребив доверчивостью своей супруги, я сумел установить местонахождение одной нефтяной жилы, почитавшейся священной и тщательно скрываемой от белых, и дал о ней сведения «Ллойду», которым я и был принят в число уважаемых изыскателей. Жена моя прослыла предательницей, и ее посадили на кол.

Председатель. Так вы изыскатель? Изыскатель!

Изыскатель. К вашим услугам. Не правда ли, само слово «изыскание» уже указывает на мою идею?

Биржевой заяц. Оно изумительно!

Барон. Изыскание? Я что-то улавливаю.

Председатель. Изыскание! Помилуйте, барон, это же сейчас первое дело в мире. Только благодаря ему из недр земли извлекается золото в виде металла или нефти, которое и является условием существования акционерного общества – единственной формы объединения людей в нашу эпоху, уставшую от национальных и прочих патриархальных форм такого объединения. Господин изыскатель превзошел все наши желания. Он предлагает сделать базой нашего Общества изыскания.

Изыскатель. Вот именно, изыскания.

Председатель. На Суматре, наверно?

Изыскатель. Гораздо ближе.

Биржевой заяц. В Марокко? Оно сейчас в моде.

Изыскатель. Еще ближе… Свидетельство тому – название, которое я вам подсказал. Я имею в виду Париж.

Председатель. Париж? Вы считаете, что под территорией Парижа есть залежи полезных ископаемых?

Биржевой заяц. Золота?

Барон. Нефти?

Изыскатель. Что вы, собственно, ищете, господа? Пласт, жилу или название?

Биржевой заяц. Название для наших акционеров. Золотую жилу для самих себя.

Председатель. А вы не брякнули наобум, изыскатель? Недра Парижа, действительно, таят в себе миллиарды?

Изыскатель. Хотя никто об этом еще не подозревает. Париж – наименее исследованная точка во всем мире.

Барон. Невероятно! Как же так?

Изыскатель. Дорогой барон, демоны или добрые духи, охраняющие подземные сокровища, ревнивы и бдительны. Вероятно, они правы. Если мы окончательно нарушим внутреннее равновесие нашей планеты, она рискует в один прекрасный день сорваться со своей орбиты… Тем хуже для нас. Раз уж человек предпочитает быть на своем шаре не обитателем, а его жокеем, пусть и несет весь риск, сопряженный со скачками. Тем не менее задача изыскателя крайне тяжка.

Председатель. Знаю: в Тебризе его бросают на съедение клопам, на Целебесе с него заживо сдирают кожу.

Изыскатель. Да, если угодно. В наш век мученичество принимают не за веру, а за горючее. Но самым страшным оружием наших врагов остается шантаж. На поверхности земли они располагают ландшафтами и городами, которые так прекрасны, что их все чтят, мешая нам эксплуатировать или, если угодно, разорять их, потому что там, где проходим мы, уже не растет трава и не восстанавливаются памятники. Наши враги внушают отсталым умам, что такие малозначительные явления, как память, история, общение между людьми, должны цениться выше, чем металлы и жидкости адских недр… Они даже посылают детей играть в местах, прямо-таки предназначенных для разведки! Золото Рейна не так бдительно охраняется карликами, как золото Парижа – парковыми сторожами.

Председатель. Укажите место, где надо производить разведку. У меня найдутся связи, которые обеспечат разрешение рыть даже в самом центре Тюильрийского сада.

Изыскатель. Но можно ли с полной определенностью указать такое место в городе, который наши враги превратили в свалку всяческого старья? Сбивая со следа лучших наших ищеек, они допускают, что площади, склоны холмов, террасы кафе и городских садов, а также окраины кладбищ вновь зарастают напластованиями духовности, от которых люди, прославившие себя в борьбе и любви, на протяжении веков расчищали эти места. В кварталах, где я распознаю флюиды, источаемые нефтью, железом, платиной, еще более мощные токи, исходящие от уже мертвых поколений и живых поклонников старины, повсеместно рассеивают или заглушают эти благотворные веяния. Повсеместно людская жизнь с ее треволнениями, словно забавляясь, препятствует мне в моих начинаниях с ископаемыми. Даже здесь…

Барон. Здесь? В Шайо?

Изыскатель. Вы посещаете кафе района Шайо, барон?

Барон. Лет уже тридцать. И не без усердия.

Изыскатель. Вы пробовали здешнюю воду?

Барон. Эти опыты я отложил на будущее.

Изыскатель. Изыскатель – это дегустатор воды. Вода по-прежнему остается главной разглашательницей тайн земли, и самый прекрасный родник – изменник, предательски выдающий людям то, что творится в недрах. Так вот вчера за этим самым столиком после первого же глотка воды из графина я затрепетал от надежды! Я выпил второй стакан, третий, пятый. Ошибки быть не могло! Мои вкусовые бугорки прямо-таки набухли от самого сладкого для изыскателя вкуса – вкуса нефти.

Биржевой заяц. Нефть в районе Шайо!

Председатель. Господа! Графин воды и три стакана, официант, да поживей! Угощаю я, барон. Выпьем за Объединенный банк!

Барон. С восторгом!

Изыскатель. Не благодарите. Вы будете пить обычную пресную воду. Тот вкус исчез, даже для меня. Враждебные нам демоны опередили меня. Они создали вокруг этого кафе новую атмосферу, некое оживление, которое совершенно притупило мое чутье. Не думайте, что если вчера вечером воздух был особенно тяжел, а девушки особенно прелестны, так это простая случайность. Неслучаен и хоровод этих балаганщиков у наших столиков нынче утром. Все это имело цель размагнитить нас, привести в нервозное настроение, побудить пить шампанское, иными словами, вернуть воде ее привычный вкус. Я попытался повторить вчерашний опыт. Тщетно. Я не сумел помешать официанту рассказать мне, что тут, на этом же месте, Мольер, Расин и Лафонтен некогда распивали отейльское вино. Он с ними стакнулся. Они превратили мою воду в дрянное винишко!

Председатель. Но у вас же есть какой-то план? У такого человека, как вы, должен быть план!

Изыскатель. Вне всякого сомнения.

Председатель. Можем ли мы узнать – какой?

Изыскатель. Сперва каждый из вас должен гарантировать мне молчание, а для этого – доверить мне какую-нибудь свою тайну…

Председатель. Что ж, справедливо.

Изыскатель. С именами и датами.

Председатель. Само собой разумеется. Начнем с меня. Грузо-пассажирский пароход «Святая Барбара», сочтенный утонувшим со всем грузом и людьми двадцать четвертого декабря тысяча девятьсот тридцатого года, был зафрахтован мною специально для этого кораблекрушения и застрахован на мое имя на сумму втрое дороже реальной стоимости. Это произошло в канун Рождества, известие я получил в церкви во время всенощной. Ваш черед, барон!

Барон. Третьего мая тысяча девятьсот двадцать седьмого года девица по фамилии Шанталь де Люгр пустила себе пулю в лоб, потому что не смогла выкупить у меня по назначенной цене некие довольно любопытные письма. Произошло это в четверг. Ее братишка не пошел в школу и играл подле нее. Добавлю, что она жива. Всего-навсего ослепла… Теперь вы, биржевик.

Биржевой заяц. С полудня шестнадцатого апреля тысяча девятьсот тридцать второго года до утра семнадцатого я являлся казначеем и распорядителем комитета по оказанию материальной и денежной помощи жертвам наводнения на Юге…

Изыскатель. Отлично. Достаточно.

Биржевой заяц. Это было как раз с шестнадцатого на семнадцатое апреля. Семнадцатого – день рождения дорогой моей матушки.

Изыскатель. Итак, вот мой план… Господи, это еще что за личность?

