Я бы не отдал вам этот свободный иИз письма Александра афинянам о Самосе
прославленный город, но уж владейте им,
раз вы получили его от того, кто назывался
моим отцом.
Дверь
Подросток прошёл вдоль высокой каменной ограды и остановился перед дверью, над которой были выбиты слова: «Сюда не входил трус». Нескладный, темноволосый, с тонкой шеей и немного выпяченными губами, он медлил, разглядывая надпись. Лицо смотревшего выражало решимость, которой он ощущал гораздо меньше, чем ему бы хотелось. Дело было, конечно, не в надписи, заказанной неведомо когда каким-то предком Памфила. Во-первых, несмотря на нахлынувшую робость, он не считал себя трусом, во-вторых, он доказал себе, что имеет полное право без всякого приглашения явиться к философу. Действительно, если учитель Платона Сократ беседовал со всяким, кто к нему обращался, то ученик Платона Памфил был обязан поступать так же. Тем более по отношению к собрату философу (в своей причастности к философии подросток не сомневался).
В то же время юный искатель истины понимал, что эта начавшаяся с шутки затея с посещением философа может очень скоро обернуться для него двойным позором, сначала здесь, а чуть позже — при встрече с Софаном. Но отступать было поздно. Он взялся за кольцо, вложенное в когти бронзовой львиной лапы, и постучал им по гранёной шляпке забитого в дверь гвоздя.
Створка со скрипом приоткрылась. Старый слуга с подозрением осмотрел раннего посетителя, но, узнав, что Эпикур, сын Неокла, наслышанный о мудрости хозяина, желает с ним побеседовать, против ожидания пропустил гостя во внутренний дворик и попросил подождать.
Эпикур перевёл дух и с любопытством огляделся. С боков дворик ограничивали крытые черепицей навесы. Под их защитой между неуклюжими толстыми колоннами на одинаковых подставках стояли бюсты бородатых старцев, вероятно философов, площадку замыкал четырёхколонный портик дома с белыми на синем фоне барельефами, над ним виднелись кроны деревьев и крыши зданий, стоявших выше по склону холма. А прямо перед собой Эпикур увидел настоящее чудо.
В середине дворика находился круглый бассейн, в котором стояла причудливая скала с небольшой статуей сидящей женщины. Над сооружением играл на солнце веер водяных брызг. Бронзовая женщина сидела, задумчиво склонив голову на левую руку, а правой придерживала край стоявшего рядом свитка, из центра которого била вверх струя воды.
«Метода», — прочёл Эпикур надпись, вырезанную по краю металлической книги. Статуя изображала дочь титана Океана, богиню мудрости, ту самую жену Зевса, которую бог поглотил, чтобы сделаться мудрым навеки, и которая потом родила ему Афину, выпущенную на свет из его головы топором Гефеста.
Эпикур залюбовался скульптурой. Он ощутил прилив радости, светлое и сильное чувство, которое с недавних пор стало посещать его. На какое-то время оно целиком захватило юного искателя истины, он забыл, где находится и зачем пришёл. Изящная женская фигура и устремлённая вверх скала направляли взгляд смотрящего на вершину водяной струи. Там вода, теряя силу, распадалась на изменчивые клочья, падавшие вниз. Казалось, маленькие пенные кони вырываются из глубины и с гордо вскинутыми головами бросаются в бездну, чтобы превратиться в дождь сверкающих капель.
Но это длилось недолго. Эпикур отошёл от фонтана и направился к бюстам, которые действительно оказались скульптурными портретами философа. Здесь были Фалес, Анаксагор, Мелис, Пифагор, Парменид и, конечно, стоявшие поблизости друг от друга Сократ и Платон.
Судя по всему, Памфил действительно был очень богат. Всезнающий Софан утверждал, что философ принадлежит к старой самосской аристократии. По словам Софана, один из предков Памфила был родным братом знаменитого Пифагора. Но тот бежал с Самоса в Италию, когда власть на острове перешла от знати к вождю простых общинников Поликрату, а предок Памфила сумел поладить с тираном. Будто бы он завещал своим потомкам жить в дружбе с любыми правителями. И им это удавалось и при персах, и в эпоху Афинского морского союза, и в перипетиях Пелопоннесской войны. Да и сам Памфил не покинул острова сорок лет назад, когда стратег Тимофей снова отбил Самос у персов и Афины поделили лучшие земли самосцев между своими поселенцами — клерухами. Похоже, Софан был прав, утверждая, что философу удалось тогда не потерять своего состояния.
Эпикур ждал, что вернётся ушедший докладывать слуга, но из затенённой глубины портика появился, как понял Эпикур, сам философ. Это был высокий, лысый старик с плотной округлой бородой, похожей на булыжник. Непомерно выросший живот Памфила противоречил его сравнительно худому лицу и высохшим, ослабшим рукам.
— Радуйся, сын Неокла, — с улыбкой произнёс он, подойдя. — Я готов поговорить с тобой о чём пожелаешь. Признаться, сейчас мало кто ходит ко мне за этим.
Памфил пригласил Эпикура под навес, и они уселись в лёгкие удобные кресла позади бюста Эмпедокла.
— Ну что же привело тебя ко мне? — спросил философ.
Его лицо было серьёзным, в голосе звучала искренность. Не было ни тени высокомерия или снисходительности, которые ожидал встретить Эпикур. Поэтому он отбросил заранее придуманную фразу, начинавшуюся словами: «Я утверждаю...» — и, немного запинаясь, изложил суть дела.
Эпикур объяснил, что поспорил со своим приятелем Софаном по поводу заклятий. Дело в том, что позавчера стратег Леосфен упражнялся в метании ножа и уронил кинжал в Заклятый колодец. Его слуга вызвался спуститься туда, но друзья из местных уговорили Леосфена не испытывать судьбу ради куска железа. По этому поводу Эпикур стал доказывать Софану, что все рассказы о заклятиях — выдумки суеверных и смешно бояться спуска в подземелье. Тогда Софан высмеял друга и заявил, что сам Эпикур не наберётся храбрости не только залезть в колодец, но и пересказать свои, как он выразился, детские мысли признанному философу, например Памфилу. Эпикур, конечно, обиделся. Обвинение в трусости его мало трогало, но неверие в правильность рассуждений оскорбило, и он решил доказать Софану, что прав.
Памфил с интересом слушал.
— Ты говоришь о подземном ходе Западной стены? — уточнил он.
— Да.
— Что ж, изложи свои доводы, я с удовольствием тебя послушаю.
— Вот они. — Несмотря на расположение философа, Эпикур заметно волновался. — Что такое заклятие? — спросил он и сам ответил: — Суть заклятия состоит в том, что чародей с помощью заклинаний и нечестивых жертв принуждает каких-то демонов служить себе. Рассмотрим, возможно ли это. Нет смертного, который смог бы к чему-то принудить бога. Значит, демоны не имеют божественной природы, хотя и могущественней людей. Тогда получается, что они должны занимать место между людьми и богами. Но рассказчики о колдовстве наделяют демонов исключительной глупостью. Например, считается, что кто бы ни произнёс заклинание, оно подействует, — иначе зачем бы чародеи держали свои заклинания в тайне? Но ведь не только человек, а даже собака не подчинится чужой команде. А в случае с колодцем обитающая там сила выглядит ещё глупее. Говорят, колодец заклял жрец, спрятавший ценности от Тимофея. Но ценности давно найдены и возвращены храму, а заклятие вроде бы осталось! Выходит, демоны не только подчиняются кому попало, но и выполняют бессмысленные приказы. Но не могут же существа, более близкие к богам, чем люди, быть глупее людей! Следовательно, все разговоры о колдовстве — пустая болтовня.
— Любопытно, — улыбнулся философ. — Хочешь знать моё мнение? Ты развил интересную тему, но не надейся, что твои доводы убедят всех подряд.
— В них ошибки?
— Нет. Но они необязательно верны. Ты взялся рассуждать о предметах, о которых неизвестно ничего достоверного. Поэтому твои доводы справедливы лишь постольку, поскольку правильны принятые тобой предположения о сущности демонов. Но я не берусь судить о природе духов и об их общении с магами. Кроме того, многие, вспоминая старые сказки, приписывают и богам людские пороки. Афина у них злопамятна, Зевс коварен, Гера ревнива и мстительна. Тебе могут возразить, что колдуны управляют демонами, склоняя на свою сторону каких-нибудь богов.
— Это твоё возражение? — встрепенулся Эпикур, готовый вступить в спор.
— Конечно нет, — улыбнулся Памфил. — Я говорил о мнениях невежд. На самом деле Зевс един, хотя и существует во многих проявлениях, он благ и лишён зависти и, конечно, не снизойдёт до роли сторожа кладов. Хотя... ведь речь шла об имуществе храма... А тебе сколько лет? — неожиданно спросил он.
— Пятнадцать.
— Ты учишься?
— Да, в школе отца. Но я не слишком доволен своим учением.
— Почему же?
— Наш наставник Филист учит только красноречию. Возьмёт какую-нибудь речь и жуёт её фраза за фразой. Но мне ораторские фокусы неинтересны, а всё, что есть в доме, я давно уже прочёл.
Памфил пристально посмотрел на Эпикура и задумался.
— Знаешь что, — проговорил он, помолчав, — наверно, это боги послали тебя скрасить моё одиночество. Не хочешь ли ты, Эпикур, бросить отцовскую школу и стать моим учеником?
У Эпикура загорелись глаза.
— А отец? — спросил он.
— Отцу я напишу. Вряд ли он откажется. Давай попробуем. Ты станешь читать мне вслух или записывать за мной, а по Ходу дела мы будем обсуждать мысли и мнения мудрецов. Я буду вспоминать, а ты учиться, и на всём Самосе не найдётся никого счастливее нас.
Эпикур вышел от Памфила, дрожа от возбуждения, представляя, как отныне будет приходить к доброму старому мудрецу в волшебный дом с чудесной фигуркой богини и взлетающими над её головой табунами водяных коней. Но за этими мыслями он не забыл, что, кроме того, выиграл вчерашний спор с Софаном. Следовало, не откладывая, отыскать приятеля и воздвигнуть перед ним словесный трофей в честь одержанной победы.
