В те же самые дни, когда Геннадий Зюганов овладевал политическими знаниями в Академии общественных наук, в одной из университетских аудиторий Мюнхена собралась весьма респектабельная публика, чтобы прослушать лекцию находящегося в изгнании известного русского философа, писателя и социолога Александра Зиновьева. Тема — «Как иголкой убить слона» — выглядела довольно необычно: будучи людьми образованными, собравшиеся прекрасно понимали, что речь пойдет не об экзотической охоте или зоологии, а о серьезных проблемах бытия человеческого.

Для начала лектор совершил небольшой экскурс в историю и напомнил о том, как в XVI веке испанский конкистадор Франсиско Писарро с тремястами воинов победил армию индейцев, превосходившую его отряд по численности в несколько сот раз. Казалось бы, индейцам не составляло особого труда уничтожить пришельцев. Однако они капитулировали. Решающую роль сыграло то, что Писарро был прекрасно осведомлен о социальной организации индейцев, о их воззрениях, о статусе их вождя, которого они считали богом. Они были убеждены, что всякий, кто посягнет на него, погибнет. Писарро же со своими воинами на глазах у всех набросился на вождя и захватил его. Индейцы так были этим поражены, что сложили оружие без боя. Прецедент Писарро — классический случай того, как можно убить слона иголкой, то есть победить превосходящего тебя или ни в чем не уступающего тебе соперника не силой, а ухищрением.

После этого Зиновьев перешел к современности, проблемам противостояния Запада и Советского Союза. Александр Александрович прекрасно владел темой, изучив ее, что называется, изнутри. Он оказался в эмиграции в 1978 году, когда в ходе «холодной войны», длившейся уже более тридцати лет, произошел радикальный перелом. До этого в течение долгого времени основное внимание советологов и западных спецслужб было направлено на идеологическую и психологическую обработку широких слоев населения и создание прозападно ориентированной группы советских граждан, фактически игравших роль «пятой колонны» и занимавшихся идейно-моральным разложением населения. Так было создано диссидентское движение. В работе по линии разрушения советского общества «снизу» были достигнуты серьезные успехи, сыгравшие свою роль в будущей контрреволюции. Но они были не настолько значительными, чтобы привести советское общество к краху. К концу семидесятых годов западные стратеги «холодной войны» поняли, что основу советского коммунизма образует его система власти, а в ней — партийный аппарат. Изучив досконально его структуру, характер отношений руководящих партийных сотрудников, их психологию и квалификацию, способ отбора, подготовки и прочие особенности, они пришли к выводу, что разрушить советское общество можно только сверху.

«Догадаться об этом переломе в ходе „холодной“ войны, — вспоминал позднее Зиновьев, — для меня было нетрудно, поскольку я имел возможность наблюдать и изучать скрытую часть „холодной“ войны». Дальнейший ход упомянутого нами публичного выступления он описывает следующим образом: «…Мне был задан вопрос, какое место в советской системе является, на мой взгляд, самым уязвимым. Я ответил: то, которое считается самым надежным, а именно — аппарат КПСС, в нем — Политбюро, в последнем — Генеральный секретарь. „Проведите своего человека на этот пост, — сказал я под гомерический хохот аудитории, — и он за несколько месяцев развалит партийный аппарат, и начнется цепная реакция распада всей системы власти и управления. И, как следствие этого, начнется распад всего общества“. Я при этом сослался на прецедент Писарро.

Пусть читатель не думает, будто я подсказал стратегам „холодной“ войны такую идею. Они сами до этого додумались и без меня. Один из сотрудников Интеллидженс сервис говорил как-то мне, что они (то есть силы Запада) скоро посадят на „советский престол“ своего человека. Тогда я еще не верил в то, что такое возможно. И о такой „иголке“ Запада, как генсек-агент, я говорил как о чисто гипотетическом феномене. Но западные стратеги уже смотрели на такую возможность как на реальную. Они выработали план завершения войны: взять под свой контроль высшую власть в Советском Союзе, поспособствовав приходу на пост Генерального секретаря ЦК КПСС „своего“ человека, вынудить его разрушить аппарат КПСС и осуществить преобразования („перестройку“), которые должны породить цепную реакцию распада всего советского общества.

Такой план стал реальным, поскольку уже тогда стал очевиден кризис высшего уровня советской власти в связи с одряхлением Политбюро ЦК КПСС, и „свой“ человек на роль западной „иголки“, долженствующей убить советского „слона“, вскоре появился (если не был „заготовлен“ заранее)».

Александр Зиновьев, хорошо зная устройство антисоветской машины и ее возможности, обладая информацией из западных конфиденциальных источников и сопоставляя ее с тем, что происходило в СССР, сумел предугадать ход событий еще в 1979 году. Геннадию Зюганову характер того, что случилось с партией, стал понятен значительно позже. И даже находясь несколько лет в недрах центрального аппарата КПСС, он довольно долгое время не мог поверить, что все происходившее на его глазах было не результатом ошибок, просчетов или недомыслия, а следствием самого обыкновенного предательства. Вряд ли при этом можно упрекнуть его в недальновидности или наивности. Как-то Геннадий Андреевич произнес такую фразу: «Я вырос среди людей, которые никому не славословили и никого не предавали». Естественно, что в понимании таких людей предательство — это нечто стоящее за рамками представлений о нравственности, свидетельство крайней степени моральной деградации личности. Для того чтобы заподозрить в подобном первых лиц партии и государства, нужны были не просто веские основания, вся психика должна была переломиться — ведь с феноменом измены своих вождей советские люди сталкивались впервые.

В том, что большая часть партийных работников центрального звена довольно длительное время оставалась в неведении относительно истинных намерений некоторых высокопоставленных руководителей, сыграла свою роль жесткая иерархия, установившаяся в верхних эшелонах власти. Уж если даже заведующие отделами ЦК КПСС в глазах инструкторского состава выглядели кем-то вроде небожителей, то Политбюро и Секретариат ЦК КПСС были и вовсе отгорожены от партийного аппарата непроницаемой стеной. В этом узком кругу действовали свои законы, надежно защищенные от влияния партийной массы, неподвластные даже высшему органу партии — съезду. Неслучайно, ожидая перемен, подавляющее большинство кадровых партийцев все свои надежды связывали в первую очередь с демократизацией партии, с восстановлением ленинских норм партийной жизни.

Но «архитекторы» перестройки, объявив себя приверженцами демократии, сумели сохранить свое положение в партии незыблемым. Горбачев, как известно, сосредоточил в своих руках всю полноту политической и государственной власти: сумел занять второе кресло — председателя Президиума Верховного Совета СССР, а затем стать президентом. Без этого вряд ли бы удалось довершить процесс разрушения КПСС.

Один любопытный феномен Зюганов не может объяснить до сих пор: многие высокопоставленные партийные чиновники с поразительным упорством продолжали расшатывать устои партии даже тогда, когда было ясно, что они и сами будут погребены под ее обломками — люди утрачивали элементарную рассудочность, теряли естественное чувство самосохранения. Трудно сказать, что они испытывали в августе девяносто первого, навсегда покидая свои кабинеты и протискиваясь сквозь ослепленную ненавистью толпу. Во время подписания указа о роспуске КПСС, которое, как известно, происходило прямо на сессии Верховного Совета РСФСР, Ельцин обращался с Горбачевым как директор школы с нашкодившим учеником. Впрочем, тот, судя по всему, не ощущал своего унижения, как не чувствовал он его и впоследствии, когда приторговывал пиццей.

Однако все это случилось гораздо позже. Когда же Зюганов впервые входил в здание на Старой площади в статусе ответственного работника ЦК, под его сводами царила совсем иная атмосфера. Ю. В. Андропов прекрасно понимал, что центральному аппарату партии будет принадлежать определяющая роль в решении задач, которые, по его замыслу, позволят сдвинуть страну с мертвой точки, обеспечат ей поступательное движение. Новые задачи должны решать новые люди. В ЦК формировалась по-настоящему динамичная команда единомышленников, в основном из тех, кому до сорока, кто имел хорошую жизненную школу, солидную научную подготовку, способности к нестандартному мышлению. Кстати, численность аппарата ЦК КПСС была не так уж велика, как пытались это внушить обывателю в период развернутой травли партии, — вместе с обслуживающим персоналом она насчитывала около 2200 человек, что, к примеру, значительно меньше численности нынешнего аппарата президента Российской Федерации. При этом следует учитывать, что страна была вдвое больше и задачи, решаемые ЦК, были несоизмеримо сложнее и масштабнее, затрагивали буквально все сферы политической, экономической, социальной и культурной жизни общества.

К сожалению, судьба не дала Юрию Владимировичу времени на задуманные им преобразования. Всего лишь пятнадцать месяцев находился он у власти, из них меньше года было отпущено ему на активную работу. Но даже за этот короткий срок он сумел снискать в народе огромные симпатии. Люди, уставшие от пустословия и двойной морали правителей брежневской эпохи, прекрасно понимали: решительный поворот в кадровой политике — это необходимое условие, прелюдия качественных изменений в обществе. Все были уверены в том, что они последуют. Не сомневался в этом и Зюганов, который сразу же ощутил свежие веяния, черты новаторского стиля в той напряженной работе, которая велась тогда в ЦК КПСС.

Не будем, конечно, переоценивать те возможности, которыми тогда располагал Геннадий Андреевич. Их было еще недостаточно для того, чтобы мог он в то время делать масштабные прогнозы и далеко идущие выводы. Но вместе с тем уровень его компетентности вполне позволял судить о том, что Андропов, преодолев инерцию представлений и мышления своих предшественников, выбрал верное, а главное — конструктивное направление движения.

Не вызывало сомнений, что партия ориентировалась на то, что впереди — большая и нелегкая работа, а чтобы определить пути дальнейшего продвижения, еще очень многое следовало понять и в первую очередь — переосмыслить сложившиеся представления о социалистическом обществе, о сохраняющихся в нем противоречиях. Нетрудно было увидеть и указание на главный их источник, сокрытый в неразрешенных до конца отношениях собственности. «Исторический опыт реального социализма показывает, — писал Андропов в статье „Учение Карла Маркса и некоторые вопросы социалистического строительства в СССР“, — что превращение „моего“, частнособственнического, в „наше“, общее — дело непростое. Переворот в отношениях собственности отнюдь не сводится к одновременному акту, в результате которого основные средства производства становятся общенародным достоянием. Получить право хозяина и стать хозяином — настоящим, мудрым, рачительным — далеко не одно и то же». Обращалось внимание и на то, что превращение «моего» в «наше» — это длительный и многоплановый процесс.

Перед вдумчивым читателем обнажалась главная болевая точка, при наличии которой все предшествующие разговоры о построении развитого социализма выглядели, по крайней мере, преждевременными. Но способы лечения еще предстояло выработать. На июньском пленуме ЦК КПСС 1983 года Андропов подчеркнул, что «мы в своем историческом развитии подошли сейчас к такому историческому рубежу, когда не только назрели, но и стали неизбежными глубокие качественные изменения в производительных силах и соответствующее этапу совершенствование производственных отношений». И далее делал ставший для многих неожиданным вывод: «Мы еще до сих пор не изучили в должной мере общество, в котором живем и трудимся, не полностью раскрыли присущие ему закономерности, особенно экономические. Поэтому вынуждены действовать, так сказать, эмпирически весьма нерациональным способом проб и ошибок».

За теоретическими размышлениями и взвешенными шагами угадывалась жесткая логика, исключающая импульсивные, спонтанные решения с непредвиденными последствиями. Что, однако, не замедляло перехода к практическим действиям там, где они уже назрели.

Естественно, конкретные дела не сводились только к политике «закручивания гаек». Неслучайно, например, Н. И. Рыжков, которому было поручено возглавить созданный при Андропове экономический отдел ЦК КПСС, полагает, что истинным началом перестройки следует считать не апрель 1985 года, а уже первое выступление Ю. В. Андропова в ранге генерального секретаря на ноябрьском пленуме ЦК КПСС 1982 года. «Ситуация в стране к этому моменту была более чем сложной и в экономическом, и в морально-политическом отношениях. Не хочу, — писал Николай Иванович, — претендовать на сомнительную роль самого умного, но тогда… слушая привычные фразы словотворчества (сочиненные командой предыдущего лидера), все же легко ловил в докладе Андропова чрезвычайно близкие мне мысли. О необходимости ускорить работу по совершенствованию всей сферы руководства экономикой — управления, планирования, хозяйственного механизма; об увеличении самостоятельности промышленных предприятий, колхозов, совхозов; о решительности в борьбе с повальными нарушениями дисциплины. И хотя мысли эти были втиснуты в традиционный… казенный текст, они были услышаны, и не только мною, и вызывали некое чувство, которое я вольно определил как удивленное ожидание».