Появляется Безумная из Шайо . Облик важной дамы. Шелковая юбка с поднятым и подколотым металлическими защипками для белья шлейфом. Туфли эпохи Людовика XIII. Шляпа времен Марии-Антуанетты. Лорнет на цепочке. Камея. Кошелка. Она обходит террасу, останавливается неподалеку от группы дельцов и достает из-за корсажа звонок, какие бывают в столовых. Нажимает на него. Появляется Ирма .

Безумная. Ирма, кости мои готовы?

Ирма. Их маловато, графиня. Но цыпленок был откормленный. Зайдите минут через десять.

Безумная. А зобик?

Ирма. Постараюсь сохранить. Клиент нынче такой – все приедает.

Безумная. Если он съест зобик, сохрани хоть потроха. Кот с Токийской набережной любит их больше, чем селезенку. (О чем-то задумывается, делает шаг вперед и останавливается перед столиком Председателя.)

Председатель. Официант, уберите эту женщину!

Официант. Никак невозможно, мсье. Она здесь у себя.

Председатель. Она – управляющая в вашем кафе?

Официант. Это безумная из Шайо, мсье.

Председатель. Как! Помешанная?

Официант. Почему же помешанная? С чего бы ей помешаться?

Председатель. Да вы же сами это сказали, идиот!

Официант. Я? Я сказал так, как ее все называют. Но почему она помешанная? Я не позволю оскорблять ее. Это безумная из Шайо.

Председатель. Полицейского сюда!

Безумная из Шайо свистит в пальцы. Появляется Мальчик-рассыльный . Через руку у него перекинуты три шарфа.

Безумная. Ну что? Нашел мое боа?

Рассыльный. Нет еще, графиня. Я нашел не боа, а эти три шарфа.

Безумная. Уже пять лет, как я его потеряла. Мог бы и найти за это время.

Рассыльный. Возьмите любой из шарфов. Их никто не спрашивает.

Безумная. Боа из коричневых перьев, длиной в три метра, это же заметная вещь!

Рассыльный. Голубой шарф очень миленький.

Безумная. При розовом-то воротнике и зеленой вуали на шляпе? Ты что, смеешься? Дай желтый. Подходит?

Рассыльный. Изумительно.

Безумная кокетливым движением набрасывает шарф, опрокидывает стакан Председателя ему на брюки и удаляется.

Председатель. Официант, полицейского! Я подаю жалобу!

Официант. На кого?

Председатель. На нее! На вас! На всех! На певца, на торговца шнурками, на безумную!

Барон. Успокойтесь, председатель!

Председатель. Ни за что! Вот они, наши настоящие враги, барон! Вот от кого мы должны безотлагательно очистить Париж! О, эти марионетки, так непохожие друг на друга и цветом, и ростом, и повадкой! В чем единственный залог, единственное условие существования подлинно современного мира? В создании труженика единого типа – с одинаковым лицом, в одинаковой одежде, с одинаковыми жестами и словами. Только тогда руководитель поверит, что перед ним только одно человеческое существо, трудящееся в поте лица. Как ясен станет его взор, как чиста совесть! А что мы видим? Что? В том самом парижском квартале, который является нашей цитаделью, который насчитывает наибольшее количество администраторов и миллиардеров, внезапно возникают и под самым носом у нас разглагольствуют фигляры, жонглеры, мошенники, призраки, которых опять облекает в плоть и кровь свобода – свобода для тех, кто хочет петь, не зная слов, ораторствовать, будучи глухонемым, носить штаны, продранные на заду; свобода для цветов быть цветами, свобода исторгать из груди звуки столового колокольчика. Наша власть кончается там, где существуют веселые бедняки, непочтительные и капризные слуги, уважаемые и чтимые безумцы. Да вы поглядите только на эту безумную! Официант, кланяясь и приседая, устраивает ее в самом центре террасы, хотя она даже не собирается ничего заказывать. Цветочница дает ей даром огромный ирис, который она засовывает себе в вырез корсажа… А Ирма галопом мчится к ней!.. Воображаю, какой разыгрался бы скандал, если бы я при всех своих председательских титулах сунул себе в петлицу гладиолус и принялся орать благим матом на этой респектабельной площади, перед этим официальным символом франко-бельгийской дружбы… Ирма, мои косточки и потроха! (Последнюю фразу он выкрикивает.)

С других столиков на него устремляются неодобрительные взгляды.

Биржевой заяц. Успокойтесь, председатель, и положитесь на меня: несколько дней, и я вымету всю эту нечисть.

Изыскатель. Вот мой план.

Председатель. Говорите потише. Она нас слышит…

Изыскатель. Известно ли вам, что такое бомба, председатель?

Председатель. Мне говорили, что это взрывается.

Изыскатель. А знаете вы, кто живет в особняке на углу набережной? Мой противник. Мой единственный противник. Инженер, который вот уже двадцать лет отказывает нам в разрешении на разведку в Париже и пригородах. Единственная личность, которая в этом мире оказалась нечувствительной к нашим доводам.

Председатель. Мы все обратились в слух. Боже мой! Этому-то еще что нужно?

Между столиками пробирается напомаженный старичок в перчатках и с носовым платочком в нагрудном кармане.

Старичок. Прежде всего здоровье, мсье, точнее, здоровые ноги. Ходят ноги – все идет хорошо. Чиновник ведомства здравоохранения Жаден, отставной моряк. В Габоне специализировался на выдергивании клещей. В настоящее время – на удалении простых и костных мозолей. В случае необходимости Марсьяль сообщит вам мой адрес. Если операция нужна немедленно, я к вашим услугам хоть сейчас, прямо у столика. Я здесь каждый день. Ну как желчный пузырь, Марсьяль?

Официант. Как всегда, полно камней, доктор. Слышно даже, как они стучат друг о друга.

Жаден. Crepitus crotalis – звук гремучей змеи. Диагноз правильный.

Официант. Подать перно?

Жаден. Да, да, перно. Остальным – тоже. (Замечает графиню и кричит.) Привет, графиня. Как у вас левая почка? Блуждает поменьше?

Графиня отрицательно качает головой.

Fluktuat nec mergitur. Не бойтесь, все будет в порядке.

Председатель. С ума сойти! Пойдем куда-нибудь в другое место.

Изыскатель. Нет. Зрелище ожидает нас только здесь. Сейчас уже почти двенадцать, не так ли?

Председатель. Без пяти.

Изыскатель. Через пять минут особняк нашего врага инженера взлетит на воздух. Один паренек, который готов для меня на все, подкладывает туда небольшой заряд динамита.

Барон. Боже! Я вижу, вы сторонник современных методов в изыскательском деле.

Председатель. Заблуждаетесь. Конечно, этот метод широко применяется в наши дни, но на самом деле восходит еще к миру легенд: чтобы заполучить сокровище, всегда приходилось убивать стерегущего его дракона.

Изыскатель. В наших делах, барон, мы лишь оказываем порядочным людям подобающую им честь, превращая порядочность в нечто не менее смертельно опасное, нежели преступление. К тому же рядом с нефтяным месторождением труп не пахнет. Это аксиома геологоразведки.

Барон. А взрыв нас не заденет?

Изыскатель. Не беспокойтесь. Однако обернитесь! За нами наблюдают. Сделаем вид, что поглощены беседой. Мы вас слушаем, господин агент, – вы ведь у нас в долгу.