Пройдя переулок, где жил философ, Эпикур попал на одну из улиц, спускавшихся к гавани и Нижнему рынку. Внизу открылся полный кораблей залив, огороженный справа каменным пальцем Поликратова мола, вдававшимся далеко в море. Вдоль берега тянулись склады и площадки, где строились или чинились корабли, перед ними пестрели навесы рынка, проезжали подводы, толпились люди. Рядом с началом мола стоял мебельный склад, где мог быть Софан. Приятель Эпикура год назад оставил школу и теперь обучался торговому делу, бесплатно помогая купцу.
Эпикур обогнул шумную рыночную площадь и подошёл к складу. Там шла отправка партии мебели, как он понял из разговоров, в строящуюся Александрию Египетскую. Приказчики и слуги обвязывали соломой резные ножки стульев и пиршественных лож-клине, покрывали циновками расписные столешницы.
Софана на складе не оказалось, и Эпикур решил поискать его в Верхнем городе на площадке за храмом Аполлона.
Поднимаясь по левой затенённой стороне улицы, он вдруг заметил идущего навстречу Филиста. Учитель красноречия и афинских законов шёл спотыкающейся походкой, понурив голову и пряча под одеждой изуродованную левую руку, лишённую кисти. Её, державшую щит, девять лет назад во время Херонейской битвы отсёк македонский меч. А через три года, едва зажила рана, к этой потере добавилась другая: при взятии Александром Фив пропали товары, в которые Филист вложил почти все свои деньги. Потерявший состояние, отчаявшийся, вынужденный добывать средства к жизни далеко не почётным учительским трудом, Филист не уставал проклинать судьбу.
Эпикур отступил к стене, и погруженный в себя Филист прошёл, не заметив воспитанника, пропустившего занятия. Ученики постоянно изводили Филиста, но Эпикур жалел его. Учитель не был злым и не пытался выместить свои неудачи на питомцах, он много знал и иногда, забывшись, мог с увлечением рассказать о каком-нибудь интересном событии. Но это случалось редко, обычно он пребывал в мрачности и смотрел на подопечных как на пустое место. Эпикуру казалось, что Филист преувеличивает свои несчастья. Конечно, он потерял руку, но при этом остался жив, а не найдись рядом друзей, которые сумели остановить кровь, дело могло кончиться намного хуже. Или богатство. Разумеется, потеря велика, но если сравнить Филиста с отцом, который никогда не был богат, но тем не менее не унывал, то получалось, что и учителю не следовало так убиваться. Эпикуру иногда хотелось подбодрить Филиста, но он не знал, как это сделать.
Улица упиралась в портик храма Аполлона. Эпикур обошёл справа ограду священной рощи и вышел к небольшому незастроенному участку с несколькими старыми деревьями. Под ними, как обычно, располагались компании окрестных мальчишек. В одной из них Эпикур сразу заметил Софана. Тот сидел на корточках у корявого ствола старой липы в окружении таких же, как и он сам, азартных игроков.
Софан был только на год старше Эпикура, но выглядел намного взрослее. Он был высок, худ, с тонким подвижным лицом. Хотя Софана нельзя было назвать особенно сильным, сверстники, да и юнцы постарше, избегали с ним связываться, опасаясь молниеносного удара ногой в живот или ещё какого-нибудь нечестного приёма драки.
Эпикур подошёл, Софан взглянул на него, но тут же снова окунулся в игру. Противником Софана был плотный, круглолицый Кимон, который, судя по всему, выигрывал. Софан то и дело морщился, перекладывая камешки по процарапанным на земле клеткам, заменявшим игрокам счётную доску. Ставки были фантастическими, речь шла о минах и талантах, приятель Эпикура уже проиграл целое состояние. Но члены компании Софана никогда не играли между собой всерьёз, и проигрыш это был условным, тем более что в последнее время у Софана не было ни обола — после того как он проиграл в гавани три драхмы, отец перестал давать ему деньги. Кимон уже торжествовал победу, когда счастье перешло к Софану, и он закончил последний кон с перевесом в четыре таланта и двадцать семь мин. Победитель поднялся и утешил Кимона фразой: «Да, сегодня тебе подмигнула!» (Он подразумевал богиню удачи Тюхе.)
Эпикур поздравил приятеля с победой, Софан беззаботно махнул рукой, взял его за локоть и спросил сладким голосом:
— Ну, храбрец, когда пойдёшь к философу?
Вместо ответа Эпикур достал из-под хитона кусочек папируса и протянул Софану. Это была записка Памфила Неоклу.
— Да, — протянул Софан, возвращая письмо, — кажется, тебя заметила. Не ждал я, что ты такой прыткий. Пойдём, проводишь меня до бассейна, по дороге расскажешь, как было дело.
Эпикур опустил драгоценную записку за пазуху, и друзья отправились кружным путём к Большому бассейну, куда выходил знаменитый подземный водовод Эвпалина, прорезавший холм. Софан жадно слушал Эпикура, уточнял размеры дома и количество скульптур, требовал подробного описания фонтана, интересовался всеми деталями беседы.
Они подошли к бассейну, напились прохладной воды и уселись на парапет.
— Ну, признаешь себя побеждённым? — с торжеством спросил Эпикур.
Софан расхохотался:
— Наоборот! Ты же сам только что признался, что не убедил Памфила в своей правоте.
— А это не относится к спору, — возразил Эпикур. — Ты утверждал, что у меня не хватит храбрости явиться к Памфилу, а я явился. Значит, выиграл.
— Это ты брось, — отмахнулся Софан. — Спор шёл о правильности твоих рассуждений, и посещение Памфила я предложил, чтобы ты понял, что не способен рассуждать. Признай себя побеждённым, и забудем об этом.
— Никогда больше ни о чём не буду с тобой спорить, — обиделся Эпикур. — Ты всегда найдёшь как вывернуться.
— Не злись, — примирительно проговорил Софан, — Ты сам понимаешь, что не прав. — Он встал, ещё раз напился из горсти. — Пойду. Пора мне навестить своего купца. Да, кстати, с чего это Памфил вдруг решил тебя учить? Может, влюбился в тебя, как Патрокл в Ахилла?
— Заткнись! — крикнул Эпикур.
— Мы сердимся? — улыбнулся Софан. — По-моему, я не сказал ничего плохого и совершенно не вмешиваюсь в твои дела. Но только, прошу тебя, не вздумай лезть в колодец и доказывать, что ты храбрее Леосфена.
Испытание
Эпикур шагал домой с радостью, ощущая, как при каждом шаге даёт о себе знать лежащая за пазухой книга — сочинённое Памфилом жизнеописание Платона, которое философ дал ему почитать. Этот туго скрученный свиток Эпикур воспринимал как залог уговора с новым учителем.
Он уже не обижался на Софана, который, конечно, изводил его просто из зависти и, значит, в душе признал себя побеждённым. Но по существу он был прав. Ведь речь в их споре на самом деле шла не о возможности заявиться к философу, а о более важных вещах, о том, имеют ли силу рассуждения Эпикура по поводу колдовства.
Они возникли не на пустом месте. Год назад во время праздника в храме Геры Эпикур присутствовал при беседе тамошнего жреца с каким-то купцом о вере и суеверии. Жрец утверждал, что богов можно только склонить к себе праведной жизнью и исполнением обрядов, можно просить у них поддержки и надеяться на помощь, но глуп тот, кто считает, что с божеством можно заключить сделку, оплатив помощь богатой жертвой. Купец не соглашался и приводил примеры, когда даже пираты, отдавая морским божествам часть награбленного, добивались удачи. Жрец высмеивал его. Эпикуру не удалось дослушать спора, но он был целиком на стороне жреца. В том споре речь шла о богах, об их характере — настолько они подвержены страстям, ревнуют ли к людскому счастью, состязаются ли между собой. Но колдовство — власть смертного над высшими силами, — как такое может быть правдой? «Пусть все вокруг поверят в силу заклятий, — думал Эпикур, — тот, кто понял их суть, посмеётся над пустыми страхами суеверов».
Эпикур вздохнул и вспомнил прощальное напутствие Софана, которое было похоже на вызов. Он почувствовал, как ему смертельно не хочется лезть в проклятый колодец, и понял, что сделать это придётся, поскольку нет другого способа доказать окружающим, что он сам верит в силу своих доводов.
На шкальном дворе под стеной двухэтажной учебной пристройки расположился десяток «педагогов» — рабов, провожавших детей на занятия. Значит, отец, обучавший малышей грамоте, был ещё занят. Эпикур прошёл через дом на крошечный хозяйственный дворик, где росло оливковое дерево и копались куры. Там он увидел младшего брата и поманил его в комнату, которую занимал вместе с ним. Едва они остались наедине, Хайредем бросился расспрашивать Эпикура о походе к Памфилу. Утолив любопытство, он сообщил брату, что Филист был сегодня настолько пьян, что ушёл раньше времени и вряд ли заметил, что Эпикура не было на занятиях.
— А хоть бы заметил! — усмехнулся Эпикур. — Надеюсь, эта школа для меня закончена. — Он потрепал брата по плечу. — Кстати, малыш, мне понадобится твоя помощь. Завтра на рассвете я собираюсь спуститься в Заклятый колодец и ты меня проводишь.
— Ты что! — испугался Хайредем.
Он стал отговаривать брата и начал пересказывать историю о тех двоих, которые согласились спуститься за сокровищами и такого там насмотрелись, что вылезли чуть живые.
Эпикур слушал его с иронической улыбкой.
— А по-моему, они просто врали, чтобы набить себе цену, — возразил он.
— Да, но колодец ведь отомстил, — не сдавался Хайредем. — Одного потом убили разбойники, а другой упал за борт и утонул в море.
— Хайредем, и то и другое — нередкий конец проходимцев. Хватит меня отговаривать, давай сразу условимся — либо ты помогаешь мне, либо я иду один.
— Конечно помогу, — вздохнул Хайредем. — А что нужно будет делать?
Эпикур не успел ответить. За окном поднялся шум, раздались крики мальчишек, кончивших занятия.