Воспоминания Рыжкова помогают уяснить характер идей, к которым вплотную подошел Андропов. По свидетельству Николая Ивановича, в 1983 году он проявлял особенный интерес к внешнеэкономическим вопросам, просил подробно изложить ему механизм работы концессий, совместных предприятий, внимательно наблюдал за взаимоотношениями СССР со странами СЭВ. Часто говорил о взаимовыгодной интеграции, но постоянно предупреждал: поменьше дипломатических политесов, следует в первую очередь блюсти свои интересы. В узком кругу Юрий Владимирович не раз сетовал на то, что мы неоправданно отвлекаем ресурсы из нашей экономики для стран, заявляющих о своей социалистической ориентации. У него было твердое убеждение, что постепенно следует уменьшать масштабы так называемой помощи другим странам.

Важное свидетельство находим в воспоминаниях другого крупного руководителя партии, кандидата в члены Политбюро, секретаря ЦК КПСС В. И. Долгих: «В оборонной промышленности у нас было перепроизводство. Когда генеральным секретарем стал Андропов, он поставил вопрос о том, что надо перекачать средства и ресурсы в гражданские отрасли. Поручено было Горбачеву, Рыжкову и мне заняться этим делом. Мы считались молодой порослью в ЦК, и Андропов нам доверял».

Даже далеко не полный перечень вопросов, которыми интересовался и занимался Андропов, наталкивает на мысль: он сумел предугадать то, что вскоре будет востребовано обществом. Вместе с тем вся его работа в конце 1982-го и в 1983 году свидетельствовала о том, что он подходил к назревшим проблемам с учетом огромного позитивного опыта социалистического строительства, считая, что партия не использовала и малой доли возможностей и преимуществ, заложенных в социализме. Платформа, на которой стоял Андропов, «команде реформаторов», сформировавшейся на волне горбачевской перестройки, пришлась не по душе — у этих людей цели были иные. Этим и объясняются их попытки задним числом умалить и исказить суть реформаторских идей Андропова, представить его монстром командно-административной системы, опиравшимся главным образом на ресурсы всемогущего КГБ.

Интересные суждения обнаружил Геннадий Зюганов у крупнейшего английского исследователя первой половины прошлого столетия, философа и историка Робина Дж. Коллингвуда. В своем капитальном труде «Идея истории» ученый отмечал, что прогресс осуществляется только в том случае, если на одной фазе его развития сохраняется то, что было завоевано им на предыдущей фазе. При этом сам прогресс возникает только благодаря посредничеству исторического мышления (курсив мой. — А. Ж.), позволяющему обеспечить позитивный характер преобразований. По мнению Коллингвуда, уж если мы задумали масштабные исторические изменения и при этом хотим не просто разрушить что-то, а создать нечто лучшее, мы должны начать с того, чтобы понять и увидеть, «какие проблемы успешно решает наша экономическая и международная система и как решение ею этих проблем связано с другими проблемами, которые ей не удается решить. Такое понимание системы, которую мы собираемся заменить, должно сохраниться в течение всей нашей работы по ее перестройке, сохраниться как знание прошлого, предопределяющее наше строительство будущего. Может быть, этого и нельзя будет сделать; наша ненависть к тому, что мы разрушаем, может помешать нам понять его, или мы можем так сильно любить его, что только в порыве слепой ненависти мы окажемся в состоянии разрушить его. Но если это так, то перед нами будет еще одно простое изменение, но не прогресс, как часто и случалось в прошлом. Наши усилия решить одну группу проблем приведут к тому, что мы упустим из виду решение другой группы. И сегодня мы должны понять, что никакой милостивый закон природы не спасет нас от последствий нашего собственного невежества».

Читая эти слова, Геннадий Андреевич удивлялся, насколько полно соответствовали заключенной в них почти математической логике те мысли и образ действий, которые он находил в свое время у Андропова. И насколько противоречила не только историческим закономерностям, но и простым законам здравого смысла «реформаторская» деятельность «архитекторов» горбачевской перестройки. Создавалось ощущение, что именно им адресовалось предупреждение о том, во что может вылиться невежественное вторжение в исторические процессы. Хотя, конечно же, довольно скоро стало ясно, что подмену исторического мышления вульгарными трактовками отечественной истории идеологи перестройки провели сознательно, а отнюдь не в результате невежества. Неслучайно наиболее рьяные борцы за «демократию» и «плюрализм», не опасаясь упреков в «большевизме», взяли на вооружение «методологический» тезис M. H. Покровского, заявившего в двадцатые годы, что «история есть политика, опрокинутая в прошлое». Заодно реанимировали они и давно отвергнутые советской историографией ортодоксальные концепции этого ревнителя «классовой точки зрения» на историю, насаждающие нигилизм в оценке национальных и государственно-патриотических традиций, разжигающие межэтнические противоречия и русофобию. Тотальное разрушение началось с очернения прошлого.

Не меньше заинтересовали Зюганова и мысли Коллингвуда о серьезной роли эмоциональных факторов в преобразовательной деятельности, о том, что на ее последствиях может негативно сказаться не только ненависть (ее-то мы вдоволь насмотрелись в восьмидесятые и девяностые годы!), но и чрезмерная — без критического осмысления — любовь к прошлому. Надо заметить, что у известного ученого он нашел лишь подтверждение собственным выводам. Один из них заключался в том, что в годы потрясений раскол общества, окончательно утратившего социальную перспективу, определялся не идеями национального развития (их и поныне нет), а отношением к прошлому, которое многие стали воспринимать словно в путаном сне. У одних это случилось под влиянием тотальной пропаганды ненависти к социализму и КПСС, у других — вследствие любви к утраченному. И те и другие, потеряв реальную точку опоры и не предложив обществу объединяющей идеи, оказались не в состоянии предотвратить политическую, экономическую и социальную катастрофу.

Как ни печально это сознавать, слепая любовь к прошлому, идеализирующая советское общество и опыт партийно-государственного строительства, явилась коварной и непредсказуемой силой, неспособной консолидировать левое движение, значительная часть которого оказалась раздробленной. После отмены указа Ельцина о запрете Компартии довольно скоро стало ясно, что обособленность возникших многочисленных партий и объединений на левом фланге вызывалась не столько идейными расхождениями, сколько различием пристрастий — опять-таки обращенных к прошлому! — их членов и лидеров. Ревностно оберегая то, что только им было дорого, считая только себя истинными марксистами и хранителями чистоты идей, других они воспринимали через призму собственных предпочтений и представлений. Вот почему Зюганов все это время находился под перекрестным огнем: с одной стороны — агрессивные нападки ничем не брезгующих антикоммунистических сил и методичное давление государственной машины, с другой — натиск ортодоксальных политических течений левого толка, обвиняющих лидера КПРФ в ревизионизме, оппортунизме, скатывании на социал-демократические позиции и соглашательстве.

Кроме того, круг его явных и скрытых недругов не ограничивался политическими противниками — как водится в нашей жизни, у любой авторитетной и неординарной личности немало и обычных завистников. Впрочем, это явление свойственно не только политике. Хотя именно политика не мыслится без понятия «борьба» и в ней чаще всего проявляются жестокость, беспощадность, цинизм. Например, по собственному признанию Геннадия Андреевича, бывали в его жизни дни, когда он получал «по пятьдесят выстрелов в спину». И хоть не говорит об этом Зюганов вслух, можно предположить, что среди «стрелявших» были и люди, которых он считал своими, на которых полагался.

Непростая роль, уготованная судьбой нашему герою, наложила особенный отпечаток не только на его политическую биографию. Отмеченные обстоятельства не могли не повлиять и на личные качества, на те черты характера, по которым мы судим о человеке независимо от того, какое место ему отведено под солнцем. Напрашивается естественное предположение, что, находясь под постоянным прицелом недоброжелателей, будучи не раз оболганным, пережив немало тяжелых разочарований, человек или надломится, или «забронзовеет», уйдет в себя, а главное — выработает в себе недоверчивость и осторожность, будет стараться соблюдать ту невидимую и непреодолимую дистанцию в общении, которая неизбежно породит отчуждение окружающих. Ничего этого не произошло. Зюганов не только сохранил человечность и прежнюю предрасположенность к людям, но и, как полагают его близкие друзья и знакомые, стал за эти годы еще более открытым и доброжелательным.

И конечно, с особой заботой и вниманием относится он к тем, кто всегда рядом, готов в любую минуту прийти на помощь, поддержать дельным советом, а если нужно — работать сутками напролет. Речь идет не только о соратниках из числа руководителей КПРФ. При случае Геннадий Андреевич непременно упомянет, что очень многим он обязан своим ближайшим помощникам, их профессионализму, искренности и честности.

Обязательно приведет в пример необыкновенно одаренного и эрудированного человека, ученого с большой буквы, доктора исторических наук Сергея Ивановича Васильцова, который постоянно держит руку на пульсе общественных настроений, проводит большую исследовательскую работу, умеет вовремя подсказать правильное решение любой политической проблемы.

В творческой связке с ним трудится Сергей Павлович Обухов — кандидат экономических наук, отличный аналитик и журналист. Он объехал вместе с Зюгановым все крупнейшие регионы страны, прекрасно разбирается в обстановке на местах, умеет прочувствовать боль людей, их самые острые проблемы. Обладает поразительной работоспособностью: что бы ни случилось, каждое утро приходит на работу с детальным анализом информационных блоков ведущих газет и журналов, что помогает руководству партии оперативно реагировать на важнейшие события.

Огромная ежедневная нагрузка выпадает на Александра Андреевича Ющенко, который выполняет обязанности помощника и пресс-секретаря Зюганова, организует оперативное решение текущих вопросов.

Еще со времени совместной работы в ЦК КПРФ у Геннадия Андреевича сложились добрые отношения с нынешним руководителем аппарата фракции КПРФ в Госдуме Владимиром Георгиевичем Поздняковым. Бывший комсомольский работник, он начинал трудовую деятельность грузчиком, без отрыва от производства получил высшее образование, участвовал в строительстве БАМа, был советником в Афганистане. Сейчас ему принадлежит важнейшая роль в организации «штабной» работы парламентской фракции, в осуществлении четкого контроля за выполнением всех решений и персональных поручений. А кроме того, через его руки проходит огромный массив почты — до 12–15 тысяч писем и обращений в год.

«Человек, который прикрывает спину, настоящий полковник» — так обычно Зюганов характеризует Александра Петровича Тарнаева, обеспечивающего безопасное функционирование сложного политического механизма партии. В свое время полковник КГБ Тарнаев после очередного выступления Горбачева подошел к нему и, глядя в глаза, заявил, что то, о чем он говорил, — предательство национальных интересов страны. И подал рапорт об отставке.

Со всеми людьми из своего ближайшего окружения у Зюганова сложились по-настоящему товарищеские отношения. Как говорит Геннадий Андреевич, они способны организовать прорыв на любом направлении, обеспечить фронт, тыл и… убежище для отдыха. Кстати, они вместе покоряли вершины Эльбруса, штурмовали самые интересные и трудные маршруты Домбая. Хотя эти люди не всегда заметны, находятся как бы «за кадром», на них всегда можно положиться и опереться.

Зюганов — один из редких российских политиков, которые не носят при себе опознавательную систему «свой — чужой». Он терпим к политическим оппонентам, людям иных взглядов и убеждений, и за этим видна мудрость человека, немало испытавшего в этой жизни, обладающего широтой взглядов, природным инстинктом собирателя, пытающегося рассмотреть и найти даже в деструктивном начале ростки позитивного, объединяющего, созидательного — того, чего всем нам так не хватает в наше время. Но это присущее Зюганову свойство, в основе которого лежит безусловное признание уникальности и ценности любой человеческой судьбы, не следует путать с податливостью и мягкотелостью, он способен выдержать любой накал противостояния.

Не секрет, что кому-то видится за этими качествами Геннадия Андреевича аппаратный опыт «чиновника цековской школы». Наверное, люди сейчас уже настолько уверовали в то, что любой политик — совершенно не тот, кем кажется на самом деле, что его образ создан в угоду публике «пиарщиками» и политгехнологами, что по-другому и не мыслят. Но в «цековской школе» искусство человеческих отношений не преподавали. Тем не менее большинство кадровых партийцев его осваивали, потому что работали в такой среде и обстановке, где трудно было казаться — нужно было постоянно быть человеком.