Биржевой заяц. Меня зовут Жорж Шопен. С композитором мы лишь однофамильцы, но я обязан ему своим прозвищем. Не будь его, мне не пришлось бы всю жизнь слышать: «Пианист нас продал». Или: «Пианист заработал два года». Или: «Пристрелить пианиста!». Сын матери бедной, но нечестной, занимавшейся скупкой ломбардных квитанций на улице Тиктон, я всю свою жизнь посвятил этой женщине. Чтобы заказать ей корсет по мерке, поскольку она тучна и кривобока, я в пятнадцатилетнем возрасте позабыл отнести в полицию оброненный кем-то и найденный мною бумажник. Чтобы подарить ей золотую табакерку – она жует табак, – я с восемнадцати лет стал сниматься в порнофильмах. Чтобы устроить ее в Коломб – у нее астма, – я в течение семи лет по поручению одного судебного исполнителя из Шаронн занимался выселением неплательщиков из квартир. Операция эта поначалу несколько деликатна: плачущие женщины, орущие дети, девочки, которые не желают расстаться с каким-нибудь предметом обстановки и вцепляются в него… Но мысль о матушке поддерживала меня. Я стал мастером в искусстве отрывания детских ручек от мебели. Вскоре я приобрел такую репутацию, что один маклер с хлебной биржи направил меня в Буэнос-Айрес, чтобы выдворить триста итальянских семей из жилого массива, который не могла очистить от них никакая полиция. Приближалось семнадцатое апреля, а матушка моя хотела получить кольцо с изумрудом, притом мужское кольцо, так как пальцы у нее несколько смахивают на сардельки. За неделю жилищный массив опустел – исчезли как сами обитатели, так и весь их скарб, включая триста кукол. Тем временем по случаю голода на Востоке я приобрел в Буэнос-Айресе кое-какие познания в области перепродажи зерна, а также наложения на него ареста, и мое призвание окончательно определилось. Матушка еще жива. Злоупотребление жирами и бенедиктином несколько помутило ее сознание, но каждое семнадцатое апреля она меня узнает и протягивает за новым подарком руку, отягощенную браслетами и кольцами. Надеюсь, мне их еще не скоро придется снимать с дорогой мамочкиной ручки. Я кончил… Как видите, избавить Шайо от всей этой орды – детская игра для меня.

Изыскатель. Отлично. Бьет двенадцать… Боже мой, что это?

Входит Спасатель с моста Альма с телом утопленника на руках.

Пьер?.. Что случилось?.. Кого это вы несете?

Спасатель. Утопленника. Это мой первый утопленник. Я – новый спасатель с моста Альма.

Официант. Скорее, похоже, что его трахнули по голове: одежда-то сухая.

Спасатель. Тоже верно. Он уже перекинул ногу через парапет, и я хватил его по голове – чтобы не сопротивлялся. На этот счет у нас строжайшие предписания. Утопленника полагается оглушить сильным ударом, чтобы он не утащил спасателя под воду.

Официант. Но ведь этот-то был пока на суше.

Спасатель. Он – первый, кого я спас, мсье. Я вступил в должность сегодня утром.

Изыскатель. Этот юный идиот донесет на нас. Куда, черт побери, он девал взрывчатку?

Председатель. Надо любой ценой избежать скандала, не то наше Объединение взлетит на воздух.

Спасатель дышит молодому человеку в рот и делает ему искусственное дыхание.

Изыскатель (подходя ближе). Что вы делаете?

Спасатель. Манипулирую с грудной клеткой. Вдуваю воздух ему в рот. Смотри правила первой помощи утопленникам.

Изыскатель. Да ведь он же не утонул!

Спасатель. Считается, что утонул.

Изыскатель. Считается, что утонул? Но ведь он утонул, так сказать, на суше. Правила помощи утопленникам сюда не относятся.

Барон. Браво, изыскатель! Я понял.

Биржевой заяц. Он не добрался до воды. Значит, действуем без колебаний!

Спасатель. Но как же сделать, чтобы можно было применить правила?

Изыскатель. Бросить его в Сену и подождать, пока он не станет тонуть на самом деле. Тогда правила снова вступят в силу.

Спасатель. Верно. Вполне логично.

Изыскатель. Столкните его с того места, где он перелезал через парапет: там самая быстрина. А потом ныряйте. Но не раньше, чем через минуту. Вы, надеюсь, не хотите, чтобы он спасся безо всякой заслуги с вашей стороны?

Спасатель. Я готов рискнуть жизнью: он такой симпатичный. Но должен вам признаться: я не умею плавать.

Председатель. Научитесь, как только нырнете. Вы же не умели дышать, когда родились на свет?

Спасатель. Конечно, нет. Иду!..

Жаден. Простите, господа, что вмешиваюсь, но мой профессиональный долг обязывает меня напомнить, что факт внутриутробного дыхания больше никем не оспаривается и что, едва родившись, господин спасатель уже умел не только делать вдох и выдох, но также икать и кашлять.

Председатель. Что тут мелет этот болван?

Спасатель. Выходит, я рискую утонуть?

Жаден. Я никогда не слыхал о внутриутробном плаванье. Вы пойдете на дно, как кусок свинца.

Председатель. А вас кто спрашивает? Вы нам голову заморочили своей медицинской болтовней.

Спасатель. Простите, простите, господа! Эта болтовня меня крайне заинтересовала. Нам, спасателям, полагается также оказывать помощь особам, разрешающимся от бремени на улице, и все, что профессор может сообщить мне из этой области, имеет жизненное значение для всего квартала и моей будущности.

Председатель. Да они оба помешанные!

Жаден. Весь к вашим услугам.

Председатель. Спасатель!

Спасатель. Правда ли, господин профессор, что, если ребенок рождается в сорочке, надо раздать по куску ее всем, кто присутствовал при рождении?

Председатель. Как заткнуть им рот, агент?

Жаден. Истинная правда. В противном случае кормилица умрет в том же году. Все эти народные суеверия основаны на общих законах мироздания. Так, например, нет сомнения, что пчелиный рой погибнет, если не привязать кусок крепа к улью, владелец которого умер.

Биржевой заяц. Спасатель, если вы немедленно не отправитесь…

Спасатель. Минуточку. Мне кажется, в моей должностной инструкции пчелы никак не упомянуты… Но правда ли, что по странной аномалии из двух близнецов тот, кто родился первым, считается моложе и не наследует отцу?

Жаден. Тоже совершенно верно. Если рождение близнецов приходится на ночь Святого Сильвестра, старший даже на год моложе, чем младший. Он отбывает воинскую повинность на год позже. Из-за необходимости проверять это королевы должны рожать при свидетелях. Но, возвращаясь к пчелам, должен отметить, что все, кто отрицает антиартрические свойства пчелиного жала, – негодяи, состоящие на жалованье у владельцев аптекарских магазинов.

Спасатель. Как увлекательно! О, эти тайны рождения, столь, казалось бы, сходные с тайнами спасения на водах, и в то же время столь далекие от них!

Жаден. Пчела умирает, выпустив яд из жала. Аптекарь обрастает жирком на своих зельях. Судите сами о той и другом.

Изыскатель. Мы попали в сумасшедший дом, нам с ними не разобраться, а вон та старуха уже поглядывает на нас. Того гляди, вмешается полиция. Да и толпа уже собирается. Спрячемся, председатель. Я начеку и наложу руку на юного предателя, как только к нему можно будет подступиться.

Прячутся.

Спасатель. Теперь я подошел к вопросу, который мучит меня с самого юного возраста, господин профессор, потому что, несмотря на свои тридцать шесть лет, я, как это ни странно, еще ни разу не принес жертвы Венере. Правда ли…

Барон. Господин спасатель! Господин спасатель!

Спасатель. В чем дело?

Барон. Две дамы на тротуаре авеню Вильсон зовут на помощь!

Спасатель. Две? Сразу? Они стоят? Лежат? Это домохозяйки? Или королевы?

Барон. Различить отсюда невозможно… Скорее!