— Потом объясню, — бросил он и заторопился на школьный двор к отцу.
Отец, невысокий, полный, с внимательными глазами и двумя седыми прядями в бороде, спускавшимися от углов рта, стоял на пороге нижней учебной комнаты и наблюдал, как провожатые разбирают ребят. Эпикур подошёл к нему, держа наготове записку. Неокл улыбнулся и запустил пятерню в волнистые волосы сына. Прикосновение отцовских пальцев было чудесно, Эпикур даже невольно сделал движение, чтобы удержать руку отца, но смутился и вместо этою потёр щёку. Пора было отвыкать от детских привычек. Он протянул отцу записку, думая, что, может быть, в этот миг решается его судьба.
Отец пробежал глазами письмо, испытующе посмотрел на замершего от волнения Эпикура и снова погрузился в чтение. Он долго молчал с непроницаемым лицом, заставляя сына переходить от отчаяния к надежде, потом жестом пригласил его сесть на опустевшую скамейку под стеной, сел сам и попросил объяснений. Эпикур рассказал о визите к Памфилу, старательно обходя упоминания о Заклятом колодце. Неокл задал несколько вопросов и наконец с некоторой торжественностью высказал своё решение.
— Что ж, мой старший, — проговорил он, — я вижу, ты выбрал дорогу и захотел пойти моим путём, только дальше меня.
Отец рассказал, что немного знает Памфила и слышал о нём только хорошее.
— Я думаю, он сможет дать тебе больше, чем я и Филист, вместе взятые. Но учти, в школу посылают, а к мудрецу приходят, тут обучение, а там ученичество, не договор с учителем, а дружба.
Отец стал вспоминать, как в юности сам пережил увлечение философией. В Афинах в то время было множество учителей мудрости, но многих из них занимало только искусство рассуждений, и они брались доказывать что угодно. Он рассказал несколько смешных историй о состязаниях в остроумии, потом снова сделался серьёзным.
— Что ж, мой сын, — заключил он, — я рад твоему выбору и хочу дать тебе напутствие. Запомни две вещи: первую — настоящая мудрость никогда не отменяет простой человеческой морали, и вторую — никакие, самые хитроумные рассуждения не способны превратить зло в добро или добро в зло.
После обеда довольный жизнью Эпикур расположился на пороге своей комнаты и развернул сочинение Памфила. В доме было тихо. Отец пошёл давать урок сыновьям Леосфена и, как обычно, взял с собой младших сыновей. Леосфен жил над морем, и, пока отец занимался, малыши Аристобул и Неокл могли под присмотром Хайредема поиграть на пляже.
«Платон, афинянин, — читал Эпикур, — сын Аристона и Периоктины, которая вела свой род от Солона, родился во втором году восемьдесят восьмой Олимпиады, седьмого фаргелиона. Грамоте он учился у Дионисия, а гимнастике у борца Аристона из Аргоса — от него он и получил имя Платон (Широкий), за своё крепкое сложение, а прежде звался Аристоклом по имени деда. В юности он даже выступал борцом на Истмийских играх. Кроме того, он с успехом занимался живописью и сочинял стихи — сперва дифирамбы, а потом лирику и трагедии.
Рассказывают, что Сократу однажды приснился сон, будто он держал на коленях лебедёнка, а тот вдруг покрылся перьями и взлетел с дивным криком; на следующий день он встретил Платона и сказал, что это и есть его лебедь. Про Платона же говорят, что тот готовился выступить со своей трагедией на состязаниях драматургов и шёл в театр по поводу постановки. Возле театра он встретил Сократа, который говорил с прохожими, и так увлёкся его беседой, что сжёг все свои стихи и больше уже не сочинял их. С этих пор (а было ему двадцать лет) он стал неизменным слушателем Сократа...»
И тут Эпикур почувствовал какое-то неудобство, словно что-то постороннее, большое и тёплое, появилось в его левом боку. Он попытался сесть удобнее, потом поднялся, потому что теплота превратилась в жаркую боль. У него ещё хватило сил добраться до кухни. Увидев его перекошенного, с бледным искажённым лицом, мать вскрикнула.
Эпикура уложили в постель. Он слышал, как мать посылала Миса за врачом и давала наставления Гигее сварить целебный отвар. Сама Хайрестрата сидела около больного сына и гладила его руку. Он читал на её лице страдание, хотел утешить и не мог. Боль накатывалась волнами. Он весь сжимался, чувствуя, как раскалённый сгусток ворочается у него в боку — сильнее, сильнее, потом вдруг затихает, продолжая жечь, но уже не так нестерпимо. Кажется, можно лечь поудобнее, и тогда всё пройдёт. Он осторожно поворачивался, подсовывал под бок край одеяла, но нет, боль опять начинала расти, и он снова лежал беспомощный, стиснув зубы, обливаясь потом от напряжения.
Это была пытка, кара, наказание, и Эпикур уже понимал, за что и кто мог наслать на него неожиданную беду. Он понимал, что его настигло жестокое предупреждение тёмных сил, посланное только за то, что он решился не считаться с ними.
— Покричи, мой мальчик, — уговаривала мать, — может быть, станет легче.
Но Эпикур не позволял себе кричать. Что это было — протест, упрямство, злость? Он проклинал нечестивца, призвавшего в подземелье гнусных демонов. Пусть испытает этот злодей на себе то, что наслал на страдальца, который в ту пору ещё не родился...
— Сейчас Гигея принесёт лекарство, и тебе станет легче, — говорила Хайрестрата.
...Ещё не родился. Но, наверно, и того жреца уже тоже нет на свете. Зачем же тянется эта пытка подземным огнём ещё не рождённого по приказу мертвеца? Что им надо от него? Раскаянья, клятвы забыть о колодце? Может быть, какой-то искупительной жертвы?
Гигея принесла лекарство. Эпикур выпил из глиняной чашки горький горячий отвар, потом снова в изнеможении повалился на постель. Лекарство не помогало, в полубреду он сражался с поселившейся в нём огненной болью. Это была невидимая снаружи тяжёлая и изнурительная битва.
Наконец пришёл врач Меланфий. Он попросил Эпикура сесть и легонько стукнул его кулаком по пояснице. От этого боль резко прыгнула вверх. Эпикур вскрикнул.
— Колика, — сказал Меланфий, помогая Эпикуру лечь. — Болезнь вызывают камни, возникающие в почках.
— Я так и решила, — вздохнула Хайрестрата. — Бедный мальчик, наверное, это я так наградила его, мой отец страдал такой же болезнью. При обострениях он пил отвар можжевеловых орешков. На всякий случай я дала сыну чашку.
— Правильно, — похвалил Меланфий, — но этого мало. Я пришлю тебе целый набор трав...
Визит врача направил мысли больного по новому пути. В самом деле, откуда он взял, что боль связана с заклятием? При чём тут здешнее подземелье, если болезнь перешла к нему по наследству от деда, который всю жизнь провёл в Афинах? Заклятия ни при чём, это его, Эпикура, собственная болезнь. Её можно лечить, её нужно перетерпеть, он должен вести себя как воин, получивший рану, гордый своим терпением и стойкостью. Рано или поздно боль кончится. О боги, когда же она кончится?!
Снова и снова наплывали полосы страданий. Эпикура поили лекарствами, давали воды с вином, он глядел на мать, и ему казалось, что она измучилась ещё больше, чем он.
И вдруг всё кончилось, словно обрубили топором. Боль пропала сразу, бок отпустило, и тело освобождённо расправилось. Можно было двигаться, раскинуться, лечь как хочется, не боясь снова вызвать её. Эпикур опять стал таким, каким был утром, каким был всегда до того, как познакомился с чудовищем, объявившимся у него внутри. С глубоким вздохом он растянулся на постели, закинув руки за голову. Он понял, какое это счастье просто лежать и дышать и видеть в проёме двери освещённое солнцем дерево.
— Прошло, — объявил он матери и слабо улыбнулся. Глаза слипались, он засыпал от изнеможения.
Эпикур засыпал с чувством победителя. Он выиграл битву с демонами, уничтожил их. Хотя как можно уничтожить то, чего нет? Нет, они были, были и истязали его, но только они не явились извне, это были его собственные демоны, они существовали только в нём, и он сумел справиться с ними.
Колодец
Следующий день Эпикур провёл в постели, отдыхая после приступа. Хайредем отнёс Памфилу его записку и доставил больному сочувственное письмо философа, который сообщал, что ненадолго отправляется в Милет, а по возвращении будет рад видеть у себя Эпикура.
Для Эпикура наступила свободная жизнь. Он не ходил на уроки Филиста, вызывая зависть брата, читал книгу Памфила о Платоне, делал из неё выписки. Отец относился к его занятиям с полной серьёзностью, давая понять окружающим, что старший сын достаточно повзрослел, чтобы учиться самостоятельно. Травы Меланфия помогли, и через три дня, перед сном, он снова заговорил с Хайредемом о спуске в подземелье.
— После того, что случилось? — изумился брат, — Пойми, это же был знак. Все говорят.
Эпикур соскочил с постели:
— Кто это — все? Ты что, проболтался?
— Ничего я не болтал, — принялся оправдываться Хайредем. — И никакие не все, а один Софан. Он сам это сказал, когда узнал про твою болезнь.
— Смотри у меня, — пригрозил Эпикур и улёгся обратно. — Значит, так, я договорился с отцом, что рано утром иду удить рыбу, если захочешь, с тобой. Всё приготовлено. Можно идти.
— А что мне делать?
— Проводить. А в случае чего сбегать, позвать помощь.
— Может быть, ты обвяжешься верёвкой и я тебя поддержу? — обречённо предложил Хайредем.
— Не выдумывай, всё равно ты меня не удержишь, — самоуверенно ответил Эпикур. — Да этого и не надо, говорят, там хорошие ступеньки.