Бывший непосредственный руководитель Зюганова — заведующий сектором отдела пропаганды ЦК КПСС Н. С. Черных, который близко знает Геннадия Андреевича уже четверть века, считает, что тот пришел в ЦК КПСС уже вполне сформировавшейся личностью — и в профессиональном отношении, и в моральном, человеческом плане. И в подтверждение приводит такой пример. Вскоре после того, как Зюганов приступил к новой работе, поручил ему Николай Степанович разобраться с жалобой бывшего фронтовика. Просил тот местные власти улучшить ему с женой (она тоже была участником войны) жилищные условия. Пришел на прием в райисполком, надев боевые награды. И сразу же был сражен фразой одного из тамошних бюрократов: «Снял бы ты свои побрякушки». Черных такой наглостью был возмущен не меньше фронтовика — сам участник Великой Отечественной войны, да к тому же известен был своим крутым характером. Но Зюганову своих эмоций не высказал, только попросил: «Доведи дело до победы». Месяца три дымилось кресло под тем бюрократом, который подлость допустил. Юлил, отписываться пробовал: «Рассмотрим при первой возможности… Постараемся улучшить жилищные условия заявителю в очередном квартале…» Но не снял Геннадий Андреевич дело с контроля, пока не получил заслуженный человек ордер на однокомнатную квартиру. Даже секретариат МГК КПСС подключил, когда проволочки почувствовал.

А ведь работа с подобными жалобами составляла только малую часть обязанностей инструктора, и можно было бы над ними не убиваться — достаточно привести дело в соответствие с действовавшими порядками и законами. Сам Черных не скрывает, что Зюганов был у него загружен — больше некуда. Так называемый территориальный сектор, который возглавлял Николай Степанович, отвечал за состояние всей пропагандистской и массово-политической работы в краевых и областных парторганизациях РСФСР, включая подбор и расстановку идеологических кадров. В отделе пропаганды было два таких сектора — другой вел аналогичную работу в союзных республиках. В сферу непосредственной ответственности Геннадия Андреевича сразу же вошли Москва и Московская область, Северный Кавказ и ряд южных областей России. Кроме того, учитывая его опыт военной службы, Черных поручил ему курировать политическую работу в войсках противовоздушной обороны. Свою состоятельность Зюганову пришлось подтверждать очень скоро. Во время подготовки вопроса к заседанию Секретариата проверял он положение дел в Ставропольском крае и обнаружил очень много недостатков, которые изложил в документе по итогам проверки. Руководству края такая принципиальность пришлась не по вкусу — справка была негласно обжалована в «верхах». Когда дошло дело до «виновника» возникшего конфликта, тот не стушевался: «Написал, как есть на самом деле». Точку зрения Зюганова удалось отстоять, а ведь мог он и «под танк» угодить: у ставропольцев был в Политбюро влиятельный покровитель в лице Горбачева, и сталкиваться с ними на «тропе войны» мало кто отваживался.

После этого случая Черных окончательно убедился, что обрел достойного работника. Любил он людей твердых, потому что сам никогда перед другими не лебезил. Первая в его партийной биографии серьезная стычка произошла не с кем-нибудь, а с самим Хрущевым. Случилось это в его бытность секретарем Куйбышевского обкома партии, в начале шестидесятых годов, накануне разделения административных районов и органов управления на промышленные и сельские. Никита Сергеевич позвонил в обком и, выяснив, что первый секретарь находится в отпуске, стал интересоваться у Николая Степановича, как в Куйбышеве относятся к предполагаемой реорганизации. Тот прямо ответил: отрицательно, к тому же не поддерживают эту инициативу и соседи из Татарии и Башкирии. «Сравнил тоже…» — и Хрущев добавил крепкое ругательство. Черных не растерялся: «Сравнивать действительно трудно: экономический потенциал Куйбышевской области больше, чем у двух этих республик вместе взятых». От такой наглости Никита Сергеевич пришел в ярость и стал требовать, чтобы ему немедленно сообщили местонахождение первого секретаря. Черных сказал, что не в курсе. Знал он, конечно, в каком санатории лечился его первый, А. С. Мурысев, но опасался, что беседа с Хрущевым может для него плохо кончиться, так как был он тяжело болен, к тому же с Никитой Сергеевичем, мягко говоря, не ладил. Но несчастье все же произошло: вскоре у Мурысева случился инфаркт…

Твердость Зюганова, как считает Черных, ничего общего не имеет с упрямством или с присущим некоторым горячим головам стремлением в любом конфликте бросаться вперед с шашкой наголо. Хотя — что греха таить — сам Николай Степанович спокойствием нрава не отличался, и каждый в секторе знал: «заведется» — не перечь, подожди немного, пока отойдет. Но знали и другое: в трудной ситуации всегда поддержит, а если и пропесочит, то за дело.

По воспоминаниям Черных, Геннадий Андреевич располагал к себе окружающих основательностью и обоснованностью суждений, тем, что в спорах всегда внимательно прислушивался к аргументам оппонентов, не навязывая им своего мнения. Он никогда не боялся прослыть невеждой, не стеснялся задавать вопросы или обращаться за советом. И при этом отличался завидной последовательностью, любое дело доводил до конца, не останавливался на полпути и не шарахался из стороны в сторону. Удивительно быстро он стал пользоваться авторитетом у руководителей всех областей, которые курировал. С его мнением о состоянии идеологической работы в Москве, где, по мнению коллег Зюганова, очень просто было и шею свернуть, считался и сам В. В. Гришин, не говоря уже о секретаре МГК по пропаганде A. M. Роганове. Но вот позднее с Ельциным он не нашел даже малейшего взаимопонимания — Борис Николаевич признавал во всем только собственную точку зрения и советчиков подбирал, руководствуясь лишь одному ему известными мотивами.

Когда Черных уходил из ЦК, рекомендовал на свое место Зюганова не задумываясь. Недоумевал потом, почему того долго не утверждали, четыре месяца продержали в качестве и. о. завсектором: не знал, что в отделе пропаганды Центрального Комитета с приходом Яковлева начался отсчет совершенно другого времени. Незадолго до ухода он встретился с Яковлевым на партсобрании, оказавшись с ним в зале рядом. Они были знакомы давно, и Николай Степанович поинтересовался, почему тот не в президиуме, где по традиции всегда сидит руководитель отдела. Не придал тогда особого значения тому, что услышал в ответ: «Традиции меняются, еще не то будет». Потом же не раз вспоминал и эти слова, и пробежавшую по лицу Александра Николаевича тень недоброй усмешки.

Имеет смысл сказать несколько слов о дальнейшей работе Черных, поскольку назначили его первым заместителем председателя Всесоюзного общества трезвости (должность председателя была общественной), и он оказался в самом центре одной из самых широкомасштабных кампаний — в 1985 году развернулась борьба с пьянством и алкоголизмом. Идея искоренить это зло в стране приписывается Горбачеву, хотя все необходимые материалы и подготовительные мероприятия были проработаны еще при Андропове (появление в продаже недорогой водки, названной в простонародье «андроповкой», к его принципиальной позиции никакого отношения не имеет). Но он заняться этой проблемой не успел, и к осуществлению того, что было задумано значительно раньше, приступил Горбачев. Эта акция стала одной из немногих, инициатива которых исходила снизу, из народа: ЦК КПСС был завален письмами, в первую очередь от женщин, с настоятельными просьбами принять решительные меры, способные остановить в стране разгул пьянства, вместе противостоять беде, которая прямо или косвенно затрагивала едва ли не каждую семью. Никто, естественно, не ждал, что процесс оздоровления пойдет безболезненно. Издержек было немало: большие очереди в винных отделах магазинов, самогоноварение, серьезные перегибы на местах. Но в целом картина не имеет ничего общего с тем, как ее пытаются представить сегодня. Во-первых, никто не собирался вводить в стране сухой закон, речь шла только о сокращении производства и потребления водки и так называемой «бормотухи», что и было достигнуто. При этом выпуск коньячной продукции сохранялся на прежнем уровне, а производство шампанских вин возросло на 50 процентов. Во-вторых, никакой целенаправленной вырубки виноградных плантаций по якобы указаниям «сверху» не проводилось. Предусматривалось только изменение их структуры — увеличение доли столовых сортов, которая едва достигала 20 процентов от общих площадей, и удельного веса высококачественных технических сортов винограда. Другое дело, что перегибов и злоупотреблений избежать не удалось. Например, в Крыму некоторые предприимчивые чиновники и дельцы обманом захватывали и уничтожали виноградники, чтобы расчистить площади под строительство объектов недвижимости, суливших сверхприбыли. В целом же как до, так и после антиалкогольной кампании ежегодный сбор винограда не снижался и составлял 5–6 миллионов тонн. (Заметим, что за последние полтора десятилетия он сократился вдвое.) При этом были достигнуты важные позитивные результаты, свидетельствующие о том, что в борьбе с тяжелым социальным недугом было выбрано верное направление. Потребление алкоголя в расчете на одного человека стало сопоставимо с европейскими показателями (4–6 литров в год). В стране резко возросла рождаемость и снизилась смертность. В 1986–1987 годах родилось на 500 тысяч детей больше, чем за аналогичный предшествующий период, трудовые сбережения в сберкассах увеличились на 35 миллиардов рублей. На 20–30 процентов снизилась преступность, уменьшился производственный травматизм, значительно сократилось количество транспортных происшествий, существенно меньше стало сердечно-сосудистых заболеваний. Почему-то все это сегодня замалчивается в многочисленных телевизионных программах, посвященных этой теме. Создается впечатление, что телепрограммы преследуют одну цель: заставить общественное сознание смириться с мыслью, что Россия якобы обречена на пьянство, что в ней «пили, пьют и будут пить». Именно под таким русофобским лозунгом «демократические» средства массовой информации торпедировали в свое время антиалкогольную кампанию. Махнули на нее рукой и руководители КПСС, так же как и на Продовольственную программу, и на другой важнейший социальный проект — «Жилье-2000», предусматривающий к 2000 году обеспечение каждой семьи отдельной (бесплатной!) квартирой. Разбуженную энергию масс «архитекторы» перестройки ловко отвернули от созидательных целей в нужную им сторону. Осуществить то, что они задумали, с трезвым народом было практически невозможно. Так же, как и сейчас, наверное, было бы нелегко продолжать начатое ими дело без алкогольного и наркотического дурмана.

…Хоть и считал Черных, что заполучил он из Орла готового высококвалифицированного сотрудника, самому Зюганову понадобилось время, чтобы адаптироваться на новом месте и почувствовать уверенность в собственных силах. Казалось бы, и знаний, и опыта партийной работы уже приобрел достаточно, однако с первых дней стало ясно, что масштабы проблем, которыми предстоит заниматься, не укладываются в рамки представлений, сформированных в Орле. Многому пришлось учиться, и прежде всего в самом процессе практической работы. Например, при подготовке аналитических документов, материалов для Политбюро и Секретариата ЦК КПСС необходимо было не только владеть тем или иным вопросом в мельчайших деталях, но и хорошо знать в целом обстановку в регионе. Помогала информация, которая собиралась и постоянно обновлялась в ЦК, хранилась и в электронной базе данных, и в его отделах. Эта информация давала детальное представление о ситуации во всех промышленных отраслях, в сельском хозяйстве, образовании, социальной жизни. Вплоть до того, например, где и какие общеобразовательные школы испытывают недокомплект кадрами и какие именно учителя им потребуются к новому учебному году. При этом можно было проследить всю динамику развития той или иной сферы за последние 15–20 лет и выяснить перспективы на ближайшие годы. Кроме того, по любому вопросу в области политики, идеологии, культуры, внутренней и международной жизни всегда можно было получить исчерпывающую справку в лекторской группе отдела пропаганды, в которую подбирались высококлассные специалисты с основательной научной подготовкой.

Аппарат ЦК КПСС представлял собой мощный мозговой центр страны, владел полной и достоверной информацией, которая позволяла осуществлять эффективное управление народным хозяйством и социальными процессами, оперативно реагировать на изменение обстановки, возникающие проблемы. Другой вопрос, что в течение длительного времени склеротирующее руководство партии не желало или уже просто не могло в должной мере использовать этот огромный интеллектуальный потенциал. Их нелюбознательность и инертность обернулись в конечном счете национальной трагедией. Как бы то ни было, но сегодня даже при несравнимо возросших возможностях, предоставляемых современными информационными технологиями, мы не обладаем и малой долей тех знаний и представлений о положении дел в стране, которыми располагали раньше.