Спасатель. Пойдемте со мной, господин профессор, умоляю вас! Иду, иду, господа, то есть сударыни!

Спасатель и Жаден убегают. Изыскатель хочет приблизиться, но его отстраняет Ирма, которая подходит к лежащему без сознания молодому человеку и берет его за руки.

Ирма. Какой красивый! Он умер, Марсьяль?

Официант. Поднесите к его рту вот это зеркальце. Если оно затуманится, он жив.

Ирма. Затуманилось.

Официант, Значит, он скоро придет в себя. Попрошу вернуть зеркальце.

Ирма. Минуточку… (Протирает запотевшее зеркальце, смотрится в него, прихорашивается.)

Изыскатель снова пытается подойти. Но Безумная, как коршун, бросает на него взгляд, и он отходит.

Ах, он открывает глаза!

Пьер открыл глаза и удивленно созерцает Ирму, держащую его за руки. От слабости он снова закрывает глаза. Безумная встает и садится на место Ирмы, которую вызвали на кухню. Подобно Ирме, берет обе руки Пьера в свои. Пьер внезапно приподнимается, но вместо девушки, ловившей его взгляд, видит Безумную из Шайо с огромным ирисом на груди.

Безумная. Вы смотрите на ирис? Правда, красивый?

Пьер (слабым голосом). Очень.

Безумная. Полицейский любезно заметил, что ирис мне идет. Но я не очень доверяю его мнению. Вчера цветочница подарила мне арум. Так он уверял, что арум мне не идет.

Пьер. Ирис идет.

Безумная. Я передам ему ваше мнение. Он будет очень горд. Полицейский!

Пьер. Не зовите полицейского!

Безумная. Как это не звать? Я же обругала его из-за арума. Теперь я должна сказать ему что-нибудь приятное.

Пьер. Позвольте мне уйти, сударыня.

Безумная (удерживая его). Лежите, лежите… Полицейский!

Пьер (вырывается). Дайте мне уйти!

Безумная. Ни в коем случае. Отпустишь кого-нибудь, потом ищи-свищи. Я дала уйти Шарлотте Мазаме́ – и больше ее не видела.

Пьер. Сил моих нет!

Безумная. Я дала уйти Адольфу Берто, а ведь крепко держала его. Он исчез навсегда.

Пьер. Боже мой!

Безумная. Впрочем, его я видела еще раз. Тридцать лет спустя. На рынке. Он очень изменился, меня не узнал. Но увел у меня из-под носа единственную спелую дыню… Ах, наконец-то!.. Полицейский!

Полицейский. Я очень спешу, графиня.

Безумная. Я насчет ириса. Этот молодой человек с вами согласен: ирис мне идет.

Полицейский. Мне нужно бежать. В Сене найден утопленник.

Безумная. Да нет же. Он у меня на коленях.

Полицейский замечает Пьера.

Он у меня на коленях. Времени у вас хватит. Он теперь не уйдет. Я держу его настолько же крепко, насколько слабо держала Адольфа Берто. Если я его отпущу, он пойдет и бросится в Сену.

Пьер. О да! Наверняка.

Безумная. Он гораздо красивее Адольфа Берто, не правда ли, полицейский?

Полицейский. Откуда мне знать?

Безумная. Я же показывала вам фото, где Адольф снят в костюме велосипедиста на фоне Кронштадта.

Полицейский. Ах да, с заячьей губой.

Безумная. Сто раз я вам говорила, не было у Адольфа Берто никакой заячьей губы. Это на фотографии было пятно. Вы мне еще объясните, как вы успели стакнуться с двоюродной бабкой Адольфа, которая распространяла эту клевету насчет заячьей губы и скончалась в тысяча девятисотом году. Что вы делаете?..

Полицейский. Записываю имя утопленника, фамилию и год рождения.

Безумная. А какой в этом смысл? Если он узнает от вас год своего рождения, разве это помешает ему снова броситься в Сену?

Полицейский. Это не я, а он мне назовет год своего рождения.

Безумная. И очень глупо сделает. Я вам года своего рождения не назову. Спрячьте записную книжку и утешьте его.

Полицейский. Утешать его?

Безумная. Не мне же расхваливать жизнь тем, кто хочет покончить с собой! Это обязанность представителей государства.

Полицейский. Я должен расхваливать ему жизнь?

Безумная. Вы отправляете на гильотину убийц, разгоняете уличных торговцев овощами и фруктами, не даете детям писать на стенах. Вы требуете, чтобы люди жили деятельной, чистой, достойной жизнью. Вот и скажите ему это. Чиновники, подобные вам, организуют жизнь, они должны и защищать ее. Грош цена стражу порядка, если он не защищает жизнь.

Полицейский. Конечно, конечно. Юный утопленник…

Безумная. Его зовут Фабрис.

Пьер. Да меня зовут вовсе не Фа…

Безумная. Называйте его Фабрис. Сейчас полдень. В полдень всех мужчин зовут Фабрис.

Полицейский. За исключением Адольфа Берто.

Безумная. Во времена Адольфа Берто мода вынуждала женщин менять мужчин, чтобы менять личное имя. Наша эпоха не столь гнусно деспотична. Но вы здесь не для того, чтобы говорить со мной об Адольфе Берто. Вы здесь для того, чтобы внушить этому молодому человеку желание жить.

Пьер. Это будет нелегко.

Полицейский. Почему? Графиня права, сударь. Бросаться с моста в реку? Что это значит?

Безумная. Это значит, что в реку нельзя броситься с места, находящегося ниже ее уровня. В этом отношении Фабрис вполне логичен.

Полицейский. Не понимаю, как я могу убедить кого-нибудь, что стоит жить, когда вы меня все время прерываете.

Безумная. Я вас больше не прерываю.

Полицейский. Самоубийство, мсье Фабрис, это преступление против государства. Самоубийца – это одним солдатом меньше, одним налогоплательщиком меньше…

Безумная. Вы кто? Сборщик налогов или человек, влюбленный в жизнь?

Полицейский. Влюбленный в жизнь?

Безумная. Да. Что вам нравится в жизни, сержант? Раз уж вы стали ее защитником, да еще в мундире, это наверняка доставляет вам какие-то радости – тайные или же явные для всех. Расскажите ему о них. И не краснейте за свои признания.

Полицейский. Я и не краснею. У меня есть свои страстишки. Люблю играть в пикет. Если молодой человек не против, то по окончании моего дежурства Ирма устроит нам местечко в заднем помещении – там можно перекинуться в картишки. Пикет и подогретое вино… Если ему, конечно, не жаль потерять часок.

Безумная. Он готов потерять жизнь… И это все, чем располагает полиция в смысле наслаждений?

Полицейский. Наслаждений? Вы думаете, Тереза…

Пьер. Оставьте меня! Оставьте!

Безумная. Вам зря платят деньги, полицейский. Сомневаюсь, чтобы молодой человек, решивший покончить с собой, отказался от своего намерения, послушав вас.

Полицейский. Может быть, у вас это получится удачней?

Безумная. Да уж наверно… Не может же впасть в настоящее отчаяние молодой человек, влюбленный в девушку, держащую его за руки и тоже любящую его.

Пьер. Это неправда! Как она может меня полюбить?

Безумная. Она вас любит. Можно полюбить друг друга, подержавшись за руки. Вы знавали племянницу маршала Канробера?

Полицейский. Как он мог быть с нею знаком?

Безумная. Вполне мог. Все, жившие поблизости, знали ее. Все, кто жил в том же доме, кто ходил вместе с ней к обедне, все друзья и слуги знали ее. Не знал только тот, кто умышленно избегал с ней видеться… Нет, Фабрис, останьтесь.

Пьер. Я хочу покончить с собой!

Полицейский. Вот видите? Вы не больше, чем я, способны заставить его полюбить жизнь.