Братья вышли на рассвете, захватив удочки, кожаное ведёрко и приготовленную Эпикуром сумку. Они пошли по пустым улицам над берегом к западному краю города. Было свежо, залив лежал внизу неподвижный, бледно-голубой, подернутый туманом. Хайредем поёживался от страха и холода и время от времени просил Эпикура оставить затею и пойти в самом деле ловить рыбу. Эпикур делал вид, что не боится, хотя и ему было не по себе. Вскоре они оказались на каменистом, поросшем бурьяном пустыре, у полуразрушенной крепостной стены. В кольце камней, обозначавших основание разобранной башни, прямо в земле виднелось неширокое тёмное отверстие колодца — начало старого подземного хода, который вёл из крепости наружу. Братья остановились под корявым оливковым деревом, вероятно, тем самым, в ствол которого и целился Леосфен своим ножом. Эпикур достал леску, привязал к ней подобранный тут же камень и направился к колодцу.
Неуверенно, словно земля под ним могла провалиться, он подошёл к дыре, опустился на колени и с опаской заглянул в тёмную глубину. В лицо ударил запах гнили. Эпикур поморщился и стал спускать камень в колодец. Наконец груз ударился внизу о что-то твёрдое, и нить ослабла. Эпикур вытянул леску, наматывая её на согнутую руку. Оказалось, что шахта имеет глубину восемнадцать локтей — не так уж много. Он внимательно осмотрел уходящие в темноту ряды выбоин, проделанных в стенках и служивших ступеньками. Спускаться не хотелось. Ещё было не поздно сослаться на нездоровье и пойти к морю или домой. Эпикур знал, что Хайредем будет» счастлив и никогда в жизни не станет обвинять его в трусости. К тому же едва он подумал о нездоровье, в боку действительно заныло.
— Смотришь на меня, словно хоронишь, — сказал он брату. — Не робей, всё будет хорошо.
Надо было начинать. Эпикур вернулся к дереву, снял гиматий и сандалии, остался в одном хитоне, повесил на шею сумку. На этом приготовления закончились. Он снова подошёл к колодцу, сел рядом, осторожно спустил в глубину ноги, нагнулся вперёд, ещё раз осмотрел стенки колодца и утвердил босые ступни в верхних выбоинах. Потом, опираясь ладонями о края ямы, медленно приподнялся на согнутых ногах. Какое-то время он простоял так, ощущая под собой наполненную ужасами глубину, затем оглянулся на Хайредема. Тот стоял бледный, с застывшим лицом.
— Я пошёл! — сказал Эпикур.
— Да помогут тебе боги, — пролепетал Хайредем.
Эпикур нащупал ногой следующую ступеньку, опёрся на неё, теперь на земле лежали его локти. Ещё шаг, и только голова возвышается над площадкой, ещё, и перед глазами одна неровная известковая стена. Нащупывая ногами ступеньки, он сделал больше десятка шагов вниз и постепенно приспособился к такому способу передвижения. В колодце оказалось совсем не так темно, ступеньки были удобными. Вот только запах... Но, в конце концов, не так уж долго его придётся терпеть. Эпикур успокоился, появилась уверенность, что всё закончится благополучно.
И тут из тёмной глубины донёсся странный звук, нечто вроде стона или нечленораздельного высказывания. Эпикур замер ни жив ни мёртв, вслушиваясь в тишину. Звук не повторялся, а он стоял, не в силах двинуться ни вниз, ни вверх, и чувствовал, как от напряжения затекают ноги.
— Эй! — донеслось сверху.
— Что, малыш? — откликнулся Эпикур, стараясь не выдать голосом своего состояния.
— Ты звал?
— Нет.
— Я слышал вроде стон. Что это?
— Не знаю, — ответил Эпикур.
Вопрос брата отрезвил его. Откуда мог взяться стон, кто его издал? Упавший в яму человек? А может быть, там поселился какой-нибудь умалишённый, который, чего доброго, может и напасть... Страх не исчез, но место безотчётного ужаса перед неизвестным заняла боязнь реальной опасности, например, нападение сумасшедшего. А если там раненый человек? Тогда нужно срочно звать на помощь.
— Малыш! — крикнул Эпикур. — Я иду дальше, хочу узнать, что это было.
— Не надо, — попросил Хайредем, — мне страшно.
— Ну-ну, — успокоительно произнёс Эпикур.
Он вынул из сумки нож, надел на запястье прилаженный к ручке ремешок и снова двинулся вниз. Скоро его левая нога вместо очередной выбоины нащупала камень ступеньки, справа открылся узкий провал наклонного хода. Эпикур сжал рукоятку ножа. Готовый к нападению, ничего не видя перед собой, он сделал несколько шагов по неровной и податливой куче гниющих отбросов, перемешанных с каменными обломками, которая покрывала лестницу. Потом ступни ощутили ровный пол. Эпикур остановился, на ощупь достал из сумки кремень и стальную пластинку, и тут что-то смутно-белое шевельнулось впереди. Эпикур сжал зубы и скользящим ударом высек сноп искр. Белое пятно метнулось прочь. Ободрённый, он принялся добывать огонь. Наконец ему удалось поймать искру клочком сухого мха. Он засветил лучинку и огляделся. Впереди виднелся довольно широкий низкий ход, полого спускавшийся в темноту. На границе освещённого пространства стояла белая собачонка и настороженно глядела на пришельца. Мгновение она стояла неподвижно, потом припала на передние лапы, потянулась и нервно зевнула, издав тот самый нечленораздельный звук.
Эпикур облегчённо вздохнул и засмеялся. «Вот и все», — подумал он и, светя лучиной, занялся поисками кинжала. Только что, спускаясь сюда, он не обратил внимания, по какой вонючей слякоти ему пришлось пройти, теперь его мутило от отвращения. К счастью, кинжал вскоре нашёлся, его лезвие сверкнуло, отразив огонь. Эпикур, внутренне торжествуя, засунул измазанную грязью драгоценность в сумку, где уже лежал его собственный нож, убранный за ненадобностью.
Можно было возвращаться, но Эпикуру захотелось осмотреть подземный ход, и он, светя лучиной, двинулся туда. Собака затрусила впереди, боязливо оглядываясь. Вонь исчезла, навстречу потянуло свежестью, вероятно, не слишком далеко был выход. Но очень скоро дорогу перегородил завал. Собака забралась на него и юркнула в какой-то лаз. Эпикур решил возвращаться, швырнул догоревшую лучину и пошёл к началу хода, который если смотреть из темноты, казался достаточно освещённым. Страха не осталось, его место заняло чувство собственной силы. Эпикур очень быстро выбрался наружу и зажмурился от солнечного света. Каким всё оказалось простым! Но куда делся брат?
— Хайредем! — позвал Эпикур.
Хайредем осторожно выглянул из-за дерева.
— Иди сюда, я вернулся. Смотри, и кинжал нашёл!
Хайредем подошёл и взял находку.
— Мог бы крикнуть, когда вылезал, — буркнул он, — а то сказал, что идёшь, и как провалился.
— Ладно, — сказал Эпикур примирительно, — не сердись. Всё хорошо.
— А что там было? — Хайредем показал глазами на вход колодца.
— Ничего особенного, как я и думал. Куча дряни и заваленный ход. Ещё собака была, падаль, наверное, какую-нибудь искала. Это она тогда заскулила.
Эпикур накинул гиматий, только теперь он понял, что отчаянно замёрз. И вместе с тем он чуть ли не физически ощущал, от какой тяжести освободился.
— Бежим вниз, — махнул он брату, — надо смыть эту гадость.
— К дому Леосфена?
— Конечно. Это близко, и потом — хорошо бы отдать кинжал.
— Не продешеви, запроси драхм десять, — посоветовал Хайредем.
Братья пробежали по каменистой дороге и оказались на краю бухточки с неширокой полосой песчаного берега. В этот ранний час на пляже ещё никого не было. Эпикур вымыл ноги и присел рядом с братом на узловатый ствол, выброшенный на берег недавней бурей. Хайредем старательно чистил песком лезвие кинжала. Они решили немного подождать, не появится ли Леосфен, который часто начинал день с купания.
Действительно, вскоре задняя дверь в ограде его дома открылась и из неё вышли хозяин и его слуга Эсон с корзиной в руке. Леосфен был высок и хорошо сложен. Бритое лицо и короткая стрижка молодили его и выглядели необычно. Эта введённая Александром новая мода, может быть из духа противоречия, не пользовалась популярностью в Греции.
Леосфен в армии Александра командовал большим отрядом греческих наёмников и считался искусным военачальником. Его называли преемником знаменитых афинских полководцев Хабрия, Тимофея и Фокиона. Он участвовал во многих сражениях, прошёл с Александром Фригию, Лидию, Сирию, Египет, Вавилонию и Перейду. Год назад в Парфии он получил тяжёлую рану в стычке с массагетами и приехал на Самос лечиться у врача, которому доверял. Лечение оказалось долгим, он вызвал из Афин жену с детьми и отдыхал здесь от нелёгкой службы последних лет. Но отец говорил, что Леосфен собирается вернуться к войску, которое находилось теперь в невообразимо далёкой Бактрии.
Эпикур и Хайредем вышли навстречу воину. Леосфен поздоровался и остановился, с любопытством глядя на сыновей учителя, искавших с ним встречи. Хайредем опустил кинжал на сложенные ладони Эпикура, и тот торжественно поднёс находку Леосфену.
— Мой кинжал? — воскликнул Леосфен. — Вы что, лазили за ним в эту вонючую дыру?
— Эпикур спускался, — объяснил Хайредем, — а я помогал.
— Что ж, поступок отважный, — сказал Леосфен, принимая из рук Эпикура кинжал. — Ты достоин награды и получишь от меня тридцать драхм.
— Я не возьму награды, — сказал Эпикур. — Всю плату я уже получил сполна, пока был в колодце.
— Нашёл что-то ценное?
— Нет, потерял. Оставил там все свои страхи. Теперь в жизни не испугаюсь никакого заклятия.
Леосфен пристально поглядел на Эпикура.
— Хотел испытать себя?
— Да, — кивнул тот, — и ещё доказать, что рассказы о заклятиях — чепуха.
— Ладно, — улыбнулся Леосфен, — я найду способ наградить тебя. Кстати, перед отъездом я хочу подняться в горы на поклон Афродите Акрее. Хотите со мной?