Сотрудники территориальных секторов отдела пропаганды в кабинетах почти не сидели, так что большую часть времени Геннадию Андреевичу приходилось проводить в командировках, вникать в состояние дел и заниматься организаторской работой на местах. За годы работы в ЦК страну изучил досконально: побывал во многих областях Российской Федерации и почти во всех союзных республиках. И в каждой поездке поражался многообразию социальных, экономических, национальных, природных особенностей, образующих живую ткань единого и бесконечно сложного, столетиями формировавшегося организма — великой державы. Куда ни приедешь — везде своя специфика, свой неповторимый колорит, свои заботы и проблемы. Чем больше узнавал на местах, тем сильнее ощущал разницу между абстрактным восприятием жизни страны из Москвы и теми реалиями, с которыми сталкивался, погружаясь в глубину этой жизни. Разнилась и сама жизнь, и представления о ней у людей были самые разные, а главное, часто жили они совсем иными ожиданиями, нежели полагали те, кто намеревался их облагодетельствовать.

Если бы политики, вознамерившиеся совершить скачок в рынок и «демократию», в свое время почаще спускались на землю, может быть, и удалось бы предотвратить чудовищные эксперименты, проведенные над Россией. К сожалению, как показывает практика, ныне дело обстоит не лучше: многие облеченные властью государственные мужи и вовсе не знают страны, не представляют ее самых элементарных нужд. В качестве примера можно привести один рабочий эпизод из жизни Государственной думы Российской Федерации. В начале ноября 2006 года она отклонила, несмотря на решительную поддержку депутатов-коммунистов, законопроект, внесенный Советом народных депутатов Камчатской области. Как выяснилось, зря надеялись посланники жителей Камчатки добиться в Москве восстановления того, что было ликвидировано пресловутым 122-м законом о монетизации льгот, — надбавок студентам и молодым специалистам, проживающим в районах Крайнего Севера, а также выплат северянам для переезда на Большую землю при выходе на пенсию. Любопытно, каким образом пояснил во время заседания Думы негативную позицию, занятую в этом вопросе депутатами-«единороссами», депутат от Ставрополья П. Воронин: «У нас вся страна такая (как Сибирь. — А. Ж.). Бесплодная холодная Скифия. Но хочу вас обрадовать: климат меняется. И по прогнозу, через 15–20 лет у нас будет климат континентальной Европы примерно в Сибири. Соответственно, проблемы отпадут сами собой… Если человек там родился, вырос, работает, почему мы должны ему платить, чтобы он там оставался? Это в корне неправильно». Трудно сказать, чего больше в таком подходе к проблеме — дремучего невежества или беспредельного цинизма. Итог такой, с позволения сказать, политики все равно один: за последние годы более двух миллионов человек покинули Сибирь и продолжают уезжать оттуда в поисках лучшей доли. А ведь пополнение населения этого сурового и уникального по своим богатствам края было важнейшей статьей государственной политики на протяжении четырех столетий, со времен Ивана Грозного. В XX веке Сибирь стала гордостью России. Она всегда нагоняла страх на ее врагов, а сибирские дивизии внесли решающий вклад в защиту Москвы в сорок первом году. Сибирь питала и пока еще питает экономику всей страны. Народ, особенно выросшую в новых условиях, не знающую советских реалий молодежь, в последнее время принято стращать: придут к власти коммунисты — повернут историю вспять. Но сейчас уже ясно, чьими руками она стремительно раскручивается в обратном направлении. И вряд ли следует надеяться, что этот процесс будет продолжаться до всемирного потепления или потопа, на что уповают некоторые дорвавшиеся до власти политические партии. Точнее, люди, проникшие во власть и образовавшие вокруг себя сообщества, именуемые партиями.

Кстати, работая в ЦК КПСС, ввел Зюганов для себя правило: приступать к анализу любой проблемы с изучения истории того края, куда предстояло выезжать. При этом штудировал не только краеведческую, но и фундаментальную научную литературу, обращался к трудам известных историков. Несколько раз ему даже замечание делали: «Что ты столько времени убиваешь на эту историю, надо мыслить современными категориями, завтрашний день видеть». Но он давно уже убедился, что без знания национальных и исторических традиций «современное мышление» может привести к сомнительным выводам. Запомнилось ему, как в одной из первых командировок на Кавказ беседовал он в отдаленном ауле с одним из местных старейшин. Тот долго и внимательно слушал Зюганова, а затем положил перед ним Коран: «Сынок, я вижу, ты желаешь нам добра, хочешь помочь. Но все же почитай сначала эту мудрую книгу, иначе многого не поймешь». Только после прочтения Корана, изучения истории ислама стал открываться перед ним сложный, совершенно иной мир со своими воззрениями и традициями.

Не раз Геннадий Андреевич убеждался, что без непосредственного общения с людьми нельзя толком разобраться ни в одной проблеме. Его личная методика подготовки вопросов на Политбюро и Секретариат ЦК КПСС включала обязательное посещение предприятий торговли, бытового обслуживания, колхозных рынков. Понял он, что часто именно здесь большая политика реально пересекается с насущными нуждами и заботами населения. Здесь не прячут своего недовольства, все настроения — как на ладони, а любая бабушка, торгующая картошкой, даст более точные виды на урожай, чем местное управление сельского хозяйства. Однажды разбирался он в сложной ситуации, возникшей в Ростове, и почувствовал, что заходит в тупик — концов не найдешь, одно с другим не вяжется. Выйдя в очередной раз из гостиницы на традиционную пробежку, приметил пенсионеров, оживленно беседующих на скамейке. Присел рядом, поговорил. Очередную разминку тоже организовал с пользой для дела. И обстановка в области прояснилась. Причем три четверти того, что люди рассказали, полностью подтвердилось. Со временем сделал для себя вывод: если человек не знает настроений людей и не может взглянуть на проблему глазами народа, в политике ему делать нечего.

Старался он регулярно встречаться с писателями, журналистами, представителями других творческих профессий. Во-первых, большинство этих людей, как правило, в жизни действительно разбираются. А во-вторых, многие вещи воспринимают обостренно, видят их порой с самой неожиданной стороны. К тому же, считал Геннадий Андреевич, что и собственные проблемы творческой интеллигенции напрямую связаны с духовным здоровьем страны. Не случайно, когда ведущие писатели, художники, режиссеры увидели, что вместо обещанного «свежего ветра перемен» в стране воцарился затхлый дух серости и пошлости, они обратили свои взоры на Зюганова как на единственного крупного политика, последовательно отстаивающего интересы подлинной культуры, ее гуманистические ценности. Как у любого образованного человека, у него есть свои пристрастия и в литературе, и в живописи, и в музыке, и в кино. Однако в отличие от многих политических деятелей с устоявшимися традиционно-консервативными взглядами на искусство его не смущают сложные явления современной культуры со всей их новизной, нестандартными замыслами и смелыми решениями. Если, конечно, он не обнаруживает в художественном творчестве выхолащивание нравственного начала и эстетического содержания, подмену добра злом, прекрасного безобразным, стремления увести человека в мир отчуждения.

Не было бы этой ступени в биографии Зюганова — работы в ЦК КПСС, — вряд ли бы он состоялся как большой политик. Сам Геннадий Андреевич подчеркивает, что в отделе пропаганды было не только чему, но и у кого поучиться. Возглавлял отдел приглашенный в ЦК Андроповым Борис Иванович Стукалин. Был он из фронтовиков, имел за плечами хорошую журналистскую школу, в свое время работал заместителем главного редактора газеты «Правда», затем возглавлял Комитет по печати при Совете Министров РСФСР, Государственный комитет по делам издательств, полиграфической промышленности и книжной торговли СССР, внес огромный вклад в развитие советского книгоиздания. Человек разумный, сдержанный, эрудированный и воспитанный, он задавал благожелательный тон во взаимоотношениях, что позволяло сотрудникам отдела решать все вопросы спокойно, без лишней суеты и нервотрепки. Позднее, с приходом к власти Горбачева, произошла смена идеологических ориентиров, и Стукалина отправили на дипломатическую работу.

Заведующий сектором Черных обладал неиссякаемой энергией, которой заряжал и окружающих. Рядом с ним нельзя было оставаться бесстрастным. Да равнодушных и не было, потому что все трудились не за страх, а за совесть, жили одним, общим делом. Естественно, в дружеской обстановке взаимовыручки не было места интригам и кулуарным заговорам, свойственным современным управленческим аппаратам, никому и в голову не приходило заниматься «пиаром» или вбросом компромата. Все это расцвело в пору, когда управленческая работа приобрела «игровой характер» с присущими ему холодным расчетом и цинизмом.

На новой работе Зюганов нашел не только друзей, здесь он обрел своих будущих единомышленников и сподвижников. Произошло это не случайно. Существовало одно важное обстоятельство: кадровый состав территориальных секторов отличали характерные особенности, связанные с тем, что эти структурные подразделения формировались из числа партийцев, которые не только имели хорошее образование и идейно-теоретическую подготовку, но и прошли основательную практическую партийную школу на местах, обладали опытом руководящей работы в районных, городских и областных звеньях. Все эти люди были «от земли», до прихода в ЦК, как правило, работали там, где родились и выросли, хорошо знали, какими заботами живет местное население. Имея прочные корни и устоявшиеся взгляды, они привносили в атмосферу аппарата ЦК здоровый дух российской глубинки. Они не могли быть иными, менять себя в угоду кому-то, подстраиваться под других. Их нельзя было провести на мякине, увлечь пустопорожним лозунгом или обмануть трескучей фразой. К ним везде прислушивались.

Этим обстоятельством объясняется то, что впоследствии территориальные секторы отдела пропаганды стали настоящим оплотом тех сотрудников ЦК КПСС, которые, несмотря на травлю и преследования, сохранили верность социализму, преданность коренным интересам простого народа. Позднее многие из тех, кто работал рядом с Зюгановым, вошли в руководящее ядро и структурные звенья Компартии РСФСР, активно участвовали в создании КПРФ. Когда Александр Яковлев приступил к кадровым чисткам идеологических подразделений ЦК, территориальные секторы оказались ему не по зубам. Конечно, сыграло свою роль и то, что курировал их тогда заместитель заведующего отделом пропаганды П. Я. Слезко — крепкий, убежденный партиец, прошедший хорошую жизненную школу в Томске. Был он к тому же сподвижником Е. К. Лигачева — секретаря ЦК и члена Политбюро, с которым Яковлев до поры до времени избегал вступать в открытую схватку. Впрочем, Александр Николаевич сразу же сосредоточил свое внимание на подразделениях, занимавшихся средствами массовой информации, которым в разрушении партии и страны отводилась роль ударной силы «пятой колонны».

Принято считать, что история не имеет сослагательного наклонения. Но если мы, обращаясь к прошлому, не будем знать отвергнутых и упущенных вариантов развития событий, не поймем, каким образом можно было избежать роковых шагов, то и сама история потеряет свой главный смысл, который видится в том, чтобы люди извлекали из нее необходимые уроки. Если бы судьба отвела Андропову еще хоть немного времени… Все, кого знал, с кем работал Зюганов, уход из жизни Юрия Владимировича восприняли как личную трагедию. Но масштабов ее в тот момент они еще не сознавали. Горькие чувства вызвала очередная подковерная возня в Политбюро — реального демократического механизма влияния на выборы главного человека в партии не было, — после чего на страну вновь нашло оцепенение. В избрании генеральным секретарем К. У. Черненко, человека больного, немощного, никогда не обладавшего качествами серьезного политического лидера и совершенно не владевшего проблемами народного хозяйства, проявилась естественная реакция тех властных кругов, в которых начавшиеся при Андропове преобразования вызвали настоящее смятение и которые использовали представившийся им шанс вернуться на утраченные позиции.

По утрам, в начале рабочего дня, Геннадию Андреевичу казалось, что и внешне обстановка в ЦК изменилась. В помещениях на Старой площади, где тяжелые портьеры и ковровые дорожки поглощали любой шум даже в дни оживленных мероприятий, теперь установилась гнетущая тишина: даже разговоры в кабинетах и коридорах велись вполголоса, отчего у постороннего человека возникало ощущение царящего здесь полного безмолвия. Конечно, рук никто не опускал, и работа велась в прежнем напряженном ритме. Все были уверены, что затишье не будет долгим.