Безумная. Побьемся об заклад. На одну пуговицу с вашего мундира. Мне она нужна для ботинка. Я догадываюсь, почему вы хотели броситься в воду, Фабрис.

Пьер. Наверняка нет.

Безумная. Потому что этот изыскатель потребовал, чтобы вы совершили преступление.

Пьер. Откуда вы знаете?

Безумная. Он украл у меня боа и потребовал, чтобы вы меня убили.

Пьер. Уверяю вас, нет.

Безумная. Он не первый, но меня так просто не убьешь. По двум причинам. Во-первых, убивают как раз тех, кто проникает ко мне. Если они являются в человеческом образе, то попадают в западню и гибнут. Если забегают в образе мыши, у меня есть идеальная мышеловка с салом. Кроме того…

Второй полицейский (проходя мимо первого, который уселся с кружкой пива, принесенной официантом). Я пришел тебе на смену. Не вставай.

Полицейский. Ладно. Я тут утопленника спасаю.

Безумная…Кроме того, мне совсем не хочется умирать.

Пьер. Значит, вам здорово повезло.

Безумная. Всем живым везет, Фабрис… Конечно, по утрам, когда просыпаешься, тебе не всегда весело. Когда выбираешь в индийской шкатулке волосы на сегодня, когда достаешь искусственную челюсть из единственной чашки, оставшейся от сервиза после переезда с улицы Бьенфезанс, можно, конечно, почувствовать себя несколько чужой в этом неуютном мире, особенно если тебе совсем недавно снилось, что ты девочка и едешь на ослике собирать малину. Но для того, чтобы ощутить тягу к жизни, достаточно найти в утренней почте письмо с расписанием дел на сегодня. Письмо написано тобою же накануне – так всего разумней. Вот мой утренний урок: заштопать юбку красной ниткой, осторожно прогладить страусовые перья, написать пресловутое запоздалое письмо бабушке, и так далее и тому подобное. Затем, после того как умоешься розовой водой и обсушишь лицо не рисовой пудрой, которая совсем не питает кожу, а кусочком чистого крахмала, когда для проверки наденешь все свои драгоценности, все брошки, включая пуговицы с миниатюрами королевских фавориток, а также персидские серьги с подвесками, – словом, когда оденешься к утреннему завтраку и посмотришься не в зеркало, – оно искажает черты, – а в оборотную сторону медного гонга, принадлежавшего адмиралу Курбе, тогда, Фабрис, вы в полной форме, в полной силе, и можете снова пускаться в путь.

Пьер (приподнялся, опираясь на локоть, и жадно слушает). О, сударыня, сударыня!

Безумная. Дальше все легко, все радостно. Прежде всего, чтение газеты. Всегда одной и той же, разумеется. Сами понимаете, я не читаю современных газеток, распространяющих ложь и вульгарные сплетни. Я читаю «Голуа». И я не отравляю себе существование злободневностью. Я всегда читаю один и тот же номер – от седьмого октября тысяча восемьсот девяносто шестого года. Он гораздо лучше всех других… Там полностью напечатана статья графини Дианы о мужчинах… С постскриптумом о стрижке à la Брессан. А в последних известиях помещена заметка о кончине Леониды Леблан. Она жила на моей улице. Бедная женщина! Каждое утро это для меня настоящее потрясение. Но я не дам вам этот номер. Он зачитан до дыр.

Полицейский. В этом номере господин де Бартельми рассказывает о своем поединке с тигрицей?

Безумная. Совершенно верно.

Полицейский. Как же! Как же! Схватка маркиза с тигрицей на плантациях перца.

Безумная. Затем, когда уже примешь Карсенскую соль, но не в воде, – что бы там ни говорили, именно с водой желудок поглощает излишнее количество воздуха, – а в прянике, Шайо и в солнце и в дождь зовет тебя, и остается только одеться для прогулки. Ясное дело, это процедура более длительная. Тут без камеристки требуется больше часа: надо ведь надеть корсет, лифчик, шерстяные панталоны, а все это застегивается или зашнуровывается сзади. Я ходила к сестрам Калло, чтобы они приспособили застежки-молнии. Они были очень вежливы, но отказали: нарушение стиля.

Официант (приближается). Я знаю одну лавочку кожаных изделий…

Безумная. У каждого свои поставщики, Марсьяль. К тому же я отлично устраиваюсь: зашнуровываю все спереди и переворачиваю назад. Теперь мне остается только бросить жребий, какой взять лорнет, и поискать – впрочем, тщетно – боа, которое украл ваш изыскатель, – я уверена, что он: он же не выдержал моего взгляда, – и подвязать спицы белого зонтика к штоку – защелка потерялась в тот день, когда я ударила зонтиком кошку, подстерегавшую голубя… Этот день обошелся мне недешево: брелок с видом часовни оторвался от костяной ручки. Я так и не нашла его.

Ирма и большая часть статистов подошли ближе и слушают.

Ирма. Почему вы не хотите взять глаз косули, который мне подарил один мексиканец? Он как раз войдет в дырку; к тому же эта штука приносит счастье.

Безумная. Спасибо, Ирма. Но говорят, эти глаза иногда оживают и плачут. Я буду бояться.

Мусорщик. Я нашел маленький вид Будапешта на слоновой кости. Может быть, вам подойдет? Буда – ну прямо как настоящая!

Пьер. Продолжайте, сударыня! Умоляю, продолжайте!

Безумная. Ага, значит, жизнь вас все-таки интересует!

Пьер. Продолжайте! Как это прекрасно!

Безумная. Вот видите, как это прекрасно! Затем кольца. С топазом, если я иду на исповедь. Впрочем, нет, это нехорошо. Вы не представляете себе, как сверкает топаз в исповедальне! Настоящие молнии! «Опять вы пришли исповедоваться с чертовым оком на пальце», – говорит аббат Бриде. Он смеется, но отпускает меня через минуту – еще ни разу не захотел выслушать до конца. Может быть, потому, что я начинаю со своих детских прегрешений. Во всяком случае, я получаю отпущение за первую ложь, первое чревоугодие, но все остальные грехи – увы! – остаются за мной. Честное слово, это несерьезно… А этот что еще рассказывает?

Глухонемой жестикулирует и гримасничает.

Ирма. Он говорит, что знает одного священника…

Безумная. Пусть сам с ним и объясняется. Не пойду я исповедоваться жестами, особенно с топазом на пальце!

Пьер. Говорите, говорите, сударыня! Я не стану кончать с собой. А что вы делаете потом?

Безумная. Иду на прогулку, Фабрис. Наблюдаю, до чего дошли люди у нас в Шайо. Те, кто поджимает губы. Те, кто, проходя мимо домов, незаметно пинают стены, враги деревьев, враги животных. Я вижу, как они для отвода глаз заходят в баню, к ортопедисту, к парикмахеру, но выходят оттуда грязные, хромые, с накладными бородами. На самом деле они просто колеблются, что́ им лучше выкинуть: насмерть искалечить платан у музея Гальера или подбросить отраву собаке мясника с улицы Бизе. Из всех моих подопечных я называю только этих двух; я видела их совсем крошечными. Для того чтобы бандиты потеряли всякую способность вредить, мне надо поравняться с ними и обойти их слева. Это довольно трудно – преступники ходят быстро, но у меня крупный шаг, не правда ли, друзья мои? Никогда платан не давал столько стручков и пуха! Никогда пес мясника с улицы Бизе не бегал веселей!

Полицейский. И без ошейника. Уж я до него доберусь!

Официант. Этот негодник бегает даже на улицу Иасент – ворует там в мясной.

Ирма. Одна только борзая герцогини де Ларошфуко все время худеет.