— Ещё бы! — воскликнул Хайредем раньше, чем Эпикур успел открыть рот.
— А можно будет взять моего друга Софана? — спросил Эпикур.
— Хорошо, — согласился Леосфен, — Беру всех, если родители не против.
Он быстро разделся, кидая одежду слуге, взбежал на округлую скалу, ограждавшую пляж справа, помахал рукой братьям и бросился в море.
Они вернулись домой к завтраку. Хайредем картинно расписывал подвиг Эпикура, Хайрестрата ахала, Неокл слегка отругал первенца за рискованное предприятие, но было видно, что он доволен, слуги шёпотом обсуждали событие, малыши липли к старшему брату.
Эпикур ощущал необыкновенную лёгкость и желание делать добро. После окончания занятий он увидел на школьном дворе Филиста и подошёл к нему. Кругом никого не было, и Эпикур решил сказать своему бывшему учителю то, что давно собирался. Они поздоровались.
— Слышал я о твоей проделке! — сказал Филист. — Видно, под счастливой звездой ты родился, как я под несчастной.
— Послушай, Филист, — начал Эпикур, стараясь говорить как можно мягче, — вот ты всегда ходишь такой невесёлый, и я подумал, может быть, ты преувеличиваешь размеры своего несчастья? Конечно, тебе сильно не повезло, но всё-таки разве ты живёшь так уж плохо, чтобы совсем не радоваться жизни? Отец тебя уважает, ребята ценят. Многие и того не имеют, что есть у тебя, и довольны...
— А ты что, хочешь, чтобы я ещё и голодал? — с неожиданной злобой отрезал Филист. — Ты мал и многого не понимаешь, — добавил он, немного остыв, горько усмехнулся и заковылял к выходу на улицу.
Эпикур был сбит с толку. Он надеялся подбодрить Филиста, помочь ему изменить взгляд на свою жизнь, а получилось, что обидел и ещё больше испортил настроение.
Разговор с Филистом заставил Эпикура задуматься о сущности счастья. «Почему, — размышлял он, — из двух людей, живущих одинаково, один может считать себя счастливцем, а другой без конца сетовать на судьбу?»
Алтарь Афродиты
Гора Афродиты находилась довольно далеко от города. Поездка должна была занять пару дней с ночёвкой в горах. Леосфен нанял проводника с двумя вьючными мулами и позаботился о лошадях для Софана и Миса, которого Неокл послал сопровождать сыновей. Эпикур и Хайредем должны были ехать на мулах проводника, сидя поверх вьюков.
Рано утром семеро путешественников отъехали от дома Леосфена и направились по приморской дороге на запад. Эпикур ехал рядом с Леосфеном, удобно устроясь на свёрнутом одеяле и уперев ноги в ремень, соединявший вьюки. Впереди он видел соломенную шляпу и выгоревшую накидку проводника, широкий круп и мотающийся хвост его кобылы. Слева твёрдо стучали копыта великолепного, покрытого дорогой попоной коня Леосфена, сзади слышалась болтовня Хайредема и едкие шуточки Софана в его адрес, изредка доносились голоса слуг, ехавших сзади.
Они довольно долго двигались по приморской дороге, потом проводник свернул с наезженной полосы на тропу, уходившую налево к горам по долине небольшой речки. Скоро долина превратилась в ущелье, тропа покинула речку и круто пошла вверх через заросли кустов и низкорослых деревьев. Чтобы не упасть, Эпикуру пришлось передвинуться назад и уцепиться руками за ремень. Животные с трудом преодолевали подъём. Петли колючих лиан переплетали ветки дикой фисташки, лавра, земляничного дерева. Над стенами тёмной глянцевой листвы висел дурманящий запах. Наконец тропа стала более пологой, и всадники оказались на широком покатом лугу. Справа он упирался в рыжую, с пятнами кустов скальную стену, слева словно повисал над морем, и оттуда с разноголосым блеяньем поднималось стадо овец.
Были моменты, когда тропа выходила на край крутого склона, и внизу показывался изрезанный берег, похожий на лапу, скребущую море каменными когтями, несколько раз открывался город. Сверху Самос напоминал пёстрый платок, разложенный на склоне узкого холма, за которым в долине скрывался подземный родник, питавший водопровод. Они видели пролив и лежащие за ним высоты мыса Микале, возле которого когда-то эллины окончательно разбили флот Ксеркса.
Несколько раз проводник делал остановки около родников, давая людям и животным недолгий отдых. Около полудня они достигли места, где обычно останавливались паломники. Это была поляна, замкнутая могучей серой скалой с неглубоким гротом, своды которого потемнели от копоти бесчисленных костров, издавна разводившихся здесь. Перед гротом рос приземистый дуб с сотнями ленточек, привязанных к его нижним веткам почитателями божества. Ребята с удовольствием растянулись в тени дерева. Эсон, Мис и проводник позаботились о животных и занялись устройством лагеря.
Леосфен показал ребятам гору Афродиты — крутой каменный взлёт округлого зелёного гребня. Туда полагалось идти пешком. Заговорили об учёбе, и Хайредем, хвастаясь своими успехами, стал декламировать выученный отрывок из речи Демосфена «О венке».
— Поменьше страсти, — засмеялся Леосфен.
— Разве я читаю неправильно? — обиделся Хайредем.
— У каждого оратора, — сказал Леосфен, — свой стиль речи. Эсхин сдержан и зол, Гипперид чуть ли не поёт, вроде того как ты изображаешь Демосфена. А он... он как бы беседует, объясняет, рассказывает. Впечатление такое, что он говорит не перед сотнями людей, а обращается к каждому в отдельности.
— А как говорит Демад? — спросил Софан.
— У него деревенский выговор и талант смешить. Между прочим, когда он попал в плен при Херонее, то своими шутками понравился Филиппу, и царь доверил ему переговоры о мире.
— Его полюбила! — вздохнул Софан. — Сын бедного рыбака, а добился такой славы и такого богатства!
Эпикур не особенно прислушивался к разговорам, он впервые был в горах, и всё вокруг казалось ему особенным. Сейчас он разглядывал скалу, рассечённую косыми трещинами, и находил в её выступах и провалах подобие грубых изваяний.
После недолгого отдыха и лёгкой еды паломники уже собрались было идти к вершине, но тут разразилась гроза. Сперва над гребнем показался сверкающий белизной край тучи. Но чем выше она поднималась, тем становилась темней. Клубящаяся мгла переходила в серую непроницаемую завесу ливня, вздрагивающую от молний.
Слуги перенесли вещи в глубину грота, завели туда лошадей. Ребята стояли снаружи, наблюдая захватывающее и жуткое зрелище надвигающейся непогоды, и ёжились от раскатов грома, то далёких, глухих, то резких, словно трескались горы. Какое-то время озарённый солнцем хребет неестественно ярко горел на фоне грозовой тучи. Потом на него набежала тень, полоса дождя перемахнула гребень, скрыв его из глаз. На миг зажглась радуга, начинавшаяся в небе и концом подметавшая склон. Откуда-то снизу ударил ветер, и холодный ливень хлынул на поляну.
Ребята бросились в грот, но дождь, казалось, шёл со всех сторон. Он нёсся вниз неровными косматыми лентами, всё исчезло в пепельной мгле и шуме дождя, украшенном частыми ударами грома.
Эпикур был захвачен огромностью и мощью происходящего. Он со страхом ощущал, что здесь, так близко к небу, Зевсова стрела может в любой момент сжечь их или обрушить на них скалу, под навесом которой они прятались. И вместе с тем картина необузданности стихии и даже страх перед ней несли в себе непонятную острую радость.
Но вот небо впереди посветлело, из серой пелены стали выделяться пятна облачных масс, их края наполнились светом. Дождь прекратился, из синего просвета сверкнуло солнце.
— До заката успеем, — сказал проводник, измерив глазами высоту солнца, и предложил Леосфену и ребятам готовиться в путь.
Он повёл их на гребень по неровной тропе, отмеченной кучками сложенных камней. Казалось, вершина была совсем рядом, но расстояния в горах обманчивы, до её скалистого подножия пришлось долго подниматься по траве, скользкой глине, россыпям мелких и крупных камней. Вблизи скальная стена выглядела совершенно неприступной, но тропа пошла в обход, и неожиданно выяснилось, что сзади на вершину ведёт не слишком крутой травянистый склон.
Они остановились на краю обрыва, над скалами. Кругом всё уходило вниз, полого или круто. Кое-где между холмами виднелись кусочки берега, отделённого от чисто-синей воды белой нитью прибоя. На западе над сверкающим морем солнце попирало лучами грозовую тучу, издали похожую на горную страну с невесомыми вершинами и летающими островами. Эпикур снова забылся, глядя вокруг.
Проводник показал алтарь богини.
Алтарь Афродиты Акреи, покровительницы горных вершин, белел среди травы и валунов. Он был круглый, с вытесанными украшениями, покрытый трещинами и пятнами лишайников. Леосфен развязал сумку, отсыпал каждому из мальчиков зерна для жертвы, подошёл к алтарю и положил на него горсть зёрен. Мальчики по очереди сделали то же самое, Эпикур — последним.
Он двигался как во сне, охваченный светлым чувством присутствия богини. Она была нигде и везде, она вместе с ним любовалась предзакатным простором, он чувствовал её лёгкое дыхание, и радостная теплота наполняла его сердце.
— Пора вниз, — позвал проводник.
Спускаться было и легко и трудно. Легко, потому что не сбивалось дыхание, зато трудно было ногам, которым приходилось всё время сдерживать стремление тела вниз. Проводник вёл быстро, тропа петляла по мокрым цветущим лугам. Пока шли вверх, перед глазами всегда маячил какой-нибудь склон, а теперь впереди и внизу открывалось пространство, которое звало и поддерживало, давая прекрасное ощущение полёта. Кругом в ярко-зелёной траве под лучами заходящего солнца сверкали капли воды, светились моря фиалок и незабудок, пушистых сиреневых цветов чеснока, белых гроздьев дикой гречихи. Далеко внизу виднелся казавшийся совсем небольшим скальный уступ с пятном грота, перед которым поднимался к небу дымок костра.