После тягостной «пятилетки похорон», как назвали эти годы в народе (один за другим уходили из жизни Суслов, Брежнев, Андропов, Устинов, Черненко), генсеком был избран молодой и энергичный Горбачев. Известие это встретили с оптимизмом. Правда, немного позже Зюганов с удивлением узнал, что не у всех это событие вызвало энтузиазм. Через несколько месяцев ему пришлось выехать в очередную командировку в Ставропольский край, где бывал он довольно часто и всегда увозил оттуда самые теплые впечатления: исключительно благодатные места, красивейшая природа, приветливые и талантливые люди, умеющие по-настоящему на земле работать. Во время одной из встреч с местным руководством, которая проходила в неформальной обстановке, высказал Геннадий Андреевич предположение, что земляки Горбачева, должно быть, испытывают гордость за своего бывшего руководителя. И неожиданно почувствовал, что его слова вызвали замешательство, возникла неловкая пауза. Но и уходить от разговора ставропольцы не стали: «Видишь ли, Андреич, между нами, конечно, ни на что стоящее он не способен. Умеет только лопотать, руками размахивать да затевать реорганизации. Знаешь, как у нас его звали? Или „Мишка-конвертик“, или „Мишка-шашлычник“».

Почему первое прозвище прилипло, объяснять не стали — и так понятно. А второе, как выяснилось, пошло из-за неуемного стремления Михаила Сергеевича лично проявить свое большое уважение к столичному начальству, часто посещавшему Ставрополье: любил выступить в роли заботливого и хлебосольного хозяина, всегда сам жарил и подавал на стол шашлыки.

Поначалу Зюганов был ошарашен такой откровенностью. Конечно, разговоры — они и есть разговоры, не следует делать по ним далеко идущие выводы. Но, с другой стороны, слишком хорошо знал Геннадий Андреевич своих собеседников — не из тех они были, кто мог возвести напраслину на человека. И все же после этого случая стал более внимательно присматриваться к генсеку, анализировать и сопоставлять его многочисленные выступления. Постепенно проявлялось то, что не сразу бросалось в глаза под воздействием несомненного умения Михаила Сергеевича придавать своим речам эмоциональную окраску и внешнюю убедительность, — сумбурное мышление, противоречивость, большое количество непродуманных, льющихся, словно из рога изобилия, идей. Известно, что не все большие руководители обладают умением должным образом обобщить и систематизировать свои взгляды в законченной, устной или письменной, форме. Но знать предмет, о котором судят, логически мыслить и видеть как минимум на два шага вперед они обязаны. У Горбачева он этого не находил. Гласность, ускорение, человеческий фактор, новое мышление… За этой словесной завесой не просматривались ни конечные, ни промежуточные цели.

Позднее словарь бессмысленных неологизмов «воинствующего дилетанта», как со временем коллеги Зюганова окрестили Горбачева, стал пополняться заимствованными понятиями с модной либеральной окраской: «гражданское общество», «общечеловеческие ценности», «плюрализм», «многопартийность». В отличие от загадочного лозунга «Больше демократии — больше социализма!» они носили уже конкретный, практический смысл, не имеющий ничего общего ни с демократией, ни с социализмом, и вызывали закономерный вопрос: в ту ли сторону «пошел процесс», о чем так часто твердил Михаил Сергеевич?

Создавалось впечатление, что Горбачев и не пытался ответить на вопросы, которые сам же и порождал. Главное — «процесс», в котором он, Михаил Сергеевич, исполняет ведущую роль. Любимый сюжет — «Встреча с народом». И строгий контроль за тем, чтобы по телевидению обязательно показали народу, как он с народом общается. Только вот его актерскому дарованию явно не хватало соответствующего образования и режиссуры: сквозь образ всё понимающего и знающего народные нужды «своего парня», открытого и искреннего, просматривались безграничная самовлюбленность и бахвальство. И лицемерие. Достаточно вспомнить, как он открещивался от своей причастности к вводу войск в Тбилиси и Баку («Не знал!»), как вел себя в мнимом плену в Форосе.

Откровенно скажем: не сразу на смену первым сомнениям и разочарованиям пришло к Зюганову убеждение, что не тому человеку держава вверена. Неумение правителя разобраться во внутренних проблемах «собственного королевства» — это, как оказалось, еще полбеды. Тщеславие возобладало над здравым смыслом и во внешней политике: Горбачев оказался падким до иноземных почестей, стал откровенно заискивать и лебезить перед американскими и западными руководителями.

Когда госсекретарь США Дж. Бейкер во время визита в Москву в порыве откровенности сказал Горбачеву: «Мы хотим, чтобы вы добились успеха. Мы хотим этого столь же сильно, как вы, а может быть, даже сильнее», — Горбачев что-то промямлил в ответ, смутился от публичного признания в ответной любви.

Характерный случай вспоминает Е. К. Лигачев: «Однажды прилетел (Горбачев. — А. Ж.) из Италии и говорит: „Егор, ты знаешь, весь Рим меня провожал“. Я ему: „Михаил Сергеевич, надо бы на Волгу съездить и в Сибирь“. А он: мол, ты опять за свое, я тебе про Италию, а ты — Сибирь! И так довольно часто бывало».

Все понимали, чем чревата страсть беспринципного политика к всевозможным встречам на высших уровнях, к различным «шестеркам», «семеркам» и прочим международным объединениям. Отнюдь не злые языки, а серьезные люди, обеспокоенные катастрофическим падением престижа страны, не в шутку стали утверждать, что Горбачев за улыбку Маргарет Тэтчер готов полцарства отдать. И отдал бы, если бы та попросила. Ведь сделал же он царственный жест во время встречи с канцлером ФРГ по проблемам воссоединения Германии. Да такой, что немцы сразу же провозгласили его своим национальным героем, присвоив ему звание «Лучший немец года».

Случилось это опять-таки в памятном для Зюганова Ставрополье. Приходилось ему бывать в тех местах, где проходила встреча между Михаилом Горбачевым и Гельмутом Колем (как потом стало известно, предшествовал ей тайный, под видом отдыхающего, вояж А. Н. Яковлева в Западную Германию и его предварительные переговоры с руководством ФРГ). Скрытая от посторонних глаз правительственная резиденция находится в поразительно красивом заповедном уголке Зеленчукской долины. Река Зеленчук, которая здесь протекает, не случайно так названа: даже после бурных дождей вода в ней остается изумрудно-прозрачной — отражаются в ней великолепные вековые леса и бушующие вокруг травы. Видно, настолько местная природа умиротворяет и настраивает на философский лад, что когда началось обсуждение компенсации потерь Советского Союза в результате «воссоединения Германии», а фактически — платы за продажу ГДР, Горбачев решил, что торг неуместен. Немецкая делегация была прекрасно осведомлена о величине урона, который понесет советская сторона в результате такого шага. Коль располагал полномочиями дать гарантии, что ФРГ возьмет на себя обязательство не входить ни в какие военные блоки и выплатит довольно внушительную сумму. Но никто не предполагал, что цифры, названные Горбачевым, будут в двадцать раз меньше тех, которые немцы держали в уме. Сначала гости оторопели от такой щедрости, потом пришли в себя, еще поторговались, сбили и эту цену.

Рассказывают, что после завершения официальной части переговоров немцы на радостях не в меру выпили и сильно захмелели, даже хорошие шашлыки на закуску не помогли. Но кто же их упрекнет за это? После такой сделки можно было и расслабиться. Когда они уезжали, прихватили с собой даже деревянный стол, за которым проходила встреча, — в музей, на память. Так за бесценок продали ГДР, а заодно и ее бывшего лидера Эриха Хоннекера. Нельзя было без отвращения смотреть на телевизионные кадры, запечатлевшие позорную картину выдворения тяжело больного Хоннекера из нашей страны, где он вполне обоснованно надеялся найти пристанище. Но к тому времени предательство союзников и друзей для Горбачева уже стало обычным делом.

То, что произошло в Зеленчукской долине, предопределило и скоротечный развал Варшавского договора — единственной реальной силы, противостоявшей НАТО. Усилило Североатлантический блок вступление в него объединенной Германии — кто бы сомневался, что именно так и будет! Горбачев, по сути дела, единолично пересмотрел итоги Победы советского народа в Великой Отечественной войне, оплаченной миллионами человеческих жизней. В 1994 году в Берлине состоялась церемония, завершавшая вывод из Германии Группы советских войск. Этот «парад» газета «Дейли телеграф» назвала «второсортным прощанием с третьесортной армией». Добавить нечего. Кроме одной детали: участвовавшим в «параде» немецким военным оркестром несколько раз порывался дирижировать находящийся в нетрезвом состоянии Ельцин. Победа 1945 года была еще и поругана.

Кто поверит в жалкий лепет, что все это творилось в гуманных целях, было направленно на смягчение международной обстановки, демилитаризацию Европы? К чему эта «демилитаризация» привела, хорошо известно: НАТО все крепче сжимает Россию в своих «дружеских» объятиях. Многие сравнивают это деяние Горбачева с предательством Иуды. Но Иуда, узнав, к чему привела его измена, раскаялся и вернул полученные тридцать сребреников. Горбачев же и впоследствии не брезговал подачками и на свое семидесятилетие принял из рук канцлера ФРГ высшую немецкую награду — «Большой Крест».

Не раз потом Зюганов размышлял о том, какой волной вынесло этого человека на вершину власти. И приходил к выводу, что стало это возможным только по одной причине — в руководстве страны был полностью сломан механизм преемственности. Естественно, речь идет не о процедурах выдвижения во власть преемников, о чем часто и беззастенчиво рассуждают у нас в последние годы, словно Россия — не крупнейшее государство с многомиллионным населением и огромной территорией, а чья-то заштатная вотчина с покорными подданными, уповающими только на мудрость и всевидение своих правителей. Этот-то процесс, направленный на сохранение главенствующей роли самозваной «элиты», режима личной власти и унижающий миллионы граждан, как раз отработан сейчас до совершенства. Была сломана преемственность государственных традиций в управлении страной, обеспечивающая приход к ее руководству людей подготовленных и компетентных, пользующихся доверием народа и сознающих свою ответственность перед ним, способных достойно нести бремя власти.

К несчастью, в переломные моменты истории наша судьба очень часто зависела от воли случая. Ведь тот же Горбачев оказался в 1978 году на посту секретаря ЦК КПСС после внезапной, в шестьдесят лет, смерти талантливого политического руководителя Ф. Д. Кулакова. Федор Давыдович не только досконально знал все проблемы сельскохозяйственного производства — он унаследовал и привносил в работу партийной верхушки страны здоровый дух родной земли, которой посвятил всю свою жизнь.

А разве сопоставима была фигура Горбачева с личностью Петра Мироновича Машерова, трагически погибшего осенью 1980 года? Герой партизанского движения в Белоруссии, в глазах и своих земляков, и большинства всех советских людей стал воплощением их представлений о настоящем народном руководителе. Он нес в себе высочайшую нравственность, обладал потрясающей эрудицией, прекрасно знал политическую теорию. Очень много почерпнул Зюганов из опубликованного наследия Машерова — статей, докладов и выступлений, для которых характерны и глубокое знание проблем партийно-государственной работы, и великолепный стиль изложения. Отношение Геннадия Андреевича к личности этого человека заключено в одной его лаконичной фразе: «Машеров — мой ориентир».

Но не только трагические обстоятельства приводили к непредсказуемым кадровым решениям в верхнем эшелоне власти. Трудно не согласиться с Зюгановым, который считает, что секретарь ЦК по промышленности и кандидат в члены Политбюро В. И. Долгих был несравнимо выше Горбачева и по своей подготовке, и по человеческим качествам. А какая школа была за плечами у этого человека! Возглавлял Норильский горно-металлургический комбинат, руководил Красноярским крайкомом КПСС, да так, что до сих пор в Красноярье с благодарностью вспоминают, сколько доброго он сделал для этого могучего края, какой огромный вклад внес в его развитие. Но ведь все равно оттеснили его в политическом руководстве на вторые роли. И в конце концов выдавил его Горбачев из Политбюро, отправив на пенсию в расцвете сил. Стал Долгих «мешать» перестройке — не мог он равнодушно смотреть на благоглупости, в результате которых промышленность трещала по швам, а когда приступили к осуществлению идеи выбора руководителей, понял: дело идет к тому, чтобы обезглавить промышленное производство. К тому же в свое время Владимир Иванович был едва ли не единственным среди руководителей партии, кто решительно противился переводу Ельцина на работу в Москву.