Безумная. Это совсем другое дело. Герцогиня купила ее у человека, который не знал настоящего имени пса. Всякая собака худеет, если ее зовут другим именем.

Мусорщик. Я могу прислать ей кого-нибудь из алжирцев. Они все знают об арабских собаках.

Безумная. Хорошая мысль! Пришлите. Она принимает по вторникам от пяти до семи… Вот что такое жизнь, Фабрис. Нравится она вам теперь?

Пьер. Она замечательна, сударыня.

Безумная. Где моя пуговица, полицейский?.. А ведь я рассказала вам только про утро. Настоящая игра начинается за полдень.

Пьер. Боже мой, вот они!

Все рассеиваются. Подходит Изыскатель .

Изыскатель. Пьер, я за вами.

Пьер. Мне и здесь хорошо.

Изыскатель. Я не спрашиваю вашего мнения. Идемте.

Безумная. Нет.

Пьер. Отпустите меня, сударыня!

Безумная. Нет.

Изыскатель. Сделайте одолжение, отпустите руку этого господина.

Безумная. В жизни не сделаю вам никакого одолжения!

Изыскатель. Тогда вас заставят. (Пытается схватить Безумную за руку.)

Она бьет его по голове металлической зажигалкой.

Пьер. Сударыня…

Безумная. А вы – ни с места! Этот субъект требует, чтобы я отпустила вашу руку. Пусть попробует вырвать ее! Я держу вас за руку для того, чтобы вы под руку отвели меня домой: я ужасная трусиха.

Изыскатель настаивает на своем, она бьет его по голове колокольчиком. На звон появляется Ирма и хватает Пьера за другую руку. Изыскатель еще решительнее пытается оторвать ее от Пьера. Безумная свистит. Появляется Рассыльный , за ним Полицейский , за ним Мусорщик , за ним Глухонемой .

Изыскатель. Полицейский!

Полицейский. Что вам угодно?

Изыскатель. Велите этой женщине отпустить руку молодого человека.

Полицейский. Могу я поинтересоваться – зачем?

Изыскатель. У нее нет никаких оснований не отпускать руку совершенно незнакомого ей молодого человека.

Ирма. Незнакомого? А вдруг это ее сын, которого у нее похитили в младенческом возрасте и которого она теперь нашла?

Мусорщик. Может, сын, а может, и брат. Эта дама не так уж стара.

Безумная. Благодарю.

Мусорщик. Может, сын, а может, и дядя. Я знаю одно семейство, где племяннице тридцать, а дяде два года.

Безумная. Ладно, ладно, мусорщик. Во всяком случае, он не мой дедушка.

Изыскатель. В последний раз, полицейский: заставьте эту даму отпустить молодого человека, или я подам жалобу.

Глухонемой жестикулирует и гримасничает.

Ирма. Глухонемой прав. Вдруг она прочла по руке молодого человека, что ему угрожает смерть от удушения, если его между двенадцатью и двумя не будет на площади Альма?

Изыскатель. Я вынужден записать ваш номер, полицейский.

Безумная. Запишите. Номер две тысячи сто тридцать три. Если сложить цифры, получится девять: это число принесет вам счастье.

Полицейский. А что, по-вашему, я должен сделать, чтобы эта дама отпустила его руку? Пощекотать ее?

Безумная. Попробуйте, друг мой.

Полицейский. Я шучу, графиня. Вы держите этого молодого человека за руку, потому что вам так хочется, верно? И он достаточно взрослый, чтобы уйти, если ему захочется?

Безумная. У меня достаточно оснований держать его. Я его держу, потому что не хочу, чтобы его увел этот господин. Держу, потому что мне приятно его держать. Это первый мужчина, которого я удерживаю, и мне хочется этим воспользоваться. Я держу его, потому что он, наверно, впервые за много дней чувствует себя свободным.

Изыскатель. Идем, Пьер, или будет худо!

Пьер. Отпустите меня, сударыня!

Безумная. Я держу его, потому что моей рукой его держит Ирма.

Ирма. Что вы, графиня!

Пьер снова падает.

Полицейский. Проходите, мсье. Она больше вас не держит. Можете идти.

Изыскатель. До вечера, Пьер. Вы знаете, где меня найти. Мы сведем счеты. Если в восемь вас не будет, я отправлю письмо. (Уходит.)

Прочие отдаляются.

Пьер. Благодарю вас, сударыня.

Безумная. Они вас шантажируют, правда? Вы кого-нибудь убили?

Пьер. Ничего подобного.

Безумная. Не убили даже одного из них? Очень жаль! В следующий раз действуйте без колебаний… Вы что-нибудь украли?

Пьер. Нет, уверяю вас.

Безумная. Укради вы акции Нижней Амазонки, это был бы прекрасный поступок. Это означало бы украсть у воров. Они всучили мне две акции за тысячу, а перепродала я их за тридцать три франка. Вы участвовали в черных мессах?

Пьер. Я подписал фальшивый чек. С тех пор они держат меня в своей власти.

Безумная. А чем занимаются эти бандиты? Если я не ослышалась, они собирались уничтожить Шайо.

Пьер. Целиком и полностью. И весь Париж. У них составлен план разведки земных недр, при котором от города ничего не останется. Они хотят все пробурить, все перекопать. Буры у них наготове.

Безумная. А чего они ищут? Что-нибудь потеряли?

Пьер. Они ищут нефть.

Все статисты собрались снова.

Безумная. Любопытно! А что они с ней собираются делать?

Пьер. То, что вообще делают с помощью нефти. Насадить нищету, войну, уродство. Обездолить мир.

Мусорщик. Совершенно точно. Как раз обратное тому, что делают с помощью сала.

Безумная. Оставьте их в покое. Мир полон красоты и счастья. Так хочет Бог. Ни один человек этого не изменит.

Официант. Ах, сударыня!..

Безумная. Против чего вы возражаете, Марсьяль?

Официант. Сказать ей, друзья?

Безумная. Что вы от меня скрываете?

Мусорщик. Вы сами это от себя скрываете, графиня, а вовсе не мы.

Официант. Выкладывай, мусорщик. Ты ведь был уличным торговцем. Говорить умеешь. Объясни.

Все. Да, говори.

Безумная. Вы меня пугаете, друзья мои. Слушаю вас, мусорщик.

Мусорщик. Графиня, в прежнее время тряпки были красивее новых отрезов: человек сам делал честь тому, что лишал первоначальной формы. Я их немало перепродал самым дорогим и шикарным портным. О серебряных вилках я уж не говорю. Недели не проходило, чтобы я не обнаруживал их в мусоре вместе с устричными раковинами. Готовый свадебный подарок! Оставалось только купить футляр. И брали за него довольно недорого. Могу сообщить адрес. Теперь в мусорных ящиках предметов не найдешь. От них остается то же, что от людей, – одни отбросы.

Безумная. К чему вы клоните?

Мусорщик. Зловонные отбросы, графиня. В прежнее время все, что человек бросал, пахло хорошо. То, что называлось вонью от помойки, получалось лишь потому, что там смешивалось все: сардины, одеколон, йодоформ, хризантемы. Это-то и вводило в заблуждение. Но мы, мусорщики, в этом хорошо разбирались. Зимой, в снежную погоду, когда мы совали нос в мусорный ящик, откуда поднимался легкий парок…

Безумная. Я вас спрашиваю, к чему вы клоните?

Певец. Выкладывай все, мусорщик. А не то я ей это спою.

Мусорщик. А вот к чему, графиня… Ладно, будь что будет! Выдам всю правду. Говорю я вот к чему: наш мир на ладан дышит.

Безумная. Что это все значит?

Мусорщик. Графиня, происходит нашествие. Мир больше не прекрасен, мир больше не счастлив – и все из-за нашествия.