Восходители вернулись в сумерках. Их ожидала расстеленная под дубом скатерть и готовый ужин.
Ночь была безлунной. Почти чёрное небо смотрело на Эпикура многими мириадами звёзд. Он лежал, завернувшись в одеяло, и любовался ими так, словно видел впервые. Когда все угомонились, Леосфен вдруг спросил у спутников, чего они просили у богини.
— Я — богатства, — отозвался Хайредем, — Я бы хотел так разбогатеть, чтобы мои родные ни в чём не нуждались.
— А я просил удачи и красноречия, — сказал Софан. — Если боги помогут, я стану оратором и предложу законы, которые сделают афинян счастливыми. А ты, Эпикур?
— Я ничего не просил, — ответил Эпикур. — Я благодарил богиню за красоту земли.
— Не дорос ещё до желаний, — съязвил Софан.
Будь это несколько дней назад, Эпикур пропустил бы колкость приятеля мимо ушей, но, видно, выпавшая на его долю внутренняя борьба не прошла даром.
— Я считаю, — твёрдо ответил он, — что не нужно большого ума, чтобы лезть к богам с пустяками.
Софан, как ни странно, стерпел оскорбление и, желая переменить разговор, спросил у Леосфена, чего просил у богини он сам.
— Моя молитва была, пожалуй, ближе к Эпикуровой. А что касается заветных желаний, то у меня есть одна совершенно несбыточная мечта, о которой я мало кому говорил. — Леосфен помолчал и произнёс с расстановкой: — Я желал бы когда-нибудь в честном бою одолеть Александра и избавить Элладу от власти македонян.
— А как же Коринфский договор? — ахнул Хайредем.
— Мой юный друг, — усмехнулся Леосфен, — неужели ты думаешь, что он будет существовать вечно? Он продиктован нам Филиппом после победы при Херонее и утверждён Александром после разрушения Фив.
— Но ведь договор всё равно священен! — не унимался Хайредем.
— Верно, — согласился Леосфен, — но оскорбление святыни совершает тот, кто первым нарушает соглашение, а царю уже давно кажется, что Коринфский договор оставил нам слишком много свобод. Другое дело, вспомним ли мы сами об этом договоре, когда о нём забудет Александр?
Ученик
Наконец Памфил вернулся из Милета и запиской пригласил Эпикура к себе. Утро было сырое, моросил дождь, начавшийся ещё ночью. Эпикур в кожаной накидке, сияя от радости, подошёл к двери философа. Знакомый слуга провёл его мимо задумчивой бронзовой Метиды. Фонтан не бил, и дочь морского божества довольствовалась каплями, падавшими с неба. Следуя за провожатым, Эпикур вошёл под навес портика и в первый раз перешагнул порог дома Памфила. Слуга принял у гостя мокрую накидку и открыл перед ним дверь библиотеки.
Памфил поднялся навстречу ученику.
— Ты неплохо выглядишь. Я думал, найду тебя хворого, а ты, по-моему, за ту декаду, что мы не виделись, даже немного подрос. И взгляд у тебя изменился...
Эпикур с любопытством рассматривал библиотеку, небольшую комнату с широкой полосой росписи под потолком. Два её окна глядели на цветник, ярусами поднимавшийся к завитой виноградом каменной ограде. Эпикур увидел заваленный свитками стол, кресла, многофитильную лампу на высокой подставке, старинную вазу в углу, а у стены ряд одинаковых стройных шкафов на высоких гнутых ножках.
Памфил принялся расспрашивать Эпикура о спуске в колодец. Дослушав рассказ, он покачал головой:
— Ты поступил правильно, но выбрал нелёгкий путь. Далеко не все сами живут так, как учат других.
— Памфил, — спросил Эпикур, — я вот всё думаю и никак не могу понять, почему ты взял в ученики именно меня?
— Ну, во-первых, ты мне понравился, — ответил философ, — а во-вторых, не так много на острове осталось людей, которых волнуют поиски истины. Когда Тимофей захватил Самос, вы прислали сюда две тысячи поселенцев. Тогда многим самосцам пришлось покинуть родину. Ну и как ты думаешь, кто приплыл сюда из Афин? Уж, конечно, не цвет Аттики. Приехали неудачники — потерявшие землю крестьяне, разорившиеся торговцы, нищие, у которых ничего не осталось за душой, кроме афинского гражданства. Философия была им ни к чему, как не нужна она и большинству их потомков. Нет, ваша самосская клерухия не стала маленькими Афинами. Не исключено, что здесь сейчас живут только два философа — я да ты.
Он поднялся, предложил посмотреть книги и с гордостью распахнул перед учеником дверцы крайнего шкафа.
— В первых двух у меня философы, — пояснил он, — дальше историографы, поэты и драматурги. Ну-ка ответь, хоть что-нибудь из этого ты читал?
В шкафу на частых полочках вплотную, иногда в два-три ряда лежали свитки. Эпикура охватило радостное изумление, он не предполагал, что существует так много философских книг. Он стал перебирать кожаные ярлыки, привязанные к валикам, на которые наматывались свитки, читать надписи, выведенные на полках. Знакомых имён было мало. Вот Платон, занявший чуть ли не четверть шкафа, рядом мелькнул Критий, наверное, тот самый — глава правления тридцати тиранов, который учился у Сократа вместе с Платоном. Дальше шли совершенно неизвестные Эпикуру Продик, Фрасимах, Филолай, Протагор... Вот Аристотель, воспитатель царя Александра. О нём Эпикур слышал, но с его книгами, которых тоже было немало, встретился впервые. «О законах», «О возникновении и уничтожении», «О небе», «Поэтика»...
«Какое богатство!» — подумал Эпикур и увидел в углу знакомую поэму Парменида «О природе». Она имелась в библиотеке отца, любившего поэзию.
— Я читал вот эту, — показал Эпикур.
— Ты? Парменида? И хоть что-нибудь понял?
— Понял, что Парменид не прав.
— Интересно, в чём же ты уличил почтенного элейца?
Эпикур ответил, что, конечно, многого не понял, например, как Парменид дошёл до странной мысли об истинном бытии, которое плотно, неподвижно и шарообразно. Но, обнаружив ошибку в его рассуждениях, перестал разбираться в выводах и читал ради стихов. А ошибка состоит в том, что Парменид отрицает существование пустоты.
— Но ведь он доказал это, — улыбнулся философ.
— А я докажу обратное, — отважно заявил ученик. — Парменид пишет, что пустота — это небытие, а небытие — это то, чего нет, значит, её не может быть. Но это рассуждение противоречит тому, что мы видим. Ведь если нет пустоты, то не может быть и движения, а поскольку движение есть, то должна быть и пустота.
— Выходит, в заполненном пространстве движение невозможно?
— Конечно. Куда же мы двигаемся, если всё забито?
— Тогда объясни, как движутся рыбы в месте, целиком заполненном водой?
— Вода... обтекает... — растерянно ответил Эпикур, поражённый этим простым доводом.
— А это значит, — подхватил Памфил, — что отсутствие пустоты не исключает движения. Пустоты действительно нет, недавно это убедительно доказал Аристотель, правда, не так, как Парменид. Кстати, Платон показал, что противопоставление бытию небытия неверно, и здесь следует говорить об «инобытии». Мы с тобой ещё доберёмся до этого.
Вообще же, друг мой, не стремись понимать элейцев буквально. И Парменид и Зенон Элейский, — ты, конечно, слышал о его парадоксах-апориях, например, о том, что Ахилл не сможет догнать черепахи, — так вот, философы элейской школы своими рассуждениями хотели только показать, как сложны на первый взгляд простые вещи — покой и движение, пустота и наполненность, прерывность и непрерывность...
Памфил одну за другой открыл дверки книжных шкафов и принялся показывать ученику свою библиотеку. Он рассказывал о любимых книгах, об их авторах или о том, с каким трудом удалось приобрести тот или другой свиток. Сотни книг, написанных давно и недавно в Элладе, на островах, в эллинских городах Азии и Эвксинского понта и в Великой Греции — Италии. Эпикур с восхищением слушал старика, предвкушая, как со временем перечитает его книги и овладеет всеми заключёнными в них богатствами. И вот, странно, он их получит, но тем не менее, перейдя к нему, они останутся и здесь. Чудесное свойство знаний, которые в отличие от прочих вещей умножаются и распространяются сами собой.
Памфил крикнул, чтобы принесли попить. Слуга внёс низкий столик с блюдом сушёных фруктов и двумя киликами — широкими чашами на ножках, полными разбавленного вина, как оказалось, очень вкусного. Учитель и ученик расположились в креслах, и Памфил, глотнув из своего килика, начал урок:
— Сперва я предложу тебе кусочек из «Государства», пожалуй, самого значительного сочинения Платона, то место, где он говорит о трудности познания и воспитания разума.
Памфил взял со стола заранее приготовленный, размотанный до нужного места свиток, передал Эпикуру и показал, откуда читать.
— «Ты можешь сравнить природу в отношении знания и незнания, — прочёл Эпикур, — вот с каким состоянием: посмотри-ка — ведь люди как бы находятся в подземном жилище наподобие пещеры, где во всю её длину тянется широкий просвет. С малых лет у них там на ногах и на шее оковы, так что людям не двинуться с места, и видят они только то, что у них прямо перед глазами. Люди обращены спиной к свету, исходящему от огня, который горит далеко в вышине, а между огнём и узниками проходит дорога, ограждённая невысокой стеной, вроде той ширмы, из-за которой фокусники показывают кукол. А за этой стеной другие люди несут различную утварь, держа её так, что она видна поверх стены...»
— Понятен ли тебе этот образ? — прервал Эпикура Памфил. — Узники, которые могут видеть только тени на стене и от рождения не знают ничего другого, неизбежно должны считать их истинными вещами. Согласен?
— Пожалуй, — кивнул Эпикур, — если только можно вообразить таких странных узников.
— Не стремись всё понимать буквально, — нахмурился Памфил. — Но подумай, как будет чувствовать себя наш узник, узнавший правду? Читай дальше.