Отдельный разговор — о тех признанных «тяжеловесах», которых Михаил Сергеевич умудрился обойти весной 1985 года. Конечно, напрасно, наверное, надеялся стать преемником Черненко член Политбюро и первый секретарь МГК КПСС В. В. Гришин. Перешагнул он к тому времени семидесятилетний рубеж, хотя, как мы знаем, преклонный возраст, для того чтобы возглавить страну, тогда не был помехой. Люди, хорошо знавшие Виктора Васильевича, отзывались о нем как о порядочном, отзывчивом и доброжелательном человеке. Положительные впечатления остались от личного общения с ним и у Зюганова: сразу же схватывает суть проблемы, внимательный, конкретный. Но, увы, авторитет в партии и стране он уже безнадежно растерял. Под руководством Гришина Москва, оградившись от остальной страны статусом «коммунистического города», стала «государством в государстве», где процветали коррупция, торговая мафия, спекуляция, вольготно себя чувствовали всевозможные преступные группировки. Трудно сейчас судить, носил судебный процесс по делу начальника московской торговли Тре-губова заказной характер или нет, но в любом случае эта история позиции Виктора Васильевича подорвала окончательно. В придачу ко всему тягостные впечатления у всей страны оставила телепередача, в которой Гришин, явно претендуя на роль наследника, появился рядом с еле живым Черненко.

Что не вызывает у Зюганова сомнений, так это сознательная, беззастенчивая компрометация Г. В. Романова, который много лет успешно возглавлял Ленинградский обком партии и до прихода в Политбюро Горбачева был самым молодым его членом. Была запущена и умело, при активной поддержке западных «голосов», распространена провокационная сплетня, будто бы Григорий Васильевич для свадьбы дочери позаимствовал в Эрмитаже царский сервиз. Проведенное расследование ничего подобного не подтвердило. Но клевета сработала — любят ведь у нас поговорку: «Дыма без огня не бывает». Человека очернили, и потянувшийся за ним шлейф слухов использовался политическими конкурентами для того, чтобы сначала оттеснить его на обочину, а потом, в самом начале перестройки, и вовсе отправить на пенсию «по состоянию здоровья».

Труднее всего Горбачеву было соперничать с первым секретарем ЦК Компартии Украины и членом Политбюро В. В. Щербицким, обладавшим прекрасной репутацией и колоссальным управленческим опытом. Выход нашелся: когда умер Черненко, Владимир Васильевич оказался в далекой заграничной командировке, в США. Как полагают, не случайно. А всего через четыре часа после объявления о кончине Константина Устиновича состоялось заседание Политбюро, избравшего нового генерального секретаря. Как потом выяснилось, Горбачеву заблаговременно предложил свою поддержку А. А. Громыко, попросив в обмен оказать ему небольшую любезность — назначить председателем Президиума Верховного Совета СССР. Сделка состоялась. Присутствовала в ней одна обращающая на себя внимание деталь: незатейливая комбинация была проведена при посредничестве А. Н. Яковлева, дожидавшегося своего часа в Институте мировой экономики и международных отношений. Справедливости ради отметим, что потом Громыко не раз высказывал сожаление, что продвинул Горбачева: «Не по Сеньке оказалась шапка государева, не по Сеньке!» Но плату за услугу принял.

Позднее дотошные исследователи «дворцовых интриг» обратили внимание еще на одно обстоятельство, предшествующее избранию Горбачева. В 1984 году ему, посетившему Англию в качестве председателя комиссии по иностранным делам Совета Союза Верховного Совета СССР, оказала необычайно теплый, не по чину, прием «железная леди» Маргарет Тэтчер. Обласкала она и супругу Горбачева, а фотографию Михаила Сергеевича установила на своем рабочем столе. Этот третьестепенный по официальным меркам визит получил неожиданно широкое и благожелательное освещение в западных средствах массовой информации.

Вспомнили и о том, что еще годом ранее Горбачев посетил Канаду и во время поездки встречался и имел обстоятельную беседу с Яковлевым, в ту пору еще работавшим там послом. Впоследствии в интервью газете «Нью-Йорк тайме» Александр Николаевич поведал, что в Канаде они «очень откровенно разговаривали по всем делам». Почему же эта, надо полагать, «судьбоносная» для Михаила Сергеевича встреча проходила так далеко от Москвы? Ответ прост: при Андропове, который не скрывал своего негативного отношения к Яковлеву, тому был заказан путь к серьезным руководящим должностям в партии.

Если бы тогда, по горячим следам этих не слишком-то примечательных на общем фоне событий кто-нибудь сказал Зюганову, что Запад уже сделал свои ставки и начал манипулировать выигрышными шарами, ни за что не поверил бы. И мыслей таких ни у кого не возникало.

Жизненный опыт и знания, приобретенные с годами, неизбежно меняют наши представления о минувших событиях, свидетелями которых мы были. Как считает Геннадий Андреевич, важно не перепутать то, что изначально хранит наша память, с тем, что возникло в нашем сознании по прошествии лет. Эта путаница, к сожалению, происходит, когда судьба и взгляды самого Зюганова становятся объектом исследования других людей. И трудно бывает сказать, сознательно она вносится или ее просто не замечают. Конечно, со временем память может обмануть человека, вычеркнуть какую-то деталь, поменять что-то местами. Но нельзя пытаться обмануть память. Попытка такого обмана называется ложью.

Например, не только явные недоброжелатели, но и некоторые бывшие соратники по КПСС обвиняют Геннадия Андреевича в том, что он с воодушевлением воспринял и поддержал перестройку. И задаются вопросом: почему же он не смог сразу раскусить Горбачева? Может быть, просто не пожелал этого сделать? Видно, полагают они, что подобные обвинения вызовут у несведущих людей настороженность в отношении Зюганова и при этом заставят их думать, будто уже весной 1985 года были подлинные герои, которые встретили в штыки и избрание Горбачева, и провозглашенный им курс на ускорение и перестройку. Но ничего подобного не наблюдалось, никакой оппозиции в ту пору и в помине не было. И не грешит против исторической правды Зюганов, когда признает в своих воспоминаниях, что с приходом к власти Горбачева надежды на позитивные перемены всколыхнули всю страну. Еще бы — молодой, активный, с удовольствием общается с народом, живо реагирует на задаваемые вопросы. И дальше Геннадий Андреевич вспоминает: «Первая же его поездка в Ленинград, в новом качестве, показанная по телевидению, убеждала людей, что с прежним, рутинным, бюрократическим стилем работы покончено. Как будто открылись шлюзы и колоссальная энергия долго сдерживаемой народной инициативы устремилась наверх, во власть, в виде конструктивной критики, предложений, поддержки, больших ожиданий. Я знаю, что и к нам в ЦК, в госорганы, в центральные газеты письма шли мешками, значительно оживилась партийная и комсомольская жизнь. Мы переживали тогда уникальный момент всенародной мобилизации во всех областях социальной и хозяйственной жизни, совершенствования методов политического управления. Это был воистину великий шанс!»

Кроме того, следует заметить, что в глазах Зюганова и других кадровых партийцев новый генсек имел серьезный кредит доверия, выданный ему самим Андроповым. Всевозможных домыслов вокруг этого феномена немало, но факт остается фактом: аппарату ЦК было хорошо известно, что Юрий Владимирович поддерживал ставропольского выдвиженца.

Тем горше воспринимался потом крах надежд, возрожденных Горбачевым, у которого, как выяснилось, осмысленного видения проекта реформ никогда не было. Зато такой проект имелся у Яковлева. Трудно сказать, кто при ком состоял: Яковлев при Горбачеве или наоборот. Во всяком случае, в воспоминаниях Александра Николаевича сквозят чувство безусловного превосходства над Михаилом Сергеевичем и пренебрежительно-снисходительное отношение к нему. Особенно ярко это проявилось в одном из интервью Яковлева еженедельнику «Аргументы и факты»:

«У него была… слабость, и я пишу об этом в своих мемуарах, хотя Горбачев, наверное, обидится. Слабость вот какая: он постоянно делал какие-то „открытия“ и делился со мной. Любил звонить по ночам. Знал, что я тоже „сова“, и мог звонить в два, полтретьего ночи. И начинал: „Я знаю, что ты не спишь. Слушай, у меня возникла вот такая мысль…“ А я слушаю и думаю: как его отговорить от этой мысли? Потому что мысль „школьная“, вычитана из брошюр Высшей партийной школы… Приходилось лукавить: да, интересно, конечно, но…

Утром на Политбюро он опять начинает: мол, сегодня ночью мне пришла в голову мысль… Начинает ее развивать, причем с какими-то добавлениями после ночного разговора. Все, конечно, слушают с умным видом, поддакивают: мол, все замечательно, чуть ли не гениально. И вот эта его почти детская наивность просто убивала. Он искренне верил, что сделал открытие, потому что раньше он этого действительно не знал!»

Предваряет этот рассказ-характеристику весьма красноречивый вопрос корреспондента еженедельника, обращенный к Яковлеву: «Мы долгое время воспринимали вас не просто как небожителя из Политбюро, а как какого-то Дон Кихота, который внедрился в сердцевину этой жуткой системы и сражается с ней изнутри. Истинный руководитель перестройки, истинный реформатор — это были только вы. Фактически при вашем участии к власти пришел Горбачев… Как все произошло на самом деле?»

Само собой разумеется, что все сомнительные комплименты журналиста в свой адрес Яковлев воспринимает как должное. Читателю не надо разъяснять, как называется человек, который внедряется в какую-либо систему, чтобы разрушить ее. Только при чем тут Дон Кихот — этот романтический символ благородства? Яковлев внедрялся и действовал исподтишка. Один из публицистов обратил внимание, что его любимый полемический образ — тараканы, бегающие по горячей сковороде: чем сильнее сковорода нагревается, тем быстрее тараканы по ней бегают. Пожалуй, облику этого человека, добровольно избравшего роль серого кардинала при правительстве национальной измены, все же больше подходят раскаленная сковорода и иные нехитрые орудия инквизиции, нежели рыцарские доспехи.

Не будем воспроизводить описанные в этом же интервью детали пошлой закулисной истории, в которой Александр Николаевич выступил сводником и обеспечил бартерную сделку между Горбачевым и Громыко. В результате, естественно, он и сам внакладе не остался: получил сначала должность заведующего отделом пропаганды Центрального Комитета, а затем был избран секретарем и членом Политбюро ЦК.

Прорвавшись к верхушке власти, новоиспеченный идеолог партии произнес, как водится, традиционную «тронную» речь — необходимо было обнародовать и обосновать свое видение проблем. Зюганову, как и многим другим идеологическим работникам, присутствовавшим в апреле 1987 года в Центральном экономико-математическом институте АН СССР, хорошо запомнились его слова о том, что Октябрь и революция — это наши вечные святыни, на страже которых стоят партийная честь, совесть и порядочность везде и во всем. Хорошо было сказано, с душой! Кто бы мог предположить в эти минуты, что человек, стоящий на трибуне, совсем скоро будет с пеной у рта порочить все то, чему прилюдно поклонялся? Что его высказывания о советском строе и образе жизни советского народа, КПСС и ее вождях по своей ненависти будут конкурировать с геббельсовской пропагандой, а по изощренности — превзойдут ее. Что крупный парт-чиновник, зорко оберегавший коммунистическую идеологию от вражеских нападок и изобличавший в своих публикациях злобное коварство идеологических диверсий американского империализма против СССР, социалистического содружества и всего прогрессивного человечества, будет публично заявлять, что всю свою жизнь ненавидел коммунизм и мечтал о его свержении.

Как известно, похожие заявления сделает и Горбачев. Выступая в 1999 году в университете Анкары, он заявил: «Целью всей моей жизни было уничтожение коммунизма, невыносимой диктатуры над людьми.

Меня полностью поддержала моя жена, которая поняла необходимость этого даже раньше, чем я. Именно для достижения этой цели я использовал свое положение в партии и стране. Именно поэтому моя жена все время подталкивала меня к тому, чтобы я последовательно занимал все более и более высокое положение в стране.

Когда же я лично познакомился с Западом, я понял, что я не могу отступить от поставленной цели. А для ее достижения я должен был заменить все руководство КПСС и СССР, а также руководство во всех социалистических странах. Моим идеалом в то время был путь социал-демократических стран. Плановая экономика не позволяла реализовать потенциал, которым обладали народы социалистического лагеря. Только переход на рыночную экономику мог дать возможность нашим странам динамично развиваться.