Безумная. Какого еще нашествия?

Мусорщик. Вы, графиня, жили как во сне. Когда утром вы решали, что люди прекрасны, две толстые ягодицы на лице у вашей консьержки казались вам прелестными щечками, которые так и хочется расцеловать. А нам эта способность не дана. Вот уже десять лет мы видим, как эти люди валятся на нас, с каждым годом все более уродливые и злые.

Безумная. Вы говорите о тех четырех субъектах, которые топили Фабриса?

Мусорщик. Ах, если бы их было только четверо! Но это целое нашествие, графиня. Раньше, когда вы разгуливали по Парижу, встречавшиеся вам люди были такими же, как вы, это были вы сами. Одетые лучше или хуже, довольные или сердитые, скупые или щедрые, но они были – как вы. Вы, скажем, солдат; встречный – полковник. Вот и все, и это было равенство. Но однажды, лет десять тому назад, на улице, сердце у меня перевернулось: среди прохожих я увидел человека, не имевшего ничего общего с привычными мне людьми. Приземистый, пузатый, в правом глазу наглость, в левом тревога, – словом, не наша порода. Он шел с независимым, но каким-то странным видом – и угрожающим и как бы смущенным, словно убил одного из привычных мне людей, чтобы занять его место. И он-таки убил его. Он был первый. Нашествие началось. С тех пор не было дня, чтобы не исчезал кто-нибудь из прежних моих знакомых и его места не занял вот такой новичок.

Безумная. Какие же они?

Мусорщик. Они ходят с непокрытой головой на улице, а дома в шляпе. Говорят как-то уголком рта. Не бегают, не торопятся. Вы никогда не увидите, чтобы кто-нибудь из них потел от натуги. Собираясь закурить, они постукивают сигаретой о портсигар. И оглушительно, как удар грома. Под глазами у них мешки и морщины, каких у нас не бывает. Кажется, что смертные грехи и те у них иные, чем наши. Женщины у них наши, только одеты богаче и доступнее: они купили манекены с витрин вместе с мехами и, приплатив, оживили их. Это их жены.

Безумная. Чем же они занимаются?

Мусорщик. У них нет никакого ремесла. Встречаясь друг с другом, они шепчутся и передают из рук в руки банковые билеты в пять тысяч франков. Их можно найти около биржи, но они не кричат; у доходных домов, которые назначены на снос, но они не работают; перед грудами овощей на Центральном рынке, но они к ним не прикасаются; у входа в кино, но они смотрят на очередь, а сами не входят. Раньше и съестные припасы и театральные пьесы продавались словно сами собой, словно сами предлагали себя. Теперь же у всего, что едят, на что смотрят, что создается трудом – у вина, у спектаклей, у каждой вещи – есть как бы свой сутенер, который выставляет ее на тротуар и наблюдает за ней, сам ничего не делая. Вот чем они стали, бедная моя графиня. И вот каковы их сутенеры!

Безумная. Ну и что из того?

Мусорщик. А то, что мир теперь полон сутенеров. Они всем заправляют, все портят. Поглядите на торговцев. Они вам больше не улыбаются. Они оказывают внимание только сутенерам. Мясник зависит от сутенера по части говядины, владелец гаража – от сутенера по части бензина, зеленщик – от сутенера по части овощей. Трудно даже представить себе, до чего дошла всеобщая порча. Овощи и рыба получают желтый билет, как проститутки. Уверен, что по части макрели или салата тоже есть свой сутенер. Спросите у Марсьяля – он их знает. На каждом продукте паразитирует свой сутенер. Оттого все и дорожает, графиня. Вы пьете белое вино с черносмородинной настойкой. Из ваших двадцати су два идут сутенеру белого вина, два – сутенеру настойки. По мне, лучше уж настоящие сутенеры, графиня. Им я могу пожать руку. Они хотя бы чем-то рискуют, да и вообще таков уж заведенный порядок: есть женщины, которые настолько же любят своего кота, насколько говядине наплевать на своего. Прошу прощения, Ирма.

Певец. Оставил бы ты Ирму в покое, стервец!

Мусорщик. Вот. Я все выложил. Графиня теперь все знает. Наступает эпоха рабства. Мы – последние из свободных. Но скоро настанет и наш черед. Вы видели нынче эти четыре хари. Певцу придется договариваться с сутенером по песням, а мне с сутенером по свалкам. Иначе нам конец.

Безумная. Фабрис, правда ли то, что рассказывает мусорщик?

Пьер. На самом деле все еще хуже.

Безумная. Ты это знала, Ирма?

Ирма. Да, графиня, – от рассыльного. Теперь надо всего опасаться, даже разговоров. Рассыльный больше не записывает условия пари по телефону.

Певец. Даже воздух стал иной, чем прежде, графиня. Стоит жонглеру забросить свои факелы повыше, они гаснут. Впрочем, может быть, дело не в воздухе, а в бензине.

Мусорщик. У кислорода тоже есть сутенер.

Певец. Голуби теперь не летают, а ходят.

Безумная. Дураки они, и вы тоже. Почему ты не предупредила меня, Ирма?

Ирма. А что вы могли бы сделать?

Безумная. А вот увидим – и сегодня же вечером. Что это вы все расхныкались вместо того, чтобы действовать? Как вы можете это терпеть? Мир, где от восхода до заката ни для кого нет счастья! Где человек не хозяин самому себе! Неужели вы трусы? Раз во всем виноваты ваши палачи, их надо уничтожить, Фабрис.

Пьер. Их слишком много, сударыня.

Безумная. Их четверо, а нас десять. Полицейский нам поможет. Иначе я напишу префекту и нажалуюсь на полицию!

Ирма. Их сотни, графиня. Глухонемой их всех знает: они хотели его завербовать. Они вербуют глухонемых в надежде, что те не могут их предать. Но его они выгнали: наверно, убедились, что он не слепой… Вот послушайте, он читает список.

Мимика Глухонемого.

Ирма (поясняет). Председатели административных советов, уполномоченные, изыскатели, биржевые зайцы, генеральные секретари предпринимательских синдикатов; депутаты от Приморских Альп из комиссии по марокканскому бюджету; патентованные экспроприаторы; господин Дюпла-Вергора, без определенных занятий; господин X., специалист по рекламе, и так далее, и так далее, и так далее.

Пьер. Они все в сговоре между собой и держатся друг за друга. Они связаны друг с другом тесней и прочнее, чем альпинисты веревкой.

Безумная. Тем лучше. Это их и погубит: достаточно заманить их всех в одну западню.

Полицейский. Невозможно, графиня: они очень подозрительны. Мы в Сюрте всякий раз терпим неудачу. Едва к ним подступишься, они тут же изменяют обличье. Доберешься до уполномоченного – он уже председатель, председатель становится почетным председателем, биржевой заяц – маклером, депутат – министром…

Безумная. Что вы мне тут исполняете дуэт из «Мирен», полицейский? Прикрепите им на спину какие-нибудь опознавательные знаки. Где этот идиот-мальчишка, который прикалывает мне на спину афишки?

Пьер. Они сильны: у них золото, и они жадны.

Безумная. Жадны? Тогда им конец! Раз они жадны, значит, наивны. Где делаются неудачные дела? Исключительно в деловом мире. Друзья, у меня уже есть план. Сегодня вечером ты станешь ни в чем не повинным человеком, Фабрис; твой воздух станет упругим, жонглер; твой абсент – свободным от акциза, Марсьяль. А теперь все за работу! У тебя есть керосин, Ирма?

Ирма. Да, чистый, на кухне.

Безумная. Мне нужен мутный и в грязной бутылке. Вы, певец, бегите на улицу Ранелаг и предупредите госпожу Констанс.