— «Когда с кого-нибудь из них снимут оковы, — продолжал чтение Эпикур, — заставят его вдруг встать, повернуть шею, пройтись, взглянуть вверх в сторону света, ему будет мучительно выполнять всё это, он не в силах будет смотреть при ярком сиянии на те вещи, тени которых он видел раньше. Что же он скажет, когда ему объяснят, что раньше он видел пустяки, а теперь приблизился к бытию и имеет более правильный взгляд? Всё это очень его затруднит, и он подумает, что гораздо больше правды в том, что он видел раньше».
— Для начала хватит, — сказал Памфил, — Положи книгу и давай подумаем, о чём здесь говорится. Платон хочет сказать, что обыденный взгляд на мир далеко не полон, что очевидное не всегда очевидно и, чтобы найти истину, нужны большие усилия души и разума. Начнём с простого. Скажи, можно ли полностью познать с помощью чувства даже самую обыкновенную вещь?
— Наверно, — ответил Эпикур, предполагая подвох, но не представляя, куда клонит Памфил.
— Нет, мой друг, ты ошибся. На самом деле ничто чувственно воспринимаемое не пребывает в своём качестве и количестве, а постоянно течёт и меняется, об этом говорил ещё Гераклит Эфесский. Поэтому, пока мы будем изучать вещь чувствами, она хоть немного успеет измениться, и истинного знания не получится.
— Но как же, — возразил Эпикур, — разве эта книга, кресло, чашка меняются?
— Конечно. Или, может быть, ты захочешь утверждать, что они останутся неизменными вечно? Что папирус не раскрошится, дерево не превратится в труху, а чашка не потрескается? Или ты способен указать момент, когда новая вещь превращается в старую? Тем более это относится к животным и людям. Ты, конечно, заметил, что я применяю слово «вещь» в очень широком смысле.
— Кажется, понял, — кивнул Эпикур.
— Так вот, кроме изменчивого мира вещей есть умопостигаемые сущности, которые покоятся и пребывают.
Это идеи. Ведь от них ничего невозможно отнять и к ним ничего нельзя прибавить. Идеи вечны, умственны и чужды страдания. Есть области, где они вовсе не связаны с миром вещей, как, например, геометрия, но есть и идеи, к которым вещи причастны. Ну, подумай, мой друг, какую общую идею ты можешь заметить, скажем, в чашке, не в этом килике, а во всех сосудах вообще?
Эпикур задумался:
— Наверно, идея в том, что в них можно что-нибудь налить...
— Неплохо, — согласился Памфил. — Выразим это так: сосуд есть предмет, имеющий полость и открытый сверху. А килику можно дать более узкое описание — широкий сосуд, имеющий ножку и ручки по бокам. Если я разобью его, то, зная идею, гончар сумеет сделать точно такой же.
Понимаешь, всякая чувственная вещь связана со своей идеей-первообразом. Она есть сплав косной бесформенной материи и некоего организующего начала, которое есть её идея. Идея — это устройство вещи, от которого зависят её свойства и качества. Из той же самой глины состоит и вот эта огромная ваза, и эта тарелка, статуэтка, черепица и кухонный горшок. Из одинакового мяса созданы мышь и лев, собака и человек, но разве они похожи? Изменчивую, находящуюся в становлении материю организуют и одухотворяют вечные покоящиеся идеи, постигаемые лишь разумом.
— А может ли человек создать новую идею? — спросил Эпикур.
— Конечно нет. Ведь они вечны и, значит, существовали всегда. Но человек способен черпать из бездонного океана умопостигаемых сущностей, который, если хочешь, можно назвать Зевсом. Давай я покажу тебе замечательную вещь, идею которой нашёл Платон. Это... будильник.
Философ подвёл ученика к плоскому шкафу с массой дверок и позолоченных украшений, стоявшему у боковой стены справа от входа. Эпикур с любопытством осмотрел таинственный прибор. В передней стенке находилось высокое окно, в котором белела линейка с обозначениями часов дня и ночи. Около середины окошка располагался в грозной позе бог времени Крон, младший из титанов, отец Зевса и других богов. В его вытянутой руке блестел серебряный серп, который, по-видимому, служил указателем. Памфил объяснил, что линейка стоит на поплавке в ведёрке, из которого, как в обычных водяных часах, потихоньку вытекает вода. Поэтому линейка опускается и показывает время. Но здесь есть и замечательное дополнение.
— Будильник? — вспомнил Эпикур.
— Да. Видишь внизу справа от часовой стрелки фигуру Урана? Она подвижна, и когда встречается с Кроном, раздаётся звук, способный поднять самого заядлого соню. Ну, что, запустить тебе будильник?
— Если можно.
Памфил открыл дверку в нижней части часов, достал оттуда кувшин с водой и начал объяснения:
— Предположим, что тебе надо проснуться через пять часов. Отсчитаем их по линейке от Крона вниз и поднимем Урана до замеченного деления. Для этого подольем воду в чашку, где нимфы Адрастея и Идея собираются купать младенца Зевса...
Зажурчала вода, и бог неба Уран, раскинувший покрытый звёздами плащ, сдвинулся с места.
— Он поднимается, потому что прикреплён к поплавку, под который мы льём воду, — объяснил Памфил. — Теперь повернём руку Матери-земли по направлению к Урану. Слышишь, звук капель изменился? Вода из клепсидры пошла в сосуд будильника, и Уран будет постепенно подниматься, пока через пять часов не поравняется со своим сыном, который, как ты понимаешь, задумал недоброе.
Памфил отступил от часов, окинул их любящим взглядом и продолжал:
— Но мы с тобой не будем ждать пяти часов. Я подолью столько воды, чтобы Уран стал совсем рядом с Кроном.
Осторожная струя из кувшина снова полилась в Зевсову ванну, и Уран поднялся к самой фигурке бога времени.
— Теперь ждём, — сказал Памфил и отставил кувшин.
Затаив дыхание, Эпикур прислушивался к частым ударам капель и ждал обещанного чуда. Фигурка Урана неуловимо медленно поднималась позади вооружённой руки Крона. И вот, едва грозный серп коснулся Урана, в глубине часов раздался протяжный тоскливый звук, похожий на крик отчаянья. Уран вздрогнул, как живой, и, поверженный, полетел вниз. В тот же миг в верхней части часов вокруг стоящего с кифарой Аполлона закружились девять муз. У одной из них в руке была палочка, кружась, муза задевала ею за язычки медных колокольцев, и они заиграли немудрёную мелодию. Уран совсем опустился, стон и журчание стихли, а колесо с музами ещё некоторое время вращалось, повторяя мелодию всё медленней и тише.
— Ну, запустить тебе ещё разок? — спросил Памфил, довольный произведённым впечатлением.
— Не надо! — сказал Эпикур. — Урану, наверно, больно...
— Ты что! — засмеялся Памфил. — Он же из дерева.
— Я понимаю, но этот стон...
— Стон тоже из дерева, его издаёт флейта.
— Это я тоже понял. Но флейта запела, когда Урана коснулся серп, значит, он всё-таки что-то должен ощущать!
— Мой друг, никакой связи между прикосновением серпа и началом действия флейты нет. Это нарочно устроенное совпадение. Флейта начинает петь в тот момент, когда уровень воды под поплавком Урана достигнет верха изогнутой трубки. Стоит этому случиться, трубка высасывает оттуда всю воду и посылает её в закрытый сосуд. Вода выгоняет оттуда воздух в отверстие флейты и на колесо с крылышками, где стоят музы. Вот и всё.
Памфил раскрыл переднюю дверку часов и показал Эпикуру желобки и трубки, по которым вода перетекает из одного блестящего медного сосуда в другой, поплавок будильника и изогнутую петлёй трубку, которая сосёт воду.
— А почему она это делает? — спросил Эпикур.
— Такова её сущность, — ответил Памфил. — Платон с помощью этого устройства показал, как идея способна одухотворить мёртвую материю. Такие вещи называют «аутоматос», то есть способные двигаться сами.
— Чудо, — сказал Эпикур, разглядывая внутренность часов.
— Наоборот, мой друг, не чудо, а закономерность. Ведь я просто повторил будильник Платона, и он действует как тот, что стоит в Академии, поскольку они причастны к общей идее. Или фонтан... Знаешь, как он сделан? Наверху под стеной, — Памфил махнул рукой в сторону окна, — я устроил бассейн, от которого провёл к Методе свинцовую трубу.
— А я думал, у тебя там источник, и огорчился, что он иссяк.
Памфил расхохотался:
— Иссяк потому, что я велел заткнуть трубу пробкой. Так вот, Эпикур, вода прыгает из трубы вверх, потому что приходит в неё сверху. На первый взгляд — чудо, но какое же это чудо, если оно всегда происходит при соблюдении известных правил? — Философ закрыл дверку часов и продолжал: — Так вот, мой друг, сам того не зная, ты затронул один из двух главных вопросов бытия — вопрос о пределах действия закономерности. Ведь даже небесные светила в своих движениях подчиняются строгим математическим законам, которые они обречены соблюдать. Недаром Платон изобразил Вселенную в виде веретена, которое вертит на коленях Ананка — Необходимость.
Что движет бытием — закон, судьба, неизбежность или свобода и произвол? И где границы владений того и другого? Вот он, вопрос вопросов!
— А второй? — спросил Эпикур. — Ты говорил, их два.
— Второй — вопрос о рождении и смерти, — ответил Памфил, — но давай сегодня не будем его касаться.
«Государство»
— Наконец-то добрались до дела, — сказал Софан Эпикуру. — Ну и какое же идеальное государство придумал Платон?
— Придумал Сократ, а Платон только описал, — поправил Эпикур.
— Какая разница! Главное — какое.
Они сидели на краю Поликратова мола, подставив босые пятки брызгам от разбивающихся о камни волн. Уже месяц Эпикур ходил к философу и время от времени рассказывал другу о своих занятиях. Но Софан не видел большого толка в выяснении связи чувственного мира с миром идей или в рассуждениях о четырёх видах добра. По-настоящему его занимала только политика и способы разбогатеть.