Мне удалось найти сподвижников в реализации этих целей. Среди них особое место занимают А. Н. Яковлев и Э. А. Шеварднадзе, заслуги которых в нашем общем деле просто неоценимы…»

Однако если оба этих деятеля действительно вынашивали такие намерения с молодых лет, получается, что они, присосавшись к партии, на самом деле были оборотнями. Геннадий Андреевич считает, что на такое способны только те, кого жизнь чем-то обидела и озлобила. Но нести в себе такую озлобленность могут только ущербные личности, лишенные патриотических чувств, не познавшие любви к Родине, к своему краю, к людям, среди которых выросли. Видно, родившись на земле, они не смогли в ней укорениться, а формировавшая их среда не давала здоровой подпитки. Ведь тот же Яковлев, покрутившись немного в Ярославском пединституте, прямиком попал на руководящую партийную работу — в обком КПСС, минуя ее основные, первичные и районные, звенья. Каким-то образом умудрился перескочить эти важнейшие ступени и Горбачев, которого по окончании университета не бог весть за какие заслуги сразу же взяли в крайком комсомола на должность заместителя заведующего отделом пропаганды. Оба оказались в начальствующем слое, не получив должной закалки, необходимого опыта работы в низовых коллективах, там, где жизнь выглядит несколько иначе, а ценные указания сверху оказываются не всегда мудрыми и судьбоносными. В таких пустотах, которые образуются в людях после резкого вознесения во власть, чаще всего и возникают опасные изломы. Одному из сотрудников ЦК КПСС принадлежит меткая характеристика того довольно распространенного социального типа, к которому он относил Горбачева и Яковлева: «Пригородные люди». От села они оторвались, а до города в течение всей своей жизни так и не доехали, застряли где-то посередине.

Неудивительно поэтому, что, встретившись и почувствовав духовное родство, они без труда признали и обрели друг друга. Роли в этой паре распределились по принципу «Кто на что учился»: Горбачеву, поднаторевшему в дворцовых интригах, судьба уготовила роль коварного орудия для убийства слона. Яковлеву, прекрасно изучившему за десять лет пребывания в Канаде методы изощренных политических диверсий, предстояло этим орудием, то бишь иголкой, правильно воспользоваться.

Зюганов хорошо помнит, что еще в тот период, когда он учился в Академии общественных наук, специалисты по контрпропаганде обращали внимание идеологических работников на высокую вероятность использования западными спецслужбами новых средств ведения «холодной войны», прежде всего возможностей космического телевидения. Одно дело — вещание западных «радиоголосов» с их довольно узким полем воздействия на людей, и совершенно другое, когда населению будет доступен прием телевизионных сигналов из-за рубежа. Стали поговаривать о том, что этот способ телевещания в ближайшем будущем может стать настоящей «ядерной бомбой в идеологии», способной взорвать сложившуюся в обществе систему идейных, нравственных и эстетических ценностей.

Но, как показало время, не о том беспокоились — проникнуть в глубокий тыл противника и развернуть там эффективные разрушительные действия можно было и без использования научно-технических достижений и передовых технологий. Как известно, у нас еще в хрущевские времена попытались предать забвению точную и емкую сталинскую формулу: «Кадры решают все» — посчитали после XX съезда КПСС, что противоречит она принципам социалистической демократии. Понося Сталина, Яковлев взял его указание на вооружение и вполне разумно рассудил: для того чтобы подчинить себе грозную силу, которой обладают телевидение и печатные средства массовой информации, достаточно обеспечить нужными людьми руководящие звенья СМИ и соответствующим образом укомплектовать творческие коллективы редакций.

Недостатка в таких людях не было. Будучи опытным пропагандистом, Яковлев прекрасно изучил психологию, слабости и пороки человеческой натуры. Ему было хорошо известно, что на журналистской ниве произрастают не только таланты: представителям творческих профессий чаще, чем кому-либо, свойственны обостренное самолюбие, гипертрофированное чувство собственной значимости, ощущение исключительной важности дела, которым они занимаются.

Вы считаете, что вы талантливы и умны, но ваш творческий гений подавляется диктаторским режимом, страдает от всевидящего ока цензора, находится в оковах условностей и предрассудков? Мы дадим вам неограниченную свободу слова, право писать и говорить о чем хотите — у нас нет запретных тем.

Вы говорите, что устали исполнять роль винтиков командно-административной системы? Мы сделаем вас неподвластными любой системе, ибо вы сами будете властью. Хоть и «четвертой», но зато с реальными рычагами управления.

Расчет Яковлева был прост: не легко преодолеть искушение оказаться на высоком пьедестале, который предназначался прессе в новом, реформированном обществе. Однако властью и свободой одаривались далеко не все издания. Вспомним хотя бы о тех событиях, которые развернулись весной 1988 года после публикации в «Советской России» письма Нины Андреевой «Не могу поступиться принципами». Накануне в центральной печати было опубликовано несколько рецензий на пьесу Михаила Шатрова «Так победим!», и преподаватель из Ленинграда высказала свое мнение, посчитав, что в творчестве этого драматурга искажается история социализма с ее знаковыми фигурами. Затронула она и другие вопросы, связанные с фальсификацией прошлого, проблемы перестройки. Позиция Андреевой была не бесспорной, и ее письмо редакция поместила под рубрикой «Полемика». Как оказалось, даже на публикацию полемических материалов надо было иметь соответствующее соизволение. А поскольку его не оказалось, своевольный поступок «Советской России» в течение целых двух дней обсуждался на специальном заседании Политбюро. На отзывы, поступившие в газету, был наложен арест — из редакции изъяли несколько тысяч писем. По ним определили, что большинство людей, поделившихся своими соображениями, Нину Андрееву в целом поддержали (известна и статистика: таких было примерно 60 процентов). И развернули широкомасштабную травлю тех, кто не утратил верность своим убеждениям и принципам, людей честных, думающих и авторитетных. В стране открылась «охота на ведьм»: на неугодных коммунистов и руководителей повсеместно стали навешивать ярлыки «сторонников Нины Андреевой», «противников перестройки», «консерваторов».

Все это сопровождалось декларированием самых светлых идей и высоких целей. Сигналом к началу этой вакханалии послужила подготовленная Яковлевым редакционная статья газеты «Правда» от 5 апреля 1988 года, в которой отмечалось, что главная задача, которая стоит перед обществом, — «как нам быстрее возродить ленинскую сущность социализма». Продолжая, таким образом, давать публичные клятвы верности коммунистическим идеалам, главный идеолог КПСС через свои марионеточные издания исподволь наращивал массированную пропаганду, направленную на подрыв коренных устоев социалистического общества. Все, кто подрядился на эту работу, прекрасно понимали, что провозглашенная свобода прессы целиком и полностью находится в руках их главного работодателя и заказчика из Политбюро, который попутно возложил на себя обязанности и дирижера информационного потока, и его цензора. Под его непосредственным руководством «Огонек» Виталия Коротича и «Московские новости» Егора Яковлева «заряжали» одну «кассету» за другой. Им тут же вторили другие «перестроечные» издания, размножая сочинения на заданные темы миллионными тиражами. Начали с «очищения» ленинизма, затем перешли к Сталину…

Как историк и философ, Зюганов убежден, что все эти сценарии были тщательно продуманы и подготовлены заранее, задолго до того, как январский пленум ЦК КПСС 1987 года провозгласил курс на политические реформы, объявив гласность основой их успешного проведения. Они представляли собой хорошо скоординированные, сменявшие друг друга в логической последовательности этапы психологической войны, развернутой против населения страны. Многие, например, считают, что Яковлев занялся гробокопательством, вознамерился уничтожить и испепелить даже саму память о Сталине, руководствуясь исключительно личными, неведомыми нам мотивами, возбудившими у него патологическую ненависть к этому великому человеку. С точки зрения Геннадия Андреевича, который совершенно не склонен демонизировать Яковлева и выискивать в нем признаки неординарности, подобные суждения слишком упрощают суть проблемы. Можно, конечно, допустить, что Яковлев всерьез был одержим навязчивой идеей свалить Сталина с постамента истории и, таким образом, добавить себе Геростратовой славы. Но, по мнению Зюганова, нельзя обходить стороной главную, более глубокую причину очередной попытки укоренить в обществе антисталинские настроения.

Все дело в том, что в эпохе Сталина до сих пор сокрыт узел, связывающий все основные нити советской истории, а образ самого вождя таит в себе ключ к пониманию многих сложных процессов, определивших судьбу нашей Родины на долгие годы вперед. Попытка стереть этот образ из исторической памяти народа означает не что иное, как стремление лишить народ возможности непредвзятого прочтения главных страниц своего прошлого — как известных, так и тех, которые еще предстоит познать. На пути яковлевских пропагандистов Сталин возвышался глыбой, преграждавшей безнаказанный разгул по нашей истории, с осквернением святынь и глумлением над отеческими гробами. И только посчитав, что дело сделано — путь расчищен, они двинулись дальше, обгладывая, подобно голодной саранче, все, что продолжало плодоносить и питать нас из глубины времен. Вновь вернулись к Ленину, но уже не ради «очищения идей», а для того, чтобы объявить пролетарского вождя «немецким шпионом» с темной родословной, умудрившимся с кучкой авантюристов совершить кровавый переворот и ввергнуть страну в пучину насилия и беззакония. После этого уже не составляло особого труда представить всю последующую историю государства как сплошную цепь просчетов, поражений и сознательных преступлений коммунистов против собственного народа.

Широко известно крылатое выражение Александра Зиновьева: «Целились в коммунизм — попали в Россию». Зюганов, у которого с философом после его возвращения на родину сложились добрые отношения, как-то ему возразил: «С самого начала в Россию целились, только вот коммунизм мишень загораживал». И обратил внимание на ту русофобию, которой была пропитана вся яковлевская пресса. Разрушители державы понимали то, что, к сожалению, слишком медленно доходило до ее защитников: русский патриотизм, русское национальное самосознание является главным противником антисоветских и антикоммунистических сил. Русский народ испокон веков выполнял историческую роль собирателя российских земель и был цементирующей основой единой многонациональной страны. Отношением к нему других народов России и союзных республик определялась прочность Советского Союза. Для того чтобы приступить к его развалу, надо было вбить кол в эти отношения, посеять недоверие и национальную неприязнь. В ходу было несколько хорошо отрепетированных тезисов. День и ночь твердилось о том, что у русского народа покорная и рабская психология, поэтому он как должное воспринимает гнет тоталитарного государства. Что русский народ не по заслугам возомнил себя «старшим братом», пренебрежительно относится к людям других национальностей и беззастенчиво эксплуатирует их через централизованную систему управления экономикой. Что русские ленивы, сами не стремятся к лучшей жизни, вполне довольствуясь водкой и удобствами во дворе, и другим ее не дают познать. Над обманутым и разоренным народом продолжали издеваться и позднее: не надо было выжидать на печи, когда другие делом занимались! И снисходительно советовали поспешить за ваучерами, чтобы не упустить хотя бы свои законные «две „Волги“», не терять время и зарабатывать деньги с теми, кто это умеет делать, — с МММ, «Чарой», «Селенгой», «Властелиной».

Геннадий Андреевич не раз задавался вопросом: почему же откровенная и наглая ложь находила своих адресатов, достигала поставленных целей? Первый ответ лежал на поверхности — Яковлев попросту сумел воспользоваться достижениями советского строя, всем лучшим, что было в его информационной системе: люди привыкли к тому, что газеты, журналы, радио и телевидение давали правдивые материалы, и верили им. Поэтому переход к информационной политике лжи и клеветы долгое время оставался незамеченным — «Не будут же газеты врать!».

К тому же у информации, которая преподносилась «демократами» как плод эпохи гласности, была одна внешне привлекательная сторона — ее кажущаяся смелость, за которую выдавалась обычная наглость, исходившая от сознания полной безнаказанности. Что же эта смелость представляла собой на самом деле? Показательно откровение одного из журналистов газеты «Комсомольская правда». Как он признавался, после опубликования письма Нины Андреевой ему и его коллегам показалось, что ее мнение подкреплено официальной точкой зрения. Поэтому все они в течение трех недель (до выступления «Правды», которая Андрееву осудила) «ждали, пока решится что-то там, наверху». Наверху, как известно, одержала победу группировка Горбачева — Яковлева. «Три недели испуга», как журналисты сами охарактеризовали свое состояние, закончились. Можно было смело продолжать начатое.

«Демократические» СМИ ловко спекулировали на ожиданиях людей, искренне желавших перемен в экономике и социальной сфере, уставших от усиливавшейся неразберихи на производстве, нараставшего дефицита и очередей. Внушая обществу, что путь к лучшей жизни начинается с гласности и демократии, немыслим без обретения «подлинной» свободы, суть ожидающих народ истинных перемен, затрагивавших его коренные интересы, они до поры до времени замалчивали.