Грязный господин (усевшийся за соседний столик). Безумную из Пасси!

Безумная. Это еще что за субъект?

Официант. Весьма зловредный, графиня. Он показывает Ирме мерзкие фотографии и обзывает всех ваших приятельниц безумными.

Безумная. Бегите на улицу Ранелаг и предупредите госпожу Констанс, чтобы она к двум часам явилась на улицу Шайо, но не ко мне, а в подвальный этаж, где хозяин дома разрешает мне отдыхать после обеда. Пусть обязательно придет. Скажите ей, что состоится совещание, от которого зависит счастье всего мира. А она всему миру желает зла, так что прилетит, как на крыльях. И пусть она непременно захватит с собой госпожу Габриэль…

Грязный господин (по-прежнему хихикая). Безумную из Сен-Сюльпис!

Певец. Не разбить ли ему морду?

Безумная. Нет, пусть она остается в целости: иначе его потом не узнаешь. Знаете, как сделать, чтобы госпожа Констанс вам открыла? Позвоните, затем трижды мяукните. Мяукать умеете?

Певец. Лаю я лучше.

Безумная. Устраивайтесь как хотите. И будете вознаграждены: кажется, госпожа Констанс знает наизусть «Прекрасную полячку». Напомните мне об этом вечером: я ее спрошу… Вот и Ирма. Начинайте диктовать, глухонемой.

Ирма (переводя глухонемого). Я слушаю.

Безумная. «Господин председатель», или «Господин директор», или «Господин старшина» – соответствующее обращение выберите применительно к обстоятельствам.

Ирма (переводит). Они все именуют себя председателями.

Безумная. «Господин председатель, если вы желаете убедиться, что в Шайо наличествуют…»

Ирма (переводя). De visu.

Безумная. Почему de visu?

Ирма (переводя). Латынь звучит как-то официальнее.

Безумная. Ладно, пусть будет de visu. «…источники нефти, о качестве которой вы можете судить по данному тампону из ваты, пропитанному вышеупомянутой жидкостью…»

Ирма (переводя). De olfactu.

Безумная. Да, получается точнее, «…прибудьте немедленно и самым быстрым транспортом, один или в сопровождении ваших компаньонов и сотоварищей, в дом номер двадцать один по улице Шайо. Ирма будет ждать вас у ворот и тотчас же проведет…»

Ирма (переводя). De pede.

Безумная. «…к самому месторождению и к достойной особе, являющейся его единственной владелицей».

Ирма. Понятно, графиня. Глухонемой размножит это на гектографе. Я вкладываю в каждый конверт ватку, и все вызовы будут розданы в течение часа.

Безумная. Сколько у вас конвертов, глухонемой?

Ирма. Штук триста пятьдесят. Разошлем только главарям.

Безумная. А кто будет развозить? Только не глухонемой! Из ста конвертов ему в среднем возвращают девяносто девять.

Ирма. Рассыльный, на мотоцикле.

Безумная. На этой вонючей машине? Отличная мысль! Пусть он положит письма поближе к баку с горючим: приманка покажется аппетитней. Я пошла. Мне надо достать для этой церемонии свое красное манто. Рассыльный, мое боа!

Рассыльный. Украденное?

Безумная. Да, то, которое украл у меня этот председатель.

Рассыльный. Я же не нашел его, графиня. Но у меня оставили горностаевый воротник.

Безумная. Горностай отлично подходит к ирису. Это настоящий горностай?

Рассыльный. Вроде бы.

Безумная. Давайте его сюда. Вы, Фабрис, проводите меня. Да, да, вы пойдете со мной. Вы еще совсем бледны. У меня есть старый шартрез. Раз в год я выпиваю по стаканчику, а в прошлом году забыла. Вы его и выпьете.

Пьер. Если могу быть вам полезен, сударыня…

Безумная. Ясное дело, можете. Трудно даже вообразить, сколько всего надо сделать в комнате, куда уже двадцать лет не входил ни один мужчина. Вы разберетесь с цепочкой от жалюзи, я смогу их наконец поднять, и днем у меня станет светло. Потом вы займетесь шкафом, вынете из него зеркало, чтобы на меня больше не смотрела жуткая уродина. Вытащите приманку из мышеловки: пружина слишком туга для меня; к тому же я все равно не могу достать оттуда мышь. Надо еще убить нескольких мух. Это займет у вас вторую половину дня… До скорого, друзья мои! Дело предстоит трудное, все должны быть на посту. Пошли.

Рассыльный надевает на нее воротник.

Спасибо, рассыльный, но это кролик… Вашу руку, Валантен.

Пьер. Валантен?

Безумная. Разве вы не слышали, что пробило час? В это время всех мужчин зовут Валантенами.

Пьер. Вот моя рука, сударыня.

Безумная. Или Валентино, хотя очевидно, что это совсем не одно и то же. Не правда ли, Ирма? Пусть сами выбирают… (Выходит.)

Все рассыпаются в разные стороны.

Ирма (одна). Меня зовут Ирма Ламбер. Я ненавижу все безобразное, обожаю все прекрасное. Родом я из Фюрсака, департамент Крёз. Ненавижу злых, обожаю добрых. Мой отец держал кузницу на перекрестке дорог. Я ненавижу Буссак, обожаю Бурганеф. Он говорил, что голова у меня тверже его наковальни. Иногда мне снится, что он бьет по ней молотом. От нее летят искры. Но не будь я такой упрямой, я бы не ушла из дому и не зажила этой чудесной жизнью. Сперва я попала в Гере, где зажигала лампы в женском лицее: я ненавижу вечер, обожаю утро. Затем в Дэн-на-Ороне, где наметывала рубашки в рукодельне у монахинь: ненавижу дьявола, обожаю Бога. Затем сюда, где работаю судомойкой и по четвергам после обеда свободна: обожаю свободу, ненавижу рабство. Судомойка в Париже – на первый взгляд это просто ничто. Но само слово судомойка – какое оно красивое! И тогда оказывается, что ты – все. И правда, кто больше общается с людьми, чем судомойка? Я и в кухне, и на террасе, не считая того, что иногда заменяю гардеробщика. И я не очень люблю женщин, зато обожаю мужчин. Они-то об этом ничего не знают. Ни одному я еще не говорила, что люблю его. Я скажу это лишь тому, кого полюблю по-настоящему. Многие обижаются на такое молчание. Берут меня за талию и думают, что я не вижу; щиплют меня и думают, что я ничего не чувствую; целуют меня в темных коридорах и думают, что я не замечаю. По четвергам они приглашают меня, приводят к себе. Заставляют пить. Я ненавижу виски, обожаю анисовую настойку. Они задерживают меня, ложатся рядом, – пожалуйста. Но губы мои крепко сжаты. Мои губы не скажут им: «Люблю» – лучше смерть! И они это понимают. Вот почему все они до одного раскланиваются со мной при встрече. Мужчины не любят низости, они обожают достоинство. Они досадуют? Ну что ж, сами виноваты: нечего было лезть к настоящей девушке. И что подумает тот, кого я жду, если он узнает, что я говорила «люблю» тем, кто держал меня в объятиях до него? Боже, как я была права, упорно оставаясь судомойкой! Я знаю, он придет, он уже близко. Он похож на этого молодого человека, которому не дали утопиться. Во всяком случае, когда я смотрю на него, с моих губ уже срывается слово, которое я буду твердить ему до самой старости, будет ли он меня ласкать или бить, будет ли он заботиться обо мне или убьет меня. Он сам это решит. Обожаю жизнь, ненавижу смерть.

Голос из-за сцены. Эй, судомойка!

Ирма (отгоняя от себя грезы). Иду.

Занавес