— Ладно, слушай. Совершенное государство — это общество без недостатков, то есть такое, где все граждане довольны жизнью, и при этом прочное. Сейчас таких государств нет. В любом честному и справедливому живётся хуже, чем несправедливому обманщику.
— А при чём тут государство? Это всегда было среди людей и всегда будет.
— Очень даже причём, — возразил Эпикур. — Люди от природы склонны к честности и справедливости, но их толкает к порокам несправедливое государственное устройство. Все нынешние государства несправедливы, и это происходит потому, что никто до Сократа не понял сути объединения людей в обществе.
— Тут и понимать нечего, — усмехнулся Сократ. — Государство нужно, чтобы граждане не съели друг друга и не дали съесть себя соседям.
— Это ты говоришь о том, что есть. Но давай посмотрим глубже, зачем вообще люди живут сообща. И окажется, — потому что каждый не может сам себя всем обеспечить. Люди собираются вместе, чтобы оказывать друг другу помощь. То есть в основе государственной жизни лежит не вражда, а дружба и взаимная выгода. Ведь для жизни нужны разные занятия: земледелие, ткачество и всякие другие ремесла. И каждый делает какую-то работу и для себя и для остальных.
— Занятно, — кивнул Софан.
— Так вот, Сократ говорит, что каждым ремеслом должен заниматься специалист. Тогда он достигнет в своём деле совершенства и будет делать его хорошо и быстро. Притом у людей от природы существует склонность к какому-то определённому роду занятий. Поэтому справедливо и выгодно, чтобы в идеальном государстве каждый занимался своим делом и не касался других. Если это осуществить, получится соответствие справедливости государственного устройства и справедливости граждан. Все они будут работать согласно способностям и сообща утолять свои потребности и таким образом достигнут блага. А благо — это прежде всего...
— Деньги, — вставил Софан.
— Давай без шуточек, — попросил Эпикур. — Главное благо — здоровье. Телесное и душевное. Согласен? А при нынешнем устройстве государства мало кто находится в ладу с самим собой, потому что всякий душевно здоровый человек стремится быть справедливым, а жизнь принуждает его к несправедливости. Если же кто-то занимается своим делом, к которому у него задатки, не лезет в чужие дела и притом всем обеспечен, то, конечно, будет доволен жизнью.
— Ну и какое же такое справедливое устройство Сократ придумал?
— Сейчас расскажу. Кроме землевладельцев и мастеров государству нужны и защитники. Поскольку это тоже своего рода ремесло, притом самое важное для существования государства, то им занимается особое сословие стражей. Стражи защищают государство против любой обиды извне или изнутри. Сократ говорит, что они обязаны кротко творить справедливость по отношению к своим подчинённым, их друзьям по природе, но быть суровыми в битве против любого, кто поведёт себя как враг. Члены этого сословия должны обладать особыми душевными качествами. Они составляют как бы братство, не имеют частной собственности и семей, их дети не знают своих отцов и матерей и считают всех старших по возрасту родителями или предками, а сверстников — братьями. Так что государство состоит из простых людей, которые называются «кормильцами», и «стражей», из которых назначаются правители — «сотоварищи по страже».
— А рабы? — спросил Софан.
— Рабов не будет. Здоровое общество не должно пользоваться подневольным трудом.
— Да-а, — протянул Софан. — Что-то не верится, чтобы кто-нибудь согласился жить в таком государстве.
— Конечно, многое здесь непривычно, и внешне этот строй может напомнить олигархию или даже тиранию. Но сущность совсем другая. Начнём с того, что управляют государством философы.
— Философы?
— Конечно, — спокойно ответил Эпикур. — Кто лучше философа сможет рассудить, что плохо и что хорошо, кто в сложных обстоятельствах быстрее найдёт правильный выход из затруднений? Душевный склад философа как раз подходит для правителя. Душа философа отличается стремлением к познанию истины, правдивостью, отвращением к корысти, мужеством и великодушием. Просто мыслители сейчас не в чести. А если бы дать настоящему философу власть, он смог бы построить справедливое общество.
— А вдруг, — возразил Софан, — кто-нибудь притворится философом, уговорит людей принять его план, а потом окажется тираном?
— Ты не понимаешь основного. Если стражи и правители будут жить, не имея собственности и преимуществ, среди них не возникнет ни зависти, ни стремления к богатству, ни других пороков. Сама жизнь сделает их справедливыми. Жизнь в государстве, где каждый обеспечен и занят собственным делом, — счастье для всех граждан и для правителя. А тираны, как доказал Сократ, самые несчастные люди на свете.
— Вот уж ерунда. Иметь почёт, богатство, власть — и вдруг оказаться несчастным!
— А ты послушай! — Эпикур достал из сумки листок папируса и заговорил, заглядывая в него: — Послушай, как тиран приходит к власти и что из этого выходит. Представь себе, что в демократическом государстве, где всегда идёт борьба партий, какой-нибудь демократ добивается у народа чрезвычайных полномочий, обещает передел земли или отмену долгов. Потом он просит, чтобы ему назначили телохранителей, и начинает потихоньку расправляться со своими противниками, объявляя их врагами народа. При этом он ввязывается в какие-нибудь войны, чтобы гражданам был нужен предводитель и ещё чтобы люди обеднели от налогов и больше думали о пропитании, чем о политике. Кроме того, любого неугодного тиран может объявить вражеским шпионом и избавиться от него. В конце концов всё это начнёт раздражать и его сообщников, и самые смелые из них начнут ему возражать. Вот тут, Софан, я прочту тебе слова Сократа:
«Чтобы сохранить за собою власть, тирану придётся их всех уничтожить, так что в конце концов у него не останется никого ни из друзей, ни из врагов, кто бы на что-то годился.
Значит, тирану надо зорко следить за теми, кто мужествен, великодушен, кто разумен, кто богат. Благополучие тирана основано на том, что он поневоле враждебен всем этим людям и строит им козни, пока не очистит от них государства.
Он связан блаженной необходимостью либо жить среди толпы негодяев, притом тех, кто его ненавидит, либо проститься с жизнью».
— Да, про тирана он крепко сказал, — покачал головой Софан. — А как Сократ думал осуществить своё государство?
— Ну как? Сперва философ получает власть. Либо его призывает народ, либо философом становится наследник какого-нибудь царя. А потом постепенно он подбирает способных юношей и воспитывает из них стражей. Когда они подрастут, то становятся его помощниками в установлении новых порядков.
— А правда ли, что Платон трижды пытался основать такое государство в Сицилии и каждый раз его с позором изгоняли?
— Это не так, — сказал Эпикур. — Совершенное государство хотел устроить муж дочери Дионисия Дион. Памфил с ним много встречался, когда тот жил в Афинах. Дион подружился с Платоном ещё юношей, при первом приезде философа в Сицилию через десять лет после казни Сократа. Ни о какой политике тогда и речи не было, а изгнал Платона Дионисий из-за того, что тот не захотел унизиться перед тираном. И не просто изгнал, а велел отвезти на Эгину, потому что мы тогда с ней воевали, и любой афинянин, ступивший на остров, считался военнопленным. Платона должны были продать в рабство, но философ Анникерид его выкупил, отвёз в Афины и тут же отпустил. Афинские друзья Платона хотели вернуть Анникериду деньги, но тот не взял, и на них Платон купил усадьбу в Академии для своей школы. Тогда Платону было сорок лет.
— Да, с ним пошутили, — улыбнулся Софан.
— Ну, а лет через двадцать, когда в Сиракузах правил Дионисий Младший, Дион договорился с тираном о людях и земле для основания города с совершенным устройством, и Платона позвали для помощи. Но оказалось, что Дионисий отказался от своих обещаний, повёл себя с Платоном недостойно, и философу пришлось уехать.
А в третий, и последний, раз, ещё через десять лет, семидесятилетнего Платона пригласили в Сиракузы, чтобы помирить Дионисия с Дионом. Дионисий опять повёл себя коварно, и Платон чуть не погиб от рук его наёмников. Хорошо, в Сиракузах оказался пифагорец Архит, который заступился за Платона и помог ему вернуться в Афины. А Дион начал войну с Дионисием...
— Изгнал его, — продолжил Софан, — сам погиб, и дело кончилось призванием Тимолеонта. И после этого ты станешь утверждать, что философ способен управлять государством? Твой Платон вёл себя как ребёнок. Как же можно править государством, не разбираясь в людях? И вообще, что же получается, выходит, в идеальном государстве правящее сословие беднее народа?
— Опять ты не понял, — сказал Эпикур, раздражаясь. — Философы, управляя совершенным обществом, имеют дело не с коварными тиранами и их прислужниками, а с друзьями и единомышленниками, которым дают советы. А то, что стражи ведут суровый образ жизни, есть залог их честности, справедливости и преданности городу.
— Ну, ладно, — усмехнулся Софан, — ты, я вижу, не лучше Платона. Знаешь, такое общество, наверное, можно построить, но во главе его должны стоять не философы, а политики. Честные и умные политики, вроде Демосфена или Демада. По крайней мере, пока государство будет устраиваться. Так что спасибо за рассказ. Доберусь до Афин — обязательно раздобуду Платона.
— Зачем для этого плыть в Афины? Я тебе здесь достану, — предложил Эпикур. — Буду брать у Памфила по одной книге и приносить.
— Нет, — Софан подобрал ноги, встал и потянулся, разгибая спину. — Скоро мы с тобой простимся, Эпикур. Отбываю в Аттику. С отцом совсем поссорился, — объяснил он. — Нанялся гребцом вон на тот корабль, на днях отплываем.
Эпикур вскочил и замер перед другом, разглядывая его худое лицо с отстранённым взглядом. Казалось, Софан уже не видит родного города, а перенёсся на запад, в далёкую кипящую страстями столицу.
— Может быть, мне улыбнётся, — мечтательно проговорил Софан.
— Мы встретимся там, — сказал Эпикур. — Года через два или три. Леосфен дал отцу денег на мою поездку в Афины.
— Жаль, не тебе. А то я бы взял в долг. Ну, ничего, и так не пропаду. Придёт время, вы ещё услышите о Софане!