Сказались и четыре десятилетия «холодной войны», которую Запад терпеливо и настойчиво вел против Советского Союза: семена падали на подготовленную почву — взрыхленную диссидентами и удобренную доморощенными либералами. Оставим в стороне многочисленные суждения о том, что всплеск либерализма в России служит недоброй приметой грядущего наступления мрачных времен, катализатором непредвиденного развития событий с непредсказуемыми последствиями — при желании во всем можно усмотреть закономерности или тенденции. Но в любом случае не вызывает сомнений, что либерально-демократические идеи периода перестройки были далеко не высшей пробы. Особенно удручающее впечатление производило раболепное преклонение значительной части либеральной интеллигенции перед Западом. Нашлась и подобающая полученному воспитанию интеллигентно-стеснительная формула отречения от России, которую в этих кругах стали именовать не иначе как «эта страна». Существует мнение, что либеральная «западническая» традиция имеет полуторавековую историю. Но любые исторические параллели условны, а иногда и вводят в заблуждение. В данном случае надо иметь в виду, что грезящие устройством жизни по западному образу и подобию в эпоху Горбачева — Ельцина не имели ничего общего с теми западниками, которые представляли просвещенное общественное течение XIX века и которых объединяло тогда духовное родство со славянофилами. Как подчеркивал Николай Бердяев, и те и другие любили Россию, славянофилы — как мать, западники — как дитя, и у них, по словам Александра Герцена, словно у двуликого Януса, «сердце билось одно». Прозападнические устремления интеллигенции восьмидесятых — девяностых годов сквозили пренебрежением к своей стране, отрицанием состоятельности России, ее прошлого и будущего. Как считает Зюганов, подобным людям давно дал очень точную и исчерпывающую характеристику великий русский поэт Федор Тютчев:

Окончательный приговор истории либерально-демократическая интеллигенция подписала себе в октябре 1993 года, когда более сорока ее видных представителей, главным образом литераторы, поставили подписи под позорным призывом к Ельцину — «Раздавите гадину». Под «гадиной» подразумевался осажденный Верховный Совет, вокруг которого уже лилась кровь. Стоило либералам перейти к делу — их утонченность и застенчивость как рукой сняло: «Хватит говорить, пора научиться действовать, эти тупые негодяи уважают только силу». «Тупые» — это, естественно, не только те, кто забаррикадировался в стенах парламента. Это и десятки тысяч простых людей — обманутых, обворованных и отчаявшихся, чье возмущение в те трагические дни стихийно выплеснулось на улицы. Они же — фашисты. Они же — красно-коричневые оборотни.

У российского «свободомыслия» обнаружился оскал, который ни у кого не оставлял иллюзий — если что, пощады не ждите. Были среди подписантов и те, кого «демократы» на каждом перекрестке называли «совестью нации». Свободу для своей «совести» нация оплатила и продолжает оплачивать дорогой ценой: нищетой, лишением элементарных прав — на жилье, труд, достойные человека зарплату и пенсии, — беспризорными детьми, утратой социальной перспективы в обозримом будущем.

…И все же не будем преувеличивать те способности и возможности, которыми обладала «пятая колонна» разномастных перевертышей, объединенных под водительством «архитекторов» перестройки. Зюганов убежден: ее можно было остановить еще в начале марша, если бы здоровые силы партии смогли дать своевременный идейный отпор разрушительной пропаганде, вовремя консолидироваться и организоваться. Но слишком долго коммунисты разбирались в хитросплетениях накинутой на партию и страну демагогической паутины. Слишком медленно прозревали. По мнению Геннадия Андреевича, все важнейшие шаги, такие, например, как создание Компартии РСФСР или выступление видных представителей общественности с обращением «Слово к народу», предпринимались с опозданием как минимум на год.

Сказались пробелы в теоретической подготовке партийных кадров, в результате чего многие работники ЦК и местных руководящих органов КПСС долгое время воспринимали политические лозунги перестройки, значительная часть которых носила невнятный характер и преследовала сомнительные цели, как безусловное руководство к действию. Им и в голову не приходило, что демократия и гласность, дефицит которых давно ощущался в партии и подрывал ее авторитет, — это всего лишь ширма, за которой дельцы от политики готовятся окончательно покончить с народовластием. Неслучайно Яковлев при поддержке Горбачева заблаговременно ликвидировал службу контрпропаганды идеологического отдела ЦК КПСС, укомплектованную специалистами высочайшей квалификации, которые были в состоянии разобраться, каким образом воспринятые партией и всем обществом идеи перестройки трансформируются в свою противоположность, способствуя углублению и разрастанию экономического кризиса, обостряя социальную напряженность, порождая хаос и неразбериху.

К сожалению, на протяжении долгих лет в КПСС не особенно жаловали историческую науку — вспомним хотя бы то недоумение, с которым относились в ЦК к увлечению Зюганова историей. За три десятилетия, прошедшие после XX съезда КПСС, партия так и не сумела должным образом разобраться со своим отношением к сталинской эпохе. Вместо того чтобы всесторонне и критически переосмыслить ее, выявить и взять на вооружение накопленный в те годы уникальный опыт созидательной работы, извлечь должные уроки из трагических ошибок, ценнейшее историческое наследие по сути дела сдали в архив. В результате даже среди партийного актива наблюдался разброд мнений, существовали полярные, взаимоисключающие точки зрения на место и роль Сталина в советской и мировой истории. Эти разногласия были только на руку команде яковлевских идеологов, которые без помех запускали в оборот потрясающие воображение «сенсационные» материалы и документы, тенденциозно истолковывали важнейшие исторические события, беззастенчиво манипулировали цифрами и фактами. Обывателя «глушили» подробностями «сговора» между Сталиным и Гитлером, немыслимыми масштабами политических репрессий и численностью жертв. В унисон с западными советологами утверждалось, что в результате репрессий, коллективизации и голода погибло 50–60 миллионов человек. Никто не затруднял себя тем, чтобы сопоставить эти надуманные цифры хотя бы только с одним неопровержимым историческим фактом: начиная с середины двадцатых годов темпы прироста населения в Советском Союзе составляли более одного процента, что превышало показатели таких развитых стран, как Англия и Франция. В 1926 году в СССР было 147 миллионов жителей, в 1937 году — 162 миллиона, а в 1939 году — 170,5 миллиона.

Все было подчинено одной задаче: подвести общественное сознание к мысли, что «преступное» государство нельзя реформировать — его можно только уничтожить. Когда в начале девяностых годов в печати стали появляться результаты объективных исследований историка Виктора Земскова, получившего в 1989 году доступ к секретным архивам МВД — МГБ и О ГПУ — НКВД и опровергшего подавляющее большинство нелепых домыслов, они уже мало кого интересовали — дело было сделано. Научные труды Земскова несколько охладили пыл адептов «холодной войны» на Западе, но доморощенные поборники «свободного» государства продолжают их игнорировать и поныне, подменяя здравый смысл распаленным воображением.

В историческом образовании руководящих работников партии были и другие серьезные пробелы, возникшие вследствие чрезмерной политизации отечественной исторической науки. Многие из них, полагая, что с Октября 1917 года начался новый отсчет времени, не воспринимали историю своей страны как продолжение единого и непрерывного процесса, не видели и не ощущали живой связи советской эпохи с тем путем, по которому шла Россия из глубины веков, обретая цель и смысл своего существования. Поэтому им трудно было своевременно разглядеть принципиальную антигосударственную направленность того удара, который был нанесен по национальному сознанию, патриотическим традициям русского народа. Ничем другим нельзя объяснить то обстоятельство, что здоровые силы партии поначалу настороженно и недоверчиво относились к многочисленным предупреждениям о последствиях воинствующей русофобии. Первой, как известно, забила тревогу патриотически настроенная интеллигенция, которая раньше других если не осознала, то почувствовала, что горбачевские реформы чреваты угрозой для всего общества. А ведь угроза эта едва угадывалась, когда крупнейший русский писатель Юрий Бондарев в своем выступлении на XIX Всесоюзной партконференции, состоявшейся летом 1988 года, сравнил перестройку с самолетом, который подняли в воздух, не зная, есть ли в пункте назначения посадочная полоса.

Коммунисты упустили важный, возможно исторический, шанс — переступить через идейные и прочие разногласия, объединить вокруг себя всех патриотов России, независимо от их политических убеждений, чтобы единым народным фронтом противостоять армии ее клеветников и ненавистников. Такой шаг в конце концов был сделан, однако преодоление отчуждения произошло лишь тогда, когда страна уже пересекла роковую черту распада. Совместное «Слово к народу», опубликованное в июле 1991 года, содержит и горькое признание: «Поздно мы просыпаемся, поздно замечаем беду, когда дом наш уже горит с четырех углов, когда тушить его приходится не водой, а своими слезами и кровью».

Нельзя не согласиться с Зюгановым, считающим, что та изоляция, в которой оказалось здоровое ядро партии в критический период перестройки, явилась следствием не только предательства в руководстве КПСС. Сыграли свою роль предубеждения, порожденные формально-догматическим подходом к общественно-политическим явлениям, с которыми коммунисты ранее не сталкивались. Взять хотя бы те же национальные отношения, обострение которых сознательно провоцировалось Яковлевым и его подручными. Воинствующий национализм использовался ими в качестве главного средства разрушения Советского Союза и прогрессирующего распада России. При этом с самого начала выявилась двойственность в тактике провокаторов. Возрастание национального самосознания любого народа — от армян и украинцев до чукчей и чеченцев — рассматривалось и всемерно поддерживалось как явление позитивное. Подобные же процессы среди русского населения считались реакционными и недопустимыми.

Когда Геннадий Андреевич пытался внушить своим коллегам, что во главе угла межнациональных противоречий давно уже стоит русский вопрос, на него поначалу смотрели как на заблудшего ученика, ненароком попавшего в сети еретиков. Дело было не только в том, что за одну постановку этого вопроса можно было получить ярлык «националиста» или «шовиниста», а то и «фашиста». Люди находились в плену представлений, навязанных им безнадежно отставшей от времени национальной политикой КПСС, которая с двадцатых — тридцатых годов не пересматривалась и не корректировалась.

Наиболее подробно эту проблему Зюганов проанализировал позднее в своей книге «Постижение России». В ней он напоминает, что суть национальной политики советской власти первых послереволюционных лет состояла в ликвидации фактического национального неравенства. Формулируя принципы объединения советских республик в единый Союз, Ленин подчеркивал, что необходимо обеспечить не только формальное равенство наций. «Нужно, — писал он, — возместить так или иначе своим обращением или своими уступками по отношению к инородцу то недоверие, ту подозрительность, те обиды, которые в историческом прошлом нанесены ему правительством „великодержавной“ нации». Необходимо неравенство, которое возмещало бы «то неравенство, которое складывается в жизни фактически».

Из этого видно, что национальный вопрос отождествлялся с проблемами нерусского населения, национальных меньшинств, что в общем и целом соответствовало реальному положению вещей. В основе разрешения этой проблемы лежала система уступок со стороны русских и преимуществ для нерусских. Они заключались, во-первых, во всесторонней помощи национальным окраинам за счет человеческого, материального и культурного потенциала Центральной России. Во-вторых, единое государство формировалось по федеративному принципу, с признанием полного равноправия с Россией новых республик. Если вспомнить, что до революции Ленин, признавая право наций на самоопределение вплоть до отделения, тем не менее неоднократно и определенно высказывался против федеративного устройства будущего социалистического государства, то станет ясно: такая политика обусловливалась совершенно конкретными условиями места и времени. И она приносила успех, пока соответствовала объективным задачам, пока обстоятельства не изменились. Бездумное ее продолжение и после того, как фактическое неравенство было в основном преодолено, губительно сказалось сначала на судьбе Советского Союза, а затем и самой России. В итоге русский народ сам оказался в униженном положении в своей собственной стране.

К разрешению подобных вопросов, обнаживших всю свою остроту в период перестройки, партия подошла теоретически не подготовленной. Те, кто был действительно озабочен судьбой страны, преодолевали политический «ликбез» самостоятельно.

Пока разбирались что к чему, время было упущено. В стране развернулся повсеместный погром партийных кадров, началось уничтожение и без того истонченного за годы перестройки последнего слоя опытных хозяйственников — «красных директоров», препятствовавших окончательному разрушению и разграблению промышленных и сельскохозяйственных предприятий. Сигналом к полному устранению от дел людей, «тормозивших» перестройку, послужил призыв Горбачева: «Давите их снизу, а мы будем давить их сверху!»